Святая тьма

Вступительная глава

Ян Иванчик и Цецилия Кламова были еще совсем молоды. Сойдя в Святом Юре с поезда, прибывшего из Трнавы, они, словно дети, схватились за руки и припустились по дороге вверх, к городку. Они вели себя совсем иначе, чем ведут себя обычные влюбленные. Им нравилось просто бежать вот так рядом, радостно резвиться, как резвятся козлята на весеннем лугу. У себя в Дубниках они вынуждены были держаться солидно, ведь с этой осени оба учительствовали, и им надлежало подавать пример хорошего поведения своим воспитанникам, чтоб не вызвать нареканий. Но здесь они почувствовали себя свободно, снова стали самими собой…

Воскресныйдень выдался на славу, подмораживало, но солнышко светило ярко — февраль близился к концу. И, видимо, благодать природы так умиротворяюще действовала на местных жителей, приехавших этим же поездом, что они с удовольствием глядели на молодую пару, как-то сразу завоевавшую их симпатии. Железнодорожные служащие и хозяйки с кошелками в руках еще на перроне наперебой предлагали им идти вместе, чтобы не плутать в незнакомом городе. Но видя, что влюбленным совсем не до них, ограничились советом идти не через городок, а свернуть влево, где дорога живописней, и, поднявшись по тропинке вдоль городского вала, выйти прямо к виноградникам.

Высокая крутая гора открылась их взорам. Она была сплошь покрыта виноградными кустами, снег почти весь сошел, и лишь в тени да под каменными террасами еще оставались грязные ноздреватые бугорки. Лоза была уже вся обрезана и окопана. На городском валу раскинули свои ветви яблони, сливы и груши. Ручеек, бегущий внизу, все стремился выскочить из своего теплого ложа и там, где ему удавалось, замерзал, образуя длинные скользкие языки.

Цилька и Ян, поднявшись на гору, с любопытством огляделись. Местность походила на гигантскую перевернутую чашу. Молодые люди стояли среди целого леса виноградных кустов, террасами убегавших вверх и почти скрытых за множеством подпиравших их жердей и кольев. Глядя на эту картину, человек несведущий, пожалуй, отнес бы виноградарство не к сельскому хозяйству, а скорее к строительному делу.

Что касается Цильки, то она по одному кисловатому запаху свежеподрезанной и наливающейся соком лозы даже ночью, в темноте, узнала бы, что неподалеку находится виноградник, а в многоголосом птичьем гомоне без ошибки отличила бы синичку от дрозда, воробья от стрижа.

В противоположность девушке Ян плохо различал ароматы, запахи и птичьи голоса. А ведь молодой учитель довольно хорошо играл на скрипке и высвистывал всякие мелодии. Сейчас Цилька, в который уже раз, заставляет Яна прислушаться к доносящемуся из садов щебету и устраивает ему экзамен: «Кто это свистит?… А это кто?» Дважды попав впросак, Ян решил прекратить испытания. Ему не хотелось краснеть за свое невежество. Разбежавшись, он ловко проехался по ледяной дорожке. Длинноногий, смуглый, Иванчик мчался по льду первым, потом делал резкий поворот, останавливался и поджидал, пока маленькая беленькая Цилька долетит до середины. Тут он бросался ей навстречу и, раскинув руки, заключал девушку в объятия. Так повторялось столько раз, сколько ледяных язычков оставил на дороге ручей.

Молодые люди запыхались. Щеки Яна покрылись темным кирпичным румянцем, Цилька — порозовела, как пион. Они и не заметили, как очутились у небольшого домика, крытого красной черепицей и походившего на гриб-мухомор, неожиданно выросший среди виноградников и персиковых деревьев. На калитке, рядом с кнопкой звонка, висела табличка с надписью: «Петер Илемницкий, учитель». Молодым людям было стыдно: они вели себя так несолидно и, возможно, хозяева домика уже видели из окон, что Цилька и Ян вытворяли. К тому же гости они незваные, явились без приглашения…

Цилька и Ян стояли у калитки, не решаясь нажать кнопку звонка, и поглядывали на лестницу, ведущую на веранду. Неизвестно, сколько бы они тут простояли, если б не распахнулось окно и не послышался приветливый женский голос:

— Ну, толкайте, толкайте сильней! Калитка не заперта. Не стесняйтесь!

Цилька и Ян помчались по дорожке, но у высокой лестницы словно споткнулись — там уже стояли хозяева, на лицах которых при виде молодых людей отразилось недоумение. У Яна, который давно мечтал об этой встрече, вдруг больно сжалось сердце, по спине побежали мурашки.

— Неужели вы не узнаете меня, пан учитель? — спросил он.

Петер Илемницкий оглядел юношу с головы до пят и потер ладонью лоб.

— Твердо я знаю только одно: вы — один из моих учеников…

— Ну да, да… Я учился у вас в Трнаве в средней школе и жил неподалеку на Франтишканской улице.

Хозяева пригласили гостей в дом.

Комнаты у Илемницких были обставлены скромно, даже бедно. Но зато в окна глядели виноградники и голубое небо, а на горизонте чернел лес.

Пока Петер Илемницкий старался припомнить, кого он учил в Трнаве и кто жил на одной с ним улице, его жена тихо и задушевно беседовала с Цецилией Кламовой. Та уже успела сообщить свое имя, фамилию, рассказала, что учительствует в Дубниках, что отец ее железнодорожник…

Илемницкая сердечно погладила девушку по руке и, кивнув головой в сторону Яна, спросила:

— Вы ведь любите друг друга, не правда ли?..

У молоденькой учительницы была от природы очень тонкая и белая кожа, и если кровь хоть чуть-чуть приливала к лицу, то уж скрыть это было никак невозможно. Сейчас она буквально залилась краской и от смущения не могла вымолвить ни слова. Она ограничилась тем, что дважды кивнула головой. Хозяйка дома с нескрываемой симпатией смотрела на юных гостей, — что-то было в этой паре такое, что напомнило ей ее собственное прошлое…

— Послушайте, а вы не приезжали к нам как-то летом в Заскали? — вдруг обратилась она к Яну.

Иванчик от радости подскочил на стуле.

— Конечно! Приезжал!.. Мы явились к вам из Трнавы втроем: Белоглавек, Шармир и я. На велосипедах… Пана учителя мы нашли во дворе у колодца, он читал книжку, а вы, пани Илемницкая, угостили нас простоквашей. Никогда в жизни не ел я потом такой вкусной простокваши…

— Иванчик! Ян Иванчик! — воскликнули вдруг хозяева в один голос.

Наконец-то они узнали, вспомнили его, и Ян был вполне вознагражден за первые минуты встречи. На столе появилась бутылка вина из винограда собственного сбора. Илемницкие чокнулись с Яном и его спутницей, пожелав им здоровья. Хозяева теперь живо интересовались всем, что касалось Иванчика. Погрустили, узнав о смерти его матери; недобрым словом помянули мачеху, выгнавшую в свое время мальчика из дому, из-за чего ему приходилось постоянно скитаться по дядьям и теткам, чтоб хоть как-нибудь прокормиться; радовались, что сейчас все беды позади, что он уже встал на ноги, сделался учителем…

— Мне в этом музыка помогла, — сказал Иванчик, — а к музыке привили вкус вы…

— Мы? Каким образом?

— Вечерами я всегда бегал к вашему дому на Франтишканской улице, чтобы послушать, как вы с женой дуэтом играете на скрипке. Слушателей у вас всегда было хоть отбавляй, и больших и маленьких… А вы ведь и не догадывались, что соседи стояли под вашими окнами, затаив дыхание!.. Я плакал бывало, когда слушал, как вы играли «Матушка, мама, я бы пошел…». Мы тогда еще жили сносно, отец работал на вагоноремонтном, и я упросил его дать мне денег на скрипку… Потом стал учиться играть и по целым дням не выпускал скрипки из рук… Так всем надоел, что меня даже пороли за излишнее рвение. Однако любовь к музыке так во мне укоренилась, что не ослабела до сих пор… Так будет и впредь, если, конечно, Цилька не станет ревновать и требовать, чтобы я оставил свои прежние привязанности. Но хватит об этом… Ведь мы приехали пригласить вас на свадьбу… на нашу свадьбу…

Раздались радостные возгласы хозяев, поздравления. Затем последовали объятия и поцелуи, поднялись бокалы за счастье будущей семьи.

Тут же было решено перейти на «ты», но будущие супруги Иванчиковы не отваживались обращаться к Илемницким так фамильярно.

— А когда же свадьба? — спохватилась вдруг Илемницкая.

— Через три недели! — разом ответили обрученные.

Илемницкие пристально посмотрели друг на друга.

Улыбка сползла с их лиц. Илемницкий провел рукой по лбу, жена его закусила губу, глаза ее наполнились слезами. Встав из-за стола, старая учительница быстро направилась к двери, бросив по дороге мужу:

— Петько, расскажи им…

Гости испугались. Им показалось, что именно они являются причиной того, что эта приветливая, веселая женщина вдруг расплакалась. Они поднялись, чтобы извиниться и откланяться, но Илемницкий настойчиво усадил их обратно.

— Дети мои, вы тут ни при чем. Дело в том, что через три недели нас здесь не будет, мы уже будем в Чехии.

— Как? — У Иванчика сжалось сердце. — Они выгоняют и вас? Вас, Петера Илемницкого?

— А что же в этом странного, мой друг?

— Они хотят изгнать писателя, автора таких замечательных и правдивых словацких книг!

— Ну, если б в этих книгах было меньше правды, я, наверное, смог бы здесь остаться. Личных врагов у меня нет…

Илемницкая вернулась в комнату с опухшими от слез глазами. Чтобы отвлечь от себя внимание, она усиленно принялась угощать молодых людей виноградом, который принесла на тарелке. Ягоды сильно сморщились — как-никак уже конец зимы, — но стали, пожалуй, еще слаще.

— Вчера мне рассказали, что трое здешних глинковцев были на днях в Братиславе, в новом министерстве образования, — заговорила Илемницкая. — Они просили министра, чтобы нас оставили здесь, — ведь мы же только что выстроили этот дом… Разговор, вероятно, носил такой характер: «Он такой хороший человек, этот Петер Илемницкий, — сказали „заступники“, — наши дети его так любят. Если мы, здороваясь, говорим ему: „Слава!“, он всегда отвечает: „Навеки!“ Очень просим вас, пан министр, оставить его в Юре». Но пан министр даже не улыбнулся и ответил резко: «Удивляюсь, любезные, вашей слепоте, как это вы до сих пор не смогли распознать волка в овечьей шкуре — ведь вы ходатайствуете за самого отъявленного коммуниста!» И наговорил им такого, что теперь этим истинным людакам, вероятно, очень стыдно — как это им могло прийти в голову просить за…

— … волка в овечьей шкуре!.. — закончил за нее Петер Илемницкий с невеселым смехом. — Ну так вот, я решил облегчить новому министру задачу и на днях сам попросил разрешение на выезд…

— Чем чувствовать себя чужаком там, где мы всегда были дома, лучше уехать и не видеть всей этой несчастной «словацкой свободы и независимости», — с горечью воскликнула Илемницкая.

— И эта «свобода и независимость» будет все время висеть над нами, если судить по тому, что болтают Мах и Тисо.

— Комедианты, — пренебрежительно кинул Иван-чик.

— Нет, скорее марионетки в руках немцев. Колотят себя в грудь и вопят: «Глядите, глядите напас, какие мы свободные и независимые!»

Сколько честных людей они введут в заблуждение, — грустно добавила Илемницкая.

— В заблуждение?!. Но ведь каждый разумный человек видит, что за их спиной стоит немецкий режиссер в кованых сапогах и стальной каске!

«Сапоги и каска» — эти слова направили мысли Иванчика по другому руслу. Он вспомнил, что пришлось ему наблюдать во время осенней мобилизации. Янко открыл рот и набрал столько воздуха, что пиджак на его груди начал топорщиться. Было похоже, что он собирается произнести длинную речь.

— В прошлом году тот же самый «режиссер» орудовал в чехословацкой армии! — начал Иванчик и тут же осекся, как это частенько случается с теми, кто хочет сказать многое, но не может найти нужных слов. Илемницкая решила помочь ему:

— Где же вы побывали, когда были солдатом?..

— Сначала я участвовал в эвакуации Комарно, потом Новых Замков, — обрадовался Ян неожиданной помощи. — И вот, после Мюнхенского соглашения из Праги пришел приказ отделить от прочих солдат лиц немецкой национальности! Немцы стали отдельно спать и сторониться остальных во дворе казармы…

— Что же было дальше? — спросил Петер Илемницкий.

— Дня через три-четыре «отделили» и тех чехов, которые, отошли за «мюнхенскую черту». Одни их них хныкали, другие ругались, а третьи тут же начали нахально спрашивать: «Ви раскаваривайт немецки?»

— Да. Дда! Все было именно так, как ты рассказываешь, — взволнованно подтвердил Илемницкий.

— После так называемого Венского арбитража отделили солдат-венгров. Мы смотрели на них с такой злостью, будто именно они виноваты в том, что мы потеряли Кошице, Левице и Житный остров!.. Через несколько дней к венграм отправили и словаков, отошедших за «венскую черту». Нас, тех что еще держались вместе, злоба душила, когда мы видели, что" все словаки из городов, отошедших к Венгрии, сразу же превратились в мадьяр: "Прошу коворит только мадьярски!"

— Конечно, ренегатов было немало, — опять вставил Илемницкий, — но не все же словаки так поступали!

— И наконец произошло самое неприятное: словаков отделили от чехов. И ведь как хорошо мы жили до этого! А тут всех словно подменили: из комнаты в комнату, из угла в угол начали летать оскорбления, насмешки, ругательства… Так тошно мне было от всего этого безобразия, что я едва дождался демобилизации. Да, пан учитель, ловкая режиссура.

— Ловкая, очень ловкая. Не нравится мне только, что ты называешь меня "пан", а не "товарищ"!

— Товарищи… — растроганно сказал Ян, обращаясь к обоим Илемницким.

— Кто знает, свидимся ли мы когда-нибудь, — вздохнув, промолвила старая учительница и крепко обняла и поцеловала Цильку. Та часто заморгала, стараясь скрыть выступившие на глазах слезы.

— Я считаю, — заговорил опять Петер Илемницкий, дав женщинам успокоиться, — что если кое-кто сейчас изменит свою личину или открыто выступит как предатель и приспособленец, в этом даже есть нечто положительное. Когда-то в детстве я любил наблюдать, как мать моет и заливает водой чечевицу, прежде чем начать ее варить. Хорошая, спелая чечевица опускалась наг дно а на поверхность всплывала вместе с мусором зеленая и с червоточиной. Так же всплывает сейчас на поверхность вся человеческая дрянь. — Проговорив все это, Петер Илемницкий отвернулся от Яна, которому адресовал свою речь, и широко улыбнулся Цильке: — Ну, а что нового у вас в Дубниках?

Цецилия никогда не вступала в разговоры, по ее понятиям слишком уж серьезные. В политике она не разбиралась, была молода и неопытна, а тут еще впервые в жизни находилась в обществе настоящего писателя, — это ей храбрости, конечно, не придавало. Но сейчас ее робость вдруг исчезла:

— У нас много нового, пан Илемницкий!

— "Товарищ", Цилька! — поправил ее Ян.

Цецилия выразительно посмотрела на своего Иванчика, но рассердиться не успела. Ян, желая ее ободрить, попросил:

— Расскажи, Цилька, о нашем нотариусе, который меняет окраску, как хамелеон. У тебя это так ловко получается!..

Цилька уже без стеснения и с видимым удовольствием приступила к рассказу.

— Видите ли, у нас в Дубниках есть один нотариус — может быть, вы даже его знаете. — Цилька уже не называла Илемницкого "пан", но и слова "товарищ" тоже избегала. — Зовут его Гейза Конипасек… От отца я слыхала, что во времена мадьярского господства, когда этот Гейза числился еще только помощником нотариуса, он был не прочь превратить всех дубничан в венгров… После переворота он моментально переделался в чехословака, стал ярым аграрием, научился любить нашего "отца" Масарика и ненавидеть бедняков, которые не хотят работать за гроши на его виноградниках и голосовать за ту партию, за которую голосует он.

— Те, кто поумней, у нас всегда голосуют за коммунистов, а дураки да тупицы — за людаков, — поспешил вставить Иванчик.

Сама девушка этого никогда не сказала бы. Ведь ее отец был людак, а его-то уж никак нельзя было назвать дураком.

— Не перебивай! Когда дали "независимость", у нас в Дубниках начали поговаривать, что нотариус теперь, вероятно, подастся к гардистам. И действительно, как вы думаете, кто держал речь с балкона городской управы в парадном гардистском мундире? Не кто иной, как пан нотариус Гейза Конипасек! Мой отец прямо в ярость пришел от этого зрелища.

— Изобрази, как он говорил… Изобрази, Цилька!..

Цецилия встала из-за стола, выкинула вперед правую руку и, рубя ею воздух, завопила:

— Словаки и словачки! Двадцать лет в республике Масарика и Бенеша нас угнетали чехи… Но мы победили, ибо все как один встали под знамена нашего великого вождя Андрея Глинки. Слава ему!.. Сла-а-а-ва! Кто не с нами, тот против нас, и с такими мы церемониться не будем, пусть катятся в Прагу, в Москву, в Палестину, к чертовой матери!! Все мы словаки, а все словаки — людаки…

— Вот именно! Одним миром мазаны, — засмеялась Илемницкая.

— Ха-ха-ха! — от души хохотал Петер Илемницкий. — Да у вас прямо артистический талант, Цилька!

— Покажи нам как фарар скупает виноград и продает вино, — подзадоривал Цильку Ян. Ему хотелось, чтобы Цилька продемонстрировала весь свой репертуар. Но Цилька воспротивилась — фарар был духовной особой и рассказывать о его крохоборстве она считала неудобным.

— Ну тогда про Чечевичку! Вот уж типичный ренегат!

— Я сразу о нем вспомнила, когда пан… когда товарищ Илемницкий заговорил о чечевице. Этот Чечевичка явился к нам откуда-то из Моравы, когда чешские войска вслед за мадьярами вступили в Словакию. Поселился у нас и взял в жены девушку из Гаванской[3] слободы. У ее родителей была небольшая лавочка… Этот Богумир Чечевичка знал, чего хотел. С помощью нотариуса он выхлопотал патент на трактир, купил старую гаванскую мельницу, оборудовал там танцевальный зал, остальное помещение отвел для картежников и пьяниц, и вся округа валом повалила к нему. Приезжали даже из Братиславы и Трнавы… А уж про наших дубницких и говорить нечего: чуть заведутся деньжата — бегом в "Содом и Гоморру", как называет этот трактир моя мама… Совсем еще недавно он везде кричал: "Что ни чех, то "сокол"!", а тут вдруг начал распускать слухи, будто его бабушка с материнской стороны была моравской немкой, а жена — габанка, то есть по происхождению тоже немка, и что теперь они вместе с детьми хотят вернуться в лоно своей истинной нации… Объявив себя немцем, этот самый Чечевичка стал ходить по нашим габанам и агитировать их, чтобы они вступали в немецкую партию, а детей отдавали учиться в немецкие школы!

— А ваши габаны помнят еще немецкий язык? — спросила расстроенная этим рассказом Илемницкая.

— Что вы! Не знают и не понимают ни слова, и потому все старания Чечевички по меньшей мере смешны… Или он попросту с ума спятил… — ответила Цилька.

— Нет, голова-то у него в порядке, — рассердился Ян на Цильку за ее политическую близорукость, — он прекрасно знает, чем можно купить дубницких габанов. Мужчинам он сулит работу в Германии, женщинам — сало и крупу, детям — платье и обувь… И ничего в этом нет смешного, учительница Цецилия Кламова! Плохо разбираетесь в жизни! Мысли у вас скачут вкривь и вкось.

— Лишь бы они у вас не скакали, учитель Ян Иванчик! — парировала Цилька.

— Да, — продолжал Ян, — а я уверен, что в Дубинках будет и немецкая партия и немецкая школа… И в один прекрасный день, — обратился он к Цильке, — явится к тебе Богумир Чечевичка и сообщит, что твоя бабушка с папенькиной стороны была женой габанского печника, а дедушка с маменькиной — был габанским горшечником и оба говорили на чистом немецком языке, а следовательно, ты тоже немка и должна работать в немецкой школе и ходить в габанскую молельню. Ведь в твоих жилах, раба божья, течет вдвое больше немецкой крови, чем у этого моравского Чечевички!

— За что ты меня обижаешь, Янко? — оскорбилась Цецилия. Немецкая кровь мало беспокоила ее, зато хорватская, унаследованная "от бабушки с маменькиной стороны", бродила и пенилась. — А теперь главное, — продолжала Цилька: — Богумир Чечевичка сорвал старую фирменную вывеску и повесил новую. Скажи, Ян, что там написано!

— Готт-фрид Тше-тше-ви-тшка, — медленно, по слогам произнес Ян.

— Да, да! Из Богумира он превратился в Готтфрида и начертал свое имя по-немецки аршинными буквами. Со всех Дубников сбежался народ, чтобы поглядеть и посмеяться. А зачем он так поступил?.. Торговля у него идет хорошо, никто его не преследует, бояться увольнения за то, что он чех, ему нечего, он ведь сам себе хозяин. А вот поди ж ты!.. Отец про него говорит: "Этот пес уж что-то учуял, по ветру нос держит!"

— Твой отец прав, Цилька, — с горечью сказал Илемницкий. — Видно, у этого Чечевички действительно собачий нюх… Он за версту чует лакомый кусок и знает, где можно поживиться. Вот будет конфискация имущества у "неблагонадежных", и тут Готтфриду перепадет больше, чем Богумиру, — это он верно сообразил…

— Значит, он поступил так, чтобы побольше награбить? — с ужасом спросила девушка — ей не хотелось так дурно думать о людях.

— Да, Цилька, ты угадала — именно для того, чтобы грабить, обворовывать свой же народ!..

Удрученная Цилька глубоко задумалась.

Тем временем хозяйка поднялась из-за стола и, подойдя к выключателю, находящемуся у двери, повернула его. Комната наполнилась ровным матовым светом.

Гости переглянулись, поднялись и стали прощаться:

— Ну, нам пора…

Но хозяева и слышать не хотели об этом. Молодая пара им очень понравилась. У Илемницких создалось впечатление, что Ян лучше и глубже разбирается в жизни и политике, чем его юная подруга. Цилька во многих вопросах была в плену представлений дубницких богомольцев. Представления эти были вскормлены хлебом пиаристских проповедей и всосаны вместе с благословенным вином, добытым из воды святым Игнатием. Однако она обладала природным живым умом и острым глазом художника, который во всем быстро и верно схватывает характерные черточки.

Желая поднять Цилькин авторитет, Петер Илемницкий обратился к ней с просьбой обрисовать политическую обстановку в Дубниках. Цилька поначалу растерялась от того, что писатель обратился с таким серьезным вопросом именно к ней, и с мольбой устремила глаза на Яна. Но он молча дал ей понять, что спрашивают именно ее. Делать было нечего, девушка собралась с духом и выложила все, что она за последнее время слышала от отца.

— Видите ли, Дубники теперь людацкие… Раньте там было много всяких партий: социал-демократы, аграрии, фашисты… Но сейчас почти все стали людаками. Отец говорит, что в иной год столько фасоли не соберешь, сколько расплодилось сейчас людаков…

— А куда же ты девала коммунистов? — ядовито ввернул Иванчик.

— Никуда я их не девала. Есть в Дубниках человек тридцать-сорок коммунистов, но ведь они никакого веса не имеют, хотя люди все стоящие, крепкие…

— Это тебе тоже отец наболтал?

— Мой отец не болтает, а говорит, и всегда правду! — отрезала Цилька и обиженно отвернулась.

— Я принимаю Цилыкину сторону, — вмешался в спор Петер Илемницкий, опередив свою жену, которая тоже намеревалась это сделать. — Из всего, что мы тут слышали, ясно, что Цилькин отец прав. Коммунисты в Дубниках сейчас действительно веса не имеют. Но если такой человек, да еще людак, как Венделин Кламо, говорит о дубницких коммунистах, что они крепкие люди, можно быть вполне уверенным, что в будущем они этот вес приобретут.

Цецилия с победоносным видом оглянулась на Яна. Она думала увидеть его надутым, рассерженным, но он с улыбкой, любовно смотрел на нее. Видно было, что победа Цильки была ему даже приятна. И девушка смешалась.

— Я думаю, ваши вновь обращенные людаки последуют примеру пана нотариуса Гейзы Конипасека и все как один вступят в гарду Глинки, — с горечью сказала Илемницкая.

— Они уже давно вступили! — воскликнул Иванчик. — Гарды избегают только старые людаки, а новые лезут в нее, как бараны в загон. Ходят и ревут по всему городу: "Гей, парни из-под Татр, крепок ваш кулак".

— Меня пугает отъезд, гардисты будут рыться в наших мешках, чемоданах… Никакого добра не хватит, чтоб насытить их утробы…

— До чего дрянная эта политика. Лучше держаться от нее подальше, — чуть не плакала Цилька.

— Вот ребенок! — развел руками Иванчик. — Сама не знает, куда тянется. Никаких ярко выраженных политических симпатий…

— Ну нет, она очень хорошо знает, куда тянется: к тебе! — укоризненно посмотрела Илемницкая на юношу. — Убеди ее, научи, тогда она будет разделять твои убеждения.

— Она не желает убеждаться.

— Упреками и насмешками не убеждают!

— Но я иначе не умею, — каялся Ян. От кого, от кого, но от Илемницкой, которую в Трнаве всегда считали живым воплощением доброты, он никак не ожидал таких нападок. — Ведь и я совсем недавно переживал то же, что и Цилька: старался держаться от всего подальше… Но теперь я демократ и от церкви отошел…

— А ты не боишься, что людаки не потерпят неверующего учителя в своих католических Дубниках?

— Я боюсь, что из-за Цильки мне придется вернуться в лоно церкви, — признался Ян Иванчик и покраснел как рак. — Она настаивает, чтобы мы венчались.

В комнате раздался дружный смех. И громче всех смеялся сам пострадавший.

— Ну тогда все в порядке, — заявила Илемницкая, — сейчас для народа есть вещи поважней, чем церковь, проповедь и религиозные процессии. А венчанья, дорогой мой безбожник, тебе все равно не избежать. Придется сделать эту уступку. Иначе вам в Дубниках житья не будет. И так вам трудненько придется…

— И вам в Дубниках трудно будет, и нам на новом месте не легче, — вставил Петер Илемницкий. — Но я уверен, что мы найдем в себе силы противостоять всем трудностям. Самое главное — это сохранить твердость духа.

— Лишь бы пережить эти недобрые времена. Как хочется, чтобы все было хорошо, чтобы все были счастливы. — Цилька так боялась за свое хрупкое счастье. Она схватила Яна за руку и крепко сжала ее.

Илемницкие с нежностью посмотрели на нее.

— Обязательно переживем, — ободрил Цильку старый учитель. — Но нужно свято верить в победу. Случиться может всякое, но нельзя падать духом. Если человеком овладеет неверие в правое дело — ему придется туго…

Нельзя терять надежду на то, что наступят лучшие времена… Они придут… Обязательно придут!

— И вы вернетесь обратно?

— Конечно! Словакия снова будет свободной. Она объединится с Чехией в одну общую республику, и эту республику освободит Красная Армия.

— Боже мой, неужели будет война? — ужаснулась Цилька и, схватив Иванчика за руку, притянула его к себе, словно желая защитить, спрятать от опасности.

— Надо быть готовым к самому худшему… Те, что идут за этим немецким бесноватым и предают свой народ, — они на все способны.

— Но что же нам делать, скажите ради бога! — простонала Цилька.

— Все, что делали прежде. Самое главное — никогда не помогать тем, кто будет творить зло.

— А вот людаки во всем помогают немцам! — яростно завопил Ян, и Цилька, дочь железнодорожного рабочего людака, вся сжалась, как от удара. Ей казалось, что и на нее лощится ответственность за то, что натворили людаки за последнее время.

— Не обвиняй простых людаков, Янко! — спокойно сказал ему Илемницкий. — Истинные виновники те, кто использует человеческую слабость, невежество, бедность, чтобы втянуть людей в преступную авантюру… Они затемняют и без того неразвитое сознание рабочего человека, мешают ему самостоятельно рассуждать и мыслить, чтобы он слепо следовал тому, чему его учат с церковных амвонов мракобесы…

Иванчик, который не мог равнодушно слышать о церкви и духовенстве, отвел душу, выбранив их на чем свет стоит.

Цилька, уверенная, что любимого ею безбожника по меньшей мере разразит гром за кощунство, потихоньку испуганно перекрестилась. Петер Илемницкий, чтобы несколько умерить атеистический пыл Яна, сказал, что у передового человека сейчас на очереди очень много задач. Из них главная — борьба с фашизмом, его полное поражение. Все другое отходит на второй план. В том числе и борьба с религией…

— Значит, война все-таки будет! — простонала Цилька, и ее большие серые глаза наполнились слезами. — Зачем вы мне это сказали?.. Почему не обманули, не скрыли от меня, что скоро будет война? Теперь каждая минута моей жизни будет отравлена ожиданием этого ужаса! Я боюсь, боюсь…

— Успокойся, девочка! И ничего не бойся!.. Ведь за тебя и тебе подобных и я, и твой Ян, и много, много других янов встанут горой, не пожалеют своих голов. Все будет хорошо! А пока что действительно не стоит даже говорить об этом… Давайте перейдем к более приятной теме…

Илемницкая тут же попросила мужа:

— Петер, прочти нам, пожалуйста, свои новогодние стихи! Я чувствую, что сейчас нужны слова успокоения, а их может дать только поэзия.

Петер Илемницкий бросил благодарный, полный любви взгляд на жену. Эта женщина всегда умела выручить и помочь ему в трудную минуту. Ее такт, ее чуткость всякий раз поражали его.

— Я не уверен, помню ли я их наизусть, — сказал Илемницкий и на минуту задумался. Потом поднялся из-за стола, провел рукой по густым, зачесанным вверх волосам и начал:

И вдруг он смолк. Может быть, забыл слова? Все трое слушателей были в недоумении. А Петер Илемницкий пристально смотрел прямо перед собой, прищурив глаза, как будто он видел кого-то, кто входил сейчас в комнату и шел к нему навстречу…

— Нет, нет, вы не думайте, что я забыл свои стихи! — наконец, как бы очнувшись, обратился он к присутствующим. — Просто, когда я произнес слова "была ты, липка, зелена", мне вспомнилась одна разбойничья песня, где тоже говорится о липке, говорится о верных друзьях-товарищах. Не спеть ли нам ее сейчас?..

Илемницкая достала из шкафа две скрипки, сняла со стены гитару. С лица ее исчезло горестное выражение. Она передала мужу гитару, и он взял ее в руки так же уверенно, как, вероятно, брал перо. Затем он положил ее себе на колено и с размаху ударил по струнам. Илемницкая отошла в сторону и, прислушиваясь к аккордам гитары, потихоньку настраивала скрипку. А Иванчик? Цецилии показалось, что ее любимый вырос на целую голову, он выглядел так величественно, так преобразился, что она просто не узнавала его.

— А ты, Цилька, будешь петь! — сказал девушке Петер Илемницкий и, чтобы она не могла отговориться незнанием слов, тут же наиграл мотив и напел всю песню… Юной певице не оставалось ничего другого, как запеть. Голос ее не отличался силой, но был очень нежным и приятным. Чтобы его не заглушить, музыканты старались аккомпанировать как можно тише и выразительней.

Скорбной жалобой, заставляющей трепетать и сжиматься сердце, звучали слова:

Второй куплет был бунтарским, и Цилька нашла для его исполнения совсем другие краски. Откуда только взялись в ее голосе такие низкие, грудные ноты, сила, мощь! Музыканты тоже сильнее ударили по струнам.

Кончилась, отзвучала песня, наступила тишина…

Все четверо как бы исчерпали себя. Глаза их блестели от слез, но печаль рассеялась, ушла.

Прежде чем попрощаться с гостями, Петер Илемницкий подошел к книжной полке, взял оттуда две свои книжки и что-то написал на их титульных листах. Потом вернулся к гостям и отдал им книги. Цилька и Ян были растроганы и обрадованы подарком.

Илемницкие собрались немного проводить своих милых гостей, но едва только они вышли на веранду, как услыхали в переулке шаги и приглушенный говор.

— Это к нам из Братиславы приехали прощаться, — догадался старый учитель.

— Нарочно выбрали такое время, чтобы злые глаза не увидали, — добавила его жена.

Они распрощались с молодыми людьми в садике.

— Желаем вам счастья в семейной жизни!

— А вы поскорей возвращайтесь!

— До скорого свидания!

Гости из Братиславы вошли в дом, и лампочка на веранде погасла. Ян и Цилька остались одни в темном переулке, над которым раскинулось звездное небо. Поразительно, сколько звезд высыпало в этот вечер! А на севере уже поднимались по небосклону оба Воза — Большой и Малый.

— В полночь, — сказал Ян серьезно, — загремят все восемь колес обоих Возов и искры посыплются как раз на его дом…

Грустно шагали молодые дубницкие учителя по темному городку. Но вот руки их соединились, на душе стало легче и тоска отступила.

— Почему ты весь вечер так скверно со мной обращался? — спросила Цецилия после продолжительного молчания, еще крепче сжав руку Яна.

— Это тебе только показалось.

— Ничего не показалось! Перебивал меня… высмеивал… Я чуть не расплакалась.

— Ну что ты говоришь!

— Да, да, именно то и говорю…

Они шли по мостовой, стараясь не ступить в лужу или выбоину. Молчали. Когда наконец кончился угрюмый переулок и они вышли на веселую Станичу Цесту, девушка попросила:

— Скажи мне что-нибудь, Янко…

— Что? — улыбнулся он ее детской просьбе.

— Все равно, только скажи… Не молчи…

— Ладно, скажу. Видишь ли, мне всегда хотелось, чтобы ты научилась хорошо разбираться в том, что происходит вокруг нас. А теперь я понял, что и сам не очень-то здорово разбираюсь… Нужно еще раз перечитать книги Илемницкого…

— Мы будем читать их вместе, ладно, Янко?

Забыв, что они идут по ярко освещенной улице, Ян обнял Цильку и крепко поцеловал.

У вокзальной кассы стояла длинная очередь. Некоторые приехали в Святой Юр специально за вином. У этих из карманов торчали небольшие бутылочки, а в руках были огромные оплетенные бутыли с вином. В тесном зале ожидания стояла невыносимая жара, от свежевыкрашенного пола неприятно пахло масляной краской. Двух пьяных тошнило в углу. Ян поспешил увести Цильку.

Пока Ян ходил за билетами, Цилька прохаживалась по крытому перрону, вдыхая морозный чистый воздух, и вскоре жизнь снова стала казаться ей прекрасной. Молодость!.. Встречные были большей частью навеселе, но Цилька не обращала на них никакого внимания. Даже гардист в парадном мундире, с которым она столкнулась у выхода на перрон, не привлек ее взгляда. Она успела лишь заметить, что шапка у него под стать генералу, а желтые шнуры на плечах сияют даже в скупом вокзальном освещении. Неожиданно он снова остановился прямо перед ней.

— Разрешите спросить, барышня…

— Пожалуйста, — ответила Цилька сухо. "Уж не собирается ли он завести со мной знакомство?" — брезгливо подумала она.

— Я спрашиваю вас вполне официально, — подчеркнул гардист высокомерно, — что вы с вашим учителишкой делали у Петера Илемиицкого? Что вы носили ему и что несете от него? Кто были те трое, что попались вам навстречу, когда вы выходили из дома этого коммуниста?

У Цецилии от испуга выступил на лбу холодный пот. Внимательней приглядевшись к наглецу, она узнала в нем дубничанина и, овладев собой, резко крикнула:

— А вам какое дело!

— Боюсь, что вы плохо понимаете, с кем имеете дело! — проговорил сбитый с толку гардист.

— Нет, почему же? Я отлично знаю, кто вы! — снова закричала девушка, стараясь привлечь внимание пассажиров, ожидающих поезда. — Вас зовут Золтан Конипасек!

Услыхав Цилькин крик, Ян Иванчик так стремительно выскочил из зала, что чуть не вышиб дверь. Девушка кинулась к нему навстречу с искаженным от гнева лицом, но, оглянувшись, увидела, что гардист уже исчез.

— Кто это был? Чего он хотел от тебя? — допытывался Яп.

Послышался шум приближающегося поезда.

— Потом скажу.

— Говори сейчас же! — настаивал он, порываясь броситься вслед за гардистом.

— Ну хорошо, хорошо, это Золтан, сын нотариуса. — И она крепко ухватила Яна за руку, увлекая его за собой к поезду.

Молодые люди вошли в пустое купе и уселись рядом. Успокоившись, Цилька достала книжки, полученные от Илемницкого. На титульном листе книги, подаренной Яну, под заголовком "Кусок сахару" было написано: "Долго еще будет мой ученик скрипеть зубами, пока настанет его час…" Потом она открыла вторую книжку, ту, что Илемницкий подарил ей. Под заглавием "Невспаханное поле" стояли слова: "Верная любовь помогает бороться за правду и справедливость".

Цилька придвинулась к Яну и положила голову ему на плечо. С минуту он сидел тихо, потом медленно нагнулся к ней и погладил по шерстяной шапочке, из-под которой выбивались непослушные кудри.

— Много горя предстоит нам хлебнуть…

— Все пройдет, — прошептала она, — лишь бы мы всегда любили друг друга!

Когда в купе вошел проводник, Цилька и Ян целовались. Услышав его деликатное покашливанье, они отшатнулись друг от друга, но проводник был преисполнен доброжелательства и, проверив билеты, поспешил оставить их наедине.