Святой вор

Глава девятая

По завершении мессы, когда дети удалились вместе с братом Павлом на занятия и в церкви как свидетели остались лишь монахи, аббат Радульфус предложил всем коротко помолиться о божественном водительстве, после чего приблизился к алтарю святой Уинифред.

— Насколько я понимаю, — осторожно промолвил граф Роберт, стоявший поодаль, — нам необходимо определить, кто первым будет испытывать судьбу. Существуют ли какие-нибудь правила, которых нам следует придерживаться?

— Мы пришли спрашивать, — коротко ответил аббат. — Давайте же спрашивать с начала до конца, не прибегая к собственным доводам, покуда не узнаем решения. Надеюсь, никто не возражает. Сейчас я спрошу о порядке процедуры. А от имени Шрусбери я попрошу выступить приора Роберта, ибо именно он ездил в Уэльс на поиски святой Уинифред и затем привез ее мощи сюда. Если есть возражения, назовите кого-либо иного.

Никаких иных суждений по этому поводу не последовало, и Роберт Боссу взял на себя смелость подать голос и мягко произнес:

— Продолжайте, отец аббат, мы все согласны.

Аббат Радульфус поднялся на три низкие ступеньки перед алтарем и обеими руками раскрыл евангелие, смотря при этом на крест под куполом, дабы не видеть, где именно открывает книгу и куда указывает его палец.

— Подойдите ближе, — предложил он, — и сами удостоверьтесь в том, что здесь все без обмана. Посмотрите на слова, которые я прочту вслух, ибо это и есть посланный мне выбор.

Герлуин неспешно подошел ближе и жадным взором впился в книгу. Граф Роберт невозмутимо стоял на месте и учтивым поклоном отвел необходимость какой-либо проверки с его стороны.

Аббат Радульфус опустил глаза на книгу, в то место, где остановился его указательный палец, и бесстрастно вымолвил:

— Евангелие от Матфея, глава двадцатая, стих гласит: «Так будут последние первыми, и первые последними…»

«Какие тут могут быть возражения? — подумал Кадфаэль, наблюдая за происходящим из своего дальнего уголка. — Разумеется, весьма подозрительно, что первый же ответ попал прямо в точку. Ведь, как известно, процедура выборов епископа в высшей степени двусмысленна. И будь кто-нибудь другой на месте аббата Радульфуса, человека исключительной честности, кое у кого могли бы возникнуть сомнения… Но в любом случае эти сомнения породили бы сомнения в могуществе самой святой Уинифред, которая, к примеру, привела к себе хромого юношу и даровала ему небесную милость, после чего он навсегда оставил свои костыли у нее на алтаре. Так почему же отказывать ей в способности открыть евангелие и остановить указующий перст в нужном месте? «

— Насколько я понимаю, — сказал граф Роберт, выдержав учтивую паузу, но в то же время опережая любого другого, возможно, желавшего заговорить, — последний тут я, и вердикт назначает меня быть первым. Не так ли, святой отец?

— Тут все предельно ясно, — сказал аббат, аккуратно закрывая евангелие и кладя его на середину крышки ковчега. Затем он спустился с алтаря и отошел в сторону. — Продолжайте, милорд.

— Помогите мне, господь и святая Уинифред! — произнес граф и неторопливо поднялся на алтарь, остановился на мгновение и благоговейным движением, так, чтобы всем было видно, взял евангелие в свои крепкие руки и заложил пальцы между страницами. Затем он раскрыл книгу и положил обе ладони на раскрытые страницы, после чего поднял правую руку и, мгновение подержав над книгой указательный палец, опустил его. Вниз граф не глядел и не пытался бегать пальцем по обрезу, дабы хоть приблизительно определить, в какое место он попал. Так можно было бы отчасти подтасовать выборы по книге, но граф решительно и демонстративно избегал подобных приемов.

«„Он не ищет преимуществ, — подумал Кадфаэль. — А всякие ухищрения лишь испортят ему игру. В его интересах поддразнить приора Роберта и субприора Герлуина, довести их до белого каления и гневного клекота“.

Граф громко прочитал, бегло переводя с латинского, не хуже заправского священника:

— »Будете искать меня и не найдете; и где буду я, туда вы не можете прийти». — Граф в недоумении поднял взгляд. — Евангелие от Иоанна, глава седьмая, стих тридцать четвертый. Святой отец, тут сказано не вполне ясно, ибо святая Уинифред пришла ко мне, когда я не искал ее и даже ничего не знал о ней. Она сама нашла меня. И тем более загадка, куда это я не могу прийти, где находится она, ибо вот она, здесь, и я стою рядом с нею. Как вы объясните это?

Кадфаэль без труда мог бы объяснить, но крепко держал язык за зубами, хотя было бы весьма занятно растолковать ответ этому изысканному мужчине и взглянуть на его реакцию. Искушение было тем более велико, что имелся человек, который мог по достоинству оценить всю иронию ответа святой Уинифред. Роберт Боссу в период затишья и вынужденного бездействия затеял развлечения ради тяжбу со Шрусберийским аббатством, и жаль лишать его удовольствия посмеяться, тем более что смешного в истине не так уж и много. Своими сомнениями Кадфаэль мог поделиться лишь с Хью Берингаром, который знал всю подноготную истории с перенесением мощей. А кроме них двоих, правды тут никто больше не знал. Наверное, святая Уинифред иногда вспоминала прошлое и тихо улыбалась, лежа в родной гвитеринской земле, и, может, даже смеялась, когда направляла в Шрусбери лучи своей милости, дабы исцелить, хромого юношу.

Как бы то ни было, этот ее ответ, равно как и первый, оказался на удивление подходящим, являя собой потаенную истину и в то же время будучи загадкой для непосвященного человека. А поскольку этот человек явился сюда развлекаться и даже поглумиться, то отчего бы ей и не отомстить ему на свой лад?

— Все мы в равных условиях, — сказал аббат, улыбаясь. — Я слушаю и пытаюсь понять. Возможно, нам следует дождаться того времени, когда каждый получит свой ответ, и надеяться на просветление. Давайте продолжим и будем ждать откровения.

— Охотно, — согласился граф и, повернувшись, спустился с алтаря, шурша складками своего пурпурного плаща.

Пока он спускался, алтарные свечи осветили его фигуру, но высокие плечи и горб за спиной лишь чуть заметно нарушали симметрию его изящного тела. Граф отошел на почтительное расстояние от алтаря, дабы никоим образом не помешать сосредоточиться следующему взыскующему ответа человеку. Два вышколенных сквайра графа невозмутимо встали у него по бокам.

«Если он ведет игру ради забавы, — подумал Кадфаэль, — то играет он честно, по правилам, хотя устанавливает их, возможно, по ходу игры. Хью Берингару граф понравился с первого взгляда, да и мне тоже очень нравится. Похоже, он не позволяет себе удивляться капризам человеческих отношений. Интересно, как люди вроде графа Роберта уживаются с прямодушным и искренним королем Стефаном, который обычно действует напролом, словно разъяренный бык? Глядя на графа, становится ясно, как приходилось вести себя Хью в беседе с королем. Но неужели всем этим думающим людям не надоела нынешняя затянувшаяся распря, словно идущая по порочному кругу, уносящая жизни людей, губящая урожай и угрожая благополучию всей страны? Неужели им не надоел король Стефан, а более того, императрица, вонзившая в страну свои когти и не желающая отпускать добычу. Наверное, должен найтись какой-нибудь более приличный наследник престола, который рассеет все сомнения, подобно предрассветным лучам, разгоняющим ночные туманы, и уберет с глаз долой и короля, и императрицу, со всеми их распрями, хаосом и опустошением, на которые они обрекли свою несчастную страну».

— Отец Герлуин, — промолвил аббат Радульфус, — теперь ваша очередь.

Герлуин медленно взошел на алтарь, словно в эти несколько шагов и в подъем на три ступеньки он вкладывал все свои молитвы и сосредоточение, которым надлежало увенчать его усилия успехом либо разбить все его надежды. На его продолговатом, бледном лице, словно уголья, горели темные глаза. При всей своей решимости он медлил и трижды опускал руки на евангелие, но каждый раз отдергивал их, так и не дотронувшись до книги. Интересно было понаблюдать за различием в поведении людей, когда для них наступал решающий момент. Роберт Боссу быстро взял книгу, заложил оба больших пальца и сразу открыл ее, после чего наугад ткнул пальцем в страницу. Герлуин же, когда наконец дотронулся до книги, взялся за нее так, словно пергамент мог обжечь ему руки, робко и как-то конвульсивно, а открыв ее, замешкался, переводя палец с левой страницы на правую и обратно, прежде чем наконец опустил его. Затем тяжело перевел дыхание и склонился пониже, дабы узреть, какой жребий уготовила ему судьба. Нервно сглатывая, он молчал.

— Читайте же! — учтиво поторопил его аббат Радульфус.

Делать нечего. Голос Герлуина сделался хриплым, но говорил субприор ясно, возможно, даже громче обычного, так как это стоило ему неимоверных усилий.

— Тринадцатая глава евангелия от Луки, стих двадцать седьмой: «…говорю вам: не знаю вас, откуда вы; отойдите от меня, все делатели неправды». — Герлуин поднял голову, лицо его было серым от гнева, он резко захлопнул книгу и стал озираться на окружавших его людей, представившихся ему неким частоколом, прорваться через который он может, лишь принеся кого-нибудь в жертву. — Самым бесстыдным образом я был введен в заблуждение и обманут. Святая Уинифред ясно указала мне на мою вину, ибо я доверился лжецу и вору. Стало быть, вовсе не по ее воле, не по ее повелению брат Тутило — смею ли я теперь называть его братом? — выкрал ее и, что хуже того, дабы прикрыть свое преступление, вовлек в грех другую, ни в чем не повинную душу или даже убил того человека. Его преступление не просто воровство, но и богохульство, ибо с самого начала он намеренно лгал, утверждая, что имел откровение от святой Уинифред и лгал дальше, громоздя одну ложь на другую. Теперь же святая Уинифред дала мне ясно понять все его злодейство и показала, что ее странствие с момента похищения имело целью одно — вернуться туда, откуда ее взяли. Отец аббат, я отказываюсь от всех своих претензий с печалью и смирением. Мне жаль, ибо святая Уинифред вполне могла бы снизойти к горестям Рамсейской обители, но мы не имеем на нее никаких прав. Я признаю это со слезами и прошу у нее прощения.

Прощения для себя! Разумеется, не для бедного парнишки, что спит сейчас в каменном карцере. Не видать ему прощения, если отдать его на волю Герлуина. Каждый гран смирения и каждая крупица вины, признанные сейчас Герлуином, грозой обрушатся на голову несчастного Тутило, тем более жестокой, дабы выставить Герлуина невинной жертвой обмана, человеком глубокой веры, которому не в чем упрекнуть себя.

— Постойте! — промолвил аббат Радульфус. — Судить еще рано. Обмануть себя ничуть не труднее, чем другого. Не стоит выдвигать обвинения, повинуясь порыву гнева. А кроме того, святая Уинифред еще не ответила Шрусбери.

«Вот именно, — подумал Кадфаэль. — Неизвестно еще, будет ли ее ответ нам лучше, чем ответ Рамсейской обители. А что, если именно здесь и сейчас она намерена раскрыть всю правду и сказать, что бывает в Шрусбери из чистого добросердечия и что в этом красивом ковчежце лежит на самом деле вовсе не она, а тело юноши, пошедшего на убийство, дабы добиться ее отправки в Шрусбери, который случайно погиб при обстоятельствах, дающих основания думать, что он исчез? То есть совершил преступление куда более тяжкое, нежели то, в каком обвиняют сейчас Тутило, содеянное им во благо Рамсейской обители? «. Со всем благоговением закапывая святую Уинифред в могилу, из которой ее извлекли, и запечатывая труп убийцы в приготовленном для нее гробу, Кадфаэль был уверен, да и сейчас не разуверился, в том, что исполняет ее волю, возвращая святую на ее желанное место успокоения. Отчего же не допустить того, что Тутило действовал точно так же?

Одного, взыскующего ее ответа, святая Уинифред уже прокляла. Теперь испытание предстояло другому. Счастье приора Роберта, что он шел к алтарю, ничего не ведая. Кадфаэль подумал, что уж ему-то, наверное, пришлось бы заплатить полной мерой за все его прегрешения.

И поделом!

Возможно, у приора Роберта и были кое-какие сомнения относительно своей добродетели, но подобную слабость, как сомнение, он позволял себе исключительно редко. Торжественной поступью он поднялся к алтарю, сложил руки и, закрыв глаза, коротко помолился. Затем, не открывая глаз, раскрыл евангелие и ткнул наугад своим длинным указательным пальцем. В продолжение паузы, последовавшей перед тем, как он открыл глаза и уставился в книгу, дабы узреть уготованную ему судьбу, он пребывал в некоем благостном страхе. Ибо кто же может ожидать, что рухнут устои дома?

Однако приор быстро восстановил свое на мгновение поколебленное душевное равновесие. Он гордо поднял свою красивую седую голову, и волна торжествующего румянца прокатилась по его длинной шее и залила щеки. Голосом, полным ликования и благостного страха, он произнес:

— Евангелие от Иоанна, глава пятнадцатая, стих шестнадцатый: «Не вы меня избрали, но я вас избрал».

По рядам монахов, затаивших дыхание в ожидании ответа и наблюдавших за всем происходящим, прокатился ропот, раздался тихий вздох, подобный порыву ветра или плеску набежавшей волны. А потом эта волна словно разбилась на брызги, раздробилась на шорохи и шепотки, когда монахи зашевелились, стали подталкивать друг друга локтями и с облегчением вздыхали с чувством, грозившим обернуться и смехом, и слезами радости. Аббат Радульфус на мгновение замешкался, но тут же властно поднял руку, дабы усмирить бурю в самом ее зачатке.

— Тихо! — промолвил он. — Уважайте святое место и принимайте любой ответ, как положено добродетельным людям. Отец приор, спускайтесь теперь к нам. Все необходимое вы уже сделали.

Приор Роберт был так потрясен, что даже споткнулся на ступеньках, но с достоинством аристократа быстро обрел равновесие и на выложенный каменной плиткой пол ступил уже полный своего обычного высокомерия.

Способно ли чувство благоговейного страха остаться в человеке надолго? Кадфаэль подумал, что, наверное, нет. Однако ему самому это ощущение принесло чувство некоего удовлетворения и довольства, он знал, что теперь некоторое время будет мягче относиться к людям, опасаясь гнева этой малой валлийской святой и надеясь на ее снисхождение.

— Святой отец, — промолвил приор Роберт, голос его вновь обрел спокойствие и надлежащую звучность, — я слово в слово огласил назначенную мне судьбу. Теперь нужно истолковать ответы святой каждому из нас.

Разумеется, это был уже прежний приор Роберт, который никогда не позволяет затмиться блеску своего величия. И все-таки он показал себя всего-навсего обычным человеком, как все другие люди. И те, кто был тому свидетелем, наверное, этого не забудут.

— Милорд, — учтиво начал свою речь граф Роберт, — я отказываюсь от всех своих претензий. Равно как и не требую более ответа на вопрос, согласующий слова святой о том, что я не могу прийти туда, где находится она, и в то же время стою сейчас подле нее. Хотя, должен признаться, я очень хотел бы его услышать. — Кадфаэль подумал, что граф Роберт весьма сметлив и что, похоже, парадокс доставил ему удовольствие. — Вы победили по всем статьям, — сказал граф. — Мне совершенно ясно, что святая Уинифред вернулась сюда по своей собственной воле, без какой бы то ни было посторонней помощи, в том числе и моей. Радуйтесь же! Я же более не стану мешать ее намерениям и буду гордиться тем, что по пути домой она соблаговолила погостить некоторое время и в моем доме. С вашего позволения, милорд, в знак примирения и благодарности я намерен сделать пожертвование.

— Полагаю, что святой Уинифред было бы приятно, если бы вы сочли возможным сделать пожертвование в ее честь не в нашу пользу, но в пользу Рамсейской обители. Все мы братья одного ордена. И даже если святую увезли отсюда вследствие неразумения человеческого, я уверен, она никоим образом не обвиняет в этом разоренную обитель наших братьев.

Кадфаэль прекрасно понимал, что оба, граф и аббат, изъясняются столь изысканно и церемонно, дабы максимально сгладить возникшие поначалу между ними трения и дать субприору Герлуину время сдержать досаду и достойно приготовиться к отступлению. Было заметно, как субприор проглотил готовую было излиться первую волну желчи и чуть не подавился. В конце концов он нашел в себе силы принять поражение и подписать капитуляцию на почетных условиях. Но теперь уже ничто, ничто на белом свете не могло смягчить его гнев в отношении несчастного юноши, сидящего в эту минуту под замком и ожидающего решения своей участи.

— Мне стыдно, — сухо вымолвил Герлуин. — Стыдно за себя и за свою обитель. Мы кормили, поили и приютили у себя негодного брата, мы доверились ему. Свою обитель я еще могу извинить, но не себя. Я обязан был во всеоружии противостоять проискам диавола. Признаюсь, я оказался глуп и слеп, но у меня и в мыслях не было причинить зло этому дому. И все же я вынужден признать свою вину в содеянном зле и просить о прощении. Милорд граф Лестерский уже все сказал. Вы победили, святой отец. Пожинайте же теперь лавры победителя.

Самоуничижение есть один из способов самовозвышения, хотя, повернись дело иначе, приор Роберт проделал бы эту процедуру куда более тонко, нежели Герлуин. Конечно, эти двое стоили один другого, но Роберт, будучи как-никак рода благородного, обладал несравненно более высокими способностями и, надо полагать, едва ли воспылал бы злобой, одержи кто-либо над ним верх.

— Стало быть, если мы пришли к согласию, — заключил аббат Радульфус, полагая дальнейший обмен любезностями не только обременительным, но и докучливым, — я, пожалуй, с молитвою завершу наше собрание, и мы разойдемся.

Они еще не встали с колен по завершении молитвы, когда неожиданно ощутили порыв ветра, донесшийся до алтаря через хор от южного входа в церковь, хотя никто не слышал ни звука снимаемой щеколды, ни скрипа отворяемой двери. Этот порыв почувствовал каждый, ибо дух пророчества так и витал в недвижном воздухе, каждый открыл глаза и поднял голову в поисках источника внезапного дуновения, пришедшего из внешнего мира. Брат Рун, самый преданный почитатель святой Уинифред, немедленно поднял взор на ее алтарь, ибо в любую минуту он готов был ревностно служить ей. В тишине ясно и звонко прозвучал его высокий голос:

— Святой отец, посмотрите на алтарь! Страницы евангелия переворачиваются!

Дело в том, что приор Роберт, сходя с алтаря и все еще пребывая несколько не в себе, окруженный как будто клубящимся облаком славы, оставил евангелие открытым на том месте, где была начертана его победа. То было евангелие от Иоанна, почти в самом конце книги. Все взоры устремились теперь на алтарь, страницы книги и впрямь переворачивались, от конца к началу, то одна за одной, неторопливо, то сразу несколько страниц, — казалось, их листает чья-то невидимая рука. Одно евангелие сменялось другим: от Иоанна, от Луки, от Марка и дальше… Все присутствующие словно завороженные смотрели на происходящее, не задумываясь о том, каким образом порыв ветра от южного входа встревожил неподвижный воздух под сводами церкви и теперь вот одну за другой неторопливо листает страницы. Они поднимались, застывали на мгновение, после чего ложились в толстую стопку, ибо книга была уже долистана почти до самого начала.

Должно быть, это уже евангелие от Матфея. Движение страниц замедлилось: они поднимались, застывали на месте и тихо опускались направо. Наконец, приподнялась еще одна страница, но так и не перевернулась, — и все. Дуновение, листавшее книгу, иссякло.

Некоторое время никто не смел пошевелиться. Затем аббат Радульфус встал с колен и подошел к алтарю. У него не было сомнений в том, что весть, принесенная случайным порывом ветра, имеет некое сверхъестественное значение. Не прикасаясь к книге, аббат опустил глаза на раскрытые страницы.

— Пусть кто-нибудь подойдет, — сказал он. — Я хочу, чтобы были свидетели помимо меня.

Мгновение спустя приор Роберт был уже на ногах, ему не нужно было подниматься на ступеньки, чтобы видеть текст. Кадфаэль подошел к аббату с другого бока. Герлуин не двинулся с места, слишком удрученный своим поражением и не интересующийся дальнейшими чудесами. Зато граф Роберт с любопытством подошел поближе, стараясь заглянуть в раскрытую книгу. Левая страница была чуть приподнята, но так и не перевернулась, ибо дуновение иссякло. Правая же страница улеглась ровно, а ближе к корешку книги на ней лежали несколько белых лепестков и жесткий бутон цветка терновника, белый цветок в нем еще только проклюнулся.

— Я ничего не трогал, — сказал аббат. — Ибо ни я, да и никто другой из нас, сейчас не задавал вопроса. Знамение я расцениваю как милость. А в этом бутоне я усматриваю указующий перст, открывающий нам истину. Он указывает на стих двадцать первый, который гласит: «Предаст же брат брата на смерть».

Наступила благоговейная тишина. Приор Роберт протянул руку и осторожно потрогал пальцем белые лепестки и лежавший у корешка полураскрывшийся бутон цветка терновника.

— Отец аббат, дело в том, что вас не было тогда с нами в Гвитерине, в противном случае вы, несомненно, узнали бы это чудо. Когда благословенная святая соизволила явить себя нам в тамошней церкви, как раньше бывало в видениях, она появилась, усыпанная майскими цветами. Боярышнику сейчас цвести еще рано, но вместо него святая Уинифред шлет нам цветы терновника, вновь свидетельствуя о своей чистоте. Это прямой знак от святой Уинифред! Сим она лишний раз указывает нам, на что должно быть направлено наше служение.

Ропот и гомон прокатились среди наблюдавших монахов, братья осторожно приблизились к чуду. Кто-то даже как будто тихо зарыдал, но тут же подавил порыв чувств.

— Все это требует истолкования, — мрачно промолвил аббат Радульфус. — Как нам следует понимать эти слова?

— Тут сказано о смерти, — разумно заметил граф. — А у вас произошло убийство. Насколько я понимаю, в нем обвиняют молодого монаха, состоящего в вашем ордене. Преступление бросает тень на всех. А тут сказано о брате, который выступил орудием смерти, и в этом смысле пока что все сходится. Однако сказано и о брате как о жертве. А убитый не был братом. Как же нам это понимать?

— Если святая указывает нам путь во тьме, — твердо заметил аббат, — нам не остается ничего другого, как последовать за ней. Она говорит «брат», и если верить ее словам, значит, брат замыслил убить именно брата. Значение этого слова в наших стенах известно святой Уинифред не хуже, чем нам. Если кто-либо из вас имеет суждение по этому весьма важному делу, прошу говорить.

Наступило тягостное молчание, один брат с удивлением поглядывал на другого, искал чей-либо взгляд или прятал глаза. Наконец Кадфаэль сказал:

— Святой отец, у меня есть кое-какие соображения, которые появились лишь сегодня утром, но сейчас я считаю необходимым поделиться ими. В тот вечер, когда произошло убийство, было темно, тем более что стояла плохая погода, тучи висели низко, моросил дождь. Тело Альдхельма нашли на узкой тропе в густом лесу, так что свет мог проникать на тропу лишь сверху. Но его вполне хватало, чтобы сидевший в засаде человек, глаза которого привыкли к темноте, мог различить идущего человека, его фигуру. Глядя на Альдхельма и судя по его быстрому шагу, он увидел бы молодого человека, закутанного в темный плащ, с капюшоном на голове, защищавшим его от дождя. Вот я и думаю, отец, как ему было отличить Альдхельма от монаха-бенедиктинца, облаченного в темную рясу и с капюшоном на голове?

— Если я правильно тебя понимаю, — сказал аббат, пристально поглядев на Кадфаэля и удостоверившись, что тот говорит совершенно серьезно, — ты считаешь, что на Альдхельма напали по ошибке, приняв его за монаха-бенедиктинца.

— Именно это соответствует мнению святой Уинифред, — промолвил Кадфаэль.

— Учитывая плохую видимость тем вечером, я с тобой, пожалуй, согласен. Если продолжить твою мысль, не считаешь ли ты, что жертвой должен был стать брат Тутило? То есть не он сидел в засаде, но на тропе поджидали его самого?

— Именно так, святой отец. Летами и фигурой эти двое молодых людей почти равны. Кроме того, всем было известно, что Тутило покинул аббатство с позволения субприора, которое испросил, правда, обманом. Было известно, каким путем он пойдет обратно, во всяком случае, если верить тому, куда он, по его словам, направился. И мы, отец, должны признать, что в этой обители он нажил себе врагов.

— Брат, умышляющий на брата, — мрачно промолвил аббат. — Что ж, все мы тут грешные люди, как и люди мирские, ненависть и злоба не вполне чужды нам. Но тогда как же нам найти этого второго, умышлявшего зло, брата? Ведь в тот вечер мы никого не посылали с поручениями за пределы аббатства.

— Верно, мы таких не знаем, — согласился Кадфаэль. — Но ведь можно было уйти ненадолго, так, чтобы никто не заметил. Решившему выйти из аббатства это не составило бы особого труда.

Аббат Радульфус взглянул на Кадфаэля, но не позволил себе улыбки, ибо всегда отлично владел собой. Тем более что Кадфаэль не сказал пока ничего такого, чего аббат не знал бы и без него. Были времена, когда Кадфаэль, минуя монастырские ворота, уходил из аббатства и возвращался в неурочное время, шастая по каким-нибудь своим неотложным делам, которые полагал оправданием своим отлучкам. Ибо в списке добрых деяний в уставе святого Бенедикта вторым правилом после любви к богу значилась любовь к людям, и Кадфаэль почитал это правило превыше всех прочих многочисленных и подробно разработанных предписаний.

— Очевидно, ты знаешь, что говоришь, — заметил аббат. — Стало быть, так оно и есть. Однако такой нарушитель распорядка нам не известен. Может, он известен тебе?

— Нет, святой отец, я не знаю такого.

— Если мне позволено будет сказать, — заметил граф Роберт, — то почему бы святой, указавшей нам на двух братьев, не подать нам новый знак? Нужно просто следовать ее указаниям. Спрашивать имя преступника — это уж слишком, но ведь у святой Уинифред, как она ясно дала нам понять, есть и другие способы прояснить дело.

Постепенно, шаг за шагом, вся братия покинула свои места в хоре и столпилась у алтаря, тихо перешептываясь. Приближаться к самому алтарю монахи побаивались, но стояли так, чтобы не пропустить ни единого слова. В их рядах царил некий сдержанный, но раздраженно трепетавший в воздухе ропот беспокойства и страха, подобный биению сердца у перепуганной и бьющей крылами птицы. Кадфаэль тоже ощущал этот страх, но считал, что вызван он напряжением, сопровождавшим процедуру выборов по книге. Однако он и сам почувствовал боль, словно его подняли на дыбу, и подумал, что худшее еще впереди. Нужно кончать с этим делом, принести облегчение всем настрадавшимся душам, дав глотнуть им целящего мартовского воздуха, влажного и прохладного.

— Раз уж слова святой так или иначе обвиняют всех стоящих здесь братьев, — продолжил граф Роберт, — то кто, как не они, смиренные дети этого дома, имеют право спросить святую Уинифред о том, кто преступник. Если вы не возражаете, святой отец, пусть один из них воззовет к ней о правосудии. Как иначе оправдать всех остальных? Невинный имеет право на оправдание куда в большей степени, нежели закон требует покарать виновного.

Кадфаэль подумал, что если граф все еще забавляется, то делает это с достоинством архиепископа и справедливостью королевского судьи. В шутку или всерьез, такой человек не пожелает оставить без разгадки эту человеческую или пусть даже сверхъестественную тайну. Он приложит все силы и не отступится, покуда не доведет дело до конца. К тому же в своем тезке, приоре Роберте, он нашел благодарного слушателя. Теперь, когда то обстоятельство, что именно его усилиями святая Уинифред была возвращена, добавило величия всей его славе, что принадлежала ему как человеку, отыскавшему ее в Уэльсе и перевезшему в Шрусбери, он страстно желал, чтобы все поскорее закончилось и чтобы эти беспокойные гости из Рамсея убрались восвояси, покуда не выдвинули каких-нибудь новых претензий и не натворили новых бед.

— Святой отец, — сказал приор просительно, — это честно и справедливо. Быть может, так нам и поступить?

— Хорошо, — согласился аббат. — Выбери брата на свое усмотрение.

Приор повернулся и провел беглым взором по молчаливым рядам монахов, глядящим на него широко раскрытыми глазами со страхом и неприязнью. Разумеется приор не мог назвать другого имени, однако, едва взглянув на своего помощника, он нахмурился.

— Брат Жером, я велю тебе сделать попытку от имени всех нас. Выйди сюда и приступай.

А и в самом деле, что такое случилось с братом Жеромом? Отчего все это время его не слышно, не видно? Когда это было, чтобы он не терся подле приора Роберта, в любую минуту готовый подольститься и поддакнуть любому слову, слетевшему с уст его покровителя? Кадфаэль подумал, что за последние несколько дней он почти не замечал брата Жерома, с того самого момента, когда обнаружил его в постели, мучающегося кашлем, головной болью и животом и заснувшего лишь после того, как Кадфаэль напоил его своей желудочной настойкой и микстурой от кашля.

По задним рядам монахов прошло короткое движение, вытолкнувшее брата Жерома вперед извлекая его из столь необычного для него удаления от центра событий. Жером шел еле-еле, словно через силу, низко опустив голову и обхватив себя обеими руками, словно сильно озяб. Лицо его было серым и осунувшимся, глаза, когда он их поднял, выглядели воспаленными. Он казался совсем больным, каким-то съежившимся. Кадфаэль с сочувствием подумал, что придется ему еще заняться болезнями Жерома, хотя уж кому-кому, но не ему жаловаться на недостаток ухода.

Больше Кадфаэль ни о чем подумать не успел, покуда приор Роберт властным жестом направлял Жерома к алтарю, озадаченный и недовольный тем, сколь неохотно принимает на себя его помощник миссию, которая по его, приора, мнению должна оказать честь ее исполнителю.

— Ступай же, мы ждем. Открывай, помолясь.

Аббат Радульфус осторожно смел лепестки терновника со страницы и закрыл евангелие, после чего отступил на шаг в сторону, давая Жерому подняться по ступенькам.

Брат Жером наконец доплелся до подножия алтаря, затем остановился, скорее даже споткнулся, как лошадь на дороге, тяжело вздохнул и стал подниматься, однако вдруг закрыл лицо руками, рухнул на колени и с жалобным, сдавленным воплем разрыдался на каменных ступенях. Из-под его сгорбленных плеч и скрюченных рук донесся прерывистый вой, напоминающий вой собаки, которую выгнали на ночь из дома.

— Я не смею… не смею… Она убьет меня на месте… Не надо, я сам, сам признаюсь в своем страшном грехе! Это я пошел следом за вором, я подстерег его на обратном пути, а вышло, прости меня, господи, что я убил невинного человека!