Святой вор

Глава первая

Посланцы прибыли как раз во время собрания капитула. Они отказались от пищи и отдыха, не стали умываться и счищать дорожную грязь с одежды, но сразу пожелали пройти к собравшимся и изложить суть своей миссии. Оно ведь как попросишь, так и подадут.

— Отец аббат, вы, наверное, слыхали нашу печальную повесть. Вот уже два месяца, как нам возвратили нашу обитель и владения. Аббат Уолтер вновь зовет вернуться к своему служению всех братьев, что были вынуждены уйти и искать приюта в других местах, когда разбойники и негодяи отобрали у нас все и выгнали силою оружия. Те из братьев, что остались жить неподалеку, вернулись в обитель по первому зову аббата. Мы застали там полное разорение. У нас во владении было много маноров, но их у нас отобрали и отдали на разграбление отъявленным злодеям, которые поддерживали де Мандевиля. И теперь мы не можем потребовать от них возмещения убытков, ибо нам не на что опереться, кроме как на закон, а закону, дабы восторжествовать, потребуются годы и годы. Все сожжено, разрушено и разграблено, а внутри…

Голос у говорившего был сильный и уверенный, но бесстрастный, однако когда речь зашла о возвращении в аббатство, в нем почувствовалась дрожь возмущения, и на мгновение голос сорвался.

— Я был там и видел, во что они превратили святую обитель. Мерзость! Отхожее место! Церковь осквернена, в монастыре грязная конюшня, вся резьба по дереву ободрана и сожжена в кострах, все, что мы не успели укрыть, разграблено. Свинцовые полосы с крыш сорваны, помещения оставлены на милость дождя и снега. Не осталось ни посуды, ни служебных книг, ни клочка пергамента. Стены разрушены, все голо и пусто. Однако мы намерены все восстановить и сделать еще краше прежнего, но мы не в состоянии осуществить это лишь своими силами. Более того, аббат Уолтер отдал почти все свое состояние, чтобы купить хлеб для жителей наших деревень, ибо убирать с полей было нечего. Да и кто станет возделывать поле, когда смерть гонится за тобой по пятам? Даже у самых бедных из бедных эти злодеи отбирали последнее жалкое имущество, а тех, у кого взять было нечего, просто убивали.

— Поверьте, нам хорошо известны все те несчастья, что обрушились на ваш край, — говорил в ответ аббат Радульфус. — С горечью в сердце мы узнали об этом и молились об окончании ваших бедствий. Теперь же, когда худшее уже позади, не найдется ни одной обители нашего ордена, которая отказалась бы оказать вам посильную помощь, дабы восстановить разрушенное. Просите же нас о любой помощи для Рамсейской обители. Ведь вы посланы как братья к братьям, а в нашем братстве беда одного становится общей бедой.

— Меня послали просить помощи у вашей обители и у всех людей в миру, кто способен оказать нам милость и помочь пожертвованием либо умелыми руками, если найдутся в Шрусбери опытные строители, которые не прочь поработать несколько недель вдали от дома либо помочь материалами, то есть всем, что будет способствовать нашему восстановлению. Каждый пенни и каждая молитва о Рамсейской обители будут приняты с благодарностью. С этой целью я прошу позволения прочесть проповедь в вашей церкви, а также, с позволения шерифа и священника, в городском храме Креста господня, дабы каждый христианин мог обратиться к своему сердцу и подать нам то, что оно подскажет.

— Мы поговорим об этом с отцом Бонифацием, — согласился аббат Радульфус. — Он, наверное, не станет возражать против того, чтобы вы проповедовали его пастве. И можете быть вполне уверены в сочувствии нашей обители к вашим несчастьям.

— Я знал, что мы можем положиться на братскую любовь, — учтиво промолвил Герлуин. — Другие наши братья, подобно мне и прибывшему со мной брату Тутило, отправились просить помощи в другие бенедиктинские обители по всем графствам. Мы посланы также, дабы известить всех братьев, которые, спасая свою жизнь, были вынуждены бежать из наших краев, о том, что их зовут обратно, в обитель, где в них очень нуждаются. Ибо многие наши братья еще не знают, что аббат Уолтер вернулся в стены обители и остро нуждается в вере и умелых руках своих духовных чад, дабы свершить великий труд по восстановлению обители. Насколько я знаю, один из наших братьев находится в Шрусбери, у родственников, — сказал Герлуин, глядя в глаза аббату. — Я должен увидеть его и вернуться в Рамсей вместе с ним.

— Верно, — признал аббат Радульфус. — Это Сулиен Блаунт из Лонгнера. Он пришел к нам с позволения аббата Уолтера. Однако этот юноша так и не дал последнего обета. Он как раз заканчивал срок послушничества и испытывал некоторые сомнения относительно своего призвания. Мы приняли его, причем с позволения вашего аббата, на том условии, что он еще подумает о своем будущем. Таким образом, он по собственной воле покинул нашу обитель и вернулся к своей семье, а я, соответственно, освободил его от всех обетов. На мой взгляд, он вступил в наш орден по ошибке. Как бы то ни было, ему следует отвечать за свои поступки. Я попрошу одного из наших братьев показать вам дорогу в манор старшего брата Сулиена.

— Я приложу все силы к тому, чтобы убедить его, — твердо сказал Герлуин, и по его голосу было ясно, что ему доставит удовольствие вернуть на путь истинный упирающегося, но кающегося грешника.

Стоя в своем дальнем углу, брат Кадфаэль внимательно смотрел на этого грозного монаха. Долгие годы жизни в миру и в монастыре, а также знание людей разного рода и положения говорили ему о том, что этот субприор способен прочесть блестящую проповедь в храме Креста господня и добиться щедрых пожертвований от великого множества грешников, ибо он был достаточно красноречив и ревностно предан Рамсейской обители. Однако Кадфаэль сильно сомневался, что этому монаху удастся склонить Сулиена Блаунта на свою сторону, учитывая то обстоятельство, что Сулиен как раз собирался жениться на хорошенькой девушке. Ну а если Герлуин все-таки добьется своего, то, стало быть, он попросту чудодей и, того гляди, станет святым. Впрочем, Кадфаэль знавал кое-каких не очень симпатичных ему святых, почитавшихся им рангом ниже других, хотя он и не мог отрицать чистоты их нравственности. Кадфаэлю даже стало немного жаль этого субприора Герлуина, которому предстояло пустить в ход свое оружие, едва ли способное пробить щит любви. Пусть попробует оторвать Сулиена Блаунта от юной Пернель Омере! Тут уж Кадфаэль ни в чем не сомневался, ибо прекрасно знал эту парочку.

Как бы то ни было, он пришел к выводу, что Герлуин не больно-то симпатичен ему, хотя упорство, с которым тот проделал столь долгий путь пешком, и его решимость вновь наполнить казну Рамсейской обители и отстроить ее разрушенные стены, вызывали уважение. А вообще-то странную пару являли собой эти два странствующих брата из Болотного края. Субприор был мужчина крупный, высокий и широкоплечий, довольно плотный и скорее даже грузный, однако уже несколько обрюзгший. Его не в чем было упрекнуть, ибо, казалось, он сполна познал несчастья, выпавшие на долю жителей Болотного края в этот полный горя неурожайный год. Непокрытая голова Герлуина являла глазам бледную тонзуру, окаймленную темными и довольно густыми с редкой проседью волосами; строгие черты, впалые щеки, глубоко посаженные колючие глаза, прямой рот, постоянно поджатые в какой-то странной улыбке губы. Кадфаэль рассудил, что такая внешность обычно достигается годам к пятидесяти, проведенным по большей части под гнетом лишений и воздержания.

Если только внешность не обманывала, Герлуин не самый приятный попутчик в этом долгом пути. Второй же монах, брат Тутило, скромно стоял позади своего старшего брата, не пропуская ни единого слова. С виду брату Тутило было лет двадцать, а может, и меньше — стройный юноша, гибкий и легкий в движениях, но в застывшей позе — само спокойствие. Ростом он Герлуину по плечо, его макушку окружали густые каштановые кудри, которые, видимо, отросли за время пути. Когда Тутило с Герлуином отправятся обратно в Рамсей, эти кудри, наверное, коротко остригут, но теперь им мог бы позавидовать и нарисованный в служебнике ангел, хотя лицо юноши в ореоле волос никак нельзя назвать ангельским, если не считать того, что оно так и светилось набожностью. На первый взгляд красивый наивный юноша, с открытой, как и его глаза, душой, свежий и румяный, словно девушка. Однако, приглядевшись, можно было заметить, что эти детские краски украшают идеально овальное лицо с острыми и резкими чертами. Все очарование этого лица служило как бы прикрытием для некоего приструненного, но весьма озорного и опасного существа, притаившегося в засаде.

Тутило — странное имя для английского юноши, в котором явно не было ничего кельтского и нормандского. Вероятно, он получил его, когда дал обет послушания. Кадфаэль подумал, что надо бы ему поинтересоваться у брата Ансельма о значении этого имени, а также о том, где откопали его рамсейские монахи. Кадфаэль вновь обратил все свое внимание на то, что обсуждали аббат и посланец.

— Насколько я понимаю, — продолжал аббат Радульфус, — раз уж вы оказались в наших краях, вы захотите посетить и другие бенедиктинские обители. Если пожелаете, мы предоставим вам лошадей. Для путешествий пешком сейчас не самое подходящее время. Вода в реках поднялась, многие броды непроходимы, так что лучше ехать верхом. Мы сделаем все необходимые приготовления, договоримся с отцом Бонифацием о вашей проповеди, ибо именно он наставляет души в храме Креста господня, а также договоримся с шерифом, Хью Берингаром, и с городской купеческой гильдией. Если нужно что-либо еще, мы готовы служить вам, только попросите.

— Мы будем вам весьма признательны, если нам и впрямь удастся проделать часть пути верхом, — промолвил Герлуин и почти улыбнулся, насколько это позволяли его черты. — Ибо мы намерены добраться хотя бы до наших братьев в Вустере, а еще, может, в Эвесхэме и Першоре. Тогда нам будет удобно возвращаться через Шрусбери и мы вернем ваших лошадей. Наших-то разбойники увели всех до единой. Однако первым делом, если можно, нам бы хотелось поговорить с братом Сулиеном.

— Как вам угодно, — ответствовал аббат Радульфус. — Насколько я знаю, брату Кадфаэлю дорога туда знакома, равно как и все семейство лорда Лонгнера. Будет хорошо, если он вас туда и проводит.

— Брата Сулиена давно уже не величали так, — заметил Кадфаэль брату Ансельму, регенту церковного хора и библиотекарю, идя вместе с ним через двор. — И едва ли он теперь этому сильно обрадуется. Радульфус мог бы сказать об этом и сам, потому что знает его историю не хуже моего. Правда, если бы он и сказал, Герлуин, наверное, не стал бы прислушиваться. Для Сулиена теперь слово «брат» означает лишь его родного брата Эвдо. Как только их мать умрет, а это, они говорят, случится уже совсем скоро, Сулиен собирается поступить на службу в крепость, в гарнизон к Хью Берингару, поскольку неплохо владеет оружием. А женится он, наверное, еще раньше. И обратно в Рамсей ни за что не поедет.

— Раз уж рамсейский аббат отпустил парня домой, чтобы тот сам принял решение, то едва ли субприор станет слишком настаивать на его возвращении, — рассудительно заметил Ансельм. — Уговоры и просьбы тут не помогут, если юноша будет твердо стоять на своем. Герлуин должен понимать, что в данном случае ему остается рассчитывать лишь на более или менее приличное пожертвование, — сухо добавил он. — С паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Вот именно, — согласился Кадфаэль. — Так оно, наверное, и будет. Там ведь не один Сулиен сознает свой долг перед Рамсейской обителью. А как тебе понравился второй монах?

— Молодой, что ли? Фанатик, он весь так и светится. Небось его послали вместе с Герлуином, смягчать черствые сердца.

— Интересно, откуда у него это чужеземное имя?

— Тутило? Да уж, — согласился Ансельм, улыбнувшись. — Это имя ему дали не при крещении! Тут наверняка есть свои причины. Имя Тутило имеется в святцах, в марте, но мы не очень-то почитаем этого святого. Он был монахом и умер лет двести назад. Говорят, Тутило был большой мастер по части разных искусств — художник, поэт и музыкант. Может, у парня талант. Надо бы усадить его за наш орган и дать ноты. Интересно, что он может. Помнишь, у нас гостил один бродячий певец? Тот самый, что женился потом на служанке ювелира. Я еще чинил его ребек. Если юноша способен на большее, то он хотя бы отчасти оправдывает свое имя. Раз уж ты, Кадфаэль, едешь нынче проводником в Лонгнер, разузнай о нем побольше. Герлуин, наверное, будет по горло занят своим бывшим послушником. А ты тем временем приглядись к Тутило.

Путь в Лонгнер лежал на восток через Форгейт, затем тропа шла густым лесом, поднималась на невысокий поросший вереском холм, откуда открывался вид на вьющийся Северн. Вода стояла высоко, река набухла и несла обломанные сучья и клочья травы, смытой с берега сильным течением. Зима была мягкой, тихой и снежной. Теперь же талая вода залила пойму реки и наполняла всю долину звонко журчащими серебряными ручейками, бегущими среди травы. Короткая дорога за реку, выше по течению, оказалась закрытой, брод стал непроходимым, а островок, который и позволял в обычное время перейти реку вброд, оказался полностью затопленным. Зато оставался перевоз, и перевозчик исправно переправлял желающих через реку независимо от превратностей погоды, будь то буря, наводнение или штиль.

За Северном дорога шла затопленным заливным лугом, где поднявшаяся уже на целый ярд вода лизала жухлую прошлогоднюю траву. Если над валлийскими холмами не перестанут идти проливные весенние дожди, то паводковая вода вполне может подступить под самые стены Шрусбери. Меол и мельничный пруд могут выйти из берегов, угрожая затопить монастырскую церковь. С тех пор как Кадфаэль вступил в орден, такое случалось уже дважды. Небо же на западе оставалось мрачным, оно тяжело нависало над далекими горами.

Пройдя краем разлившейся воды, чуть ниже по течению мимо черной пашни Поттерз-филда, путники стали с облегчением подниматься по пологому склону, поросшему хорошо ухоженным лесом, который принадлежал манору Лонгнер. Затем они выехали на прочисть и увидели сам манор, прикрытый от ветра холмом и окруженный со всеми своими многочисленными постройками высоким частоколом.

Когда они въехали в ворота, Сулиен Блаунт как раз вышел из конюшни, направляясь в дом. На нем была кожаная куртка и рабочий передник. Как младший брат он выполнял свою часть работы во владениях старшего, покуда ему не выделят его долю имущества, ждать чего ему осталось недолго. Увидев троих приехавших всадников, Сулиен остановился, пригляделся, сразу узнал своего бывшего духовного наставника и замер, дивясь тому, что видит его столь далеко от Рамсейской обители. Однако он немедленно пошел навстречу гостям и вел себя почтительно, даже подчеркнуто учтиво. Несчастья прошлого года забросили Сулиена так далеко от монастыря, что, увидев подле своего дома тонзуру, о которой и думать забыл, он на какое-то мгновение посчитал это угрозой своему с таким трудом обретенному покою и будущей жизни. Но лишь на мгновение. Ведь Сулиен больше уже не сомневался в избранном пути.

— Добро пожаловать в мой дом, отец Герлуин! — промолвил он. — Счастлив видеть вас в добром здравии и рад слышать, что Рамсейская обитель наконец возвращена ордену. Не соизволите ли войти в дом и рассказать, чем мы можем служить вам?

— Ты не можешь не понимать, в каком ужасном состоянии нам вернули наше аббатство, — начал Герлуин. — Целый год оно служило пристанищем шайке разбойников. Все, что может гореть, ободрано и сожжено. Уходя, они измарали все стены, точнее, то, что от них осталось. Нам нужны все дети нашего дома и все друзья ордена, дабы перед лицом господа очистить оскверненное. Я за этим пришел к тебе и хочу говорить с тобой.

— Полагаю, могу считать себя другом ордена, — сказал Сулиен. — Ибо я более не брат Рамсейской обители. Аббат Уолтер честь по чести отослал меня домой, чтобы я подумал о своем призвании, ибо он сомневался во мне. Он предоставил меня аббату Радульфусу, и тот освободил меня от обета. Однако проходите же в дом, поговорим как друзья. Я с уважением и почтением выслушаю все, что вы, отец, считаете необходимым сказать.

Чего еще было ожидать от юноши, который знал свой долг по отношению к старшим? Тем более что он был младшим сыном, не мог рассчитывать на отцовское наследство, сам должен пробивать себе дорогу в жизни и, соответственно, нуждался в благоволении тех, у кого имелись сила и власть и кто мог помочь ему. Разумеется, он с почтением выслушает все, что положено, но переубедить его не удастся. И в этом разговоре ему не нужны для поддержки свидетели. Так что стоит ли Герлуину для большей убедительности говорить в присутствии молодого молчаливого помощника, дабы тот одним своим преданным видом оказывал давление на бывшего брата и склонял его к долгу, которого тот более не признает и который с самого начала принял на себя по ошибке?

— Наверное, вы хотите поговорить наедине, — сказал брат Кадфаэль, поднимаясь вместе с Герлуином по каменным ступеням крыльца. — С твоего позволения, Сулиен, я с этим юным братом навещу твою матушку. Конечно, если она чувствует себя хорошо и пожелает принять гостей.

— Ну конечно же! — обрадовался Сулиен, коротко улыбнувшись Кадфаэлю. — Новые лица развлекут ее. Ты же знаешь, как умиротворенно она относится теперь к жизни.

Однако так было не всегда. Уже несколько лет Доната Блаунт страдала от какого-то тяжелого и неизлечимого недуга, медленно пожиравшего ее естество и сопровождавшегося мучительной болью. Лишь в последнее время Доната стала так слаба, что уже почти не чувствовала боли, и, стоя на пороге мира иного, смирилась с миром, который теперь покидала.

— Уже скоро, — пояснил Сулиен. Он остановился в высоком полутемном холле. — Отец Герлуин пожелал уединиться со мной. Я пришлю для вас угощение. Мой брат сейчас на ферме. Извините, что он не может приветствовать вас в нашем доме, но ведь мы не знали о вашем приезде. Впрочем, если дело касается только меня, это и к лучшему. А ты, Кадфаэль, ступай в комнату матушки. Я знаю, она не спит. И не сомневайся, она всегда рада тебе.

Прикованная к постели, леди Доната лежала в небольшой спаленке, обложенная подушками. Окно было распахнуто, в углу, на каменном полу, стояла жаровня с раскаленными углями. От женщины остались лишь кожа да кости, ее истончившиеся, почти прозрачные руки лежали поверх покрывала, словно опавшие лепестки белой лилии. Ее лицо напоминало хрупкую, бледную маску, удивительно красивые, но теперь глубоко запавшие глаза, ясные и умные, светились из мрака некоей ледяной синевой. В этой тонкой оболочке все еще держался неукротимый дух, который живо интересовался творящимся вокруг, он не боялся покинуть этот мир и не просил отсрочки.

Леди Доната подняла глаза на вошедших.

— Вот славно, брат Кадфаэль! — приветствовала она монаха своим грудным, нисколько не потерявшим красок голосом. — Всю зиму я не видела тебя. Не хотелось бы уйти не попрощавшись.

— Ты могла бы послать за мной, — промолвил Кадфаэль и приставил стул к постели умирающей. — Я бы пришел, аббат Радульфус не отказал бы тебе.

— На рождество он приходил сюда сам, — сказала Доната. — Он меня не забыл, и я все еще его овечка.

— А как твои дела? — Кадфаэль внимательно глядел в просветленное лицо женщины.

С леди Донатой не было нужды ходить вокруг да около, она поняла, о чем спрашивал Кадфаэль.

— Если ты о жизни и смерти, то все хорошо, — ответила она. — Что же касается боли… Я дошла до того, что могу не обращать на нее внимания. Я приняла это как долгожданное знамение.

Леди Доната говорила без страха и сожаления, совершенно спокойно, как бы смирившись с близким концом. Она подняла свои темные глаза на стоявшего рядом юношу.

— Кого это ты привел ко мне? Твой новый помощник в травном саду?

Тутило подошел ближе, восприняв сказанное как приглашение. Он стоял и округлившимися глазами взирал на женщину — пышущая жизнью юность и воплощенная смерть, — однако не ужасался и не жалел ее. Леди Доната не нуждалась в жалости, а юноша был весьма сообразителен.

— Нет, он не мой помощник, — сказал Кадфаэль, оценивающе глядя на стройного юношу и отмечая про себя, что, пожалуй, не отказался бы от такого помощника. — Молодой брат пришел из Рамсейского аббатства вместе со своим субприором. Аббат Уолтер вернулся в монастырь и созывает домой всех братьев, дабы восстановить обитель, так как Джеффри де Мандевиль и его разбойники оставили после себя лишь голые стены. Скоро вы узнаете все подробности, поскольку субприор Герлуин уединился сейчас с Сулиеном и пытается столковаться с ним.

— Ничего у него не выйдет, — твердо сказала леди Доната. — Я сожалею, что его привело к нам столь глубокое заблуждение. Если среди всех своих злодеяний Джеффри де Мандевиль и сделал что-нибудь хорошее, так это то, что его вторжение образумило и вернуло домой Сулиена. Мой младший сын не рожден быть монахом, — сказала она, с задумчивой улыбкой глядя в золотистые глаза Тутило.

— Примерно так, наверное, сказал один император о первом Тутило, в честь которого назван наш молодой брат, — заметил Кадфаэль. — Это брат Тутило, послушник Рамсейской обители. По словам субприора Герлуина, срок его послушания подходит к концу. Если юношу назвали так неспроста, то, должно быть, он хороший художник, резчик, певец и музыкант. Однажды король Карл, по прозванию Толстый, сказал, мол, очень жаль, что такой талантливый человек вынужден стать монахом. И он проклял того человека, который постриг Тутило в монахи. Во всяком случае, так рассказывал мне брат Ансельм.

— Как знать, быть может, однажды какой-нибудь король скажет то же самое и об этом Тутило, — заметила леди Доната, неторопливо оглядывая юношу. — А быть может, не только король, но и женщина! Ты и впрямь таков, Тутило?

— Потому меня так и назвали, — честно признался юноша, и легкий румянец, поднявшийся по его шее из складок капюшона, залил его щеки, однако, судя по всему, юноша этого вовсе не стеснялся. Он не опустил своих красивых глаз и не оторвал взора от лица женщины. И на лицо ее, пребывавшее в последней стадии покоя, неожиданно сошла давно ушедшая красота, сделав его еще более спокойным и привлекательным. — Я кое-что понимаю в музыке, — сказал он.

Сказано это было так просто и уверенно, без всякого хвастовства и похвальбы, что в прозрачных глазах леди Донаты вспыхнула искорка интереса.

— Вот и хорошо! Вот и покажи, на что ты способен! — вымолвила она с одобрением. — Музыка меня всегда хорошо усыпляла. А когда ко мне приступают бесы, она мне и в утешение. Сейчас они спят, а я нет. — Лежавшей на покрывале рукой она сделала легкое движение, указывая на сундук, что стоял в углу комнаты. — Там лежит псалтерион. Правда, его давно уже никто не брал в руки. Если умеешь, попробуй. Полагаю, будет славно вернуть ему голос. В холле есть еще арфа, но на ней теперь тоже никто не играет.

Тутило не заставил себя долго упрашивать, он подошел к сундуку, поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь, рассматривая хранившиеся там вещи. Увидев то, что нужно, он вынул небольшой псалтерион, напоминавший формой и размером крупное свиное рыло. На этом инструменте играли, уперев его в колени. С искренним интересом и любовью во взоре Тутило держал псалтерион в руках, однако чуть нахмурился, заметив, что один пучок струн порван. Затем юноша снова заглянул в сундук, ища птичье перо, которым следовало играть, и, не найдя его, опять нахмурился.

— Было время, когда я очиняла перья чуть ли не каждую неделю, — сказала леди Доната. — Извини, что мы пренебрегли своими обязанностями.

Она виновато улыбнулась, но Тутило вновь переключил свое внимание на инструмент.

— Я могу играть и ногтями, — сказал юноша.

Не мешкая и без всяких церемоний, он подошел к постели, сел на краешек, установил псалтерион у себя на коленях и уверенной рукой провел по струнам, извлекая из инструмента нежный, дрожащий звук.

— У тебя короткие ногти, — заметила леди Доната. — Ты порежешь кончики пальцев.

В ее голосе еще не стерлись краски, что придавало речи живую выразительность. Кадфаэль подумал, что так могла бы говорить мать, заботливо и снисходительно предупреждая неосторожное дитя о том, что оно вознамерилось совершить нечто, из-за чего ему может сделаться больно. Да нет, скорее не мать и даже не старшая сестра, но женщина, находящаяся в отношениях более близких, чем кровное родство, ибо такие отношения, свободные от бремени долга, равно как и прочих обязанностей, могут возникать мгновенно и оказаться необычайно тесными. Да и не было у леди Донаты времени обращать внимание на какие-либо условности. Впрочем, услышанное юношей не явилось прямым признанием, однако он бросил на женщину открытый, горящий взгляд, не столько удивленный, сколько настороженный. Руки юноши на мгновение застыли, он улыбнулся.

— На кончиках пальцев у меня мозоли, вот посмотрите! — Он вытянул руки и разогнул свои длинные пальцы. — До того как я поступил в Рамсейскую обитель, я целый год был арфистом у хозяина моего отца в маноре Бертон. А теперь позвольте я попробую сыграть! Правда, струны тут порваны, так что простите мне огрехи.

В голосе Тутило слышалось извинение, а также некоторое замешательство, словно проявившему о нем заботу человеку он вынужденно давал понять, что в этом не было никакой необходимости.

Юноша взял в руки настроечный ключ, лежавший в сундуке вместе с инструментом, и принялся подкручивать колки, подтягивая сделанные из кишок струны. Струны издавали тонкие звуки, напоминавшие жужжание насекомых, и покуда поглощенный своей работой Тутило сидел, склонив голову над инструментом, леди Доната, откинувшись на подушках, глядела на него из-под полуопущенных век тем более пристально, что юноша теперь не обращал на нее внимания. И все-таки этих двоих и впрямь связала какая-то необычайная близость, ибо когда Тутило за работой улыбался, мягко и нежно, то же самое делала и леди Доната, следя за тем, с каким удовольствием и сосредоточенностью тот возится с псалтерионом.

— Подождите немного, — попросил юноша. — Одна из порванных струн довольно длинная, я ее, пожалуй, натяну. Это лучше чем ничего, хотя звук тут будет слишком высоким.

Его руки были приучены к арфе, и юноша проворно и весьма умело заново укрепил и натянул порванную струну.

— Ну вот, готово! — Тутило пробежал пальцами по струнам, извлекая из инструмента нежные, дрожащие звуки. — С проволочными струнами звук был бы громче и сочнее, чем с кишочными, но и так, кажется, неплохо.

Тутило склонил голову над псалтерионом, затем резко, словно падающий на добычу сокол, склонился еще ниже и стал играть, перебирая струны своими проворными пальцами. Старая дека, казалось, вот-вот развалится на куски под напором звуков, она была настолько переполнена ими, что звукам, чтобы вырваться наружу, мало было вырезанного в виде розы отверстия в ее центре.

Чтобы лучше видеть обоих, Кадфаэль отодвинул свой стул чуть подальше от постели. А посмотреть ему было на что. Вне всяких сомнений, этот юноша необыкновенно одарен. Ощущалось даже нечто тревожное в чувствах, нахлынувших от его игры, словно долго молчавшая певчая птичка вновь обрела голос и осознала его силу.

Вскоре, как бы утолив первый голод, Тутило смягчил тон и заиграл более спокойно, словно давал насладиться звуками. Искрометный, вихревой танцевальный ритм, страстный, как танец пушинки чертополоха на ветру, сменился медленной, ласковой мелодией, куда более подходящей для такого нежного инструмента, как псалтерион, — нечто чуть печальное, вроде вириле, монотонное и грустное. Где он выучился этому? Уж никак не в Рамсейской обители. Кадфаэль весьма сомневался, что там подобное встретили бы с одобрением.

Леди Доната, женщина, уставшая от мира и близко знакомая с превратностями жизни и смерти, неподвижно лежала на подушках и не отрывала глаз от юноши, который, казалось, совершенно забыл о ее существовании. Она не просто слушала то, что он играл, но была существом, глубоко внимавшим ему. Она впустила его в глубину своих запавших очей, она впитывала эту музыку, словно вино, утолявшее ее жажду. Когда-то давно, когда Кадфаэлю пришлось пересечь почти всю Европу, посреди горных лугов он видел генцианы, что голубей голубого, — и того же густого цвета предельной синевы были теперь глаза леди Донаты. На устах ее застыла легкая улыбка, говорившая сама за себя. Тутило был открыт для ее взора, словно чистейший кристалл, и она познала его куда ясней, чем знал он себя сам.

Когда же юноша начал петь, нежная улыбка сошла с ее лица. Мелодия была простой и безыскусной. Высокий голос юноши, выше, чем при разговоре, звучал исключительно нежно и вкрадчиво, невинно, как у ребенка, и пронзительно, как печаль взрослого человека. Язык песни был, как его называли в Англии, нормандско-французский, но Кадфаэль еще с давних времен смутно помнил наречие Лангедока. Где же этот послушник слышал мелодии провансальских трубадуров и выучился их песням? Может, в доме того лорда, где он был арфистом? Леди Доната не знала южно-французского наречия, да и Кадфаэль давным-давно позабыл его, однако они не могли не понять, что это была песня о любви — грустной, неразделенной, безысходной любви в разлуке.

И тут каденция в одно мгновение сменилась священными словами: аве матер сальваторис… Помимо воли слух вернулся к литургии святого Марциала, ибо настороженный, словно лиса, Тутило почувствовал, что дверь в комнату леди Донаты отворилась. Деваться некуда. Ничего не подозревавший Сулиен Блаунт и впрямь открыл дверь, а рядом с ним стоял мрачный как туча субприор Герлуин.

Леди Доната лежала с улыбкой на устах, как бы желая отвести угрозу, дабы дело обошлось без грома и молний. Увидев своего послушника сидящим на краешке постели женщины да еще и распевающим для ее удовольствия, Герлуин сдвинул брови и недовольно нахмурился, однако одного взгляда на женщину, находившуюся в последней стадии истощения, ему хватило, чтобы сложить оружие. Тем более что та не была старухой, но увядала молодой.

Тутило почтительно встал, прижимая псалтерион к груди, и с опущенными долу очами отступил в угол комнаты. Однако Кадфаэль понимал, что, хотя юноша не смотрит на леди Донату, он ясно видит ее.

— Матушка, — молвил Сулиен, явно подавленный и утомленный своей маленькой битвой с Герлуином, — это субприор Герлуин, мой бывший наставник в Рамсейской обители. Он желает тебе здравствовать и обещает молиться за тебя. От имени своего брата прошу принять его в нашем доме.

В отсутствие старшего сына и невестки леди Доната отвечала за них обоих.

— Святой отец, будьте как дома, — сказала она. — Ваш визит делает нам честь. Мы все рады слышать, что Рамсейская обитель возвращена служителям господа.

— Господь не оставил нас, — осторожно и с необычной для себя мягкостью промолвил Герлуин, ибо вид умирающей женщины оказал на него сильное действие. — Однако многое еще нужно сделать, чтобы восстановить нашу прежнюю жизнь, и мы нуждаемся в руке помощи, кто бы нам ни протянул ее. Я надеялся, что вернусь в обитель вместе с твоим сыном, но теперь вижу, что не могу более называть его братом. Однако не сомневайся, я не забуду вас обоих в своих молитвах.

— А я не забуду Рамсейскую обитель, — сказала леди Доната. — Дом Блаунтов не может дать вам брата, но мы готовы помочь иначе.

— Мы готовы принять вспомоществование от всех добрых людей, в любой форме, — с готовностью согласился Герлуин. — У нас ничего не осталось, лишь голые стены, все ободрано и растащено.

— Я обещаю, что, как только смогу, приеду в Рамсей и отработаю в обители целый месяц, — сказал Сулиен.

Он не снимал с себя вины за то, что отказался от призвания, которое ошибочно, по собственному неразумению, избрал. Он даже обрадовался возможности заплатить долг своим трудом и тем самым хотя бы отчасти очистить свою совесть перед женитьбой. Он не сомневался, что Пернель одобрит его решение и позволит ему уехать.

Герлуин поблагодарил Сулиена за его обещание, но не очень-то горячо. Видимо, он полагал, что на работах в Рамсейской обители будет мало толку от этого строптивого юноши.

— А также я поговорю со своим старшим братом, — продолжил Сулиен, — и мы решим, что еще можем сделать. Сейчас он как раз рубит молодой лес, но там есть и большие деревья. Кроме того, он привезет строевой лес. Я попрошу его выделить для обители один воз. Уверен, он не откажет мне. До поступления на службу в замок Шрусбери я ничего у него больше не попрошу в счет своей доли наследства. Вот только телега… Быть может, телегу предоставит обитель или наймут в городе? Эвдо не может отдать свою телегу так надолго.

Это практическое предложение Сулиена Герлуин встретил куда радушнее. Кадфаэль подумал, что теперь субприор, наверное, удовлетворен и получил возмещение за свое поражение в разговоре с юношей. Теперь он может вернуться в обитель не с каким-то там обещанием отработать месяц, но с вполне реальными строительными материалами. Не то чтобы Сулиен был так уж дорог субприору, но Герлуин не привык, когда ему столь твердо перечили. В итоге их битва завершилась, рогатки рухнули, словно стены Иерихона при звуках трубы.

Таким образом, Герлуин получил все, что мог, и стал готовиться к отъезду. Тутило, все это время стоявший в углу комнаты, опустив очи долу и внимательно слушая разговор, осторожно открыл сундук и положил обратно псалтерион, который все еще прижимал к груди. Осторожность и любовь, с коими юноша положил инструмент и закрыл крышку сундука, не ускользнули от леди Донаты и вызвали на ее выцветших губах легкую, задумчивую улыбку.

— Прошу вас, выслушайте мою просьбу, — промолвила она, обращаясь к Герлуину. — Ваша певчая птичка доставила мне удовольствие и принесла душевный покой. Если меня одолеет бессонница или боль, не предоставите ли вы мне утешение, покуда находитесь в Шрусбери? Я не стану посылать за юношей без особой нужды. Вы позволите ему приходить ко мне?

Кадфаэль подумал, что даже если эта просьба сильно озадачила Герлуина, тот наверняка сообразил, что поставлен в невыгодное положение, и уповает лишь на то, что сделано это неумышленно. Упование, разумеется, тщетное, ибо леди Доната прекрасно понимала, что едва ли монах ей откажет. И то сказать, мыслимое ли дело посылать впечатлительного послушника развлекать женщину, лежащую в постели? Но эта женщина была слишком хорошо знакома со смертью и уже слышала, как та стучит в ее дверь, а ее бесплотный дух едва держался в теле. Ее более не интересовали владения мира сего, и она не испытывала страха перед тайнами мира иного.

— Музыка для меня как успокаивающее лекарство, — промолвила леди Доната, ожидая, пока субприор сдастся.

Тутило молча и безропотно стоял в углу, но под его опущенными веками с длинными ресницами настороженно горели светящиеся радостью янтарно-золотые глаза.

— Если в крайней надобности вы пришлете за ним, то как может наш орден отказать вам в такой просьбе? — проговорил наконец Герлуин, с трудом подбирая слова. — Если вы позовете его, брат Тутило придет.