Связчики

Гоша

— Как думаешь, погода завтра будет? Нет?.. Инспектор рыбнадзора примеряется попасть лицом в тарелку с ухой, но ему удается справиться со сном, он спрашивает о погоде, а Гоша не отрывает глаз от руки на грифе. Пальцы крепкие, сухие, но играет Гоша не очень чисто: так, старательно; струны, случается, посвистывают без надобности. Гоша любит гитару и старые вальсы, если напрячь внимание, пожалуй, иногда и можно угадать, что же все-таки он исполняет.

— …П-погода будет — нет?..

Инспектор поворачивается к Гоше, не поднимает век; больше, чем музыка, его беспокоит дело: можно ли завтра выйти в рейс — ловить браконьеров. Гоша гитару не бросает, но потом, в последний раз ударив по струнам, спокойно выкладывает собственное мнение — в обычной своей шутливой манере:

— Надо повесить за окно полотенце… — начинает он и останавливается, чтоб его друг рыбнадзор успел войти в ход хитромудрой мысли. — Надо повесить за окно полотенце… Если оно мокрое, значит, шел дождь, а если полотенца нет, значит украли…

Инспектор трясет головой, по всей видимости усваивая Гошины слова, но это не удается, — голова падает на стол; его сморило.

Из кухни тотчас выходит мать Гоши — бабка Феклуша, опрятная, подвижная старушка, вдвоем они принимаются укладывать тяжелого гостя на диван, стараясь довести дело до конца: Гоша стаскивает сапоги с громоздкого приятеля и передвигает на поясе кобуру с наганом так, чтобы она не мешала отдыхать. Феклуша спрашивает, можно ли убирать со стола, на что Гоша дает ответ: можно и даже нужно, а она, на ходу в кухню и обратно, выговаривает ему, что не надо бы сидеть так долго, не праздник, завтра у тебя дела, а рыбнадзор сам себе начальник. Ей не нравится, когда Гоша сидит с инспектором долго, но ее внушения на сына не действуют: дому он голова, а для матери — свет в окошке; она костит его и спорит по извечной материнской привычке, но Гоша мало внимает ее словам, делает как надо, да и только.

Он между тем надевает полупальто, выходит в сени, в крытый двор и, открыв дверь, садится на лавочку, вкопанную у самого обрыва над Енисеем.

Над Енисеем сумерки, то есть если выйти со света — уже темень, а когда глаза привыкнут — стрелы елей на той стороне еще различить можно, потому что заход ясный, румяная заря широкая. Вечер тихий, север только-только перестал гнать навстречу течению валы с беляками, вода против зари блестит, и видно, что еще есть мертвая зыбь, и слышно, как шуршит галька. Все лодки, алюминиевые с подвесными моторами и деревянные смоленые, вытащены повыше по всему берегу, в некоторых местах борт к борту; у нескольких — несуетливые тени, человеческие фигуры, — там, вероятно, готовятся столкнуть суденышки в воду, как только зыбь уляжется.

Один из этих людей не спеша взбирается на угор по лестнице, похожей на сходню, подходит к Гоше, заводит разговор:

— Как твой друг, рыбнадзор, пойдет в ночь-то, нет?..

— Отдыхает… — говорит Гоша.

— Ты знаешь, третьего дня он на лодке гонит, ракету пустил, подплывает, борта поцеловались, кричит: «Попались, бр-рраконё-ёры! Сеть есть? Отвечайте!» «Нет!» — отвечаем. «А пущалина (местное название сети) есть?!» — «Пущалина есть». — «Давайте!» — говорит. И отобрал сеть, вражина. Теперь боязно, кабы не наскочил, — оштрафует! Наверно, селедка уже поднимается, внизу уж давно ловят, — ну хотя б с полведерка поймать! Как думаешь?.. А-а?

— Это ничего бы, — скороговоркой говорит тихо и улыбается Гоша.

— К-кого?..

— Поймают, говорю вас, браконёров! Дуйте, пока не поймали. А поймают все одно!

Лодки соскальзывают в воду. Гоша наблюдает, как заводятся моторы. Шляпу он надвинул от холода на самые уши, если бы не шляпа, можно бы подумать, что сидит чей-то парнишка, а подойти поближе — Гоша. Он держится руками за плаху. Лодки растворяются в темноте.

Утро прорезалось. В нижний край деревни человек в безрукавке из собачьих шкур и резиновых ботфортах несет на плече лодочный мотор. Так это он куда? К Гоше. Мотор на косое крыльцо опускает, дерг-дерг — за шнурок щеколды. Гоша в это время завтракает, приступил к чаю.

— Морской привет! — здоровается он, раньше чем могучий рыбак, заполнивший собачьими мехами чуть ли не весь простенок с дверным проемом, успевает раскрыть рот. Моря здесь никакого нет, самое ближнее море в тысяче километров, да и его Гоша не видал, а надо же — здоровается по-морскому.

— Морской, — отвечает вошедший, как-то вяло и в пол-жеста махнув рукой.

— Чаевать садись! — приглашает бабка Феклуша, однако же зная, что гостю не до чая.

— Кой ляд чаевать! Спасибо, до света позавтракал. Мы, видишь, в бригаде разнарядку получили в Сосновой курье[2] неводить, да вот чего-то с мотором не заладилось: дергал-дергал, до пота, а он ревет да глохнет, — что ему — не понять! Как думаешь, а, Петрович?

— Лечить надо, — важно говорит, отхлебывая, Гоша.

— К-кого?..

— Лечить, говорю!..

Он выходит через сени во двор, изнутри открывает ворота шире, чтоб света было побольше.

Двор у Гоши как у всех, от сеней до баньки и дровяник крытый, но крыша кое-где прохудилась, небо видно. Не бедность заела, так, недосуг: когда сильно дождем заливать будет и мать почаще выговаривать станет, Гоша бросит клич — и соберутся приятели, которые с поломанными моторами приходят, да возчик, из тех же, плах пару возов привезет, свалит, а старые посорвут, и новую крышу сделать — день работы. Что крыша? Такая ей судьба — прохудиться, но под крышей — не как у всех. Поленницы вдоль стен, а скотины никакой нет: с коровой бабке Фекле по своему двору никак не пробраться — все подходы к сараю с сенником Гоша завалил железом. Зайдешь — и в глаза кидается скелет чудовища: странный каркас о трех лапах-лыжах, с мотоциклетным мотором наверху — аэросани собственной конструкции. Еще рельс лежит на грубом верстаке: гнуть листовое железо, в избушки охотникам печки делать. На колоде наковальня пуда четыре весом, а кувалда по кличке Полпуда далеко в стороне: видно, топала-топала к Енисею да у порога споткнулась. Посреди двора козлы, на которых висят два стареньких лодочных мотора; рядом бочка, маслянистая ржавая вода в ней наполовину, в бочку он отремонтированные моторы ставит опробовать: гонят ли воду? А банька у Гоши давно перестала служить извечному делу. Он учредил в ней склад гаек, болтов, шурупов; сверла, метчики в деревянных заводских ящиках; плашки и сверла; инструмент разный висит на гвоздях, а спроси, почему не выбрасывает — не дождешься ответа. Да и как не понять: бывало, нужда прижмет на дальней речке — из портянок запчасть делали да из березы… На полке, где добрым людям париться положено, тоже этого добра много, а сам Гоша с матерью по пятницам насчет пара к родне и соседям плетутся. Мать сперва роптала-роптала, да и смирилась, обвыкла. Как говорится: видно, не судьба из своей тарелки ушец хлебать!

Так вот, приступает Гоша с рыбаком мотор налаживать. — Система ремонта самая надежная: разбросать да сложить. Он осматривает детали, чистит и ставит заново — надежно. Тестером катушки зажигания проверяет, прозванивает, из карбюратора грязь вымывает. А потом и клапаны посмотрит, и водяную помпу с крыльчаткой, нагар с поршней счистит, одним словом, ничего не пропустит, потому что народ Гошин — им некогда. Все по дальним речкам, с рыбалки на охоту, с охоты на рыбалку, дня не хватает — ночь прихватывают; нет мотору ухода, надсаживают его, бьют, пока тот не взбунтуется, не станет.

Собрали двигатель. И поступает команда ставить в бочку: ставят.

— Заводи-и-и! — кричит Гоша.

Рыбак за шнур изо всех сил двумя руками дергает — мотор сразу и заревел, завелся. Двор Гоши в дыму, из-под крыши, из щелей дым и рев прут, из бочки вода на половицы плещется.

— Ну что?.. Хорошо отладился мотор! — улыбается Гоша.

— Чего с ним было, как думаешь? Я-то всю зарю, ну весь издергался!

— Ис-пуг, — отвечает Гоша.

— К-кого?..

— Ис-пуг, — отвечает Гоша. Лицо у него серьезное.

Берет рыбак мотор на плечо и в Сосновую курью едет. А то в дальний свет: в верховье Келлога и еще туда, где и названий никаких нет, а потом опять к Гоше. Вот, чинить надо, что там у него?

— Ис-пуг, — один ответ у Гоши.

Собака Гоши заведена его добро охранять: метчики, прокладки да белые, как рис, заклепки в коробках из-под чая. Так она ни на кого не лает, всем подряд хвостом виляет. А кто чужой случится — тоже виляет, на всякий случай. Как тут лаять? Обмишуришься, вся деревня бывает у Гоши, а кто не был, еще придет: беззаветный мастер Георгий.

Дважды в день в одно и то же время Гоша стучит несокрушимыми ботфортами по деревянному настилу тротуара. Он работает радистом на рыболовном участке, утром и вечером время связи. В косом домике, под сетью антенн, на одной из дверей для большей важности сделана кривая надпись: «Посторонним вход воспрещен», в комнате под потолок аппаратура.

С рыбаками на дальних озерах свяжись, сколько рыбы выловили, выясни, да что надо из продуктов узнай; послушай всех, что рыба неплохо пошла: «Маленько ымыем!»; бочкотару заказывают или соль кончается, куля два осталось: «…как с гидросамолета сгружали, вал большой был, вал, говорю, большой был, в лодку бросали кое-как, ну, утопили три куля, три куля, говорю, на дне, а теперь все, ну, бабе привет передавай. Как понял? Прием!» После с районом, с рыбзаводом свяжись, сводку дай, сколько центнеров на озерах засолено, и на самолет заявку сделай, опять же насчет зарплаты запроси, а то, бывает, если кто из рыбаков заболел, срочно санитарный рейс заказывать надо. В хорошую слышимость по микрофону можно поговорить, а в плохую — на ключе стучи и слушай: ти-ти, та-та, да на неоновую лампочку смотри, а днем, между главным делом, аккумуляторы на подзарядку ставь — бензиновый моторчик исправным держать надо; там, смотришь, с озера пропахшие дымами рыбаки еще аккумуляторы вывезли, а то и радию; пока гидросамолет туда-сюда, с озера рыбу вывозить будет, паять Гоше надо.

Был такой случай. Шел Гоша на рацию, с ним незнакомая маленькая женщина в зеленом противоэнцефалитном костюме, с пустым рюкзаком за спиной. Эта женщина, начальник полевого отряда геологов, послала из тайги двух рабочих закупить продукты. Они вышли и запили, а когда спустили все, сообразили, что их за это бить положено, — так отплыли на барже, куда — не сказали. В тайге ждали их со дня на день: двое, известно, пропасть не могут, мужики тертые, подождем еще. А потом от голода тяжело ходить стало, на собаку свою безобидную поглядывать стали с тайным желанием ее ободрать. База далеко, походная рация не достает, начальница пустилась сквозь тайгу в деревню, — просит Гошу радиограммой вызвать вертолет (тем двоим, если б застала она, плохо пришлось, да они не дураки, вовремя скрылись).

Известно, что выходить с передачей на другую волну — нарушение, тяжелей нет у радистов. Попризадумался Гоша. Радиограмма все же пошла, и веселая:

В котел нырнула собака Дуська теперь все точка ждем вертолет срочно

На лицо он как будто и неприметный совсем, вот только глаза на людях веселые, губы смеются, а из угла рта, даже ночью, наверное, лихо папироска торчит; да еще что: вихры белесые. И мать его, Феклуша, старушка серьезная, век дома у печи, беловолосая, вся их порода такая. И как народ, шутя, замечает: собака, которая заведена Гошей шурупы и кувалду Полпуда охранять, — и та белой масти. И дочери (четыре их), и жена — белолицые, светловолосые. Четыре дочери — и все не живут с Гошей, деревня для них мала, уехали одна за другой в город Алма-Ату, вслед им — жена. Дочери хорошие, видные телом и душой добрые. Это его талан, что надо мужику еще? Он жил весело, ему повезло; с ним было хорошо, а теперь один, но это ничего, можно быть веселым: четыре их идут сзади. Жена у него умна умом рассудительным. Подняли детей — и разъехались. На вид они не пара: Гоша ей по груди ростом; в молодости как-то сладилось у них да шло, а теперь все: что следовало семье — сделано, а ее не вернуть. На мать, на случай, на судьбу роптать незачем, что надо было мужчине, он уже смог и даже поболее других, его семя где-то будет множиться; а каждый человек — он вольный; загудел теплоход, путь супруге свободен.

Веселится деревня на Новый год, знатное веселье. К празднику на лыжах, собачьими упряжками, на мотонартах, маленьким самолетиком прибывают рыбаки и охотники. Во время войны и после, как покажутся на реке таежные труженики, так выстраивались встречать их школьники: почетный караул — салют и рапорт отдавали. Ждет деревня мужиков с промысла.

Жены держат баньку наготове, а к баньке морс: хоть из клюквы, хоть из брусники, квас и спиртик с устатку, и грибки, и печень налимья — макса, сыромороженая; черемша, припасенная с весны, в банках камешками переложенная, чтоб свежей быть; и холодец тебе рыбий, и горячие шанежки. Попарится муж, оставит в предбаннике запахи дымов и соль пота, дома его обхаживают, заждались; сама за ним из баньки плетется утомленная, распаренная, как шанежка, только-только из духовки: ох, счастливая!

На Новый год тем, кто в тайге по зимовьям разбросан, можно, наконец, друг с дружкой повидаться, и со своими детьми побыть: ученики из интернатов съезжаются, а студенты из городов пробираются за тысячи километров, с тремя пересадками, ничто их в пути задержать не может — в деревне праздновать лучше, некоторые только-только к карнавалу успевают.

Карнавал — десятка три масок, сделанных не как-нибудь, а от души. Надел человек на голову старый глобус оклеенный, — изображает космический корабль (антенны из вольерной сетки, взятой на звероферме), один из охотников шкуру с медведя аккуратно снял, выделал да нарядился: топает живым медведем. Пляшут все они вокруг елки в клубе. Время настает — вдруг разбредаются по домам, к столу. А потом инспектор рыбнадзора ракету пускает, да еще одну, вот и фейерверк; народ опять в клуб собирается, навеселе, все свои, ну, деревня теперь в пляс пошла. Старая эвенка Галя какую-то древнюю пляску выводит, а молодежь нарядная — свои танцы. А кто от возраста не в силе — сидят под стенами: посмотреть есть на кого.

Гоша празднование в клубе не пропускает. Он большой любитель танцевать и выбирает пару по своему вкусу, нравятся ему крупные женщины: «Мне, говорит, подавай, — чтоб руку на что положить было», — есть в деревне несколько таких, весом этак за сто килограммов, так Гоша кого-нибудь из них к танцу просит. Все знают, что Гоша бакенщицу Дарью приглашать будет. Дарья женщина донельзя серьезная, строгих правил, а на людях своего роста стесняется. Двадцать один год ставила бакены на весельной лодке и на моторной, когда моторы появились, — полжизни прошло в избушке на ручье Ночевальном. В клуб бакенщица старается пробраться незаметно, стоит недалеко от дверей не раздеваясь, посмотреть ей хочется на веселье, да Гошу в клубе она побаивается: Гоша подходит к ней каждый год, а она исправно отказывает, — ну да его это не смущает. Смотрит он снизу вверх на нее, не улыбнутся оба, а Дарья сомневается: что если не от души, а народ повеселить Гоша ее приглашает? Какая они пара?

— Ну что, Дашутка, — говорит он, — пойдем, покажем танец! Мы хоть красивы не были, да были молоды!

Тут бакенщице трудно приходится: отказать не положено, обидеть Гошу нельзя, а танцевать на людях с ним — смех один, вся деревня ждет, и будут люди потешаться до следующего года. Гоше-то что? С пеленок шутит, а Дарье не снести: больно серьезна, не обернуть шуткой. Отвечает она, стараясь быть как можно спокойней:

— Извини, Гоша, я-то домой собралась, печь топится, брошена у меня…

Она поворачивается и уходит, считает, что опозорил ее Гоша, дома не перестает думать об этом, и мучается: год ей вспоминать будут, что Гоша приглашал.

Гошу берет в оборот Клаша, подруга бакенщицы, — тоже гора-баба, только повеселее да побойчее, замужем как веселой не быть; танцует с Гошей — смех один: груди как раз у Гоши над головой прыгают, ухмыляется он внизу; и еще перехватывают Гошу, кружатся, а то и пляшут, тут уж знатный танцор нарасхват, — бедово веселится Гоша!

Простецкий с виду народ живет на берегу, да каждый собой — величина, много всего перевидали. Да и вообще нет простых людей, а тайга да Енисей — мир замысловатый. Ну-ка север валы раскачает, а плыть на ту сторону надо; ну-ка мороз на лыжне за пятьдесят (рукавичку только снял — надевай опять!) и до Зимовья день хода целиком (лыжни нет, снег в полтора метра), а лыжа вдруг сломалась; человек один, и дома батьку дети ждут, выжить надо. Как выжить?.. А вот там, в половодье, охотники-кето, муж с женой, плывут (от Сосновой Курьи на реке Елогуй — к селению Канготово на Енисее километров сорок будет по затопленной тайге, клочка земли нет) они в двух лодочках-долбленках, которые ветками называются, пробираются между деревьями. Так где вы ночуете, спрашиваем? А в ветках, говорят, отдыхаем!

Народ бывалый, веселых почитает и мудрых. Не зря про Гошу рассказы ходят по коптильням, бондаркам и промысловым избушкам. Ефим-охот-ник встретил Гошу в километрах двенадцати вниз по Енисею, там (против устья Елогуя) берег высокий, место хорошее: лес смешанный — кедры, ели, березы; грибы, ягоды есть. На черничниках в августе можно встретить глухарей: зеленая брусника еще румяниться не начала — вылетают молодые неразбитые выводки клевать чернику. Ефим там и заметил Гошу. Один Гоша, без собаки, с топором на плече, кружит меж деревьев, на небо смотрит, а то сядет посидит у дерева. Со стороны смотреть — деревьям кланяется. Наблюдал за ним Ефим — непонятно, чем это Гоша так далеко от деревни занят, потом подошел и поздоровался.

— Морской привет! — отвечает Гоша.

— Слушай, — говорит Ефим, — следил я тебя — ничего не пойму, что ты делаешь? Беспокойно мне стало: ты тут один, деревня далеко. Вроде как березе молишься?

— Да как сказать. Дерево надо! — в глаза ему посмотрел Гоша.

— …Так их полно — от самой деревни шесть верстов — и все деревья.

— Ну-у? — удивился Гоша.

— А чего?

— Да как сказать тебе? Дерево ищу! — только и промолвил недовольно Гоша, повернулся, переложил топор на другое плечо и дальше пошел.

Вот так: ему надо найти дерево в лесу. Потом узнали: искал он березу на воздушный винт для аэросаней, — полтайги человек обошел. Среди деревьев— дерево! Экий мудрец Гоша!

Рыбачит он мало, но лодка у него есть, под угором, как раз против дома, повыше вытащена. Столкнуть или вытащить лодку, кто на берегу, — помочь должны, такой, наверное, на всех реках обычай. Мотор каждый сам несет и на корму привинчивает. На берегу интересуются, следят, как у кого мотор заводится, ну у Гоши — р-раз! — и заревел — хорошо отлажен. Как-то осенью Гоша за брусникой ехать собрался, Гошин приятель, однорукий лесничий Леонтий, оттолкнул лодку и смотрит. Гоша дернул за шнур — мотор на рабочий ход был включен, винт сразу на больших оборотах заработал, — лодка рванулась. Гоша стоял и — бульк! — в воду. Лодка пустая кругами хозяина обводит, а бобриковое полупальто его держит на плаву, только несокрушимые резиновые ботфорты вниз тянут. Секунд несколько продержался Гоша наверху; лодок много и народ на берегу, Леонтий на своего приятеля смотрит — по всей видимости, спасать будет Гошу. Пустил Гоша струю воды из рта, самое время «Спасите!» кричать, — сейчас драть глотку будет. А он на всех посмотрел (течением его мимо несет), руку из воды вверх выбросил и говорит спокойно: «Морской привет!»

Тут так, в промысловых деревнях, — трусость показать нельзя, выкажешь что-нибудь постыдное, замараешься — и дети не отмоются. И Гоша не стал вопить, отшутился. Незадолго до этого разговоры ходили в деревне о том, что Енисей и левая сторона его раньше (когда-то!) дном моря были, — прочитал кто-то. Вот Гоша на дне и побывал, со дна привет передает и снова на дно уходит, и так несколько раз. Ближняя лодка подоспела, выловили, воду общими усилиями вытрясли, с тех пор все рыбаки с Гошей так здороваются: «Морской привет!» И на озерах об этом слух прошел, по рации так его и приветствуют. «Морской!» — говорит Гоша в микрофон рыбакам и руку кверху поднимает.

Однорукий лесничий Леонтий, лучший друг Гоши, — человек большой физической силы. На общественном субботнике он сокрушает рукой с топором лиственничные колодки толщиной в два обхвата; во время гулянок ему ради интереса подливают спиртного в граненый стакан побольше и почаще, он этого не замечает, исход всегда один: водка кончается раньше, чем речь становится невнятной. Лесничего в деревне считают немного странным, но странность эта не выходит за нормальные пределы: в шторм чья лодка, когда все другие вытащены, прыгает по волнам так, что каждый прохожий останавливается, несмотря на дождь и ветер, следит за представлением, желая увидеть, как судно перевернется в воздухе? Так это лодка его, Леонтия, друга Гоши. Сидит Леонтий на корме, держит одной рукой румпель. Сила у Леонтия есть, и помочь Гоше он рад, когда тому на лодке ехать надо; Гоше остается нести весло и бачок с бензином, тем более Гоша, чтоб было легче, схитрит, для себя полный не наливает. У приятеля Гоша, конечно, не останется в долгу. Можно видеть, как он сидит, надвинув засаленную шляпу на уши, чтоб ветром не сдуло, в лодке лесничего, копается в его новом моторе, — в конце концов мотор устает сопротивляться или, по мнению Гоши, от испуга излечивается. Два товарища ездят вдоль берега, его обкатывая, причем румпель всегда у однорукого.

Весной собрались Гоша с Леонтием и еще один приятель в соседнюю деревню, где надо было снять со старого трактора шестерни и другие части для аэросаней, что обрастали мало-помалу «мясом» во дворе у Гоши. Трое отплыли на лодке лесничего и быстро домчались до места: по течению два десятка километров относительно недалеко— мотор мощный. Повозиться у трактора без колес пришлось недолго, сняли необходимые детали, снесли в лодку, отгребли от берега. Гоша сидел в носовой части рядом с грузом; лесничий, конечно, на корме у мотора; в середине лодки, между сиденьями-лавочками, лег третий, закупавшись с головой в длинный — до пят — дождевик. Плыли теперь против течения. На Енисее было тихо и ясно, солнце, и мотор тянул хорошо. Они бы добрались быстро, но в нескольких километрах от деревни лодка наскочила на топляк: сначала нос подпрыгнул, потом вся она поднялась одним бортом, груз скатился в сторону, и в секунду перевернулась. Лодка оставалась на плаву вверх днищем и в струе течения плыла вдоль берега. Нижняя часть мотора с винтом (которая попросту называется «нога») торчала вверх; винт, конечно, уже не вращался. Лесничий вынырнул у борта, — сбитый с толку, не мог все осмыслить, потерял способность ориентироваться, — выбрасывался телом на днище, хватался рукой за гладкий металл, пальцы скользили по ровной поверхности, он сползал и боялся погрузиться в воду, и снова выбрасывал руку, делая попытки удержаться. Третий из них, который лежал завернувшийся в дождевик, так и остался под лодкой и потом отчаянно скребся, — его вытащили школьники, которые на берегу напротив места, где лодка перевернулась, готовились по билетам к сдаче экзаменов, — под лодкой оставалось достаточно воздуха, в плаще было много воздуха, и это не дало человеку уйти на дно.

Гошу отбросило далеко от борта. Так вот, бобриковое полупальто недолго позволило Гоше держаться на поверхности, огромные ботфорты тянули, как кандалы, он погружался и выныривал. Сначала он пытался развернуться и отыскать лодку. Затем он увидел ее и берег, который плыл мимо, своего товарища Леонтия, теряющего силы в конвульсивных попытках зацепиться за днище. Ученики уже сталкивали свою лодку — в это время взялся и Гоша спасать своих товарищей, сколько-нибудь очистив от воды легкие. Он крикнул тем двоим (хотя мог видеть одного Леонтия), чтобы они хватались за мотор. Подплыли школьники, втащили в свою лодку лесничего, нашли человека, который был под лодкой. Ученики видели все и потом рассказывали всей деревне, каждому снова одно и то же.

Гошу искали долго, в этот день и на следующие. Приехал брат откуда-то, в одном костюме, как есть, без вещей. Пришла сестра, издалека, из Алма-Аты приехала жена и одна из дочерей, заплакали.

Рыбаки, кто был в деревне, ездили его искать по своей охоте, а брат Гоши, который плавал каждый день с кем-нибудь из них, сам выбирал, кому ехать завтра, чья очередь. Они обследовали заливы, заглядывали за каждую каргу[3], объезжали вокруг островов. Вода падала, смотрели: не кружат ли над тальником подорлики и вороны? А может, Гоша (известно, шутник) где-нибудь на песке сидит, родные ботфорты и штаны сушит — дожидается.

Лодки плавали, туда — вдоль одного берега, назад — вдоль другого. Браконьеры — те установили особый порядок, ездили и приходили к брату Гоши с отчетом: где были и куда поедут, а инспектор рыбнадзора дал знать в нижние деревни, что если Гоша поймается на уду самолова (снасть правилами запрещенную), то человек пусть не боится, никаких мер принимать не будет; в нижних деревнях, конечно, все знали, что пропал Гоша, и кто куда ездил, тоже поглядывали. Бывалые, знающие толк в таких делах люди говорили, что тело должно всплыть на девятый день, другие, не менее опытные, сомневались: нет, считали они, вода еще холодная, всплывет после двух недель. Прошел тот срок и этот — нет, не видно нигде.

Потом, известное дело, начала забывать деревня Гошу.

Новые события, как ведется, заслоняют старые и хотя не вытесняют их, но отодвигают на задний план. Что один человек? Деревня без одного человека всегда обойтись может. Ревут моторы и без него. Бывает, бакенщица Дарья с подругами-пенсионерками за самоваром скажет: «Часы наладить некому, эх, обеднела деревня без Гоши!»

Тихо стало в доме. Только собачка, та, которая поставлена была Гошей добро охранять, переменилась: на всех, кто мимо проходит, бросается с лаем (спасу, говорят, нет от нее, спасу нет — ест поедом!). Ну так и пристрелили ее.

Мать, Феклуша, понятно, свое горе забыть не может…

В такой вечер, когда север перестает раскачивать валы с беляками и Енисей от берега до берега, как стекло, — она вдруг бросает в сторону ухват или на десять раз вычищенную кастрюлю, срывает с гвоздя бинокль Гоши и бежит, сколько хватает духу, мимо двора к Енисею. Недалеко от обрыва запинается, падает, поднимается на колени, прикладывает бинокль к глазам, ползет так поближе к обрыву, к самому краю, и долго стоит на коленях, обшаривая биноклем воду и лодки. Долго-долго смотрит, старая: не плывет ли Гоша?

Ну, Гоша, ясное дело, против течения поплыть не сможет. Но для нее все повторяется: там, от деревни совсем недалеко, он выныривает лицом к лодке и кашляет, выплевывая воду, лицо у него перекошенное, он смотрит на лодку и вдруг кричит душевным своим товарищам, которых несет, как и его, река:

— …За мотор надо! Ы-май-тесь за мо-тор, ре-бя-та-а!..