Связной

9

Милан и Сила собрались за углем. На станции стоят целых три угольных вагона, и все, что из них высыплется во время разгрузки, спокон веку принадлежало местным ребятам. Правда, начальник станции терпеть не может, когда ребята толкутся с корзинами у вагонов, но сегодня его не видно на станции. Сила, который всегда все знает, выяснил, что он уехал в Нитру.

Уголь привезли для Беснацкрго хутора. Хутор лежит в долине среди холмов, километрах в десяти от Лабудовой.

Беснацкие батраки — ребята что надо. Их мало волнует, если при разгрузке высыплется лишняя корзина-другая. Поэтому бедняцким детям около них всегда раздолье. Все равно ведь беснацкий граф, который все свое время весело проводит в Вене, из-за пары корзинок угля не обеднеет.

Уголь был мелкий, с лесной орех. Немало его уже высыпалось сквозь щели вагонов. Но пока выберешь эту мелочь из грязи, перемешанной с угольной пылью, пока наберешь ее хотя бы с полкорзины, ты не раз еще подуешь на озябшие пальцы.

Милан и Сила ползают под вагонами, сгребают уголь руками; они уже черны, как негры, но корзины наполняются медленно.

Затрезвонил сигнал, вышел диспетчер, перевел рычаг семафора. Потом вышел стрелочник с синим кружком на длинном шесте, воткнул шест между рельсов и стал рядом по стойке «смирно», как солдат.

Со стороны Нитры приближался состав, не очень длинный, весь из теплушек.

Паровоз запыхтел, выпустил облако белого дыма, и поезд остановился. Забегали железнодорожники. Из теплушек выглянуло несколько лиц.

— Немцев привезли, — сказал Сила. — Только бы их здесь не выгрузили!

Казалось, что все обойдется, потому что поезд снова тронулся, с пыхтением подался в сторону Превидзы. Вскоре виден был только красный фонарь на последнем вагоне. Но за стрелками поезд остановился и начал пятиться к станции.

— Сюда их привезли, — сказал Милан, и его передернуло. — Сюда тащат.

Мальчики уселись на ступеньках склада и молча стали ждать, что будет дальше. Милан лихорадочно соображал: «Если немцев выгрузят на станции, значит, в Лабудовой будет стоять немецкий гарнизон. А это значит, что Эрнесту нельзя будет приходить в деревню, и мне самому трудно будет выбраться из деревни, чтобы предупредить его».

Теплушки остановились как раз против подвод. Раздались короткие отрывистые команды. Из первого вагона выпрыгнул офицер в сапогах, в дубленке, в фуражке с лакированным козырьком. Загромыхали двери, из вагонов полезли солдаты в серо-зеленой униформе.

В воздухе мелькали вещмешки со скатками из одеял. Бегали офицеры. Солдаты начали строиться в колонну.

— Сколько их! — вздохнул Милан. — И куда их только распихают?

Мальчики подхватили полупустые корзины и припустили домой вслед за мрачной колонной, маршировавшей в деревню.

В дом Гривки прислали на постой троих. Только успел Милан занести корзину с углем в сарай, как они уже появились. Он даже не пошел в кухню, глаза бы его на них не глядели. Его душили злость и отвращение к этим незваным пришельцам, из-за которых он теперь вряд ли сможет видеться с Эрнестом. Он слонялся по двору и пинал ногой ржавую жестянку, которая там валялась.

Вышла мать и позвала его в дом. Голос ее звучал непривычно сурово и решительно. Ослушаться было никак нельзя. И он пошел в дом.

Немцы заняли жилую комнату. Там они будут спать на двух кроватях и на лежанке, которую отец смастерил как-то зимой. Отец будет спать на тюфяке под окном. Мама с Евкой в чулане. Где будет спать Милан, пока еще никто не знал, в том числе и он сам, но такие пустяки его не волновали.

Эти трое — словно им комнаты было мало! — уже без рюкзаков, шарфов и шапок, уселись в кухне у стола. Они разговаривали между собой и поглядывали на хозяев.

Отец, весь обмерший, бледный, сидел на самом краю лавки. Мать возилась у плиты. Евка, которая еще ничего не соображала, разгуливала по кухне, подкидывала и опять ловила свою безглазую и безносую куклу-уродину.

Потом один из немцев встал, сказал что-то остальным, взял котелки и ушел. Остались двое. Один молодой, мрачный, с резкими движениями и быстрой речью; второй пожилой уже, сгорбленный и почти совсем беззубый.

Молодой тут же обратился к отцу:

— Поишься? Не пойся. Мы не путем упивать…

Отец вздрогнул и чуть покраснел.

— А я и не боюсь. На что вам меня убивать? Я ничего вам не сделал.

— Не путем, — горячо убеждал его немец.

— Война никс гут, — зашепелявил и старший. — Никс гут. Гитлер капут. — Он даже показал рукой, какой Гитлеру будет капут.

Потом, видно, чтобы убедить хозяев в своем миролюбии или по другой, непостижимой для Милана причине, оба достали фотографии своих семей.

У старшего было два сына. Один в форме СС, второй в белой рубашке с поясом «Гитлерюгенда». Сыновья стояли, вытянувшись в струнку, а между ними сидела на стульчике толстощекая женщина с гладко зачесанными волосами. Она глядела прямо в объектив вытаращенными глазами и нелепо улыбалась.

— Мертвая, — сказал беззубый, тыча пальцем в старшего сына… — Пиф-паф… мертвая… Война никс гут, — покачал он лысой, как дыня, головой. Потом быстро сунул фотографию в карман, нахохлился, прищурил глаза и больше уже не сказал ни слова.

У младшего солдата был один ребенок, раскормленная, пухлая девочка в коротком платьице, с бантами в русых волосах. Жена у него была маленькая, смуглая, с острым носом и живыми глазами, похожими на ягоды терновника.

Вошел третий. В каждом котелке он принес по порции черного кофе, а наверху, на крышке, был ужин: на каждого по ломтю черного хлеба, три кружочка колбасы, квадратик маргарина и квадратик мармеладу.

Мать, которая разогревала на ужин щи, подошла к столу.

— Это вас так кормят?

Немцы глядели на нее, не понимая.

— Я говорю, так мало вам дают есть… есть… понятно? Мало, — показывала она на порции, аккуратно разложенные на столе.

Они поняли. Усердно закивали головами.

— Мало, мало кушать, мало…

— Ja, [11] мало, — сказал младший. — Гитлер — много…

Не говоря ни слова, мать взяла все три котелка, слила кофе в кастрюлю и поставила ее на плиту. Потом сполоснула котелки и налила в каждый горячих щей.

— Вот, покушайте, — сказала она и положила на стол каравай хлеба и нож. — Ну, ешьте, что смотрите?

Милан помрачнел.

— Ох, чтоб вам! — пробормотал он.

«Тоже ведь люди», — сказала мать про себя, словно оправдываясь перед самой собой и перед домашними.

— Давай свою миску, — обратилась она к Милану.

— Не надо мне, — отрезал он. — Не хочу я твоих щей.

Видно, она поняла, почему он побрезговал едой, и ничего не сказала. Милан сел на стул, насупился и стал сердито качать ногой.

Ему не сиделось дома. Смеркалось. Пора бы уже идти к Эрнесту, но как тут пойдешь, если в деревне полно немцев? Его удручало также, что репу у Грофиков уже свезли с поля, в прошлый раз ему уже нечего было положить для виду в мешок. Так и шел с пустым мешком, хорошо еще, что никто не повстречался.

С Эрнестом он должен повидаться во что бы то ни стало. Но что бы такое ему придумать? Сказать, что станционный диспетчер послал его с уведомлением в Стругаровицы? Но уведомления носит старый Бачка, на этот счет у него есть уговор с начальником станции. За это Бачкина дочка ходит к жене начальника станции стирать. Сказать, что ему нужно нарезать лозняку? Но кто же ходит резать лозняк впотьмах? Любой дурак сообразит, что он просто врет без зазрения совести.

Бедняга Эрнест! Что-то он подумает, не застав его на месте? Кто предупредит его, что немцы пришли и ему нельзя в деревню?

Милан уже трижды виделся с Эрнестом. Они встречались за поворотом дороги. Эрнест дожидался его в кустарнике, и первым его вопросом всегда было: «Немцы не пришли?»

«Нет, можешь идти смело», — всякий раз отвечал Милан, радуясь, что несет ему добрую весть.

Потом они шли в деревню. До мостика можно было идти рядом. Эрнест расспрашивал о домашних, о деревенских новостях, о жандармах и о всякой прочей всячине. За мостиком Эрнест заходил в вербняк и ждал, когда Милан дойдет до первых домов и свистнет.

Если Милан свистнет один раз, значит, путь свободен, никого нет. Свистнет два раза — осторожно, я что-то вижу. Дождавшись, когда подозрительная тень исчезнет, Милан свистел еще раз и шел домой. Вскоре вслед за ним приходил и Эрнест. Он умывался, ужинал, туго набивал рюкзак и уходил тем же путем. И опять Милан шел впереди него.

— Милан, Милан… — послышался с улицы голос Силы.

Милан выбежал во двор.

— Чего?

— Я зайца поймал в кукурузе. Самку. Попала головой в петлю, но не задушилась. Хочешь, покажу? Пойдем!

Кто же не захочет поглядеть на живого зайца, тем более если это самка, которая, как известно, может давать приплод даже в неволе!

Милан охотно пошел с Силой. Оставаться дома ему совсем не хотелось.

— У нас немцы, — сказал он Силе. — У вас тоже?

— У нас нет. Только у Грофиков. Там их штук двадцать. Офицеры в горнице, солдаты в амбаре. Они уже туда и солому для спанья натаскали.

Зайчиха была большая, брюхастая и выглядела кроткой. Она забилась в самый угол клетки, водила темно-синим глазом по сторонам, и длинные ее уши слегка подрагивали.

— Знаешь что, Сила, — сказал вдруг Милан, — одолжи мне эту зайчиху!

— Одолжить зайчиху? Да на что она тебе? — удивился Сила.

— Да так. Одолжи мне ее, я ее Евке покажу.

— Ты что, сдурел? Зачем тебе это нужно?

— Просто так… чтобы посмотрела полевого зайца, вот зачем.

Сила окинул Милана внимательным взглядом.

— Темнишь. Говори честно, зачем она тебе?

— Я ведь не насовсем ее прошу. Вечером я тебе ее обратно принесу. Ей-богу! Хочешь, побожусь?

— Ну побожись!

— Чтоб мне провалиться! — выпалил Милан и для большей убедительности стукнул себя кулаком в грудь.

— Так дело не пойдет, ты ведь не сказал «сквозь землю», — остановил его Сила.

— Ну ладно, чтоб мне сквозь землю провалиться, — сказал Милан, которого уже начали злить эти придирки. — Чтоб мне пропасть, если не верну зайчиху.

— А я и так ее не дам.

Милан чуть не разревелся.

— Видишь, вот какой ты друг! Я ведь давал тебе тогда ловушку… Мне позарез нужно, а то бы я и просить не стал.

— Очень нужно?

— Очень.

— Тогда скажи, для чего?

Милан заколебался: сказать — не сказать? Ведь Сила настоящий друг; если ему довериться, он ни за что не выдаст. Но Эрнест столько раз наказывал, чтобы он не заикался никому об их встречах, иначе будет беда. Милан уныло свесил голову.

— Не могу, — сказал он голосом, дрожащим от сдерживаемых слез. — Мне до зарезу нужно… Ненадолго… Я бы ее потом вернул. А сказать, для чего, не могу…

— Почему?

— Нельзя.

Сила еще дальше сдвинул шапку на затылок, задумался, внимательным кошачьим взглядом наблюдая за сокрушенным приятелем.

— Ну, тогда бери, — сказал он наконец. — Погоди, я тебе мешок принесу.

— Зачем мешок?

— А куда ж ты ее денешь? За пазуху? Эх ты, голова садовая! Людям незачем знать, что ты зайца несешь!

Милан замер. Неужто Сила обо всем догадался? Недаром в деревне о Силе говорят: наш пострел везде поспел, он, мол, взойдет и там, где его не сеяли. Он любил заставать людей врасплох, когда его меньше всего ждали. Целыми днями шатался по деревне, по лесу, знал каждую межу, каждый куст, каждый укромный уголок. Может, он знал и о том, что Эрнест захаживает домой? Что, если он прятался где-нибудь в канаве или за кустом, когда Милан провожал Эрнеста за вал?

— И не ходи через мост! Иди через мостки, так ближе.

Значит, Сила знает. Ну и пусть знает… Пока молчит и не пристает с расспросами, пусть его знает. А если бы и начал допытываться, Милан ему все равно ни слова не скажет, это уж дудки…

Милан подхватил мешок и припустил через поле, прямо к мосткам. Если кто его остановит, у него зайчиха. Он смело может сказать, что ходил на зайцев. За это его вызовут, пожалуй, в сельскую управу. Пусть оштрафуют, а то еще и по шее надают, пусть! Главное, что он может предупредить Эрнеста: в Лабудовой немцы, целых десять вагонов немцев прибыло на станцию. Тяжелого вооружения у них, видимо, нет, только винтовки и пистолеты. А у офицеров, которые спят у Грофиков, есть еще и легкий пулемет.

По мосткам, наискосок переброшенным через речку, Милан перебрался на тот берег. В этом месте речка была широкая, скорее болото, чем речка; мостки ходили ходуном, дважды он чуть не свалился в воду, потому что зайчиха металась у него за спиной и он едва не терял равновесие.

За рекой у Милана отлегло от сердца: здесь отлично можно было спрятаться в зарослях вербы. Вербняк тянется почти до самого вала, а за валом уже не будет ни живой души. Идти было тяжело. Болото чавкало под башмаками. Милан глубоко проваливался и через силу вытаскивал ноги.

Эрнест уже дожидался его. Весть о приходе немцев его озадачила. Он даже не обратил внимания на мешок, переброшенный через плечо мальчика. Милан так и не дождался похвалы за удачную выдумку.

— Значит, они уже здесь… — сказал Эрнест задумчиво. — Принесло их на нашу голову. А мне как раз нужно на Беснацкий хутор…

— Не ходи, Эрнест! — попросил Милан. — Через деревню тебе не пройти, сразу схватят…

— А что делать? — отрезал Эрнест и грубо выругался. — Оставить товарищей с пустыми руками? Просто так, без ничего?

Милан не догадывался, что может означать это «без ничего». Но если Эрнест готов отправиться в такой опасный путь, значит, в горах и в самом деле никак не обойдутся без этого.

— Придется идти, — сказал Эрнест, — будь что будет… У нас никто больше не знает дорогу, этак человек может попасть им прямо в зубы.

— А можно мне? — робко предложил Милан. — Я тоже знаю дорогу, даже лучше, чем ты. Давай я схожу!

— Еще чего! Только этого не хватало.

Милан повел плечом.

— Ты не думай! Я все дороги, все тропинки знаю в нашей округе. Куда хочешь проберусь!

Эрнест явно заколебался.

— Слушай, Милан, — сказал он, помолчав, — возможно, тебе и придется пойти. Ума не приложу, как еще мне выкрутиться. Нужно срочно сообщить нашим, что в Лабудовой немцы, и на Беснацкий нужно идти… Если пойду на Беснацкий и меня схватят, в отряде ничего не будут знать. Пошлют искать меня… Наши ребята этих мест не знают. Немцы их переловят за милую душу. Если не пойду на Беснацкий, не передам поручение — тоже плохо… Как ни кинь, все клин…

— Не ходи, Эрнест, не ходи! — умоляюще сказал Милан. — Воротись в горы, а на Беснацкий я пойду. Не бойся, я все сделаю, как скажешь?

— А не боишься?

— Ни чёрта!

— Хутор Беснацкий знаешь?

— Знаю, это около Читар.

Эрнест снова задумался.

— Так вот, слушай. Пойдешь на Беснацкий, разыщешь управляющего. Фамилия его Ондрушак, запомни! Его контора сразу у ворот. Там еще табличка есть: «Контора». Придешь прямо к управляющему, скажешь ему: «Зори нынче красные». Он тебе ответит: «Значит, будет ветрено». Будь внимателен: если это он, то ответ будет именно такой, слово в слово. Тогда ты скажешь ему: «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась». И все. А теперь повтори!

Милан проглотил слюну и начал:

— Пойду на Беснацкий, к управляющему Ондрушаку. Его контора прямо у ворот. Зайду к нему и скажу: «Небо нынче красное…»

— Стоп! — оборвал его Эрнест. — Я сказал не «небо», а «зори». Если переврешь хоть словечко, считай, что зря ходил.

— Ага, значит: «Зори нынче красные», — повторил пристыженный Милан. — Он мне ответит: «Значит, будет ветрено». Тут я ему скажу: «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась».

— Отлично, — похлопал его Эрнест по плечу, — только ничего не спутай, ради бога.

Милан расцвел от счастья и от гордости: ему доверяют сообщение, в котором нельзя изменить ни единого слова!

— А что ты скажешь, если тебя спросят, чего тебе надо на Беснацком?

— Не знаю, — чистосердечно признался Милан.

Об этом он и не подумал. Да и кто бы стал его спрашивать?

— Знаешь что… — У Эрнеста чуть-чуть дрогнул голос. — Если кто спросит, скажешь, что ты пришел к Якубикам за моей фотографией. Скажи, что тебя прислали из дому, потому что от меня давным-давно нет никаких вестей. Мол, дома считают, что я погиб, и хотят иметь памятку обо мне… Ясно?

— Ага, — понимающе кивнул Милан.

Видно, не зря поговаривали, что Эрнест Гривка давно протоптал стежку на Беснацкий хутор и что черноглазая Павла Якубикова вот-вот станет лабудовчанкой.

— Ладно! — кивнул Милан. Он не собирался смущать Эрнеста ненужными вопросами.

— Ну, иди, — сказал Эрнест, шагнул к нему и прижался своей холодной, колючей щекой к его щеке, тоже колючей от пронзительного ветра.

Милан не отстранился.

Они постояли немного, тесно прижавшись друг к другу.

Зайчиху Милан занес Силе на обратном пути. Сила ни о чем не спрашивал — вот уж товарищ, каких поискать! — только посмотрел на Милана любопытным, немного завистливым взглядом.

«Не надо говорить, будто я ходил к Якубикам, — подумал Милан по дороге домой. — Скажу лучше, что я был в Читарах у доктора».

Читарский доктор когда-то хаживал к отцу, он и теперь всякий раз заглядывает к Гривкам, когда бывает в деревне на обходе. Лабудова входит в его участок, но лабудовским больным трудно добираться до него, и вызывают они его очень редко — в Читарах ведь всего один телефон, и тот в сельской управе. Но доктор все равно заходит, он человек добрый. Придет, потолкует, съест яичницу, которую всегда жарит для него мама, похлопает больного по плечу: как-нибудь, мол, обойдется. Милана по щеке потреплет, Евке сделает «козу рогатую» и уезжает в своей старенькой дребезжащей «татре», высокой, как элеватор.

«Возьму старый рецепт, — рассуждал про себя Милан. — Если спросят, скажу, что ходил переписывать рецепт, а на Беснацкий, мол, зашел посмотреть на тракторы».

На другой день рано утром он отправился на Беснацкий с рецептом в кармане. Управляющего он нашел сразу. Самый обыкновенный управляющий, невзрачный такой дядька в галифе, в кожанке и в зеленой шляпе с пером сойки.

Когда Милан сказал ему пароль, он было вытаращил глаза, но тут же опомнился, повторил на всякий случай то, что ему было сказано, и заверил Милана, что деньжат пришлет обязательно.

Потом он обвел взглядом контору, выудил из ящика стола коробку конфет — целую коробку с розой на крышке — и сунул ее Милану в руку.

— Спасибо, не надо, я же не для этого… — отнекивался Милан.

— Знаю, что не для этого, но все равно бери, ну! — Управляющий запихнул коробку Милану в карман и мягко подтолкнул его к двери. — А теперь беги, чтобы никто тебя не увидел. И никому ни слова, что ты здесь был!

Милана не надо было уговаривать. Он и сам спешил убраться с Беснацкого, его ждал долгий путь домой, а после обеда у него школа. Конфеты в кармане казались Милану свинцовым грузом.

«Он думает, что я ребенок! — злился он на управляющего. — Очень нужны мне его конфеты!»

Почему-то все считают его ребенком, и это огорчает Милана. Ничего себе ребенок, если он управляется, с любым делом не хуже взрослого!

«В рот не возьму ни одной, вот! — решает он. — Ни одной конфетки. Отдам всю коробку Евке».

Но тут ему приходит в голову, что отдавать Евке всю коробку никак нельзя. Мать станет спрашивать, откуда у него дорогие конфеты. «Еще, не дай бог, ляпну чего нибудь! Все сразу я ей не дам. Спрячу и буду давать по одной конфетке», — решил он, гордясь своей предусмотрительностью.

Домой он пришел как раз к обеду.

— Ты где шатался, бродяга? — встретила его мать.

— У Силы я был, — ответил он не моргнув глазом.

— Он за тобой уже раза четыре заходил. Я за ним ворота не успеваю запирать. Как же это ты мог быть у него?

Милан едва заметно покраснел.

— Я сначала был у него, а потом пошел к Павлу.

— Мотаешься по деревне как неприкаянный, а дома работы полно, не знаешь, за что и взяться! — не унималась мать. — Перехвалила я тебя: вот, говорю, какой у меня помощник, а он на́ тебе! Бродяга, непослушный бродяга — вот ты кто.

Милану стало совестно. Он ведь и сам решил помогать матери, но что поделаешь, не разорваться же ему. На Беснацкий он должен был идти, это важнее всего на свете.

— Отрежь себе хлеба и ешь, — все еще сердито говорит ему мать.

— Не хочу. Я не голодный, — отвечает Милан.

Это неправда. С утра у него маковой росинки во рту не было, а в дороге он так проголодался, что, кажется, быка бы съел. Но за стол он не сел. И мать отчитала его поделом, а тут еще за столом сидит Вилли, этот молодой немец, и ест вместе со всеми.

— Кушать нушно, — отозвался Вилли из-за стола. — Мушчина кушает много.

— Отстань! — проворчал Милан и вышел во двор.

Мать с ведрами вышла следом за ним.

— Чего не жрешь, чего дуешься, как пузырь? — прикрикнула она на него.

— А ты чего кормишь немчуру, а? — уставился он ей в глаза. — Эрнест от них в горы ушел, отец из-за них чуть не помер, а ты их кормишь, да? — И он воинственно выставил вперед подбородок.

«Если ударит… пусть! Но зато я ей все выложил», — думает он.

Но мать не ударила его, наоборот, ему показалось, что взгляд ее стал чуточку мягче.

— Яйца курицу не учат, — только и сказала она и пошла с ведрами к колодцу.

В другой раз он бы взял у нее из рук ведра и сам принес воду. Но теперь он этого не сделал. «Пускай носит, если она такая! А я все равно есть не буду. Пусть хоть сдохну!»

Когда вечером он вернулся из школы, окна уже были затемнены. Одеяло, которым мать завешивала кухонное окно, в одном месте завернулось. Милан заглянул в щель и сразу увидел ненавистное лицо постояльца, который опять сидел за столом и что-то рассказывал отцу.

«Чего он там расселся? — злится Милан. — Другие уйдут себе в деревню и приходят только ночевать. А этот чего здесь торчит?»

Фред каждое утро бреется, до блеска протирает тряпочкой бритвенный прибор и уходит. Старый Ганс, тот забьется в уголок и читает. Читает весь день и всегда одну и ту же книжку. Читает медленно, со вкусом, шевеля тонкими сухими губами.

Время от времени Ганс уходит с ружьем в поле, стрелять зайцев. Он приносит их домой в рюкзаке (сквозь дно рюкзака просачивается кровь), свежует их на завалинке и отдает матери, чтобы та приготовила ему паприкаш. Это тоже бесит Милана, но все равно Ганс и Фред не так портят ему кровь, как этот Вилли.

Вилли все время примазывается к семье. Увидел, что отец болен и не может работать, принялся помогать по хозяйству. Починил скрипучие ворота, которые давно уже висели на одной петле, подлатал новыми досками забор, забил клинья в лопаты и заступы в сарае.

— Пять год — ружье, — говорит он, на всякий случай показывая число на пальцах. — Пять год — плёхо… Топор, лопата хочем, работаем… — размахивает он лопатой.

— «Хочем, работаем»! — передразнивает его Милан и отнимает лопату. Что он там лопочет без складу, без ладу? Ох, осел! Так и не научится говорить по-людски!

И он очень удивляется, что отец сочувственно глядит на Вилли и даже качает головой, словно понимает, чего требует его, Виллина, душа.

Вот и сейчас отец сидит за столом вместе с Вилли, слушает его несусветную тарабарщину и придвигает к нему каравай, чтобы тот отрезал от него.

«А родной сын пусть голодает, — с горечью думает Милан. — Родному сыну уже в доме делать нечего. А Эрнест…»

При мысли об Эрнесте на глазах у него выступили слезы. Эрнеста предали, запродали. Водятся со смертельным его врагом, а о нем и не вспомнят. Изо всей семьи только он один думает об Эрнесте, только он его любит, только он ему помогает!

— Мать кормит немца, — пожаловался Милан Эрнесту, когда они снова встретились под ракитой. Милан пришел замерзший, весь измазанный, с зайчихой в мешке. — А отец всё разговоры с ним водит. Ворота он нам, правда, починил, сечку резать помогает. Но я его все равно ненавижу. Я ему еще такое подстрою!.. Мне бы револьвер или хоть немножко динамиту…

— И что бы ты сделал? — примирительно спрашивает Эрнест.

— Что? А вот увидел бы… Правда, Эрнест, принеси мне динамиту. Или гранату, ну, хоть самую завалящую. Я ему покажу!

— Скажи пожалуйста! — крутит Эрнест головой.

— А маме я не буду рубить хворост! Пусть сама рубит, раз она такая! И стелить не буду, и по воду не стану ходить.

— Скажи пожалуйста! — повторил Эрнест и даже присвистнул. — А почему это ты так с матерью, Милан? Как раз теперь, когда меня нет дома… а?

Милан опешил.

— А почему она такая?

— Милан, милый, — необычно мягко сказал Эрнест и привлек мальчика к себе. — Нельзя же так. Мать налила немцу щей, а ты сразу: «Давай гранату! Всех разнесу, перебью!» Ну, допустим, дам я тебе гранату или там динамит. Ну, прикончишь ты пару немцев. А потом что?

— А я почем знаю? — пробормотал Милан и шмыгнул носом.

— Вот видишь, ты не знаешь, а я знаю. К стенке бы вас поставили и перестреляли. Отца, мать, Евку и тебя. А какой из этого прок? Ты сам посуди.

Милан топчется на месте, растерянно потирает руки в шерстяных рукавичках.

— Ох, Эрнест! — вздыхает он. — Ты ведь не знаешь, совсем не знаешь, какие они! Старую Пинкусиху так избили кнутом, по земле ее волокли! А отца как ударил тот, очкастый, я ведь тебе уже рассказывал. Он чуть не умер потом от приступа, да! А она их кормит! Они людей кнутом избивают, а мы что? Будем сидеть сложа руки? И Сила тоже говорит, что будь у него динамит, он бы подорвал амбар Грофиков. Там их больше всего.

Эрнест молчал, уставившись в землю, изредка кивая головой, словно он усиленно обдумывал что-то.

— Слушай, Милан, — сказал он, немного погодя, решительным голосом. — С чего ты взял, что мы их не бьем? Думаешь, мы сидим и ждем, когда им надоест измываться над людьми? И мы их бьем, — подчеркнул он, — бьем, где только можем!

Он обхватил Милана за плечи, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Взорвали наши немецкий поезд? Ну? Взорвали или нет?

— Взорвали, — согласился Милан, потом вдруг запнулся, недоверчиво взглянул на Эрнеста. — А это… это были… наши? — выдохнул он.

— Наши, — подтвердил Эрнест и легонько шлепнул Милана по затылку.

— А мост? Тоже наши? И сгоревший склад в городе?

— И это тоже, — кивал Эрнест. — Ты что, думал, мы в лес по грибы ушли? — Он нагнулся к самому уху Милана и прошептал таинственным голосом: — А ты случайно разве не знаешь одного мальчишку, который по ночам встречается с одним дядей и все ему рассказывает?

— Ну и что, если встречается? — насторожился Милан.

— Да так, просто к слову пришлось. Ты его случайно не знаешь? Так вот, этот мальчишка пришел как-то к дяде и стал просить динамит или гранату, чтобы перебить немцев. Верно?

— Угу, — пробормотал Милан и заглянул Эрнесту в лицо.

Над полями, занесенными снегом, неярко светила серебряным светом луна, повисшая над белыми просторами, как легкий воздушный шарик. Милан различал каждую черточку Эрнестова лица. Ясными, до прозрачности ясными были его глаза, окаймленные темными тенями.

— И знаешь, что сказал ему дядя? Он ему так сказал: «Не берись за дело, до которого ты не дорос. У тебя другая работа, куда более важная». Ты на Беснацкий хутор ходил?

— Ходил…

— А помнишь, что ты передавал?

— Помню, — почти шепотом отвечал Милан. — «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась».

— Вот видишь, — продолжал Эрнест низким, спокойным голосом. — Если бы не этот мальчик, тетке Зузе пришлось бы очень туго. Она уж было совсем осталась без гроша.

Милан завозился и высвободился из объятий Эрнеста.

— Эрнест, так, значит…

— Ну конечно же, Милан! Очень нужны были эти деньги. Не один немец ими подавился.

— Патроны? — сразу догадался Милан и часто задышал.

— Спокойно! Деньги это были. Эх, Милан мой милый, ты уж потерпи! Когда-нибудь я все тебе расскажу, честное слово, а пока нельзя, понимаешь, нельзя… — шептал Эрнест Милану в озябшее ухо, щекотал его мягкой, давно не бритой бородкой. — Дружище, никому ни звука, я на тебя надеюсь, ведь ты уже большой, смышленый. И без глупостей, понял? Ты наш связной, ты нам нужен.

Милан затопал ногами, окоченевшими от холода. Наверное, Эрнест ожидал, что он теперь кинется ему на шею. Ведь Милан и в самом деле думал, что речь шла о какой-то ерунде, о деньгах, а тут на́ тебе — деньги вовсе и не деньги, сообщение было очень важное, а он, Милан, когда передавал его, был словно один из соратников Яношика. Ведь и Яношик и его дружина не раз водили панов за нос таким образом.

Милану и в самом деле хотелось засмеяться, заплясать на белом подмороженном снегу. Но еще больше ему хотелось стукнуть по чему-нибудь, что-то разбить, броситься на землю и заплакать.

Но он ничего такого не сделал, он стоял и глядел прямо перед собой, под веками мучительно пощипывали слезы. Он стоял, беззвучно шевеля губами, все еще не придя в себя, и слышал ласковый, успокаивающий голос Эрнеста, который доносился до него словно бы издалека:

— А мать не обижай, ни к чему это. Она добрая, мудрая женщина. Она тоже делает, что в ее силах.

— Не обманываешь? — спросил Милан, просто так, чтобы спросить.

— Я тебя когда-нибудь обманывал? — возразил Эрнест, ничуть не обидевшись. — Она помогает нам как может. Многие нам помогают. Если б она не помогала, я бы не стал сочинять.

Возбуждение Милана прошло, он почувствовал, что его пробирает зябкая дрожь.

— Пойдем, я тебя провожу немного, — предложил Эрнест.

Они шли вместе, негромко переговариваясь. Милан — уже спокойным голосом — рассказывал деревенские новости.

— Дядя Павко умер, а у бабки Шипковой воспаление легких, доктор к ней приходил. Тетка Мара говорит, что ей уже не подняться. А парней и мужиков водят рыть окопы. Раскопали всю Сливовую гору. Каждый день ходят. Водит их Цифра с немцами. Идут они однажды… — в голосе Милана зазвенели веселые нотки, — а на Читарской дороге оборваны телефонные провода. Люди говорили, что это партизаны, — покосился он на Эрнеста.

— Что с проводами-то было? — спросил Эрнест равнодушным голосом.

— А ничего не было, висели почти до самой земли и болтались. А Цифра, который людей вел, говорят, как закричит: «Halt, elektrische Draht!» [12] По-немецки, представь себе! А немцев там не было вовсе, одни наши. Немец был только один, он в самом конце плелся и не слыхал даже, что Цифра орет. Старуха Мацкова — она из Домовины шла — услышала его и руками всплеснула: «Матейко, говорит, да когда ж тебя, сосед, в пруссака перекрестили? Неужто позабыл, чему тебя родная мать учила?» Пробрали его на славу. Теперь по вечерам мальчишки ходят кричать у него под окнами: «Цифра, хальт! Электришэ драт!»

— Но ты-то не ходишь, Милан, правда? — спросил Эрнест. — Не ходи, на кой он тебе сдался!

— А я и не хожу, — бормочет Милан. Он страшно рад, что в темноте Эрнест не может разглядеть, как покраснело его лицо.

— А на вашего немца не дуйся, Милан, — сказал Эрнест на прощанье. — Не подавай виду, что ты его ненавидишь, незачем наводить на себя подозрение. Может, стоит тебе даже подружиться с ним.

— Да ты что! — оторопел Милан.

— Я серьезно говорю, и ты сам над этим подумай. — Эрнест отмеривает слово за словом, но голос его едва заметно дрожит от нетерпения. Время идет, еще никогда они не были вместе так долго. — Подружись с ним, попробуй подобрать к нему ключик. Кто знает, может, он и в самом деле охотнее держал бы в руках лопату или топор…

Легко сказать: «Подружись с немцем, не выказывай вражды!»

Но что поделаешь, если при одном виде этой отвратительной серо-зеленой формы брови сами начинают хмуриться. Так и подмывает тебя что-нибудь подстроить этой немчуре! Чтобы не чувствовал себя как дома, чтоб не улыбался здесь своей противной вкрадчивой улыбкой.

Если бы еще дело было в самом Вилли — куда ни шло. Окажись Вилли перед ним в другое время и в другом наряде — скажем, в полотняных брюках и в клетчатой рубашке, — Милан согласился бы, что лицо у него вполне приятное, добродушное, взгляд открытый и немного грустный. Тогда Милан простил бы ему и нескладную, топорную речь с нелепыми ударениями, и неуклюжесть движений.

Но Милан не видит Вилли, он видит только эту форму, она так и лезет в глаза Милану и заставляет его видеть совсем другое лицо: длинный, острый нос с горбинкой у переносицы, пенсне в позолоченной оправе, тонкие злые губы, костистый, выступающий вперед подбородок.

Он видит перед собой эсэсовца, того самого, который хлестал кнутом дрожащую, полумертвую старуху и беднягу Берту, близорукую, почти обезумевшую от страха. Милан вновь видит, как он стоит, расставив ноги в сапогах с блестящими голенищами, как он стегает гудящую, негодующую толпу. Милан видит ремешки кнута, почерневшие от засохшей крови старой Пинкусихи, видит, как этот кнут опускается на отцовское лицо, слышит его свист над головой. А тут еще речь Вилли, краткая и отрывистая, мучительно напоминает лающую команду палача с черепом на фуражке.

Как тут смириться с тем, что Вилли все время рядом с тобой, что он явился к ним незваный, непрошеный и торчит здесь как бельмо на глазу? Как простить ему, что по его вине не может прийти в собственный дом такой замечательный парень, как их Эрнест? Эрнест мерзнет где-то в заснеженных горах, голодный, немытый, с колючей как щетина бородой. А этот валяется на перине, и мать еще греет ему каждое утро воду в кастрюле, чтобы он мог хорошенько умыться!

Вилли, мол, вполне может оказаться порядочным человеком! Он, видите ли, охотнее взял бы в руки лопату или вилы! Так чего же он не берет их в руки? Если бы Милан был на его месте и винтовка настолько опротивела ему, как заверяет Вилли, он давно бы забросил ее куда-нибудь.

Быть с ним поприветливее? Пожалуйста, можно и так, но только чтобы сбить его с толку. Это можно. Сила тоже так думает.

Когда Милан относил зайчиху, он зашел к Силе погреться и поболтать. Разумеется, он не сказал, откуда идет и с кем был, а просто так, словно ненароком, завел речь о том, что его мучило. Они сидели у стола. Сила лущил кукурузу, Милан задумчиво постукивал носком ботинка о дверцу печи, сквозь щели которой пробивался приветливый красный отсвет пламени.

— Знаешь, — говорит Сила, — я слыхал, что партизаны тоже часто так делают… Оденется, скажем, партизан в немецкую форму, проберется к немцам и начнет с ними: «Ахцен, бахцен, вос-вос-вос…» А они и уши развесят. А потом у них вдруг прямо под носом взлетает на воздух склад. И начинают они бегать, искать: где тот солдат, который говорил, что заблудился, что ищет свою роту. Найдешь его, как же. Он уже в другой роте, с другими кудахчет: «Ахцен, бахцен…»

До чего умный парень этот Сила, одно удовольствие поговорить с ним. Милану даже не хочется идти домой, где его наверняка ждет головомойка.

И точно, досталось ему на орехи от матери.

— Я тебя веревкой привяжу, шалопут непутевый! Ей-богу, привяжу и еще скалкой отутюжу, если еще раз придешь так поздно.

Вилли сидел на табуретке, чистил сапоги и улыбался.

— Милан был у девушка, — сказал он разгневанной матери. — Аничка — душечка… — запел он и расхохотался.

— Ври больше! — пробурчал Милан, но потом вспомнил, что должен подружиться с ним, и попытался улыбнуться.

— Ты смотришь — волк! — сказал Вилли и изобразил взгляд Милана.

— А ты как смотришь? Как медведь, — ответил Милан и тоже передразнил его.

Вилли рассмеялся. Он смеялся весело, заливисто, но Милан заметил, что краем глаза Вилли наблюдает за ним.

«Завтра угощаю его конфетами, — решил он. — Достану с чердака и дам ему. Будем дружить, чтоб ты провалился?»

Он ухмыльнулся злой, хитрой улыбкой и пошел в чулан за тюфяком.

Милан решил приступить к девятнику уже с декабря. Декабрь, январь, февраль… через девять месяцев, в августе, пора будет покончить с девятником и отец еще успеет выйти в поле на жатву. Милан знал, что больше, чем сама болезнь, отца угнетает бездеятельность, на которую он осужден из-за своего больного сердца.

Дня за два до первой декабрьской пятницы Милану предоставился хороший случай поговорить с теткой Борой.

Они пилили дрова, которые мать Силы получила от Грофиков за работу. Сила позвал его на помощь, вдвоем сподручнее тянуть пилу. Они допиливали последнее бревно, когда из дома вышла тетка Бора, худенькая, сгорбленная, с пилой под мышкой.

— Работаете? — Она покивала головой, прислонила пилу к колоде, перекрестилась: — Господи, помоги! — вздохнула и начала скидывать тонкие бревна со штабеля.

Получалось это у нее не ахти как. Скинет бревнышко, откашляется, отдышится, потянется за другим. И все постанывает.

— Тетенька, а что ж вы не подождете, когда придет дядя? — спросил Сила, видя, как она мается.

— Ах, да разве ж дождешься его! — ответила тетка. — Ему дела нет до дома, ему бы только в бутылку заглянуть! Ох, боже мой, боже мой, за что ты меня так наказал!

— Оставьте, не майтесь вы так, мы вам напилим! — сказал Милан. — Как-нибудь перепилим вам пару бревен, чего уж там!

Тетка всплеснула руками, засеменила ногами, обутыми в растоптанные мужские ботинки.

— Спаси вас господь, деточки, бог вас за это вознаградит.

Мальчики бросили бревно на козлы и принялись пилить. Тетка Бора переступала с ноги на ногу, топталась вокруг них и тонким писклявым голоском жаловалась на мужа:

— Совсем он дрянной у меня, доброго слова мне не скажет, одни грубости от него и слышу. Опозорил меня перед всеми людьми, оговорил как самую распоследнюю дрянь. Даже молитвы мои и те ему глаза мозолят. Боже спаси и помилуй, если он увидит, что я молюсь по молитвеннику или по четкам. Так и накинется на меня, словно палач, который Иисуса Христа мучил. Ты, мол, такая-сякая, сидишь над евангелиями, а в доме свинушник, даже горячей похлебки не сваришь. А уж я ли о нем не пекусь? Сама не доем, у детей изо рта кусок выну, только бы было что перед ним на стол поставить. Боже милостивый, вот каким крестом ты меня наделил!

Так она тараторила все время, пока ребята пилили и кололи ей дрова. Вместе внесли дрова в дом, сложили их у плиты.

Комната у тетки Боры была неуютная, неприветливая. В углу незастеленная кровать, на лавках и табуретках валяется тряпье. Половину стола занимает немытая посуда с присохшими остатками пищи, вторую половину — горка неободранных перьев. Милан подумал, что на месте дяди Ребра его бы тоже не тянуло домой. И не верилось ему, чтобы тетка Бора так уж пеклась о пропитании своего мужа. Ему сразу бросилась в глаза кастрюля с кашей, стоявшая на холодной плите. Крупяная каша, неизвестно когда сваренная, осклизла, по краям кастрюли она окрасилась в синеватый цвет.

Тетка Бора заботилась лишь об одном: стены комнаты были увешаны бесчисленными олеографиями на божественные темы. Одних богородиц было не меньше четырех — с младенцем Иисусом и без него; потом «Тайная вечеря», «Снятие с креста». Святой Иосиф и святая Варвара с трудом выглядывали из-за стекол, густо засиженных мухами. На буфете, под «Тайной вечерей», среди подсвечников и вазочек с бумажными цветами, стоял гипсовый святой Антон ростом с добрых полметра. Голова у него была как-то странно свернута набок, а на розовой шее виднелся извилистый шрам.

Тетка Бора сгребла в сторону тряпки на лавке и усадила мальчиков.

— Чем же мне вас угостить, чем попотчевать? — бормотала она, суетясь по комнате в поисках чего-нибудь съестного.

Милану даже жарко стало при мысли, что ему придется съесть что-нибудь в этой грязной и затхлой комнате.

«Спрошу только про этот девятник и уйду», — успокаивал он себя.

— Девятник? — всплеснула руками тетка Бора в ответ на его просьбу. — Значит, девятничек тебе? Дам тебе его, дам. Здесь он где-то… Сейчас, сейчас…

Но ей пришлось перерыть весь сундук, пока из-под груды одежды, чепцов и неглаженых рубах она не извлекла небольшую книжечку в розовой обложке.

— Вот он, видишь! Так я и знала, что я его куда-то сюда сунула. На! — протянула она ему книжечку. — Пан священник мне его дали, чтобы я молилась за мужа, чтобы святой дух просветил его и вывел на прямую дорогу.

— Ну и как вы, молились? — спросил Сила.

— Уж как я молилась, деточки мои! Трижды отмолила весь девятник от корочки до корочки. Только, видать, не судьба мне дождаться радости и облегчения. Авось зачтется мне это на том свете.

Милан замер. Если девятник не сумел заставить дядю Ребро прийти домой из корчмы и напилить дров, как же он сможет излечить отца от тяжелой болезни? Он нерешительно теребил в руках книжечку с обтрепанными краями.

— А ты молись, Милан, хорошенько молись, милый, — ласково убеждала его тетка Бора. — Если будешь молиться как следует, глядишь, что-нибудь и вымолишь. Истинно, тяжкий крест послал на вас господь бог. Но ты уж смирись перед его волей. Кого бог любит, того он и наделяет крестом.

Милан взглянул на Силу, Сила на него. Не сговариваясь, они вскочили и сбежали из комнаты тетки Боры на улицу, на свежий воздух.

— Слыхал? — спросил Милан, когда они шагали через широкий грофиковский двор. — Кого, мол, бог любит, того он и наделяет крестом. Это как же понимать?

— А я почем знаю? — проворчал Сила, погруженный в собственные мысли.

— Если бог любит, то зачем тогда наделяет крестом? — никак не мог успокоиться Милан. — Ничего себе любовь, чтоб я пропал! — выкрикнул он, размахивая сжатым кулаком.

— Заткнись! — прикрикнул на него Сила. — А ну перекрестись сейчас же!

— Скажи, пожалуйста, какой святой нашелся! Святой лысый, подавился крысой! — продолжал кощунствовать Милан, но все же послушно перекрестился.

— Ты, дурак, разве я тебе зла желаю? Ну, сам скажи! — надвинулся Сила на Милана. — Мой это отец или твой, а? Не хочешь — не молись, только смотри, чтоб не пожалел потом!

Милан помрачнел, слова Силы задели его больное место. Трудно ему, что ли, помолиться? Да будь он уверен, что молитва спасет отца, он стоял бы на коленях все дни и ночи и молился бы по всем святым книжкам подряд.

Сила видел, что приятель его мучается.

— А святого Антона видел у нее? — спросил он, чтобы перевести разговор.

— Видел. А правда, что это у него на шее? То ли петля какая, то ли шрам? Я так и не разглядел.

— Это когда у них еще свадьба была, крестная привезла им этого Антона из Мариенталя, она его и освятила там. С тех пор тетка Бора молится перед ним каждый день. А дядя, сам знаешь, какой он, его все допекает, что тетка ничего не делает по хозяйству, только и знает, что бухаться перед святым Антоном на коленки. Вот он раз снял его с буфета, чтобы запереть в сундуке. А тетка плакала, не хотела отдавать. Пока они так препирались, святой — бац у дядьки из рук! И голова долой.

— А тетка?

— Ой, вот уж она наревелась, набедовалась! Потом целый день приклеивала Антону голову клеем, только она ее как-то боком приладила, и она теперь на Читары глядит. Дядька опять рассердился. Выбрось его, говорит, какая там святость у безголового. А тетка нет и нет, греха боится. Дядька придет и первым делом к буфету: «Ну что, Антоша, как дела?» Это он понарошку.

— С чего это он такой вредный? — спросил Милан, разбивая каблуком мерзлую лужу на дороге.

— Ничего он не вредный. Это только тетка о нем так говорит. Просто дядя терпеть не может, когда в доме беспорядок. А тетка — сам ведь видел…