Связной

12

А время текло, как река… Где-то Милан вычитал эту фразу, и ему понравилось сравнение времени с рекой, поэтому он запомнил его.

Время — река… Спокойное, величественное течение, серебристая гладь, в которой отражаются зеленые шапки вербы и ольхи…

Когда он представлял себе эту картину, по спине у него пробегал приятный холодок.

Но нынешнее время больше похоже на необузданный горный поток с бесчисленными водоворотами и порогами.

За последнее время Милан сильно исхудал. Он и всегда-то был костлявый, щуплый, но лицо у него было круглое, и свежий румянец не сходил с его крепких щек. Теперь щеки у него впали, лицо осунулось, приобрело желтоватый оттенок, а под глазами залегли темные круги.

— Одни глаза на лице остались, — говорит мать. — И не диво, ты ведь толком и не поешь никогда. Бывало, только двери откроешь и сразу же: «Мама, хлеба!» А теперь тебя на веревке к столу не подтащить.

Она привлекла его к себе шершавыми руками, которые уютно, по-домашнему пахли хлебом и теплым молоком.

— Что с тобой, сынок? Ты нездоров?

— Да нет же, — успокаивает ее Милан. — Я ведь ел, разве ты не видела?

Не может же он сказать ей, что к тяжелым условиям большого девятника, который он отмаливает за отцово выздоровление, он добровольно прибавил три дня поста в неделю. В понедельник, среду и пятницу он ест лишь один раз в день, в обед. В завтрак и ужин он отрезает себе один ломоть черствого хлеба и уходит есть его в сарай, чтобы не раздражаться, глядя на остальных, особенно на Вилли.

Если бы не плохой аппетит, мать совсем была бы довольна мальчиком. Послушный стал, притих, в доме его почти не слышно. Весь рождественский пост ходил на утренние мессы, а по вечерам, прежде чем лечь в постель, становился на колени и исправно молился, перебирая четки.

«Рораты» — утренняя месса в пост, которая начинается уже в шесть, привлекала Милана особым очарованием. Ему нравится многоголосый перезвон колоколов, нравится дорога в церковь, на которой, как блуждающие огоньки, мелькают фонарики богомолок, затерявшиеся в холодной декабрьской мгле.

В костеле холодно, на лавках иней. Фыркают свечи на алтаре и вокруг статуй Иисуса и девы Марии. Женщины, закутанные в платки, уселись на лавки, сгорбившись, как печальные черные воро́ны. На каждое покашливание церковь откликается гулким эхом. Звонко, в такт поскрипывают праздничные сапожки девушек.

Наконец звучит алтарный звонок, из ризницы выходит священник в фиолетовом облачении, становится на колени, раскидывает руки, возглашает громко и немного в нос:

— Rorate coeli de super… [15]

— …et nubes plurant justum! [16] — отзывается органист с хоров.

Так они перекликаются, состязаясь друг с другом, чей голос сильнее сотрясет вековые стены, пропитанные сыростью. Церковь полнится легким белым паром, который клубится из людских ртов. Загудит орган, зашуршат страницы молитвенников, взлетят высокие грудные голоса девушек.

Милан стоит на коленях перед статуей Иисуса. Зимой холодный каменный пол застилают досками, но все равно холод пронизывает до костей. Милан молится по розовой книжечке тетки Боры и то и дело дует на закоченевшие пальцы. После каждой молитвы он приговаривает:

— Господи, ох, Иисусе милосердный, смилуйся, исцели моего отца!

Гипсовый Христос, окруженный вазами с белыми хризантемами, которые уже прибило морозом, полон холодного величия. Из-под высоких полукружий бровей пристально глядят карие глаза, уста застыли в гипсовой улыбке, по курчавой бородке стекают слезинки, как по запотевшему окну.

— Смилуйся, смилуйся! — умоляет мальчик. — Ты не можешь не смиловаться, — напряженно вглядывается он в глаза статуи, отражающие мерцание свеч. — Если уж тебе так нужно покарать кого-нибудь, тогда покарай меня, — предлагает он богу.

За что, собственно, наказывать его отца, тихого, приветливого человека, который никогда никого не обижал и даже не ругался, не в пример другим односельчанам? В церковь он, правда, ходил редко, только по большим праздникам, и то не дальше паперти.

— Но ты только посмотри, господи, — убеждает статую Милан, — кто чаще всех ходит в церковь? Старый Буханец, Грофик, который больного отца Силы выгнал на работу, Грызнарова, первая сплетница, только и знает, что таскаться по судам… Цифра ходит… Ох! А что это за человек? А эти мессы, которые отец пропустил, я их за него отмолю, честное слово, отмолю. Каждый день буду ходить, а в воскресенья по два раза…

Эти бесконечные молитвы изнуряют Милана. Его клонит в сон, он с трудом поднимает набрякшие веки.

— Говорят, что без твоей воли ни один волос не упадет с головы, — укоризненно шепчет он, — зачем же ты тогда допустил…

Он запинается, поспешно крестится, отгоняя дурные мысли. Нельзя гневать бога. Бог всемогущ, он может, но не обязан исцелить отца — как ему захочется.

«Просите, и дастся вам, стучите, и отворят вам», — звучат в ушах у Милана слова из Библии.

Ну что ж, значит, он будет просить и стучаться, будет молиться хоть до упаду…

Действительно, перед рождеством отцу немного полегчало, и Милан, который озабоченно наблюдал за ним, почувствовал радостное удовлетворение. Опять отец ходил по дому, по двору, приискивал себе мелкую, нетрудную работу: растапливал печь, щепал ножом лучину, лущил кукурузу. Даже в город он рискнул сходить и принес оттуда в корзине красный перец, тмин, бенгальские огни на елку.

Но рождество, которое прежде всегда настраивало Милана на праздничный лад, на этот раз проскользнуло мимо, подобно одной из многих волн, потревоживших поверхность быстротекущего времени.

Рождество прошло, вернее, промелькнуло как-то невзначай, не как желанный гость, а как случайный прохожий, который заходит на минутку и исчезает прежде, чем ты успеешь перекинуться с ним парой слов.

Мать приготовила грибной суп и капустник с колбасой, напекла пирожков и коржиков, купила вафельных облаток и меду. Отец с Миланом принесли из сарая елочку и украсили ее гирляндами и стеклянными шарами, оставшимися с прошлого года.

— Чтобы через год мы опять были вместе, — говорит мать, накладывая каждому на облатку по ложечке меду.

Говорить так велит старый обычай. Но как она ни крепится, голос ее дрожит, и она не осмеливается поднять глаза на отца, который мрачно глядит в пламя рождественской свечи.

До чего же недостает Эрнеста! Табуретка, на которой он обычно сиживал, стоит в углу у плиты, мать поставила на нее таз с грязной посудой.

Утренней службы не было: немцы не разрешили. А какое же это рождество, если перед утренней не постреляешь карбидом из ключа, если в церкви нельзя бросать под ноги девчатам белые шарики, которые трещат у них под сапогами, как пистолетные выстрелы? Что это за праздник, если тебе не велят бросать в воздух шутихи, которые выписывают в черном небе огненный круг и с шипением падают в снег?

Бывало, в прежние годы от святой Люции до рождества Милан занимался с Силой изготовлением табуретки без единого гвоздя. На эту табуретку нужно было сесть во время службы, и тогда можно было увидеть всех ведьм, какие есть в деревне. Как они ни старались, им почему-то ни разу не удалось закончить табуретку в срок, поэтому никаких ведьм они не видели. Правда, тогда они были маленькие, в этом году все было бы иначе. Но в этом году им было не до табуреток.

Что там ведьмы, подумаешь! Говорят, они могут навести порчу на коров, и те перестанут доиться, или заколдовать сметану, чтобы она не сбивалась в масло. Конечно, не очень приятно, когда ты работаешь изо всех сил мутовкой, пот с тебя льет в три ручья, а масла и в помине нет. Но что все это по сравнению с настоящим, живым ужасом, который нынче окружает тебя повсюду! Чего стоят все эти бабьи сказки сегодня, когда жизнь людей действительно висит на волоске! Потому что не сказочные чародеи и драконы, а куда более опасные чудовища расхаживают прямо под твоими окнами, всегда готовые сеять вокруг себя смерть и разрушение.

Хорошо еще, что их нет здесь в этот вечер, когда семья сидит за праздничным столом. Даже Вилли ушел. Все немцы празднуют рождество у Грофиков. Они украсили амбар еловыми ветками, повара наварили для них целые котлы чаю. Сила говорит, что им даже ром выдали и по банке консервов на каждого. И будто они весь вечер распевали какие-то свои песни. Ну-ну, пускай себе поют.