Сын эрзянский

Вторая часть Игрушки дедушки Охона

Когда провожали Иважа, никто не знал, сколько времени он будет ходить с дедом Охоном по людям. Рассчитывали, что весной вернется обратно. Но пришла весна, затем — лето, прошел год. От Охона с Иважем не было вестей. Дмитрий ездил в Алатырь и расспрашивал монахов, но никто ничего толком сказать ему не мог. Они лишь первую зиму провели в Алатырском мужском монастыре, а весной куда-то отправились. Домой Дмитрий вернулся грустный: как бы оба они где-нибудь не умерли с голоду. Не умрут с голоду — замерзнут. Скоро опять наступит зима, а одежда у них плохая, только зипунишки, на ногах — лапти. Об этом горевала и Марья, по-своему: плакала, охала и вздыхала. Недаром говорят, что мужская печаль скрытая, а женская — вся на виду. И все же Марья не упрекала мужа, что отпустил сына со стариком Охоном. Она и сама виновата не меньше. Если бы настояла, Дмитрий послушался бы ее. Он не как другие мужья, всегда считается с женой.

Прошел еще год. За ним — третий. Время ползло медленно, каждый год проходил, словно длинная хмурая осенняя ночь. Зимы стояли лютые, летом дули суховеи. Эта зима выдалась особенно холодной. Много сожгли соломы, чтобы как-то обогреть избу. Дров было совсем мало, их берегли для тех дней, когда пекли хлебы. В Баеве не было своего леса, за дровами приходилось ездить за реку Алатырь в казенный лес. Там за рубку давали хворост и ветви. Хворост не очень хорошие дрова, но все же лучше соломы. Осенью Дмитрий ходил рубить недели две и за это получил три воза сучьев. Как только установился санный путь, Дмитрий нанялся возить казенный лес. Дома Марья осталась с двумя детьми. Целый день она была занята во дворе со скотиной и домашними делами. Вечером садилась прясть. Пряжи нужно много, надо одеть и обуть пятерых. С этой рубкой и вывозом леса на Дмитрия не напасешься одежды. За три года, поди, Иваж пообносился. Вернется домой — ему придется все шить новое. Марья ждет сына каждый день, то и дело поглядывает вдоль улицы в сторону Алатырской дороги. Не может же дед Охон не привести его домой и остаться с ним бродить еще на четвертый год. Теперь пришли морозы, окна покрылись толстым слоем инея. Фима прильнула к окну, задышала часто-часто. На стекле появился круглый глазок. Девочка тоже ждет брата. Ей пошел восьмой год. Она во всем помогает матери — прядет, вышивает, моет посуду и нянчит Степку, которому осенью исполнилось три года. Марья долго кормила сына грудью. Когда отняла, он принялся сосать свой большой палец. Никак не могли отвадить его от этого. В первое время Марья надевала ему на руку рукавичку и завязывала, чтобы он ее не снял, тогда он стал сосать палец другой руки. Пришлось отказаться: нельзя же весь день руки держать в варежках. Стали просто останавливать: увидят палец во рту, поругают, постыдят. Он скоро понял, за что ругают, и стал меньше попадаться на глаза. Залезет на печь и сидит, пока не вытянут оттуда силой. Плача его никогда не было слышно, как будто в избе нет ребенка. Марья иногда с удивлением смотрит на него, как он не похож на других ее детей. Иваж стал ходить годовалым, говорить — двухлетним. Фима уже в полтора года разговаривала почти как взрослая. Степа же до трех лет передвигался на четвереньках. Только теперь начинает ходить, и то неуверенно. Он пока что не знает ни одного слова. Единственное восклицание, с которым он ко всем обращается и на которое откликается — вава. Мальчик-то он здоровый, крепкий. Чужих, правда, боится. Если кто-либо из соседей войдет в избу, забьется на печь или под лавку и сидит там. Марью это беспокоило, она несколько раз носила сына к знахаркам. Те шептали над ним, поили наговорной водой, но ничего не помогало. В прошлое лето он до самой осени болел поносом. Дмитрий заподозрил, что это с ним приключилось от наговорной воды ворожей, и сказал Марье, чтобы она больше не таскала ребенка по соседским селам. Знахарка была и рядом — бабушка Орина. Пусть уж она лечит одна. После этого Марья вообще никуда его не носила. Да и не было большой беды в том, что ребенок до сих пор не разговаривает. У иных дети не говорили до пяти лет и ходить начинали с четырех годов. Марья и успокаивала себя и в то же время опасалась, не из-за того ли Степа такой, что она сама упала, да еще крестная его уронила. Ведь бывает и так, сразу изъян не обнаружится, а сказывается после.

Зимний день короткий. Не успеешь обернуться — смеркается. Марья засветло подоила корову и загнала ее в сарайчик, туда же поместила и двух овечек. Там им будет безопаснее. Случалось, что ночью в село забредали волки. Снегу выпало много, до самых крыш, им ничего не стоит по снегу забраться во двор. Свинью держат в избе. В такие морозы ее во двор выпускать нельзя, боится холода.

Закончив дела во дворе, Марья вошла в избу. Фима со Степой приникли к окну, по очереди глядели через оттаявший глазок на улицу. Степа так увлекся, что уперся мокрым носом в обледеневшее стекло и не чувствовал холода.

— Хватит тебе смотреть, нос приморозишь, дай и мне разок взглянуть, — просила Фима. — Сам небось не можешь продуть себе глазок.

Степа молча сопит. Что он там видит в вечерних сумерках, известно только ему.

— Отойдите от окна, разобьете, — сказала Марья. Она сняла овчинную шубу, бросила ее на коник и прошла в предпечье.

— Иважа смотрим, — сообщила Фима.

— Ничего там не увидите, смерклось уже.

Марья вынула из печи брошенные туда сушиться два липовых чурбачка, отыскала под лавкой косарь и принялась щепать лучину. Лучины за вечер сгорает много. Она нужна и для освещения и на растопку. Сырые и мерзлые сучья горят очень плохо, сожжешь целую связку лучины, прежде чем они разгорятся.

Фима со Степой устроились возле матери. Марья колет лучину, дети по очереди подбирают ее с пола и складывают каждый в свою кучку. Марья, расщепав чурбачок, второй, вместе с косарем сунула под лавку в предпечье, это на завтра, и принялась толочь в ступе просо на пшенную кашу. Из ступы поднимается пыль, тонкая и горькая. А когда Фима стала отсеивать в решете мякину, пыль поднялась столбом. Степа расчихался, закашлялся. Он тихонько отошел к предпечью, достал из-под лавки чурбачок и косарь. Поставив чурбачок и придерживая его пальцем, как это делала мать, ударил косарем, вместо чурбачка попал по пальцу и взревел от боли.

Фима метнулась к предпечью и ахнула.

— Вай, мама, Степа, наверно, отрубил себе палец.

— Как отрубил? — вскрикнула Марья.

Она схватила лучину, торопливо вздула огонь и пыталась посмотреть, что с пальцем.

Степа держал палец во рту и ревел, что с ним случалось редко. Марья начала уговаривать его.

— Не плачь, сыночек, дай я посмотрю, — уговаривала его Марья. — Если порезал, мы возьмем с иконы паутинку, приложим на ранку, и к завтрему все заживет.

Тупым косарем он, конечно, не мог ни порезать палец, ни тем более отрубить. Он только ударил по нему и не очень сильно. Все же на том месте образовался красновато-синий рубец. Для успокоения Степы, Марья присыпала его золой и завязала тряпицей.

В избе уже совсем стемнело, Марья придвинула поближе к ступе светец и вставила между железными рожками горящую лучину. Под светец Фима поставила чашку с водой, для обгорелых концов лучины. Закончив толочь просо, подмели избу и втроем сели ужинать.

После ужина Степу отправили на полати. Он долго смотрел из-за толстого деревянного бруса, как занятно вращается у матери колесо прялки, как бесконечно тянется из-под ее ловких пальцев тонкая нить пряжи и наматывается на катушку. Фима следила за светцом. Вся изба тонет в полутьме, хорошо освещается лишь прялка матери и моток кудели на гребне. На стене колышется большая тень Фимы. По углам застыл плотный мрак. Здесь, на полатях, он еще гуще. Степа боится темноты и как можно дальше вытягивает голову через брус к свету. Каждый вечер он не помнит, как засыпает, когда перестает вращаться колесо материнской прялки и гаснет дрожащий свет лучины. Он не слышит, как мать укладывает его голову с деревянного бруса на подушку и накрывает теплой ватолой[3]

К рождеству Дмитрий приехал из леса и праздник провел дома. Они с Марьей ходили в Тургеневскую церковь к обедне. Надевали овчинные полушубки, Марья обувала валенки. Дмитрий ходил в лаптях. Его валенки давно прохудились и пригодны только, чтобы выйти ночью во двор, проведать скотину. Да и полушубкам их уже по двенадцать лет. Они сшиты в первый год женитьбы. Надевают их очень редко, за зиму — раза три-четыре, не больше, когда собираются в церковь или в Алтышево к Марьиной родне. В этих полушубках мех местами трачен молью.

Кое-кто из жителей Баева поехал в свой приход — в Алатырь. Никита-квасник отправился на двух подводах, со всеми домочадцами. Мужики, вроде Нефедова, с ними не тягались. Чего в такую даль по морозу гнать лошадь. Ей и без того хватает работы. Да и бог повсюду один, что в городской церкви, что в деревенской.

К празднику Марья настряпала картофельных ватрушек, пирогов с чечевицей, сварила овсяный кисель. За один день не управились, — ели три дня, хотя и пироги с чечевицей и картофельные ватрушки хороши только свежие.

Фима недовольно ворчит, почему мать не сварила кулаги. У соседей, Назаровых, кулагу варят почти каждый день, а она не сварила даже на праздник. Фиме кажется, что вкуснее кулаги нет ничего на свете.

— Вот на будущее лето возьму вас со Степой в лес за Алатырь-реку собирать калину, тогда будем варить кулагу. А без калины кулага всего лишь мучная болтушка, — сказала Марья.

Степа не просит кулагу, он ее как следует не знает. Ему нравится овсяный кисель. Он ест его охотно и много. Иногда отец похлопывает его по животу и шутливо спрашивает:

— Ну как, плотно набил кузовок?

Степа посмотрит на мать, на Фиму и молвит:

— Вава!

Фима смеется. Марья грустно качает головой:

— Когда только говорить будешь?

— Время подойдет — будет. Немым не останется, коли слышит, — успокаивал ее Дмитрий.

После рождества он опять уехал возить лес к Суре для весеннего сплава. Там Дмитрий работает каждую зиму. Плата невелика, зарабатывает гроши, но другой работы нет. Когда был жив его отец, они вдвоем несколько лет подряд ходили бурлачить на Волгу. После смерти отца Дмитрий ни разу туда не ходил. Появились дети, нельзя было взвалить на Марью и хозяйство, и малых ребят. Вот подрастут сыновья, будут помогать, тогда можно опять отправиться на Волгу.

Иважа особенно ждали к рождеству. Не пришел. Теперь его ожидают к крещению, так же, как и в прошлую зиму. Может быть, и сейчас напрасно. От этой мысли Марья не находит себе места. Вчера вечером, проводив Дмитрия, она позвала бабушку Орину поворожить. Старуха взяла деревянную чашку, набрала в рот воды и брызнула в нее. Долго смотрела на капли воды по краям и на дне чашки.

— Не ожидай его, милая, и в эту зиму не придет. Видишь, с краев чашки капли не скатываются на дно до кучи, — говорила она.

У Марья тоскливо сжалось сердце. Она побледнела. Орине стало жаль ее. Она провела иссохшей рукой внутри чашки, вытерла ее и сказала:

— Ну, давай попробуем еще, может, на этот раз брызги лягут по-другому.

Выждав, пока чашка обсохнет, она снова брызнула в нее. Капли легли по-прежнему.

— Ожидай его, любезная, к весне, раньше не явится, чашка предсказывает правильно, не врет, — заверила старуха, отнесла чашку в предпечье, вытерла мокрые руки о передник и опустилась на лавку.

После этого гадания Фима со Степой перестали продувать глазок в окне, смотреть на улицу. Кого там выглядывать, если Изваж не придет до весны. Перестала ожидать и Марья, но тревога за сына не покидала ее. Вероятно, с Иважем случилось что-нибудь неладное или заболел дед Охон. Человек он старый, емC и умереть недолго. Без него Иважу не найти свой дом, будет блуждать по чужим селам, питаться подаянием.

Долгими зимними вечерами тихо шуршит колесо прялки, тянется бесконечно нить пряжи. И мысли Марьи тянутся, как эта нить. Они не оставляют ее даже тогда, когда она, уставшая за день, укладывается спать. Сон приходит не сразу. Иногда ей чудится, что кто-то идет, кто-то прошел под окнами. Она открывает глаза и прислушивается. Но нет никого. Это ветер шумит под окнами ветлой. В избе шуршат тараканы, они опять расплодились, в эту зиму их не вымораживали. «Придется хоть утром вскипятить воду и ошпарить углы кипятком», — думает Марья. Под коником тяжело вздыхает свинья. Дети давно спят. Слышно, как на полатях посвистывает носиком Степа, как спокойно дышит Фима.

Мысли Марьи перешли на мужа. Мерзнет, поди, где-нибудь в пути. Дорога его пролегает лесом, поблизости нет ни сел, ни деревень. И пища у него невесть какая, мерзлый хлеб и кусок мерзлого свиного сала. Ему бы горячих щей. Но откуда они возьмутся в глухом лесу? Поест уж дома. Прошлой осенью зарезали свинью, потянула пять пудов. Сало посолили, мясо продали на базаре. Для себя оставили немного. Марья бережет его для Дмитрия. Вот приедет на крещение, она будет для него варить мясные щи. Если бы явился Иваж, тоже отведал бы мясных щей... И снова мысли о Иважке...

По утрам Степа просыпается раньше Фимы и не дает ей спать, дергает за косы, щекочет. Фима недовольно ворчит, отталкивает его, иногда даже расплачется. Но этим Степу разве уймешь... Наконец Фима, не выдержав, набрасывается на него с кулаками. Отколотив брата, она снова лезет под ватолу. Степа начинает орать нарочно, что есть мочи, чтобы обратить внимание матери.

— Перестаньте вы там, на полатях! — прикрикивает на них Марья. — Вставай, Фима, хватит тебе боками протирать ватолу. Скоро придет Ольга Савкина, сядете вышивать.

— Темно еще, — отзывается из-под ватолы Фима.

— На полатях до вечера будет темно...

Степа умолкает. Ему только и нужно было разбудить сестру. Он, улыбаясь, смотрит, как она заплетает косичку. Потом они спускаются с полатей на печь и на пол. Степа не может слезть самостоятельно, ноги еще не достают до края печи. Самостоятельно не может и подняться. С полатей его спускает Фима, а поднимает мать. Фима моет ему лицо над лоханью, вытирает полотенцем, расчесывает гребнем его густые светлые волосы.

За столом сестра и братец помирились окончательно. Фима выбрала для него самую рассыпчатую картофелину, очистила от кожуры и положила на стол, перед щепоткой соли. Степа, посматривая, как ест сестра, принимается за картофель и сам. На улице совсем посветлело. Сквозь намерзшие окна просачивается синевато-бледный свет. В избе холодно. От горячей картошки поднимается густой пар. Марья, вспомнив о насморке у Степы, взяла его на руки и наклонила над чугуном.

Степе хорошо от горячего пара, он молча улыбается от удовольствия.

Пришла Ольга Савкина, крестная Степы. Происшествие на крестинах давно забыто, и Ольга наведывается к Нефедовым часто. Она года на четыре старше Фимы, но это не мешает им дружить. Они вместе ходят кататься на ледянках, вместе учатся вышивать. Ольга принесла с собой холст и разноцветные нитки, положила сверток на лавку и сняла овчинную шубку, со сборками в пояснице. Рубаха на ней, как и на Фиме, длинная, из синей домотканой материи, пояс из черных шерстяных нитей с бисером и кистями. Девочки до зрелого возраста все носят такие рубахи. В белое они одеваются, когда наступит время выходить замуж, тогда же начинают носить пулаи. Вышивать их учат с малых лет. До выхода замуж они вышивают для себя, потом — для своих детей. Эрзянская женщина вышивает всю жизнь. Вся ее одежда — рубахи, руци, передник и головные платки — обязательно вышиты. Кроме этого, требуется вышить и мужнины рубахи, полотенца, скатерти. Заботливая мать и на ребенка не наденет невышитую рубаху.

Марья — мастерица вышивать. Многие баевские девушки учились у нее. И холсты Марья умела отбеливать лучше других. Ее рубахи всегда отличались белизной и яркостью вышивок.

— Садись с нами картошку есть, — позвала Фима свою подругу.

— У нас сегодня на завтрак тоже была картошка, — сказала Ольга, но к столу пристроилась охотно.

Фима выбрала крупную рассыпчатую картофелину и положила перед ней:

— Макай в мою соль.

Позавтракав, девочки сели на лавку перед передним окном, вышивать. Марья вышила им по строчке, показала, как вести дальше, и занялась своими делами. У Фимы нитки, красная и зеленая, вдеты в иголки. Степа пристроился на лавке недалеко от девочек. Он смотрит внимательно, как это у них получается: кольнут иголкой, протянут нитку, и на холсте остается красивая завитушка. Он впился взглядом в рукоделье, не мигает и только шевелит губами будто что-то шепчет про себя.

— Гляди-ка, Фима, как следит за нами Степа, — сказала Ольга. — Видно, тоже хочет вышивать.

— Да-а, сразу вышьет себе палец, — усмехнулась та и рассказала, как Степа щепал лучину.

Девочки посмеялись, глядя на них, засмеялся и Степа. Мороз вышил на окнах свои узоры. Сквозь них просвечивается розовато-молочных свет ясного солнечного дня. Гам, за окнами, заснеженная улица, Перьгалей-овраг и ослепительно-белые, пустынные поля. Иногда по улице, повизгивая полозьями, проедут сани или послышится под окном чей-то голос. Девочки переглянутся, перебросятся двумя-тремя словами и снова притихнут. От окна на куски холста падает бледновато-розовый отсвет. Со стороны холст кажется снегом в лесу, а проворные руки девочек — верткими куропатками. И шагают эти куропатки по розоватому снегу, оставляя за собой причудливые следы. Смотрит на них маленький Степа и молча шевелит губами.

Накануне крещения Марья вынесла прялку в сени, до сумерек закончила все дела во дворе и по дому. Ожидала приезда Дмитрия. От нечего делать достала с угловой полки над коником свои бобы для гаданья и, подсев к столу, стала их раскладывать. Этому она научилась у матери. Фима с Ольгой ушли кататься на ледянке. К матери пролез под столом Степа, взобрался на лавку, заинтересовался красновато-желтыми с темными крапинками бобами. Несколько раз Марья раскладывала их, но ничего хорошего не получалось. Тяжело вздохнув, она отодвинула от себя бобы. Было горько, что нет никакой надежды на возвращение сына. Заметив, что мать не смотрит на бобы, Степа украдкой взял один, затем — второй боб. Поиграл ими и положил в рот — попробовать на зуб. Бобы оказались хотя и твердыми, но вкусными, вроде орехов. Марья сообразила, чем занят ее младший сын лишь тогда, когда тот протянул руку к бобам в третий раз:

— Степа, с ума сошел, ешь мои бобы!

Степа, разжевав и проглотив, что у него было во рту, отозвался:

— Вава, няня!

— Я вот тебе задам няня, бестолковый! — сердито сказала Марья и смела в горсть бобы.

С улицы вбежала Фима и с порога объявила:

— Мама, у нас на крыше стрекотала сорока, наверно, Иваж заявится.

— Она стрекотала к приезду отца, — твердо сказала Марья.

Фима отломила от ковриги кусок, посолила и, зачерпнув ковш холодной воды, принялась есть. В избе стало совсем темно, лишь чуть выделялись мерзлые окна. Темнело и на улице. Под окнами под чьими-то ногами заскрипел снег. Спустя некоторое время в дверь сеней постучали.

— Ты, знать, замкнула дверь на щеколду? — спросила Марья дочь.

— Знамо, замкнула, чай, не так оставлю, а то опять овцы заберутся в сени, — отозвалась Фима.

Марья перестала щепать лучину, прислушалась. В дверь снова постучали.

— Это кому же быть в такое время? — удивилась она. — Если отец, то не слышно было саней... Должно, кто-нибудь из соседей.

Она накинула на плечи, что попало под руку, и вышла открывать. Степа соскочил с лавки и бросился на печь. Он сумел подняться лишь на нижнюю ступеньку и завопил:

— Вава!

Фима помогла ему подняться на печь.

— Четвертый годик идет, а на печь не можешь залезть. Спрячься опять за трубу, а то съедят, — насмешливо сказала она.

Степа и впрямь залез за трубу.

Фима не успела взяться за свой кусок хлеба, как настежь открылась дверь и в избу в клубах морозного воздуха вошли трое.

— Фима, вздуй огонь, Иваж явился! — взволнованно сказала Марья.

Фима бросилась в предпечье, схватила на шестке лучину, переломила ее пополам и принялась торопливо разгребать кучу золы в поисках тлеющего уголька. Всегда это было просто, а сейчас, как назло, не попадалась даже искорка. Наконец концы лучины задымились и вспыхнули. В избе стало светло.

Иваж снял зипун и прошел к столу, стуча по полу обледеневшими лаптями, словно деревянными колодками.

Мать заохала:

— Вай, совсем замерз, сыночек, лезь на печь! Какая это одежда — зипун по такому морозу.

— Я на себя натянул все свои рубашки, а все равно не жарко, — сказал Иваж, зябко поводя плечами.

Он с любопытством поглядывал вокруг. Ничего здесь не изменилось за три с половиной года. Взгляд его задержался па Фиме. На миг ему показалось, что перед ним незнакомая девочка. «Вот кто изменился», — подумал он.

— Как ты выросла! — подивился он.

Фима смутилась и отвернулась, будто поправить лучину в светце.

Дед Охон все еще топтался у двери. Все были заняты Иважем. Марья опомнилась и всплеснула руками:

— Чего же ты, дед Охон, стоишь здесь, снимай зипун и проходи. Ты тоже, наверно, промерз до костей.

— Пожалуй, сперва надо разуться, а то как бы я не наследил.

— Не беда, — возразила Марья. — У нас в избе не так уж чисто. Приходится держать свинью... Сейчас сварю вам горяченького, сразу согреетесь.

Она поспешила в сени, принесла кусок мерзлого мяса, порубила его топором и велела Фиме почистить картофель.

Дед Охон с Иважем залезли погреться на печь. Иваж протянул ноги и не сразу сообразил, во что он уперся. Что-то мягкое и теплое выскользнуло у него из-под пог. Большая пушистая кошка сидела на лавке, стало быть, не она. Иваж пошарил по углам. В темноте кто-то полез дальше за трубу. Иваж хотел его схватить, но не успел, тот с грохотом вывалился в предпечье, где Фима чистила картофель.

— Вай, мама, Степа из-за трубы полетел ко мне на лавку! — воскликнула она.

Марья подбежала к ним.

— Наш Степа то и дело катается, как пустая кадка, — сказала она. — Больно ушибся, сыночек?

— Вава, — прошептал Степа и показал себе на лоб.

— Откуда взялся этот Степа, — пошутил Иваж. — Не в капусте отыскали?

Степа спрятался за Фиму.

— Не бойся, сынок, это твой старший брат, — сказала Марья, подняв зажженную лучину к лицу Иважа. — Посмотри на него, видишь, какой большой стал.

Но Степа уткнулся лицом в Фиму и зажмурил глаза. Сестра хотела его вытащить на свет, но он поднял такой крик, что пришлось отступиться.

— Ладно, оставь его, привыкнет, не будет бояться, — сказал Иваж и растянулся на печи.

— А где же Дмитрий? — спросил с печки дед Охон.

— Лес возит, — сказала Марья. — К крещению обещал приехать, да вот что-то нет его.

— Приедет, куда денется, — заверил старик. — Дмитрий не как мы, на лошади ездит...

Пока дед Охон с Иважем отогревались, подоспел и мясной картофельный суп, сдобренный поджаренным на сале луком. Фима на радостях приладила в светце две лучины. Они осветили все углы в избе. Гостей Марья обула в свои валенки и Дмитриевы опорки, чтобы те не ходили босиком по холодному полу. Старик с годами почти не изменился, все такой же седой, с красной лысиной. Иваж же за это время вытянулся, возмужал. Руки у него стали крупнее, огрубели, на пальцах и ладонях появилось несколько шрамов — следы порезов плотницким инструментом.

— Где же мой маленький братец? — спросил Иваж. — Фима, приведи его, я посажу рядом с собой.

Снова повторилась прежняя история. Степа залез в предпечье под лавку и поднял неистовый крик. Вытянуть оттуда его смогла лишь мать. Она посадила его к себе на колени. Степа сидел, отвернувшись от всех. Он повернул голову к столу, лишь когда дед Охон вынул из своей дорожной сумки пряничного коня и сказал в раздумье:

— Кому же теперь его отдать? Мы с Иважем не рассчитывали на братца, покупали для Фимы...

— Фима — большая девочка, не обидится, отдай пряник Степе, — сказала Марья.

— Да стоит ли ему отдавать, он говорить-то не умеет и нас боится? — поддразнил Иваж.

А Степа так впился взглядом в пряничного коня, что забыл и свой страх.

— Вава! — воскликнул он и протянул руки.

Обрадовавшись гостинцу, он ничего не ел и вскоре слез с колен матери, примостился на полу поближе к свету и стал внимательно разглядывать красивую игрушку. У пряничного коня голова и ноги окрашены в зеленый цвет, туловище — в красный. Седок на нем — тоже зеленый. От него исходит какой-то манящий вкусный запах, но Степа преодолел искушение попробовать его на вкус.

Поужинав, старик стал рассказывать, где они побывали. Ходили под самый Казань-город, нанимались столярничать, плотничать, работали на постройке церкви. Осенью вернулись в Алатырь. Зиму хотели провести в монастыре, но дед Охон поссорился с настоятелем, и их прогнали. Пошли в другой монастырь — женский. Его, старика, приняли бы, но без Иважа. Да и Иваж стал проситься домой, соскучился за три года.

— Чего же им, монашкам-то, бояться ребенка? — спросила Марья.

— Самих себя они боятся, а не ребенка, — усмехнулся дед Охон и вынул порядком почерневшую за это время большую трубку. Он раскурил ее и сказал:

— Если что, пойду в тот монастырь, одного меня примут... Все равно где провести зиму.

— Никуда не ходи, оставайся до весны у нас. Картошка есть, и хлеба кусок найдется, — решила Марья.

— Вот что скажет Дмитрий, — тихо молвил старик.

— И Дмитрий скажет то же.

Марья заметила, что дети за столом дремлют, особенно — Иваж. У Степы хотя и слипались глаза, пряничного коня он держал крепко, прижав к груди. Марья поправила на полатях постель, уложила Степу и велела туда же лезть Фиме.

— Я тоже лягу с маленьким братцем, — сказал Иваж и показал взглядом на полати.

Фима обрадовалась:

— Ложись, Иваж, со мной! Не хочу я спать со Степой, коли он такой.

Она все-таки обиделась на него из-за пряничного коня.

— Иваж ляжет на печи, с дедом Охоном, — распорядилась Марья.

Уложив детей и деда Охона, Марья сняла со светца лучину, загасила ее и положила на шесток. Постелила себе на конике, разделась, забралась под одеяло и с удовольствием вытянулась на тюфяке, набитом соломой, теперь порядком поистертой. «Как-нибудь надо сменить, набить свежую... — подумала она, безмерно довольная, что Иваж вернулся. Ее радость омрачало лишь отсутствие мужа. Почему сегодня он не приехал домой? Что с ним?

Крещенское утро в избе Нефедовых началось с крика Степы. Марья, подоив корову, только что вошла со двора. Оставив подойник в предпечье, она бросилась к полатям:

— Что случилось, сыночек? Отчего плачешь?

Степа протянул ей через спящую Фиму какой-то обглоданный кусок и заревел еще сильнее. На полатях было темно. Рассвет сквозь заиндевевшие окна едва достигал до половины избы. Марья не могла понять, что ей показывает Степа. Проснулась и Фима. Степа, бросив этот кусок, вцепился в косы сестры. Завизжала и Фима. Марье пришлось силой оторвать драчуна от девочки и унести его в предпечье.

— Все волосы мне выдрал и шею исцарапал, — жаловалась Фима.

Марья принялась успокаивать Степу, но тот продолжал кричать, указывая рукой на полати.

— Наверно, потерял пряничного коня, — заметил с печи дед Охон.

— Вот где его лошадка, подо мной валяется, — сказала Фима с полатей и с удивлением воскликнула: — Посмотрите-ка, что осталось от нее — ни головы, ни ног! Все изгрыз... А теперь плачет.

Марья взяла у Фимы пряник и с недоумением разглядывала его. От яркого пряничного коня остался бесформенный огрызок. Даже окраску словно кто-то вылизал шершавым языком.

Степа плакал, мотал головой и обеими руками отмахивался, когда мать пыталась отдать ему этот кусок.

— Да не ты ли его съела? — спросила она дочь.

— Во сне, знать? — обиделась Фима.

С печи слез дед Охон и взглянул на огрызок.

— Здесь не виноваты ни Фима, ни Степа. Им полакомились тараканы, — сказал он.

— Вай, и вправду тараканы, как же я сама-то не догадалась, — удивилась Марья. — Иной раз оставишь на столе кусок пирога или лепешки, к утру все съедят.

Но Степе было все равно, кто лишил его красивой игрушки. Он, растянувшись на полу, кричал и колотил ногами. Марья не знала, как его успокоить.

Она сегодня не пошла ни в Тургеневскую церковь к обедне, ни на реку Алатырь на водосвятие. Тревога за Дмитрия не оставляла ее. Видимо, потому и праздничные пироги у нее на этот раз получились не совсем удачными, плохо подошли. Правда, ни Иваж, ни дед Охон не заметили этого. Позавтракав, дед раскурил трубку и попросил Иважа поискать где-нибудь в сенях кусок гладкой дощечки.

— Мы сейчас успокоим Степу, — сказал он. — Сделаем ему деревянного конька, разукрасим. Его не изгрызут ни тараканы, ни мыши.

Степа мгновенно смолк, сел на пол и стал понемногу продвигаться к лавке, где сидел дед Охон.

— Видите, понял, чего я сказал, — усмехнулся старик.

— Он давно все понимает, только говорить не умеет, — сказала Марья.

— Такие дети говорить начинают сразу. Молчит, молчит и вдруг заговорит.

Иваж принес из сеней гладкий обрезок сосновой тесины. Дед Охон вынул из дорожного мешка ножовку, стамеску и принялся мастерить деревянную лошадку. Степа неожиданно оказался совсем рядом. На его ресницах еще не успели высохнуть капельки слез, а губы уже расплывались в улыбке.

Фима хотела было взяться за вышивку, но Марья остановила ее:

— Ты что, забыла, какой день сегодня? Разве в праздник можно вышивать — ослепнешь.

— Чего же мне делать? Подруги сегодня катаются на лошадях, а я сижу дома.

— Иди на улицу, посмотри, как катаются, может, и тебя кто-нибудь посадит,— сказала Марья.

— Жди, посадят, если нет своей лошади, — проворчала Фима, но на улицу все же собралась.

Видно прослышав о возвращении Иважа, к Нефедовым заглянул Охрем.

Он присел на длинную лавку, спросил:

— Какую это витушку мастеришь?

— Не витушка, дядя Охрем, — засмеялся Иваж. — Для Степы делаем деревянную лошадку.

Степа, услышав свое имя, вытянул голову из-под лавки, куда он спрятался при появлении Охрема, и тут же скрылся.

— Руки-то, гляжу, у вас не привычны делать игрушки. Вам бы только дубовые кресты тесать да мастерить иконостасы. — Охрем пересел на коник поближе к Охону. — Дай-ка попробую я, у меня, может, лучше получится.

Дед Охон не стал спорить. По части всяких игрушек ему далеко до Охрема. Он передал ему неоконченную лошадку, инструмент и вынул кисет. От Охрема все равно так не избавишься, придется его угостить.

— Сначала покури, конька потом доделаешь, — сказал он и насыпал ему на ладонь щепотку табаку.

— Во что же я его заверну? — в недоуменье проговорил Охрем, оглядывая избу. Его взгляд задержался на трубке, которую набивал дед Охон.

Тот недовольно тряхнул бородой и сказал:

— Трубку не дам. Во что хочешь завертывай табак. Трубка для курящего, что жена для мужа, другим ее не отдают.

Охрем безнадежно махнул рукой.

— Знаю... — Он обратился к Марье: — Нет ли у вас какой-нибудь книжки, от уголка бы немного оторвать?..

— Откуда взяться в нашей избе книжке, — возразила из предпечья Марья.

Охрем немного подумал и попросил Иважа принести картофелину и стебель немятой конопли.

— Картошка для чего? — удивился Иваж.

— Трубку сделаем, — сказал Охрем.

Он высыпал с ладони табак на край лавки и взялся доделывать деревянную лошадку.

Иваж выбрал картофелину покрупнее, отыскал во дворе немятый конец конопли. Он сам сделал для Охрема трубку и похвалился:

— Видишь, какая получилась, не хуже, чем у дедушки Охона.

Охрем отозвался, не отрываясь от игрушки:

— Посуши в печи, а то в сырой картошке табак гореть не будет.

Он с час возился с деревянной лошадкой и наконец сделал ее так хорошо, что она понравилась и взрослым. Степа пристально наблюдал за его работой из-под лавки. Получив игрушку в руки, он улыбнулся Охрему и полез с нею на печь.

Когда хозяина нет дома, гостя провожает хозяйка. Марья накинула на плечи овчинную шубу и вышла с Охремом во двор. В воротах Охрем задержался. Было ясно, что он хочет с ней о чем-то поговорить. Обычно находчивый, он сейчас смутился и начал издалека:

— Знаешь, как называют эрзяне одинокое дерево на поле?.. — Он немного помолчал и добавил: — Репище.

— Для чего ты мне сказываешь про репище? — усмехнулась Марья. — Говори прямо, что хочешь от меня.

— Потому сказываю, что я такое же репище, — понуро сказал Охрем, поглядывая на свои лапти.

Сегодня он совсем непохож на самого себя. И глаза-то стесняется поднять на Марью. Знать, и впрямь заела мужика одинокая жизнь.

— Поговорила бы с вдовой Савкиной, шут с ней, что у нее дочери.

— Долго же ты собирался, Охрем, с этим делом, — рассмеялась Марья и уже серьезно добавила: — Отчего же не поговорить, поговорю. Ведь она тоже одинокая женщина, хотя и живет в большой семье. Похвалю тебя, глядишь, и сладим дело.

— Во мне хвалить-то нечего, вот беда... — сказал Охрем.

— Не чепуши... Разве о человеке говорят плохо, когда сватают невесту?

— Это уж там видно будет, как надо, по обстоятельствам, — сказал Охрем.

Он вышел за ворота, направляясь в конец улицы, к своей одинокой избушке.

Марья долго смотрела в ту сторону, откуда должен приехать Дмитрий. Не раз она выходила смотреть так, а мужа все нет и нет. На улице много упряжек. Дуги лошадей и гривы украшены цветными лентами. Звенят бубенчики, слышны веселый смех и голоса. В середине дня, обычно, катают детей и подростков. Девушки и парни начнут кататься вечером. Тогда улица станет еще оживленней. Так бывает каждое крещение. Оглядывая улицу, Марья заметила перед окнами Савкиной избы Фиму с Ольгой. Посиневшие от холода девочки с завистью смотрели на катающихся. У Марьи защемило сердце. Для всех праздник, лишь ее детей обошла судьба.

Посмотреть на гулянье вышел и Иваж. Он явно вырос. Его зипун еле доходил до колен. «Надо сшить ему новый», — подумала Марья. Увидев Фиму с Ольгой, Иваж перебежал улицу.

— Горюете, девушки, что никто вас не сажает, — сказал он.

— Ждем, когда ты нас покатаешь, — отозвалась Ольга.

— Если на салазках покатает, — засмеялась Фима.

К середине дня упряжек стало меньше. Дети накатались, в санях кое-где уже появились взрослые девушки, молодые женщины. Дорога, обычно узкая, раскатана во всю ширину улицы. Снег истоптан, изрыт полозьями.

— Смотри-ка, Иваж, наша гнедуха идет! — неожиданно воскликнула Фима и тронула брата за плечо.

Иваж поправил свою шапку из телячьего меха и побежал навстречу. Фима бросилась домой — сказать матери о возвращении отца. Лошадь плелась медленно, опустив голову. На дровнях полулежал Дмитрий. Концы вожжей были привязаны за передок саней. Борода Дмитрия вся заиндевела, с концов волос свисали ледяные сосульки.

— Что, отец, так задержался? — воскликнул Иваж и, вскочив в передок саней, стал развязывать концы вожжей.

— Осторожнее, сынок, не задень мою ногу. Когда же это ты вернулся?

— Вчера вечером с дедом Охоном, — и, взглянув на вытянутую отцову ногу, Иваж спросил: — Что у тебя с ногой?

— В лесу зашиб бревном... Хорошо, что вернулся, — сказал Дмитрий и замолчал.

Лошадь сама повернула к воротам. Под окнами их уже ожидали Марья с Фимой. На Марье была та же овчинная шуба, на голове легкий платок. Она испуганно смотрела на мужа:

— Дмитрий, что с тобой?

— Помоги мне встать, — сказал Дмитрий.— Что же ты вышла в легком платочке?

— Э-э, — отмахнулась Марья. — Что случилось?

— Ногу зашиб, — сказал вместо отца Иваж.

Марья помогла мужу подняться с саней, и они вдвоем двинулись в избу.

Иваж остался возле лошади. Фима вертелась тут же, помогая ему. Она с горечью сказала:

— Теперь и покататься не придется.

— Отчего же не придется, вот немного отдохнет лошадь, и покатаемся, — успокоил ее Иваж.

В избе Дмитрия уложили на конике. Марья осторожно разула ушибленную ногу, закатала вверх штанину. Нога его опухла, посинела, пониже колена была ссадина и виднелась большая рана.

— Ногу, говоришь, зашиб в лесу, отчего же так долго не ехал домой? — с плачем спрашивала Марья.

— Надо было доставить воз на место, не оставлять же его... Спасибо, помог ахматовский мужик, один бы не справился. Товарищи уже успели отъехать вперед, я остался один. Кричать им вслед не стал... Один в глухом лесу... Долго возился... Веревка подвела, знать, подгнила, а может, пообтерлась, оборвалась, бревна разошлись, и одно стукнуло меня по ноге... ногой я хотел их попридержать, а вышло вон как... Потом мы с ахматовским мужиком кое-как сложили воз, он мне дал конец новой веревки... Как-нибудь надо ему вернуть... Пусть лошадь немного отдохнет, и скажи Иважу, чтобы напоил ее. Да воду дайте не из колодца, из избы вынесите, потеплее...

— Ладно уж, молчи, как будто сами не знаем, как напоить лошадь, — сказала Марья. — Пойду позову бабушку Орину, посмотрит ногу, поворожит. Чай, не сломалась?

— Да вроде нет, — отозвался Дмитрий. — Должно, кость сверху повредил.

Ногу осмотрел и дед Охон. Потрогал, пощупал и сказал:

— Надо будет на ушибленное место положить мокрое полотенце. С этой ногой тебе, Дмитрий, придется худо.

— Думаешь, не скоро заживет? — со страхом спросил Дмитрий.

— Кто знает, месяца два, а может, и больше, пожалуй, пролежишь.

— Тогда мне придет каюк.

— Ничего, немного отдохнешь. Наша жизнь такая, отдыхаешь лишь когда болен.

Бабушка Орина принесла за пазухой какие-то гладкие камешки, точно речные голыши. Этими камешками поводила по ушибленной ноге, пошептала что-то и спросила Дмитрия:

— Нога-то чувствует?

— Чувствую, как ты водишь по ней теплыми камнями.

— Тогда не горюй, нога твоя заживет, жилы все на месте, не оборвались. Главное — жилы, — наставляла старуха. — Кость сломается — срастется. Жилу срастить нельзя.

Она попросила у Марьи полотенце, смочила его холодной водой и приложила на ушибленное место, чего-то бормоча себе под нос.

— Утром-вечером будешь смачивать это полотенце холодной водой и прикладывать, — сказала она Марье. — Когда смочишь и приложишь, не забудь упомянуть имя батюшки-держателя дома. И все время повторяй эти слова. — Она вытянула сморщенную шею и приставила губы к уху Марьи, зашептав: — Кудонь кирди[4], Кудонь ашти[5], выйди-ка, выйди-ка из трухлявого дупла своего, поправь-наладь ногу Дмитрия, помоги ему ступить на землю...

Когда старуха ушла, а домашние занялись своими делами, к конику тихонько подошел Степа. Он вытянул из-за пазухи деревянную лошадку и показал отцу. Дмитрий поднял сынишку к себе на коник, похвалил игрушку и спросил, кто ее сделал. Степа показал на деда Охона, затем махнул рукой на дверь. Дмитрий не понял его последний знак. Марья разъяснила:

— И правда, ребенок все понимает. Сегодня к нам заходил Охрем. Он и сделал эту лошадку.

— А-а-а! — завопил Степа и снова показал на деда Охона, затем махнул на дверь.

— Да, да, — подтвердила Марья. — Сделали дед Охон и дядя Охрем, вдвоем.

Степа улыбался, довольный.

Ушибленная нога привязала Дмитрия к конику. Он, конечно, мог садиться, прыгая на одной ноге, шел к столу или к ведру напиться. Но больше ничего делать не мог. Нога болела вся, до самой поясницы. Рана начала гноиться. В последнее время дед Охон запретил Марье прикладывать мокрые полотенца. Рана и без того сама мокнет. Ее следует как-то посушить. Бабка Орина обиделась, что другие вмешиваются в ее дела.

— Коли так, любезная, пусть дед Охон и лечит, он, по-твоему, понимает больше меня, — сказала она и перестала ходить к ним.

Марья не знала, что делать, кого из них слушаться. Ей так хотелось помочь мужу! Каждый вечер она выходила во двор, становилась под темный навес и слезно молила предков Дмитрия, живших в этой избе, чтобы они помогли ему побороть недуг, молила всевышнего православного бога и языческого держателя двора и избы. Простаивала там долго, не замечая, как стыли от мороза ее ноги и руки, как через щели между крышей и плетнем ветер надувал снежную пыль, оседавшую на ее плечах и голове. Перед тем как войти в избу, она стряхивала с себя снег и держалась перед детьми и односельчанами стойко. Ночами же, когда выходила во двор проверить стельную корову, прежде чем лечь на лавку в предпечье, она становилась возле коника на колени, прислоняла голову к плечу Дмитрия и подолгу тихо плакала. Он осторожно гладил ее волосы, дотрагивался до вздрагивающих плеч и шепотом успокаивал: «Не плачь, Марья, заживет нога, бог нас не оставит в беде...»

Дед Охон лечил ногу Дмитрия по-своему. Он зажигал толстую лучину, и когда она обгорала, приближал пылающий уголь к ране и начинал дуть на него. Так он рассчитывал подсушить рану. Дмитрий не противился. Лишь бы зажила нога.

Как-то раз к ним заглянул Никита-квасник справиться, сполна ли они заплатили подушный налог. Поговаривали, что в Баево приедет волостной старшина, а с ним может наглянуть и становой пристав. Если у кого остались с прошлых лет недоимки, будут отбирать скотину. Дмитрия это не пугало. Он хотя и не богач, а свои расчеты с казной производил вовремя и сполна, чего бы это ему ни стоило. Никита это, конечно, знал и зашел к ним, чтобы посмотреть на больного. По селу давно уже ходят слухи, что Дмитрий Нефедов сломал ногу и теперь лежит дома.

Уходя, Никита задержался у коника и спросил скороговоркой:

— Долго не будет ступать нога?

— Один всевышний знает, Никит Уварыч.

— Это точно, всевышний знает все, — сказал Никита н посоветовал: — Ты вот что, положи-ка на больную ногу икону Миколы Угодника. Микола в таких случаях мужику очень помогает.

Он перекрестился на образа и вышел. У Никиты-квасника был такой обычай: если он в хорошем настроении и благоволит человеку, то крестится на иконы дважды, входя в дом и перед тем как уйти.

Едва за Никитой закрылась дверь, Марья тут же бросилась к образам. Она сняла икону Николая Угодника, обтерла с нее влажной тряпкой пыль и паутину и осторожно положила на одеяло, к больной ноге Дмитрия.

Спустя неделю как дед Охон стал лечить рану горячим воздухом, она действительно подсохла и затянулась пленкой. Но болела нога по-прежнему. К столу он передвигался сидя, по длинной лавке. Подражая отцу, пытался ходить и Степа. Фима смеялась над ним. Не умеет как следует ходить на двух ногах, а прыгает на одной. Волосы у Степы отросли. Попытки постричь их ни к чему не привели. Степа поднимал такой истошный крик, что поневоле отступишься. Марья иногда с досадой скажет:

— Ну и ходи, как ардатовский дьякон.

На улицу Степа не выходит, весь день сидит дома возле отца. У него еще нет ни зипуна, ни шапки. Воспользовавшись вынужденным бездельем, отец сплел ему первые лапти. Когда под вечер Фима уходит кататься на ледянке, он оттаивает в окне дыханием круглый глазок и с завистью смотрит на улицу. Иваж кататься на горку ходит редко. Ему надо кормить и поить скот, убирать навоз, помогать деду Охону пилить и строгать. Они вдвоем сделали Марье станок — мять коноплю, для Фимы — прялку. У нее еще не было своей. Теперь она длинными вечерами прядет рядом с матерью, а днем с Ольгой вышивает. Иваж вечерами учится плести лапти. Отец ему делал заготовку и показывал, как плести дальше, остальное доделывал Иваж. Дед Охон вечерами ничего не мог делать, при свете лучины он видит плохо. Весь вечер он посасывает трубку, рассказывает сказки и следит за огнем в светце. Сказок он знает много. Самый внимательный его слушатель — Степа. Не выпуская из рук деревянной лошадки, он, свесившись с коника через лежащего отца, пристально смотрит на рассказчика и слушает. Так и засыпает. Марья берет его спящего на руки и укладывает на полатях.

Прошел месяц, а Дмитрию легче не стало. Временами боль становилась настолько нестерпимой, что казалось, будто в кость ему просунули раскаленный железный прут. Дмитрий совсем приуныл. При таких горестных обстоятельствах дед Охон счел себя лишним в семье Нефедовых. Они и сами-то еле сводят концы с концами. Он все чаще стал поглядывать в окно. Марья как-то не выдержала, спросила:

— Знать, дед Охон, соскучился по дороге, в путь думаешь собраться!

— По дороге, доченька, скучают только бродяги. Я соскучился по делу. Работу мне надо какую-нибудь. Не могу я сидеть сложа руки.

— Да разве ты сидишь так? Пилишь, строгаешь день-деньской. Какое же тебе дело еще надо?

— Это дело меня не кормит. Вот уж целый месяц ем ваш хлеб. Дмитрий, видишь, в каком положении. Когда встанет на ноги, неизвестно. Два мужика на твоих плечах да трое детей...

Старик говорил неторопливо и веско.

Дмитрий, слышавший весь разговор, вмешался:

— Уж если говорить начистоту, дед Охон, то даровый хлеб едим мы со Степой. Я лежу больной, а он еще мал, не может прокормить себя. Мы с ним только смотрим, как вы с Иважем целый день строгаете и пилите. Зря ты это затеял, дед Охон, незачем тебе уходить. А если соскучился по работе, так только свистни, нанесут столько заказов, за всю зиму не переделаешь. У нас в Баеве не так-то много мастеров, а прялки нужны в каждой семье: девки-то подрастают. Вот и делай прялки. Весной, когда потеплеет, я встану на ноги, а вы с Иважем опять отправитесь. Парень, вижу, научился с тобой строгать.

На сердце у старика потеплело. Ведь он до сих пор не знал, как относится сам хозяин к его пребыванию здесь. Конечно, он мог бы до весны прожить и в монастыре, но это лишь в крайнем случае. Там надо обязательно унижаться перед монастырским клиром.

Вскоре в избе Нефедовых образовалась столярная мастерская. Делали столы, прялки и всякую тонкую мелочь к ткацким станкам: баттаны, берда и челноки. Пилить и строгать начинали с утра, как только лучи солнца сквозь мерзлые окна осветят внутренность избы. До вечера весь пол покрывался щепками, стружками, опилками. Маленький Степа блаженствовал. Он валялся, кувыркался на стружках, собирал гладкие обрезки дощечек, кубики и целый день строил из них домики. Марья с Фимой пряли. С завистью и сердечной болью смотрел на них Дмитрий. Для него, привыкшего работать круглый год, нет страшнее муки, чем безделье. Он даже весь высох.

Марья смотрит на него и горюет:

— Вай, Дмитрий, один лишь нос у тебя остался, щеки ввалились, лоб выдался вперед...

— Мне бы хоть какое-нибудь дело, — тоскливо отвечает он.

— Какое же дело я тебе дам, нешто вышивать? Люди засмеют, скажут, Марья Нефедова мужа заставила вышивать.

К весне дни стали длиннее. После работы еще оставалось время посидеть при дневном свете. Дед Охон вынул из своего дорожного мешка толстенькую книжку, вымыл руки и сел ближе к окну читать. Раньше для этого занятия не было времени, зимний день короткий, темнело быстро. Дмитрий поинтересовался, что это у него.

— Псалтырь, — ответил старик. — Знакомый монах дал почитать от безделья. Да вот плохо вижу, надобно в городе достать очки.

— Нет, дед Охон, ты видишь хорошо, коли твои глаза смотрят в псалтырь. Вот я действительно ничего не вижу. Я — слепой человек, — сказал Дмитрий. Он немного помолчал. — Показал бы ты и мне, как там разбираться в этих знаках, может, и я что-нибудь понял бы.

— Отчего же не показать, — согласилея дед Охон и с книжкой подошел к конику. — Тут наука не трудная, у тебя память хорошая.

Посмотреть на псалтырь возле Дмитрия собрались все дети. Степа залез на коник и вытянул голову через руки отца, смотрел так, будто понимает лучше всех. Оставив прялку, подошла и Марья.

— Вай, какие красивые вышивки! — с удивлением воскликнула Фима.— Смотри-ка, мама, нам так сроду не вышить.

— Это не вышивка, а письмо, — поправил сестру Иваж и похвалился: — Таких псалтырей я много видел в Алатырском монастыре. У одного монаха их целый сундук.

— Как же это, дед Охон, сделано — руками или еще чем? — спросила Марья.

Дед Охон сказал в раздумье:

— Пожалуй, руками написано. Не знаю, есть ли такие машины, которые пишут за человека.

— Знамо, где же быть таким машинам, — согласилась Марья.

Дмитрий усомнился:

— Вряд ли руками. Уж очень ровно все сделано. И к примеру сказать, таких псалтырей по России должно быть, очень много. У каждого попа, у монахов, да кое у кого и у мужиков есть.

— Кто знает, — пожал плечами старик.

Дмитрий внимательно осматривал псалтырь, перелистывал, щупал толщину бумаги и даже попробовал пальцем, легко ли стираются строчки. Каждый следующий псалом начинался с новой страницы крупной рисованной красной буквой с красивыми завитушками. Эти яркие буквицы особенно восхищали Степу. Как только отец переворачивал страницу, он как-то гортанно хохотал и тыкал в буквицу пальцем.

Закончив осмотр псалтыря, дед Охон принялся показывать Дмитрию буквы и называть их. Марья с Фимой вернулись к своим прялкам. Им недосуг было слушать, как дед Охон из замысловатых знаков складывал незнакомые им русские слова. Иваж вышел во двор кормить лошадь и больше не вернулся в избу, пошел пройтись по улице. Возле отца все время оставался лишь Степа. Эта красивая игрушка дедушки Охона ему понравилась больше всех. Он так и заснул здесь, на конике.

До самой вечерней темноты дед Охон все читал и показывал Дмитрию. Он и сам-то не очень разбирался, к тому же видел плохо. Попадалось много трудных и незнакомых слов, смысл которых не понимали ни тот, ни другой. Все же Дмитрий хорошо запомнил на память первый псалом, он был короче других и понятнее. Хорошо запомнил он и четыре буквы.

— Дело у нас с тобой пойдет, — ободрял его дед Охон. — Теперь не будешь вздыхать на конике. Как затоскуешь по работе, бери в руки псалтырь...

— Что же раньше его не показывал? Давно надо было заняться этим делом. Сколько времени потеряли, — жалел Дмитрий.

Вечером, когда Марья взяла на руки с коника спящего Степу, чтобы уложить его на полатях, он на мгновенье открыл глаза и произнес: «Иклуски дедуски Охона...»

— Вай, Дмитрий, ребенок заговорил! Он сказал, да так ясно — игрушки дедушки Охона!

— Не напугай, чего кричишь возле него, — остановил ее муж.

Весна в этом году была затяжной и холодной. Снег начал таять в середине марта и таял медленно; дневные оттепели перемежались с ночными снегопадами. А когда растаял весь снег, земля просохла и люди уже собрались было выйти в поле, неожиданно выпал опять, да так обильно, что и зимой его столько не было. Ударил мороз. Целую неделю свирепствовала настоящая зима. Дмитрий, поглядывая в окно, невесело шутил: «Эта весна, как моя нога, никак не может ступить на землю...» Он все еще продолжал болеть. Дед Охон сделал для него костыли, и на них он передвигался по избе, выходил во двор. Но ступить на ногу Дмитрий все еще не мог. Сколько же он еще будет так мучиться? Кто за него вспашет его землю, посеет яровые хлеба? Эта забота угнетала не только Дмитрия, но и Марью. Она знала, что ей самой придется выезжать в поле на пахоту, и, не успев еще как следует закончить пряжу, поспешила поставить ткацкий станок. Дед Охон, прослышав, что в селе Алтышеве намереваются строить церковь, задумал наведаться туда. Иваж, конечно, с ним не пойдет. Он теперь в доме за хозяина.

Зимой дед Охон несколько раз советовал Дмитрию поехать в Алатырь, в больницу, тот тогда не внял его советам. Но теперь, когда подошла весна, Дмитрий сам заговорил с дедом Охоном:

— Может, и вправду поехать в больницу, показать ногу?

— Давно надо было. Хуже, чем есть — не будет.

— Куда уж хуже... Даже если и отрежут. На деревяшке стану ходить.

— Резать не давай, куда потом с одной ногой, — вмешалась в разговор Марья.

— И так не нога, — раздраженно отозвался Дмитрий.

Вечером того же дня к Нефедовым зашла мать Ольги — Васена Савкина. О том, что Дмитрий с дедом Охоном собираются ехать в Алатырь, она узнала от дочери. Васена поклонилась мужчинам и прошла к передней лавке. Там занимал пол-избы ткацкий станок Марьи.

— У нас, Васена, и сесть-то негде. Садись, где найдешь свободное место,— отозвалась хозяйка на приветствие гостьи.

— У нас в избе куда теснее, — сказала Васена.

Она уже десяток лет вдовствует, прожив с мужем всего года четыре. Когда ее мужа взяли в солдаты, на ее руках остались две девочки. Первые шесть лет она изредка получала от мужа письма. Последнее пришло перед началом войны с турками. Васена так и не знала, был ли ее муж на войне. Все солдаты из ближайших селений, воевавшие с турками, были давно отпущены по домам. В Тургенево вернулись двое, в Ахматово — один. Она ходила к ним проведать, не знают ли что о ее муже. Все трое призывались в один год с ним. Но они не знали, в какой части и где служил ее муж. Тургеневский же солдат посоветовал ей: «Коли до сего времени нет от него никаких вестей, значит, больше его и не жди...» И все же она прождала мужа еще четыре года. Может быть, ждала бы и дальше, но как-то однажды повстречалась с пастухом Охремом. Тот посмотрел на нее здоровым глазом и сказал:

— Мы с тобой, Васена, богом забытые люди. Отчего бы нам не напомнить ему о себе. Как ты думаешь?

Васена ничего не сказала в ответ. Она смутилась, наклонила голову и прошмыгнула мимо. И лишь пройдя некоторое расстояние, оглянулась на него. Охрем, конечно, мужик не плохой, высокий, сильный. Говорят, что он однажды убил своей ясеневой палкой волка, напавшего на стадо. Конечно, один глаз у него не видит и лицо изрыто оспой, но разве это помешает ему быть хорошим мужем.

У эрзян не принято начинать разговор сразу о деле, с которым пришел. Так поступила и Васена. Она заговорила о капризной весне, сообщила сельские новости и лишь когда собралась уходить, сказала:

— Слышала, Дмитрий, завтра собираетесь с дедом Охоном в Алатырь? У меня к вам есть просьба. Не зайдет ли кто-нибудь из вас в воинское присутствие узнать, жив ли мой муж?

— Об этом проси деда Охона. Я видишь какой ходок, по избе с костылями, — усмехнулся Дмитрий.

Дед Охон обещал выполнить ее просьбу, хоть и знал, что ничего путного там ему не скажут.

— Как знать, может, тебя и обрадуют, но все-таки сомнительно. Ведь десять лет от него ни слуху ни духу, — сказал дед Охон.

Васена только вздохнула.

Марья вышла ее проводить. У ворот Васена задержалась.

— Тебе надо приходить к одному концу, — заговорила Марья.— Узнай доподлинно, вдова ты или солдатка? Если вдова, то следует поискать себе мужа. И искать-то долго не придется. Одинокие мужчины есть и в Баеве.

— Знамо, есть, — отозвалась Васена.

— Возьми Охрема, чем плохой мужик?.. Пасет стадо, голодная с ним сидеть не будешь...

Марье не довелось раньше поговорить об этом с Васеной. Несчастье с Дмитрием отодвинуло другие заботы и дела, но просьбу Охрема она запомнила. На первый раз она не стала настойчиво уговаривать Васену, а только намекнула и похвалила жениха. Этого пока было достаточно...

Когда Марья вернулась, в избе было уж совсем темно. Она схватила подойник и поспешила во двор — доить корову. Дед Охон ощупью собирал свой дорожный мешок. Он достал с божницы псалтырь, погладил засаленную и помятую обложку и сказал:

— Придется ее вернуть хозяину. Неудобно будет перед тем монахом. Дал он ее на время, а я продержал целую зиму.

— Что ж поделаешь, чужая вещь — не своя, — отозвался Дмитрий. — А я задумал сам сделать псалтырь. Надо достать где-нибудь бумаги, сшить такую книжку и все знаки с этого псалтыря переписать туда... Вздуй-ка, Фима, лучину, покажу деду Охону свое письмо.

Фима взяла лучину, вздула на шестке огонь и поднесла его к конику. Дмитрий вынул из-под подушки гладкую дощечку, исписанную с обеих сторон углем. Дед Охон взял у него дощечку, отставил от глаз подальше.

— Не совсем ясно различаю, но похоже, что написано неплохо, — сказал он. — Теперь ты, Дмитрий, умеешь не только, читать, но и писать...

— Смеешься, дед Охон, что это за письмо, — возразил Дмитрий. —Я не пишу, а рисую с книги. Так, пожалуй, сумеет и Иваж. Вот научиться бы писать так, как умеет поп и волостной писарь, тогда другое дело, — с горечью добавил он. — Может, и научился бы, если бы этот псалтырь переписать раза два-три.

Он засунул дощечку обратно под подушку и попросил у деда Охона псалтырь.

— Бумаги много потребуется, — сказал старик.

— В городе, чай, она есть?

— В городе-то есть, да дорого стоит. Денег у тебя, Дмитрий, на бумагу не хватит.

— Тогда что же делать? — огорчился Дмитрий. — Знать, не придется переписать псалтырь.

— Не знаю, что и сказать, — в раздумье отозвался дед Охон. — В городе мне как-то пришлось однажды кое-что починить из мебели для школы. Много я там видел бумаги... Нешто пойти туда и попробовать попросить. Работу мне давал учитель, такой же старик, как и я. Разговорчивый. Все спрашивал про житье мужиков...

Он смолк, подозвал Фиму и раскурил от лучины потухшую трубку.

— Разве он даст за так, коли, говоришь, бумага дорогая.

— Чего-нибудь для него сделать — стол, стулья...

Со двора с подойником вошла Марья.

— С ума посходили, жжете огонь! Никита-квасник сейчас прибежит окна бить.

— Поди, не увидит, — возразил Дмитрий. — Дай мне напоследок почитать псалтырь. Завтра дед Охон заберет его с собой.

Он сидел на конике вполоборота, вытянув ногу по его краю. Здесь же, рядом с ним, неизменно находился Степа.

Дмитрий, водя пальцем по книге, складывал слова. Фима поднесла лучину поближе. Дед Охон стоял, прислонившись к ткацкому станку, и дымил трубкой. Кончив возиться с молоком, к ним присоединилась и Марья. Ей все время не верилось, что Дмитрий может научиться читать... В притихшей полуосвещенной избе голос Дмитрия звучал тихо и неуверенно:

— Ба-ла-жен мы-уж, ка-то-ррр не хо-дит на со-вет нече-че-стив-выых...

— Погоди-ка, Дмитрий, что это за нечече? — прервала его Марья.

— Это вовсе не нечече, — сказал он. — Я не смог сразу выговорить, слово очень трудное. Видишь, не-че-си-тивыых.

— А что оно значит? — допытывалась Марья.

— Это уже надо спросить деда Охона, он, может, знает. Я тут из всех слов понимаю не более десятка.

Дед Охон не успел вынуть изо рта трубку, как в сенях послышался шум и в избу с топотом ввалился Никита-квасник.

— Почто огонь зажгли, знать, хотите спалить озимые?! [6] — захлебываясь, закричал он, но, увидев в руках Дмитрия книгу, словно остолбенел. Смотрел и не мог понять, что делает тот с книгой, для чего она ему нужна? Наконец сообразил и, может быть, первый раз в жизни заговорил медленно, не глотая концы слов: — Вай, да ты, Дмитрий, никак, смотришь в Библию? Читать, знать, хочешь?.. Это что же будет-то?..

Он перекрестился, потоптался на месте и снова заговорил в своей обычной манере торопливо и шепелявя:

— Сами читаете божественные книги, а в избе у вас стоит табачный дым и воняет, прости господи, свиным хлевом. Разве при таком запахе можно читать божественную книгу? Сначала избу надо обкурить ладаном, потом уж читать.

— Ладана у нас нет, дядя Никита, — отозвалась Марья.

— Нет, так и читать не надо!

Ему никто не ответил, никто не попросил пройти вперед и сесть. Он постоял, что-то бормоча себе под нос, и повернулся к двери. Из сеней вернулся обратно и сказал сердито:

— Сейчас же потушите лучину, да смотрите, больше не зажигайте огня, не то побью все окна!

Фима окунула горящую лучину в лохань. Марья, выждав, когда затихнут шаги Никиты, сказала с досадой:

— Свалился словно леший... Не знаю, чем воняет у них в избе.

— Хреном и прокисшим квасом, — рассмеялась Фима.

Вскоре пришел с улицы Иваж. Он рассказал, что встретил Никиту, который на ходу разговаривал сам с собой: «Земля перевернется, города и села рухнут — Дмитрий Нефедов Библию читает!..»

В Алатырь поехали втроем. Дед Охон, решивший остаться в городе, подождал, что скажут Дмитрию в больнице, и пошел в воинское присутствие справиться о муже Васены Савкиной. Вернулся он, когда Дмитрий с Иважем собрались ехать домой. В Баево теперь вдвоем они приехали поздно вечером. Дорога была грязная, ехать пришлось все время шагом. В пути нога Дмитрия сильно разболелась. Марья до их приезда не отходила от окна, а в сумерках вышла ожидать у ворот.

Она простояла на улице до самого возвращения мужа из больницы. Иваж, увидев мать, остановил лошадь перед воротами.

— Открой, мама, ворота настежь, въедем прямо во двор. У отца разболелась нога. Ему будет трудно идти отсюда.

Марья подождала, пока они въехали во двор и, закрыв ворота, подошла к телеге. Дмитрий протянул к ней руки, оперся о ее плечи и спустился с телеги. Стоя на одной ноге, он отыскал в телеге костыль.

— В больнице чем-нибудь помогли? — спросила Марья, когда Дмитрий наконец опустился на свой коник.

— Чем там помогут, посмотрели, потрогали, и все. Дали в склянке какую-то водицу, — сказал Дмитрий.

Он прилег на постели и долго поудобнее укладывал ногу.

— Водицу для чего тебе дали, ведь у тебя болит не живот, а нога? — допытывалась Марья.

— Кто их знает, для чего... Тот, который осматривал ногу, велел ею натирать больное место. А после, когда выдавали лекарства, сказали, что надобно пить, три раза в день, перед едой, за раз по ложке... Кого теперь из них слушать, не знаю.

— Склянка где?

— В передке телеги, в сене.

Марья вышла искать склянку. Во дворе она помогла Иважу прибрать лошадь, дать ей корма. В избе она долго рассматривала водицу в склянке перед мутно белеющим окном и, ничего не разглядев, вынула пробку, понюхала и лизнула влажное горлышко склянки.

— Завтра посмотрим, что там, пить ее или натирать. Запаха нет, а на вкус солоноватая.

Она сунула склянку на поставец в углу над коником и собрала ужинать. Дмитрий не мог встать к столу, так разболелась нога.

— Стоило ездить в такую даль. Соленую водичку и бабушка Орина могла бы дать, — с горечью сказала Марья.

За ужином Иваж рассказывал:

— Сначала подъехали к одной больнице, нас туда пе пустили. Деду Охону сказали, что эта больница не ваша, идите в свою. Стали искать по городу другую больницу. Показала нам ее одна старушка. И мне, говорит, надобно туда же, подвезите. Подвезли, конечно. Без нее ни за что бы не нашли...

— В городе, знать, много больниц? — спросила Марья.

— Кто их знает, мы видели две. Первая, куда нас не приняли, называется городская. Там, говорят, лечут лишь горожан. А. другая — наша, там лечут сельских людей.

— Так тебе ничего и не сказали в больнице? Нога-то будет ходить или нет? — опять спросила Марья, когда уже Дмитрий кончил ужинать.

— Как не будет, знамо, будет, это я знаю и без больницы, — заверил Дмитрий. — Разве человек может без ноги?

— Сколько хочешь и безногих. Куда денешься, если она пропадет? — тихо сказала Марья. — В Тургеневе один мужик ходит на деревянной култышке.

— Моя нога никуда не пропала, она здесь, при мне, поболеет и заживет, — сказал Дмитрий.

Они поговорили еще и вскоре стали укладываться спать. Уложив детей, Марья постелила себе в предпечье на лавке. Она уже с половины зимы спит здесь.

Дмитрий лежал и никак не мог заснуть, нога не давала покоя. «А что, если попробовать это снадобье, — подумал он. —Может, полегчает...» Он сел на постели и протянул руку к поставцу. Повертел в темноте склянку, ощущая ладонью холодок стекла, спросил жену:

— Ты еще не заснула?

— Чего тебе?

— Подай ложку, попробую, что за водица, а то нога никак не успокаивается. Ведь ее дали в больнице не для того, чтобы держать на полке.

Он зубами вытянул из горлышка пробку, налил немного из склянки на ладонь и принялся растирать больную ногу.

— Давай еще и выпью, — сказал он.

Марья перед тускло светящимся окном наполнила ложку.

Дмитрий за один прием выпил две ложки.

— Не много ли будет? — заметила Марья.

— Ничего, не много. Который раздавал лекарства, велел пить в день по три ложки, а я выпил всего две.

— Тогда уж надо было пить до еды.

— Не догадался.

Как ни странно, Дмитрий почувствовал облегчение. Может быть, помогло растирание. Марья накрыла его одеялом и пошла спать. Она спала чутко и сразу же проснулась, как только под Дмитрием заскрипел коник. Было слышно, что он с трудом поднимается.

— Погоди, не выходи во двор, сейчас принесу тебе помойное ведро, — сказала она, вскакивая с постели.

— Что-то у меня с животом неладно, сил нет, пучит, — отозвался Дмитрий.

Он взял костыли и поспешил во двор. Долго не возвращался. Марья забеспокоилась, не простудился бы. Наконец он пришел, кряхтя, лег. Марья не успела уснуть, как он снова поднялся.

— Да что с тобой? — спросила она.

— Плохи дела, хоть в избу не заходи, — сказал Дмитрий, громыхая костылями.

Так вдвоем они не спали всю ночь.

— Это, наверно, от снадобья? — предположила Марья.

— Не знаю от чего, только с такого лечения может и здоровая нога заболеть, — говорил измучившийся Дмитрий.

Утром, когда Марья собралась доить корову, он взял с подставочки склянку с лекарством и протянул ей:

— Разбей об угол, чтобы и духу здесь не было этой пакости.

— Склянка не виновата, нечего ее разбивать, видишь, какая красивая, — возразила Марья. — Водицу вылью, а склянку оставлю, все пригодится, на крещение наберем в нее святой воды.

Этим завершилось больничное лечение ноги Дмитрия.

После завтрака к Нефедовым зашла Васена Савкина. Была она маленькая, щупленькая, в зипуне до пят. Она метнула в Дмитрия острый взгляд маленьких темных глаз и спросила негромко:

— Вчера не пришла, вернулись поздно, устали. Как съездили?

— Съездили хорошо, да после этого не спали всею ночь, — неохотно отозвался Дмитрий.

Васена явно ожидала, что скажет Дмитрий о ее просьбе, а ему нечего было сказать. Дед Охон ничего определенного не добился. В воинском присутствии над ним посмеялись. Тоже нашелся чудак, пришел справиться, жив или мертв солдат, коли война закончилась два года назад. Подумав, Дмитрий ответил ей, как мог, по-своему:

— Деду Охону сказали, что все солдаты, которые побывали на войне с турком, давно распущены по домам. Коли до сего времени твой муж не пришел, значит, нечего его и ожидать.

— Да кто же его знает, был он на войне или нет, — тихо отозвалась Васена.

— До сего времени все равно бы вернулся.

— И Тургеневский солдат тогда говорил то же самое, — так же тихо промолвила Васена.

Казалось, Васена сейчас заплачет. Но она не заплакала, сидела молча. Все слезы о пропавшем без вести муже давно уже были выплаканы, осталось только щемящее бесслезное горе.

— Пойду, некогда. И у вас дела, и у нас дела, — сказала она, вставая с лавки. У ткацкого стана она, по женской привычке, задержалась, чтобы взглянуть на холст. — Вай, Марья, какое тонкое у тебя полотно, мне такого сроду не сделать.

— Не прибедняйся, ты и сама-то ткешь не хуже моего, — отозвалась Марья.

Она вышла проводить Васену, и они опять остановились в воротах поговорить.

— Теперь ждать нечего, не пропусти пасхальную неделю, а то придется ждать до осени.

На этот раз Марья заговорила о замужестве Васены прямо.

— Вай, Марья, и замуж-то идти не за кого, — сказала Васена, как будто об Охреме и речи не было.

— Найдется за кого, если соберешься, — уверяла Марья и стала выкладывать такие доводы, против которых Васена ничего не могла возразить. — Чего живешь у Савкиных, в такой многолюдной семье ни света не видишь, ни радости. Работаешь, как лошадь, а на кого? Девушки у тебя взрослые, сами работают. Чужих детей кормите — вот на кого работаете втроем.

Марья понимала, что не все правда, о чем она говорила. Васена со своими двумя дочерьми не имела в семье земельного надела. Ее лишь терпели потому, что за нее заступался сам хозяин — старик Савастьян. Она ему приходилась внучатой снохой. Умри этот старик сегодня, ее завтра же погонят с дочерьми просить под окнами куски хлеба. Но что не наговоришь, когда нужно просватать невесту. Марья знала, что бесправное положение в большой семье Савкиных — самое больное место Васены. На это она и напирала. А когда заговорила о достоинствах Охрема, что он здоровый, сильный и лапти умеет плести лучше других мужиков, и живет не бездомным, Васена даже покраснела.

— Охрем, может, мужик и не плохой, да вот что-то не посылает слова, — промолвила она.

— А от кого же я с тобой толкую тут, если не от Охрема? Дома меня ожидает ткацкий стан, да и другой работы полно, — сказала Марья нетерпеливо. — Слово-то послать теперь надо от тебя, любезная.

Васена ответила не сразу. Ее вспыхнувшее лицо понемногу бледнело, пока не приняло свой постоянный цвет. Перед ее потупленным взглядом промелькнула вся ее жизнь в семье Савкиных: четыре года с мужем — как полузабытые сновидения; не оставили заметного следа и девять лет то ли солдатки, то ли вдовы. Сколько было пролито слез и вытерплено унижений и за себя и за детей в многолюдной семье Савкиных.

Марья не торопила ее. Она стояла возле и терпеливо ждала, когда та соберется с мыслями.

— Известно, что за жизнь вдовой, — промолвила Васена, не поднимая взгляда. — Муж, какой он ни есть, все муж, лучшей опоры для бабы не сыщешь. Что ж, скажи ему, я согласна...

На следующий день Марья наведалась к Охрему. Его изба стояла на самом конце южной стороны улицы. Вокруг нее не было ни двора, ни сеней. Не было и деревьев. Огород его без изгороди, никогда не вспахиваемый, летом буйно зарастал лопухом и крапивой.

Марья, не входя в избу, постучала в край оконной рамы и стала ждать, когда откликнется хозяин. Охрем отнял от рамы приставленную к ней нижнюю карту стекла и просунул в отверстие голову. Увидев Марью, он спросил:

— Чего стоишь под окном, не заходишь в избу?

— Вот приведешь Васену, тогда и буду в избу заходить. Теперь же выходи сам, поговорить надо, — сказала Марья.

Охрем помолчал. Стекла на окнах были грязные и закопченные, сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Марья наклонилась к отверстию, чтобы заглянуть в избу, Охрем шарахнулся в сторону и спрятался за простенок.

— Чего испугался меня? — с удивлением спросила Марья. — Выходи скорее, недосуг мне стоять здесь... Чего же ты молчишь?

— Понимаешь, какое дело, думаю, как быть, поэтому и молчу... Нам придется разговаривать через окно, я не могу выйти.

— Ноги, знать, не ходят, как у моего Дмитрия? Почему не можешь?

— Ноги-то ходят, да вот с портками случилась оказия. Я их немного постирал, и они еще не высохли, — сказа смущенный Охрем.

Марья рассмеялась.

— Так и сидишь без порток?

— Куда же деваться? Ведь ты мне не сошьешь новые?

— Зато нашла тебе такую, которая сошьет, — сказала Марья и передала разговор с Васеной.

Охрем обрадовался. Он снова просунул голову в окно.

— Тогда я, пожалуй, один возьмусь пасти баевское стадо, без подпаска, Васютины дочки помогут!

— Об этом вы договоритесь сами! Я свое сделала, — сказала Марья и пожелала Охрему счастливой свадьбы.

Пасхальная неделя выдалась дождливая, на улице стояла грязь, некуда было выйти. Марья без Дмитрия не ходила в церковь. Она покрасила шелухой лука яйца и в воскресенье утром раздала детям — своим, соседским. Собирать по соседям яйца с Фимой ходил и Степа. У него их набралось пять штук, все крашенные в разные цвета — красные, желтые, синие. Поиграл немного ими и съел все пять. Потом целый день валялся на печи, маялся животом. Он стал понемногу говорить. Скажет слово-два, а больше молчит. Марья смотрит на него и думает: «Весь пошел в отца». И впрямь, отец у них не очень разговорчивый.

После пасхальной недели Марья с Иважем выехали в поле пахать и сеять. Дома остались Дмитрий, Фима и Степа. Девочка весь день ткала холст. Дмитрий сидел на конике и из остатков прошлогоднего лыка плел лапти. Иногда на костылях он выходил во двор. Пройдет под навесами, остановится у задних ворот и долго смотрит в полуоткрытую дверь на полупустой огород. В нем на нескольких грядках лишь посажен лук и посеяна морковь, остальные овощи сажают позже. Сердце Дмитрия грызет тоска. Когда же он сможет ступать на ногу? Когда будет по-настоящему ходить? Будто нога в порядке, опухоль давно спала, рана зажила, а ступить нельзя — болит внутри кость, особенно перед ненастьем. Но Дмитрия угнетает не эта боль, он с ней как-то свыкся, гнетет безделье. Степа все время с отцом, ни на шаг не отстает. Весна вступила в свои права. Дожди прекратились, и потеплело по-настоящему. Пользуясь хорошей погодой, Степа бегает за отцом босиком и без шапки. В конце огорода, вокруг бани, небольшой участочек Дмитрий никогда не запахивал, оставлял для беления холстов. Здесь теперь появилась зеленая, мягкая травка, с желтыми искорками первых одуванчиков. Степа любит это место, иногда, оставив отца у задних ворот, прибегает сюда один. Ему кажется, что он далеко ушел от избы и отца. А если зайти за баню, их совсем не видно, он остается один перед широким вспаханным полем. Это всего лишь конопляник, но он кажется Степе большим и широким. За конопляником виднеются гумна, и Степа думает, что там какое-то чужое село с чужими избами. Ему становится даже страшно, тогда он бежит, не оглядываясь, к отцу.

Вскоре на эту лужайку возле бани Фима стала расстилать холсты. Намочит толстую скатку холста в кадушке с водой, стоящей у колодца на огороде, и расстилает его на траве белыми дорожками. Как только высохнет холст, она снова соберет его в скатку, намочит в кадушке и опять расстелит. И так в течение дня несколько раз. Степу она и близко не подпускает к холстам. Но Степа знает, что сестра не всегда находится возле них. Ей ведь тоже хочется выйти на улицу, поиграть с подругами. Заметив, что сестры нет поблизости, он поспешил к рядам расстеленных холстов. Ему нестерпимо хотелось пройти по этим белеющим дорожкам. Он ступил на одну и прошел ее до конца. Это ему так понравилось, что захотелось пройти и по следующей. Но тут его увидела Фима и угрожающе крикнула:

— Уйди от холстов, не то отстегаю прутом!

— Я еще не все плошел! — возразил Степа, продолжая свое занятие.

Фима не сразу поняла, что значит «не все плошел», когда же заметила, что Степа зашагал по холсту, схватила прутик и бросилась к нему.

— Вай, мама, все мои холсты истоптал! — кричала она на бегу.

На этот раз Степе досталось основательно. С плачем он побежал жаловаться отцу. От обиды плакала и Фима. Ей пришлось собрать истоптанные холсты и заново мочить их в кадке с водой.

— Чего плачешь? — спросил Дмитрий сынишку, когда тот вошел в избу.

— Фима плутом побила.

— За что?

— По холстам ходил.

— Вот за это я тебе еще добавлю костылем, — пригрозил Дмитрий, но не ударил.

Он никогда не поднимал руки на детей и Марью останавливал, если с досады ей приходилось шлепнуть иной раз не в меру расшалившегося ребенка.

— Ладно, не плачь, пойдем навестим Иважа. Посмотрим, как они там с матерью справляются в поле. По дороге нарвем дикого луку.

У Степы мгновенно высохли глаза. Он никогда еще не уходил так далеко от избы. Поле видел только из окна и за баней. С больной ногой Дмитрий тоже не отлучался так далеко. Эта дорога им обоим показалась очень длинной и трудной. Они часто останавливались отдыхать. Степа садился на травку у края дороги. Дмитрий стоял, опершись на костыли.

На яровом поле, где пахали, надо было пройти через паровой клин. Дмитрий свернул с дороги и направился напрямик. Проходя мимо стада, остановился возле Охрема поговорить.

— Далеко ковыляешь? — спросил Охрем.

Из-под коротенького зипуна на нем виднелись новая холщовая рубашка и штаны из плотного холста. Смуглое лицо его выглядело как-то светлее, то ли еще не успело загореть, то ли от перемены жизни. Брак с Васеной изменил его не только внешне. Он и говорить стал степеннее, без шуток.

— Идем проведать Иважа, — сказал Дмитрий.

К ним подошла Ольга и протянула Степе пучок дикого луку. Она теперь помогала новому отцу пасти стадо.

Своих Дмитрий узнал еще издали. Марья шла по полосе с лукошком на шее и рассевала. овес. Ваня допахивал последние борозды клина. Двенадцатилетний паренек издали казался будто привязанным к сохе. Он шагал за ней, спотыкался, его бросало из стороны в сторону. Дмитрию вдруг стало тоскливо. Лучше было бы не ходить сюда и не видеть, как работают жена и малолетний сын. Сколько он еще будет мучиться с этой несчастной ногой? Его взяла неудержимая злость, он бросил костыли и попытался встать на обе ноги. Но тут же присел и взвыл от боли. В глазах у Дмитрия потемнело. Он еле удержался на одной ноге и руках, чтобы не свалиться на пахоту. Степе показалось, что отец решил отдохнуть, и тоже присел. Когда Дмитрий поднял костыли и двинулся дальше, он закапризничал. Не хотел больше идти.. Отец принялся уговаривать его, показывая ему на мать и Иважа, видневшихся вдали. Но Степа их не узнавал. На поле было много людей. Как тут разобраться, где мать, где Иваж. Но он все же лениво поплелся сзади.

Степа заметил мать, когда они подошли к своей полоске. Куда девалась его усталость. Он обогнал отца и побежал впереди. Марья закончила сеять и двинулась к нему навстречу. Дмитрий пошел к телеге на конце полосы, сел на нее. Марья посадила Степу в пустое лукошко и тоже пришла к телеге.

— Ума, знать, лишился, Митрий, в такую даль пришел на одной ноге. И ребенка таскаешь с собой, — недовольно сказала, она и, сняв с шеи лукошко, поставила его вместе со Степой в телегу.

— Засеяла полосу? — спросил Дмитрий жену, не обращая внимания на ее слова.

— Чай, сам видишь, что кончила, — ответила Марья, все еще дуясь на него. — Пойду сменю Иважа, закончим пахать — он бороной будет закрывать семена.

— Бороновать заставим Степу, — сказал Дмитрий, улыбаясь.

Марья не отозвалась на шутку. Перевязав платок и поправив пулай, она пошла подменить Иважа. Ей не понравилось, что муж появился в поле. Зачем показывать людям больную ногу. Сидел бы уж дома да сидел.

Иваж дошел до конца полосы, развернул лошадь и передал вожжи матери.

— Пойдем собирать дикий лук, — сказал он младшему брату, подойдя к телеге.

Степа вылез из лукошка, и они пошли на невспаханное поле. Дмитрий остался у телеги один. Он сидел на краю, на самой грядке, держась за нее одной рукой, больную ногу положил на сухое сено, а здоровую — свесил вниз. Пальцами свободной руки теребил светлую курчавящуюся бородку. Глаза его неотступно следили за женой. Он так и сидел до конца, пока она не вспахала всю полосу.

Закончив, Марья подвела лошадь с сохой к телеге и перепрягла ее в борону.

— Подбрось ей немного сенца, пусть поест, пока подойдет Иваж, — промолвил Дмитрий.

Марья посмотрела на солнце, оно склонилось к западу.

— До темноты надо пробороновать засеянный клин, — сказала она и подвела лошадь к сену.

Дмитрий осторожно снял ногу и опустил ее вниз, потом, опершись на костыли, совсем слез с телеги. Ему захотелось немного постоять, он уже успел как следует отдохнуть.

Подошли Иваж со Степой, принесли охапку дикого лука, кинули ее в телегу. Лошадь потянулась было к зелени.

— Не для тебя! — воскликнул Иваж и замахнулся на нее рукой.

Марья вынула из лыковой кошелки хлеб, отломила всем по куску и посыпала солью.

— Фиме оставьте, — сказала она, кивнув на лук.

Иваж поскорее доел свой кусок хлеба с диким луком и увел лошадь бороновать. За ним поплелся и Степа. Брат посадил его верхом, прошелся с ним два круга и снял, отправив к телеге.

На другой день Дмитрия опять потянуло из избы. Оп вышел во двор, постоял на огороде и пошел на гумно. Сегодня утром Марья, отправляясь на пахоту, строго наказала ему, чтобы он больше не появлялся в поле. Но разве усидишь! Хотя после вчерашней ходьбы нога и побаливала, Дмитрий решил: пусть ноет, он все равно будет ходить. Нельзя в поле, пойдет на гумно. Степа ушел куда-то с Фимой. Дмитрий добрел до гумна, посидел на кучке прошлогодней соломы и направился ко двору. Шагая по тропе на костылях, Дмитрий пробовал понемногу ступать и на больную ногу. «Надо же приучить ее ходить, — думал он. — Пусть болит, а все же надо».

Возле бани Дмитрий увидел детей. Фима возилась с холстами, а Степа, немного в стороне, строил из прутиков дом. Заметив отца, он бросился к нему:

— Тятя, пойдем опять в поле за луком?

— Нет, сынок. Нам с тобой велено сидеть дома.

— Сидеть дома и смотлеть класивые иглуски дедуски Охона?!

— Какие игрушки? — удивился Дмитрий. — Красивую игрушку дед Охон взял с собой.

— Иглуска на полке, я видел с полатей, — сказал Степа и потянул отца за штанину.

Дмитрий подумал, что мальчик не раз видел, как дед Охон клал книгу на полку напротив полатей, поэтому так и говорит. Все же он заковылял с ним в избу, а когда взглянул на полку, несказанно удивился: псалтырь действительно находился там.

— Вот тебе на, — в раздумье произнес он. —Дед Охон, видимо, ее забыл здесь. Иначе как же могло случиться это.

Он подсел с книгой к столу и принялся ее перелистывать. Буквы, которые показывал ему старик, он помнил все, а те, что не успел запомнить, называл по догадке. Степа тоже взобрался на лавку, положил локти на стол и уставился в книгу. Дмитрий потрепал его по светлой головке и, улыбаясь, спросил:

— Что же ты молчал о красивых игрушках дедушки Охона?

Степа передернул остренькими плечами и ничего не ответил.

Теперь Дмитрию нашлось занятие. Каждое утро, позавтракав, доставал с полки псалтырь и садился читать. С ним рядом какое-то время сидел и Степа. Когда ему надоедало сидеть без дела, уходил на улицу. Там куда интереснее, тепло, повсюду появилась зеленая травка. Фима и ее подруги играли в мячик, прятки, догонялки. Поиграют немного, разойдутся мочить холсты, затем — снова собираются. Соседи — Назаровы близнецы — под своими окнами играли. Степа тоже пробовал с ними играть, но они все время его заставляли водить.

Марья с Иважем закончили всю пахоту и сев. Под самый конец сеяли коноплю и сажали картофель. На посадку картофеля выходила вся семья. Марья вспахивала сохой борозды, остальные сажали. Степа помогал отцу. Если картофелина падала в борозду разрезанной частью вверх, он ее переворачивал... От других не отстали, все закончили вовремя. Дмитрий был в хорошем настроении: на ногу понемногу начал ступать. Он уже оставил костыли и ходил, опираясь на палку. Хотя все еще и было больно, но терпимо.

В середине лета неожиданно пришел дед Охон. Дмитрий подумал: не за псалтырем ли? Теперь, когда нога стала поправляться, псалтырь не так-то был нужен. Когда будешь читать? Дед Охон вынул из дорожного мешка ребятишкам гостинцы — городской калач и пряники.

— Тебе тоже принес гостинец, — сказал он Дмитрию и вынул из мешка свернутую пачку, положил на стол. — Вот тебе чистая бумага, списывай псалтырь.

— Вот так дела, — промолвил Дмитрий, качая головой. — Когда же теперь буду заниматься с псалтырем? Ты ведь снова его не забудешь, заберешь с собой?

— Я и не забывал, просто оставил, — сказал дед Охон. — Только забыл об этом сказать.

— Зато Степа не забыл, сказал мне, где лежит книга, — усмехнулся Дмитрий.

Дети были на улице, в избу собрались лишь к ужину. Марья сварила к вечеру картофельный суп, забелила сметаной.

— Дедушка Охон, баню тебе истопить? — спросила она, когда закончили ужин.

— В прошлую субботу парился в Алтышеве. Твоя мать, старуха Олена, пригласила.

Марья рада была услышать о матери. Она ожидала, что старик поведает что-нибудь и о ее родных. Но дед Охон начал рассказывать о постройке церкви в Алтышеве. Он взял подряд сделать остов иконостаса, и ему необходим хороший помощник. Пока плотники поднимают стены и подводят крышу, остов иконостаса должен быть готов. Ему не хочется брать незнакомого помощника. Иваж умеет хорошо строгать, фуговать, другого помощника ему и не надо. Весенняя пахота теперь закончилась, для чего Дмитрию держать сынишку дома.

Дмитрий не знал, что и сказать деду Охону. Если бы нога окончательно поправилась, то Иважа, конечно, не для чего держать дома. Пускай бы ходил со стариком. Ходил же он с ним три года. «И то следует сказать, — рассуждал про себя Дмитрий, — кто его научит, кроме деда Охона... Может подойти такое время, что и отпустил бы его, да не с кем...» Он вопросительно посмотрел на жену. Марья сидела на лавке в предпечье и при сумеречном свете угасающего дня занималась шитьем. Дети так вырастают из одежды, что не успеваешь на них шить. Хорошо хоть то, что Степа все донашивает после Иважа, на него не приходится шить. Она перехватила взгляд мужа и сказала:

— Отпусти его, Дмитрий, пусть идет с дедом Охоном. Паровое поле вспашу сама, другим делом он все равно не занимается. Косить его не заставишь. К жатве, может, сам ходить станешь.

Дмитрий, признаться, не ожидал, что жена согласится отпустить Иважа. Ведь он, откровенно говоря, беспокоился только из-за нее. Все опять ляжет на ее плечи. «Как знать, может, смогу выехать сам и на подъем пара», — подумал он и попробовал ступить больной ногой. Нет, боль еще ощущалась.

Сам Иваж поехал в ночное с баевскими парнями на Алатырьскую пойму. Там трава обильная, сочная. Ездят, конечно, тайком. Пойма принадлежит не Баеву, поэтому всю ночь приходится быть настороже, в любое время могут нагрянуть объездчики. Тогда — добра не жди. Но баевские парни надеются на своих лошадей, верхом их не так-то просто догнать. Да и другого выхода нет, Баево не имеет своей поймы, а лошадей кормить где-то надо.

Ночью, на постели, между мужем и женой снова произошел разговор о просьбе деда Охона. Дмитрий рассудил, что хотя он и стал ходить, все равно без помощника ему не обойтись. У Марьи свои дела — по дому, по двору. Не станешь ее повсюду таскать с собой. Скоро подойдет сенокос, а там, гляди, и жатва, снопы не с кем будет возить.

— Не отпущу, — сказал он жене.— До осени пусть находится дома, потом видно будет.

— Не отпустишь, не отпускай, — согласилась Марья.

Наутро дед Охон в Алатырь отправился один. Иваж еще не успел вернуться с ночного. О том, что в его отсутствие шел разговор, отпускать его с дедом Охоном или не отпускать, ему поведала Фима. Иваж жалел, что его не отпустили с дедом Охоном. Все-таки пахать не нравилось. Ничего хорошего в этой работе нет, ходи целый день за сохой, как привязанный. Руки и ноги болят. Не лучите пахоты и жатва. О своих мыслях он поведал сестре. У Фимы на этот счет было свое мнение. Ей казалось, что ее работа куда труднее пахоты и жатвы.

— Ты попробовал бы разок сесть за ткацкий стан или за прялку, тогда бы не стал так говорить, — сказала она.— Бьешь, бьешь целый день по холсту — заболят не только руки и ноги, но и все тело.

— Ты еще маленькая, поэтому так тебе кажется, — возразил Иваж.

— Вот и не кажется, а правда. И вовсе я не маленькая.

Маленькой она себя не считала — ей уже целых восемь лет.

Иваж снисходительно усмехнулся, но возражать не стал. Он лишь заметил, что годика через четыре она действительно будет взрослой. Ведь ему самому уже двенадцать лет, и он действительно взрослый.

К сенокосу Дмитрий с Иважем сделали новую арбу. Старая почти развалилась, ее делал еще отец Дмитрия. Пока тесали, пилили, Дмитрий, оберегая ногу, работал сидя. Рубанком строгал Иваж. Дед Охон оставил им от своего инструмента для хозяйственных нужд рубанок и бурав. Для постройки телеги этого инструмента достаточно. Дмитрий помнит, как его отец сделал телегу всего лишь с помощью топора, другого инструмента он не знал.

Степа весь день не отходил от плотников. Встанет утром, позавтракает и бежит во двор. Все гладкие деревяшки и обрезки, которые идут в отход со щепками и стружками, он сразу же отбирал и пытался соорудить из них свою телегу. Каждый вечер Марья, собирая щепки и стружки на растопку, заодно уносила в избу и его сооружение. Но Степа не унывал и начинал мастерить новую. Его огорчало лишь то, что его тележка сразу же разваливалась, как только он делал попытку сдвинуть ее с места. Ведь отцова телега не развалилась, когда в нее в первый раз впрягли лошадь и поехали в Перьгалей-овраг косить зеленую траву для гнедого. Степа тоже поехал с отцом и Иважем. А когда вернулись обратно домой, он стал просить брата сделать для него такую же телегу, только маленькую.

— Есть у меня время для этого, — отнекивался тот. — Надо тебе тележку, сделай сам. Мы вот с отцом сделали.

Степа расплакался. За него заступилась мать:

— А ты сделай ему какую-нибудь коляску, он ее будет возить.

— Ну пойдем, телок ревущий, сделаю тебе тележку.

Степа вскочил и устремился за ним во двор.

Этот год для семьи Нефедовых был особенно тяжелым. Хлеб уродился плохо — не собрали ни соломы, ни зерна. И сена накосили мало. Весна хотя и выпала дождливая, но все лето стояла нестерпимая жара. И хлеба и травы высохли на корню. Дмитрий косил почти на одной ноге, другая служила всего лить подпоркой. Таким же образом скосил и яровые. Если бы выросла настоящая солома, как это бывает в урожайные годы, то ему бы с ней не справиться. Пар вспахал Иваж, засеял сам Дмитрий. Он ходил по полосе, сильно припадая на больную ногу. С молотьбой затянулись до половины зимы, хотя и молотить-то особенно было нечего, еле собрали семена. Все баевские жители ожидали голодной зимы. С больной ногой Дмитрий не смог пойти на лесорубку, поэтому остались почти без дров. Теперь им придется всю зиму отсиживаться в холодной избе. Такое было не только в семье Нефедовых. Многие не смогли на зиму запастись дровами. По обочинам полевых дорог предприимчивые люди осенью собрали даже посохшую полынь. Ее ходили собирать и Иваж с Фимой. Принесли две вязанки. А что толку в сухой полыни, если нет дров? Этих двух вязанок еле хватило сварить чугун картошки. Но все же главная беда не в дровах. Воз дров можно привезти и зимой, лишь стоит не поспать одну-две ночи, когда лесные сторожа меньше всего ожидают порубщиков. Беда была даже и не в хлебе. Эрзяне привыкли есть все. Нет зерна — едят картошку, нет картошки — добывают древесную кору и пекут хлебы из коры, собирают желуди, березовые сережки. Главная беда — нет корма для скота. Лошадь и корова не будут есть древесную кору. Им подавай сено, овес и мучную посыпку. Овса почти нет, да и сена хватит только для лошади. Дмитрий с осени строго наказал жене не давать сено корове и овцам. В первые недели, как выпал снег, Марья кормила корову рубленой соломой, обваренной кипятком. Но без мучной посыпки от того корма молока корова не даст. Из трех овец — двух зарезали в начале зимы, одну оставили на племя. Мясо засолили в кадку, с тем, чтоб понемногу распродать, когда оно подорожает. Часть действительно распродали, и деньги пошли на уплату подушного налога. А с овцой, оставленной на племя, случилось несчастье. Во двор ночью забрался волк и зарезал ее. Теленка они продали в середине лета, тоже для уплаты налога. Несчастье следовало за несчастьем. Свинья опоросилась в хлеву восемью поросятами и до утра съела их всех. Такую свинью разве будешь держать в хозяйстве. Ее продали за полцены. Так большой двор Нефедовых опустел, остались лошадь и корова. Из-за коровы между Дмитрием и Марьей шла настоящая война. Дмитрий предлагал ее немедленно продать, пока она не потеряла из-за бескормицы в весе. Марья никак не хотела расставаться с ней. К тому же скотина на базаре до крайности подешевела, так что придется отдавать ее за бесценок. Корову все же пришлось продать. Марья плакала и причитала, что ребятишки остались без молока.

И раньше бывали тяжелые годы, но все же вместе с лошадью удавалось сохранить и корову. На этот раз не сумели.

Рождество этого года в избу Нефедовых пришло без вкусных пирогов. Из чего их печь, если нет ни молока, ни масла, а муки осталось совсем немного. Из чистой муки Марья ничего не печет, она ее добавляет в картофель, мякину, лебеду. Она все же умудрилась накануне праздников испечь капустные пироги и картофельные ватрушки на конопляном масле. Иваж и Фима ели их, даже похваливая. Степа не ел, просил молока. Он с утра ходил к Назаровым и там видел, как близнецы ели молочную тюрю. Ему тоже захотелось молочной тюри.

— Откуда я тебе возьму молока? — отмахивалась от него Марья. — Наше молоко ушло за Суру.

— Он же просит не молоко, а тюрю,— с улыбкой сказал Дмитрий и спросил сына: — Правда, Степа, ведь ты хочешь тюрю?

Степе показалось, что это одно и то же: молоко или тюря. Поэтому он ответил:

— Тюлю.

Не могла не улыбнуться и Марья.

— Из-за этого нечего печалиться, сейчас я вам сделаю тюрю.

Она накрошила в чашку хлебного мякиша, нарезала головку лука, полила их ложкой конопляного масла, посолила и залила водой. Тюрю сначала попробовал Дмитрий, похвалил и сделал вид, что ест с большим удовольствием. От него не отстал и Степа. Они опорожнили с отцом всю чашку и остались очень довольны. Иваж с Фимой покатывались от смеха. Марья улыбалась втихомолку. Хоть пироги испечены на конопляном масле, они все же пироги. А Степа им предпочел тюрю на воде.

Вечером Иваж и Фима долго не ложились, ожидали, когда придут к ним парни и девушки колядовать. На них глядя не ложился и Степа. Марья беспокоилась, что нечего будет подать тем, кто придет колядовать.

Дмитрий ее успокаивал:

— Подашь, что есть, стоит из-за этого расстраиваться.

— На воде замешанные пироги и есть никто не станет, собакам бросят, — говорила Марья.

— Не бросят. Такие пироги в этом году не только у нас.

С улицы время от времени доносились голоса парней и девушек. Наконец шум послышался где-то совсем рядом, и вскоре уже под окнами пели, смеялись, кричали. Слышно было, как шумящие всей гурьбой вошли во двор, затем с топотом и грохотом ввалились в сени. Иваж с Фимой бросились к ним навстречу.

— Не открывайте дверь, а то избу совсем выстудим! — крикнула им Марья. — Они долго будут петь. Откроем потом, когда надо будет подать им пирог.

Степа, как только шум и топот раздался в сенях, сразу же бросился на печь. Вытянул оттуда голову и стал внимательно прислушиваться, ожидая, что будет дальше.

— Не бойся, сыночек, они не войдут в избу, в сенях будут петь, — сказала Марья, чтобы успокоить его.

Из сеней послышалась колядная песня.

Коляда, коляда! Сегодня день коляды,

Коляда, коляда! Завтра день рождества.

Коляда, коляда! В сенях кузовок.

Коляда, коляда! В кузовке голубок.

Коляда, коляда! На нем синее одеяние,

Коляда, коляда! На голове зеленая шапка.

Коляда, коляда! В сторону села проворкует —

Коляда, коляда! Чувствует рождение мальчиков,

Коляда, коляда! В сторону поля проворкует —

Коляда, коляда! Чувствует урожай хлебов.

Коляда, коляда! Подай-ка, бабушка, пирожок,

Коляда, коляда! Из пойменного зерна, из новой муки,

Коляда, коляда! Маслом облитый был бы,

Коляда, коляда! С него масло текло бы...

Марья взяла с лавки в предпечье капустный пирог и ватрушку, вынесла их в сени поющим. Вся толпа с визгом и со смехом выбежала на улицу.

— Вай, как красиво они поют! — с восхищением воскликнула Фима. — Когда же я, мама, стану вот так же ходить и распевать колядки?

— Подрастешь и ты станешь ходить. Иважу осталось ждать недолго, — сказала Марья и ласково посмотрела на сына.

Наутро она с Дмитрием отправилась в Тургеневскую церковь к обедне. Целый год не ходили в церковь. Дмитрий и сейчас не хотел идти, да Марья уговорила. В церкви сначала они встали у самого входа. Люди то и дело выходили и входили, в двери дул холодный ветер.

Обедня шла долго, от длительного стояния на ногах, от обязательных коленопреклонений у Дмитрия разболелась нога. Он, переминаясь с нетерпением, ожидал, когда она закончится. Во время службы Марья тронула его за плечо и шепнула:

— Послушай-ка, о чем молит Никита-квасник.

Дмитрий присмотрелся к стоящим впереди и увидел Никиту-квасника. Рядом с ним были его жена, трое сыновей, трое снох и две дочери. Всякий раз Никита, когда опускался на колени, поднимал свой взор на большую икону в середине иконостаса, на которой был изображен седой старик с красным лицом и лысиной, и с мольбой шептал:

— ...Всевышний, великий бог, дай младшей снохе мальчика. Не давай ей девочки, девочка нам ни к чему... Всевышний, пусть пестрая корова в этом году отелится телочкой, два года подряд приносила бычков. У соседа, Кудажа Ивана, каждый год телочки. Дай ему хоть одного бычка... А нам, господи, телочку... Всевышний, услышь мою молитву, дай младшей снохе мальчика, четвертый год пошел, как справили свадьбу, а она не рожает... Мальчика, всевышний, мальчика... телочку... телочку!..

Дмитрий оглядел стоящих поблизости прихожан, все были тургеневские жители. Из баевских только он с женой и семья Никиты-квасника. Баевские держались ближе к выходу. Никита, видимо, поэтому и встал подальше от своих односельчан, чтобы не слышали его сокровенную молитву. Русские не понимали, о чем он шепчется с богом, и не обращали на него внимания.

После окончания обедни Дмитрий с Марьей при выходе из церкви оказались совсем рядом с семьей Никиты. Они вместе отправились в Баево.

— Вы тоже пешком? — спросил Никита. — Нога-то у тебя, знать, ходит?

— Бог с тобой, дядя Никита, хватит мне отсиживаться в избе. Почитай, полгода никуда не выходил, — ответил Дмитрий, слегка задетый замечанием Никиты.

— Все болезни от бога, — наставительно заговорил Никита. — Не потрафил чем-нибудь всевышнему, он на тебя нашлет болезнь. Бог любит хороших людей...

Дмитрий не стал с ним спорить, понемногу отстал от своего собеседника и поискал взглядом Марью. Та увидела свою подругу Васену. Они теперь шли вдвоем, рассуждая о женских делах. Дмитрий стоял на краю дороги, отворачиваясь от жгучего холодного ветра. По ровному заснеженному полю дымилась поземка. Сквозь морозный туман солнце еле виднелось, по обеим его сторонам стояли желтые столбы. Обе женщины дошли до того места, где стоял Дмитрий.

Марья испуганно спросила:

— Что ты остановился, нога разболелась?

— Тебя жду, — сказал Дмитрий и пошел с ними.

Васена одета в зипун, но уже было заметно, что она ходит в положении. Голова ее повязана двумя платками, третьим платком прикрыт лоб и завязан сзади. Из под платков у нее виднелись лишь карие глаза. У Марьи лицо открыто, от мороза разрумянилось. Дмитрий спросил Васену:

— Чего Охрема не брала в церковь?

— Надеть ему нечего. Весь зипун у него развалился. Да и как не развалиться, зимой и летом не снимает с себя, — со вздохом сказала Васена.

Они вместе дошли до улицы своего селения и здесь разошлись.

Дмитрий задержался во дворе, чтобы посмотреть за лошадью. Марья едва успела перешагнуть через порог, как с печи раздался голос Степы:

— Мама, чего принесла?

Он лежал между Фимой и Иважем. Все трое были накрыты отцовым зипуном. У всех троих стучали от холода зубы.

— Ничего не принесла, сыночек. Вот прихватили с отцом две просвиры. Нате, съешьте, — сказала Марья и одну просвирку подала Степе, другую разломила надвое и отдала Иважу и Фиме.

В избе было холодно. На печи тоже не теплее. Степу поэтому и положили в середину, чтобы хоть немного его согреть. В печи совсем остыли сваренные утром щи. Марье пришлось разжечь на шестке огонь и подогреть. Ради праздника она сварила их с мясом. Дети ели с большим удовольствием и наконец согрелись.

— Вот где настоящее тепло — за столом, с мясными щами, а не на печи, — шутливо подбадривал отец Степу.

— Это не тепло, а слезы. Нужда нас кормит мясом, — сказала Марья.— Разве зарезали бы овец, если бы был корм. Теперь и на варежки негде будет взять шерсти...

Пообедав, Иваж с Фимой пошли на улицу. Степа опять забрался на печь. В это холодное время большую часть дня он проводил там.

Убрав со стола и вымыв посуду, Марья присела на лавку. Дмитрий развернул на столе псалтырь и рядом положил сшитую из бумаги толстую тетрадь в деревянном переплете с аккуратно обрезанными краями. Долго возился Дмитрий, сшивая книгу, но, видимо, ему гораздо больше придется повозиться, заполняя ее листы письмом. Он списывает точно так, как напечатано в псалтыре. Летом этим делом не занимался, было не до этого. И зимой садится за книгу не очень часто. За половину зимы написал он всего лишь три листика. Приходится срисовывать каждую букву, каждую закорючку. Дед Охон лишь помог ему запомнить названия букв, перевел некоторые трудные слова на эрзянский язык, понятные ему самому. Вот и вся наука.

Дмитрий писал гусиным пером. Перья он заточил сам, тонко и аккуратно. Чернила приготовил из сажевой пыли на молоке. Марья смотрит, как он пишет, и удивляется: не отличишь его письмо от того, что написано в псалтыре. С печи за отцом внимательно наблюдал Степа. Ему очень хотелось слезть и пристроиться рядом с ним за столом. Но в избе холодно, он и тут, на печи, весь посинел. Ему хорошо видно и отсюда, как отец водит пером по бумаге. Должно быть, отцу очень трудно, поэтому он так медленно и водит. Степа, сам того не замечая, вытянутыми губами повторяет движения руки отца. Марья как-то нечаянно обратила на это внимание. Она не удержалась от улыбки, спросила:

— Степа, ты чего крутишь губами?

Мальчик от неожиданности вздрогнул, затем словно пришел в себя, посмотрел на мать и отчетливо произнес:

— С отцом красивые игрушки дедушки Охона!

Марья с Дмитрием переглянулись и рассмеялись.