Сын эрзянский

Четвертая часть На берегу Бездны-реки

Осенью, после окончания летних работ, Нефедовы были готовы к переезду на новое место. Все, что нужно было взять со старого гнездовья, понемногу перевезли за летние многочисленные поездки. И все же довольно много остается и здесь. Избу и двор они продали Савкиным, взяли за них рожью и овсом. Большая семья Савкиных собиралась делиться. Баню и сарай на гумне Дмитрий оставил им даром. И то и другое было старое. Их лучше не трогать, развалятся. По этой же причине осталась и изгородь вокруг огорода. Конечно, Савкины могли бы хоть сколько-нибудь заплатить за все это. Но они рассудили: зачем тратиться на то, что может достаться даром. Дмитрий и не настаивал. Там, на новом месте, с лесом повольготнее, а руки свои. В избе остались стол и лавки. С проданной избы их не выносят так же, как не снимают недоуздка с проданной лошади. В старой избе остались и незамысловатые игрушки Степы — расписанная палка, шарик, сделанный из конца гладкого бревна, и самое ценное, что у него было, гвоздь. Он остался на полатях. Как назло застрял в щели между досками, и Степа второпях не мог его достать. Фима же ничего не оставила своего. Не забыла даже кузовок с тряпичными куклами. Степа порядком потешался над ней. Что это она о них вспомнила? Знать, на новой земле собирается играть...

Марья последний раз прошлась по опустевшей избе, заглядывая под лавки и во все углы — не забыли ли что-нибудь. Потом остановилась посередине избы, поклонилась на четыре стороны и заговорила с держателем дома[7]:

— Не осуди нас, держатель дома, не прогневись на нас, уходим от тебя не по своей воле, не по своему желанию, злая нужда гонит нас из насиженного места. Уходим на новую землю искать новой доли. Отдай ты с нами, держатель дома, от своего очага щепотку золы и горсть пылающих углей. Твоими углями мы разожжем новый очаг, и пусть он будет таким же благостным, каким был твой...

Она опять поклонилась во все стороны и подошла к шестку, чтобы взять в тряпицу золы и уголек. Тряпицу с углем и золой она положила себе за пазуху. Выходя в сени, она еще раз окинула взглядом избу. Семнадцатилетней девчонкой ввели ее в первый раз в эту избу, через эти двери. Восемнадцать лет она прожила здесь и уходит теперь отсюда зрелой женщиной, матерью троих детей. Вся молодость прошла в этих четырех стенах, прошла не так уж плохо. У нее нет причин жаловаться на избу и на мужа. Если жизнь здесь и случалась горькой, то в этом виноваты вовсе не они. Пусть и изба не пожалуется на нее, на Марью, когда войдет сюда другая хозяйка. Она ее чисто вымыла, тепло истопила.

Во дворе Марья прошла под задний навес, встала лицом к плетню и начала созывать предков Дмитрия, чтобы они последовали за ними на новую землю. Потом она обратилась к держателю двора[8]:

— Держатель двора, не гневись на нас, что я возьму горсть твоей земли для нашего нового места. С добрым сердцем и благими пожеланиями отдай ты нам частицу твоей земли.

Она опустилась на колени, разрыла слежавшийся пласт трухлявой соломы и взяла горсть сырой холодной земли. К ней подбежал Степа.

— Мама, все тебя ждут. Дядя Охрем и тетя Васена тоже пришли. Отец сказал, что сейчас будем трогаться! — выпалил он скороговоркой. Потом, заметив, что мать что-то завернула в тряпицу, спросил: — Чего здесь делаешь?

— Землю, сынок, взяла... Без старой земли на новое место люди не уходят, без нее на новой земле не приживутся.

Марья узелок с землей опустила за пазуху и со Степой вышла со двора. Перед избой, вокруг нагруженной до предела телеги, собрались ближние соседи проводить отъезжающих. Тут же была и семья Охрема. Маленькую дочь Васена держала на руках, постарше — усадили в телегу, между мешками. Перед Охремом стояли на земле два больших мешка с домашним скарбом. Васенины холсты и зерно Дмитрий отвез раньше, одновременно со своим. Теперь увозили лишь то, что оставалось для повседневного обихода — постели, посуду и всякую хозяйственную мелочь. Старшая дочь Васены — Анюра — оставалась в Баеве. Старик Савка не отпустил ее с родителями, обосновав это тем, что девка на выданье, а там, на новой земле, замуж выйти не за кого. Причина показалась Васене веской, и она не возражала. Охрем не вмешивался, девка — она и есть девка.

Дмитрий с Марьей поклонились провожавшим соседям.

— Пожелайте нам, добрые люди, счастливо добраться до нашего нового места, — сказал Дмитрий.

Охрем с Васеной тоже поклонились народу. Из провожавших отозвался старик Савка.

— Пусть жизнь на новой земле будет для вас началом достатка! — сказал он, обнажая иссиня-белую шапку волос, и это была, пожалуй, самая длинная речь, которую от него слыхали за несколько последних лет.

Дмитрий посмотрел на окна, уже принадлежащие не ему, на раскидистую ветлу, посаженную, по семейному преданию, предком Нефедом, и шевельнул вожжами. Лошадь тронула телегу и пошла вдоль улицы. К задку телеги была привязана корова, за которой шли Марья с Васеной. У Марьи на глазах были слезы. Влажные глаза были и у Дмитрия. Нелегко оставлять старое насиженное место. Хоть старик Савка и пожелал им достатка на новой земле, но, как знать, каков он будет там. Дмитрию невольно вспомнились слова старика Охона, что мужику везде живется одинаково плохо.

Провожающие понемногу отстали и рассеялись. На переселенцев смотрели изо всех окон и ворот. Мужики, стоящие перед избами, приветствуя, — снимали шапки, говорили добрые пожелания. Иные наказывали, чтобы Дмитрий известил их, если хорошо обживется на новой земле, тогда они тоже переселятся за ним. Но это были лишь слова. За все время на переселение отважились только четыре двора.

В Алатырь приехали к полдню. В городе не останавливались. Проехали Сурский мост и здесь решили покормить лошадь, подкрепились и сами хлебом с водой. За Сурой дорога почти вся пролегала лесом, попадались большие поляны, заболоченные озера, заросшие осокой и тростником. На дороге грязь прикрыта желтыми опавшими листьями. Колеса то и дело вязли в глубокой колее до самых ступиц. Телегу бросало из стороны в сторону. Степе, вначале сидевшему на перевернутой бочке, пришлось пересесть вниз, в тесное пространство между зыбкой и кадкой. Ольга с Фимой шли лесом, присматриваясь к орешниковым кустам, в надежде найти орехи. Марья не вытерпела и тоже пошла лесом. Васена передала ребенка Охрему и присоединилась к ним.

— Какие вам в это время орехи, когда листья опали! — крикнул им Дмитрий.

— Орехи теперь ищите на земле, вокруг кустов! — посоветовал Охрем.

Но женщинам было важно, что они шли по лесу. Живя в Баеве, не часто доставалось такое удовольствие.

Ольга с Фимой нашли рябину с гроздьями ягод, яркими, как языки пламени. Они нарвали их в свои передники и принесли к телеге. По виду Степа решил, что рябина, должно быть, очень вкусная ягода. Он положил в рот несколько ягод и сморщился — ягоды оказались очень кислыми. Остальные он хотел выбросить, но отец удержал его:

— Пусть полежат недели две, кислота с них сойдет, можно будет есть. А зимой, когда их прихватит мороз, так совсем хорошие будут.

— Тогда пойду и я наберу! — воскликнул Степа, спрыгивая с телеги.

Он по-настоящему еще не знал леса. Как-то раз маленького его водил Иваж за реку Алатырь. Они ходили на пойму собирать землянику, дошли до опушки бора. Степа попросил брата свести его подальше в лес, посмотреть, что там. Он помнит, как шумел сосновый лес, а в чаще было темно, он тогда испугался и стал проситься обратно, туда, где было солнце и зеленела трава. Теперь же он и один не побоится пойти в глубь леса. Правда, листья уже почти везде опали и в чаще гораздо светлее. Степа шел между деревьями и шарил взглядом по верхушкам в поисках рябины. Он слышал, как время от времени его окликала мать, чтобы он не зашел далеко, как поскрипывала на дороге телега, как переговаривались отец с дядей Охремом. Вдруг ему ударил в нос сильный запах яблок. «Откуда здесь взяться яблокам?» — подумал он и, осмотрев ближайшие деревья, не увидел на них ничего похожего на яблоки. Степе все деревья казались одинаковыми. Он шел, поглядывая на ветви, от дерева к дереву, пока не почувствовал под ногами что-то твердое, посмотрел и увидел на земле между листьями самые настоящие яблоки. Их было так много, словно здесь проезжал обоз с яблоками и одна телега опрокинулась возле корявого с кривыми сучками дерева. «Так вот она какая, яблоня!» — подумал он с невольным уважением и только теперь обратил внимание, что где-то издалека его зовет мать, зовут Ольга и Фима. Степа попробовал яблоки на вкус, они оказались кисловатые, но вкусные. В восторге от своей находки он запрыгал и швырнул свою шапку высоко вверх, она зацепилась за сучок и повисла. Степа не обратил на это внимание, куда она денется, вот соберут яблоки и ее достанут, и принялся кричать, призывая к себе мать, Фиму и Ольгу. Спустя некоторое время между кустами замелькали светлые платки женщин.

— Чего нашел, сынок? — спросила еще издали Марья.

— Яблоки, сладкие! Да много...

Марья увидела яблоки, от удивления всплеснула руками. Вскоре к ним подошли и Фима с Ольгой. Они радостными возгласами всполошили лес. Им откликалось эхо.

— Беги, доченька, скажи отцу, чтобы он остановился, и принеси мешки, — сказала Марья Фиме.— Да позови с собой Васену уряж, скорее соберем.

Яблок набрали два больших мешка, их нести позвали на помощь Охрема. Ели всю дорогу, пока не набили оскомину. В суматохе никто не обратил внимания на непокрытую голову Степы. Марья думала, что он снял шапку и сунул ее в телегу. К вечеру сделалось прохладнее, и она сказала, чтобы он накрыл голову. Степа только сейчас вспомнил, что шапка осталась на яблоне. Он поспешно слез с телеги и хотел бежать в лес, но Марья удержала его за рукав зипуна:

— Ты куда?

— За шапкой, она там на сучке!

— Бестолковый, разве теперь найдешь тот сучок, где оставил шапку.

— Знамо, найду, она же на яблоне!

— А яблоня твоя где? — смеясь, спросил Охрем. — Верст восемь отъехали от нее, не меньше.

Степе ничего не оставалось как залезть в телегу и забыть про шапку. Да и шапка-то была старая, доставшаяся ему от Иважа.

Охрем шутил:

— Яблоня отняла у тебя шапку за яблоки. А ты хотел взять за так? За так, брат, никто ничего не даст!

К новому поселению они добрались перед вечером. Подводу Дмитрий остановил под окнами бывшего соседа по Баеву старика Назара. Из избы к ним вышли Пракся и два ее сына-близнеца. Самого старика Назара и его сына, мужа Пракси, дома не оказалось. Они еще с утра ушли в Алатырь поискать какую-нибудь работу. Если найдут, то сегодня нечего их и ожидать.

— Бабушка Орина жива? — спросила Марья после первых приветствий.

Пракся махнула рукой:

— Чего про нее спрашивать, еле дышит.

Пракся моложе Марьи лет на пять, но выглядит старше. Лицо у нее желтоватое, шея в морщинах, как у старухи. Веки красные, припухшие.

Женщины вошли в избу, мужчины остались убирать лошадь. Телегу со всем скарбом оставили перед окнами, из нее взяли лишь кошели с хлебом. Марья с Васеной принялись чистить картофель на ужин.

У Назаровых печь и здесь без трубы, пока дрова разгорелись, изба наполнилась едким дымом. Степа с Фимой, не привыкшие к такому дыму, вышли из избы. За ними вышла и Ольга. Близнецы, Петярка и Михал, тоже не остались в избе:

— Вот поживете у нас, привыкнете к дыму, — сказал Петярка, завязывая разговор.

— Мы не будем жить у вас, — решительно заявил Степа. — Отец говорит, что мы сами построим избу.

Близнецы дружно рассмеялись.

— Чего смеетесь, правда построим, уже и место наметили, — поддержала Фима брата.

— Знать, избу можно построить за один день? — усмехнулся Михал. — Мы, когда переехали сюда, целое лето жили в землянке, до самой осени строили свой дом. А ваш вон только еще срубом стоит. Правда, Петярка?

Тот утвердительно мотнул головой.

— Ну и что? Сруб это уже почти изба! — не сдавался Степа.

— Изба — да без окон и дверей, без крыши и без пола, — продолжал насмешливо Михал. — Правда, Петярка?

Тот снова мотнул головой, считая, что в подобном споре слова лишние.

Но Степа не сдался и выложил свой последний козырь:

— Придут дед Охон с Иважем и сразу все сделают!

На это близнецам нечего было возразить. Они знали деда Охона и Иважа, живших у них, когда те летом делали для Нефедовых и Охрема срубы.

Степа отошел от крыльца, где все они стояли гурьбой и огляделся по сторонам. На закате небо полыхало пунцовым заревом. Коричнево-бурый лес, словно высокий зубчатый забор, опоясывал большую поляну с двумя одинокими избами посередине. Степа прислушался к шуму сосен, он был такой же, как и тот за рекой Алатырем, куда водил его Иваж, и потому казался не страшным. «В Баеве ветреными вечерами шумела лишь ветла...» — вспомнил Степа и ему стало грустно. Почему, он и сам не знал. Может быть, от того, что вспомнил ветлу, а с ней и свою избу. В это время он обычно находился па полатях и всматривался в свои рисунки на потолке. Много их там осталось...

Голос матери прервал его грустные размышления:

— Степа, Фима, Ольга! Где вы?! Идите ужинать!

В избе было светло от пылающих лучин. Дым весь вышел, оставив запах гари. С потолка свисали нити паутины с прилипшими крупинками сажи. За столом уже сидели все взрослые из двух семей. Степа и девушки присоединились к ним. Марья подала лежащей на конике больной бабушке Орине большую рассыпчатую картофелину. Больная долго благодарила за внимание, пока сноха Пракся не остановила ее:

— Ладно тебе, заспасибилась. Можно подумать, что тебе свои домашние и картошки не дают.

За столом ели молча, за день проголодались. На коленях Васены маленькая девочка и та сосала кусок картофелины. Степа за ужином забыл о своих грустных мыслях. Они вернулись к нему, когда он залез к близнецам на полати и не увидел там на потолке привычных сучков. Не было здесь и гвоздя, которым он поправлял сучковые рисунки. Гвоздь остался Мике Савкину, если он найдет его между досками. «Надо было бы взять его», — пожалел Степа. Чего Мика понимает в тех рисунках на потолке? Степа пробовал несколько раз объяснить ему, на что похож тот или иной сучок, но безуспешно. Ему все сучки казались одинаковыми...

Рядом на полатях громко сопели во сне близнецы, не обращая внимания на укусы клопов. Степа же вертелся, почесывался, думал и прислушивался к голосам в избе. Внизу, за столом, все еще сидели отец и дядя Охрем, рассуждая о своих заботах. В их разговор иногда вмешивались женщины. Голосов Ольги и Фимы не слышно. Они, наверно, где-то улеглись спать. На конике беспрестанно кашляла и охала бабушка Орина. Пракся пряла. Потрескивая, чадила лучина.

Степа и не заметил, как заснул.

Утром, едва забрезжил рассвет, Дмитрий, захватив с собой топор и лопату, повел Марью показывать место, где он наметил поставить избу. Топор он вонзил в пень и принялся копать яму под стул. Марья вынула из-за пазухи тряпочный узелок с землей и, высыпав часть землицы на место, где будет стоять изба, остальную положила за пазуху. Здесь же рядом стоял сруб. Марья обошла вокруг его, любуясь светлыми и ровными сосновыми бревнами, добытыми в этом лесу в долг у лесника, и спустилась к реке. Берег в этом месте был довольно крутой и высокий. Река называлась Бездна. Вода в ней была чистая, хотя дно илистое и вязкое. По ее берегу росли густые кустарники ветлы и ольхи. За рекой темнел старый лес. На опушке стояли большие, толстые, наверное, столетние дубы и липы. По эту сторону реки, почти от двора старика Кудажа, начинается сосновый бор. Где-то за ним находилось родное село Марьи — Алтышево. Вниз по течению Бездны раскинулось поле новоселов, усеянное кустарником и кущами деревьев. Узенькими полосками нераспаханной земли вилось оно между этими кущами, точно разорванные куски материи. Марья топталась на месте, оглядывая все вокруг, «Вот она какая, эта новая земля!» — сказала она себе и опять подошла к мужу.

— Митрий, в какой стороне полдень? Совсем закружилась, никак не могу понять.

— Смотри на толстые дубы за речкой, в той стороне полдень. Туда и будут смотреть наши окна.

— Надо прокопать в круче ступеньки, легче будет ходить за водой, — заметила Марья.

— Сделаем! Все сделаем! — бодро отозвался Дмитрий.

Он стоял в вырытой по колени яме и улыбался. Марья еще никогда его не видела таким счастливым.

— А двор где будет? — спросила она.— Здесь, за избой, сразу начинается скат, для двора место неудобное.

Дмитрий вылез из ямы и отвел ее поодаль, где проходила чуть заметная лощинка. Летом здесь росла высокая трава, Дмитрий скосил ее, и теперь на ней торчали толстые высохшие концы стеблей.

— Вот по обе стороны этой лощинки поставим конюшню для гнедухи и коровник Буранке, навозная вода будет стекать в низину, — говорил Дмитрий, показывая, где что должно стоять.

Марье тоже понравилось место для двора: от избы недалеко. Двор не обязательно должен быть возле самой избы. Случись пожар — все сгорит. А так что-нибудь да останется — или двор, или изба.

Осмотрев все, Марья пошла к избе Назаровых готовить завтрак. Дмитрий продолжал копать. Надо было сделать восемь ям. До снега Дмитрий намеревался подвести сруб под крышу. Не зимовать же у Назаровых? У них там и своей семье тесно. На этих днях обещали прийти дед Охон и Иваж.

Степа пришел звать отца завтракать. Он был без шапки и в старом зипуне Иважа нараспашку. Степа не выспался и поминутно зевал.

— Не раскрывай рот, хомяк впрыгнет. Знаешь, сколько их здесь? — сказал Дмитрий.

Степа стиснул челюсти, но удержать зевоту не смог.

— Иди глотни из Бездны холодной водички, сразу сон пройдет, — посоветовал ему отец.

Степа спустился к реке. У самой воды торчал конец толстого полусгнившего бревна. Древесина в нем легко отделялась слоями. Степа принялся ногтями отдирать куски древесины и бросать их в воду, любуясь, как легко они плывут по течению. Затем он обратил внимание на косячки маленьких рыбок, плавающих у самого берега. Рыбки были почти цвета воды, и казалось, что они прозрачные. Ему захотелось поймать хотя бы одну, ничего подобного он в Баеве не видел. Он подошел к самому краю песчаного берега и опустился на корточки. Рыбки, испугавшись его, отплыли в темную муть дна, но вскоре появились снова. Они все время подплывали к берегу, но стоило Степе протянуть руку, мгновенно исчезали. Под его ногами песчаный берег осыпался. Увлекшись рыбками, он этого не замечал. Наконец берег обвалился, и Степа оказался по пояс в холодной воде. Он испугался, но, оценив положение, решил, что ничего страшного не произошло. Он попытался встать и выйти из воды, но ноги его вязли все глубже. Тогда он лег грудью на край берега и решил выбраться ползком. Песчаный берег опять подвел его, обвалился, и Степа теперь уже был в воде по самые плечи. Он испугался всерьез и закричал что есть мочи:

— Тятя, тону!

Дмитрий прибежал на его крик.

— Зачем тебя туда понесла нелегкая?

Он схватил Степу за ворот зипуна и вытащил на берег. Со Степы струями стекала вола. Полы его зипуна, лапти и онучи были залеплены густым илом. Отец велел ему бежать к Назаровым, пока не закоченел. Сам тоже отправился за ним. Но Степа, залепленный илом, не мог бежать, а плелся медленно.

— У этой речки нет дна, я так и не достал его, — говорил Степа, стуча от холода зубами.

— Не у речки нет дна, а у тебя нет разума: полез в такое время в воду.

— Я не полез, а провалился.

— Вот придешь к Назаровым и объяснишь матери, как попал в воду. Она тебя обязательно об этом спросит и научит ходить по берегу.

— А ты ей не вели, — сказал Степа.

— Чего не велеть? — не понял Дмитрий.

— Спрашивать и учить.

Дмитрий промолчал. Дома о случившемся он рассказал в нескольких словах и часть вины взял на себя.

— Не следовало бы мне посылать его к речке. Он, должно быть, наклонился попить и поскользнулся.

— И вовсе не поскользнулся, — возразил было Степа, но вовремя спохватился и смолк.

Марья качала головой и удивлялась:

— Этот ребенок, Дмитрий, падал не в воду, а где-то узяз в грязи. По шее весь в глине.

— И вовсе это не грязь, а ил. Он на дне речки, — попробовал было Степа поправить мать.

Та грозно посмотрела на него и сказала:

— Вот я сейчас Праксиной мешалкой соскоблю с тебя этот ил, тогда ты будешь знать, куда лезть!

Степа сразу же притих. Он хотел полезть на печь, но мать схватила за зипун и стащила обратно:

— Куда! Раздевайся и разувайся здесь, потом полезешь!

Близнецы катались по лавке, смеясь над Степой. Смеялись и Фима с Ольгой. Степе пришлось раздеваться у всех на виду. Рубашку он все же не снял, она намокла только до половины и совсем не испачкалась в иле. Он лег на горячую печь. Ее сегодня топили дважды — готовили нищу на три семьи. Она истопилась совсем недавно, поэтому воздух, наполненный остатками дыма и едкой горечью, лез в глаза. У Степы от этой горечи пошли слезы. Фима принесла ему поесть. Жалея его, сказала:

— Не плачь, братец, после завтрака постираю твои портки, они быстро высохнут, опять пойдешь на улицу.

— Да я вовсе не плачу, у меня слезы от дыма, — возразил Степа.

Близнецы все еще хохотали, не могли остановиться.

— Не к добру они так хохочут, — охая, проговорила больная бабушка Орина. — Какое-нибудь несчастье накличут.

— Я их сейчас успокою, — сказала Пракся, доставая с полки увесистую ясеневую мешалку.

Петярка и Михал не стали дожидаться, когда тяжелая палка пройдется по их спинам, схватили свои шапки и зипуны и убежали из избы. Убегая, Петярка крикнул Степе:

— Теперь ты «Топляк».

Степа молчал. Ему было очень неприятно такое прозвище. Но что может сделать один против двоих, к тому же они старше его на четыре года. Разве с ними сладишь. Вот приедет Иваж, он им тогда покажет, как дразниться. Тогда Степа напомнит им и про то, как они от смеха над ним катались по лавке. За все расквитается...

Из леса пришел Охрем, принес разных корявых, причудливо изогнутых наростов и корневищ, зверообразных трутов и множество сосновых шишек. Все это высыпал на лавку. На них с визгом набросились большенькая девочка Васены и дочка Пракси, стали расхватывать себе игрушки. Степе было завидно, но он не мог слезть с печи без портков. Фима понесла на речку полоскать всю его одежду и портянки. Когда еще они высохнут! Он сам пошел бы в лес и набрал бы этих игрушек не меньше, чем дядя Охрем.

Охрем тем временем подсел к столу, заговорил о том, что скотина здесь ходит без присмотра, пастух ей не нужен.

— Здесь мне делать нечего, — продолжал он.— Для трех коров пастуха держать не будут, слишком накладно. Будущей весной наведаюсь в Алтышево.

— Знамо, кто пойдет пастухом на три коровы, — согласилась и Пракся.

— Пойти-то пойдут, трех коров пасти легче, чем полсотню, да для вас, говорю, накладно будет, — сказал Охрем.

В разговор вмешалась и Марья:

— Волков, знать, нет, коли коровы ходят без присмотра?

— Какое там нет. Вот подойдет зима, под самые окна придут выть, — сказала Пракся.

Васена держалась в стороне и в разговор не вмешивалась. Она была очень недовольна поведением мужа и сердито поглядывала на него. Когда тот попросил чего-нибудь поесть, она не выдержала:

— Нет у тебя, Охрем, ни капельки стыда, ходишь по лесу, игрушки собираешь. Разве для этого сюда переселился?! Дмитрий уже закончил делать низ избы, а ты еще и места не выбрал, где ее ставить.

Охрем расхохотался на всю избу, слово Васена сказала ему какую-то острую шутку.

— Дмитрию надо торопиться, у него двое сыновей. А может, скоро будет и третий. Сыновьям нужна изба. Ау нас растут девки, для чего им изба, им нужны игрушки.

Васена умолкла. С Охремом бесполезно говорить, когда он сядет на своего конька.

Дмитрий еще до возвращения Охрема ушел к своей избе, туда же собрались и Марья с Фимой. Уходя, Марья сказала Степе, чтобы он тоже шел к ним, как только высохнет его одежда.

Степа с завистью смотрел на лесные игрушки дяди Охрема, возле которых копошились две кривоногие девочки. Что они понимают в таких игрушках? Дать бы тряпичных кукол, больше бы обрадовались.

Поев, Охрем собрался определить место для своей избы. С ним пошла и Васена. Ольгу оставили нянчить маленькую девочку. Степа то и дело щупал свои портки, но они еще не высохли. Ему очень хотелось слезть и посмотреть, что принес дядя Охрем из леса. Но стеснялся Ольги. Маленькие девочки и больная бабушка Орина не в счет. Та ничего не видит, а эти не понимают. Но Ольга, видно, никуда не собиралась уходить, хотя грудная девочка и заснула. Со двора пришла Пракся и села за прялку. Теперь нечего было и думать о том, чтобы слезть с печи, пока не высохли портки.

До того как пришли дед Охон с Иважем, Дмитрий успел приготовить низ избы: вкопал восемь столбов-кряжей и сделал яму для подвала. Кроме того, они с Марьей обнесли двор высоким плетнем из ивовых прутьев. Из такого же плетня сделали для лошади конюшню и стойло корове. Конюшню и коровник следовало бы срубить из бревен, но Дмитрий это дело отложил до будущего лета. Сразу всего не сделать. Зима была не за горами, и следовало поторопиться с избой. Дед Охон с Иважем с первого же дня принялись за свое дело. Им в помощь Дмитрий нанял старика Назара. Охрем тоже помогал. Бревна были толстые, двоим с ними не справиться. Пока плотники готовили под низ дубовые бревна, Дмитрий с женщинами съездили в лес, привезли два воза мха. Потом Дмитрий стал делать для двора навес, а Марья не отходила от печи, целый день готовя еду на пятерых мужчин и семью. Степа во дворе помогал отцу.

Покончив с навесом двора, Дмитрий стал помогать плотникам. Ставить избу Охрему отложили до следующего лета. Зиму две семьи могут провести в одной избе. Семья Охрема из-за тесноты у Назаровых перешла жить к Кудажам. Фима с Ольгой устроились ночевать в их бане. Там хотя и не так удобно, но не было клопов. Иваж спал в стоявшем в стороне на пригорке сарае, до отказа набитом душистым сеном. В Баеве у Дмитрия никогда не бывало столько сена; отпала вечная тревога за корм скоту.

Когда сруб подвели под крышу и проконопатили мхом, Дмитрий с Марьей перешли спать в свою избу. Конечно, еще не было ни окон, ни дверей, но это была своя изба. Оконные проемы закрыли соломенными матами, двери завесили пологом.

— Помнишь, как в первый год после свадьбы почти до самого рождества мы с тобой спали во дворе, на сеновале! — спросила Марья, стеля постель в углу на полу.

Дмитрий кашлянул и промолчал. Он не любил пустых разговоров. Где же спать молодым, как не во дворе, если в избе тесно и большая семья?!

Эти последние три-четыре недели, живя в чужой избе, они редко были одни. Поэтому и вспомнили первый год супружеской жизни, оказавшись вдвоем в холодной избе.

— Что-то долго ты ходишь легкая? — спросил жену Дмитрий.

— Кончилось мое легкое время, Митрий, третий месяц пошел, как кончилось.

Они долго молчали. Дмитрий про себя подсчитывал, на какое время придутся роды. «Должно быть, это случится около ильина дня, в самый разгар жатвы», — подумал он, а вслух сказал:

— Кого-то даст бог — мальчика или девочку.

— Знамо, — ответила Марья.— Не будешь же ты вроде Охрема из-за девочки биться головой о стену.

Потом они заговорили об Иваже. За эти последние три года, прожитые вне дома, он превратился во взрослого парня. Ростом перегнал отца. Старик Охон купил ему кожаные сапоги, городской пиджак и фуражку с высоким околышем и блестящим козырьком, словно купеческому сыну. Теперь только осталось его женить.

— Здесь не найдешь ему невесту, придется пойти в Алтышево, посоветоваться со своей родней, может, у них кто-нибудь есть на примете, — шептала Марья над ухом Дмитрия, обдавая его лицо и шею горячим дыханием.

Дмитрий лишь кивал головой. Разумеется, Марья лучше знает, что для этого предпринять. Не мужское это дело — искать невесту. И что тут много разговаривать, Иважу подошло время жениться. Самого Дмитрия женили примерно в такое же время, ему тогда пошел восемнадцатый. Вот достроят избу, сделают печь и можно будет взяться за поиски невесты. В этот год, пожалуй, свадьбу сыграть не придется, но невеста на примете должна быть...

Не много вечеров выпало Дмитрию и Марье быть вдвоем. В новую избу к ним вскоре притащился дед Охон. Он тоже бежал от клопов.

— Не хватило больше терпения, — говорил он.— Век доживаю, но таких свирепых клопов нигде не видел.

— Не боишься холода, спи здесь, — сказал Дмитрий.

Он все же позаботился о старике и, натаскав в избу песку, стал на ночь разжигать на нем костер, чтобы прогреть воздух. Степу не брали спать в новую избу, боялись простудится.

Для печи Дмитрий навозил глины и песок. Дед Охон с Иважем сделали под нее основание — квадратный срубик, соорудили форму и четыре больших деревянных молота. Степа не мог сообразить, для чего нужны эти молоты, что собираются ими колотить. Он еще не видел, как делают из глины печь. Когда же взрослые стали лопатами насыпать в срубик глину и, утоптав ее ногами, взялись за эти молоты, он все понял и полез смотреть, как будут бить. У дяди Охрема молот поднимался чуть ли не до потолка, с глухим ударом опускался на вязкую упругую глину и отскакивал назад. И с каждым ударом он издавал гортанный звук: «Х-эк!» У отца молот так высоко не поднимался, и ударял он без всякого «х-эк», но ямка в глине после его удара была глубже, чем у других. Иваж тоже сильно бил, но он все же уступал отцу и дяде Охрему. Четвертым бил дед Назар. Степа не мог определить, как он бьет — сильно или нет. Он машет не часто и дышит тяжело, как лошадь, которая тянет в гору воз. Дед Охон не бил. Он стоял у оконного проема, курил трубку и говорил, когда нужно перестать бить, когда еще добавить глины. Дед Охон все знает! Когда кончили бить, Степа попробовал ткнуть в глину пальцем, она была словно камень. Это набили под печи. На под положили форму свода. На форму Марья высыпала из тряпицы золу и угли, вывезенные из Баева. Затем опять насыпали глины и снова принялись бить. Били, опять насыпали глины и снова били, прикрепив вокруг будущей печи толстые доски, чтобы глина не расплывалась, а выравнивалась прочной стеной. Степа удивлялся тому, что делали из глины, как она под сильными ударами формуется сплошной массой, без слоев и комков. Уже покрылась вся форма, теперь набивали то, что впоследствии станет поверхностью печи, где так приятно полежать с мороза. Степа взял в горсть мягкой глины, помял ее, пока она не стала вязкой, и принялся лепить собаку. Собака у него не получилась, попробовал переделать ее в лошадь. Спина вроде вышла и ноги немного похожи, но вот голова и шея совсем не лошадиные. Получается какая-то овечья голова. Дядя Охрем, смеясь, спросил:

— Что за верблюда лепишь?

— Лошадь делаю — не верблюд, — сказал Степа и спросил, что это за зверь — верблюд.

Охрем стал рассказывать.

— Это не зверь, а киргизская лошадь. Живет в лесу, поэтому и называется вирь[9]-блюд. У него две спины. На одну спину киргиз кладет кошель с хлебом, на другую садится сам и скачет.

Степе как-то не верилось, что существует лошадь с двумя спинами, он сказал нерешительно:

— Поди, врешь...

— Душой клянусь, правду рассказываю, вот хоть спроси деда Охона, он скажет то же самое.

Степа вопросительно посмотрел на деда Охона и все же сказал:

— Двухспинных лошадей не бывает.

Дед Охон был занят серьезным разговором с Дмитрием.

Охрем взял из рук Степы его лошадку и принялся выправлять ее.

Конечно, лучше Охрема никто не может сделать лошадку, это Степа знал и внимательно наблюдал за его ловкими узловатыми пальцами, как они мнут податливую глину. В руках Охрема овцеподобный ублюдок превратился в настоящего коня с выгнутой шеей и кудрявой гривой.

Пока работники отдыхали, дед Охон вывел Дмитрия из избы и подвел ко двору. Двор был почти закончен, оставалось лишь покрыть навесы соломой. Это Дмитрий собирался сделать одновременно с крышей избы. То, что двор стоит в стороне, дед Охон похвалил, но выбора места не одобрил.

— Не нравится мне эта лощинка, которая проходит через двор,— говорил он, указывая на нее трубкой.

Дмитрий неодобрительно кашлянул. Он не мог понять, отчего старик ополчился на то, что ему самому особенно было по душе.

— Отчего же лощинка не нравится? В нее будет стекать навозная жижа из конюшни и коровьего стойла. Во дворе всегда будет сухо.

— Смотри, как бы тут не пошла вода, — заметил старик, тряхнув бородой.

— Откуда же тут взяться воде? — с удивлением спросил Дмитрий.

— Весной из речки. Эта река, поговаривают, очень ненадежная, недаром русские прозвали ее Бездной.

Дмитрий вспомнил, как тонул Степа.

— А ведь правда, есть ли у нее плотное дно? В первый день, как мы сюда переехали, Степа ухитрился свалиться в воду. По пояс ушел в воду, а ногами так дна и не достал.

— Сдается мне, что эта лощинка ни что иное, как старое русло реки, — сказал дед Охон в раздумье. — Как знать, может, эта капризная речка снова потечет по ней. Неудачно ты выбрал, Дмитрий, место для двора.

— Не переносить же сейчас двор на другое место? — огорчился Дмитрий.

— Не сейчас, так после перенесешь, а убрать его отсюда так или иначе придется, — заключил дед Охон. Они снова вернулись в избу.

Без Дмитрия оставшиеся били в три молота — Охрем, Иваж и сын старика Назара, пришедший подменить отца. Степа поднимал четвертый молот и бил по полу по куску глины, стараясь размять его, пока не ударил себя по ноге. Отец отнял у него молот и велел ему уйти, чтобы не путался под ногами. Но Степе надо было вылепить двухспинную киргизскую лошадь. Охремовская красовалась на подоконнике. Лепя свою лошадь, Степа старался сделать так, как у дяди Охрема, но не представлял себе, как должна выглядеть вторая спина. Он переделывал несколько раз, и у него ничего не получалось. В конце концов он бросил глину и со слезами на глазах ушел в избу Назаровых, где мать варила для работников обед.

К середине дня печь была закончена, ее оставили на несколько дней затвердеть. Затем дед Охон с Дмитрием стали класть трубу из сырого кирпича, заготовленного летом. Люди говорят, что для печи без трубы надо меньше дров, Дмитрий же предпочитал сжечь дров больше, но жить в чистой избе. К тому же здесь с дровами было полегче, чем в Баеве, — кругом лес.

После того как трубу вывели на крышу, Дмитрий прорезал в передней части печи полукруглое отверстие для топки, и на этом все заботы о ней были закончены. Оставалось лишь сжечь внутри деревянную форму и понемногу подтапливать, чтобы прокалить печь. Первая топка — торжественный момент в постройке избы. Она приурочивается к какому-нибудь празднику. Нефедовы этот обряд решили провести в михайлов день. С окончанием работ у Марьи стало посвободнее со временем. Она решила до михайлова дня проведать мать. Снег все еще не выпал, хотя было уже морозно. Земля основательно промерзла, река покрылась льдом. Степа вместе с близнецами ходил кататься по льду. Они его вместо имени называли «топляком». Степа сердился за прозвище, но ничего с ними сделать не мог. Как-то раз он пожаловался Иважу, что его обижают Назаровы близнецы. Иваж потрепал брата по волосам и сказал:

— Мне, дружок, стыдно связываться с мелюзгой! А ты сам в отместку прозови их как-нибудь. К примеру, двойняшки-байняшки[10],

Степа пробовал их так дразнить, братья и ухом не повели.

Перед тем как пойти в Алтышево, Марья усадила Степу у Назаровых на лавку и взяла ножницы. Степа догадался о ее замысле и бросился бежать. Но в дверях его поймали близнецы и подвели к матери. Она решительно хватала его за космы и срезала их. Степа кричал, отбивался ногами и руками, но мать неумолимо продолжала его стричь. Близнецы взахлеб смеялись.

Обхватив голову руками, Степа плакал, сидя на лавке. Его не привыкшей к стрижке голове было холодно. А вертевшиеся возле близнецы с издевкой обсуждали, на какой из сторон головы получилось больше лесенок. Они кривлялись перед ним, болтали первые пришедшие на ум глупости. С каким бы удовольствием Степа измолотил бы их обоих! «А что, если я их изобью ночью, когда они заснут?» — подумал Степа и почувствовал при этой мысли даже облегчение. Он перестал обращать внимание на насмешки и до самого вечера строил планы мести. В начале он ударит Петярку, тот позловреднее, а после Михала. Бить лучше всего вальком. Потом он быстро спрыгнет с полатей и побежит в свою избу. А там отец с матерью в обиду его не дадут. И вообще, после этого он не будет спать на их полатях. Пусть сами кормят своих клопов.

Вечером, как и задумал, Степа взял с собой на полати валек и спрятал под подушку, с твердым намерением поколотить насмешников. Но ночью он не проснулся. А утром от его злости не осталось и следа. Он спросил у близнецов, пойдут ли они сегодня кататься на лед. Петярка уставился на него крутлыми, как у вороны, глазами и принялся разглядывать его, словно увидел впервые. Степа передернулся, не стерпел и повторил свой вопрос.

Не отвечая, Петярка отвернулся от Степы и сказал Михалу:

— А знаешь, как будем теперь звать этого Топляка?

— Как? — лениво отозвался тот.

— «Стригун»! Видишь, голова у него стрижена.

— У самих-то вас что, не стрижены? — попробовал возразить Степа.

— У нас стрижены, да не как у тебя, без лесенок. Нас стрижет не мать, а всегда отец. Мы с Михалом никогда не кричим, сами даемся. Правда, Михал?

— Попробовал бы у нашего отца покричать, — отозвался тот.

Степа опять обиделся, слез с полатей и решил спать у себя в избе. Пусть там холодно, но никто не будет над ним смеяться. Он умылся и направился было в свою избу.

Мать окликнула его:

— Степа, куда ты? Поешь скорей, и тронемся мы с тобой в Алтышево. Проведаем бабушку.

Степа обрадовался. Теперь он действительно избавится от злых насмешников.

Марья со Степой пробыли в Алтышеве три дня. В это время хозяйничала Фима, варила еду отцу и себе, ухаживала за скотом. Дед Охон и Иваж питались у Охрема. Они ставили ему избу. Охрем не думал вселяться в нее в этом году, уже начались морозы, выпал первый снег, следовало хотя бы собрать ее под крышу. Дмитрий работал в своей избе, делал скамейки, настилал полати, прибивал полки. Незастекленные окна пока были заделаны досками. У Дмитрия не осталось денег для покупки стекла. Слишком много расходов было с этим переселением. Он и так не знал, где взять денег. Продавать нечего. Прошлогоднего теленка съели, пока рубили и ставили избу. Хорошо, что ему помогли добрые люди. Дед Охон ничего не взял за работу. Старик Назар с сыном работали лишь за еду.

Как ни морозны были ночи, Дмитрий и старик Охон спали в новой избе на соломе. Ночами на полу жгли костер. Старик Охон доставал трубку, курил и переговаривался с Дмитрием. Разговор их всегда вертелся вокруг житейских дел.

Поглядывая на проемы окон, заделанные тесом и соломой, дед Охон спросил:

— Когда собираешься застеклить рамы? Пора уж. Марья затопит печь, темно ей будет возиться.

— Ничего, дверь приоткроет, все увидит, — ответил Дмитрий.

— Это что же получается? Совсем, что ли, не собираешься их стеклить? — удивился Охон.

— Придется перезимовать в темноте, — сказал Дмитрий, помешивая угли.

Дед Охон помедлил и сказал:

— Понимаю... — Опять помедлил. — Ты лучше скажи, что у тебя нет денег и тебе не на что купить стекла. Так-то оно будет вернее. А то вертишь вокруг всякой там темноты.

— Ничего я не верчу, сам ты заговорил об этом, — сказал Дмитрий. — Коли знаешь, что у меня нет денег, зачем об этом и спрашивать.

Они помолчали. Дмитрий чувствовал, что старик неспроста заговорил об окнах, видимо, хочет предложить ему денег на покупку стекла. Нет уж, от него денег он не примет. Ему и без того не расплатиться с ним за все, что сделал он для его семьи.

Дед Охон потянулся за углем для трубки и, раскуривая ее, сказал:

— Ты не хочешь попросить у меня денег?

— Мне сейчас деньги не нужны. Я столько назанимал, что в десять лет не расплатиться.

— Тогда как хочешь, сиди в темной избе. Но вот Иважа следует оженить, этого ты запретить не можешь... Бывает же такое, когда иного выхода нет, как оженить парня.

Дмитрий не понимал, почему Охон заговорил об Иваже. В отношении сына он был спокоен. Они с Марьей это дело уже обдумали. Конечно, Иважу подошло время жениться. Марья для этого и пошла в Алтышево, чтобы посоветоваться с родней о невесте для него. Но это дело не так скоро будет слажено. Все же слова старика насторожили его.

— Что так, дед Охон, чай, Иваж ничего такого не сделал? — осторожно спросил он.

Старик усмехнулся:

— Чего может парень сделать девушке, чай, сам знаешь.

Дмитрий заелозил на соломе. Ему ни с того ни с сего вдруг вспомнился случай с женщиной в сарае. Он кашлянул несколько раз, зачем-то тронул на голове шапку, еще кашлянул.

— Мужик и баба в этом деле одинаковы.

Дед Охон недовольно тряхнул бородой.

— А если они не понимают того, что делают, тогда как?

— Кто не понимает? Иваж не понимает? Что он делает? — встревожился Дмитрий.

Он привстал на соломе, ожидая, что старик выскажется яснее. Но дед Охон больше ничего не сказал. Он выбрал из трубки пепел, положил се рядом с собой на пол и лег на солому. Дмитрий оставался сидеть, раздумывая над тем, что сказ старик. К чему это он клонит? Долго сидел Дмитрий, угли в костре покрылись золой. Он собрал их в кучу и присыпал песком и тоже лег на солому. Иваж не выходил у него из головы. Сделать свадьбу — это все равно что построить еще одну избу. Расходов будет не меньше. Он глубоко вздохнул и окликнул деда Охона, чтобы спросить обо всем прямо. Старик не отозвался, притворился спящим. А может, действительно уже уснул.

В михайлов день к Нефедовым в избу собралось все население небольшого поселка, состоящее из четырех семей. Марья на шестке разожгла целую кучу лучины, затем кочергой их продвинула внутрь печи, наложила туда же сухих дров, и они ярко запылали. Труба тянула хорошо, огонь бойко лизал дрова, превращая их в тепло и пепел.

Взрослые недолго пробыли у Нефедовых, посмотрели, как топится новая печь, и стали расходиться по домам. Ребятишки оставались до самого вечера. Опалубка внутри печи, сделаная из толстого кругляка и досок, сгорала не быстро, так что печь топилась долго. Назаровы близнецы хотели остаться ночевать, но вечером пришла Пракся и погнала их домой. Самыми последними ушли Иваж с Ольгой и Фимой. Иваж пошел спать на сеновал, а Ольга с Фимой — в баню к Кудажиным. В бане куда теплее, чем в избе. Ольга все время говорила об Иваже, хвалила его. Лучше Иважа, говорила, нет парня. Фиме надоели ее бесконечные разговоры об одном и том же. Ее брат хороший парень, но зачем об этом так много говорить? Вместе с тем Фима замечала, что брат тоже частенько заглядывается на Ольгу. Стоит Фиме куда-нибудь отлучиться или отвернуться, Иваж уже тянется к Ольге, пожимает ей руки. Каждый вечер приходит к ним в баню, сидит до полуночи и никак его не выпроводишь. А то еще взяли такую повадку, посидят немного и выпроводят Фиму из бани. Иди говорят, прогуляйся, нам надо кое о чем потолковать. А о чем можно толковать в темной бане? Им небось тепло, а ты из-за них гуляй на морозе... Все же Фима не сердилась на них. Когда на улице было слишком холодно, она заходила погреться к Кудажам. Раз как-то у них даже заснула. Проснулась, смотрит: Кудажевы женщины уже встали и затапливают печь. Выскочила она из избы и побежала в баню, а они вдвоем спят на полатях как ни в чем не бывало. «Мама тебя не видела?» — спросила потом Ольга, когда Иваж ушел в свой сарай. Где же ей видеть, Фима сидела у самой двери и тут же ушла, как только Кудажевы женщины принялись вздувать на шестке огонь... После этого они перестали отсылать ее — уходили сами. Побудут где-то, потом придут обратно. Но для Фимы это не лучше. Попробуй-ка посидеть одна в темной бане. Она до смерти боится, сидит и не дышит...

На второй день после того как затопили печь, Марья запретила Фиме ходить в баню.

— Довольно бегать по людям, теперь можно спать в своей избе, — сказала она.

Фима со Степой укладывались на полатях. В избе было холодно. С вечера еще ничего, кое-как отогревались под хлопяным одеялом, но к утру холод пробирается и под одеяло. И все же Фима была довольна. Теперь ей не придется сидеть в темной бане в ожидании, когда где-то наговорятся Иваж с Ольгой.

Из Алтышева Марья принесла с собой на племя маленького поросенка, которого дал ей отец, старик Иван. Дмитрий соорудил для него под коником куток. До весны как-нибудь продержат там, а весной выпустят на волю. Кроме того, старик Иван дал дочери немного денег на покупку стекла. Не сидеть же им всю зиму в темной избе. Дмитрию не понравилось, что Марья взяла деньги. Их все равно когда-нибудь надо возвращать. А долгов и без этого набралось большие, чем следовало. Он сдержанно передал жене разговор с дедом Охоном об Иваже. Казалось, Марья не думала об этом, но вечером, когда Иваж стал собираться ночевать в сарай, она сказала:

— Хотя в избе немногим теплее, чем в сене, все же ложись в избе. Хватит вам бегать по чужим баням да сараям.

— Что же, на улицу нельзя выйти? — сказал Иваж.

— На улицу иди, никто тебе не запрещает, а спать приходи домой.

Иваж недовольно прикусил губу.

Дмитрий не обратил внимание на этот разговор. Молодые парни часто ночуют в сараях, конюшнях, уходя из тесных изб, кишащих клопами. Так что ничего особенного в том не было, что Иваж ходил спать в сарай. Необычно то, что Марья это ему запретила.

Марья наедине поведала мужу о попытке подыскать сыну невесту. Попытка оказалась удачной. Есть на примете подходящая девушка из хорошей, работящей семьи. Осенью ей исполнилось шестнадцать лет. Так что в будущую осень можно будет ехать сватать.

— До того времени немного окрепнем, обживемся, корова отелится, поросенок подрастет, — закончила Марья.

Дмитрий покусывал свисавшие ко рту концы усов и одобрительно кивал. Знамо, знамо, именно так. А как же иначе?..

Из Алтышева Степа вернулся тоже не с пустыми руками. Его двоюродные братья, живущие с дедом Иваном, Иваж и Володя, подарили ему хорошего щенка. Мать всю дорогу ворчала, зачем он несет с собой эту надоедливую тварь. «И вовсе не тварь, а хорошая собачка, — думал Степа. Подрастет, она задаст этим двойняшкам, забудут насмехаться...» Но щенок пока был маленьким и слабым. Степе всю дорогу пришлось нести его под шубейкой. Несколько раз он пробовал пускать щенка на дорогу. Тот вертелся на месте, тыкал мордочкой в снег и жалобно скулил. Степе становилось жаль его, он сажал щенка себе на грудь под шубейку. Когда дошли до дома, мать велела оставить его в сенях. Степа постелил в углу соломы и посадил щенка там. Щенок скулил до самого вечера. Степа несколько раз выходил, грел его под шубой, а потом, чуть ли не со слезами, отрывал его от себя и сажал в угол на солому. Щенок сразу же начинал дрожать и выть. Может быть, он так провыл бы несколько ночей и испустил бы дух от холода, не случись в один из вечеров зайти к ним Охрему с Васеной. Охрем, увидев щенка, велел Степе занести его в избу. Степа взглянул на мать и заручился ее молчаливым согласием.

Охрем поставил щенка на лавку и посмотрел, как тот уверенно нащупывал лапой ее край. Затем он ощупал щенка, зачем-то подул ему в морду и сказал:

— Эту собаку, дружок, следует держать в теплом месте, тогда она лучше станет лаять. В холодных сенях она привыкнет скулить и вырастет трусливой собакой. Как назвал его?

Охрем держал щенка на коленях и ласково гладил его темную блестящую спинку. Щенок от удовольствия закрывал глаза, тихо поскуливал и шевелил маленьким, точно прутик, хвостом.

— Вот подойдет Иваж, придумаем вместе с ним, — ответил Степа.

— Ты назови его давителем волков. Видишь, какие у него уши? Этот, когда вырастет, точно будет давить волков.

— Кличка-то очень длинная, и не выговоришь, — давитель волков, — заметил Степа.

— Погоди, это по-русски произносится как-то короче. — Охрем взглянул здоровым глазом в потолок и начал вслух вспоминать нужное слово: — Волка есть... волка ест...

Помог дед Охон.

— Не волка ест, русские такую собаку называют Волкодавом.

— А ведь правда, Волкодавом, как же я забыл. Знакомый ахматовский пастух свою собаку так называл, она была чуть меньше моей... Хорошее имя — Волкодав! Вырастет большая, точно, будет как моя пестрая. До сего времени забыть не могу, вот собака была, так собака, — настоящая!

Женщины прислушивались к разговору мужчин. Васена не вытерпела и заметила:

— Это та, которая дремала на ходу?

— Она хоть и дремала, а свое дело знала, — возразил Охрем. — И вот еще что: какой же это двор без собаки? Особливо здесь, среди леса...

Когда Охрем с Васеной ушли, Марья сделала вид, что не замечает щенка, и Степа не вынес его в сени. От радости он хотел взять его с собой на полати, но Фима запротестовала:

— Куда тащишь своего блошастого щенка, пусть спит с поросенком под лавкой.

Степа мог бы и не посчитаться с сестрой, но грозный взгляд матери заставил отступить. Он пустил щенка на пол, и тот действительно вскоре забрался к поросенку под лавку.

С этого дня Нефедовы окончательно обосновались в своей избе.

По санной дороге Дмитрий наконец собрался поехать в Алатырь покупать стекло. Вместе с ним уезжали Охон с Иважем. Избу Охрема они подвели под крышу. Теперь осталось вставить окна и сделать печь. Это отложили на весну. Пока дед Охон и Иваж оставались здесь, Охрем со своей семьей квартировал у Кудажевых.

Утром Дмитрий встал до света, решил выехать как можно пораньше. Дед Охон уже был на ногах.

— Не помочь тебе с лошадью? — спросил он.

— Управлюсь сам, — ответил Дмитрий, заглядывая на печь.

Иваж опять не пришел вовремя из Кудажевой бани. Дмитрий потоптался перед дверью и сказал жене:

— Придется тебе, Марья, за ним сходить. Заснул, должно быть, там в тепле, не хочет идти в холодную избу.

— Я вот возьму с собой кочергу и погоню его оттуда. Тоже взял привычку каждую ночь ночевать в бане, — проговорила Марья, одеваясь.

Молодежь собиралась на посиделки в банях. Некоторые там оставались ночевать, человек по пять-шесть. Это было в обычае и упреков не вызывало. На посиделки раза два-три ходил и Степа с сестрой и братом. Но вскоре перестал. Не дождешься, когда пойдут домой Фима или Иваж, а возвращаться домой с Назаровыми близнецами не хотел.

Марья ушла. Дмитрий присел на лавку, решив не запрятать лошадь, пока не придет Иваж. На Дмитрии была налета старая овчинная шуба. Без верхней одежды в избе мог находиться лишь дед Охон. Только он выносил этот холод. Фима и Степа даже за стол садились в зипунах. Изба, построенная наспех, вначале всегда холодная. Стены ее влажные, в углах образовывается иней. Пол холодный, как лед. Обогреть такую избу одной печью невозможно, а подтопок сложить не успели.

Марья вернулась одна, молча прошла в предпечье и стала затоплять печь. Дмитрий с удивлением смотрел на нее.

— Чего же не привела его? Когда же будем выезжать? — спросил он.

Сунув под дрова несколько разгоревшихся лучин, Марья быстро прошла по избе, направляясь к двери.

— Выйди в сени, поговорить надо, — сказала она мужу.

В сенях было темно, и Дмитрий не видел выражения лица жены, он слышал лишь ее дрожащий голос.

— Вай, Митрий, чего я тебе скажу. Вошла я в баню, протянула руку на полати, там спят двое, в обнимку. Подумала, что Ольга спит с Кудажевой девушкой, ан нет, рядом с ней лежит наш Иваж. Услышала я их голоса и вылетела вон из бани. Не веришь мне, иди сам. Да уж они, наверно, убежали оттуда.

Марья умолкла. Молчал и Дмитрий. Все это свалилось так неожиданно. «Хотя нет, — подумал он, — должно быть об этом говорил дед Охон. А прямо-то ничего не сказал...» Дмитрий повел плечами, кашлянул. В полуоткрытую дверь сеней ветер наметал снег. Он подошел и прикрыл ее.

— Иди в избу, как бы дрова твои не потухли, — сказал он.

Марья не двинулась с места.

— Что же теперь будем делать?

Дмитрий тоже не знал.

— Может, между ними так, ничего не было?

— Кто знает, — тихо отозвалась Марья.

Они молча постояли в темных сенях и вошли в избу. Дрова в печи действительно не разгорелись. Марья, положив между ними несколько лучин, до половины просунулась в печь и принялась раздувать их. Едкий дым лез ей в глаза, и она плакала то ли от дыма, то ли от неожиданного открытия, свалившегося камнем на нее. Не о такой свадьбе она мечтала для своего первенца.

Поездку в Алатырь пришлось отложить. Дмитрий чего-то долго возился во дворе. Было уже совсем светло, когда он вошел в избу. Марья пригласила всех завтракать. С полатей спустилась лишь Фима. Степа остался лежать там. Никто не обратил внимания, что его нет за столом. Опорожнили чашку крупяной похлебки, показалось мало, Марья налила вторую, сдобрив похлебку сметаной. О мясе пока Ане приходилось и думать.

После завтрака Марья куда-то ушла, а когда вернулась, оказалось — ходила к Васене. Иваж все еще где-то отсиживался. Марья вынула в окне между досками тряпичную затычку, чтобы осветить избу, и опять заговорила об Иваже и Ольге.

— Надо было его привести домой, — сказал Дмитрий.

— Что там — привести! Не знала, куда мне деваться от стыда.

— Это уж пусть они стыдятся.

Немного помолчав, Марья заговорила как бы сама с собой:

— Я-то, бестолковая, бегаю по Алтышеву, подняла на ноги всю родню, ищем ему невесту. А он давно уже нашел... Здесь, под носом. — Она повернулась к деду Охону и сказала: — Слышал, о чем толкуем? Вот до чего дожили.

— Слышу, — ответил старик.

— Дед Охон раньше нас с тобой звал, — заметил Дмитрий.

— Стыд-то какой на нашу голову...

Ее прервало внезапное появление соседки Пракси. Она пришла просить сковородку, а сама так и шныряла глазами по избе.

— Что это не видно вашего Иважа? — спросила она не без ехидства.

«Уже прослышала где-то, — подумала Марья и упрекнула себя, что рассказала обо всем Васене. — Теперь пойдут звонить...»

Праксе никто не ответил. Дмитрий кашлянул и со злостью сплюнул в лохань. Когда соседка ушла, он раздраженно сказал, что сейчас пойдет сам, найдет Иважа и палкой погонит домой.

— Хватит и того, что я ходила. Не пошла бы к Васене, никто бы и не знал, — с досадой возразила Марья.

Наконец появился Иваж. Вошел в избу с таким видом, будто ничего не произошло.

— Что же ты, отец, еще не запрягаешь, когда же поедем в Алатырь?

— Погоди немного, вот запрягу в сани тебя и буду стегать кнутом до самого Алатыря, чтобы ты в другой раз забыл сюда дорогу.

Иваж испуганно попятился к двери.

— Куда? — закричал на него Дмитрий. — Сиди дома, не смей уходить!

Иваж взглянул на мать, на деда Охона. Мать была расстроена, но не гневная, дед смущенно усмехался. Стало быть, незачем уходить из избы. Отец обычно недолго сердился. Иваж шмыгнул к конику. Здесь все же ближе к двери...

Марья со слезами принялась упрекать Иважа:

— Зачем поступил так по-воровски? Неужели нельзя было сказать, что она нравится тебе. Мы бы ее посватали по-доброму. А теперь что же получилось — и себя, и ее осрамил.

— Я ее не срамил, — тихо отозвался Иваж.

— Как же не осрамил, до утра с ней лежишь в бане.

— Что из того, что лежу? — возразил он.

— Он у нас или дурак, или ничего не понимает, — сказал Дмитрий, удивленный наивностью сына.

Кто уж ничего не понимал во всей этой истории, так это Степа. Он переводил взгляд с матери на отца, с отца на Иважа, затем снова на мать, силясь доискаться до скрытого смысла их разговора. Марья, заметив его излишнее любопытство, велела ему одеваться и пойти на улицу. Степа ушел, забрав с собой Волкодава.

С наступлением зимы Назаровы близнецы коротали время на реке, катаясь по льду. Туда пошел и Степа. Волкодава он взял с собой впервые. Опустил его на лед и стал с ним играть. Близнецы сделали вид, что не замечают его собаку, но долго не выдержали, подошли ближе и спросили, откуда у него этот щенок.

— Братья дали, — ответил Степа. — Вот вырастет, тогда... — и прикусил язык. Продолжать дальше, значило выдать свой замысел. А этого он не хотел.

Близнецам собака понравилась, они разглядывали ее во все глаза. Михал даже нагнулся и погладил ее по спине. Степа ожидал, что они ее похвалят. Но близнецы были верны себе.

— Что это за собака, уши отвислые, хвост не загнут, — презрительно проговорил Петярка и подмигнул брату.

Михал не заставил себя долго ждать и тоже сказал:

— Само собой, у хороших собак уши торчмя стоят, а хвост загнут крючком.

Степа не сдавался:

— У волкодавов уши у всех такие отвислые, хоть спросите дядю Охрема. Он получше вас знает!

Близнецы на какое-то время притихли. Их поразило непонятное слово — волкодав.

— Как ты сказал: вылкадав? А что это такое, вылкадав? — спрашивал Петярка.

Михал наклонил голову и от удивления широко раскрыл рот.

— Это, наверно, татарское слово, он и сам не знает, что оно значит.

— Вовсе не татарское, а русское, — сказал Степа и принялся объяснять: — Русские так называют тех собак, которые загрызают волков.

— Твоя собака, знать, может загрызть волка? — с ехидной усмешкой сказал Петярка и повернулся к брату. — Послушай, Михал, о чем толкует Стригун. Его собака, говорит, может удавить волка.

— Такой собаке не то что волка — цыпленка не удавить, — рассмеялся Михал.

Степе обидно было и за собаку, и за то, что они назвали его Стригуном. Это прозвище теперь прилепилось к нему, как репей к зипуну. Он взял щенка на руки и ушел домой.

В избе мать встретила его вопросом:

— Кто тебя обидел, чего плачешь?

Степа не сказал, почему плачет. Его удивило, что все в избе какие-то хмурые. Иваж плетет лапти. Дед Охон беспрестанно дымит трубкой. Отец сидит на своем обычном месте, положа руки на стол.

От Кудажей прибежала Фима и рассказала, как Васена уряж вальком побила Ольгу. Ольга в одной рубашке убежала из избы, и теперь не знают, где она. Ищут ее повсюду и не могут найти.

Марья тяжело вздохнула, присела на лавку против мужа.

— Что теперь, Митрий, делать, придется сватать Ольгу?

— Наверно, придется, Марья, — тихо отозвался Дмитрий.

— Девушка она неплохая, прясть и ткать мастерица и вышивать умеет, — опять сказала Марья. — Не отказывается ни от какого дела. С Охремом два лета пасла стадо... Где же будем искать другую невесту, коли все так обернулось?

— Знамо, — так же тихо ответил Дмитрий.

— Сватовство затягивать не следует, надобно пойти сегодня же. А то, видишь, Васена уже начала вальком учить свою дочь. Винить ее в этом нельзя. И Ольга, куда она делась? Себя погубит. Это тебе не в Баеве, уйти некуда. Куда ни сунься — темный лес.

Дмитрий пошевелил пальцами. Так быстро он не привык решать.

— И ченькса[11] сейчас нет у нас, с чем пойдем сватать? — сказал он.

— Для сватанья много ченькса не требуется, это тебе еще не свадьба... У Назаровой Пракси всегда немного есть в запасе. Попрошу бутылочку, и хватит. Для свадьбы нагоним сами и с Праксей рассчитаемся.

Дмитрий нахмурил лоб. Опять надо просить в долг, потом расплачиваться. Когда этому будет конец?

— Надо подумать, — отозвался он.

— Ты, Дмитрий, пока думай, а я пойду попрошу у Пракси ченькс.

Дмитрий молча сидел на своем месте. Деду Охону надоело это тягостное молчание, он положил трубку на край печи, надел овчинную безрукавку, затем зипун и, взяв топор, ушел бродить по лесу. Иваж тоже вскоре исчез из избы. Фима со Степой стояли в предпечье, подставив зябнувшие спины к теплому шестку. Они тихонько перешептывались.

— Из-за чего Ольгу побили вальком? — спросил Степа.

— Вечерами все разговаривала с нашим Иважем, за это побили.

— Знать, Иважа тоже из-за этого ругали, что он разговаривал с Ольгой?

— Знамо, из-за этого, из-за чего же еще.

— Ты с Ольгой побольше разговаривала, а тебя не ругали, — возразил мальчик.

— Вай, бестолковый! — воскликнула Фима.— Мы же девушки, нам можно разговаривать.

— Сама ты бестолковая... Кто же не велит разговаривать девушке с парнем? По-твоему, знать, парни должны разговаривать между собой, а девушки — между собой? Разве так бывает?

Фима засмеялась и ласково обняла братишку за плечи. Она сама смутно понимала в отношениях между парнем и девушкой ту грань, за которой начинается запретное. Поэтому все объяснила по-своему:

— Говорю же тебе, что ты бестолковый. Ты в таких делах ничего не понимаешь. Ругают лишь за то, когда девушка разговаривает с парнем наедине, в темной бане или еще где-нибудь...

Степа некоторое время молчал, прижавшись головой к теплой груди сестры и обхватив ее руками. В холодной избе так стоять теплее.

— Ты с кем-нибудь разговаривала в темной пустой бане? — спросил он.

— Нет, братик. Ни с кем не разговаривала. Да у нас тут и поговорить не с кем. Нешто с Назаровыми сопливыми двойняшками? На них я и смотреть не хочу.

Степа засмеялся. Ему понравилось, что сестра назвала их сопливыми. На него глядя, рассмеялась и Фима.

Возвращение Марьи прервало их беседу. Мать велела Фиме сесть за прялку, а Степу прогнала из предпечья, чтобы не мешал ей. Степа послонялся по холодной избе и полез на печь.

Ближе к обеду из лесу вернулся дед Охон. Он пришел весь белый от инея и снега, разделся и наклонился над лоханью, чтобы счистить с бороды и усов ледяные сосульки. Он принес кузовок с какими-то причудливыми наростами. Степа поспешно слез с печи и опустился на корточки у этого кузовка.

— Что это такое ты принес, дед Охон? — заинтересовался он.

— Трут, сынок, трут.

— Для чего они нужны?

— Добывать огонь. Положишь кусочек трута на кремень и ударишь другим кремнем. От кремня отлетит искра и запалит трут. Вот тебе и огонь. Ударять, конечно, лучше не камнем, а железным кресалом, тогда искры будет больше и трут загорится быстрее.

— Как же эти ледяные глыбочки загорятся от маленькой искорки? — удивился Степа.

— Прежде их надобно проварить и высушить, — сказал дед Охон.

Трут он поднял на печь и положил ближе к трубе, чтобы не мешал, если кто-нибудь полезет сюда погреться. Степа опять залез на печь, стал выбирать из трута наиболее замысловатые наросты. Один показался похожим на лошадиную голову, даже была заметна грива. Степа вспомнил киргизскую лошадь, про которую рассказывал дядя Охрем, и решал порасспросить о ней деда Охона.

— Дед Охон, а ты видел двухспинных лошадей, о которых рассказывал дядя Охрем? — спросил он.

Старик раскуривал свою трубку. Он пыхнул дымком и усмехнулся:

— Двухспинных лошадей не бывает.

— А вот дядя Охрем о них рассказывал... Это, говорит, киргизские лошади, живут в лесах. Называются вирь-блюдами.

— Ничего-то Охрем не знает. Может, слышал от какого-нибудь пустомели и тебе наврал. Там, где живут верблюды, лесов не бывает. Они живут в пустынях, где один песок и растет колючая трава. Там даже колодцев очень мало, не то что речек и леса.

— А чего же эти самые верблюды пьют?

— Верблюды пьют редко, в неделю-две один раз, — сказал дед Охон.

Откуда-то вернулся Иваж. Не так давно он выходил из избы одетый в зипуне, а пришел в одной рубашке. Он вызвал Фиму в сени, поговорил о чем-то, потом Фима вернулась в избу, оделась, завернула в платок ломоть хлеба с луковицей, положила в карман овчинной шубы несколько вареных картофелин и исчезла.

Марья видела это и, догадавшись, что дочь ушла к Ольге, которая где-то пряталась от матери, промолчала. Решив, что Фима вскоре вернется, она стала накрывать стол. С обедом и так уж запоздали.

Пообедав, подождали, пока наступят сумерки, и стали собираться сватать Ольгу. Дмитрий шел неохотно, ворчал, что все делается слишком поспешно. Надо было как следует подумать, решить.

— Если станешь долго думать и решать, у твоей будущей снохи все кости переломают. Для чего тогда нужна будет тебе искалеченная сноха?! — решительно заявила Марья.

Дед Охон сказал одобрительно:

— Жара твоей души, Марья, на двоих хватает. Застыл бы без тебя Дмитрий.

На губах Марьи скользнула еле уловимая улыбка. Она метнула короткий взгляд в спину мужа и с каким-то сердечным трепетом подумала: «Дмитрия надо уметь понимать. Лучше Дмитрия человека не найдешь!..» Ей сделалось легко от этой мысли. На какое-то мгновение она даже забыла, что они собираются сватать невесту за сына, минуя сложившиеся обычаи. Марья машинально взяла с лавки предпечья каравай доброго хлеба, достала из поставца над коником бутылку ченькса и все это сунула в руки Дмитрия. И только теперь неожиданно подумала: «Где же Фима? Ведь она ушла еще перед самым обедом...»

— Погодите-ка... Иваж, ты куда послал сестру? — спросила она, останавливаясь перед сыном, сидевшим на длинной лавке.

— Она, наверно, пошла провожать Ольгу. Я ее не посылал, она сама пошла. Я только попросил ее отнести кусок хлеба. Ольга с утра ничего не ела.

Марья от неожиданности опустилась на лавку.

— Что ты говоришь, Иваж?! Куда провожать Ольгу?

— Ольга ушла в Баево, к сестре, — проговорил Иваж, не поднимая головы. — Мать сильно ее побила, она обиделась и ушла. Говорит, у сестры останется жить.

Сраженная этой вестью, Марья сидела молча, тупо уставясь на мужа. Дмитрий сказал:

— Я говорил, надо подумать. Такие дела не делаются спехом. — И, повернувшись к сыну, спросил гневно: — Чего же ты молчишь, гром тебя порази? Разве не видишь, куда мы собираемся? Идем сватать невесту, а невеста твоя убежала. Чего теперь делать?

Марья за это время пришла в себя. Побег Ольги мог означать только то, что между ней и ее сыном ничего зазорного не произошло.

Дело со сватовством расстроилось. Куда пойдешь сватать, если Ольга ушла. Дмитрий снял шубу. Хлеб обратно положил на лавку в предпечье, ченькс — в поставчик над коником.

— Куда же очи пошли, глупые, на ночь глядя, замерзнут где-нибудь, — встревожилась Марья.

— Молодые никогда не замерзнут, — успокоил ее дел Охон.

Фима пришла поздно вечером. Ольгу проводила до самой Суры. Дальше Ольга пошла одна. Марья не попеняла дочери, что она ушла, не сказав, и ни о чем не расспрашивала ее. Она была расстроена.

На другой день дед Охон с Иважем ушли в Алатырь пешком.

В избе Нефедовых стало свободнее. Наведывались к ним редко. Да и некому было. Вечером в сумерках иногда приходила Пракся поговорить с Марьей или зайдут близнецы звать Степу на улицу. После бегства Ольги Охрем с Васеной некоторое время к Нефедовым не ходили. Охрем долго не выдержал. Васена держалась подольше. Но и она сдалась. При чем тут родители, если между детьми произошла такая оказия. Ведь Нефедовы от Ольги не отказались, хотели ее засватать. Она сама не захотела после этого остаться здесь, на новой земле. Так что в этой истории сама Васена виновата, незачем бы ей начинать с драки.

Ольга теперь жила в Баеве у сестры Анюры, которая прошлой осенью вышла замуж за одинокого парня.

Марья предложила Охремам перейти жить в их избу. У Кудажей очень тесно. Они охотно согласились.

Дмитрий так и не сумел застеклить окна. Деньги, предназначенные на стекло, ему пришлось израсходовать на угощение лесника и лесничего, отпустивших в долг ему лес на избу. Нефедовы почти до половины зимы жили без дневного света. Потом Охрем принес свои оконные рамы, снятые с баевской избы, оставленной на месте за ветхостью. Рамы были меньше проемов в избе Нефедовых, но их все же кое-как приладили с помощью жгутов, соломы и тряпок. В избе стало светло. Дмитрий в первое же воскресенье вынул из Марьиного сундука псалтырь и подсел к столу читать. Не забывал он и свою сшитую книжицу и время от времени раскладывал на столе письменные принадлежности и кряхтел над письмом. Охрем рядом с ним на лавке плел лапти и порой, склонив голову набок, наблюдал одним глазом за искусной рукой Дмитрия.

— Много еще осталось листов заполнять тебе этими крючками? До весны хватит? — промолвит он, снова возвращаясь к своему лаптю.

— Еще много, — скажет Дмитрий. — Если бы у меня было только это дело.

Степа при этом всегда сидел рядом с отцом. Дмитрий сначала с великим трудом прочитывал страницу-две, потом начинал показывать Степе буквы. Степа некоторые из них уже знал, но никак не мог сложить, чтобы получилось слово. Когда отец начинал писать, он обязательно спрашивал:

— Как называется этот знак, который я сейчас делаю?

Степа сначала произносил про себя, шевеля губами, затем говорил:

— Гы-ы-ы. — А после некоторой паузы прибавлял свое: — Гусиная шея.

Взглянет и Охрем и захохочет:

— А ведь правда похоже на гусиную шею!

Марья, Васена и Фима прядут. Когда женщины готовят из кудели мочки, в избе поднимается густая пыль. На это время мужчины выходят из избы. Дмитрий идет во двор кормить или проверить скот. Охрем попросит у старика Кудажа лыжи и, бродя по лесу, набивает карманы различными лесными редкостями. Причудливыми наростами, похожими на разных зверей, изогнутыми, точно бараньи рога, палками, кусками трута всевозможной формы. Дома он все это раскладывает по подоконникам, говоря, что они украшают избу. Эти украшения остаются на подоконниках лишь до первой вспышки Васены. Она их обычно сгребает в кучу и выбрасывает в печь.

Охрем пытается с ней ссориться, но бесполезно. Васена не уступает.

Степе нравятся эти занятные вещицы. Многие из них он попрятал на полатях и под изголовьем, и под ваталой. Как-то раз Марья там их и обнаружила.

— Степа, знать, ты ошалел! Для чего насовал под себя куски трута и дерева, чтобы спать было пожестче?

— От Васены уряж спрятал, а то она все побросает в печь, — сказал Степа.

— Зачем тебе нужны эти деревяшки?! — подивилась Марья.

Но не сожгла их, а сложила в кучу возле постели Степы. Она знала пристрастие сына к необычным игрушкам и решила не мешать ему. Худого в этом нет. Степа подолгу вглядывался в причудливые куски дерева и трута, складывал их и так и этак. Иногда у него получалось какое-нибудь домашнее животное или зверь, каким он его себе представлял, так как зверей ему видеть не приходилось, а иной раз — нечто несуразное, ни на что не похожее, но почему-то ему нравящееся. Домашние не заставляли его спускаться с полатей — в избе было холодно. Как бы Марья ни топила печь все равно невозможно ее обогреть. Васена с Фимой пряли в зипунах. На воле снегу навалило до крыши двора. Морозы стояли сильные, в стене избы потрескивали бревна. Два раза в день Марья вводила корову в избу, утром и вечером. Здесь ее кормили и доили. Степа теперь не бегал кататься на лед. Река по краям берегов завалена снегом.

Утро в это морозное время начиналось с того, что Дмитрий с Охремом брали лопаты, пешню и шли на реку расчищать прорубь. Но прежде чем до нее добраться, приходилось прокопать в снегу глубокий проход. Поэтому воду запасали на три-четыре дня. Вода здесь мягкая, не как в баевских колодцах. Дмитрию все здесь нравилось. Кругом такая тишина и благодать. Под окно никто не придет и не постучит. Можно запастись и дровами, вырубая сушняк. А сена коси, сколько успеешь за лето. Все здесь нравилось и Марье, кроме тишины. Она привыкла жить среди людей, любила по вечерам слушать, как поют девушки, как звенят под окнами их веселые голоса. Здесь же, на новой земле, хорошо, если за весь день услышишь трех-четырех людей, а о песне вечером и думать не приходится. Стемнеет — и наступает тишина. Шумит лишь лес. А ближе к ночи часто доносится волчий вой. Вначале откуда-то из лесу, затем все ближе, и вот уже совсем рядом, за стеной, Марья, прильнув к окну, продувает в мерзлом стекле глазок. Потом долго вглядывается в снежную муть ночи и, конечно, ничего не видит. Отвернувшись от окна, вздохнет и скажет:

— Надо бы корову проверить.

— Куда денется твоя корова, стоит за крепким плетнем и под крышей, — возражает Дмитрий.

— Все равно, на волков надежда плохая, они могут и плетень развалить, — настаивает Марья.

Дмитрий откладывает в сторону свое дело, не спеша надевает овчинную шубу.

— Погоди, и я с тобой, — говорит Охрем и тоже начинает одеваться. — Может, хоть одного уложим дубиной, тогда они перестанут выть под окнами.

Дмитрий улыбается в усы, берет в сенях железные трехрогие вилы и, преодолевая метель, пробирается к двору, увязая по пояс в рыхлом снегу. За ним следом со своей ясеневой палкой бредет Охрем. Они долго не возвращаются в избу, укрывшись от пурги в тихом кутке двора. Марья начинает беспокоиться, опять подходит к окну и снова продувает уже успевший заледенеть глазок.

— Не тревожься, — успокаивает ее Васена. — Наш Охрем один разгонит всех волков.

Мужчины наконец возвращаются, облепленные с ног до головы снегом. Отряхиваются у двери, снимают верхнюю одежду и снова берутся за свои лапти. Лаптей за зиму надо наплести много, чтобы их хватило на все лето. Дмитрий плетет лишь на свою семью, Охрем часть лаптей продает на базаре.

Зимние дни короткие. Почти все дела по дому справляются долгими вечерами. Много лучины сгорает за вечер. Степа следит за огнем, пока не захочет спать. Его щенок все время вертится возле него. Но как только Степа отправляется па полати, щенок спешит под коник, к поросенку.

Как-то вечером Охрем сказал Степе:

— Знаешь что, давай сделаем маленького деревянного волчонка и начнем учить собаку охотиться на волков.

Степу можно было и не спрашивать. Он и сам несколько раз пытался вырезать хотя бы собаку, но у него ничего не получалось. А потом он сильно порезал палец, и мать решительно запретила ему брать в руки нож.

С деревянным волчонком Охрем возился два полных дня, забросив свои лапти и прочие дела. Васена не переставала пилить его с утра до вечера. Охрем словно не слышал ее, продолжал вырезать волчонка. Он начал топором, а закончил осколком стекла, которым выровнял все шероховатости. Волчонок получился отличный, точная копия волка, голова слегка приподнята, пасть раскрыта, зубы оскалены, уши торчком. Будь он в натуральную величину, вполне сошел бы за настоящего. На шею игрушке привязали тонкую бечевку. Степа принялся возить ее по полу, а Охрем взял щенка за уши, стал натравливать его на волчонка. Вначале щенок никак не мог понять, что от него хотят, но, войдя в раж, укусил Охрема за палец, и, заодно прихватив ухо волчонка, начал его с остервенением трепать. Охрем в восторге от удачного опыта катался по полу и хохотал безудержно.

— Когда вырастет этот пес... не то что волков... медведей будет давить... — выкрикивал он сквозь смех.

Васена, не выдержав, схватила полено и бросилась унимать мужа. Охрем, как был в одной рубашке и без шапки, выскочил вон из избы, чтобы не попасть под горячую руку жены. Поостыв, он вернулся обратно.

Васена жаловалась:

— Только и знает возиться с игрушками...

— А чего еще мне знать? — отшучивался Охрем.

— Посмотри на Дмитрия, разве он занимается такими пустяками, как ты! — наседает на него Васена.

— Он занялся бы, да не умеет. Разве ему сделать такого волка!

Все в избе смеются. Заливается и его любимая дочь — Наташа, хохотушка, как и отец. Ростом Наташа не вышла, да и выглядит она слабенькой, ножки у нее кривые, маленькое личико желтого нездорового цвета.

Но в последнее время Охрем все чаще тяжело задумывается и заговаривает о том, что ему необходимо опять наниматься в пастухи.

Васена тоже беспокоится:

— Куда наймешься пасти? В Баево теперь не показывайся. Никита-квасник и близко не подпустит тебя к стаду.

— И не надо. В Баево я и сам не пойду. Возьмусь пасти алтышевское стадо. Дмитрий за меня замолвит слово, его там знают. Замолвишь, Дмитрий?

— Отчего же, ты пастух хороший, лучше тебя сыскать трудно, — подтвердил Дмитрий и, помедлив, неожиданно сказал: — А я, признаться, хотел тебя взять с собой бурлачить на Волгу.

— Зачем так далеко ходить? Хребет можно сломать и здесь, — возразил Охрем.

— Здесь за хребет платят дешевле.

— Нет, я не согласен, — сказал Охрем. — Хотя работа пастуха и не высоко ценится, зато спина будет целой.

Дмитрий помолчал в раздумье и сказал с усмешкой:

— Если я буду очень беспокоиться о собственной спине, мне во век не расплатиться ни с тобой, ни с лесником.

В избе наступила напряженная тишина. Ни Охрем, ни Васена никогда не напоминали о долге, но он камнем сел на Дмитрии. От него во что бы то ни стало надо освободиться. Будь Охрем побогаче, можно было бы и повременить с уплатой. Но у него даже соли не на что купить. Тяжело ли, легко ли, а придется идти на Волгу. К тому же если Охрем молчит о долге, то лесник все время напоминает...

Зимой умерла бабушка Орина. Ее отвезли на Алтышевское кладбище. Здесь своего кладбища еще не было, да и женщины, Пракся и Марья, запротестовали. Чего она здесь будет лежать одна, соскучается и встанет, детей перепугает. Старик Назар только покачивал лохматой головой. Все это бабьи страхи, сказки для детей. Выходцев из могил еще никто не видел, но спорить не стал. После смерти человеку все одно, где лежать, вблизи своей избы или подальше. Бабушку Орину оплакали Пракся и Марья в два голоса. На кладбище ее проводило все взрослое население поселка. Гроб везли на лошади: дорога заснеженная, мало наезженная, пролегала лесом. В Алтышево тронулись в середине дня, а домой возвращались вечером. Женщин посадили в сани, а мужчины шли за ними пешком. Дорогой Дмитрий, чтобы отвлечь старика Назара от грустных мыслей, заговорил с ним о работе на Волге. Он имел в виду его сына. Может быть, старик отпустит сына с им. В молодости Дмитрий не раз ходил с артелью. Свои в обиду не дадут. И на этот раз он сговорился с алтышевкими мужиками. Не плохо будет, если удастся уговорить кого-нибудь из своего поселка.

— Сын пусть сидит дома, возле жены. Попробую тронуться сам, — сказал Назар. — Он уйдет, а у него здесь останутся дети. Не дай бог что случится, мне одному не прокормить их. А обо мне, если и пропаду, теперь горевать некому...

— Мы с отцом, бывало, каждое лето ходили, и ничего, — возразил Дмитрий. — Сгинуть, дядя Назар, можно не слезая с печи.

— Знамо, можно, — подтвердил Назар. — Моя-то вот сгинула. Всю жизнь нигде не бывала, кроме Алатыря, и то когда венчались...

На этом их разговор и закончился.

Ближе к масленице морозы сдали. Небо заволокло тучами, начались метели. Дмитрий каждое утро прочищал дорожку ко двору, а ночью метель заваливала ее снегом. Иногда на помощь Дмитрию выходил Охрем. Но старый зипунишко плохо защищал его от морозного ветра. Продрогнув на холоде, Охрем уходил в, избу, ворча на ходу:

— Для чего тратить силы на пустой работе, перебрасывать снег с места на место? Весной он и без того растает.

Дмитрий не отвечал ему. Чего попусту молоть языком.

Перед самой масленицей из Алатыря неожиданно пришел Иваж. Не успев как следует согреться, он собрался уходить обратно.

— Ради чего же тогда пришел? — с удивлением спросила Марья.

— Пришел пригласить вас на свадьбу, — слегка смущаясь, сказал Иваж.

Васены в избе не было. Охрем со Степой настолько увлеклись Волкодавом и деревянным волчонком, что не слышали, о чем идет разговор у стола.

Дмитрий с Марьей были ошарашены этой новостью. Как же так все обошлось без них, без их благословения?

— Знать, в Баево ездил, за Ольгой? — прервала Марья молчание.

— Зачем за Ольгой? — отозвался Иваж. — Без нее девушек, что ли, нет? Ольга больно капризная, я ей говорил — не уходи к сестре, не послушалась, ушла. Ну и пусть...

— Не отдал бы ей свой зипун, без зипуна бы не ушла, — осторожно заметил Дмитрий.

Марья посмотрела на притихшего Охрема и подтолкнула мужа.

— Ладно тебе про зипун, — шепнула она.

Охрем догадался, что ему лучше выйти из избы. Он оделся и позвал с собой Степу.

— Она хотела уйти без зипуна, — сказал Иваж, возвращаясь к прерванному разговору. — Зипун я надел на нее насильно...

— Кто же у тебя невеста? — не выдержала Марья. — Кто тебе без нас ее просватал?

— Дед Охон просватал, — сказал Иваж. — Я ему говорил, давай позовем отца и мать, а то они обидятся. Он сказал, что не обидитесь, зачем, говорит, гонять их по холоду в такую даль.

По мрачному виду Дмитрия и молчанию Марьи было видно, что они опечалены. Видное ли дело, просватать невесту без их ведома и согласия. Подобного в семье у них не бывало. Они сами сошлись по воле родителей и живут, слава богу, хорошо.

— Кто же она, эта твоя невеста? У кого ее просватали? — спросила Марья, всхлипывая,

— Родители ее живут постоянно в городе, сама она находится в услужении у попа Рождественской церкви. Родом из села Канаклейки, — говорил Иваж, потупясь от смущения.

— Где эта Канаклейка находится? В какой стороне? — допытывалась Марья.

— Кто ее знает, говорят, где-то за Ардатовом. Да нам это и не нужно, ведь ее родители живут в городе.

— Вам с дедом Охоном, может быть, не нужно, а вот нам с отцом надо бы съездить туда да поспросить, что они за люди, с кем ты хочешь породниться, — возразила Марья, повышая голос. — Может, они какие-нибудь конокрады или того хуже и их прогнали из села, вот они и обосновались в городе. Добром из своего села в город никто не уйдет.

— Дед Охон расспрашивал, — тихо отозвался Иваж.

— У кого он расспрашивал, у родителей? Разве они скажут о себе плохое?

— На что свадьбу думаете справлять? Знать, вы очень богаты с дедом Охоном? — вмешался до того молчавший Дмитрий.

— Дед Охон все взял на себя. Говорит, не трогай родителей, у них все равно ничего нет...

Это сообщение немного разрядило обстановку. Что верно, то верно, Дмитрий в настоящее время был не в состоянии справить свадьбу. Лицо его заметно посветлело. Марья тоже обмякла, вытерла глаза и предложила сыну поесть. Тот отказался, ему надо торопиться обратно в город. Не остался он и ночевать, чтобы завтра поехать всем вместе. «Знамо, к невесте торопится», — подумала Марья, проводив его за избу Назаровых.

Наутро Дмитрий с Марьей поехали на свадьбу. Фиму с собой не взяли. Какая уж там свадьба в городе. Марья не ошиблась. Народу собралось мало. Со стороны невесты пришли ее родители и брат с женой. Родни в городе у них не было, так же, как и у Нефедовых. В Алтышево решили не сообщать, хотя этим и обидят родню жениха, но оттуда могли приехать человек десять, а помещать их некуда.

В первый день свадьбы гуляли на своей квартире, второй день — в доме невесты. Марье свадьба не понравилась, прошла она без эрзянских свадебных песен и плачей невесты. Как только пришли с венчания, сразу уселись за стол. Невеста, правда, была видная: высокая, белолицая, но то, что она одета по-русски, Марью огорчало.

Возвращаясь с Дмитрием домой, она всю дорогу ворчала:

— Такая красивая эрзянка, а надругалась над собой, нарядилась в эти темные тряпки.

— Живя в городе, не эрзянскую же руцю ей надевать? Смеяться над ней будут, — возразил Дмитрий.

Она ему тоже понравилась, не чета Ольге. Понравились и ее родители. Люди степенные, деловитые. Отец работает на лесопилке и, как Дмитрий, не любит болтать лишнего. Так вот и женили своего первенца Нефедовы.

...После масленицы Дмитрий стал собираться в дорогу. Подобралась артель из двенадцати человек. Своих, новоземельных, трое, алтышевских — девять. Марья сушила ему сухари из ситного хлеба, испеченного на молоке, сшила для него порты из толстого портяночного холста и покрасила черной краской. Порты получились не хуже, чем из магазина. Дмитрий укрепил лапти пеньковой бечевкой, собрал верхнюю одежду. Отправиться решили по зимней дороге. Пока дойдут до Волги, она вскроется. В это время в приволжских городах и нанимают работников на баржи, пристани, пароходы.

Охрем несколько раз напоминал Дмитрию, что им надо сходить в Алтышево. Там Охрема не знают и без Дмитрия местные старики разговаривать с ним не будут. У Нефедова со сборами на Волгу своих дел было немало. Все же он выбрал день посвободнее. В это утро Марья приготовила овсяные блины. На масленицу их часто стряпают, почти целую неделю. К столу пригласили и Охрема с Васеной.

Степа сидел за столом и с изумлением наблюдал, как дядя Охрем, оторвав от изрядной стопки блинов порядочный кусок, без труда отправил его в рот.

— Дядя Охрем, а солонину сможешь засунуть в рот? — простодушно спросил он.

Фима прыснула в горсть и тут же получила шленок от матери. Досталось и Степе за свой вопрос.

Лишь один Охрем был невозмутим:

— Не пробовал, возможно, и засунул бы, — серьезно ответил Охрем и рассказал, как в Баеве однажды он поспорил на два десятка яиц, сможет ли засунуть в рот шапку, и выиграл.

— А куда девал яйца? — спросил Степа.

— Как это куда? Съел, понятно...

— Все сразу?

— Не домой же их нести. Тут же и съел.

Взрослые в Баеве хорошо помнили эту историю и лишь улыбались. Но Степу удивило, что дядя Охрем за один присест съел двадцать яиц.

Дмитрий с Охремом ушли в Алтышево. Фима села прясть, Степа что-то притих у коника. Марья крикнула сыну:

— Вышел бы на свежий воздух, трубу рано закрыли, угоришь!

Она подошла к конику.

— Степа, ошалел, что ты делаешь?

У Степы лицо от натуги покраснело. Он вытащил изо рта варежку и втянул в себя воздух.

— Шапка все же не полезла, попробовал засунуть варежку. Варежка полезла! — доложил он, сияя.

Марья всплеснула руками:

— Посмотрите на этого бестолкового! Наслушался рассказов дяди Охрема и запихал в рот варежку.

Над Степой посмеялись и выпроводили его с Волкодавом из избы.

На улице тепло. С крыш капала талая вода. Снег мокрый. Назаровы близнецы возле своего двора катали снежные глыбы и складывали из них горку. Здесь у них, на новой земле, нет горок и кататься негде, если не считать льда на реке. Но он всю зиму лежит под глубоким снегом.

Степа не пошел к близнецам. Ему надоело их вечное поддразнивание. С Волкодавом лучше. Он и без этих насмешников бабу вылепит.

Близнецы, заметив Степу, стали звать его. Но Стела сделал вид, что не слышит их. Он скатал большой ком, поставил его перед крыльцом и принялся катать ком поменьше. Этот, меньший, он поднял на большой, подтесал их с боков лопатой, получилось вроде человеческой фигуры. Теперь нужно насадить голову. Для этого надо скатать небольшой круглый ком.

— Не поможешь нам построить горку, не пустим тебя на ней кататься! — крикнул Петярка, подойдя близко ко двору Нефедовых.

— И не пойду! — отозвался Степа, принимаясь накатывать третий ком.

На помощь к брату подоспел Михал. Он похвалился, что у них с Петяркой есть красивая игрушка.

— Иди сюда, покажем тебе таташку![12]

— Откуда она взялась у вас?

— Отец принес из города!

Этого Степа выдержать не мог, оставил начатый ком на половине, пошел к близнецам. У него еще никогда не было своей таташки. У Фимы есть маленькие, кругленькие. Она ими частенько играет в праздник. Подбросит одну кругляшку вверх и, пока та падает, она быстро со стола хватает следующую и ловит подброшенную. И так, пока не подберет все кругляшки со стола. Фима держит их в кузовке, где лежат ее тряпичные куклы, Степе не дает даже посмотреть. А среди них бывают очень красивые, с золотыми полосочками, красными цветочками, ягодками...

Таташка близнецов была красивая. На одной стороне ее красовался пышный цветок, как будто шиповника, с другой стороны торчал кусочек фигурной ручки, весь в золотых колечках. Степа не успел как следует разглядеть таташку, как Петярка спрятал ее в карман, сказав при этом:

— Пусть пока полежит у меня, после отдам тебе, Михал.

Степа принялся упрашивать близнецов, чтобы они дали бы ему подержать ее в руках.

Михал был характером помягче:

— Петярка, дай ему, пусть подержит.

— Будешь с нами строить горку, дадим тебе подержать таташку, — сказал Петярка, подмигнув брату.

Что оставалось делать Степе? Согласился...

Он скатал три больших снежных кома и поднял их на прежние, которые скатали близнецы. Степа весь вспотел, шубейка его и варежки намокли, в лапти набился мокрый снег. Близнецы за это время сделали лишь по два небольших кома.

— Теперь дайте посмотреть таташку по-настоящему, как уговорились.

— Какой ты хитрый, дай ему в руки таташку, а горка-то не доделана, — возразил Петярка.

— Если вы будете катать снег, как сейчас, горку не сделать и за неделю, — сказал с досадой Степа.

Близнецы с усмешкой переглянулись.

— Значит, через неделю ты и получишь таташку подержать, — решительно заявил Петярка.

В первый раз в своей жизни Степа почувствовал не обиду, а презрение, и он так взглянул на близнецов, что они невольно попятились. Степа, круто повернувшись, пошел к своей избе. Дойдя до неоконченной снежной бабы, он остановился, постоял немного, подумал и принялся ее доделывать.

Накануне отбытия артели, с которой уходил и Дмитрий со своим соседом, сыном старика Кудажа, Марья затопила баню. Ей помогала Кудажева сноха. В бане дымно, у обеих женщин глаза покраснели и полны слез, то ли от дыма, то ли от горечи разлуки. Управившись, женщины присели отдохнуть, Марья — на опрокинутое корытце, Кудажина сноха — на толстые поленья. Сидели молча. Говорить не о чем, печаль у них одна. Баню они натопили жарко, воды нагрели много, пусть мужчины в дорогу помоются и попарятся вволю. Кто знает, есть ли там на Волге бани? Перед тем как уйти, женщины намочили в корыте два веника — дубовый и березовый, пусть парятся, кто каким захочет. Пол бани подмели. Чтобы не было угара, верхнее окошечко оставили открытым.

Баня стояла на берегу реки. От двора Кудажей к ней вела узенькая тропинка. Женщины направились по ней. Марья шла впереди.

— Скажи своим мужикам, пусть не спешат в баню. Там еще угарно, да и дым не весь вышел, — посоветовала она соседке.

— Наши не очень-то разбирают, угарно или нет. Они и в избе никогда не угорают, — отозвалась та.

К вечеру стало подмораживать. Затвердевший снег хрустел и рассыпался под ногами. Солнце только что скрылось за сосновым лесом, и над его темными зубцами разгоралась вечерняя заря, окрашивая нижние кромки облаков в золотисто-оранжевый цвет. Ночью опять предвиделся морозец. Тропа привела женщин к Кудажевым воротам. Они по своему обыкновению остановились здесь ненадолго.

— В молодости и я горевала, как ты, когда Дмитрий в первый раз ушел с отцом на Волгу. А потом привыкла, — сказала Марья и вздохнула. — Теперь вот опять подошло время расставаться, и снова надо привыкать.

— В жизни, Марья уряж, и без того мало радостей, для чего еще расставаться.

— От добра наши мужики не пошли бы на край света, нужда гонит, — сказала Марья и медленно пошла по тропе дальше, к двору Назаровых. Дойдя до их избы, она легонько ударила ладонью по наличнику и, помедлив, крикнула:

— Дядя Назар, париться идите, баня истопилась.

Наконец Марья дошла до своего двора. У жителей небольшого поселка, кроме этой тропинки, других дорог нет. Она тонкой цепочкой связывает их три двора. На лошадях ездят очень мало. Если кому-либо раз в неделю и придется поехать в лес за дровами или в город, на базар, то след этой поездки закрывает первая же метель. Но с тропинкой метели не справиться, по ней часто ходят.

В избе Марья сказала мужу:

— Иди скорее, Охрем уже ушел.

Степа у двери ожидал, когда соберется отец. Васенина старшая дочь, Наташа, пока они готовились в баню, светила лучиной. Здесь, в поселке, не очень-то придерживались старинных обычаев и огонь зажигали не по времени года, а когда была в нем надобность. К тому же здесь не было вздорного Никиты-квасника, любившего соваться в чужие дела.

Было уже темно, на небе тускло светились звезды. Степа бежал по тропе за отцом, задрав голову вверх и поминутно спотыкаясь. Отец подшучивал над ним:

— Ты, Степа, как неподкованная лошадь.

— Это я смотрю на звезды, потому и спотыкаюсь. Много их рассыпано по небу. По-твоему, сколько?

— Откуда я знаю, сынок, ведь их никто не считал.

— А далеко они от нас?

— Кто знает, ведь на них никто не лазил...

В бане нестерпимая жара. На полке парятся старики Назар и Кудаж. Охрем поддает им пару. Плеснет из ковша на раскаленные камни печи и скорее опускается на корточки. Мужики помоложе — двое Кудажевы, сын Назара со своими близнецами — сидели в предбаннике, в ожиданье, когда напарятся те двое. Степа, желая блеснуть перед своими недругами, юркнул за отцом в баню. Но как только за ним захлопнулась дверь, он едва не задохнулся. Горячий пар ударил ему в лицо и грудь, у него сперло дыхание. Он быстро опустился на колени и подполз к двери. Здесь все же было полегче дышать. В бане стоял густой пар. На подоконнике еле мерцал язычок светильника. Как ни было жарко, Степа все же стерпел, не вышел в предбанник к этим близнецам. Дядя Охрем для него чуть-чуть приоткрыл дверь, в щель повеяло свежим воздухом. Двое стариков наконец напарились, опустились с полков, взяли ведро и пошли к проруби обливаться холодной водой. Дмитрий помыл Степе голову, поднял его на полок, раза два-три хлопнул веником и оставил его там одного. После стариков здесь еще было довольно жарко, но уже терпимо.

В баню наконец вошли все, кто до этого отсиживался в предбаннике. Близнецы с удивлением уставились на Степу, сидевшего на полке с таким видом, будто ему все нипочем.

— Михал, посмотри-ка, Стригун чего вытворяет. Знать, не боится жары.

— Чего бояться, давай и мы, — предложил Михал, но первым не сунулся, подождал, пока полезет брат.

Однако им троим недолго пришлось побыть на полке, кто-то плеснул на раскаленные камни шайку воды, и горячий, обжигающий пар устремился вверх. Ребята кубарем скатились на пол и выскочили в предбанник.

Полки ни на минуту не пустовали... Мужчины поднимались туда один за другим. Дмитрий парился три раза, потом облился холодной водой у проруби и стал одеваться. Степа уже оделся. Домой они шли втроем, с Охремом. В избе их ожидал ужин, мужчины сели за стол, женщины ушли в баню. Когда они вернулись, Степа уже не слышал, он спал на полатях.

Ночью, когда легли спать, Дмитрий говорил жене:

— Степу заставь пахать, Иваж в его годы уже пахал, как взрослый. Посей побольше конопли. Луговая земля в самый раз для нее... Если, бог даст, удастся мне заработать денег, расплатимся с долгами и купим осенью парочку овец на племя. Здесь скотину держать можно... Когда подойдет время косить сено, позови Иважа.

— У него теперь своя семья, свои заботы, — заметила Марья.

— От нас еще не отделился, вот когда отделится, тогда у него будет своя семья...

Степа проснулся рано, но мать с отцом уже были на ногах. Степа часто думал о том, когда они спят? Вечером, когда он укладывается спать, мать сидит за прялкой, отец плетет лапти, когда же утром он поднимает с подушки голову, мать уже хлопочет возле печи, а отец во дворе кормит скотину. Сегодня он встал пораньше, чтобы проводить отца. Сел на краю печи, принялся разыскивать свои онучи. Вечером он кладет их всегда в одно место, а каждое утро ищет по всей печи. И все из-за Наташки. Она спит на печи и ночью раскидывает онучи. Наташа спит вдоль трубы, прямо на голых кирпичах. В головах у нее скомкан старый зипун. В руках тряпичная кукла.

Степа толкнул ее в плечо:

— Вставай, а то на голой печи спечешься!

Он наконец нашел свои онучи и стал обуваться.

За столом Дмитрий во время завтрака, обращаясь к Степе, сказал:

— Лошадь, сынок, остается на твоем попечении. Корова — бабья забота, лошадь — забота мужская. Кроме тебя, у нас в доме другого мужика не остается. Иваж живет в городе. Ему оттуда далеко ходить ухаживать за лоптадью. Так что не забывай про нее, вовремя покорми, вовремя напои... Мать слушайся, помогай ей во всем...

Степа ничего не ответил отцу, он ел крупяную похлебку, сваренную на молоке, и рассуждал про себя: «Летом ничего не стоит кормить лошадь, пустил ее, она сама найдет себе корм. Захочет — напьется из речки... Помогать матери? А в чем ей помогать?» Он задумался об этом, да так ничего придумать и не смог... «Ладно, — решил он, — там будет видно...»

Уходившие на Волгу собирались в Алтышеве и оттуда на другой день всей артелью должны были двинуться дальше. Дорога их, пролегавшая на Симбирск, не ближняя, придется пройти верст сто пятьдесят. В Симбирске они обождут, пока вскроется Волга, и направятся вниз.

Марья рассчитывала отвезти мужа до Алтышева на своей лошади. Но когда трое отъезжавших собрались со своими мешками в избе Кудажей, то решили обойтись одной подводой. Поехали на Кудажевой лошади. Марья и Кудажева сноха отправились с ними до Алтышева. Степа тоже хотел поехать, но теперь он мог проводить отца только до леса, как и Назаровы близнецы своего дела. Втроем они возвращались домой. Близнецы как всегда подначивали Степу. Начал Петярка:

— Что же ты, Стригун, не поехал проводить отца до Алтышева? Целую неделю только об этом и говорил, что поедешь.

— А куда было сесть, если сани завалили мешками? Мужики и сами пошли пешком.

Но на Петярку никакие доводы не действовали:

— Мы бы с Михалом обязательно пошли пешком, если бы на Низовье отправился наш отец. Правда, Михал, пошли бы?

— Знамо, пошли. Подальше Алтышева пошли бы, — поддержал его Михал.

— Вечно вы мыкаете, — пренебрежительно отозвался Степа. — Мы бы то, мы бы это, а сами ни с места... Отца вы пошли бы провожать даже за Алтышево, а старик Назар, знать, у вас не в счет? А он вам дедом приходится...

Степа прибавил шагу и вскоре свернул к своему двору. Из-под крыльца к нему навстречу выскочил Волкодав.

Перед крыльцом стояла все та же снежная фигура, которую Степа слепил несколько дней назад. На голову ей кто-то вместо шапки надел набекрень старое лукошко, приладил из кудели бороду и сунул в рот сучкастую палку, очень похожую на трубку. Очевидно, это было сделано сегодня, когда Степа провожал отца. Утром, когда Степа уходил из дома, ничего этого не было. И сделать это мог только Охрем. Однако солнце основательно продырявило бок снежной фигуры. «Как бы сохранить ее подольше?» — думал Степа, подправляя свежим снегом подтаявшее место.

С крыльца раздался голос Охрема:

— Вечером обольем водой, ночью подмерзнет. Так дольше продержится.

Его, видно, беспокоило то же, что и Степу.

Без хозяина в избе Нефедовых кажется пустовато. Место его за столом, когда садились завтракать или обедать, было не занято. Вообще здесь у каждого было свое место. Степа сидит напротив переднего окна, Фима — рядом с ним, подальше от угла. На углу сидеть, говорят, плохая примета: девушка может выйти замуж за горбатого, а парень — жениться на горбатой. Степа, чтобы подразнить сестру, иногда нарочно садился против угла. Фима пытается силой водворить его на место. Степа упирается. Их возню за столом мать прекращает сердитым окриком. Если окрик не помогает, ее увесистая ложка опускается на лоб ослушника. Чаще всего достается Степе. Фима умолкает сразу, а Степа всегда хочет непременно настоять на своем.

Дмитрий — человек не очень разговорчивый, иногда за целый день скажет не более двух-трех фраз. А без него изба кажется не только пустой, но и тихой. Охрему теперь не с кем разговаривать. При Дмитрии он говорил беспрестанно, было кому его слушать. С женщинами много не поговоришь, да и о чем с ними говорить? Охрем, когда уже невмоготу молчать, начнет разговаривать со Степиным Волкодавом.

— Ты, давитель волков, пойдем со мной летом пасти стадо. Будешь для меня таскать кошель с хлебом, как это делал мой Пестрый.

Собака, словно бы понимая, что обращаются к ней, подойдет к Охрему, встанет перед ним, задрав голову, и виляет хвостом. На ночь Марья больше не оставляет ее в избе, выгоняет в сени. Да и когда заходит со Степой, она поглядывает на нее искоса. С первой же оттепелью переселили во двор поросенка. Под коником Марья все вычистила и вымыла. Пусть, говорит, до пасхи выветрится из избы тяжелый запах. В избе теперь из скотины находится один теленок. Но его держать во дворе было еще рано.

С каждым днем становилось теплее. День заметно удлинялся. На реке Бездне лед от берега до берега покрылся водой. По ночам ее схватывал заморозок, а утром отпускал. Снег стал влажный и рыхлый. Ходить можно только по тропе, утоптанной за зиму, да по утрам по образовавшемуся за ночь насту. Степа каждое утро брал с собой Волкодава и бегал с ним по насту. На наст выходили и Назаровы близнецы. Степа избегал их, с Волкодавом лучше. Но они приставали к нему, им одним скучно. Вот и сегодня, едва Степа вышел из избы, Петярка крикнул:

— Стригун, пойдем с нами ловить лису!

«Какую там еще лису?» — подумал Степа. Разве лису так просто поймать. Но все же заинтересовался. Он кликнул Волкодава и направился к близнецам. Оказалось, что у них прошлой ночью лиса унесла курицу, и они решили изловить воровку. Они пошли к поселку Анютино, перешли по бугристому льду реку и направились дальше в низкорослый, реденький лесок. Здесь столько различных следов — заячьих, лисьих и каких-то больших, должно быть, волчьих. И следы эти не свежие, оставшиеся от зимы. Разве по ним найдешь лисицу? Степа понимал, что это бесплодная затея, но все же шел с близнецами дальше. Низкорослый лес тянулся бесконечно. Солнце, поднимаясь выше, пригревало все больше. Степе стало жарко, он снял шапку и сунул ее в карман.

Петярка, видимо, не мог без того, чтобы не задеть кого-нибудь.

— Глянь, Михал, у Стригуна опять отросли волосы.

Михал осклабился до ушей:

— Вот мать опять свяжет его и острижет, как барана.

Степа обозлился. Это была явная напраслина. Его никогда не связывали. А вот самого Михала связывали, когда выдавливали ему на шее чирей.

Он сказал с усмешкой:

— Стричь голову — это тебе не чирей выдавливать, можно и не связывать.

Михал не нашелся что возразить. Промолчал и Петярка.

Ребята вдруг заметили, что они забрели слишком далеко, пора возвращаться домой. Солнце пригревало все жарче. Степа снял шубенку и попытался идти в одной рубашке, но не долго. Оказалось, что весеннее солнце обманчиво. Степа быстро продрог и больше уже не пытался раздеваться.

Ребята радовались теплому солнышку, но вместе с теплом подкрадывались и неприятности. Снежный наст постепенно терял упругость. Ноги то и дело проваливались. Пока добрались до реки, все трое вымокли и устали. А на них свалилась настоящая беда, о которой они не подумали, отправляясь утром на поиски лисы. Поверх льда пошла вода, затопив все русло. Утром они и представить такого не могли.

— Теперь придется нам заночевать здесь, домой мы сегодня не доберемся, — сказал растерявшийся Петярка.

— Может, найдем где-нибудь такое место, где нет воды, — неуверенно предположил Михал, вглядываясь в даль.

— Что толковать, в воду все равно не полезешь, — возразил Петярка.

Он был ростом выше брата и чувствовал себя старшим.

— Пойдемте искать проход, — сказал Михал.— Здесь можно без толку простоять до ночи.

Они зашагали вдоль берега. Степа подошел к краю воды, постоял немного, соображая, что она не глубокая, выше лаптей, пожалуй, не будет. Зачем искать сухого места, которого, может, и не найдешь. Степа ступил одной ногой, попробовал, не глубоко ли, и смело зашагал к противоположному берегу. Волкодав остался у края воды, заметался, затявкал, боясь двинуться за хозяином. Заслышав его лай, близнецы остановились и оглянулись.

— Посмотри, Михал, чего делает Стригун... По воде пошел!

Степа достиг берега и стал манить Волкодава, который все еще метался у края воды. Наконец собака решилась и, ступив в воду, пошла подпрыгивая.

Близнецы постояли, проводили Степу взглядом и зашагали вдоль берега.

У Степы намокшие ноги сразу же замерзли. Он припустился бегом. Матери он сказал, что провалился в глубокий снег, а под ним оказалась вода. Он разулся на печи, развесил онучи вдоль трубы на жердочку и положил застывшие ноги на теплое место. Мать так и не узнала бы правды, если бы к вечеру к ним не пришли близнецы и не рассказали все, как было.

— Ты с ума сошел, полез в талую воду! — принялась мать ругать его. — Простудишься, будешь болеть, что я стану делать?

Степа ничего не отвечал матери, знал, что, когда она сердится, лучше молчать. Поругает и успокоится. Но эти двое хороши! Только за тем и пришли, чтобы наябедничать. Нет уж, никуда больше он с ними не пойдет.

Переход через ледяную воду, как и опасалась Марья, не прошел без последствий для Степы. На следующее утро у него появился жар.

— Добегался, — сердилась мать.

Она весь день поила его отваром сухой малины и не разрешила вставать с полатей. Степа попросил у Фимы мягких угольков и, лежа на постели, стал рисовать на потолке все, что ему вздумалось. Нарисовал свою избу, двор. У двора нарисовал гнедого и Волкодава. Потом нарисовал реку Бездну, а за рекой — старые дубы и липы. Когда весь потолок над ним был покрыт рисунками, он попросил Фиму подать ему мокрую тряпку и все начисто смыл. А по просохшему потолку снова стал рисовать. Три дня он не выходил из избы, рисовал на потолке, смотрел в окно, наблюдая, как подтаивает его снежный человечек — даже ледяная корка не спасала его. А скоро снеговик совсем растаял. «Надо бы сделать его из глины или дерева, тогда он нипочем не развалился бы», — думал он.

Когда Степа наконец вышел на крыльцо, то от снежного человечка оставался лишь небольшой обледеневший бугорок. Перед избой образовалось целое озеро. Снег потемнел, заметно осел. Куда ни ступи — везде под ним вода. Держалась лишь тропинка между избами, за зиму основательно утоптанная. Но и она порыхлела. Степа увидел близнецов. Они перед своей избой что-то копали.

— Стригун, иди к нам. Да вот здесь проходи, — сказал Петярка, показывая лопатой на середину тропы, где снег был приглажен.

Степа шагнул было на это место, но его опередил Волкодав. Он прыгнул туда и провалился передними лапами по самую шею.

— Ну, тогда пройди вот здесь, — предложил Петярка, показывая лопатой чуть подальше, на такое же приглаженное место. Но Степа догадался, что его подводят к ямкам-ловушкам, выкопанным близнецами на тропе и прикрытым слоем мокрого снега.

— Для чего мне ходить там, я и на краю тропы постою, — ответил Степа.

— Кто же ходит по краю тропы, — приставал Петярка.

Степа не отвечал. Что попусту чесать языком. Пусть сами лезут в свои ловушки.

Из избы вышла мать близнецов — Пракся.

Заметив Степу, она громко спросила:

— Мать твоя дома? Надо у нее попросить закваски.

И Пракся быстро пошла по тропе к избе Нефедовых. Близнецы и сообразить не успели, как мать провалилась в ямку-ловушку.

Петярка смолчал, а Михал крикнул:

— Мама, мы там накопали ямки-ловушки, не ходи дальше!

И поспешили к ней на помощь.

— Для чего это вы наделали? Обмануть свою мать, бездельники! — ругалась Пракся. — Дед Назар в ваши годы уже был женат, а вы с утра до вечера только и знаете бегать по улице!

Она горшком, который держала в руках, со злостью ударила Михала по голове. Тот ухватился за шапку и присел на мокрый снег. Петярка стоял в стороне и смеялся.

— Придешь домой, достанется и тебе! — крикнула она ему.

Ей пришлось возвратиться в избу, чтобы переобуться. Ноги ее до самых колен промокли в талой воде.

Когда мать ушла, Петярка приблизился к брату и спросил, больно ли его ударили.

— Нет, сквозь шапку совсем не больно, — отвечал тот, потирая голову.

Петярка накинулся на Степу:

— Это Стригун виноват, для него наделали эти ямки, а он не пошел, вот мать и увязла.

Степа резонно возразил:

— Не делали бы, тогда никто бы и не попал в них.

Слышь, Михал, что говорит Стригун? Он еще нас учит!..

— А вот наделаем побольше ям... — отозвался Михал.

— Ну что ж, на этот раз попадет в них ваш отец. Вот тогда узнаете.

— Ты слышишь, Михал, как артачится Стригун?

— Давно ему не попадало, потому и артачится.

— Давай поймаем его и проведем по оставшимся ямкам, пусть сосчитает их ногами, — предложил Петярка.

— Давай, — согласился Михал.

Но едва они подошли к Степе, как из ворот показался их отец с веревкой в руке и направился прямо к Петярке, но тот вовремя отскочил в сторону. Опять досталось Михалу. Отец вдвое сложенной толстой веревкой стеганул его трижды но спине. Михал взвыл от боли.

— Вай, мамыньки, по чирью!

— В другой раз не будете копать ямки на тропке! — с гневом сказал отец и еще раз стеганул Михала.

Тот повалился на снег и долго выл.

Степа подошел к нему.

— Больно он тебя стеганул, — посочувствовал он Михалу.

— У меня на спине три чирья, конечно, больно, — сквозь слезы проговорил Михал.

Потоптавшись немного и не зная, чем помочь Михалу, Степа направился домой. Волкодав давно убежал от него. Как ни старался Степа ступать на такое место, где снег менее водянистый, пока он дошел до своего двора, промок насквозь. В избе Степа рассказал, как Назарова Пракся хотела прийти за дрожжами, не дошла, попала в ямки-ловушки, которые по всей тропе накопали двойняшки. Накопали вдвоем, а побили одного Михала, потому что Петярка успел убежать.

— Тот, кто не убежал, вдвойне будет умнее, — сказала Марья.— Кому больше достанется, тому и больше останется.

Но Степа не мог постичь такую премудрость. Что выиграл Михал, бросившись помочь матери? Горшком по голове? Не велико же это Михалкино богатство...

Вокруг избы Нефедовых образовалось целое озеро талой воды, отрезав проход ко двору. Изба стояла на пригорке, а двор — заметно ниже. Чтобы пройти ко двору, Марья со Степой по всей тропе накидали толстых слег. Но это помогало плохо, вода прибывала, и слеги вскоре всплыли на ней. Марья целое утро думала над тем, как пройти ко двору. Корова была не доена и не кормлена. Голодная стояла и лошадь. Марья не знала, что и предпринять. В избе, кроме Степы, не осталось ни одного мужчины. Охрем дня два тому назад отправился в Алтышево договариваться в пастухи. Она лишь теперь убедилась, что не там следовало бы ставить двор. На самом высоком месте стоял сарай, рядом с ним надо было бы и строить двор. От избы к сараю тянулся бугорок. Его не затопит половодье. А вот двор скоро окажется отрезанным от дома и от сарая, а в сарае — сено.

Поохав и повздыхав, Марья наконец решила использовать для переправы ко двору большое корыто, которое служило Нефедовым, когда у них была большая семья. Она опустила это корыто с чердака на веревке. Для чего оно понадобилось, Степа догадался, лишь когда мать его столкнула на воду. Он радостно вскрикнул и полез в корыто. Волкодав остался у крыльца и, скуля, заметался у края воды.

Марья вынесла из избы подойник с теплой водой и белую тряпку.

— А ну, вылазь оттуда, не для игрушки приготовила корыто, — сказала она сыну.

— Мама, давай поплывем вдвоем, — попросил Степа.

— Двоих нас не выдержит.

Марья осторожно села в корыто, попросила подать ей подойник и длинный шест, приготовленный заранее. Отталкиваясь шестом, она приближалась к воротам двора. С крылечка за ней наблюдали Васена и Фима, награждая ее советами, которые ровным счетом ничего не стоили. Марья по стоячей воде легко добралась до берега. И, раскрыв широкую дверь из древесной коры, пошла доить корову. Во дворе тоже везде была вода, Марья еле пробралась в стойло. Закончив дойку, она натаскала из сарая сена и тем же способом вернулась обратно в избу. До сумерек ей еще не раз приходилось пользоваться корытом. Как только она заходила в избу, Степа тут же занимал ее место в корыте и плавал от крылечка до дверей двора, точно так же, как мать, отталкиваясь шестом. Близнецы с завистью смотрели на него и перешептывались.

— Давай попросим, пусть и нас немного покатает, — сказал Петярка.

— Ну да, покатает, — безнадежно сказал Михал.— Кому ни доведись, никто б катать не стал...

Степа плавал до сумерек. Мать позвала его ужинать, а корыто вытянула из воды и поставила стоймя около крылечка, прислонив его к стене сеней. Вода все прибывала. По лощине, проходившей через двор Нефедовых, она потекла словно вторая речка. Лед в Бездне еще не тронулся, вода шла верхом, во многих местах, где берег был пониже, она выходила на пойму. Марья прежде жила вдали от реки и не знала ее повадок во время половодья. Огромные льдины, скопившись в узком месте меж высоких берегов, загородили проток, и река устремилась по своему старому руслу. Это произошло вечером, когда Марья, покормив скотину, вернулась в избу и собрала на стол ужинать.

Уже сидя за столом, она вдруг обратила внимание, как нехорошо мычит корова.

— Господи, что там с ней стряслось? — Марья положила ложку на стол.

Прислушались все.

— Вроде еще кто-то кричит, — сказала Васена.

Марья бросилась к боковому окну, через которое был хорошо виден двор. Здесь, у окна, до ее слуха явственно донеслись и крики людей, и неистовый рев коровы. И еще она увидела, как стремительный поток несся через их двор. Как была она в одной рубахе, без пулая и в легком платке, так и выбежала из избы. За ней бросились и остальные. По лощине через двор вода несла большие льдины. Они ударялись о плетень, раскачивали его, потом, кружась, понемногу уходили в сторону. Над плетнем передний навес развалился, с крыши слетела солома и поплыла большими охапками вниз по течению. Не выдержав напора, вскоре свалился и плетень и стал кружиться в воде, точно огромная льдина. На той стороне, невдалеке от двора Нефедовых, на сухом пригорке собралась вся семья Назаровых. Они все вразнобой кричали что есть мочи Марье, чтобы она поспешила спасти лошадь и корову. Марья на этот раз не стала возиться с корытом, да на нем, пожалуй, она и не доплыла бы среди льдин и бревен. Она прямо бегом бросилась в воду, где вброд, а где и вплавь. Степа стремглав кинулся было за матерью. Его еле успели удержать Васена с Фимой.

— С ума сошел, куда лезешь, в половодье?! — крикнула ему Фима.

— Мать же полезла! — отступал Степа.

Марья добралась до двора и скрылась внутри. Догоравший закат красными отблесками отражался в разлившейся по пойме воде. Двор Нефедовых был весь затоплен, так как основная стремнина проходила через него. Вот развалился и второй навес, боковые плетни качались, словно их трясла невидимая сила. Марья находилась где-то там, внутри этого полуразвалившегося, сотрясаемого водой строения. Корова уже не ревела, перестала ржать и лошадь. Теперь слышался лишь неистовый визг поросенка и крики соседей Назаровых.

Фима, напуганная страшным зрелищем, закричала-запричитала:

— Вай, мамынька, родненькая, не утони!

— Не утонет, не утонет, — успокаивала ее Васена.

Марья все не показывалась.

Степа снова попытался кинуться в воду. Но Васена с Фимой успели схватить его и на этот раз.

— Не оставляй меня одну, братец! — причитала Фима вцепившись в него.

Но вот Назаровы зашумели еще сильнее. Муж Пракси и близнецы подошли к самой воде. Мужчина кому-то протянул длинную жердь. Отсюда, с крылечка Нефедовых, не видно, что происходит по ту сторону двора. Спустя некоторое время из-за полусвалившегося плетня показались сначала лошадь, затем — корова. Корова шла, высоко задрав голову. Вода ей доходила до самого брюха. Наконец из-за плетня показалась и Марья. Она была растрепана, мокрая с ног до головы. Платок где-то потеряла, темные волосы рассыпались по плечам и закрыли лицо. Увидев ее, дети радостно воскликнули. Мать не утонула, мать жива!

О том, чтобы Марье переправиться на эту сторону, к себе в избу, нечего было и думать. Вода все прибывала, унося с собой со двора Нефедовых плетни, загородки, двери. Навесы рухнули, стропила и солома ушли по течению, оставшийся во дворе поросенок, вероятно, захлебнулся и утонул. У Марьи уже не было сил возвращаться во двор. Она вся посинела, дрожала от холода. Пракся Назарова подхватила ее под руку и быстро увела с собой. Близнецы погнали лошадь и корову к себе во двор.

Степа лишь сейчас почувствовал, что он продрог и ушел в избу. Но в избе не мог усидеть долго, оделся и опять вышел смотреть на половодье. Волкодав от него не отставал. Он бегал у края воды и ошалело лаял.

Наступил тревожный вечер. Изба Нефедовых оказалась на островке, вокруг нее бушевала вода. Степа смутно различал в темноте, за Бездной, старые дубы и липы. Они казались ему столетними старцами, угрюмо смотрящими на разбушевавшуюся реку. Громадные деревья стояли невозмутимо спокойные, словно не тревожила их вода. Что им, великанам, эта река с ее ледяными торосами, за то время, что стоят они здесь, видели не одно половодье. Пошумит оно, это половодье, и схлынет, речка снова войдет в берега, потечет лениво и медленно. А они будут все так же стоять, величавые и угрюмые, не подвластные ее капризам. Степа вспомнил мать, когда она вышла из воды в прилипшей к телу мокрой рубашке и с распущенными волосами. И он подумал, что она такая же сильная и смелая, как эти деревья.

Мальчик стоял у Бездны и с непонятным чувством страха смотрел на мощный поток, вслушиваясь в его шум, на темный притихший лес. До этого он никогда не видел такого половодья. В Баевском Перьгалее столько воды не бывало. Он помнит, как они с дружком Микаем ходили смотреть в Савкин огород, когда поднималась вода. Тогда им и перьгалейская вода казалась большой. «Увидел бы Микай вот эту, непременно бы испугался. Он очень пугливый», — подумал Степа и улыбнулся — ведь и он-то немного боится.

На крылечко вышла Фима. Темнота и шум воды испугали ее, и она запричитала:

— Вай, мамыньки-родимые, как боязно. Степа, братец, где ты?!

Степа, превозмогая собственный страх, сказал рассудительно, как отец:

— Ну чего ты заохала, вода она и есть вода. Снегу за зиму навалило много, потому и вода...

— А как унесет нашу избу, что станем делать?

— Избу не унесет, она стоит на пригорке, сюда вода не дойдет.

Фима обняла брата и прижала его к себе.

— Мы с тобой будем держаться друг за друга, тогда нас вода не унесет, — сказала она.

— Знамо, не унесет, — согласился Степа. — Мать вон даже одну не могла унести, а мы двое...

Они стояли на крыльце, прижавшись друг к другу, всматриваясь в надвигающийся мрак и прислушиваясь к шуму бурлящей воды. Спать легли поздно. Степе всю ночь снилось половодье, снилась мать, как она бросилась и как вышла, растрепанная, из воды, снился алый закат над разлившейся поймой, снились за Бездной столетние дубы и липы, которые непонятным образом были то корявыми деревьями, то седыми старцами...

Перед пасхой Марья надумала съездить в Алатырь к сыну, просить у него помощи. Надо было ставить двор. Лошадь с коровой после паводка находились под открытым небом. Следовало бы поставить и рамы. Охремы, как только немного потеплело, перебрались в свою избу. Пришлось Марье снова завесить окна зипунами и ватолами. В избо стало темно. А надо было начинать ткать.

Иваж, когда приходил приглашать на свадьбу, снимал с окон мерку, обещал сделать рамы. Марья из-за них и поехала в город. Хотя в душе и не была уверена, что едет не попусту. Иваж после женитьбы ни разу не наведывался домой. О том, что отец ушел на Волгу и мать осталась одна с ребятами, он знал.

Эти печальные мысли не оставляли Марью в пути. Дорога пролегала через лес и была грязной, то и дело попадались большие лужи стоячей воды. Лошадь все время шла шагом. Лес стоял еще черный, почки набухли и кое-где распустились только у черемухи и бересклета, но под деревьями уже пробивалась ранняя зелень. Марья свернула с дороги и, остановив лошадь, вошла в лес, чтобы набрать сочных стеблей иван-да-марьи. В девушках она часто ходила с подругами ранней весной в лес собирать их. Домой приносили по целой вязанке. Она и сейчас набрала ворох. А когда подошла к телеге, лошадь потянулась к стеблям, шевеля нижней губой.

— Не для тебя нарвала, — усмехнулась Марья и бросила стебли в телегу, но, подумав, добавила: — Пожалуй, и тебе можно от них немножко отделить.

Она отделила пучок и дала лошади. Остальные стебли не торопясь ела всю дорогу сама. Стебли иван-да-марьи считались съедобными. В Алатырь Марья приехала к обеду и долго стучала в калитку дома, где квартировали Иваж с дедом Охоном. Но никто не выходил на стук. Наконец приоткрылась калитка и выглянула хозяйка, старая больная женщина.

— Ково тебе? — прошамкала она.

Старуха не узнала Марью. Оно и понятно — Марья была здесь только раз, на свадьбе.

— Иваж тут?

Старуха наконец поняла, кто эта женщина, и ее морщинистое лицо посветлело.

— Нет Ивана. Иван со стариком Охоном ушли в Баево достраивать церковь. И Вера с ними ушла...

Марья не понимала по-русски, но знакомое слово Баево она разобрала и догадалась, куда ушли дед Охон и ее сын со снохой. Она тяжело вздохнула и пошла к телеге. Делать было нечего, надо ехать домой. Она хотела спросить у старухи о рамах, но не знала, как это сделать. Старуха не уходила, смотрела на Марью и наконец сказала:

— Зашла бы в дом, отдохнула.

Марья опять догадалась, что сказала старуха, и покачала головой:

— Иваж нету, надо дом...

К себе она вернулась во второй половине дня, каясь всю дорогу, что напрасно прогоняла лошадь и потеряла целый день. Телегу она оставила у сарая. Здесь же после половодья было сооружено из жердей нечто вроде скотного двора. Марья отпрягла лошадь, пустила ее за загородку и положила перед ней сена. Хомут и прочие снасти понесла в избу. Берега Бездны еще были черные, и лишь кое-где на буграх с солнечной стороны начала появляться зеленая травка. Корову выпустила пастись, но что она может найти, кроме прошлогодней отавы. Прогуляется, есть придет домой.

Фима работала за ткацким станком. Чтобы хоть немного было посветлей, она отвернула угол ватолы и пристегнула его булавкой. Едва увидев мать, она спросила про рамы.

— Знаешь, как дует в окно, если откроешь? — жаловалась Фима. — А не откроешь, темно, ничего не видно.

— Откуда я тебе возьму рамы? Иважа самого нет дома, ушли в Баево доделывать церковь.

Марья подошла к предпечью и заметила, что без нее дети не обедали, принялась накрывать стол.

— Степа где? — спросила она.

Фима словно только и ожидала, когда мать спросит о нем.

— Степа твой неслух, — жаловалась она. — Весь день на речке копается в иле. Давеча сказала ему, чтобы посмотрел, где ходит корова. А он говорит, пойдешь и сама, если беспокоишься о корове. Поел молока с хлебом и опять пошел на речку.

Марья сдвинула брови. Степа действительно неслух, не хочет заниматься домашними делами. Иной мальчик стремится к лошади, обрадуется, когда ему поручат напоить ее или покормить. А этого надо во всем принуждать. Утром, когда собиралась ехать в город, хотела взять его с собой, так заупрямился, убежал из избы.

Пообедав с дочерью вдвоем, Марья принялась возиться с нитками, готовить их для следующей заправки ткацкого стана. На пойменной земле в прошлое лето конопля хорошо уродилась, за зиму мать с дочерью напряли много, одной Фиме не соткать. Марья думала заодно с Иважем пригласить и молодуху помогать. А вон как вышло — и она ушла в Баево. Да, видно, не придется ей в этом году сесть за стан. Как только подсохнет земля, надо выходить и сеять. На Степу надежды мало. Все придется делать самой.

Степа явился в сумерках, весь мокрый и забрызганный не то илом, не то грязью.

— Ты что, печи клал у реки? — спросила мать, оглядывая его одежду.

— Не печи. Лошадки делал из ила, — серьезно ответил мальчик.

— Ну, коли сделал свои лошадки, теперь иди напои свою лошадь да найди корову и пригони к сараю, — сказала Марья.

Степа хотел было поворчать, почему надо идти именно ему, а не Фиме, но перехватил сердитый взгляд матери и быстро ушел. Ворчал он после, когда вернулся и полез сушиться. Слушала его одна Фима, мать пошла доить корову. Фиме можно все высказать и возмущаться сколько хочешь. Она перечить не будет. В избе темно, лишь в предпечье пылающие на шестке угли рассеивают мрак. С этими нитками мать топила печь каждый вечер, и на печи было нестерпимо жарко. Чтобы не обжечься, Степа постелил под себя чей-то зипун. Жгло и сквозь зипун, но ему не хотелось отодвигаться.

— Чего-то запахло паленым, Степа, посмотри, там на печи ничего не горит? — сказала Фима.

— Посмотри сама, если видишь в темноте, я ничего не вижу, — отозвался Степа.

Он-то знал, почему пахло паленым. Полежав немного, Степа вместе с зипуном переместился ближе к стене.

Фима раскрыла ватолу на окне, сумеречный свет слегка осветил избу. Но вместе со скупым светом ворвался и влажный холод ранней весны. Поеживаясь, Фима тоже полезла на печь.

— Зачем же ты раскрыла окно, коли замерзла? — спросил Степа.

— Ты же говоришь, ничего не видишь, вот я и раскрыла.

— Лучше бы зажгла лучину.

— Эка какой умный! Кто же об эту пору зажигает вечером в избе огонь? Озимы подпалятся.

Степа засмеялся:

— Огонь, знать, разведешь на озимых, с чего им палиться?

— Все равно, — неуверенно возразила Фима. — Помнишь, как в Баеве все бегал Никита-квасник и кричал, чтобы не жгли огня, а то, говорит, озимые попалятся?

— Но ведь здесь нет Никиты, бегать некому, стало быть, и озимы не попалятся! — сказал Степа.

Марья пришла с полным ведром молока и сразу же принялась за Степу:

— Ты почему корову оставил на воле, непутевый? Тебе чего говорили сделать?

— Пригнать корову к сараю, — невозмутимо ответил ее.

— Ты что, совсем без ума или притворяенься? Почему не закрыл корову? Разве она будет стоять около сарая?!

— Ты же не сказала, чтобы я ее закрыл.

Марья вспыхнула:

— Я вот тебе сейчас не скажу, а покажу, чтобы впредь был умнее!

Но ей уже некогда было заниматься сыном, надо было процедить молоко, разлить его по горшкам и вынести в погреб. А Степа тем временем помалкивал. А когда она все это сделала, ее гнев утих. И Степа набрался смелости.

— Корова, знать, дверь, ее можно закрывать? — сказал он, обращаясь к сестре, но так, чтобы услышала и мать.

Фима над этим посмеялась, а мать не обратила внимания. Она уже была полна дум о предстоящих заботах.

Пахать в этом году выехали рано. Весна выдалась сухой. После таяния снегов не было ни одного дождя. Но Марья не очень торопилась в поле, заканчивала кое-какие дела с холстами. Земли у них было немного. В прошлую весну Дмитрий успел расчистить из-под леса и кустарника лишь для посева яровых. Эту землю Марья оставила в этом году под озимые. Яровые решила посеять кое-где на клочках, вспаханных и вскопанных между деревьями и кустарниками. Земля залежалая, луговая, сохой ее не всегда возьмешь, приходилось прибегать к железной лопате. В этом ей помогал Степа. Фима ткала холсты и работала по дому. Но Степу рано никак не добудиться, спит до позднего завтрака и лишь потом приходит к матери на поле. И здесь ходит словно сонный. Марья велит ему садиться верхом и бороновать. За ним надо смотреть да смотреть, где пройдет бороной, а где и минует. В его годы надо было бы пахать самостоятельно, а с ним приходится возиться, то и дело его заставляй, то и дело показывай. Иногда и это не помогает, ничего у него не получается. Нельзя сказать, что он лентяй, без занятия никогда не сидит. Оставь его одного, весь день будет в чем-нибудь копаться, не вспомнит даже о еде. Строит домики из палок, в иле на речке барахтается, лошадок, коровок лепит. Это ему никогда не надоедает. А вот что-нибудь заставить по дому, так обязательно с криком. Да и возьмется делать, тоже не обрадуешься, любое дело превратит в игру. Когда бороновал, до того забылся, что лошадь сошла с пахоты и уткнулась мордой в зеленую траву на краю загона. А Степа сидел на ней и задумчиво смотрел в небо.

— Степа, ты что, опять ворон считаешь?! — крикнула ему мать с другого конца полосы.

Он словно проснулся:

— Где вороны? Нет никаких ворон!

— Чего же тогда задрал голову и смотришь вверх? — спросила Марья.

Степа помолчал, подумал:

— В небе облака, мама, очень похожи на старые дубы и липы в лесу за Бездной. Они такие же кучные, только не зеленые, а белые, как твои холсты. Погляди на них, они бродят по небу, точно белые медведи... Мама, а бывают белые медведи? — вдруг спросил он и уже опять смотрел на небо.

— Я вот сейчас подойду и покажу тебе всяких медведей, не только белых! — рассердилась Марья.— Разве не видишь, куда ушла лошадь?!

Степа дернул повод недоуздка, направил лошадь к следу бороны и, сделав два-три конца, снова забылся. Марья от горестного удивления всплеснула руками.

Ко времени посадки картофеля неожиданно пришла жена Иважа — Вера. С собой она принесла три застекленные рамы. Марья несказанно обрадовалась приходу снохи, но, осмотрев рамы, попробовала их на вес, с удивлением спросила:

— Ты их с самого Баева несешь на себе?

— Нет, всего лишь с Алатыря.

Марья покачала головой.

— И с Алатыря не близко, двенадцать верст. Для чего их нужно было нести на себе? Пришла бы так, потом на лошади съездили бы за ними. Зачем было спину ломать?

— Вот и не сломала! — сказала Вера.

Потное лицо ее раскраснелось. Она взглянула на притихших Фиму и Степу и, сняв привязанный к поясу узелок, высыпала на стол фунт мятных пряников.

— Ешьте, вот что вам принесла ваша уряж!

Затем она подошла к ведру, висевшему над лоханью, и долго пила из ковша холодную воду. Опять взглянула на Фиму и Степу, ошарашенных такой щедростью, чмокнула полными губами и улыбнулась. Фима ей ответила улыбкой, Степа, по обыкновению, сбычился.

— Меньшой братец на меня что-то смотрит сердито, — сказала Вера и потянулась потрепать его за длинные волосы.

Степа увернулся от нее и убежал из избы.

— Ты, уряж, не обижайся на него, — сказала Фима.— Наш Степа всегда такой, когда первый раз видит человека. Маленький он все прятался от людей. Кто ни придет к нам, он залезет за трубу или под лавку.

Марья, чрезмерно довольная, обхаживала сноху и не знала, чем ей угодить. Она положила ей в чашку пшенной каши, помаслила, чуть помедлила и добавила две ложки сметаны.

— Теперь, сношенька, не отпущу тебя обратно в Алатырь, поживи с нами, помоги. Видишь, в каком я сама положении, а делов столько, что одной никак не управиться. Помощница у меня одна Фима. Что мы сделаем вдвоем? Степу не считай за работника.

— Для этого и пришла, — сказала Вера. — Дед Охон послал. Иди, говорит, помоги Марье, она там одна с ребятишками. Иваж не придет, им с дедом Охоном в Баеве еще много работы.

Марья легко вздохнула. С Верой ей теперь будет совсем хорошо. И в избе с ее приходом словно посветлело.