Всю зиму Марья пекла хлеб из мякины и лебеды с небольшой добавкой муки для связи. Надоел этот хлеб всем так, что на него смотреть не могли. И лишь весна избавила их от мякины и лебеды, заменив их древесной корой и березовыми сережками. Как только стал подтаивать снег, Дмитрий и Марья зачастили в лес. Кору и березовые сережки сушили, толкли в ступе, добавляли муку и пекли хлеб. Пока добавляли муку, этот хлеб с горем пополам можно было есть. Но вот мука иссякла вся, и хлеб из коры с сережками стал хуже мякинного. Зерна у Нефедовых больше не было. Овса и чечевицы осталось только в обрез на семена. Зима вымела и весь картофель. Долгим теперь покажется время до той поры, когда поспеют новые хлеба, но всего труднее будет, пока земля не покроется зеленью. Потом, с травой и зеленью, как-нибудь можно перебиться. Но Нефедовым и туг помогло несчастье. Мясо, которое засолили к весне для продажи, испортилось. Видимо, мало положили соли. Марья думала, что пока будут морозы, ничего ему не сделается, а после они его повезут на базар. Перед самой масленицей наступила неожиданная оттепель и продержалась около двух недель. За это время мясо успело оттаять и почернеть. Марья попробовала досолить его, но было уже поздно. От продажи пришлось отказаться. Зато мясо поддержало их в самое трудное время. Дети ели с отвращением, особенно Степа, он ел только щи и морщился, когда мать предлагала ему хотя бы кусочек мяса. Дмитрий и Марья старались не замечать ни запаха, ни цвета мяса.
Как только окончательно очистились поля от снега, Охрем со своими пастушечьими орудиями — ясеневой палкой и плетеным кнутом — пошел вдоль порядка собирать стадо. Каждая домохозяйка, по исстари заведенному обычаю, выгоняя со двора скотину, выносила пастуху ломоть хлеба и куриное яичко. Хлеб Охрем клал в мешок, а яичко — в лукошко. Скотина выходила со дворов, истощенная до последнего предела. Многие своих коров не выгоняли, а выводили, придерживая их с боков, чтобы они не свалились посреди улицы.
В то утро, когда выгоняли стадо, бабушка Орина пришла к Нефедовым звать Дмитрия.
— Пойдем, соседушка, помоги поднять корову, сами не можем справиться.
За эти годы она заметно постарела. Лицо ее сморщилось, рот ввалился, глаза еле видели и не переносили света. Платок на кокошнике повязан так, что передний край его опущен пониже бровей, чтобы прикрыть глаза. Она смотрела только себе под ноги, куда ей надо ступить. На улице было прохладно и сыро. Дмитрий надел зипун и пошел к соседям. Бабушка Орина ввела его во двор. Здесь, под плоским навесом, возле лежащей коровы суетилась вся семья Назаровых от мала до велика. Сам хозяин и его сын с двух сторон поднимали ее веревкой, поддетой под живот. Сноха ухватилась за рога. Оба близнеца тянули за хвост.
— Погодите, — остановил их Дмитрий. — Таким ладом не поднять ее, можете веревкой повредить вымя. Под нее надобно просунуть слегу.
Хозяин, старик Назар, высокий, рыжебородый, немного сутулый, отпустил конец веревки, за которую держался, и послал сына на зады за слегой. Пока тот ходил, старик Назар и Дмитрий немного поговорили о весенних делах.
— И не думай вовремя выехать на пахоту, если вот так же придется поднимать лошадь,— проговорил старик Назар.
У Дмитрия лошадь была в добром порядке. Он не держал ее впроголодь. Сам с детишками сидел без хлеба, но лошадь кормил.
— Вот появится зелень, все станут на ноги — и люди и коровы, — сказал Дмитрий.
Старик Назар наклонился к корове и жилистой рукой потрепал ее за шею. Корова подняла голову и тяжело вздохнула.
— Да и встанет, молока от нее не жди, пока не заполнятся межреберья мясом.
Слегу просунули под корову, снизу подперли ее. Корова сдвинулась с места. Ей помогли, она встала на ноги, раскачиваясь из стороны в сторону. Чтобы она не свалилась, с двух сторон ее придерживали отец с сыном и вывели со двора. Дмитрий шел за ними до своего двора. Стадо собирали на перекрестке у большого проулка. Когда все вывели скотину, Охрем погнал стадо в поле. Дмитрий с болью наблюдал, как люди, проводив свою скотину, возвращались по дворам. Ему в эту весну провожать было некого. Марья с горя даже не выходила под окна, сидела в избе. Не вышел бы и Дмитрий, если бы не позвали помочь.
Марья с Фимой, поставив ткацкий стан, готовили основу. Иваж у стола строгал ножом, что-то делал для Степы. Дмитрию показалось, что дверные петли начинают повизгивать, он вернулся во двор и принес мазницу с дегтем. Покапал с помазка на петли, раза два похлопал дверью.
— Подняли корову Назаровых? — спросила Марья.
Дмитрий ничего не ответил, снял зипун и, тяжело ступая, прошел к столу. Когда он был не в духе, обычно сидел за столом и думал. Марья в такие минуты ни о чем не заговаривала с ним; затихали и дети.
В избу неожиданно вошла Васена и остановилась недалеко от двери, слегка удивленная. Ткацкий стан Марья в этом году поставила на место коника, который Дмитрий на время вынес во двор. Так в избе стало все же попросторнее, чем раньше.
— Что вы ставите первым — портяночный холст аль рубашечный? — спросила Васена, наклоняясь к основе, которую натягивали на стан.
— Портяночный, — ответила Марья. — Чай, видишь — толстые нитки.
— У тебя, Марья, не поймешь, все нитки тонкие, — отозвалась Васена. Она немного помолчала и попросила: — Дала бы ты мне, Марья, на время бердо. Я тоже с дочками поставила стан, начинаем ткать... Отделили нас Савкины и ничего не дали.
— Что же не заставишь Охрема сделать? — спросила Марья.
— Охрем умеет вырезать лишь собачьи головы, — сказала Васена, безнадежно махнув рукой.
Они вышли в сени. Марья вынула в чуланчике из мешка несколько бердер, дала Васене выбрать, какое ей нужно, и проводила ее до ворот. Уходя, Васена онять заговорила об Охреме:
— Теперь вот день и ночь точит меня, чтобы я родила ему сына. Как же я могу родить сына? Что даст бог, то и рожу.
— Долго еще осталось ходить? — спросила Марья, чтобы поддержать разговор.
— Кто знает, с месяц, пожалуй, еще похожу.
Марья поторопилась попрощаться с Васеной. На дворе было холодно, и она замерзла бы, легко одетая.
Под вечер к Нефедовым зашел сосед Назар. Он снял у порога шапку, перекрестился и, оглядывая избу, спросил:
— Знать, не вовремя пришел, хозяина не видно?
— Присаживайся, дядя Назар, хозяин сейчас будет, вышел напоить лошадь, — сказала Марья.
Они все еще с Фимой возились у стана, налаживали основу.
— Ваши уже начинали ткать? — спросила она, чтобы занять гостя.
Старик Назар провел рукой по густой бороде:
— А кому у нас ткать-то, одна сноха, Орину не считай. За что ни возьмется, все перепутает... Стара стала.
Со двора пришел Дмитрий, поставил пустое ведро под лавку в предпечье и, как был в зипуне, сел на свое обычное место за столом.
— Чего хорошего принес, дядя Назар? — промолвил он.
Старик Назар опять провел рукой по бороде, но с ответом не торопился. Значит, собирается сказать что-то особенное.
— Пришел тебе сообщить хорошую новость, — заговорил наконец Назар.— Прослышал я от добрых людей, что за рекой Сурой есть большая пустошь, около речки, между лесом. И пустошь ту не возбраняют заселить. Вот я и удумал, чего ради мы тут живем, на сухом юру — ни воды у нас нет, ни сена, а о лесе и говорить нечего.
Дмитрий молчал еще дольше Назара. Вечерние сумерки сгущались. Марья оставила ткацкий стан и принялась готовить ужин. Воспользовавшись свободной минутой, Фима выскользнула на улицу. Степа складывал на печи липовые чурки, которые положили за трубу сушиться на лучину. Марья, не дождавшись, когда Дмитрий соберется ответить Назару, вмешалась в разговор сама:
— Для чего нам уходить от насиженного места куда-то на сторону?
— Место можно и новое насидеть, было бы что подбросить под себя, — пошутил Назар.
Он не придал значения словам Марьи. Мало что ляпнет баба. Вот что скажет хозяин. Но хозяин еще не мог что-либо сказать. Уж больно дело-то такое, со всех сторон надобно обмозговать.
— Толку нам в сене мало, ни коровы у нас, ни овец, — опять вмешалась Марья.
— Чай, не всю жизнь собираетесь прожить без коровы и без овец? — сказал Назар басовито, его стало раздражать молчанье Дмитрия. Тот наконец отозвался:
— Это следует обдумать...
Когда он провожал Назара и они ненадолго задержались у ворот, он снова повторил: «Следует обдумать...» Разумеется, с родного гнездовья трогаться куда-то в неизвестность — дело не шуточное... «Это надо обдумать...» — сказал Дмитрий теперь уже самому себе.
Новость старика Назара крепко запала в душу Дмитрия. Где бы ни находился, что бы ни делал, на уме у него была дума о новой земле. Какова собой эта пустошь? Может быть, глина и камни? Почему до сего времени никто не осел на ней? И то следует сказать, раздумывал он, на насиженном месте нет ничего хорошего. Ничего не потеряешь, если переедешь на другое. Дмитрий дошел до конца полосы, посмотрел в кошелку— пожалуй, туда и обратно не хватит. Пошел к телеге, чтобы добавить семян. Нога у него все еще хромала, ему казалось, что она стала немного короче. Так вроде уже и не болит, а ступить на нее как следует боишься. Видимо, просто привык к больной ноге.
Иваж сидел на краю телеги и ожидал, когда отец засеет часть полосы, потом он начнет закрывать бороной семена. Лошадь, запряженная в борону, стояла на конце межи. Перед ней, на расстеленном зипуне, был насыпан овес.
Проходя по дороге мимо полосы Нефедовых, у их телеги остановился старик Кудаж. Это сосед Никиты-квасника, которому тот вымаливал у бога бычков. Был он невысокий, светлобородый, любил поговорить. Пожелав Дмитрию благополучного сева, он кивнул головой на лошадь и сказал:
— Твоя коняга, Иваныч, видать, прозимовала на барском дворе. На ней сподручней разъезжать по ярмаркам.
— На сытой лошади и пахать сподручней, — недовольно отозвался Дмитрий.
Он не любил пустых шуток.
— Не сердись, докучаю тебе не из-за пустяков. Про лошадь это я так, — сказал Кудаж и облокотился на грядку телеги. — Люди собираются переселиться на новую землю. Слышал об этом что-нибудь?
«И этот о новой земле», — подумал Дмитрий.
— Слышал... Об этом надо подумать.
— Чего тут долго думать? — возразил Кудаж. — Надо пойти и посмотреть эту новую землю... Вот закончим сев и пойдем! Коли подойдет для нас, озимь посеем там...
Дмитрий поднял голову, посмотрел на светло-голубое небо и долго не отвечал Кудажу. В небе звенели жаворонки: «Новая земля, — думал он.— Там, может, и небо-то не такое, как над Баевом, может, и птицы-то поют по-другому...»
— Это уж очень поспешно, — сказал он наконец.
Старик Кудаж махнул рукой и пошел своей дорогой.
Дмитрий наполнил кошелку семенным овсом и направился засевать полосу.
Иваж крикнул ему вслед:
— Чего же ты, тятя, ничего не сказал, когда бороновать начнем?!
— А вот досею и начнешь бороновать.
Домой они вернулись в сумерках. Иваж остановил лошадь перед окнами и здесь выпряг ее. Незачем было заводить телегу во двор. Дмитрий накрыл пологом полмешка оставшихся семян, чтобы утром рано их не нашли куры. Разулся он во дворе перед дверью в сени, тщательно стряхнул лапти и онучи от земли и спросил сына, почему он не разувается.
— Я, тятя, хочу выйти на улицу.
— Знать, не устал? — улыбнулся Дмитрий.
— А с чего тут устать-то, — отозвался Иваж.
Он постучал лаптями о ступеньки крылечка и вошел в сени. Дмитрий видел, как сын наклонился, переступая через порог, чтобы не задеть головой притолоку. Да, Иваж становится взрослым. В старое время таких уже женили, брали взрослых здоровых девушек, годных для любой работы. Да и теперь бывают случаи, когда за малолетнего сына сватают таких работниц. Никита-квасник женил третьего сына в четырнадцатилетнем возрасте. Молодые лишь в прошлом году ездили в церковь венчаться, а до этого жили так. При нужде чего не сделаешь. Была бы Марья одна, без Фимы, пришлось бы и ему так поступить. Он тряхнул головой, взял онучи с лаптями и пошел в избу.
На дворе еще было светло, но в избе уже надвинулись вечерние сумерки, и Дмитрий не сразу заметил сидящего на лавке Охрема. Тот, вероятно, пришел к ним, как только пригнал с поля стадо.
Марья сидела за ткацким станом, положив руки на баттан с бердом. До прихода Дмитрия они с Охремом, видимо, о чем-то разговаривали.
Дмитрий поглядел на замолкшего Охрема.
Разговор начала Марья:
— Охрем пришел к нам жаловаться, зачем мы его женили на Васене Савкиной.
— Разве Васена плохая женщина? — сказал Дмитрий. Охрем промолчал. — А ведь я, признаться, подумал, что у тебя волки корову задрали, потому и сидишь хмурый.
— Я сам двух волков задеру! — заговорил наконец Охрем.— Разве я от нее ждал девочку?! Для чего мне третья дочь?! И двух девать некуда.
— Думаешь, в этом виновата одна Васена, а ты в стороне? — спросила Марья.
— Я же ей сразу сказал, как только поженились, роди мне мальчика. Не родишь мальчика — и смотреть на тебя не буду, — говорил Охрем почти сквозь слезы.
— Взрослый человек ты, Охрем, а разум у тебя, как у ребенка, — сказал Дмитрий.
— Тебе хорошо говорить, у тебя двое сыновей, — промолвил Охрем.— Вот если бы Марья принесла тебе вторую девочку, запел бы по-другому.
— Все были бы мои. Если посеешь овес, то и соберешь овес, рожь на этом месте не уродится.
Охрем некоторое время молчал, озадаченный доводами Дмитрия. Он посопел носом и вдруг спросил:
— Слушай, Дмитрий, ты надо мной не смеешься? Серьезно говоришь?
— Разве я когда-нибудь и над кем-нибудь смеялся?
Это верно. Если уж Дмитрий что-нибудь говорил, то лишь то, о чем думал.
— Вот тебе на-а-а! — в раздумье протянул Охрем.— Чего посеешь, то и пожнешь. По-твоему, значит, виноват я сам, а вовсе не Васена?
— В этом деле, Охрем, никто не виноват, — попробовал успокоить его Дмитрий. — Это похоже на игру в чет-нечет, как выйдет.
— Ну ты мне задачу задал, Дмитрий, — сказал Охрем и надолго умолк.
Марья стала собирать ужин. В избе уже было совершенно темно. Услышав стук ложек и чашек, Охрем поднялся с лавки и направился к двери. В темноте он казался маленьким, сутулым. Дмитрий проводил его до сеней и слышал, как Охрем шел к воротам и все время бормотал: «Чего посеешь, то и соберешь...»
— Как есть ребенок, — подивился Дмитрий, глядя ему вслед.
В избе уже, сидя за столом, он заговорил с Марьей о новой земле. С того дня, как услыхали от соседа Назара, они только о ней и говорили. И не одних Нефедовых, всех баевцев всколыхнула эта весть. Нашлись в селе и решительные хозяева. Старики Кудаж и Назар, закончив весенний сев, на двух подводах, прихватив на всякий случай топоры и вилы, отправились смотреть новую землю. Эта земля принадлежала удельному ведомству. Баевские мужики тоже были «удельными», так что переселиться им с одного места на другое было нетрудно. Назар звал с собою и Дмитрия, но тот еще ни на что не решился.
Пока Дмитрий раздумывал, Назаровы и Кудажевы решили переехать на новую землю. Там было все, чего так недоставало в Баеве: лес, река, луга. Земля, конечно, не очень хорошая, супесчаная целина, сильно засорена кустарником, но это их не остановило. Окончив в Баеве жатву, они спешно стали перевозиться. Помочь соседу Назару отвезти избу ездил и Дмитрий. Тогда и ему удалось увидеть новую землю. Дмитрию она понравилась. В Баеве, куда ни посмотри, упрешься взглядом либо в барскую землю, либо в барский луг. Там же, на новой земле, на десятки верст не увидишь ни барина, ни барской скотины. Город Алатырь всего в двенадцати верстах. Главное же, чем порадовал Дмитрий свою жену, рассказывая ей о новой земле, так это то, что село Алтышево находится оттуда всего лишь в восьми верстах хода через лес. Хоть каждое воскресенье Марья сможет проведывать свою мать. Услыхав об этом, Марья даже попеняла мужу на его медлительность. Если бы он весной отправился с Назаром и Вудажем, то их изба уже стояла бы там.
Переезд на новую землю Нефедовы отложили до следующего года. Теперь они все обговорили и решили основательно. Будущей весной, как только растает снег, они всей семьей двинутся туда корчевать кустарник, расчищать под посев землю. Избу, пожалуй, придется рубить новую. Старую не было смысла трогать с места, развалится.
Зима прошла в ожидании переезда на новую землю. И вот, в самую весеннюю распутицу, когда Дмитрий с Марьей уже были готовы тронуться в путь и ожидали только, чтобы немного подсохло, из Алатыря неожиданно явился дед Охон. Степа собрался было залезть на печь, но, узнав гостя, медленно передвигаясь вдоль длинной лавки, подошел к нему. Дед Охон положил ему в подол рубашки несколько пряников и спросил:
— Палец теперь не сосешь?
Степа застыдился и отошел к матери. Он не любил, когда ему напоминали об этом.
Марья заступилась за сына:
— Наш Степа теперь большой парень, разве он будет сосать палец.
Дед Охон не сразу заговорил о причине своего столь неожиданного появления в Баеве. Заметив на столе псалтырь, который до этого Дмитрий читал, он спросил:
— Все занимаешься, не надоело?
— Им занимаюсь только зимой, летом — не до чтения... А теперь еще больше забот будет. Надумали мы с Марьей переехать на новое место.
— Куда же это? — спросил дед Охон, удивленный этой новостью.
— За Суру, поближе к Алтышеву. Там течет какая-то речка, название не упомнил, по-русски, — рассказывал Дмитрий. — Кругом лес, луга. Приволья много и для себя, и для скотины.
— Знаю я это место, и речку ту знаю, по-русски она называется Бездна. Там, поблизости, есть деревушка — Анютино... Что ж, место и правда неплохое, — сказал, подумав, старик. — Только ведь нашему брату, Дмитрий, и на хорошем месте что-то живется плохо... Я ведь отмахал от Алатыря шестнадцать верст неспроста, принес тебе новость, не знаю, каким боком только выйдет... В Алатыре стало известно, что в Петербурге царя убили... — Последнее слово произнес почти шепотом.
Внезапно в избе стало так тихо, что за печкой послышался сверчок. Марья из предпечья подошла к столу, где сидели мужчины, и уставилась на Дмитрия. Тот смотрел на деда Охона. Иваж с Фимой не поняли смысла разговора, но и они притихли. Степу эта тишина в избе застала с пряником во рту. Он чуть растерянно поглядывал на всех и не знал, доедать ли пряник или повременить. Эта весть оглушила Дмитрия и Марью. Царь, живущий где-то в Петербурге, был так далек от них, вроде бога. Вот если бы им сказали, что убили станового пристава или урядника, они бы поняли. Этих людей они знают, видят.
— А что теперь будет, земля не провалится? Конец света не наступит? — спросил Дмитрий Охона.
Старик чуть улыбнулся.
— Земля не провалится, а вот жизнь может перемениться.
— Как может перемениться — хуже будет?
— Да уж хуже больше некуда, коли уходим от родного гнезда, — промолвила Марья.
Дед Охон не знал, что им сказать. Может, убили царя не зря. Царь-то ведь был хозяин своего дома. Коли хозяин плохой, то и порядка в его доме нет.
— Если на место убитого сядет хороший царь, может, и порядки заведет хорошие, — сказал он неуверенно. — На моем веку их было трое. Какой сядет теперь, поживем — увидим...
Никто не заметил, как Фима выскользнула из избы. Все занялись своими делами. Марья вернулась в предпечье кипятить нитки для тканья. Дмитрий взялся за лыко, которое еще утром опустил в лохань отмачиваться. Летом плести лапти будет некогда, надо ими запасаться сейчас.
У стола дед Охон остался с Иважем.
— Дед Охон, возьми меня с собой, я до смерти не люблю пахать. Строгать и тесать куда лучше, — заговорил он, заметив, что отец полез под коник искать колодку и не слышит его. — У меня теперь и руки-то сильнее, видишь, какие здоровые стали.
— Знаю, паренек, знаю, — мягко сказал он. — Твои руки стали сильнее настолько, насколько мои сделались слабее. Хорошим ты был бы для меня помощником...
Шагая сюда по весенней распутице, он надеялся, что Дмитрий на этот раз отпустит сынишку с ним. Но, узнав о его намерении переселиться на новую землю, не рискнул начинать этот разговор.
К вечеру Марья истопила баню. Попарились. Сама она с Фимой задержалась в бане допоздна. Она любила попариться. Фиме надоело поддавать пар.
— Хватит, мама, руки отвалились, — взмолилась она.
Марья окатилась в предбаннике холодной водой и стала одеваться. Фима ожидала ее у дверей предбанника. Когда тронулись домой, мимоходом, из огородного колодца, Марья наполнила два ведра для избы. Проходя мимо того места, где стояла изба Назаровых, она невольно подумала: «Как они там живут? Поди, и бани-то у них еще нет?..»
Проходя через сени, Марья услышала в избе зычный голос Охрема. «Этого опять зачем принесла нелегкая на ночь глядя?» — подумала она. Мужчины разговаривали об убийстве царя. Марья догадалась, от кого Охрем узнал об этом. Он поэтому и пришел. В предпечье, когда Марья расчесывала густые волосы дочери, она полушепотом спросила:
— Зачем об этом рассказывала у Охрема? Ты ведь сегодня была у них?
— Была, — ответила Фима.— Я рассказала только Ольге.
— Никогда, доченька, не разноси разговоры, которые ведутся дома, — строго сказала Марья.— Слово — что птица, вырвется и облетит весь мир...
Хрипловатый голос Охрема дребезжал, как треснувший колокол:
— Тот человек, который тюкнул царя-батюшку, по всей видимости, похож на меня. Я ведь тоже одной ясеневой палкой двух серых укокошил!
Дмитрий не сдержался, чтобы не возразить:
— Ты что, Охрем, свихнулся — царя с волками сравниваешь?
Охрем склонил голову набок, прищурился и, уверенный в своей правоте, заявил:
— А ты думаешь, уложить двух волков легче, чем одного царя? Вот спроси деда Охона, он человек бывалый, церкви строит, бабам челноки делает, скажет правильно. Как, дед Охон?
— О чем сказать-то правильно? — усмехнулся старик.
— Что сделать легче — царя убить или двух волков?
Дед Охон засмеялся. Дмитрий сосредоточенно молчал, считая вопрос Охрема праздной болтовней.
В дверях появился поздний посетитель Никита-квасник. Он всегда появляется, когда его меньше всего ожидают.
— Где этот смутьян и болтун вздорных слухов? Все село взбаламутил. Сейчас же пошлем за урядником!..— Никита словно захлебнулся застрявитами в горле словами и, шагнув к столу, где сидели мужики, впился взглядом в старика Охона: — Так это ты принес эту злостную весть?! Разве возможно, чтобы убили царя или, скажем, бога?! Если их убить, тогда земля разверзится, горы падут на нас, а с неба хлынет огненный дождь! Понимаенть ли ты это?!
Все молчали, подавленные страшной картиной возможной гибели, о которой поведал Никита. Смутился даже дед Охон.
— Я ведь не сам придумал, — возразил он.— Из Петербурга пришла такая весть. Во всех церквах Алатыря служат заупокойные молебствия по убиенному царю.
Спокойный тон деда Охона озадачил Никиту, но не в его характере было сразу сдаваться.
— Царь, знамо, может помереть, но чтобы его убили — это ты брось, прощелыга! Сейчас же запрягу лошадь, поеду в Алатырь и разузнаю как следует. Коли наврал, прихвачу с собой урядника, он вытянет твою бороду и завяжет на спине! — пригрозил он и, не попрощавшись, направился к двери.
— Вай, Дмитрий, боюсь я этого человека, как бы, правда, чего не сделал худого, — тихо сказала Марья.
— Пусть едет хоть в Симбирск, и там ему скажут это же самое, — возразил дед Охон, посасывая трубку.
Охрема вдруг прорвало. Он погрозил кулаком вслед Никите:
— Поедешь в Алатырь, так прихвати с собой сноху, которая помоложе!
И захохотал над своей злой шуткой. Его не поддержали. В Баеве давно были наслышаны, что Никита-квасник грешит снохачеством, но говорить об этом сейчас не хотелось. За Никитой следом ушел и Охрем.
В избе и за окнами уже давно стемнело. С улицы время от времени доносились голоса проходивших мимо людей. Откуда-то издалека слышалась унылая, тягучая песня, посвященная мифическому богу весны — Позяре:
...На крыше белый снег.
Позяра, Позяра.
Взглянет ясное солнце,
Позяра, Позяра.
Растопленный свежей водичкой потечет.
Позяра, Позяра.
До лица земли достанет.
Позяра, Позяра.
До сердца земли дойдет.
Позяра, Позяра.
Тело земли обмякнет.
Позяра, Позяра.
Брошенное семя примет.
Позяра, Позяра...
Степе надоели скучные разговоры взрослых. Он слушал эту заунывную песню девушек, пока не заснул на коленях у матери. Наконец дед Охон решился начать свой разговор. Сначала спросил он, всерьез ли надумали переезжать на новую землю.
— Не знаю. Может, передумаю. Ради чего начинать переезд, коли будет надежда на улучшение жизни.
— Тогда, может, отпустишь со мной Иважа? Пусть парень немного вздохнет на стороне от домашних дел и забот.
Дмитрий коротко ответил:
— До завтра подумаем.
Действительно, на этот раз он думал всего лишь до утра. Он рассудил так: нога теперь не болит, на новую землю пока переселяться не будут. Коли старого царя убили, на его место сядет другой, может, даст народу поблажку. Так какая же надобность держать мальчика при себе, пусть кормится сам.
На следующий день, по утреннему морозцу, дед Охон с Иважем тронулись пешком в Алатырь.
Поговорили, посудачили в Баеве по поводу цареубийства и успокоились. На место убитого, сказывают, сел его сын, третий Александр. Почему он третий, этого в Баеве никто не мог понять. Да и какая разница, третий он или десятый. Ведь того, что ожидали, не произошло. Льгот не дали, земли не прибавилось. Все осталось по-прежнему.
Весь день Фима с Ольгой пряли на длинной лавке. Ольга прижилась у Нефедовых. В избе у них тесно, негде поставить три прялки. Каждый день, чуть свет, захватив с собой картофеля и хлеба, она приходила к Нефедовым. И к ней привыкли, как к своей. Иногда Марья шутила, что возьмет ее в снохи. Ольга стеснялась, прятала глаза. Сегодня девочки просили отпустить их прясть на посиделках. Марья не отпустила. Слишком молодые еще ходить по посиделкам, пусть прядут дома.
Лучина в светце плохо держится, чадит, дыму много, а свету почти нет. Кому-то надо следить за огнем.
— Степа, покарауль нам огонь, — попросила Фима.
— Правда, мой крестник, покарауль, — сказала и Ольга.
Степа уже снял с себя зипун Иважа и хотел разуться, но, подумав, что ложиться, пожалуй, еще рано, прошел к середине избы, где стоял светец. Он раздумывал, стоит ли связываться; будешь стоять у светца, как привязанный. Степа — парень с норовом. Захочет — будет следить за огнем. Не захочет — ничем его не заставишь. Его размышлениям положила предел мать.
— Не хочешь спать, сыночек, последи немного, а коли хочешь, иди ложись, я поправила твою постель, — сказала она.
Мать не приказывала, и это обстоятельство все решило.
Марья тоже пряла. Степа поправил лучину, другую приготовил на смену. В избе стало светлее. Дмитрий достал с полки псалтырь, придвинул скамейку поближе к светцу, приготовился читать.
— Го-о-спо-ди, спа-а-си ме-еня от все-е-ех го-о-ни-ите-е-лей мо-оо-их и изба-а-авь ме-е-еня...
Ни сам Дмитрий и никто другой в избе не понимали смысла этих слов. Степе иногда послышится какое-нибудь слово, чем-то похожее на эрзянское по звучанию, и он рассмеется:
— Слышите, отец сказал: и — изба!
На него глядя, смеялись девушки. Улыбалась и Марья, но украдкой, чтобы не обидеть мужа. Дмитрий сердился, переставал читать и спрашивал Степу:
— Где тут, скажи, изба? Чего ты мелешь языком да еще смеешься? Тут видишь, что написано: и изба-а-аввь. Избавь — понимаешь?
Степа молчит. Ему все равно это слово слышится как изба. Но с отцом в спор не вступает. Дмитрий почитал еще немного и решил показать Степе несколько букв.
— Видишь этот знак? Он похож на крышу Никиты-квасника, если смотреть на нее с улицы. Называется — «а». Скажи — «а».
Степа повторяет за отцом. Но вместо звука «а» у него получается что-то среднее между «э» и «у». Фима с Ольгой даже перестали прясть, хохочут над ним. Степа мычит, как годовалый теленок, во все горло.
Дмитрий показывает ему другой знак, третий, затем снова возвращается к первому.
— Не забыл, как этот знак называется?
— Нет, — говорит Степа.— Это — крыша Никиты-квасника, если смотреть на нее с улицы.
— Ты сам Никита! — сердится Дмитрий. — Тебя спрашивают, как он называется, а не на что похож.
Степа замыкается в себе и молчит, потупив глаза. Он всегда молчит, когда с ним начинают громко говорить. Оставив светец, Степа уходит на печь. Лучина без присмотра горит плохо, в избе становится почти темно.
У Дмитрия тоже испортилось настроение, он положил псалтырь па полку и огляделся по избе, соображая, за что бы взяться. Но уже поздно, пора ложиться. Прялка Марьи затихает. Она стелет на конике постель. Степа на печи сопит, глотая слезы обиды.
— Из-за чего расстроил ребенка? Хочешь за один вечер научить пятилетнего, а сам небось который год толчешься на одном месте, — говорит Марья.
Но слезы Степы недолгие. Завтра он снова вертится возле отца. Лучше отца у него нет друга.
По первому снегу Дмитрий с Марьей поехали на базар в Четвертаково покупать корову. Два года копили деньги. Марья распродала свои холсты и рубахи. Дмитрий в прошлую зиму ездил в извоз. Копили на постройку новой избы. Но переселение пока отложили и решили купить корову. Трудными были эти три зимы, которые они провели без коровы.
Село Четвертаково, бывшее удельное, стояло на большой дороге в Алатырь в четырех верстах от города Ардатова. Базар располагался возле красной кирпичной церкви. У Дмитрия в этом селе был знакомый русский мужик. У него и решили остановиться. Гостеприимный хозяин пригласил их зайти погреться. Марье не терпелось на базар.
— Отчего не зайти на минуту, откажемся — обидим человека, — сказал Дмитрий.
Знакомый Дмитрия по слову «обидим» догадался, чего он сказал жене, и рассмеялся:
— Да, да, обязательно обижусь, если не зайдете.
Он был старше Дмитрия, в овчинной короткой шубе, сшитой по татарскому покрою, без сборок, и в шапке из телячьего меха. Хозяин пошел впереди гостей, но в дверях посторонился и пропустил их.
У русских внутри избы все расположено так же, как и у эрзян. Справа огромная печь, слева — коник. Стол стоит так же, над ним в углу — образа. Дмитрий с Марьей по обычаю помолились на образа, расстегнули овчинные шубы и присели на лавку.
— Вай, Дмитрий, как чисто побелены печь и подтопок. Нам тоже так надо побелить, светлее будет в избе, — сказала Марья, оглядываясь вокруг.
Жена хозяина, белолицая полная женщина в длинном синем сарафане, отложила пряжу, шугнула из-за стола двух белоголовых мальчуганов на печь, на стол положила каравай хлеба. Она улыбнулась непонятной речи Марьи и обратилась к Дмитрию:
— Чаво баит баба-то?
— Баба кажит, печка белый, больна карашо, — сказал Дмитрий по-русски.
Он и сам удивился, как гладко и понятно все у него получилось.
Марья не нарадовалась на мужа, говорит ну прямо как настоящий русский.
— Как кличут бабу-то? — опять спросила хозяйка.
Дмитрий сказал.
Хозяин пригласил их к столу. Но Дмитрий с Марьей решительно отказались. Им некогда, приехали по важному делу: покупать корову.
— Тогда надобно поспешить. Скотины ноне на базаре много.
Он оделся и пошел вместе с ними на базар. Втроем они долго ходили по ряду, где была выставлена скотина, искали подходящую. Коров привели много, но большинство из них были годны лишь на мясо. Наконец одну облюбовали. На вид коровенка была неказистая, маленькая, шерсть мышиного цвета, один рог сломан. Марья обошла вокруг нее, пощупала вымя, потрогала вздутый живот. Попробовала подоить — молока не было. Хозяева коровы, пожилые мужчина и женщина, в заплатанных одеждах, такие же маленькие, как их корова, сказали, что она скоро отелится. Марья посчитала на целом роге круги, по которым узнают количество отелов, их было нять. То же количество сказала и старуха. Прежде чем назвать цену, Дмитрий посмотрел на знакомого русского, ожидая, что скажет он. Тот, догадываясь, чего от него ожидают, хлопнул себя по шапке варежкой и сказал:
— В этом деле я тебе, Дмитрий, не советчик. Не знаю я эту скотину и ничего в ней не понимаю.
Дмитрий обратил внимание не столько на корову, сколько на ее хозяев. Тихие, немногословные, будто вывели они свою корову не продавать, а лишь показать. В их глазах затаились хорошо ему понятные грусть и жалость. Знать, не с добра они стоят здесь.
— Спроси-ка, Дмитрий, сколько она у них доит! — попросила Марья.
Дмитрий спросил. Старик пошевелил губами и взглянул на старуху. Та ответила:
— Как отелится, дает ведро, немного не полное. Долго так дает, потом сбавляет, дает помене. А когда кончает доиться, там уж, знамо, какое молоко.
Марья опять пощупала вымя, опять обошла вокруг, проверила даже волос на конце хвоста. Есть такое поверье, что если там волос мягкий, то у такой коровы молоко жирное, если жесткий — молоко водянистое. Знакомый их, русский, несколько раз отходил от них, потолкается по базару и опять возвращается. А они все смотрели да рядили. Покупателей было немного. Больше всего покупали алатырские купцы на мясо. На эту коровенку они и не смотрели. А если случалось кому-нибудь и задержаться возле нее, то только рукой махали и отходили.
Наконец заговорили о цене. Уже и базар стал расходиться, когда они кончили торговаться. Старуха передала поводок из рук в руки, а Дмитрий выложил на ладонь старика все свои деньги. Обычно такие дела без магарыча не обходятся, но у Дмитрия не осталось и гривенника, а старик, продавший корову, поспешно спрятал деньги в карман и направился с женой с базара.
Корову привели к телеге. Дмитрий стал запрягать лошадь, русский знакомый ему помогал. Его жена вышла посмотреть на корову.
— Хорошая у тебя, Марья, будет корова, только корми получше, — сказала она. — Ты назови ее Буренушкой, видишь, шерсть-то у нее бурая.
— Теперь, пожалуй, и я похвалю, — смеясь, сказал ее муж. — Раньше не рисковал...
Марья поняла, что корову хвалят, и обрадовалась. Всю дорогу от Четвертакова она шла за телегой возле коровы и ласково разговаривала с ней. Ей все еще не верилось, что у них опять есть корова.
Дмитрий подшучивал над ней:
— Ты говори с ней по-русски, по-эрзянски она не понимает.
— По-русски сам разговаривай, ты умеешь... — отмахнулась Марья.
Было настоящее весеннее бездорожье. Снег на дороге осел. Из-под него, словно вороньи спины, виднелись комья мерзлой грязи. Дмитрий порадовался, что, собираясь на базар, не запряг лошадь в сани. Он слез с телеги и пошел рядом с Марьей. Покупкой был доволен и он, но его беспокоили подушные подати. Он всегда вносил их вовремя, без недоимок, но в этом году он не сможет погасить их полностью. Все деньги ушли на корову. Продать больше нечего. Конечно, за зиму он заработает денег на извозе или на лесосеке. Только будут ли ждать сборщики налога до весны?
— Как будем ее звать? — спросила Марья о корове.
— Как сказала жена четвертаковского мужика, так и будем, — отозвался Дмитрий.
— Мне и не выговорить: Буранка или Бурашка?
— Пусть будет Буранка, кличка хорошая. Так и станем манить — Буранка, Буранка...
— Буранка, Буранка! — позвала Марья вслед за Дмитрием и с восхищением воскликнула: — Глянь, Дмитрий, посмотрела на меня, знать, понимает. Должно, старые хозяева тоже так называли.
Фима со Степой вышли встречать родителей за село. Они встали за чей-то амбар на большом проулке, чтобы укрыться от ветра. Отсюда хорошо видна дорога из Тургенева. Фима собрала все, что можно было надеть на Степу, и свое и Иважа. Но рваный зипун грел плохо, а старый отцовский картуз с остатками козырька то и дело сползал на глаза. Полы зипуна без единой застежки плохо удерживал веревочный поясок. Их приходилось поминутно поправлять. Варежек Степа не надел, и пальцы покрасневших на холоде рук его еле шевелились.
— Ну, скоро они там покажутся? — капризничал он.
Фима его успокаивала:
— Теперь уж скоро... Потерпи.
Наконец они увидели на дороге подводу и невольно двинулись ей навстречу.
— Погоди, Степа, это, может, не наши. Пусть подъедут поближе, тогда и побежим, — сказала Фима и остановилась на краю дороги.
Но Степа не хотел больше ждать: он продрог еще там, у амбара, а на открытом месте почувствовал себя совсем плохо. Не останавливаясь, он шел по неровной, в выбоинах дороге, одной рукой придерживая полы зипуна, другой — картуз.
Фима, заметив привязанную к телеге корову и узнав идущую рядом мать, бросилась вперед, крикнув:
— Я добегу прежде тебя!
Побежал и Степа. Но разве ему поспеть за сестрой. Картуз у него сполз на глаза, зипун распахнулся. Отстав, он споткнулся и упал на мерзлые комья грязи. Он лежал и чувствовал, как холод просачивается к его телу, и не хотел вставать. Обиды и досада, накопившиеся за день, вылились в слезы. Он плакал оттого, что не угнался за сестрой, что долго пришлось стоять у амбара, что замерз и очень хочет есть. Отец с матерью сегодня уехали со двора рано, мать не топила печь, ничего сегодня не варила. Они с Фимой ели вчерашнюю чечевицу.
Подвода подъехала к лежащему на дороге Степе и остановилась. Отец слез с телеги, поднял его и посадил рядом с собой на передок.
— Разве на дороге можно лежать, на дороге тебя могут задавить, — вразумлял он сынишку. — Смотри, в другой раз не падай на дорогу и не лежи.
— Я не сам упал, споткнулся.
— Почему же не встал? — допытывался отец.
Но Степа упорно молчал.
Марья принялась отчитывать Фиму, шедшую возле коровы:
— Разума у тебя нет, в такой холод таскаешь за собой ребенка!
— Встречать вас вышли, — возразила Фима. — И в избе не на много теплее, ветер дует прямо в окна, все выдуло.
— Все одно незачем было идти в такую даль, никуда бы мы не делись, — возмущалась Марья. — Он маленький, глупенький, его куда ни поведи — пойдет. Ты-то взрослая.
— У нее у самой ума не больше, чем у Степы, — отозвался с телеги Дмитрий. — Ростом-то выдалась, а разум остался ребячий.
Попеняли немного и успокоились.
Фима обратила внимание на изъян с рогами:
— Вай, мама, один рог сломан!
— Так лучше, никого не забодает, — сдержанно сказала Марья.
Степа не оглядывался на корову, отец вручил ему вожжи, и он с гордостью в душе правил лошадью. Картуз у него сполз на глаза, но ему недосуг его поправить. Впрочем, особой надобности в этом не было, лошадь сама знала дорогу домой. Вожжи, холодные и жесткие, Степа держал, спрятав руки в рукава, так было полегче, меньше чувствовался холод.
Как только подвода въехала в улицу, Марья склонила голову, чтобы не видеть чужих окон. Она знала, что там из каждого окна на них сейчас смотрят по несколько пар любопытных глаз. Она мысленно слышала голос этих людей и смущалась: «Нефедовы купили корову!..» «Вай, посмотрите-ка, какую маленькую купили!..» «Да никак один рог у нее сломан!» «От такой не жди молока!..» «Корова хорошая, не смотри, что маленькая!..» Какие хозяева жили в избах, мимо окон которых проезжали, — добрые или злые, такие голоса и слышала Марья. Наконец подъехали к своей избе, и у Марьи на душе стало тихо, голоса смолкли. Она сказала Фиме, чтобы та открыла обе половинки ворот, отец с подводой въедет во двор.
Во дворе Марья отвязала от рогов веревку и пустила корову. Фима положила перед ней клочок сена. Потом вынесли из избы теплой воды. Корова напилась и принялась есть. Марья легко вздохнула. Коли корова пьет и ест, значит, она в добром здравии.
Миновала и эта зима. В сравнении с другими она прошла не так-то плохо. Дмитрий опять ездил возить лес, заработал немного денег, заплатил подушную подать. Корова отелилась бычком. Обрадовались, конечно, не бычку, а молоку. Прежние хозяева коровы их не обманули: корова давала ведро хорошего, жирного молока. Степа лишь сейчас узнал по настоящему его вкус. К пасхе Марья отнесла горшок молока к Охремам. Она и до этого понемногу носила им для маленькой девочки. У них коровы не было, а ребенку без молока очень трудно. Да и какой праздник без молока!
— Я уж и не знаю, любезная подруженька, чем мы сможем отплатить за твое добро, — говорила Васена, принимая от Марьи горшок с молоком.— Без твоей помощи не жить бы на свете нашей маленькой девочке. Вишь, как плохо растет.
— Не печалься, вырастет, — сказала Марья.
Охрем у стола плел лапти. Он не удержался, чтобы не вмешаться в разговор женщин со своей вечной заботой:
— Ты роди мальчика, нечего девочек поить молоком.
Васена отмахнулась от него, как от осы:
— Одна у тебя песня, молчал бы уж, надоело.
Провожая Марью, она вышла с ней под окна. По женской привычке постояли и поговорили, кто сколько напрял ниток, скоро ли начнут ставить ткацкие станы. После женитьбы Охрема здесь кое-что изменилось. За избой появились небольшие сени из плетня, крытые картофельной ботвой. Стекла на окнах были чисто вымыты. Под окнами выросли завалинки, тоже плетневые. Семейная жизнь пошла на пользу Охрему. Мало-помалу он принялся приводить в порядок избу, свое хозяйство, вспахал много лет непаханный огород.
Пасха в этом году была поздняя. Пахать Дмитрий выехал еще до нее. На время праздника соху и борону оставил в поле. Чего их возить туда-сюда. В пасхальную ночь Дмитрий с Марьей пошли в церковь, взяли с собой и Фиму. Степу в избе оставили одного. Он спал на полатях и не слышал, когда они ушли. После ночной службы, как и другие баевцы, они не пошли домой, а дождались ранней обедни. Марья еще с вечера наказывала Степе, чтобы он не смел трогать ничего съестного. Когда вернутся из церкви, все вместе сядут за стол. Проснувшись утром, Степа долго слонялся по избе, поглядывал на лавку в предпечье. Чтобы не искушать себя, он вышел под окна, покачался на качелях, которые отец соорудил ему на толстом суку ветлы. Какая-то проходившая мимо старуха подарила ему крашеное яйцо. Это яичко он не стал есть, не потому, что помнил наказ матери. Яйца ему опротивели еще с той пасхи, когда он ими объелся. В избе на столе их стоит полная чашка, мать покрасила вчера вечером, когда пекла пироги. Вернувшись в избу, Степа и это дареное яичко положил к ним.
В предпечье, на лавке возле пирогов, стояли горшки с топленым молоком и большой кувшин со сливками. Пироги были накрыты белым полотенцем. Степа приподнял краешек полотенца, полюбовался пирогами. Тут были всякие — с капустой, с морковью и даже с горохом. Но их нельзя трогать, Степа знал, что мать их испекла, посчитав, и сразу догадается, если исчезнет хотя бы один. Степа и сам попробовал сосчитать, но сбился со счета, начал снова и опять сбился. Вскоре он бросил это занятие, недоумевая, почему это так: когда он считает на пальцах, то не ошибается до десяти, а вот с пирогами это не получается.
От пирогов Степа перешел к горшкам. С ними дело обстояло куда проще. Он снял с них крышки и первым делом съел пенку: до возвращения матери на них образуется новая, не такая толстая, заманчиво поджаристая, но уже не важно. Он отпил понемногу из трех горшков через край и подступил к кувшину со сливками. Кувшин был старый, почерневший от времени. Вверху краешек немного откололся, но мать искусно приладила осколок на место и залепила куском холста, смазанного клейстером. Из него было трудно пить через край густые сливки. Степе пришлось взять из берестяного кузовка, висевшего здесь же под лавкой, ложку. Сливки ему особенно понравились. Степа хотел лишь попробовать их, но спохватился слишком поздно, когда уже наелся досыта. А ведь мать наказывала ничего не трогать. И Степе ничего не оставалось, как облизать ложку и положить ее на место в кузовок. Что сделано, то сделано, мать, может быть, не догадается. Степа старательно вытер тряпкой лавку, где было накапано сливками и молоком, и успокоился. Опять вышел под окна. На улице солнечно, тепло, на ветках ветлы появились первые зеленые стрелочки будущих листьев. В воздухе пахнет первой терпкой зеленью. Степа сел на завалинку, достал из-под мятой пожухлой соломы свои черепки и гладкую палочку. После того как Иваж ушел с дедом Охоном, Степе никто не делал игрушек. Эти черепки — его игрушки, стадо коров. Он их расставил на земле у завалинки, себя вообразил пастухом дядей Охремом. На стадо напали два волка, но пастух не дремлет. Он схватил палку и расправился с ними. Так им и надо, будет неповадно нападать на стадо. Дядя Охрем для Степы самый близкий, кроме деда Охона, которого он считал человеком семьи. Но дед Охон бывает редко и всегда на короткое время. Дядя Охрем заглядывает чаще, а перед окнами проходит каждый вечер, когда с пастбища возвращается стадо. Утром он проходит рано, Степа в это время спит.
Когда Степа вырастет большой, он, как и дядя Охрем, станет пасти баевское стадо и убивать палкой волков...
На завалинке стало припекать солнце. Степе надоело играть, он собрал свои черепки и, сунув их под трухлявую солому, уселся поудобнее, привалившись спиной к стене. У него есть дружок — Мика, мальчик из Савкиной семьи. Но его сегодня что-то не видно, может, с матерью пошел к дальней бабушке в гости, а может, сидит дома. Степе скучно одному, он чуть не заснул на завалинке. Но на улице стали появляться возвращающиеся из церкви, он оживился, слез с завалинки и стал смотреть в большой проулок. Своих он узнал еще издали. Мать с отцом несли на руках свои зипуны. За ними лениво плелась Фима. Она, наверное, устала. Степа ни за что не пошел бы в такую даль.
— Ждешь нас? — улыбнувшись, сказал отец и потрепал за волосы. — Посидим немного с дороги...
Степа пристроился рядом с отцом.
— Заходите в избу, сейчас будем обедать, — сказала Марья, проходя в ворота.
— Качался на качелях? — спросил Дмитрий сынишку.
— Немного покачался, после пас стадо и убил палкой двух волков, — сказал Степа.
Дмитрий засмеялся.
— Ты как дядя Охрем. Вот подрастешь еще годика два-три и взаправду пойдешь с ним коров пасти. У него нет подпаска, дочки помогают.
— Я могу и сейчас пойти! — похвалился Степа.
Дмитрий взял его на колени, погладил по светлой голове, заглядывая в глаза. Глаза у Степы светло-синие, щеки румяные, нос материнский, прямой, ноздри широкие. Растет он плохо. Видно, пошел в деда Ивана, тот был невысокий, но коренастый.
— Дмитрий, ты сегодня зайдешь в избу или хочешь уморить нас голодом? — сказала Марья, открыв окно.
— Пойдем, сынок, напоим гнедуху и зайдем в избу, — сказал Дмитрий, опуская с колен сына.
Они принесли с огородного колодца два ведра воды, вылили ее в колоду. Пусть гнедуха пьет, когда захочет. Над колодой повесили вязанку сена.
— Вот теперь и для лошади будет пасха, — усмехнулся Дмитрий.
В избе их уже ожидал накрытый стол — щи с курицей, каша, пироги. После длительного поста, когда три раза в день ели капустные щи, заправленные конопляным маслом, и картошку с капустным рассолом, эта еда любому покажется роскошной.
— Степу не пускайте за стол, он сегодня согрешил, разговелся до окончания обедни, — сказала Марья, когда стали садиться за стол.
— Я, мама, совсем не грешил. Правда, немного поел молока и попробовал сливок. Но, ей-богу, я хотел только попробовать, — оправдывался Степа.
— Знаю, знаю, как ты пробовал, — говорила Марья. — Половину кувшина выхлебал.
Степа с удивлением посмотрел сначала на отца, потом на мать.
— Откуда вы знаете, что выхлебал я? Ведь вы не видели, вас не было дома. Может, это сделала кошка...
Фима не выдержала, прыснула.
Улыбнулся и Дмитрий.
— Посмотри туда, — сказал он, показывая на икону в углу. — Они оставались дома и видели, что ты делал. Они видят все, от них ничего не спрячешь.
Степа поднял голову и увидел, как на одной иконе старик грозится на него пальцем. «Этот, наверно, и сказал!» — подумал Степа. Как же он до сего времени не догадался, что за ним всегда подглядывают эти темные лики с икон. Он знает их давно и не раз видел, как мать на родительские праздники зажигала перед ними свечку. Но о том, что они подглядывают и доносят на него, об этом он узнал впервые.
— Ешь, не зевай, — сказал ему отец. — Посмотрел на них, и довольно. Но какая там еда после того, что он узнал об иконах. Да и щи после сливок не кажутся вкусными. Фима незаметно подталкивала его и втихомолку смеялась. Степа молчал и не отвечал сестре.
Пообедав, Дмитрий и Марья легли отдыхать. Фима пошла с подругами катать крашеные яйца. Из избы вышел и Степа. Он немного постоял, посмотрел, как девушки катают яйца, и пошел к карусели. Проходя мимо Савкиного дома, увидел дружка Мику.
— А я думал, ты пошел с матерью в гости к дальней бабушке! — обрадовался он.
— Пошли мать с отцом, меня не взяли, — отозвался Мика.
Дальше они пошли вдвоем. Карусель была установлена перед домом Никиты-квасника. Ее сделали сыновья Никиты. Она очень проста: на вертящийся столб крест-накрест прикреплены две длинные слеги, на концы подвешены сидения. Одновременно могут поместиться четверо. За катание берут копейку или яйцо. Денег, конечно, ни у кого нет, все платят сырыми яйцами. Их собирает сам хозяин — Никита-квасник. Он сидит на завалинке с большим лукошком. Народу около качелей собралось полсела; одни — кататься, другие — посмотреть. На молодых женщинах поверх вышитых рубах надеты красные шелковые или сатиновые, смотря по достатку, рукава. Пулаи их звенят серебряными монетами и бляшками, передники сверкают всеми цветами радуги. На кокошниках у многих повязаны платки фабричного производства — красные, зеленые или желтые. Эрзянки любят яркие цвета. Девушки не носят кокошников, они заплетают волосы в одну косу, свисающую вдоль спины. В косу вплетают разноцветные шелковые или сатиновые ленты. У многих девушек поверх платков на головах надеты венки из бумажных цветов.
Степа со своим дружком довольно долго толкались здесь, безуспешно пытаясь пробраться сквозь плотное кольцо парней и девушек к карусели. Им не раз наступали на босые ноги, и хорошо, если наступивший был в лаптях, а не щеголял в сапогах. Мике, по обыкновению, не повезло. Ему на ногу наступили каблуком сапога, он долго после этого хныкал.
Степа неожиданно столкнулся со старшей сестрой Ольги — Анюрой. Она уже взрослая девушка, второй год ходит в белой вышитой рубашке и носит пулай. На ногах у нее тоже лапти, но аккуратные, сплетенные из двенадцати узеньких полосок золотисто-желтого лыка. Такие умеет делать только пастух Охрем.
Степа подумал, о чем бы поговорить с тетей Анюрой, и решил сказать ей, где находятся Ольга и Фима:
— Они катают яйца.
— Вай, Степа, это ты тут ходишь?! — смеясь, воскликнула она. — Кто катает яйца, о ком ты говоришь!
— Как будто не знаешь, — сказал Степа.— Наша Фима и ваша Ольга.
— Ну им только и дела катать яички. Около карусели толкаться им еще рано, молоденькие, — посмеивалась Анюра.— Ты один здесь?
— Мика Савкин со мной, да вот куда-то запропастился...
Анюра дала ему горсть прожаренных конопляных семян.
— На, пошелуши, пусть смотрят на тебя девушки, каков ты есть парень.
Степа не стал есть один конопляных семян, а нашел дружка и поделился с ним. Они еще не умели зубами шелушить их и, не раздумывая, в один прием отправляли все в рот. Степе показалось, что находиться возле Анюры куда интереснее, чем толкаться среди людей. Они с Микой отыскали ее и теперь уже представились вдвоем.
— Чьи эти такие молодцы? — шутя спрашивали подруги Анюры.
— Один — наш, Савкин, другой — Нефедова Дмитрия. Мать его взята из Алтышева, — объясняла Анюра. — Пойдемте, молодцы, я вас покатаю на карусели, — сказала она ребятам.
Степа не ожидал такой радости. Он еще ни разу не катался на карусели. Анюра посадила его на колени и обхватила рукой. Карусель закружилась. Степе казалось, что не они с Анюрой, а кружится вся улица — дома, ветла, люди. Кружатся и белые облака на небе. В лицо бьет ветер, откидывая со Степиного лба густые пряди волос. Степа даже глаза закрыл. Он крепче прижался к Анюре, схватившись обеими руками за ее рубаху. У него захватывало дух. И когда временами он открывал глаза, уже не различал ни домов, ни людей, стоящих вокруг качелей — все смазалось, слилось. Анюра визжит и хохочет от удовольствия, дрожит все ее теплое тело. Степа же дрожит от страха. Он сомкнул челюсти, чтобы не стучали зубы, и не мог понять, хорошо ли ему или плохо. Сердце временами замирало, а временами так колотилось, что вот-вот выскочит из груди. Степа не заметил, когда остановилась карусель. Анюра опустила его на землю и оставила одного. А ему все еще казалось, что кругом все вертится, он боялся сделать шаг, как бы не упасть.
Придя в себя, Степа поискал дружка, но так и не нашел его. Пришлось отправиться домой одному. Девушки все еще катали яйца. Ольга с Фимой играли вместе и набрали яиц целый десяток. Каждый из играющих ставил в общий ряд по яйцу и после жеребьевки тряпичным мячом, набитым паклей, пытался выкатить из ряда как можно больше яичек за черту. Степа хотел рассказать Фиме и Ольге, как катался с тетей Анюрой на качелях, но не успел открыть рот, как Ольга крикнула: «Вот мой крестник, катну-ка я мяч на его счастье!» — и тут же выбила из ряда два яйца. Все оживились, и каждая девушка стала катать на его счастье. Степе казалось, что над ним смеются. Он рассердился и ушел от них.
На третий день пасхи Дмитрий с Марьей собрались в Алтышево, проведать ее родню. Мимоездом намеревались в Алатыре заглянуть в мужской монастырь и расспросить, не знают ли там что-нибудь о старике Охоне. Монахи обычно знали, куда старик отправлялся весной и откуда придет осенью. Если же они с Иважем еще в монастыре, тогда можно угостить их домашними пирогами. Утром Дмитрий с Марьей встали рано. Дмитрий вышел во двор готовить в дорогу телегу, Марья заторопилась истопить печь и сварить на день что-нибудь для Фимы. Ее оставляли дома. Степу решили свозить к бабушке и дедушке. На полатях рядом с Фимой и Степой спала и Ольга. Ее попросила Марья на время их поездки побыть у них. Как знать, дорога неближняя, пожалуй, придется и заночевать. Одна Фима дома не справится. Надо подоить корову, выгнать ее в стадо. Чего доброго, еще проспит. А Ольга все же взрослее, на нее можно положиться.
Девочек не стали так рано будить завтракать. Степу взяли с полатей сонного. За столом он больше дремал, чем ел. Как только его посадили в телегу, он уткнулся в задок и тут же заснул. Марья свернула зипун, подсунула ему под голову и села ближе к передку, спиной к мужу.
— Тебе не холодновато будет без зипуна? — спросил Дмитрий, трогая лошадь.
— Будет холодно, сяду поближе к тебе, не застыну...
Телега ехала по середине улицы, громыхая по еще необкатанной дороге. Все село еще спало, пользуясь праздником. При свете утренней зари нежно зеленели первые листочки на ветлах и тополях. На улице начинала пробиваться реденькая травка.
По большаку Дмитрий тронул лошадь рысцой. Здесь дорога гладкая, песчаная. В полутора верстах, почти параллельно большаку, протекает Алатырь. За рекой — широкая пойма, местами покрытая илистыми наносами и остатками полой воды по низинам и впадинам. Некоторые из этих впадин большие и глубокие. Они пересыхают лишь в жаркое лето. Вдали темнеет сосновый лес.
Невдалеке от Ахматова Нефедовых нагнала большая черная карета, запряженная четверкой. Кучер, молодой, в черной легкой поддевке, с рыжим чубом из-под блестящего козырька картуза, зычно крикнул: «Берегись!» И тут же ожег Дмитриевого коня поперек спины ременным кнутом. Гнедой, не знавший ни кнута, ни хлыста, шарахнулся в сторону и чуть не опрокинул телегу. Марья в ужасе вцепилась в Дмитрия, Дмитрий обеими руками схватился за грядки. На их беду возле дороги попался овражек, и телегу подкинуло еще раз. Дмитрий упустил из рук вожжи, но гнедой вскоре пошел шагом и затем остановился.
— Самого бы тебя так огреть плетью поперек спины! — ругался Дмитрий, въезжая на дорогу.
Марья, с непонятным самой волнением, смотрела, вслед удалявшейся карете и думала: «Какие же это люди ездят в таких красивых сундуках?..» Дмитрий, словно догадавшись о ее мыслях, недовольно проворчал:
— Должно быть, какой-нибудь архирей едет али богатый барин.
Дмитрий стал поторапливать лошадь. Солнце уже взошло, а они еще не добрались до Ахматова. Телегу подбрасывало на кочках и выемках. Марья положила руку на Степу, а другой схватилась за грядку. Степа подпрыгивал в телеге, но спал крепко.
— Куда так гонишь, колеса растеряешь... — сказала Марья.
— Та черная телега, должно быть, уже в Алатырь въехала, а мы все еще трясемся, — отозвался Дмитрий, все еще сердясь на озорного кучера.
— За ними нам все равно не угнаться.
Степа проснулся, сел, протер глаза и огляделся. Все вокруг было незнакомо. Помолчав, спросил:
— Мама, а где наша изба?
— Далеко, сыночек, далеко... Вон видишь, на горе Ахматово, так за этим селом.
Степа вглядывался в ту сторону, куда показывала мать. Никакого села он там не видел. На горе чернело что-то вроде леса, а между голыми деревьями виднелся большой белый дом. Лучи солнца били прямо в его окна, и они будто пылали. Степа долго как зачарованный смотрел на эту игру света, пока подвода не стала подниматься в гору и окна белого дома потухли. Вскоре и сам дом, окруженный темными деревьями, остался далеко позади. Подвода въехала на холм. Марья, подтолкнув сынишку, указала на раскинувшиеся перед ними дома.
— Видишь, какой город-то.
— Это еще не город, — отозвался Дмитрий. — Это — Алатырский посад. Вот его проедем, тогда уж будет город.
От посада до города около полверсты. Дорога здесь вымощена булыжником, быстро на телеге ехать трудно, трясет.
Ближе к городу мостовая стала шире. В городе, видать, теплее, чем в Баеве. Степа заметил, что на ветлах и тополях здесь листья большие, почти как настоящие, а у них в Баеве они едва проклюнулись из почек. В изумлении он вертел головой вправо и влево. Здесь все было по-иному.
Избы большие, крытые не соломой, а жестью и тесом. Почти у каждой избы по две трубы. В Баеве две трубы только у Никиты-квасника. А у дяди Охрема нет и одной. Крылечки чистенькие, крашеные. Степе казалось, что они сделаны совсем не для того, чтобы по ним ходить.
Над городом висел пасхальный перезвон колоколов, в воздухе ощущался терпкий запах первой весенней зелени. По улице проходили нарядные люди. Они шли от церквей, в которых недавно закончилась служба. Степа притих и только с удивлением смотрел на горожан, одетых совсем не по-баевски. И женщины здесь не носят ни кокошников, ни пулаев.
Дмитрий свернул лошадь в другую улицу и остановился у высокой кирпичной стены. Поблизости виднелись высокие деревянные ворота, в одной половине которых была прорезана небольшая дверь с окошечком. Вдоль стены росли старые корявые ветлы и тополя. Степа поднял голову, посмотрел повыше стены и оторопел: там возвышалось большое непонятное строение, на макушке которого торчал крест, похожий на тот, что стоит на баевском кладбище, у могилы деда Ивана.
— Мама, мама, кто там похоронен? — спросил он, показывая вверх.
— С чего ты взял, что там кто-то похоронен? Кто хоронит в церкви?
— Так зачем там крест, если это не могила?
— Ничего-то ты, сынок, не знаешь. Кресты ставят не только на могилах, и на церквах ставят, — пыталась вразумить его Марья.
Дмитрий в это время подошел к воротам и постучал. Привратник-монах открыл оконце в двери и высунул голову. На голове у него была черная скуфья, Степу она рассмешила. Он по-своему воспринял ее острый верх и клин бороды монаха.
— Посмотри, мама, у того человека, который разговаривает с отцом, голова снизу и сверху сточена.
— У него шапочка такая островерхая и борода клином. Ты не смейся над ним, он — божий человек.
Дмитрий поговорил с монахом и вернулся к подводе. Он перевязал ослабевший чересседельник, поправил дугу и взял в руки вожжи.
— Иважа не придется увидеть, — заговорил он, когда тронул лошадь и на ходу сел на край телеги. — Они с дедом Охоном еще до разлива Суры ушли куда-то к Симбирску. Монах сказывал, там где-то строят церковь.
Марья промолчала. Она с горечью подумала, что и сегодня ей не придется увидеть сына, и только после этого сказала, ни к кому не обращаясь:
— В каждом селе строят церковь...
От монастыря они повернули обратно и по одной из поперечных улиц спустились к Суре. Мост еще не был установлен, переправлялись на пароме. Сура была мутная после половодья. Когда паром перевозил их подводу к тому берегу, Степа смотрел на воду, и ему казалось, что они вместе с паромом плывут против течения. Задумавшись, он и не заметил, как пристали к другому берету. За Сурой дорога пошла лесом. Дмитрий протянул хворостину куда-то вперед и вправо и сказал:
— Вон там наша новая земля... Как там живут Назаровы и Кудажины? — он немного помолчал, затем заговорил снова: — Нам тоже нужно было бы тронуться вместе с ними.
— Кто знает, может, и придется переселиться, — отозвалась Марья.
В лесу было сыро и прохладно. Марья стряхнула с зипуна травинки и оделась. Степу она посадила поближе к себе, обхватила рукой, чтобы ему было теплее. На голове у Степы старая шапчонка Иважа, одет он в пиджачок, перешитый Марьей из старого зипуна, и в новую, первую его собственную рубашку. Ворот и обшлага рукавов Фима старательно вышила цветными нитками. На вороте — настоящая костяная пуговица. Их три штуки выменяла у проходящего торговца-татарина Марья на яйца и пришила отцу и сыновьям по одной.
Лесом дорога всегда кажется длиннее. Едешь ли, идешь ли — все ждешь, когда впереди посветлеет. Марья это знает хорошо. В девичестве ей приходилось не раз ездить по лесной дороге в город. По ней же ее везли в Баево, Дмитрию в жены. В первые годы замужества она с Дмитрием часто наведывались в Алтышево. Позднее стали ездить реже. Теперь же хорошо, если соберутся раз в год.
Все эрзянские села очень схожи между собою. Возле каждой избы обязательно растут ветлы, на каждом огороде почти всегда есть несколько яблонь, пусть даже диких, лесных. Здесь очень редко увидишь саманную избу. Эрзяне любят деревянные, рубленные из толстых бревен. Алтышево находится вблизи леса, поэтому избы здесь получше, чем в Баеве. Ворота не плетневые, а из сосновых, гладко выстроганных тесин. Посередине села новая церковь сияет голубой краской под весенним солнцем. Марья увидела ее впервые. У Степы даже захватило дух при виде этого строения.
— Мама, отчего нет у нас в Баеве такой красивой избы? — спросил он, когда они несколько отъехали от церкви.
— Это, сыночек, не изба, это — церковь, божий дом.
— Дом — разве не изба? — не унимался Степа.
Марья не знала, как ему объяснить.
— Все равно не изба, — повторяет она. — В избах живут люди, а в церкви — бог.
Но для Степы все это слишком мудрено, и он перестал спрашивать.
Марья увидела мать издали. Та стояла перед своей избой, видимо созывая внуков. Их у нее много, особенно если к ней пришли в гости другие сестры Марьи. Мать была одета по-праздничному — поверх белой вышитой рубахи — синие рукава. Большой пулай ее сверкал бисером и звенел монистами. Увидев сворачивающую к их воротам подводу, она махнула рукой на внучат и поспешила к телеге. Она прежде поклонилась Дмитрию, потом обняла дочь. Внука чмокнула в щечку. Степа, конечно, помнил бабушку, она в прошлом году летом навещала их, но по привычке спрятался от нее за мать.
Дмитрий завел лошадь во двор под навес. Ворота открыл ему шурин — старший брат Марьи — Прокопий. Он же принес для лошади охапку сена. Телегу оставили под окнами. Вскоре откуда-то явился сам хозяин, отец Марьи — старик Иван, или, как его называют в Алтышеве, старик Самар. Они — Самаркины. Здесь же находились тоже прибывшие в гости двое старших сестер Марьи. Дмитрий с Марьей среди такой многочисленной родни чувствовали себя несколько стеснительно. Они с ними редко встречались. Но труднее всех было Степе. Он вдруг оказался среди такого количества двоюродных братьев и сестер, что ему было трудно даже запомнить их имена. От шума и назойливых расспросов он держался поближе к матери, готовый в любую минуту спрятаться за нее. Сам он ни о чем не спрашивал и на вопросы отвечал коротко. Тети подшучивали над его дикостью. А. темнобородый дед с широким лицом и большими серыми глазами даже попугал:
— Я вот его засуну в подпол, коли боится людей.
Голос у деда басистый, громкий, и говорит он медленно, с расстановкой.
Бабушка Олена заступилась за Степу:
— Никому я его не дам в обиду, у нас он редко бывает. А кто бывает редко, того больше любят...
Дети быстро осваиваются и находят общий язык. Пока взрослые переговаривались и усаживались за стол, Степа как-то незаметно для себя смешался со всей оравой и побежал на улицу.
Прошла праздничная неделя, и люди занялись повседневными делами. Дмитрий пахал и сеял. Марья с Фимой возились с холстами. И лишь Степа не знал забот и никакого дела. Младшего ребенка в семье всегда любят и жалеют больше. Он иногда ездил с отцом в поле. Отец сажал его верхом на гнедуху и провозил круг-другой... Но Степа больше любил собирать полевой лук и строить из камней церкви. Дружок у него один, все тот же Мика Савкин. Лицо у Мики покрыто веснушками, кожа на носу шелушится, пальцы в бородавках. У Савкиных детей много, как выйдут под окна, точно выгоняют овечье стадо. Во время еды за столом у них и взрослые не помещаются, детям же наливают отдельно в длинное узенькое корытце и ставят на пол. Вокруг этого корытца они собираются, как поросята. Кому достается много, а кому и ничего. Кто постарше — дерутся, младшие -— плачут. Старик Савка сердитый. Его ременная плеть всегда висит на стене. Как только он входит в избу, ребятишки от него шарахаются в разные стороны и прячутся, кто куда успеет. Когда он пускает в ход плеть, не разбирается, кто виноват.
Многолюднее семьи Савкиных в Баеве нет. У старика Савки трое сыновей, семеро внуков. Сыновья давно седобородые, уже сами старики. Внуки все женаты, у них уже есть свои дети. Мика — сын внука старика и Савке приходится правнуком. К Савкиным Степа ходит редко, и только под окна, чтобы вызвать Мику. У них взрослые ребята озорники и горазды драться. Мика сам приходит к Степе почти каждый день.
— У вас нет сердитого деда, в вашей избе хорошо, — говорит он Степе.
— У нас тоже есть дед, дед Охон, — отвечает Степа. — Он совсем не сердит. Когда из города приходит к нам, то приносит с собой красивые игрушки и сладкие пряники.
— А что такое красивые игрушки и сладкие пряники? — спрашивает Мика.
Степа над ним смеется. Как можно не знать, что такое пряники и красивые игрушки. Что же он после этого знает?
— Пойдем к нам в избу, покажу тебе, — сказал Степа.
Они разговаривали под старой корявой ветлой, в самом затененном месте, где часто строили избы из прутьев и осколков кирпичей.
Марья с Фимой за огородом у бани белили холсты. Дмитрий в поле. Степа в избе хозяйничал один. Он пригласил Мику на полати, достал с полки псалтырь и начал показывать ему красные буквицы. Из середины книги выпали какие-то две синенькие бумажки, Мика схватил одну из них и быстро отправил в рот.
— И совсем не сладкие твои пряники, — сказал он, выплевывая разжеванную бумагу.
Степа хохотал над ним до слез и спрятал оставшийся листок обратно в книгу.
— Разве красивые игрушки сделаны для еды? Эх ты, пустая башка. Их надо смотреть, а не есть! Мы с отцом всегда смотрим.
— Ты же сказал, что они сладкие, — возразил Мика.
— То пряники сладкие. Вот когда дед Охон опять принесет, я тебе дам попробовать.
Мика не обрадовался Степиным игрушкам. Он и смотреть их не стал. Чего тут смотреть, коли их нельзя съесть. Степе пришлось отложить книгу. Он очень огорчился, что Мике не понравились красивые игрушки дедушки Охона, которыми он сам так восхищается. Он даже не успел показать ему знак, похожий на конек избы Никиты-квасника.
— Чего же тебе надо? — сердито спросил он приятеля.
Мика помолчал, понуро опустив голову, потом заговорил:
— Знаешь, мне каждую ночь снится еда, много еды, вкусной... Но как только протяну руку, сердитый дед замахивается на меня плетью.
— Зачем же он замахивается? — удивленно спросил Степа. — Ему жаль еды?
Мика, точно от холода, передернул остренькими плечами и молчал. Он не знал, отчего сердитый дед замахивается во сне на него плетью. Может, и правда ему жаль еды.
— Ты и сейчас хочешь есть? — опять спросил Степа и метнул взгляд на лавку в предпечье.
— Я всегда хочу есть и никогда не наедаюсь досыта, — голос у Мики задрожал.
Степа направился было в предпечье, но на полдороге остановился и посмотрел на иконы. Седой старик с иконы грозно смотрел на него и грозил пальцем. С другой иконы божья матерь с ребенком тоже уставилась на него. Степа отошел к конику, не спуская глаз с ликов святых. Они повернули глаза за ним и опять смотрели на него. Даже маленький, сидевший на коленях божьей матери, и тот не спускал с него глаз.
— Мика, пойди сюда, — позвал он дружка. — Скажи, святые на тебя смотрят?
Тот встал рядом и кивнул — смотрят.
— А ну, теперь встань у печки, — сказал Степа.
— И здесь смотрят, — заверил Мика.
«Вот тебе на! — думал Степа, объятый страхом, — как же это они в одно и то же время могут смотреть в разные стороны...»
Куда бы и как бы они ни становились, им казалось, что глаза святых неотступно следят за каждым. Видно, правда, что они смотрят за всеми. Раньше Степа этого не замечал. Видя, что Степа притих, испугался и Мика.
— Пойдем лучше на улицу, там они нас не увидят, — сказал он, направляясь к двери.
— Погоди, — остановил его Степа. — На улице не поешь. Давай повернем их лицом к стене, тогда они ничего не увидят.
Он залез на лавку и быстро перевернул иконы. Затем смело отправился в предпечье, снял с горшка с топленым молоком крышку и достал из берестяного кузовка две ложки.
— На, держи, — сказал он, протягивая одну из них Мике.
У того дрожали руки. Он взял ложку, но дотянуться до горшка не посмел.
— А знаешь, наша бабка говорит, что бог видит повсюду, и в темноте. Она говорит, что он видит и сквозь камень, — сказал он.
Степа не мог возразить. Как-то от матери он тоже слышал нечто подобное. Значит, в том, что он перевернул иконы, нет никакой пользы. Тут надо придумать что-то другое.
— Подожди немного. Сейчас будем есть. Сначала надо ослепить этих глазастых, — сказал Степа, откладывая ложку.
Мика не сразу сообразил, что надумал Степа. Он стоял с ложкой возле горшка, и в нем боролись два чувства — боязнь и голод, последнее, несомненно, победило бы, будь Степа немного настойчивее и покажи пример. Но Степа и сам опасался, что святые увидят, как они с Микой едят молоко, и обязательно скажут отцу и матери.
Степа положил обе иконы на стол и взял большие ножницы, которыми стригут овец.
— Степа, что ты хочешь сделать? — в страхе воскликнул Мика.
— Конечно, не овец стричь, не то позвал бы тебя держать. Начну с бородача, чтобы не грозился...
Мика наконец догадался, что к чему, и завопил истошно:
— Вай, Степа, не надо, я боюсь! Я лучше уйду и есть не буду!
Степа поставил иконы в угол, спрятал ножницы.
— Как хочешь, я ведь стараюсь из-за тебя.
Они некоторое время слонялись по избе, не зная, за что взяться. Они не могли ни играть, ни разговаривать. Все их мысли были заняты горшком молока. Мать вскипятила его, чтобы заквасить ряженку. Теперь и Степа почувствовал голод, хотя перед тем совсем не хотел есть. Но если Степе только казалось, что он хочет есть, то Мика действительно был голоден. Он уже давно раскаялся, что остановил Степу. Пусть бы выколол им глаза, зато наелись бы они как следует.
Наконец, не выдержав, он сказал:
— Давай, Степа, иконы накроем полотенцем, может, они ничего не увидят. У нас в избе всегда так делают, когда днем ложатся отдыхать.
— Что для них твое полотенце, коли они видят даже сквозь камень, — возразил Степа.
Немного погодя Мика заговорил снова.
— Ну тогда делай как знаешь, я согласен. Только когда ты будешь выковыривать им глаза, я выйду за дверь, ладно?
— Может, ты будешь за дверью и тогда, когда я стану есть молоко? — не без насмешки сказал Степа.
Мика, хотя и оставался в избе, не видел, как Степа ослепил на иконах святых. Он на это время плотно зажмурил глаза. Потом они ели молоко ложками, торопясь, проливая его на лавку и пол. Хлеб умудрились накрошить даже в горшок, так что Марье незачем было его и заквашивать. Она, как только вошла в избу, заметила беспорядок в предпечье. Степа уже бегал по улице. Его дозвались лишь к ужину.
— Ты зачем молоко разлил по лавке, целых полгоршка? — принялась отчитывать сына Марья.
— Это не я, Мика проливал. Я ему говорил — не лей, держи крепче ложку, а он все равно льет, — оправдывался Степа и вдруг с удивлением спросил: — А ты теперь откуда знаешь, что я ел молоко? Боги-то ничего не видели...
— Вот стукну тебя мешалкой по башке, будешь знать, как шкодить в избе да еще водить товарищей, — сказала Марья и погрозила той самой мешалкой, которой замешивают хлебы.
Она сейчас была далека от пасхальных разговоров о всевидящих святых и не обратила внимания на слова сына. Степа же замолчал, как только услышал о мешалке. Мать не любила лишний раз повторять угрозу. И все же он был доволен, что иконы ничего не сказали о его проделке. Мать догадалась сама, без их помощи. Значит, он не напрасно выколол им глаза.
Степа очень не любил, когда мать сердилась. Он подошел, прижался к ней лохматой головой и попросил прощения.
— В другой раз, мама, без твоего позволения ничего не трону, не возьму и кусочка хлеба, — говорил он, ласкаясь к ней. — Ведь я и сейчас не хотел трогать, да пожалел Мику. Он совсем голодный, ему старый дед есть не дает.
— Старый дед у них, сынок, добрый. А что сердитый, так иначе с такой большой семьей не справиться, — сказала Марья и, вернувшись к проступку сына, заговорила с ним ласково: — Ничего не трогай, сынок, самовольно. Ведь я от вас ничего не прячу. Когда садимся есть, все несу на стол. Брать без разрешения — большой грех, сынок...
— А что такое грех, мама? — перебил ее Степа.
— Грех, сыночек, это — грех. За него бог наказывает.
— Если отрезать ему руки, тогда чем он будет наказывать? — решил Степа и посмотрел в угол на иконы.
— Что ты болтаешь, беспутный, как можно отрезать богу руки? Бог живет на небе. Сам он скорее отрубит тебе, — возмутилась Марья и сокрушенно покачала головой: — Вай, сынок, не говори таких слов.
Степа снова посмотрел на иконы, подумал и разочарованно спросил:
— А эти кто такие, коли бог на небе?
— Это, сыночек, иконы, божьи лики. Сам бог на небе, а лик его здесь.
Степа замолчал. Пожалуй, он напрасно выковырял им глаза. Тот, кто все видит, живет на небе. До него не достанешь. Степа готов был сказать матери о том, что он ослепил лики на иконах, но в это время его внимание привлек голос отца, раздававшийся под окном. Отец приехал с пахоты. Степа забыл обо всем и побежал к нему навстречу.
Долгое время никто не замечал, что у икон выколоты глаза. В день поминания родителей, перед тем как отправиться на кладбище, Марья полезла на лавку вытереть с икон пыль и зажечь перед ними свечу. При свете лучины, которую держала Фима, она обратила внимание, что лики святых без глаз.
— Вай, Митрий, иди-ка, посмотри, что тут такое! — вскричала она, сняла иконы и положила их на стол.
Дмитрий подошел к столу.
— Что за чудеса?! — удивился он.
Они никак не могли понять, кто мог сделать такое, кого винить в этом. Но виноватый нашелся сам, и очень быстро. Как только Степа появился в избе, Дмитрий спросил его:
— Ты, сынок, не знаешь, кто исковырял Миколаю Угоднику глаза?
— Я исковырял их, тятя, большими ножницами. Мы с Микой Савкиным ели молоко, а они смотрели на нас, я думал: опять расскажут вам...
Степа говорил искренне, простодушно, не догадываясь о последствиях.
Дмитрий тяжело вздохнул и покачал головой. Марья развязала черный широкий пояс с кистями из мелкого бисера, которым она подпоясывалась, когда не надевала пулай. Степа посмотрел на пояс в руках матери и весь скался, словно его собирались засунуть в кошель.
— Я вот его немного поучу. На свою голову мы ни разу не наказывали этого самовольника, — проговорила Марья, схватила Степу за плечи, уткнула головой к себе в колени и отстегала.
Такое постигло Степу впервые. Он кричал во всю мочь, бился ногами и руками, стараясь вырваться.
Дмитрий стоял в стороне и не вмешивался. Он тоже считал, что сына поучить следует, а то, чего доброго, еще спалит избу.
Степа наконец вырвался из цепких рук матери, поспешно залез на полати, поплакал там и заснул.
Иконы оставались без глаз до самой осени. Летом у Дмитрия не было времени заняться ими. В сущности, он не знал, как поправить дело. Осенью, когда замесила на вареном конопляном масле замазку для окон, он взял кусочек ее и решил залепить дырочки на иконах. Получилось некрасиво, замазка торчала на иконах бугорками. Дмитрий соскоблил ее и замесил сам, пожиже. Жидкой замазкой и заделал дырочки. Когда замазка затвердела, он почистил замазанные места, сгладил неровности суконкой и своими чернилами из сажи на молоке подрисовал святым новые глаза.
Марья наблюдала за мужем и ойкала от удивления.
— Вай, Митрий, руки у тебя, будто золотые! Смотри-ка, что можешь делать!
Степа вертелся тут же. Когда отец все закончил и поставил иконы в угол, он запрыгал от радости:
— Мы с отцом сделали святым новые глаза! Лучше прежних сделали!
— То-то же, смотри, в другой раз не ковыряй, — сказал ему Дмитрий.
— Не буду, тятя, и зачем я тогда это сделал... Мама говорит, что настоящий бог живет на небе, — сказал рассудительно Степа.
Дума о переселении на новую землю снова стала беспокоить Дмитрия,
Поговаривали сначала, что упразднят подушную подать, снимут недоимки. Толковали всякое, а все оставалось по-прежнему.
Как-то поздней осенью, расстроившись, что опять мало запасли сена и его не хватит до весны, если придется кормить им и корову, он с досадой сказал:
— Живя здесь, кроме лошади, ничего держать нельзя!
— Что же не переехал на новую землю, там, говорят, сена у них вдоволь, — отозвалась Марья.
Дмитрий промолчал, но Марья поняла, о чем он думает.
В начале зимы Нефедовы пригласили портных — старика с подростком на дом. Эти портные каждую осень появлялись из-за Суры и промышляли по селам. В прошлую зиму они побывали в поселке Анютино. Рядом с этим поселком и находится новая земля, куда переселились два баевских двора. Не подозревая о намерениях Дмитрия, портные без конца расхваливали те места. Дмитрий уже давно слышал о достоинствах новой земли, но услышать об этом от других было приятно. Портные сшили Нефедовым две овчинные шубы — Марье и Фиме — и полушубок для Степы. На шубу Марьи взяли две новые овчины, остальное подобрали из старых шуб, Фиме и Степе полностью подобрали из старья. Все равно это были обновки, к тому же сшитые настоящими портными. Особенно радовался Степа. Он вечно ходил в старье, оставшемся от Фимы и Иважа. Теперь у него была своя, новая шуба. За это Степа охотно каждый вечер следил за огнем лучины. Портные располагались за столом. Куски овчины лежали на столе и лавках. Марья и Фима пряли на длинной лавке. Дмитрий плел лапти на передней. Так что куда ни поставь светец, всем света не хватит. Степе приходилось для портных светить дополнительно. За вечер он сжигал столько лучины, что Марья только ахала. Зато портные им оставались довольны, особенно старик. Когда ему надо было продеть в иголку нитку, он говорил Степе:
— Свети, сынок, поближе, а то мои гляделки что-то плохо видят.
Степа подносил лучину почти к самому лицу старика, и случалось, что лучина в его руках вздрагивала и касалась густой бороды старика. Тот испуганно шарахался в сторону:
— Ой, сынок, опять опалил мне бороду!
Его сын и Фима хохотали, а Дмитрий сердито говорил:
— Вот всыплю ему лыком по мягкому месту, тогда он будет повнимательнее...
Иногда к Нефедовым после ужина заходил пастух Охрем. В последнее время он тоже увлекся разговорами о новой земле. От переселения туда его задерживало лишь то обстоятельство, что там нечего будет пасти, нет стада.
— Нашел о чем горевать! — говорил ему Дмитрий. — Много ли пользы от твоего занятия?
— Что правда, то правда, — соглашался Охрем.— Нет работы хуже, чем пасти стадо. Вот Васена родит мне сына, тогда я брошу это занятие и переселюсь на новую землю. Немного подкопил денег, купим лошадку, стану пахать землю.
Портные у Нефедовых шили почти неделю, потом перешли к другим. С их уходом на время прекратились разговоры о новой земле. Но думать о ней Дмитрий не перестал. И кто знает, сколько бы еще он думал, не случись с ним большая беда.
Подушную подать обычно собирали по осени, когда кончались все полевые работы. К этому времени каждый хозяин что-то продавал, добывал деньги и расплачивался. В этом году же подушный налог почему-то стали собирать в конце зимы, ближе к весне. Из волостного правления в Баево приехал старшина, писарь и сборщик налогов. С собой они привезли урядника. По селу ходили всей гурьбой из избы в избу. У кого нет денег, забирали хлебом, нет хлеба — уводили скотину. Особенно трясли недоимщиков. Дмитрий давно не помнил такого нашествия начальства. О себе он не очень беспокоился, за прошлый год он уплатил сполна, для этого года у него припасено немного денег. Если не хватит, то, может, подождут до осени, год-то еще только начался. Многие платили так, в два приема.
Дмитрий с Марьей вышли посмотреть, как начальство, медленно продвигаясь по улице, управляется во дворах. Многие так и стояли под окнами, ожидая, когда очередь дойдет до них. У Савкиных вышли четверо пожилых мужчин, женщины держались во дворе, выглядывая из ворот. Сам старик Савка, весь седой, но еще прямой и бодрый, стоял с тремя сыновьями, тоже седобородыми. Старик Савка и сам точно не знал, сколько ему лет. По сельским преданиям он будто помнит, как Пугачев прошел через город Алатырь. Сам он об этом теперь не рассказывает, но в молодости якобы похвалялся, что видел самого Пугачева. Старик он неразговорчивый, если за день промолвит два-три слова, и то хорошо. Сыновья и внуки побаиваются его до сих пор. В семье он полновластный хозяин.
С Савкиного двора вышел пятый мужик, внук Николай. Он пересек дорогу и подошел к Дмитрию. Ему было приятнее постоять и поговорить со своим сверстником, чем молча торчать позади деда, отца и дядьев. При старике Савке никто не смеет подать голоса, молчи, пока он не спросит сам.
— Ваши мужики стоят спокойно, наверно, сполна уплатили подать? — спросил Дмитрий, в ответ слегка приподнимая шапку.
Марья поклонилась молча.
— Наш дед никогда не оставляет подати на после, — сказал Николай и усмехнулся.— Он часто говорит, что лающему псу не забудь кинуть кость.
— Это уж так, — согласился Дмитрий.
Сборщики подати приближались к избе Дмитрия. Вот они зашли к его соседу. За ними, точно отставший от стада теленок, брел Никита-квасник. В руках у него длинная гладкая палка с множеством отметин, обозначавших, сколько каждый двор уплатил подати.
— Зачем он таскает эту дубинку? Кому она нужна? — ворчливо сказал Дмитрий.
— Знамо, они смотрят не на палку Никиты, а фитанцию. Нет фитанции, стало быть, и подать не отдал, — сказал Николай. — Наш старый эти самые фитанции носит зашитыми в шапку. А шапку снимает с головы лишь за столом и спит в шапке. Бродячей собаке, говорит он, никогда не верь, раз накормишь, в другой раз придет.
Марья, не дожидаясь, когда сборщики выйдут от соседей, ушла к себе в избу. Она не хотела встречаться с этими, как их называет старик Савка, псами. Дмитрий поладит с ними сам, деньги приготовлены, лежат у него в кармане.
— Что же это они в нынешнем году собирают не вовремя? — спросил Дмитрий. — У кого в это время могут быть деньги, разве что у одного Никиты-квасника.
Наши дядья где-то слышали, что царь будто хочет снять подати с мужиков. Вот они, наверно, потому и спешат собрать раньше времени. Если царь вдруг освободит от податей, тогда где им взять денег.
— Об этом давно болтают, да толку нам с тобой от этой болтовни что-то не видно, — возразил Дмитрий.
Сборщики подати гурьбой вывалились от соседа и направились к Нефедовым. Николай тронул шапку и большими шагами направился через улицу к себе во двор. Дмитрий перед воротами остался один и смотрел, как, шаркая сапогами по талому снегу, к нему приближалась группа хорошо одетых, откормленных людей. Он снял шапку и поклонился. На его поклон ответил лишь сотский, остальные словно бы не замечали, шли прямо на него. Даже Никита-квасник не дотронулся до своей шапки. Волостной старшина — крупный мужчина, в длинной шубе из черной дубленой овчины и в шапке из серой мерлушки, посмотрел на Дмитрия исподлобья.
— Ты, Нефедкин, мужик исправный, за тобой вроде никогда не водилось недоимок, все же следует проверить, — пробасил он и прошел в ворота.
Остальные вереницей потянулись за ним. Шествие замыкал Дмитрий, остановившийся у самой двери. Он в собственном доме побоялся пройти к столу, за которым уселись старшина, писарь и урядник. Двое сотских и Никита-квасник со своей длинной палкой остались стоять посреди избы. Марья с Фимой, как только услышали шаги в сенях, ушли в предпечье, прижались спинами к шестку и так стояли, затаив от страха дыхание.
— Ну, Нефедкин, выкладывай свои квитанции, какие у тебя есть за последние три года, — властно пробасил старшина.
— Найди, Марья, фитанции, — сказал Дмитрий и, вынув из кармана приготовленные деньги, положил их на стол перед сборщиками подати.— Тут половина, другой половина осень будет, этот год...
Марья вышла в сени. За ней, испуганным ягненком, метнулась Фима. Староста проводил ее пристальным взглядом и, когда она скрылась за дверью, сказал:
— Заплатить надобно все. Срок тебе дается до следующего базара.
Марья принесла несколько скрепленных суровой ниткой разноцветных бумажек и отдала мужу. Дмитрий положил их на стол рядом с деньгами. Писарь бегло просмотрел их и спросил, а где же квитанции за последние два года.
— Эка память, совсем забыл, — сказал Дмитрий и потянулся на полку за псалтырем.
Между листами псалтыря он нашел лишь одну квитанцию. Второй там не оказалось. Сколько и где ни искали, не могли найти. Дмитрий весь вспотел. Марья побелела в предчувствии беды. Фима в избу не вернулась. Она как вышла с матерью в одной рубашке и в легком платке, так и убежала к соседям. Степа с утра ушел в Перьгалей-овраг кататься на ледянке.
Подождав немного, сборщики подати поднялись из-за стола. Старшина сказал Дмитрию:
— Срок тебе, Нефедкин, как я уже сказал, до следующего базара. Ты мужик справный и точный, отдашь без спора. Не то отберем корову. Тебе следует уплатить за целых два года.
У Дмитрия потемнело в глазах. Он смотрел вокруг и ничего не видел. Все плавало словно в тумане. Вместо лиц перед ним были какие-то гладкие доски с непонятным растекавшимся рисунком. Наконец среди этих досок он заметил бородатое лицо Никиты-квасника.
— Микит Уварыч, замолви за меня слово, ведь ты знаешь, что за прошлый год я уплатил сполна. На твоей палке есть метка, — взмолился Дмитрий.
— Разве волостной старшина будет смотреть на мою палку. Я эти отметины делаю так, для порядка, — сказал ему Никита и отвернулся.
Дмитрий упал на колени перед волостным старшиной, умоляя его:
— Не сгуби, батюшка-старшина, на твои гумага писан: платил подать. Кажный год платил...
— Мало ли чего у меня в бумагах написано. Ты мне подавай квитанцию. Нет квитанции, так плати снова! — сказал, как отрезал, старшина и вышел из избы.
За ним высыпали остальные. В избе стало так тихо, словно здесь лежит покойник.
Марья ничего не поняла из того, что говорил старшина. Она смотрела на Дмитрия и по выражению его лица догадывалась: случилась беда.
В сенях вдруг кто-то затопал, и, громыхнув дверью, в избу вбежала Фима.
— Ушли эти, с собачьими глазами? Смотрят на тебя так, словно вот-вот накинутся, — взволнованно сказала опа, но, заметив, что мать с отцом стоят будто каменные, притихла. Помедлив, она осторожно спросила: — Мама, они что-нибудь сделали?
Марья словно не слышала ее, заговорила, обращаясь к мужу:
— Что ж теперь делать? Дмитрий, что они сказали?
Дмитрий молча прошел к столу, сел на свое обычное место, дрожащие руки положил на стол. Спина его согнулась, словно под тяжким невидимым грузом, потемневшее лицо застыло, как у каменного изваяния.
Марья опять спросила:
— Дмитрий, чего же тебе сказали? Почему молчишь?
Он наконец с трудом выдавил из себя:
— Подушную надо заплатить и за прошлый год. За прошлый и за этот. За два года.
Услыхав это, Марья зарыдала, как над покойником. Глядя на мать, заплакала и Фима. Дмитрий сидел неподвижно, уставившись остекленевшими глазами на стол.
Марья понимала, что сколько ни лей слезы, горю этим не поможешь. Она еще раз обыскала избу, заглядывала во все щели и углы, перетрясла все свои холсты и рубахи, хранившиеся в чулане в большой деревянной кадке, и ничего не нашла. Фиму послали позвать Степу, может быть, он знает или видел эту заклятую «фитанцию». Степа пришел с ног до головы в снегу. С его новой шубы капала вода. Он разделся у двери и полез на печь сушиться.
— Сынок, вот такую бумажку ты нигде не видел? — принялась его расспрашивать Марья, показывая скрепленные ниткой квитанции.
Степа отрицательно мотнул головой, но, поразмыслив, как бы вспоминая, спросил:
— А где она была? В псалтыре деда Охона?
— Да, да, сыночек, там, — с надеждой подтвердила Марья.
— Там их было две?
Марья с бешено бьющимся сердцем подошла к печи, взялась руками за брус, положенный по краю, и ждала, что скажет Степа дальше. Дмитрий слегка приподнял голову, услышав разговор матери с сыном. Даже Фима вышла из предпечья и с нетерпением смотрела на брата. Но Степа не спешил. Он перевел взгляд от матери к отцу и обратно к матери, вспомнив ее широкий и плотный пояс.
— Нет, не видел, — сказал он коротко.
Разочарованная Марья отошла от печи и снова принялась за поиски. Дмитрий опять уставился тупым взглядом в стол. Фима села за прялку. Все они забыли об обеде, время которого уже давно прошло. В окнам начали подступать вечерние сумерки.
Неожиданно к Нефедовым явилась Ольга. Она вбежала в избу, даже не стряхнув с лаптей снег и с трудом переводя дыхание.
— Марья уряж, идемте скорее к нам, мама начала рожать! — с порога вскричала она, сдерживая слезы.
Марья сидела на лавке, подавленная свалившейся на них бедой. Ей казалось, что она теперь не в состоянии даже шевельнуться. Голос Ольги вывел ее из оцепенения. Она поднялась с лавки и шагнула к ней навстречу.
— Чего же ты плачешь, бестолковая, коли мать начала рожать? — сказала она.— Надо быстро затопить баню, позвать кого-нибудь из Савкиных старух.
— К Савкиным мы не ходим, отец велел позвать тебя. У нее, говорит, легкая рука. И мама так сказала, пусть, говорит, приходит Марья, — говорила Ольга, переминаясь с ноги на ногу...
Марья помолчала в раздумье.
— Как же быть-то? Мне ни разу не приходилось бывать повитухой, сумею ли...
Она взглянула на Дмитрия, тот не замечал, что происходит в избе. Не спеша оделась. Уже одетая, сказала ему:
— Пойду, Дмитрий, помогу, как смогу.
Дмитрий еле заметно кивнул головой.
— Мама, и я с тобой! — воскликнула Фима.
— Нечего там тебе делать, обойдутся без тебя, сиди дома и пряди, — сказала Марья.
Они с Ольгой ушли.
Фима попряла, пока в избе было светло, потом ушла и она. Дмитрий со Степой остались вдвоем. Один сидел за столом, другой лежал на печи так тихо, что можно было подумать, будто оба заснули. Когда в избе стало совершенно темно, послышался голос Степы:
— Тятя, я знаю, где эта бумажка.
Дмитрий вздрогнул, точно от неожиданного удара. Он поднялся с лавки и, не выходя из-за стола, спросил:
— Где она?!
— Ее съел Мика Савкин, — невозмутимо сказал Степа и принялся рассказывать: — Он никогда не видел пряников и не знает, какие они. Бумажка выпала из псалтыря, он ее сунул в рот и съел. А после говорит, что пряники деда Охона не сладкие...
Дмитрий со стоном опустился на лавку.
— Лучше бы ты, сынок, молчал об этом, — сказал он, тяжело переводя дыхание.
— Я и молчал, когда мама тут была, боялся, что она меня опять отстегает своим поясом. Я знаю ее, это Мика съел, а я буду виноват.
Дмитрий молчал.
Дмитрий, не сомкнув глаз, просидел за столом до утра следующего дня. Степа спал на печи. Марья с Фимой всю ночь провели у Охрема. Дмитрий один сидел в темной и тихой избе и все думал и думал. Не раз вспоминал давно умерших родителей. Как тяжело жить без них! Дмитрию казалось, что при них жилось куда легче. А теперь нет ему ниоткуда поддержки. Словно оказался он в каком-то глухом лесу, где за каждым деревом его подстерегает опасность. Да, жизнь — это дремучий лес... Дмитрий думал и тяжело вздыхал... До базара оставалось всего три дня. Что он может сделать за это время? Откуда возьмет деньги? В Баеве денег нет, а если у кого они и есть, в долг не дадут. Деньги возможно получить только на базаре, продав корову. Не продашь сам — возьмут они... Дмитрию временами казалось, что он попал в такое положение, из которого ему не выпутаться. Никогда ему больше не подняться на ноги. Он прекрасно знал, что значит лишиться коровы. Куда ни повернись, всюду темная пропасть...
От Охрема первой прибежала Фима, за ней явилась и Марья. Похоже, что оттуда они вышли вместе, но дорогой Фима убежала от матери. Марья, как только вошла, схватила дочь за косы и принялась таскать.
— Тебе, ведьме, говорили: сидеть дома и никуда не ходить? Почему не послушалась? Всю ночь околачиваешься у людей, а дома корова не доена, печь не топлена!.. — ругалась она.— Вот когда выйдешь замуж, сама узнаешь, как рожают...
Она взяла подойник и вышла во двор доить корову. Фима, глотая слезы, села в предпечье чистить картошку. Голос Марьи поднял с лавки и Дмитрия. Он умылся над лоханью и вышел во двор проверить лошадь. Проходя мимо коровника, он невольно остановился. Слышно было, как упругие струи молока с шумом били о деревянные стенки подойника. Пахло парным молоком. Дмитрий постоял, вздохнул и пошел к лошади, напоил ее, дал сена. Потом взял вожжи и пошел на гумно за кормовой соломой. Вчерашний мокрый снег завалил всю тропу. Дмитрий шел медленно, приглядываясь к ней, чтобы не оступиться.
На гумне в это время тихо и пустынно, редко когда увидишь односельца, пришедшего за охапкой соломы. Дмитрий подошел к сараю и остановился в недоумении. Веревочка, которой закреплялась дверь сарая, была завязана совсем не так, как это обычно делал сам Дмитрий. К тому же снег перед дверью весь был истоптан. Кроме него самого, сюда никто не ходил. Значит, был кто-то посторонний. Следы лаптей малого размера, явно подростка или женщины, довели его к малопроезжей дороге, пролегавшей за гумнами. Кроме соломы, в сарае взять было нечего, и Дмитрий перестал думать об этом. В Баеве очень редки были случаи воровства, а в сарай на гумне, если кто и заберется, то вернее всего поворожить или поколдовать. Он связал вожжами большую охапку соломы и отправился домой. К его возвращению Марья уже сварила картофель и принесла из погреба капустного рассола.
Сели завтракать. Степа очистил рассыпчатую картошку и косо поглядывал на рассол. Мать налила ему в плошку молока. Фима перестала есть рассол, ожидая, что и ей нальют молока.
— Не маленькая, обойдешься и так, — сказала Марья, все еще сердитая на нее.
— Скоро все будем есть капусту, корову-то придется продать, — понуро отозвался Дмитрий.
У Марьи от этих слов брызнули слезы. Муж сказал правду, кроме коровы им продавать нечего. Ржаного зерна осталось немного, и самим не хватит. Лишние холсты и рубахи она распродала, когда покупали эту корову. Напрясть и наткать новых еще не успели. От этих горьких мыслей она расплакалась навзрыд.
С трудом ел и Дмитрий. Он жевал картошку, не чувствуя вкуса, словно месиво из глины с водой. Затем положил ложку и вышел из-за стола. Какая уж тут еда, коли сердце разрывается.
Фима, поев, села прясть. Степа отправился к Перьгалею кататься на ледянке. Марья снова хотела приняться за поиски квитанции. Дмитрий остановил ее:
— Не найдешь того, чего нет в избе.
— Тогда где же? Может, совсем ее тебе не давали? Или сам где-нибудь потерял?
Дмитрий махнул рукой.
— Ладно, сам я виноват, не следовало бы ее класть в псалтырь, — сказал он и попросил у жены иголку с ниткой.
Марья вдела нитку в иголку и, подав ее мужу, с любопытством ожидала, что он будет делать. А Дмитрий взял свою шапку, распорол подкладку и зашил под нее все квитанции, какие когда-либо получал за подушную оплату.
— Здесь их никто не съест. Если и пропадут, то — вместе со мной.
— Дмитрий, чего говоришь? Кто съел эту бумажку? — удивилась Марья.
— Домовой — вот кто съел! — сказал Дмитрий и больше не прибавил ни слова, не желая расстраивать Марью. Кому нужна та правда, которую он узнал от Степы.
Вечером к ним зашел Охрем. Едва переступив порог, он срывающимся голосом заговорил о своем горе.
— Пропащий я человек, нет мне ни смерти, ни счастья.
Дмитрий вопросительно взглянул на жену. За суматохой с пропавшей квитанцией он даже не спросил Марью, кого родила Васена. Видимо, у Охрема опять девочка.
— Теперь пойду изведу себя! — продолжал тот. — Зачем мне жить на свете? Скажите, зачем?! Растить полк девок?!
Дмитрий и Марья промолчали. Их собственное несчастье было таково, что неудача Охрема казалась вздором. Дмитрий, подавленный горем, сидел на своем обычном месте, Марья растворяла тесто, чтобы завтра печь хлебы. Фима пряла. Степа на печи опять сушил свою мокрую одежду. Всем было не до жалоб Охрема. Это его удивило. Он провел широкой ладонью по лицу и спросил:
— Вы чего молчите? Я вам толкую о своем несчастье...
— А что тебе отвечать? Знаю я твое несчастье, — отозвалась Марья.
— Хотя бы утешить человека надо. Сказать ему несколько слов для успокоения души...
Он еще долго говорил, сетуя на свои невзгоды. Марья вздула лучину, приладила ее в светец и позвала Степу последить за огнем.
— У меня еще портки не высохли, — ответил тот с печи.
— Я вот сейчас возьму пояс, они мигом высохнут. И шубу всю намочил! Кто же в шубе катается по снегу? Думаешь, тебе еще сошьют? Теперь не скоро дождешься, — шумела Марья, давая выход накопившейся горечи.
Степа не стал перечить матери и занялся светцом. Вскоре лучина разгорелась ярче. Охрем медленно поднялся с лавки и направился к двери:
— Коли не утешаете меня, уйду!
— Нас бы самих кто-нибудь утешил, — сказала ему вслед Марья.
Охрем остановился перед дверью:
— Чего вас утешать, не девочку же ты родила?
— Думаешь, беда лишь в том, когда родится девочка? Других бед на свете не бывает?
— По мне, нет горше беды, — сказал Охрем и спросил: — Чай, не лошадь у вас пала?
— Этого только теперь и недостает! — с отчаяньем сказала Марья.
— Тогда не знаю, что за горе свалилось на вас. И догадаться не могу...
Охрем вернулся к лавке, склонив голову, направил здоровый глаз на угрюмо сидящего Дмитрия. Но тот молчал.
— Митрий Иваныч, что у тебя стряслось?
Дмитрий поднял на него невидящий взгляд и негромко промолвил:
— Да, действительно стряслось, Охрем, такое, что хоть сейчас лезь в петлю или немного погодя.
— Вай, вай, Митрий, не пугай меня, у тебя двое сыновей-молодцов, кому ты их оставишь, — сказал Охрем и придвинулся по лавке ближе к Дмитрию. — Так скажи, может, помогу чем, палка у меня ясеневая, здоровая, двух волков уложил...
— Эх, если бы можно было помочь палкой, я и сам отыскал бы дубину, — промолвил Дмитрий и рассказал о случившемся.
Охрем выслушал историю с пропавшей квитанцией и как-то странно притих. Вскоре он ушел, ничего не сказав. Хозяева не вышли его проводить. Им показалось, что Охрем не совсем ушел, а всего лишь вышел во двор и сейчас вернется. Но он не вернулся.
Вечером, накануне базарного дня, Марья со слезами на глазах подоила корову, а уходя от нее, прижалась мокрой щекой к ее теплой шерсти, не выдержала и зарыдала. «Буранка, Буранка, — повторяла она сквозь рыданья, — не долго ты прожила у нас, не оставила даже племя!..» У коровы единственным недостатком было то, что каждый год телилась бычками. В чем-либо другом ее упрекнуть было нельзя — смирная, молочная, со стада приходила вовремя. Марья по привычке выходила ее встречать. А если когда и не выйдет, корова сама заходила во двор, останавливалась у крылечка и тихо мычала, ожидая корма.
О корове горевал и Дмитрий. Когда-то еще им теперь удастся купить корову. А может быть, и совсем не удастся. Он встал до рассвета, привел в порядок розвальни, положив в них сена, накрыл его старым зипуном. Кто знает, сколько им придется задержаться на базаре. Продать корову куда сложнее, чем купить.
Марья вышла позвать его завтракать.
— Иди, поешь немного, там, на базаре, недосуг будет.
— И есть-то не хочется, — ответил Дмитрий, но все же пошел за женой в избу.
У крылечка он задержался, чтобы почистить с лаптей приставший навоз, и тут обратил внимание, что с улицы кто-то подошел к воротам. В темноте он не узнал, кто именно, и подождал.
Во двор вошел Охрем.
— На базар собираешься? — спросил он Дмитрия.
— На базар, — с трудом ответил тот.
— Давай зайдем в избу, потолкуем, может, не придется ехать, — сказал Охрем.
Дмитрий пропустил его вперед.
Навстречу им вышла Марья. Она на шестке разогревала вчерашние щи и огонь оставила, чтобы в избе было посветлее. Увидев Охрема, она спросила:
— Ты, знать, тоже собрался на базар?.. Дмитрий, тогда, может, мне не ехать с тобой, Охрем поможет?..
— Не спеши, Ивановна, — сказало Охрем. — На базар, вернее всего, никто не поедет. Не всегда весело ехать покупать. А продавать ехать — одни слезы.
Дмитрий ничего не понял из того, что говорил Охрем. Он сел за стол, ожидая, когда Марья подаст подогретые щи. Но Марья что-то медлила.
Охрем сел на переднюю лавку. Свет от огня на шестке падал на его лицо красными бликами.
— Вот что я скажу вам, об этом самом, как говорится, деле, — заговорил он несколько путанно. — Мы с Васеной все думали и рассуждали, как быть, к примеру, если взять ваше теперешнее положение. И все же надумали и решили сегодня утром. Дальше рассуждать было нельзя, сегодня базар. Так что у нас с Васеной есть немного денег, мы их копили на лошадь. На лошадь их еще не хватает, надо еще подкопить. А эти, накопленные, пока отдадим вам. Какая разница, где они будут лежать — у нас, в кубышке, или еще где, ведь вы их нам вернете... Васена сказала, что надобно вас выручить. Я и сам так думаю. Люди вы хорошие, за вами деньги не пропадут.
Дмитрий с Марьей молчали, озадаченные. Кто мог думать, что у Охрема есть такие деньги, и что он их может дать взаймы! Смущало и то: сумеют ли они быстро вернуть эти деньги Охрему, не подведут ли его?
— Вот, возьмите, — сказал Охрем, не дождавшись, когда они смогут хоть что-нибудь сказать, и положил на стол перед Дмитрием небольшой сверток в тряпке. — Все сполна здесь, сколько успели накопить... Не ездите на базар, не продавайте корову. Пусть Степа пьет молоко, а не кислый квас, сильнее будет. Мальчику нужно молоко...
Дмитрий долго откашливался, прежде чем вымолвить слово.
— Так-то оно так, Охрем, да ведь мы вскорости не сумеем тебе вернуть их. С годик тебе придется подождать. Подождешь? — спросил он напрямик.
Охрем махнул огромной жилистой рукой.
— А ты думаешь, что мы раньше этого срока сумеем накопить остальное? Где там! Когда сумеешь, тогда и отдашь... — Он тяжело вздохнул. — Хотел с тобой переселиться на новую землю, да раздумал. Если бы Васена родила мальчика, тогда обязательно бы переехал. А с девочками куда переедешь, чего там станешь делать.
— На новой земле и девушкам найдется занятие, заставишь корчевать кустарник. Там, сказывают, хорошо родится конопля. Прясть и ткать будут.
— Неужели правда?! — удивился Охрем.
— Знамо, правда.
— Тогда надо будет потолковать с Васеной. Она у меня баба ушлая. Когда в чем ее послушаюсь, сделаю по-ейному, обязательно выйдет в самый раз...
Когда Охрем ушел, Дмитрий с Марьей долго молчали. Дмитрий даже забыл проводить нежданного гостя. Его добрый поступок словно оглушил их. Давно погас огонь на шестке, успели остыть подогретые щи. К окнам медленно подступал рассвет. И когда в избе сделалось довольно светло, взгляд Марьи упал на сверток на столе. Она поднялась с лавки, подошла к столу, упала грудью на этот сверток и зарыдала так же, как вчера вечером рыдала, прижавшись к корове.
Дмитрий положил руку на дрожащие плечи жены:
— Не плачь... Зачем плакать теперь, когда все так хорошо обошлось... А я ведь, признаться, думал, что один на свете, как в дремучем лесу... Ан нет... не один. Теперь корову не продадим.
С полатей, свесившись поверх бруса, на родителей смотрел Степа. Он проснулся от рыданий матери и долго не мог понять, что происходит там, у стола, отчего плачет мать. И лишь когда отец сказал о корове, догадался, что это продолжается суматоха из-за той синенькой бумажки. Во всем виноват Мика Савкин. «Надо будет его проучить, чтобы в другой раз знал, чего пихать в рот, — думал Степа. — Если бы он не съел эту бумажку, то и мать бы не плакала сейчас, и отец так не горевал бы...» Степа все утро тоже был не в духе. Обычно он как только просыпался, первым делом разглядывал потолок. На потолочных досках много сучков. Если в них пристально всмотреться, можно разглядеть то лицо человека, то морду какого-нибудь животного или зверя. Степа очень любит их разглядывать. Иногда он даже поправляет, для этого у него припрятан гвоздь, который он летом нашел под сенями. Правда, гвоздь ржавый и немного изогнутый, но зато острый. Сегодня Степа не вынул его из-под подушки, не взглянул и на свои рисунки, и все из-за этой бумажки. «Проучу Мику», — думал Степа и решил никогда больше не показывать ему псалтырь.
Сегодня Степу долго не звали завтракать. Фиму мать тоже разбудила, когда стало уже совсем светло. С опозданием затопили печь. Степа слез с полатей и, вопреки обыкновению, сам без напоминаний умылся над лоханью. Фима у окна заплетала длинную косу и, улыбаясь, наблюдала за братцем.
По Баеву распространился слух, что в это лето начнется постройка церкви. Слух вскоре подтвердился. В субботний вечер Никита-квасник прошел с палкой под окнами, оповещая стариков, что завтра собирается сельский сход по поводу постройки церкви.
— Пойдут, кому надо, — равнодушно сказал Дмитрий, когда тот, стукнув по наличнику, объявил о сходке. — Наша церковь будет на новой земле.
Никита или не расслышал Дмитрия или, не придав значения сказанному, мотнул черной бородой и пошел дальше. Он очень любил вот так ходить по селу, созывать и распоряжаться. Совался и туда, где его не касалось. С ним предпочитали не связываться, ему не перечили. Человек он злопамятный, а к нему заезжало волостное начальство, бывал у него и становой пристав, если случится ему заглянуть в Баево.
— Будут здесь строить церковь, может, и дед Охон с Иважем сюда подадутся,— сказала Марья после того, как Никита-квасник отошел от окна.
— Знамо, подадутся, это дело ихнее, — проговорил Дмитрий.
Марья, помолчав, сказала с грустью:
— Они — сюда, мы — отсюда, на новую землю...
Дмитрий не поддержал этого разговора. Чего болтать попусту. Переселение на новую землю — дело решенное. Слишком много и долго Дмитрий об этом раздумывал, чтобы перерешить. В воскресенье утром он встал рано, вышел во двор, дал лошади сена, потом подумал и насыпал в кормушку овса. В эту весну коню предстоит много работы. Дмитрий взял вожжи и отправился на гумно за соломой. В утреннем бледном свете снег казался почти синим, словно разбавленное водой молоко. В стороне города занималась утренняя заря. Нижние кромки белых облаков были слегка подкрашены бледно-лиловыми отсветами. Сегодня, пожалуй, день будет ясный и теплый. От ночного заморозка по краям тропы снег затвердел, а на тропе образовался ледок, резко выделявшийся на ровной белизне конопляника.
На гумне вокруг ометов соломы сверкающей мишурой свисали сосульки. Дмитрий взял в руку несколько тонких сосулек, полюбовался, как в них переливается свет и, бросив их в снег, вытер руку о зипун.
Дверь в сарай, к удивлению Дмитрия, была полуоткрыта. «Что за причуда повадилась сюда? — подумал он.— Ворожить, что ли, кто-то ходит...» Он вошел в сарай и увидел женщину, в длинной, почти до лаптей, овчинной шубе и в шерстяной шали, повязанной так, что виднелись лишь черные блестящие глаза.
В первую минуту Дмитрий растерялся.
— Кто ты? Чего здесь делаешь? — наконец спросил он женщину.
Та ответила тихо:
— Кто я — знать тебе не надо, а зачем я здесь — должен догадаться сам. Ворожея мне присоветовала встретить тебя...
Дмитрий попытался было догадаться по фигуре или по голосу, кто же это, но безуспешно. Впрочем, он тут же отказался от этого и, растянув на свободном месте вожжи, стал накладывать на них солому.
— Грех тебе будет, дядя Митрий, если откажешься от меня, прогонишь безо всего, — проговорила женщина.
Дмитрий остановился.
— Что же мне с тобой делать, с несуразной? Сколько раз ты сюда приходила? — спросил он, оглядывая невысокую фигуру женщины.
— Три раза была здесь, все никак не заставала тебя... Не от радости и не из баловства пошла я на такое. Чем же я виновата, что мужик мне достался квелый? А винят меня, поедом едят, хоть руки на себя накладывай...
«Должно быть, чья-то молоденькая сноха», — с невольным сочувствием подумал Дмитрий. Он хорошо знал нравы баевцев, и не только их, такое было в каждом эрзянском селении. В бесплодии, или в том, что родятся только девочки, как у Охрема, винили только женщину. И ох как горька была участь такой женщины в семье! Ее объявляли порченой, обвиняли во всех грехах, нагружали самой тяжелой работой, иногда даже переставали кормить, лишь бы поскорее ее извести...
— Моложе меня, знать, не нашла, дура эдакая?
— Говорю, что ворожея на тебя указала.
Дмитрий вышел из сарая, посмотрел на соседские гумна. Кругом было пустынно и тихо. Вернувшись обратно в сарай, он прикрыл дверь и замотал веревочку с внутренней стороны о колышек...
Оставшись один, Дмитрий посидел в невеселом раздумье, затем, увязав вожжами солому, зашагал к избе...
Во дворе его поджидала Марья.
— Ты, должно, из ума выжил, столько времени пробыл на гумне. Чего там делал?
— Солому в сарае перекладывал, мыши ее здорово изгрызли, — в первый раз соврал Дмитрий.
— А я думала, что ты пошел на сходку. С чего, думаю, потащился туда без завтрака. Знать, не пойдешь?
— Нечего мне там делать, обойдутся без меня, — ответил Дмитрий, не поднимая головы.
Он занес охапку соломы в небольшой сарайчик, где они обычно хранили корм для скотины, и приготовился ее резать. Марья вошла за ним.
— Что же ты не идешь завтракать? Куда денется солома, после нарежешь.
На душе у Дмитрия было муторно...
На сходке старики решили, как узнал Дмитрий, что пока дорога еще держится, каждому хозяину, имеющему лошадь, привезти два воза строительного леса. А неимеющим лошадей возместить привоз леса холстом.
Безлошадники, как и следовало ожидать, запротестовали.
— Грязные портянки свои и те не отдам, не то что холст! — кричал Охрем у Нефедовых. — У Васены теперь четыре дочери! Когда подойдет время выдать их замуж, откуда нам взять столько холста на приданое?! А тут им еще подавай на церковь.
— Небось беспокоишься о дочерях, — шутливо заметила Марья.
— Куда же денешься, ведь их нарожала Васена, а не какая-нибудь из снох Никиты-квасника... Может, когда-нибудь родит и сына.
По поводу решения сходки высказался и Дмитрий:
— Нам незачем ездить за лесом на церковь, мы переселяемся на новую землю. Оттуда не приедешь молиться в такую даль.
Пока санная дорога не растаяла, Никита-квасник раза три наведывался к Дмитрию, торопил его ехать за лесом. Дмитрий держался неопределенно: не обещал, но и не отказывался, тянул время. Когда же снег растаял и пошла талая вода, он прямо объявил Никите, что лес возить не поедет, а как только немного подсохнет, начнет переселяться на новую землю.
— На новой земле, знать, хочешь прожить без бога? — возмутился Никита.
— Там богов найдется сколько хочешь и поближе — в Алтышеве, Алатыре, — возразил Дмитрий.
Никита со злости покраснел, борода его затряслась.
— Ты, я смотрю, не из простаков, но и мы не лыком шиты, — свирепо сказал он. — Не поехал за лесом, отдашь холстом.
— Не отдам! — отрезал Дмитрий.
— Не отдашь, сам заберу, когда твоя жена настелит их белить.
Дмитрий на мгновение потерял самообладание и выпалил в лицо Никите:
— Заберешь за своей снохой!
Такое Никите еще никто не смел сказать. Многие поговаривали, что он грешит снохачеством, но ведь это за спиной. Лицо Никиты из багрового стало синим. Он так начал заикаться и спешить, что не смог выговорить ни слова. И лишь когда он отошел от окна и зашагал по улице, к нему наконец вернулась способность говорить членораздельно. И он сказал, потрясая вскинутыми кулаками:
— Земли и страны разрушатся, горы и деревья попадают — Нефедов Дмитрий пошел против бога!
Марья испугалась за мужа.
— Вай, Митрий, зачем ты с ним связался?! Ну съездил бы, привез им воз, он бы отстал от тебя.
— Теперь он и без того отстанет, больше к окну не подойдет, — сказал Дмитрий.
И в самом деле, рассуждал Дмитрий, раз он переезжает из Баева, с какой стати ему гонять свою лошадь за этими бревнами в три обхвата. Его лошади и без того работы будет больше чем достаточно.
Никита-квасник бывал не только под окнами Нефедовых. Он не отставал и от Охрема. Тому он грозил тем, что если Охрем не отдаст положенный с него холст, у него вычтут из оплаты за выпас сельского стада.
— Ничего он не получит от меня! Коли на то пошло, теперь уж обязательно переселюсь на новую землю. Ни за что не останусь в Баеве. Пусть сам он возьмется пасти стадо, весь заработок достанется ему! — кричал Охрем перед соседями после того, как Никита ушел от него.
В эту весну он действительно отказался пасти баевское стадо. Его пасли по очереди сами баевцы почти половину лета, пока не нашли пастуха.
Как только сошел снег, Дмитрий с Охремом отправились на новую землю корчевать под пахоту кустарник.