Сын теней

Глава 20

— Г… где это нашли, Эамон? — я еле заставила себя говорить.

— Оно плавало на поверхности, в небольшой лужице открытой воды. Ремешок зацепился за камышину. Мне очень жаль, Лиадан. Выразить не могу, как мне жаль.

Фионн откашлялся.

— И что потом? Что с бандитами? Их схватили?

Эамон снова уставился в огонь.

— Этот парень скоро показал себя в истинном свете. Мы шли за ними на север, и я слышал, как он смеется и дразнит меня, убегая. «Ты удивился, да? — крикнул он мне. — Ты не думал, что я заберусь так далеко, а? — он презрительно усмехнулся. — Подумай хорошенько, Эамон Черный, — сказал он. — Мои действия диктуются не твоими соображениями о том, что правильно и благородно. Я играю, только когда уверен в победе, и чтобы выиграть использую любое оружие. На случай, если схватишь меня, запомни, ко мне нельзя подходить с тем же мерилом, что и к обычным людям. Я украл эту женщину только чтобы продемонстрировать, насколько слаба твоя защита. Теперь, когда я привлек к этому твое внимание, уверен, ты быстро исправишь свой недосмотр. Видишь, я сделал тебе одолжение». Он продолжал в том же духе, и ему все время удавалось оставаться от меня на некотором расстоянии, как бы я ни увеличивал скорость. Мы приближались к тому месту, где должны были ступить на сухую землю и встретиться с людьми Фионна. Но туман все еще стоял очень густой, и я неожиданно их потерял. Потом слева от тропы раздались какие-то звуки, вроде кваканья, а справа послышалось нечто похожее на ответ. Я двигался так быстро, как только мог. Когда я добрался до суши, туман рассеялся. Я увидел людей Фионна, молча ждущих нас у дороги. Но никаких следов Крашеного и его чернокожего спутника. Каким-то образом им удалось выбраться из трясины и ускользнуть, не угодив в ловушку. Как они это сделали, я понять не могу, там просто нет другого пути.

— Прошу прощения. — Фионн резко развернулся на каблуках и быстрым шагом вышел из зала. Лицо у него было серое. Я бы ему посочувствовала, но не могла забыть синяков сестры. Он потерял ее и не заслуживал лучшего.

— Я очень сожалею, — снова сказал Эамон. — Слова тут бессильны, Лиадан. Будь уверена, я сделаю своей главной задачей поимку этих людей и их суровое наказание. Но я понимаю, что это всего лишь мизерное утешение в твоем горе.

Эйслинг плакала:

— Бедная Ниав. Какая страшная смерть! Я просто думать об этом не могу. Нам надо отослать сообщение в Семиводье. Я пошлю за гонцом…

— Не стоит, — у меня дрожал голос. Я глубоко вздохнула и заставила себя говорить спокойно: — Шон уже едет сюда. Я попросила его приехать.

Брат с сестрой посмотрели на меня, потом переглянулись, но промолчали. Все, в общем-то, знали, что нам с Шоном не нужны слова, чтобы поговорить друг с другом, но все равно, наши способности заставляли чувствовать себя неловко всех, даже друзей.

— Он приедет завтра, — добавила я. — Эамон, я должна спросить. Ты совершенно уверен, что Ниав… что она… ты уверен? Ведь, в конце концов, ты же не видел… может, ей все же удалось добраться до той стороны другим путем? Ты можешь ошибаться?

Эамон печально покачал головой:

— Боюсь, что нет. В этих болотах нет никаких других путей. Лишь один. Она не могла убежать от них и остаться в живых, Лиадан. Для твоей матери это будет ужасная весть.

Я молча кивнула. И впрямь, ужасная, а самое жуткое, что я не могу сказать, правда это или нет. И, возможно, пройдет очень много времени, прежде чем я узнаю. А пока известная мне правда должна держаться в секрете, а рассказывать следует жестокую историю, которая, возможно, окажется ложной. На случай, если Эамон все же ошибается, если Крашеному удалось снова совершить невозможное и увести мою сестру в безопасное место, я должна соблюдать свою часть договора. «Доверие». — Снова и снова повторяла я сама себе. — «Доверие, вопреки всякой логике. Такова цена сделки. Я, похоже, рехнулась».

На следующий день явился Шон, и я все ему рассказала. Он выслушал мои новости молча, наверное, уже готовился к худшему. Я сообщила ему о своем желании немедленно вернуться в Семиводье и была готова к отъезду уже на рассвете следующего дня. Шон отказался от предложения Эамона предоставить сопровождение, поскольку, сказал он, пятерых солдат, приехавших с ним, должно вполне хватить.

— Я думаю о безопасности Лиадан, — с нажимом произнес Эамон. — Этот человек ни перед чем не остановится. Мне будет спокойнее, если ваша защита будет усилена, по крайней мере, до границ моих владений.

Шон поглядел на меня, приподняв брови.

— Спасибо, Эамон, — поблагодарила я. — Не думаю, что тебе следует так беспокоиться. Крашеный, без сомнения, не станет повторять нападение так скоро. Ему, наверняка, известно, что сейчас ты начеку. Я уверена, мы спокойно доедем до дома.

Руки Эамона беспокойно двигались, словно он готов в любой момент схватиться за оружие.

— Твоя уверенность поражает меня, Лиадан, особенно принимая во внимание все, что здесь произошло. Я сам провожу вас хотя бы до последнего поста.

Это предложение отклонить было невозможно. Мы попрощались с Эйслинг и поехали прочь от Шии Ду под низким, серым небом. Когда Эамону пришло время возвращаться назад, он отвел меня в сторону, воспользовавшись тем, что Шон беседовал со своими людьми.

— Я надеялся, ты сможешь остаться подольше, — тихо сказал Эамон. — Или позволишь мне поехать с тобой в Семиводье. Это я виноват в том, что произошло, я дол… должен сам сказать им, помочь тебе объяснить…

— Нет, нет, — ответила я. — Кто бы ни нес ответственность за случившееся, ты тут ни при чем, Эамон. Не добавляй это к числу своих проблем. Езжай домой и забудь обо всем, что произошло. Жизнь продолжается. — Мне совершенно не нравился слишком интенсивный, почти лихорадочный блеск его глаз.

— Ты очень сильная девушка, — нахмурился он. — Но ты всегда была такой. Я уже давно восхищаюсь этим твоим качеством. На свете мало найдется женщин, способных говорить столь мужественно, едва потеряв сестру.

Молчать показалось мне безопаснее.

— Ну что же, тогда до свидания, — сказал он. — Пожалуйста, передай своим родителям, что я хотел бы… я так хотел бы…

— Я все передам, — твердо прервала я. — Прощай, Эамон.

Я думала, что как только мы уедем из Шии Ду с его туманными болотами и направимся домой, я почувствую облегчение. Но когда я обернулась и краем глаза увидела одинокую фигуру Эамона, едущего назад в сердце своей мрачной, неприветливой земли, во мне поднялось чувство, будто я каким-то образом бросила его, услала обратно, в его собственное темное жилище. Довольно странное ощущение. Я попыталась избавиться от него, но картина эта снова и снова всплывала у меня в памяти, пока мы спокойной рысью продвигались вперед, а местность вокруг становилась все лесистее и лесистее, поднимаясь меж зазубренных скал к границе нашего леса.

Шон внезапно остановил лошадь и сделал знак другим замереть.

— Что?.. — начала я.

— Ш-ш-ш! — Шон предостерегающе поднял руку. Мы молча ждали. Я ничего не слышала, кроме пения птиц да шума редких дождевых капель. Через некоторое время Шон снова тронул лошадь, но очень медленно, явно ожидая, когда я его догоню.

— Что? — спросила я, подозревая, что уже знаю ответ.

— Я совершенно уверен, что кое-что слышал, — сказал он, послав мне долгий косой взгляд. — На протяжении уже длительного времени. Как будто за нами кто-то следует. Но стоило нам остановиться, и звуки стихли. У тебя отменный слух. Ты сама что-нибудь слышала?

— Только птиц. Здесь больше никого не может быть. Мы бы их увидели.

— Ты так считаешь? Возможно, мне стоило пропустить мимо ушей твои доводы и согласиться на предложенный Эамоном эскорт. Нас не так уж много, и засада может обернуться серьезными неприятностями.

— А откуда здесь взяться засаде? — спросила я, избегая его взгляда.

— А зачем украли Ниав? — возразил Шон. — Ни у того, ни у другого нет никакого смысла. Зачем он сделал это сразу после того, как…

Он замолчал.

— Сразу после того, как что? Ты же не хочешь сказать, что он согласился на тебя работать?

— Не вполне, — осторожно высказался Шон. — Но он заявил, что обдумает мои слова, он обдумывает все предложения. Он сказал, что даст мне знать, когда определится с ценой.

Я лишилась дара речи. Что за игру ведет Бран? Ведь, без сомнения, мой брат, сын столь ненавистного Хью из Херроуфилда, будет последним человеком, с которым он решит иметь дело! Подобный союз станет опасен для них обоих. Меня страшно обеспокоило, что эта возможность хоть сколько-нибудь серьезно рассматривается.

— Это стало бы поворотным моментом, — продолжил Шон. — Именно то, что нам нужно, чтобы кардинально изменить ход конфликта с бриттами. Мы бы заплатили, сколько бы он ни запросил. Это очевидно. Так зачем разрушать столь удачную возможность? Не мог же этот парень настолько сбрендить, что сделал это с нашей сестрой из… из простой прихоти?

— Он ничего не делает из прихоти, — вырвалось у меня.

Шон долго молчал.

— Лиадан.

— М-м-м.

— Засады не будет?

— Скорее всего, нет, я так думаю, — осторожно ответила я.

— Лиадан, наша сестра мертва, люди видели, кто вел ее через болота. Свидетелей множество. Ты станешь защищать убийцу Ниав, скрывая свою собственную историю?

— Нет, Шон.

— Расскажи мне, Лиадан. Скажи мне правду. Ты играешь с очень опасными вещами, ты даже не знаешь, насколько они опасны.

Но я молчала, продолжая заслоняться мысленными щитами. Чуть позже, когда мы ехали по лесной тропе, влажной от преющих осенних листьев, я почувствовала, что рядом со мной кто-то скачет, хотя на этот раз и не раздалось перестука копыт эльфийских лошадей. Я услышала голос Хозяйки леса, тихий и торжественный, и, даже не поворачивая головы, увидела ее глубокие, серьезные глаза:

«Ты действовала поспешно. Ты снова позволила им руководить собой. Больше никаких ошибок, Лиадан».

«Мне не кажется ошибкой спасение собственной сестры от жизни полной унижений».

Я злилась. Для Дивного Народа что, ничто в мире неважно, кроме их собственных, совершенно непонятных нам хитроумных планов и схем? Шон и его люди вокруг меня спокойно скакали вперед. Я взглянула на брата, затем снова на Хозяйку Леса.

«Твой брат нас не слышит. Я сделала его глухим к нашей беседе. А теперь слушай меня внимательно. Ты вела себя крайне глупо. Если бы ты умела предвидеть, к чему может привести твоя затея, ты поняла бы, насколько неправа. Ты рисковала собственным ребенком. — Ее голубые глаза смотрели холодно. — Ты рисковала будущим».

«Почему рисковала? Я была в полной безопасности. А сейчас возвращаюсь в Семиводье. Ребенок родится там. Разве вы не этого хотели?»

«Возможно, твоя сестра мертва. — Она говорила непринужденно, будто упоминала о малозначимой детали. — Утонула. И ты, возможно, рисковала всем, ради ничего».

«Она в безопасности, я это знаю. Мужчине, который увел ее, можно верить».

«Ему? Он никто. Просто инструмент. Его роль в этом деле исчерпана, Лиадан. Теперь тебя должны заботить только две вещи. Ты ни в коем случае не должна подвергать риску союз. Без союза у твоего дяди не достанет сил для победы. Без Уи Нейллов он не сможет вернуть острова. Твое безрассудство чуть не лишило нас этого шанса. И еще ты обязана защищать ребенка. В нем — наша надежда. Больше никаких ошибок. Никаких одиноких прогулок. Не смей еще хоть раз ослушаться меня. Как только она узнает о твоем сыне, сразу же попытается его уничтожить. Мальчику необходимо оставаться в лесу, где он будет должным образом защищен».

«Она? Кто она?»

Но Хозяйка Леса лишь покачала головой, словно не могла произнести имя вслух, и медленно растворилась в воздухе. А потом мы, наконец, приехали в Семиводье и привезли наши ужасные новости.

***

Мне предстояло нести свой секрет на протяжении долгого и трудного времени. Это требовало крайнего напряжения воли, особенно при виде постаревшего лица матери и синих кругов у нее под глазами, при виде сжатых губ постоянно молчащего отца. Пришла зима, и мы вынуждены были сидеть взаперти все вместе гораздо больше, чем нам бы того хотелось, бессильные облегчить друг другу боль. Мы чувствовали, как ткань нашей семьи тянется и рвется, и не знали, откуда начать ее латать. Шон и Лайам часто спорили за закрытыми дверями. Лайам говорил о мести, Шон же теперь стал сторонником осторожности.

— Мы должны беречь силы, — говорил он, — до того времени, когда все союзники объединят усилия для финального нападения на позиции Нортвуда. Возможно, все будет готово уже следующим летом, самое позднее, осенью. Так зачем рисковать ценными людьми и оружием, преследуя Крашеного? Кстати, он уже недосягаем, так все говорят. Уплыл куда-то в Галлию, или еще дальше. Ниав погибла, никакое кровопролитие ее не вернет. — Для моего брата это было исключительно сдержанное поведение. В конце концов, ему удалось переубедить Лайама. Мы почти ничего не слышали об Эамоне, но я знала, он не оставит мыслей о мести. Я видела это в его взгляде, от которого кровь стыла в жилах. В его глазах читалась смерть, по крайней мере, для одного из них.

Мне страшно хотелось вернуться к показанному мне Конором тайному озерцу где-то в глубине леса. Возможно, в его неподвижных водах я и нашла бы столь необходимые мне ответы. Я рвалась поговорить с Финбаром: казалось, он так много знает и при этом никого не судит, будто и вправду является неким диким созданием, ведомым инстинктом и не беспокоящимся о том, что хорошо, а что дурно. Мой секрет тяготил меня. Но я должна была защитить сестру. И не могла предать Брана. Однако за то, что мне нельзя было рассказать правду такой, какой я ее видела, мои близкие платили очень дорого, и я вынуждена была день за днем наблюдать их горе. Похоже, у меня просто не было выбора, не влекущего за собой вины и сожалений.

Способность предвидеть будущее — это и дар и проклятие одновременно. Именно в такие моменты, как этот, он нужен более всего. Но он приходит и уходит, когда заблагорассудится, и его невозможно призвать усилием воли. Я пыталась. Я хотела увидеть Ниав: где она, как она, с кем она. Я пыталась мысленно дотянуться до Брана, но он находился слишком далеко, и я чувствовала его присутствие лишь в новолуние. Да и тогда оно было таким слабым, едва уловимым, бледная тень той связи, что была у меня с Шоном, который десять лун лежал со мной рядом в материнской утробе.

Думаю, Шон все знал. Он не говорил об этом, но знание сквозило во всех его действиях. Почему бы иначе он отговорил дядю от мести? Почему не рассказал всем и каждому о моей собственной связи с Крашеным? Он знал или подозревал, и понимал, что я собираюсь хранить свою тайну даже от него. Но он тоже видел горе наших родителей и, думаю, ему было сложно не осуждать меня.

И все же у нас имелась хоть одна причина и для радостных ожиданий. Все суетились вокруг меня, и тем больше, чем ближе подходило мое время, и чем шире я становилась. Шон любил отпустить шутку по поводу моих растущих объемов, но всегда оказывался рядом, когда мне нужна была помощь, чтобы подняться по лестнице или одолеть крутую тропу к деревне. Мама, несмотря на свою слабость, следила за мной острым глазом целителя, прописывая разнообразные омерзительные отвары и настаивая, чтобы я ежедневно отдыхала после обеда. Становилось теплее, на буках распускались первые листочки. Отец вел себя хуже всех: следил, чтобы я доедала все, что лежит у меня на тарелке, допрашивал, достаточно ли я сплю, сопровождал при любом, даже самом кратком выходе из дома, на случай, если я устану. Мама подшучивала над ним в своей обычной мягкой манере, говоря, что с ней он вел себя точно так же, оба раза. Потом она замолкала, без сомнения, вспоминая свою медноволосую старшенькую, очаровательную девчушку, что, пританцовывая, гуляла в лесу в своем белом платье.

Семиводье всегда являлось дружной общиной, несмотря на обширность наших владений. Слухов здесь избежать невозможно. То, что я слышала, обеспокоило меня. Когда я приходила в деревню, навестить больного, а я делала это почти до конца своего срока, кто-нибудь да обязательно протягивал руку и, застенчиво улыбаясь, касался моего живота. «Это на счастье, миледи, — так они бормотали. Или: — Это на удачу, да благословят вас боги». Сначала я не понимала, почему они это делают. Но случайно мне удалось услышать историю, которую жители рассказывали друг другу — историю гораздо более необычную, чем сама правда.

Эта история отлично объясняла, почему я так внезапно исчезла и вернулась уже с ребенком в утробе. Она объясняла, почему отец и дядя не отослали меня с позором, а позволили мне остаться здесь, дома, и растить ребенка без отца, под сенью священных лесов. История сообщала, будто Дивный Народ выбрал меня, чтобы выносить именно этого ребенка, что пророчество в этом случае, наконец, исполнится, и острова будут спасены. Тогда лес и озеро тоже окажутся в безопасности. Разве не похожа я в точности на ту девушку из старинного сказания, которая звалась сердцем Семиводья? Кто лучше моего сына подойдет для исполнения пророчества мудрых? И не удивительно, что я не назвала имени отца, ведь он родом из Иного мира, значит ребенок будет смертным лишь наполовину. Кто знает, какой силой он будет обладать? Вот как они обо всем этом говорили. Я могла бы подкинуть им несколько фактов, которые разбили бы это светлое видение, но не стала. Кто поверил бы, что скромная дочь Семиводья, с такой любовью лечившая их хвори, такая надежная, такая домашняя Лиадан, вдруг решит возлечь с бандитом и понесет от него ребенка? Кто поверил бы, что она может сплести целую паутину лжи, лишь бы защитить этого негодяя, то ли убившего, то ли нет ее родную сестру? Ужасно, как одна единственная ложь становится первой ниточкой в бесконечной паутине неправды. А когда эта паутина уже соткана, распустить ее почти невозможно.

Зима сменилась весной, а новостей о Ниав я так и не получила. За все прошедшее время до меня не дошло вообще никаких новостей.

Мама учила Жанис премудростям ремесла повитухи. Костлявая, угловатая Жанис, казалось, не имела возраста. Сложно было поверить, что когда-то ее звали Толстушкой Жанис, но именно это в один голос утверждали и мама, и Лайам. Трудные зимы во времена владычества колдуньи дались ей неимоверно дорого. Но у Жанис были ласковые руки, и я знала, что могу ей доверять. Младенец, похоже, твердо решил устроиться во мне головой вверх. Мама сказала, время терпит, он может еще к концу срока перевернуться. Спинное предлежание при родах вообще нежелательно, а я к тому же такая маленькая. Теперь я быстро уставала и проводила большую часть теплых дней, сидя на замшелой каменной скамье в садике, впитывая весеннее тепло и мысленно разговаривая с сыном.

«Тебе понравится этот садик, — говорила я ему. — Здесь хорошо пахнет, и множество всякой любопытной мелюзги. Вон пчелы, крылатые и полосатые. С ними стоит вести себя осторожно. А когда потеплеет, появятся кузнечики. И еще жуки всех цветов и видов, некоторые блестят, как драгоценные камни. И гусеницы, они ползают, которые, если ты не будешь начеку, съедят все твои овощи. Вот зачем мы растим чеснок рядом с капустой. Когда снова наступит Меан Фомайр, ты уже сможешь сидеть на травке и сам все здесь рассматривать».

Иногда я рассказывала ему о его отце. Но редко, поскольку не позволяла себе цепляться за ложные надежды.

«Он очень сильный. Сильное тело, сильный дух, сильная воля. Просто он сбился с пути. Я назвала его в честь Брана Путешественника, это имя оказалось даже более подходящим, чем я себе представляла. Ведь Бран Мак Фойл, герой древнего сказания, не смог вернуться домой из своего необычного путешествия. Когда он приплыл к берегам Тирконелла, один из его матросов спрыгнул на берег и сразу же рассыпался в прах, будто умер много лет назад. Возможно, это волшебное путешествие и, правда, длилось сотни лет, хоть Брану и его соратникам казалось, будто они отсутствовали всего лишь от лета до лета. Вот Брану и пришлось рассказывать свою историю, стоя на палубе, пришвартовавшегося к причалу корабля, а потом он снова уплыл, так и не ступив на родную землю. Не для него оказались приветственные объятия жены. Не для него — радость от сознания, как подрос его сын». Младенец пнул меня. Теперь ему явно стало тесно внутри. Возможно, он пытался что-то мне сказать, единственным доступным ему способом. «Ладно, — заверила я его, ерзая на каменной скамье, — если у путешествия твоего отца может быть какой-то конец, мы его найдем. Хотя он нас вряд ли поблагодарит. А тебе придется мне помочь. Одна я не справлюсь».

Мой срок почти подошел. Я чувствовала, что вполне готова. Распустились весенние цветы: бледные нарциссы, гордые крокусы, подснежники. В воздухе, несмотря на постоянный моросящий дождь, разлилось тепло. Вишни оделись в нежные цветочные мантии. Похоже, время самое подходящее. Все мое внимание обратилось внутрь. Я очень чутко реагировала на любое малейшее изменение в собственном теле и при этом едва замечала происходящее вокруг. Я знала, что Шон уехал. Но он не сказал мне, куда направляется.

Ребенка повернули, хотя чуть не опоздали с этим, и процесс оказался довольно неприятным, но остро необходимым для легких и безопасных родов. После этого я попросила всех оставить меня в покое, поскольку мне казалось, пришла пора положиться на волю богини.

Через несколько дней, в новолуние, я сидела ночью у себя в комнате и смотрела на пламя свечи. Я бодрствовала со свечами уже много ночей напролет, и в каждую из них вплавляла могущественные травы, каждую оборачивала ожерельем из волчьих когтей и украшала черным пером, воткнутым под ремешок. Возможно, свеча помогала ему, а может, и нет. В эту конкретную ночь я чувствовала себя такой уставшей, что глаза постоянно слипались, затем я рывком просыпалась с единственной мыслью, что не могу оставить его одного в темноте. Однако постепенно тело взяло верх над разумом, и я заснула прямо в кресле.

Меня разбудила резь в животе, а когда я встала, по ногам у меня потекло. И с той самой минуты началась сплошная боль, страх и самая тяжелая в моей жизни работа. Хорошо, что со мной была Жанис, мама слишком ослабела и могла только сидеть рядом, позволяя сжимать свою руку и обтирая мне лицо мокрой тряпицей. Но хоть тело ее и ослабело, разум остался острым, как и всегда, она отдавала команды Жанис и другим женщинам уверенно и точно. Возможно, внешне она была гораздо более уверена, чем в душе, поскольку тихонько предупредила меня, что ребенок за последние несколько дней успел снова перевернуться, будто твердо решил, что родится спиной вперед. Беспокоиться не о чем, твердо заверила она: я молодая, здоровая, а малыш, похоже, некрупный, у меня все получится.

«Я должна справиться, — сказала я себе. — Если я не смогу его вытолкнуть, я умру и он тоже. Я просто обязана справиться. Пусть только пуповина не окажется обернутой вокруг его шеи».

Роды длились долго. Свеча горела до самого рассвета, когда сквозь узкое окошко в комнатку, которую я когда-то делила с сестрой, брызнули первые оранжево-красные лучи. Одна из женщин попыталась затушить огонек, но я резко попросила ее оставить свечу гореть. Таким образом, хоть какая-то частица отца моего ребенка сможет присутствовать здесь, при рождении его сына. Свет становился все ярче, суета вокруг меня увеличилась, я слышала снаружи мужские голоса. Один раз мама вышла за дверь, наверное, успокоить Большого Человека. Я так и представляла себе, как он беспокойно шагает из угла в угол и ждет, когда все закончится, переживая, что на этот раз не может ничем помочь.

— Кричи, если хочешь, детка, — посоветовала Жанис через некоторое время. — Тебе больно, никто не ждет, что ты будешь терпеть молча. Ругайся, кричи — все, что захочешь.

Но мне казалось, что молчать — значит контролировать ситуацию. И еще я вспоминала, между приступами боли, каким же терпеливым был Эван-кузнец. Он стойко выносил агонию, наверняка, гораздо более мучительную, чем мои схватки. Разве женщины не проходят через это с тех пор, как на небе горят звезды? Это просто моя работа, я должна ее выполнить. Тут мне послышался чей-то тихий голосок, говорящий: «Хорошо. Так и надо!»

Позже, когда свет за окном стал фиолетово-серым, когда даже Жанис уже выбилась из сил, мама приказала женщинам приготовить еще один отвар. Понюхав его, я удивленно подняла брови, поскольку наряду с ясенцом и иссопом он содержал пахучку и какой-то еще более резкий, незнакомый аромат.

— Мне это не нужно, — сердито возразила я. — Я справлюсь сама.

Мама улыбнулась. Даже если она и волновалась, ей отлично удавалось это скрывать. Она совсем не выглядела усталой. Да, она была бледна, но в последние дни она всегда была такой.

— Закат — отличное время для рождения твоего малыша, — ласково произнесла она. — Правильное время, так мне кажется. Не забывай, дочка, что я целительница.

Я скривилась, выпила, почувствовала, как во мне поднимается новая волна боли, и на этот раз не смогла сдержать крика. Эта боль была иной, более сильной, более мощной, я испытывала непреодолимое желание тужиться и не могла ничего с этим поделать.

Дальше все произошло быстро, даже чересчур. Я издавала гораздо больше звуков, чем мне бы хотелось. Мама приказала мне прекратить тужиться, но я не могла. Кто-то держал меня за плечи, а Жанис говорила: «Так, хорошо, давай, девонька». А потом было последнее, неимоверное, раздирающее усилие, и вдруг наступила тишина.

— Быстро, — скомандовала Жанис, и мгновенно поднялась суета. — Переверни его вверх ногами, вот так. Очисть ему рот. Отлично. Теперь…

Я лежала совершенно без сил, но когда послышался первый возмущенный крик моего сына, рывком села, сморгнула слезы и потянулась к нему. О, он был великолепен! Такой маленький, сморщенный, весь красный, в липкой крови после родов, но уже с хохолком черных кудрей на макушке. Мой сын. Сын Брана.

«Ох, как же мне хочется, чтобы ты был здесь и увидел его. Чтобы посмотрел, какой у нас получился чудесный ребенок».

— Ты плачешь, девонька, — сказала Жанис, поспешно вытирая собственные щеки. — Не плачь. Славный мальчишечка у тебя родился! Крохотный, но сильный. Так долго боролся, а слышала, как громко завопил. Просто боец!

Как и всегда после родов, нужна была большая уборка. Все вокруг меня были заняты, а на моей груди лежал восхитительно теплый сын. Теперь он затих, а его крохотный ротик чмокал в предвкушении груди, пальчики крепко сомкнулись вокруг моего собственного пальца. «Не отпускай».

Мама непривычно притихла. Я подумала, что она, наверное, совершенно измучена этим бесконечным днем, но когда посмотрела на нее, обнаружилось, что она сидит у кровати и очень внимательно смотрит на малыша. Женщины закончили работу и пошли есть честно заработанный ужин. Мама велела Жанис пойти и принести мне еды и эля, и не слишком торопиться назад.

— И вот что, Жанис. Скажи Большому Человеку, чтобы зашел, ладно? Ненадолго.

Когда все ушли, и в комнате наступила тишина, она снова заговорила:

— Лиадан?

— М-м-м? — я почти засыпала. Небольшой огонь в очаге отлично согревал комнату, в воздухе разливался приятный запах лаванды — жженые цветы лаванды обладают целительными свойствами.

— Не знаю, как начать, но это должно быть сказано, Лиадан. Думаю, я могу назвать имя отца твоего ребенка.

— Что?!

— Тихо, тихо. Ляг, пожалуйста, ты напугаешь малыша. Я могу и ошибаться. Мы подождем твоего отца. Сходство просто поразительное. А Рыжий рассказал… он говорил мне, что твой мужчина каким-то образом связан с Херроуфилдом. Если бы не это, я бы не обратила внимания.

Мы услышали грохот сапог, явно перескакивающих через три ступеньки, затем топот по коридору, и, наконец, дверь распахнулась.

— Лиадан! — Отец в два прыжка пересек комнату. — Доченька, ты в порядке?

А потом он увидел ребенка на моей груди, и его губы расплылись в широченной, ласковой, необыкновенной улыбке. Как же давно он так не улыбался!

— Можешь подержать его, если хочешь, дедушка, — предложила я.

И вот отец стоит у огня с внуком на руках, пока мама рассказывает, а я, опершись на локоть, пью вино с пряностями, которое она вложила мне в руку.

— Эти роды… — начала Сорча, — эти роды настолько похожи на другие, при которых я присутствовала очень давно, что я никак не могу списать это на простое совпадение. Я могла бы не обратить на это внимание, если бы этот ребенок не был точной копией того, другого, мальчика, которого я принимала в Ман Геври в Херроуфилде.

Отец бросил на маму острый взгляд.

— Как это может быть? — спросил он. — И кстати, — он посмотрел на сверток в своих руках, такой маленький по сравнению с ним. — Разве все младенцы не выглядят одинаково?

— Я уверена, что права, — ответила мама. — И думаю, ты со мной согласишься. И схватки и сами роды — они абсолютно похожи: ребенок, твердо решивший идти спиной вперед, долгие схватки, трудные роды. Лиадан моложе и сильнее, чем была Марджери, у нее гораздо больше твердости, ей понадобилось меньше нашей помощи. Но все происходило практически также.

— Все роды со спинным предлежанием бывают трудными, — сказала я с бьющимся сердцем. — А кто тот ребенок?

Но мама мне не ответила.

— Ты только посмотри на малыша, — обратилась она к Ибудану. — Посмотри на эти темные кудряшки, на серые глаза. Взгляни на линию подбородка, на брови. Он просто копия Джона, хоть и красный и сморщенный. Не говори, что не видишь этого, Рыжий.

Отец подошел ближе к свече и внимательно уставился на ребенка, который неожиданно протестующе закричал.

— Дай сюда, — сказала я, отставив чашку, и сын вернулся ко мне на руки. Я погладила его спинку и стала тихонько напевать древнюю колыбельную, что когда-то внезапно усыпила его отца.

— Рыжий?

Отец кивнул.

— Я заметил, Дженни. — Так он звал маму с самого дня их встречи, когда она не могла говорить и назвать свое имя. — И это отлично сходится с тем, что ты мне рассказала, Лиадан: будто отец ребенка когда-то жил в Херроуфилде. Когда Дженни уехала оттуда, мальчику было меньше года.

— Кто… кем он был? — осторожно спросила я, быстро считая в уме и удивляясь, неужели Брану действительно может быть меньше двадцати одного года? Как он тогда сказал? «Когда мне исполнилось девять, я решил, что уже мужчина». Возможно, это правда.

— Его звали Джоном, в честь отца. Но все называли его Джонни.

— Сейчас его зовут иначе. Но имя сменить легко.

— У твоего мужчины серые глаза?

— Да.

— А волосы? У того мальчика были темные кудрявые волосы, точно как у твоего сына.

Я почувствовала, как медленно заливаюсь румянцем, и порадовалась, что они не могут читать моих мыслей.

— Так и есть, — сказала я, помолчав.

— Он бритт? — спросил отец. — Если да, могу понять, почему ты не хотела открывать его имя. Но не забывай, откуда родом я сам. Я здесь вполне прижился.

— Я не знаю. Возможно. Пожалуйста, расскажите, что случилось.

Отец слегка нахмурился:

— Твоя мать очень устала.

— Тогда расскажи сам, отец, пожалуйста.

Он сел с другой стороны кровати. Снаружи уже совсем стемнело.

— У меня в Херроуфилде было двое верных друзей. Мой младший сводный брат Бен, быстрый в бою и еще более скорый на острое слово. И еще Джон. Джон был моим ближайшим соратником, моим советчиком, моим отражением, моим спутником в любом предприятии. Ему можно было поведать любую тайну. Ему можно было доверить жизнь. Джон женился на девушке с юга по имени Марджери. Они очень любили друг друга. Они потеряли одного ребенка, и было похоже, что потеряют и этого. Но твоя мать как раз была там, и после долгой-предолгой ночи Марджери родила здорового малыша.

— Не было на свете ребенка, которого бы ждали и любили больше, чем Джонни, — вступила мама. — Марджери так им гордилась! Это сквозило во всех ее делах. Она постоянно носила его у плеча, разговаривала с ним, пела ему песенки. Она шила для него очаровательные рубашечки, вышитые цветочками, листьями и крылатыми насекомыми. Джон был сдержанным мужчиной. Но он был предан им душой и телом.

— Что… что-то случилось? Я не понимаю, как такой обожаемый ребенок мог превратиться в такого, как отец моего ребенка. Он не… его явно не растили в любви. Уж это я точно знаю.

— Джон умер, — сурово сказал отец. — Он был убит, раздавлен скалой, когда следил за Дженни. Дело рук Нортвуда. Это было ужасно, Марджери очень тяжело переживала свою утрату. Но когда я уезжал из Херроуфилда, она делала все, что могла, чтобы вырастить сына в одиночку. В доме моего брата они были в безопасности.

— Сын Джона должен был вырасти в прекрасного мужчину, — сказала Сорча, испытующе глядя на меня. — В достойного, доброго человека.

Я кивнула, чувствуя, как от слез щиплет глаза.

Отец встал.

— Мы утомили тебя, — сказал он. — Тебе надо поспать, вам обеим надо поспать. Вы отлично поработали сегодня. Сильные мои женщины! — И когда они повернулись к выходу, он тихо добавил: — Если мой внук — внук Джона, я буду очень доволен, дочка. Джон тоже бы порадовался. Я бы многое дал, чтобы встретить отца этого малыша. Надеюсь, однажды мне это удастся.

Но я лишь кивнула, а потом вернулась Жанис с едой для меня, и я обнаружила, что зверски хочу есть.

— Подожди пока придет молоко, — усмехнулась Жанис, устраиваясь у очага со своей кружкой эля. — Ты тогда будешь лопать, как не в себя.

Позже я уснула с малышом на груди, а свеча в окне так и горела всю эту ночь.