Сыны степей донских

В БУРНОМ 1917-м

2 марта улицы войскового Новочеркасска были заполнены демонстрантами. В Петербурге революция! На Соборной площади, у памятника донскому герою Ермаку, беспрерывно митинговали. Группа большевиков, шедшая во главе рабочих-железнодорожников, развернула красный стяг с начертанным на нем лозунгом «Долой империалистическую войну!».

Волны революции подступали к стенам военного училища. В один из первых мартовских дней его начальник П. X. Попов собрал юнкеров и преподавателей в актовом зале. Выйдя перед строем, плотный, приземистый генерал с закрученными длинными усами и лицом городового глухим голосом прочел манифест царя об отречении от престола. Повторил призыв атамана к сохранению спокойствия и повиновению властям. Растерянные воспитанники молча разошлись по классам.

Гнетущую тишину нарушил Кривошлыков.

— Господа! — вбежав в класс, воскликнул он. — Нет больше кровавого царя! — Михаил вскочил на стул, дотянулся до висевшего на стене портрета монарха, снял его, вынул из рамки и разорвал на мелкие куски, приговаривая: — Хватит тебе издеваться над народом!

Присутствовавшие были ошеломлены. Немногие друзья одобряли (да и то про себя) смелое выступление молодого казака. Большинство юнкеров было смущено и напугано дерзостью товарища. Молодые люди, воспитанные в духе слепой преданности и безусловного почитания царской власти, не могли сразу даже представить себе ее крушение. Нашлись и откровенные защитники свергнутого царя. Отвечая им, Кривошлыков гневно говорил:

— Жалко стало? А ему не жаль было народа?..

Резко и страстно доказывал Михаил необходимость уничтожить все, что напоминает старый режим.

— Вы привыкли трепетать перед самодержавием, — продолжал он. — Да и теперь еще вас преследует страх. Стряхните с себя это наваждение, почувствуйте себя свободными гражданами…

Больше всех возмущался поступком Кривошлыкова генерал Попов. В другое время он бы показал дерзкому юнкеру! Но сейчас положение самого начальника училища, монархиста до мозга костей, становилось день ото дня все более непрочным. Пройдет год, и он после смерти Каледина станет походным атаманом, одним из руководителей мятежей против Советской власти в задонских степях.

Падение царизма всколыхнуло казаков. Многие фронтовики и рядовые станичники с победой революции связывали надежды на скорое окончание опостылевшей войны, на облегчение жизни. Но будущее внушало и немало тревог. Страшила ломка привычных устоев быта, порядков. Вызывали опасения настойчивые требования иногородних уравнять их в правах на землю с казаками. Всем этим спешила воспользоваться всероссийская реакция вкупе со станичниками-богатеями, чтобы не допустить объединения трудовых казаков с революционными рабочими и крестьянами. Обособлению казаков, подчинению их силам контрреволюции служил созыв Донского войскового круга. Восстанавливая этот старинный, не собиравшийся с петровских времен сословный «парламент», атаманско-офицерские верхи хотели противопоставить его Советам и комитетам, рожденным революцией.

— Объявляю после 193-летнего перерыва большой войсковой круг открытым, — патетически начал свою речь М. П. Богаевский, один из вождей казачьей контрреволюции, обращаясь к собравшимся 26 мая 1917 г. в Новочеркасске делегатам от станиц и воинских частей.

Нарядный белый зал областного управления сверкал золотом генеральских и офицерских погонов, шитьем чиновничьих мундиров, блеском орденов и медалей, которыми в изобилии были увешаны военные и штатские «народные избранники». Среди депутатов-станичников преобладали седобородые старики; на выцветших, пронафталиненных чекменях красовались кресты и медали за походы «на турку», «на японца», а то и «на забастовщиков».

Но были на круге и революционно настроенные депутаты, главным образом из числа фронтовиков, уроженцев северных округов области. Они привезли с собой наказы побыстрее добиться мира, облегчить бремя службы для казаков, прибавить земли станичной бедноте.

Среди немногочисленных на круге казачьих демократов выделялись хорунжий Н. П. Лапин, будущие командиры Красной Армии А. И. Автономов, Ф. К. Миронов. Герой сражений на полях Маньчжурии, полный георгиевский кавалер, Миронов стал известен на Верхнем Дону еще в 1906 г. своими выступлениями на станичных сходах против несения казаками полицейских обязанностей. Начальство поспешило уволить его с военной службы и убрать из родных мест. Но началась война с Германией, и Миронова направили в действующую армию. Один из немногих казачьих офицеров, он с первых дней революции перешел на сторону народа. Казаки 32-го Донского кавалерийского полка избрали его своим командиром. На круг Миронов явился убежденным в необходимости покончить с обособлением казачества от революционного «народа русского». Пройдет несколько месяцев, и Филипп Кузьмич Миронов станет организатором красных казачьих отрядов в Усть-Медведицком округе. К нему за подмогой против контрреволюционных мятежников отправится председатель Донского Совнаркома Федор Подтелков…

Делегатом на круг послали станичники и Виктора Семеновича Ковалева. Необычно сложилась судьба этого рослого, богатырского вида казака. Славившийся смолоду физической силой и умением подковывать лошадей, сын бедняка из станицы Кременской попал на службу в привилегированный лейб-атаманский полк, располагавшийся в Петербурге. Здесь, в столице, январским днем 1905 г. сотенный кузнец стал свидетелем ужасных сцен расстрела мирного шествия рабочих к царю. Они потрясли молодого казака, который вскоре познакомился с революционерами-подпольщиками и вступил в ряды большевистской партии. А затем арест по доносу провокатора, военно-полевой суд и царская каторга на берегах сурового Енисея.

Революция освободила Ковалева. Он возвратился на Дон с подорванным здоровьем и со страстным стремлением отдать все оставшиеся силы делу партии. Виктор Семенович становится во главе Совета в шахтерском поселке Гуково, потом — председателем Донецкого окружного исполкома. А в апреле 1918 г. коммунист Ковалев, председательствуя на I съезде Советов Дона, встретится с вожаками трудового казачества Подтелковым и Кривошлыковым и короткое, но самое трудное для Советской власти время будет работать бок о бок с ними.

Так революция связывала человеческие судьбы, роднила, объединяла бойцов, разводила по разные стороны баррикад противников.

К делегатам северных округов примкнул и Михаил Васильевич Кривошлыков, которого казаки станицы Еланской и окрестных хуторов избрали на круг по Донецкому округу.

…На пасхальной неделе Михаил собрался на хутор Ушаков навестить родных. Перед отъездом из Новочеркасска зашел к Клушину. Николай Иванович, словно помолодевший, радостный, напутствовал прапорщика:

— Ты, Миша, скажи казакам, что к старому возврата нет. Пришла пора устраивать жизнь так, чтобы все труженики были довольны.

Михаилу, да и самому Клушину, не очень-то ясно представлялось, как будет выглядеть эта будущая жизнь. Но одно было несомненно — с царизмом покончено навсегда, и трудовой народ должен стать настоящим хозяином своей судьбы.

Встреча с близкими и соседями обрадовала, но оказалась нелегкой. Кривошлыков — весь во власти новых дум и надежд, а на хуторе все по-старому. Казаки слыхали, что в столице «царя скинули», но в их жизни мало что изменилось. Сидел прежний атаман, верховодили те же богатеи. К приехавшему грамотному земляку потянулись с расспросами. Михаил подолгу беседовал с хуторянами, разъяснял смысл происходящих событий.

— Надо, — с жаром говорил он, — вбить осиновый кол в могилу царизма! Объединиться с крестьянами и рабочими для защиты добытой свободы.

Ошеломленные старики хмуро молчали. Казаки помоложе и фронтовики интересовались:

— Как будет с землей, когда конец войне?

Трудным был разговор с любимым дедом. Внук решительно заявил, что перестал верить в загробную жизнь, райские кущи. Счастье лишь здесь, в земной жизни, за него нужно бороться. На глубоко верующего Ивана Васильевича эти слова обрушились как тяжелый удар. Он обругал внука богоотступником и выставил за порог родного дома… Для Михаила разрыв с религией стал важным моментом в формировании его революционных убеждений.

В дни пребывания Кривошлыкова на хуторе Ушакове туда поступило распоряжение станичного атамана — послать делегата на казачий съезд в Еланскую для выборов новых властей. Хуторяне единодушно решили направить в станицу Михаила; в нем они видели верного защитника своих интересов. По весенней распутице, непролазной грязи отправился в станицу Кривошлыков вместе с делегатом от соседнего хутора Горбатова урядником Бесхлебновым. Целый день ушел на то, чтобы одолеть 27 верст пути до станицы. Напарник Кривошлыкова, впрочем, не торопился. Он по-своему понимал цель поездки. В ответ на слова молодого прапорщика, что время не ждет и надо поскорее выбрать новую народную власть, Бесхлебное заметил, что он-то едет по поручению хуторского атамана «за порядком последить».

Иван Кочетов, атаман станицы Еланской, тоже не горел желанием проводить выборы: всеми силами пытался сорвать съезд. В извещениях, разосланных по хуторам, проставлено было разное время открытия съезда. Явившись, как было назначено, утром 29 марта в Еланскую, Кривошлыков увидел станичное правление запертым. Насилу дождавшись атамана, он настоял, чтобы в хутора, откуда еще не прибыли делегаты, немедленно были направлены конные нарочные — поторопить с приездом. Собрались выборные с хуторов к вечеру, и Кочетов скрепя сердце открыл съезд.

Искреннее и горячее участие в общественных делах, стремление помочь казаку-труженику устроить жизнь по-новому привлекали к Кривошлыкову симпатии станичников. И когда пришло время посылать делегатов в Новочеркасск на войсковой круг, ушаковцы и горбатовцы отдали Михаилу свои голоса. При баллотировке он получил 960 шаров. Ставленник еланских богатеев полковник Алферов, будущий вожак белоказачьих банд в округе, был избран всего 600 голосами.

В Новочеркасск еланские делегаты везли наказ, в котором излагались земельные нужды станичников. Предполагалось огласить его при обсуждении на круге аграрного вопроса. Но урядник Сметанников, выборный от хутора Тернового, вдруг таинственно исчез вместе с наказом. Оказалось, что он отправился к своим дальним родственникам и гостевал у них уже несколько дней. Все попытки Кривошлыкова вытащить урядника оттуда были безуспешными. Полковник Алферов был доволен: жалобы еланцев не нарушат намеченный контрреволюционными казачьими верхами курс…

А в большом зале областного управления, где заседал войсковой круг, раздавались громкие призывы к единению казачества в борьбе против революции. Заправилы круга пугали станичников большевиками, стращали, что крестьяне, подстрекаемые ленинцами, отберут у казаков их земли. «Казакам надо сгрудиться, объединиться в одну силу… — витийствовал войсковой старшина Волошинов, — Дон должен выступить с инициативой по наведению порядка, спасти страну от анархии». Натравливая казаков на революционных рабочих и крестьян, реакция взывала к сословным предрассудкам, патриархальным обычаям. Искусный демагог, «донской баян» М. Богаевский увещевал собравшихся помнить о седых курганах, былой казачьей вольности. «Дон для донцов!» — надрывался он.

Призывы к объединению казачества под знаменами «ожившей старины» прикрывали стремления атаманских верхов обособить, оторвать Дон от пролетарского центра, превратить область в плацдарм контрреволюции. Эти замыслы натолкнулись, однако, на противодействие ряда депутатов-фронтовиков и выборных от северных округов.

— Вы не заметили, — сказал, обращаясь к руководителям круга, усть-медведицкий депутат хорунжий Н. П. Лапин, — что… казачество уже довольно пробудилось… Вы полагаете, что достаточно кликнуть казачий клич с какого-нибудь поэтического кургана, как все казачество ринется за вами без колебаний и сомнений… Поверьте, что ваш казачий клич дальше ограды Старочеркасского собора не уйдет. Демократические элементы казачества за вами не пойдут.

В самом деле, казаков мало увлекали утопии федералистов. Они больше думали о заботах сегодняшнего дня — о продолжавшейся бессмысленной войне, разорении, чем о «седых курганах».

Видя, что попытки создать единый казачий фронт против революции не удаются, руководители круга усилили нажим на рядовых делегатов. Из президиума грубо обрывали ораторов, выступавших с неугодными речами. Чтобы пресечь возможные возражения, решено было без прений принять резолюцию по докладу Богаевского. Депутату от 4-го казачьего полка Назарову, пожелавшему выступить по этому вопросу, не дали слова.

— Я ухожу, — сказал он, сходя с трибуны, — нам зажимают рот…

Кривошлыков кипел от негодования, слушая речи контрреволюционных главарей и вторивших им депутатов-станичников. На второй день работы круга запиской он попросил слова. Большой охоты у президиума предоставить трибуну молодому офицеру, уже заявившему себя «смутьяном», не было. Но после некоторых проволочек председательствующий объявил:

— А теперь послушаем прапорщика Кривошлыкова из станицы Еланской.

— Нам затыкают рот, — начал Михаил, — такие голоса раздавались здесь, на заседании войскового круга. Так неужели это может быть теперь, когда все граждане свободной России пользуются свободой слова? Да, оказывается, все может быть. Войсковому кругу предлагают без обсуждения принять резолюцию, не оглашая ее полностью. Позвольте, где же тут воля народа, где тут веское казачье слово, о котором трубили при открытии круга… Я протестую против стремления группы руководителей навязать свое мнение всему собранию. Если не считаться с мнением целых округов, тогда зачем же держать в Новочеркасске такое громоздкое собрание, как войсковой круг? Не лучше ли его распустить, а остаться старшим и решать по своему усмотрению все дела… Я Богаевскому, нынешнему вождю донских казаков, не доверяю, потому что не считаю его искренним защитником интересов трудящегося народа, — продолжал волнуясь Кривошлыков.

Круг замер. В напряженной тишине звенел крепнущий голос оратора:

— Где был этот защитник Дона в черные дни самодержавия, боролся ли он тогда за освобождение народа, забывая про свои личные интересы? Сказал ли он хотя бы теперь прямо и открыто, во что он верует, что исповедует? Нет. Вас призывают к единству казачьих рядов, говорят, что на войсковом кругу нет места партийности. Не верьте, ибо так говорят люди, которые под шум разговоров защищают исключительно лишь свои интересы. Вчера они умели ладить со старым монархом, получать от него чины и награды, а сегодня готовы наобещать казаку-хлеборобу золотые горы, заигрывают с ним, а втайне по-прежнему презирают как раба своего.

Обращаясь к выборным от станиц, Кривошлыков призывал их стряхнуть с себя страх, посмотреть трезво вокруг на непрошеных благодетелей, слетевшихся на Дон.

В зале поднялся шум. Сидевшие в депутатских креслах генералы и чиновники в расшитых золотом мундирах, станичные толстосумы негодовали, требовали лишить оратора слова. Но Михаил продолжал:

— Здесь сидят, — говорил он, — и те, которым ваши сыны в полках прямо заявили: «Вы нам не нужны, идите от нас подобру-поздорову». И эти отбросы армии теперь решают судьбу Дона! Можно ли им доверять? Конечно нет. Здесь в зале находится предводитель дворянства, придворный камер-юнкер Леонов. Раньше он пресмыкался у трона, состоял в дружбе с жандармами и сыщиками, а теперь тоже выступает в роли защитника казака. Поверит ли кто в его искренность! А ведь казаки и его послали депутатом на войсковой круг. Меня ужас берет при мысли, что среди представителей трудового народа находятся такие, как Леонов. Именно они с пеной у рта выдвигали Богаевского на пост председателя круга и оплевывали грязью, называли изменниками казачеству истинных борцов за свободу народа. Тех, кто еще в девятьсот пятом году, не щадя своей жизни, шли на бой с царизмом и потом очутились в казематах Петропавловской крепости и в холодной Сибири.

Под неистовые крики, свист и улюлюканье разъяренного атаманско-кулацкого большинства и одобрительный гул левой части депутатов Кривошлыков закончил речь следующими словами:

— Казаки должны полагаться только на тех, чьи сердца пламенно бились раньше и так же бьются теперь за трудовой народ. Вас хотят разъединить и рассорить с крестьянами и рабочими, чтобы легче было вас в одиночку прибрать к рукам. Счастье наше будет лишь тогда прочно, если мы пойдем нога в ногу со всем трудовым народом русским. Иначе мы лишимся всего и на вас сядут те, кто сейчас сулит вам все блага земные. Бойтесь этого больше смерти, потому что лучше с честью умереть, чем жить в позоре![4]

Речь Кривошлыкова прозвучала страстным призывом к единению всех трудящихся в борьбе за счастье народа. Депутат от еланцев сорвал маску с мнимых благожелателей трудового казачества и показал их подлинное лицо контрреволюционеров.

Демократические элементы на июньском войсковом круге были малочисленны и не могли, конечно, оказать серьезного влияния на ход его работы и принятые решения. Большинством голосов Донской круг приветствовал Временное правительство и его политику продолжения войны. Войсковым атаманом был избран ярый реакционер генерал Каледин.

Однако выступления Кривошлыкова и других левых депутатов говорили о том, что в казачестве зреют революционные силы.

Нелегок был путь ленинской правды к казачьим сердцам. Ложь, распространявшаяся контрреволюцией, стена сословной замкнутости преграждали дорогу. Попытки пробить брешь в этой стене подчас заканчивались трагически. В начале августа 1917 г. в хутор Чеботаревку приехал казак местной Каменской команды Никанор Миронов. Собрались родные, соседи. Захмелевшие казаки стали ругать большевиков, считая их главными виновниками неудач на фронте. Никанор выступил в их защиту. Отец, Тихон Миронов, спросил:

— Да ты, Никанор, случаем сам-то не большевик?

— Да. И вы будете большевиками, когда узнаете, чего они хотят.

Отец выбежал во двор, схватил лесину и, возвратившись в дом, стал избивать Никанора, приговаривая:

— Меня в урядники произвели, цепью с часами наградили за усмиренье в пятом году, а ты наш род позоришь, в большевики записался…

На глазах у собравшихся отец забил сына до смерти. Узнав о случившемся, войсковой атаман произвел младшего урядника Т. Миронова в старшие урядники и представил к Георгиевскому кресту[5].

Как ни свирепствовала реакция, спекулируя на темноте и отсталости станичников, разжигая фанатизм, раскол среди казачества становился заметнее. Объехав летом станицы 2-го Донского округа, член войскового круга П. Агеев рассказывал, что повсюду старики стояли за «порядок» и доведение войны до победного конца, а молодежь, фронтовики — за «углубление революции». На сходе в станице Клетской прибывший с фронта казак Борисов попросил слова для приветствия, но вместо этого стал распекать собравшихся за то, что в станице все должностные лица, назначенные при старом режиме, остаются на своих местах. Ему никто не посмел возразить. «…Люди с неизвестным прошлым, — заключил свой рассказ Агеев, — наступают на станичный быт и имеют успех, потому что последний чего-то трусит… уходит в свои избы и дворы, оставляя станичный майдан и площадь в распоряжении углубляющих революцию…» Но до поворота масс трудового казачества на сторону революции было еще далеко.

Выступление на войсковом круге явилось началом бурной, но, к сожалению, непродолжительной революционной деятельности Михаила Васильевича Кривошлыкова. Его имя стало известным среди демократически настроенных фронтовиков и станичников и ненавистным для атаманско-кулацких верхов. Пылкая натура его жаждала действий. Почувствовав в Кривошлыкове опасного врага, донская контрреволюция поспешила убрать его из области в действующую армию.

В июне 1917-го по окончании Новочеркасского училища прапорщик Кривошлыков был назначен в 28-й Донской казачий полк, находившийся в составе 5-й казачьей дивизии на Западном фронте. Сборы были недолги. Михаил отправлялся к месту службы, искренне убежденный, будто выполняет свой революционный долг. Подобно многим казакам, солдатам, крестьянам, он в то время верил, что с падением царизма война ведется в защиту свободы и демократии. Молодому казачьему офицеру, одушевленному революционным чувством, но с неоформленными политическими убеждениями, нелегко было разобраться в истинном смысле призывов Временного правительства и «социалистических» партий оборонять свободную родину от германского империализма. Фронт стал для Кривошлыкова суровой школой, избавившей его, как и многих других, от оборонческих иллюзий.

В полку новый прапорщик застал непростую обстановку. Как и в других казачьих частях, здесь большинство офицеров и спустя четыре месяца после падения царизма составляли монархисты, зачастую не скрывавшие своих симпатий к рухнувшему режиму. С откровенной неприязнью они отнеслись к созданию полкового комитета. Но их попытки сохранить прежние порядки, изолировать казаков от бурно развивавшихся революционных событий были тщетны.

Поддержанный казаками комитет провозгласил себя официальной властью и объявил об установлении контроля над действиями командира полка. Офицерам — сторонникам свергнутой монархии комитет выразил недоверие. Разразился скандал. Армейское командование срочно направило в полк своего комиссара для улаживания конфликта. Миссия его не удалась, страсти продолжали накаляться. «Старорежимцы» возмущались:

— Неслыханное дело! Казаки, всегда беспрекословно выполнявшие приказы начальства, захотели сами быть хозяевами в полку! Да как это быдло смеет?

«Быдло» смело. Комитет настоял на отстранении от должностей и удалении из полка нескольких наиболее ярых реакционеров. В эту бурную обстановку, полную драматических столкновений, конфликтов, окунулся Кривошлыков. Явился он в полк без коня; денег на полную казачью «справу», сильно вздорожавшую во время войны, у хуторского кузнеца не было. И Михаила назначили в 3-й взвод командиром пешей разведки. У казаков он сразу же заслужил уважение. По нраву пришлись его простота и бескорыстие, столь редкие среди казачьих офицеров, справедливость в отношениях с подчиненными. С офицерами же отношения не ладились. Независимое поведение прапорщика, его демократизм в обращении с казаками, нескрываемая Кривошлыковым ненависть к монархии — все вызывало раздражение у остававшихся в полку сторонников старого режима. Они издевались над бедностью молодого офицера, иронизировали по поводу его «пешей» службы. Это больно ранило самолюбие, делало невыносимым пребывание в полку. «Нет, без коня никак нельзя!» Михаил не выдержал. «Папаша, — писал он домой, — офицеры посмеиваются над моей службой, да и на самом деле особенно тягостна служба пешим. Хотя в казне выпроси в долг денег и купи коня…» Получив письмо, Василий Иванович задумался: хозяйство совсем расстроилось, старые долги душат… Вот уж вправду говорится: «Слава казачья, да жизнь собачья!» Но делать нечего. Пришлось ему объездить все окрестные хутора, пока уговорил одного богатого казака под вексель за баснословную цену 700 рублей уступить строевую кобылу по кличке Лиска. Со знакомым станичником ее отослали в полк сыну. Вскоре Михаила назначили командиром сотни. Но «старорежимцы» по-прежнему косо посматривали на прапорщика, ставшего к тому же членом полкового комитета.

5-ю дивизию перебросили на Юго-Западный фронт, где готовилось наступление русских армий. В который раз за войну десятки тысяч солдат и казаков должны были во имя чуждых им интересов идти почти безоружными на германские позиции, истекая кровью, рвать проволочные заграждения, гибнуть под огнем вражеских пулеметов и орудий.

…Поздно ночью Кривошлыкова разбудил казак, посланный из дивизионного комитета:

— Господин прапорщик, срочно велено прибыть на заседание. Дела неотложные, дюже волнуются казаки. — Михаил сам замечал в последнее время, что и в его сотне неладно. Фронтовики ворчали, узнав о приказе Керенского начать наступление. Недовольство готово было выплеснуться.

Быстро одевшись, Кривошлыков поспешил в комитет. Путь из сотни в дивизию был неблизким. Когда прапорщик открыл дверь в большую, полную народа и густо накуренную комнату, заседание шло уже второй час. Кроме членов дивизионного комитета здесь были представители полковых и почти всех сотенных комитетов.

Председательствовал молодой, худощавый, с вьющимися русыми волосами сотник из 27-го казачьего полка Ипполит Дорошев. Воспитанник Каменского реального училища, затем студент Петербургского психоневрологического института, он, как и Кривошлыков, принадлежал к той части казачьей демократической интеллигенции, которая связала свою судьбу с революцией, со строительством нового мира. Февраль Дорошев встретил на фронте. Без колебаний он пошел за Лениным, в июне вступил в ряды большевистской партии. На заседаниях дивизионного комитета встретился, а затем и близко сошелся с Михаилом Кривошлыковым.

— Товарищи, — говорил председатель, — к нам приехали делегаты от соседних пехотных полков. Они постановили: не идти в наступление, хватит проливать свою и чужую кровь. Мы своего не уступим, но и чужого не хотим. Товарищи солдаты просят поддержать их. Что скажете?

Заговорили все разом:

— Верно, чего там, навоевались!

— Погоди, как же супротив приказу? Это все большевики мутят…

— Ну нет, — бросил Дорошев. — Большевики хотят, как и все мы, чтобы поскорее наступил мир, а Керенский нас гонит на германские пушки. Предлагаю: не принимать во внимание приказы и уговоры, исходящие от Временного правительства. Завтра стянуть все полки и батареи к штабу дивизии и собрать там общий митинг для обсуждения просьбы товарищей солдат.

Собравшийся на следующий день митинг продолжался семь часов. До вечера бурлила площадь перед штабом.

— Под красным флагом революции, — надрывались новоявленные ревнители свободы из писарей и унтер-офицеров, — пойдем на германцев!

— Вот и идите сами, ежели невтерпеж, а мы уже отходились, — неслось из толпы.

— Казаки всегда были опорой порядка и дисциплины, — взывал командир дивизии. — Казачья честь не позволяет ослушаться приказа. Не верьте смутьянам и изменникам!

Но уговоры действовали плохо. Большинство склонялось к тому, чтобы поддержать пехотинцев. Приказ о наступлении развеял появившиеся было весной надежды на скорый мир и возвращение в родные станицы к семьям, хозяйству. Нет, они решительно не хотели наступать!

В принятой митингом резолюции так и говорилось: «В наступление не пойдем и отступать не будем». С этим решением согласен был и Михаил Кривошлыков. Именно здесь, в полку, у него стали рассеиваться наивные оборонческие иллюзии и сделалась ясной та правда, что война, продолжавшаяся при новом правительстве, — та же старая война, ненужная, мучительная и губительная для казаков и всего трудового народа.

Каждый день приносил новые испытания, заставлял Михаила напряженно размышлять над быстро сменяющими друг друга событиями, принимать решения в соответствии с долгом и совестью революционера. Когда в середине августа был получен приказ верховного главнокомандующего генерала Корнилова о направлении 5-й дивизии и других казачьих частей к Петрограду, Кривошлыков вместе с большинством членов полкового комитета голосовал против участия в контрреволюционном походе на столицу.

— Казаки против народа не пойдут, — твердо заявил он на объединенном заседании полковых комитетов. По предложению Кривошлыкова со всех офицеров взяли подписку, что они не станут поддерживать мятежные действия Корнилова и его сторонников. Приказ о движении дивизии на Петроград не был выполнен.

…28-й полк стоял в небольшом местечке Береста Каменец-Подолье кой губернии, утопавшем в густой зелени садов. В один из первых сентябрьских дней Кривошлыков сидел с газетой в тени деревьев и не заметил, как перед ним выросла приземистая фигура есаула. Возмущенный тем, что прапорщик не приветствовал его, есаул набросился на Михаила с ругательствами. Тот в ответ резко осадил грубияна.

— Не спешите оскорблять… У меня не десять глаз. Видите — читаю.

Конфликтом не замедлили воспользоваться полковые реакционеры, чтобы свести счеты с красным прапорщиком. Тем же вечером спешно созванное собрание офицеров полка обсуждало происшествие. Не было недостатка в громких словах о «разложении дисциплины», «утрате офицерской чести». Особенно неистовствовал недавно назначенный командир полка полковник Л. Греков, член контрреволюционного «Совета союза казачьих войск». От Кривошлыкова потребовали публичного извинения перед есаулом. Михаил категорически отказался. Тогда собрание ходатайствовало об отчислении прапорщика Кривошлыкова из полка за неподчинение «старшему по чину». Уже на следующее утро появился соответствующий приказ начальника дивизии.

Узнав об этом, казаки из сотни Кривошлыкова явились в полковой комитет и потребовали оставить своего командира. За короткое время он завоевал их сердца тем, что был всегда справедлив и готов защитить фронтовиков от грубости и произвола «старорежимцев». В единоличном решении начдивом вопроса о пребывании Кривошлыкова в полку казаки усмотрели нарушение прав комитета, являвшегося, по их твердому убеждению, высшей инстанцией.

— Пусть убирают командира полка, а прапорщика мы не отдадим, — твердили сотенные делегаты.

Полковой комитет принял сторону казаков. На созванном в тот же день заседании комитета было постановлено, чтобы начальник дивизии согласовывал с ним отчисление из полков рядовых казаков и лиц командного состава. Тем самым ставилась преграда стремлениям корниловцев под любым предлогом устранять из частей революционно настроенных солдат и офицеров. Реакционные верхи все более теряли власть над армейской массой. Но сдавать ее без сопротивления не собирались.

В Центральном государственном военно-историческом архиве сохранился любопытный документ — приказ 28-му Донскому казачьему полку от 10 сентября 1917 г., из которого явствует, что армейское командование употребило немало усилий, чтобы в инциденте с Кривошлыковым поддержать дивизионное начальство. 7 сентября, говорится в приказе, в полк прибыл офицер для поручений при комиссаре 1-й армии со специальной миссией разбора возникшего в полку между казаками и офицерами «недоразумения, тесно связанного с деятельностью прапорщика Кривошлыкова и полкового комитета»[6]. Тщетно пытался армейский посланец переломить настроения казаков. Те стояли горой за своего любимца, за права комитета. Настаивать на решении собрания офицеров в таких условиях означало вызвать возмущение, а то и открытое выступление казаков.

Признав действия прапорщика по отношению к обществу офицеров «ненормальными и нежелательными», а действия комитета, «взявшегося разбирать вопрос, совершенно не подлежащий его компетенции, — незаконными», представитель комиссара армии ограничился выражением Кривошлыкову порицания. Он остался в полку.

Казаки по-своему реагировали на действия начальства, избрав М. В. Кривошлыкова в состав дивизионного комитета. Это была победа. На первый взгляд небольшая, но в действительности немаловажная, свидетельствующая об укреплении позиций революционных элементов среди казачества. На заседаниях дивизионного комитета Кривошлыков впервые встретился с лейб-гвардейцем Подтелковым.

С февральских дней, которые он встретил в окопах, Федор заметно изменился. В революции он точно нашел себя. Участвуя в собраниях и митингах, проводимых в казачьих частях, подхорунжий внимательно вслушивался в выступления представителей различных политических партий, старался усвоить суть жарких споров, понять, что крылось за гладкими красивыми фразами кадетов, посулами «социалистов» всех оттенков. Нелегко давалась казаку с дальнего верхнедонского хутора политическая азбука. Часто Федор говаривал товарищам:

— Жаль, грамоте я плохо и мало обучен. Ведь все больше военному делу учили, а тут — поди разбери, кто такие эти говоруны.

Но жизнь брала свое. Каждый день революции давал столько пищи природному недюжинному уму и распахнутому настежь сердцу Подтелкова, что он, по словам окружающих, развивался чрезвычайно быстро. Федор оставался беспартийным, но все более близкими ему становились простые и ясные лозунги большевиков, их призывы покончить с империалистической войной, угнетением народа и передать власть трудящимся. Позднее в своей автобиографии, написанной для «Известий Новочеркасского Совета», Подтелков отметит: «Как до государственного переворота, так и после такового я не вступал ни в одну партийную организацию. Я всегда лишь ставил своей целью справедливость и беспощадную борьбу с угнетателями трудящихся масс и по мере сил призывал всех трудящихся к сплочению и единению, указывал им, что все они одинаково живут своим трудом».

Конечно, рассуждения Федора об «одинаковости» жизни всех тружеников были наивны. Они проистекали из сызмальства воспринятых представлений о казачьем братстве. Но за этим стояла праведная, непримиримая ненависть к насильникам, к атаманам и генералам, на которых бывший подпасок вдосталь нагляделся и в босоногом детстве и на фронте… В борьбе против угнетателей, считал Подтелков, трудовые казаки должны быть заодно с крестьянами и рабочими.

Земляки жадно слушали неторопливую, такую уверенную речь батарейца, который горячо убеждал держаться всем трудовым казакам вместе, не верить лицемерным заявлениям генералов и офицеров, клявшихся защищать свободу.

— Это волки, — говорил он. — Они спят и видят, как восстановить старый режим, и нас, серых, толкают, как в пятом году, против народа. Нельзя такого допустить, казаки!

Смело выступая против контрреволюционных верхов, твердо веря в правоту дела трудящихся, Подтелков приобрел большое влияние в части. Осенью казаки выбрали Федора помощником командира батареи.

Из сотен и полков в дивизионный комитет являлись делегаты, говорили, что терпение фронтовиков кончается. Домой, на Дон! Уставшие от ужасов войны, измученные окопной жизнью, казаки стремились в родные станицы. Оттуда шли вести о расстройстве дел, неясные слухи о выступлениях крестьян. Фронтовики волновались. Нерадостные письма из дома получал и сам Михаил. Василий Иванович сообщал, что никак не может расплатиться с долгами, что хуторские богатеи подняли головы и грозятся припомнить сыну кузнеца его выступление на войсковом круге. Отец спрашивал, когда же окончится проклятая война и Михаил и другие казаки вернутся наконец домой.

— Казаки правы, — взволнованно говорил Кривошлыков на заседании комитета. — Нужно поскорее возвращаться на Дон. Нельзя, чтобы там, в станицах, по-прежнему верховодили атаманы и офицеры. Они опять, как в 1905 году, вовлекут казаков в войну против рабочих. Это будет катастрофа. Надо объяснить станичникам, кто их настоящие друзья, а кто — враги.

Решено было составить от имени комитета письмо на Дон «с разъяснением вопросов текущего положения», отпечатать его и раздать казакам для рассылки по домам. Одновременно дивизионный комитет обратился с просьбой к фронтовому командованию заменить уставшие части дивизии свежими, переформированными на Дону полками.

В это же время, но совсем по другим соображениям отвода казачьих войск с фронта на Дон добивалось калединское правительство. Надвигалась октябрьская буря, и атаман собирал донские полки, чтобы здесь, на юго-востоке, в союзе с верхами кубанского, терского и астраханского казачества создать мощный вооруженный кулак для борьбы с пролетарской революцией. С согласия Ставки предполагалось свести расположенные в тылу и снятые с фронта казачьи части в два корпуса. В состав 2-го корпуса должна была войти и 5-я Донская казачья дивизия. Ее для начала решили перебросить на Левобережную Украину, в Полтавскую губернию, и употребить для подавления там крестьянских движений.

В двадцатых числах октября сотня Кривошлыкова вместе с другими частями дивизии погрузилась в вагоны и отправилась из Бересты к месту новой дислокации. На пути казаков ждали события исключительной важности, решительно опрокинувшие все планы контрреволюции. 29 октября эшелон с казаками остановился перед Киевом. Высыпавшие из вагонов в поле донцы услышали канонаду. Командиры полков и члены комитета Кривошлыков, Сучилин и Дорошев направились в город узнать, в чем дело.

…Получив известия о победе пролетарской революции в Петрограде, рабочие Киева, руководимые большевиками, подняли восстание. Главари местной контрреволюции обратились за помощью к казакам. Но донцы вовсе не собирались ни защищать сторонников свергнутого Керенского, ни выступать в поддержку националистической Центральной рады. В полках забурлили митинги. На улицах украинской столицы казаки вместе с рабочими приняли участие в демонстрациях, организованных большевиками.

Два дня представители штаба округа и Рады уговаривали членов комитета, чтобы 5-я дивизия приняла участие в борьбе против «большевистских шаек», наседавших из-за Днепра.

— Вы хотите заставить нас воевать против своих братьев — рабочих и крестьян. Этого мы не допустим, — твердо заявил Кривошлыков от имени дивизионного комитета. — Казаки не будут исполнять приказов штаба округа.

— Мы требуем, — продолжал Дорошев, — не задерживать более наши части и пропустить их к месту следования.

Переговоры были безрезультатны. Не подействовали и угрозы секретаря Рады по военным делам Петлюры не дать эшелона. Простояв три дня в окрестностях Киева, дивизия 1 ноября продолжила свой путь за Днепр походным порядком. Казаки не поддержали восставших, но их нейтралитет существенно облегчил киевским пролетариям борьбу с силами контрреволюции. Пройдет немного времени, и Кривошлыков поймет, что нейтралитета казачьих частей недостаточно для победы над врагами трудящихся, что казаки должны сделать решительный выбор: с кем они, с революционным народом или против него. Но это будет позднее.

…Три недели 28-й полк стоял в селе Волки на Полтавщине. В ожидании эшелона на Дон казаки отдыхали. Здесь, в украинском селе, Михаил Кривошлыков встретил свою любовь, познакомился с молодой учительницей Степанидой Самойленко. Но коротким было их счастье. Дни летели быстро. В двадцатых числах ноября полк вместе с другими частями 5-й дивизии погрузился в вагоны для отправки на Дон. Прощаясь, Михаил обещал Стеше вскоре приехать и взять с собой… Этому не суждено было сбыться. Судьба сложилась иначе. Но до последних минут жизни Кривошлыков хранил в сердце своем чистое, искреннее чувство к украинской девушке.

Большие, грозные события разыгрывались вокруг. Из газет, от приезжих из Киева и Полтавы большевистских агитаторов узнавал Кривошлыков о подробностях происшедшего восстания в Петрограде, о том, что донские казачьи полки, находившиеся в столице, отказались прийти на помощь свергнутому Керенскому. Глубоко взволновал Михаила призыв Советского правительства к фронтовикам брать дело мира в свои руки и декрет II съезда Советов о передаче помещичьих земель крестьянским комитетам.

— Земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются, — читал Кривошлыков слова ленинского декрета. Значит, и казаки и крестьяне теперь одна семья. Не должно быть вражды между ними. Мир придет в донские станицы. Скорее домой, принять участие в устройстве новой жизни.

Но с Дона шли тревожные вести. Там атаман Каледин поднял мятеж против Советской власти. В союзе с Украинской радой и другими казачьими войсками он готовил поход на Москву и Петроград. В Новочеркасск явились лидеры всероссийской реакции — Милюков, Гучков, Родзянко, генералы Алексеев, Корнилов, Деникин, Лукомский. При поддержке донского атамана они стали формировать Добровольческую армию — белую гвардию российской контрреволюции.

Калединщина становилась опаснейшим очагом гражданской войны, от которого исходила угроза самому существованию молодой республики Советов. К началу ноября в распоряжении главарей донской контрреволюции было 12 казачьих полков, 6 батальонов и несколько артиллерийских батарей. Из кулацких сынков, кадетов и гимназистов были сформированы карательные отряды Чернецова, Семилетова, Грекова. Всего предполагалось сосредоточить в области до 45 казачьих полков. Большие надежды атаман связывал с прибытием на Дон фронтовых частей. Однако по мере приближения эшелонов с фронтовиками к границам области надежды эти меркли. Командиры частей сообщали в Новочеркасск о падении дисциплины, повальном стремлении казаков оставить полки и поскорее разойтись по домам и даже об откровенно большевистских настроениях. Каледин нервничал: «Насколько раньше мы эти части ждали, — говорил он на круге, — настолько теперь они вызывают у нас тревогу и беспокойство относительно того, что они с собой принесут. С этой стороны я переживаю глубокую тревогу»[7].

И было отчего тревожиться. Ведь позиция казачьих полков, возвращавшихся с фронта, становилась решающей для всего хода событий на Дону. Вдосталь хлебнув военных тягот, сблизившись в окопах с солдатами из крестьян и рабочих, фронтовики прониклись общими для всех трудящихся заботами и чаяниями. Тянулись к новой, свободной жизни. Жадно слушали вести о декретах Советского правительства; призыв его к трудовым казакам брать на местах власть в свои руки, создавать Советы казачьих депутатов запал в души фронтовиков. Но цепко сидело и старое: иногородние не ровня казакам, земли им не уступим, порядки на Дону установим сами, без указки из Москвы… На этих настроениях играл Каледин. Преодолеть их было нелегко.

Части 5-й дивизии стали прибывать на Дон в последних числах ноября 1917 г. Они разместились в станицах и хуторах Донецкого округа. Штаб дивизии расположился в окружной станице Каменской. Сотня Кривошлыкова стояла в большом богатом хуторе Гусеве станицы Калитвенской.

Здесь было немало казаков, вернувшихся с фронта. Часто наезжали родственники и знакомые из Калитвы и Каменской, порой заглядывали и шахтеры с расположенных неподалеку Богураевских рудников. Чуть не каждый день получались новости, сильно волновавшие казаков. Стала известна телеграмма Каледина окружному атаману с приказом направить прибывшие фронтовые полки к Ростову, где шли бои с отрядами рабочих. Части 8-й дивизии предполагалось двинуть к северным границам области, откуда Дону угрожа-ли-де войска, посланные Советским правительством.

Казаки ворчали:

— Не за тем домой вернулись, чтобы новую войну затевать. Не пойдем мы никуда.

— Ну и этих большаков пускать в станицы не резон, — возражали другие. — Нечего им совать свой нос в наши казачьи дела…

В доме казака Ивана Михайловича Сударкина, где поселился Кривошлыков, с утра до поздней ночи толпился народ. К командиру сотни, члену дивизионного комитета запросто шли фронтовики и местные жители, товарищи из Каменской, советовались, спорили. Особенно жаркие баталии разыгрывались на митингах и собраниях, которые устраивались чуть ли не каждый день в здании хуторской школы.

Обычно собрание открывал представитель полкового комитета. Тон пытались задавать сторонники Каледина, монархисты, войсковой старшина Гнилорыбов, ставший потом командиром белоказачьей дивизии, и его тесть священник Гурбанов.

— Казаки всегда были опорой порядка, — ораторствовал Гнилорыбов. — Они и сейчас, в смутную годину, должны держаться все вместе, идти за своим атаманом. В единении казачества его сила, — патетически восклицал войсковой старшина. — Все равны в общей казачьей семье!

Сидевшие в первых рядах старики, увешанные крестами и медалями, одобрительно гудели.

— Неправда, казаки вовсе не равны, — возражал Кривошлыков. — Посмотрите, как станичные богатеи душат казачью бедноту. До чего довела война семьи фронтовиков. От голода вымерла семья артиллериста Алексея Камбулова, в батраки пошли фронтовик казак Логачев с женой и семью дочерьми. Атаман хочет стравить казаков-бедняков с крестьянской беднотой. Он защищает интересы помещиков и кулаков. Ради них он приютил на Дону контрреволюционные офицерские отряды.

Накануне рождества Михаил отпросился на один день в хутор Ушаков навестить родных.

Сестра Наталья Васильевна вспоминала:

— Какая большая радость была в этот день в нашей семье! Ведь мы Мишу совершенно не ожидали. Он был таким живым, веселым, много рассказывал о фронтовой жизни, политических событиях. Говорил, что власть теперь перешла в руки трудового народа, что к прошлому возврата нет.

Всего полгода прошло со времени предыдущего приезда Кривошлыкова домой, но как он изменился с тех пор. Это был уже не просто юноша, преисполненный благородных чувств и стремлений, но человек, твердо знающий, чего он хочет, умеющий вести за собой людей.

День пролетел быстро. К вечеру Василий Иванович, желая побыть подольше с сыном, взял его с собой на хутор Горбатов к священнику Герману, которому обещал привезти починенные сани. Дорогой Михаил с жаром говорил отцу, какой прекрасной теперь станет жизнь, вот только утишится война…

Горбатовский поп приветливо встретил молодого офицера, которого знал с детства. Стал расхваливать воинские таланты и государственный ум Каледина, уверенно заявил, что атаману удастся вывести «большевистскую заразу» на Дону, утверждал, будто все казаки стоят горой за своего атамана. Неожиданно для хозяина Кривошлыков резко оборвал его, сказав, что Каледину скоро конец, что он потерял доверие казаков, ибо хочет ввергнуть их в братоубийственную войну с трудовым народом России.

Изумленный священник пробормотал:

— Как можно? О таком уважаемом, заслуженном генерале, вожде казачества… Вы, наверное, большевик! Это невероятно — коренной казак и вдруг…

— Я революционер, — сухо ответил Кривошлыков. Он решительно отказался от предложенного чая и, быстро попрощавшись, вышел с отцом со двора священника. Весь обратный путь Василий Иванович уговаривал Михаила быть осторожнее.

— Хуторские и станичные «старорежимцы», старики, — говорил он, — не простят таких речей, плохо придется и семье.

Михаил успокаивал отца, но тревога не утихала. И в самом деле, на следующий же день, по доносу горбатовского попа, в дом Кривошлыковых явился стражник.

— Где сын?

Но Михаила уже не было, рано утром он уехал в полк.

Там собиралось заседание сотенных комитетов для выборов делегата на съезд рабочих, крестьянских и казачьих депутатов области. Его решил созвать переехавший после падения Ростова в Воронеж Донской областной Военно-революционный комитет, чтобы объединить все силы трудящихся на борьбу с калединщиной. Главной задачей съезда было отколоть от Каледина колеблющихся фронтовиков, привлечь их на сторону революции.

Объединенное заседание сотенных комитетов 28-го полка проходило бурно. Присутствовали казаки и из других полков, большевики из Ростова, солдаты из Воронежа. Председательствовал Кривошлыков. Казаки громко выражали свое недовольство действиями Войскового правительства.

— Мы не должны молчать, — возмущался пожилой казак, просидевший три с половиной года в окопах. — Мы спрашиваем, на чьи деньги создаются контрреволюционные «партизанские» отряды? Ведь область разорена, и у многих казаков нет средств для существования.

— Казакам, которые терпели ужасы войны, — говорил другой оратор, — правительство не доверяет, величает их изменниками и предателями только потому, что они не хотят войны с трудовым русским народом.

Единодушно было требование убрать с донской земли «непрошеных пришельцев» — корниловско-алексеевских «добровольцев». Вместе с тем казаков беспокоило и то, что на границах области стояли советские войска.

— На предстоящем съезде, — говорили выступающие, — надо доподлинно узнать намерения большевиков…

Делегатом в Воронеж был избран урядник Яков Назарович Лагутин, фронтовик с тремя солдатскими Георгиями, известный своими смелыми выступлениями против войскового начальства в защиту рядовых казаков. В наказе делегату, составленном Кривошлыковым, позиция казаков была определена таким образом: «Мы не желаем пролития братской крови и во избежание этого хотим выяснить, чего добиваемся мы, и узнать, к чему стремитесь вы… Мы желаем жить свободно, не посягая на свободу других. С помещиками же, с отставными царскими генералами и капиталистами, которые пришли к нам со всей России под покровительством атамана Каледина и правой части Войскового правительства, нам не по пути»[8].

Конечно, составляя наказ, Михаилу пришлось считаться с распространенными среди казаков нейтралистскими настроениями, с их наивными стремлениями избежать военного конфликта. Но несомненна антикалединская направленность этого единогласно принятого документа, несомненна выраженная в нем решимость фронтовиков порвать с новочеркасскими заправилами.

Такие же настроения были и в соседней 8-й дивизии.

Написанный М. В. Кривошлыковым наказ был доставлен в Воронеж и опубликован сначала в местных, а затем и в московских газетах. Голос протеста фронтового казачества прозвучал на всю страну. Внимательно следивший за борьбой против калединщины, В. И. Ленин отметил в те дни происшедшую перегруппировку классовых сил в области и пришел к выводу, что «против Каледина стоит явно большинство крестьян и трудового казачества даже на Дону»[9].

Разрыв фронтового казачества с Войсковым правительством назрел. Нужно было помочь казакам сделать решающий шаг, объединить их. Так возникла идея созыва съезда фронтовиков.