Сыны степей донских

ЭКСПЕДИЦИЯ

Днем 1 мая 1918 г., когда на Софийской площади мимо дощатой трибуны проходили демонстранты, отряды вооруженных рабочих, на одном из запасных путей станции Ростов-главная стоял под парами железнодорожный состав, в котором отправлялась в Хоперский и Усть-Медведицкий округа мобилизационная комиссия во главе с Подтелковым. С членами комиссии ехали казаки каменской команды, красногвардейцы-фронтовики, уроженцы северных округов, человек 20 агитаторов, ростовские большевики А. Френкель, А. Орлов, К. Кирста, А. Фролов — всего 127 человек. С собою взяли бумагу, типографское оборудование. Из государственного банка получили 10 миллионов на нужды мобилизации. Деньги («николаевскими» и «керенками») уложили в большой, окованный железом ящик. К паровозу прицепили две платформы со шпалами и другим дорожным имуществом на случай порчи полотна бандитами.

Машинисту, надежному железнодорожнику-большевику, было сказано вести состав через Тихорецкую на Царицын, а оттуда на север к Себряково — путем кружным, но, казалось, спокойным. В последний момент, однако, разведка доложила, что белые, узнав об экспедиции, приготовили засаду в районе Тихорецкой. Подтелков решил изменить маршрут:

— Поедем напрямик, — сказал он, — через Новочеркасск — Лихую — на Белую Калитву и Царицын. И так замешкались мы здесь, промитинговали. Если бы выехали на десяток дней раньше, у нас уже сейчас были бы полки добровольцев.

Федор распорядился дать телеграмму Кривошлыкову, находившемуся с красногвардейским отрядом в районе Новочеркасск — Лихая. Явившись сюда неделю назад как представитель Чрезвычайного штаба, Михаил вынужден был на время заменить выбывшего из строя командира, да так и остался с бойцами.

В открытые окна вагонов отходящего поезда врывался гул канонады, доносившийся со стороны Таганрога, жужжание немецкого аэроплана, кружившего над Ростовом. Обогнув город и пройдя некоторое время по берегу Дона, поезд круто повернул на север к Новочеркасску. Там к экспедиции присоединился Кривошлыков.

В Новочеркасске состав загнали в тупик. Стояли часов шесть. На все просьбы и угрозы дежурный по станции, благообразного вида старичок в непременной фуражке с красным верхом, смиренно отвечал: «Пути заняты, не могу же я вас на крушение пускать…» Путевой обходчик шепнул Кривошлыкову: «Врет он все, старый хрыч, свободен путь!» Состав наконец двинулся дальше. Но за Новочеркасском пошли опять частые задержки. То на путях оказывался откуда-то взявшийся вагон и его приходилось сталкивать с полотна, то кто-то невидимый разобрал рельсы. Подъезжая к Зверево, машинист заметил лежащие поперек путей несколько шпал. К одной из них прикреплена записка: «Нам известно, кто вы и куда едете. Но отряд казаков-партизан не дозволит никому разносить смуту и вводить в станицах самоуправство. Сдайте немедленно оружие и расходитесь по домам, иначе…»

По обе стороны железнодорожной линии затрещали выстрелы. Засада. По команде Подтелкова красные казаки, высыпав из вагонов, залегли в цепь. Банду удалось отогнать, но дальше, до самой Лихой, пришлось продвигаться, отстреливаясь то и дело от появлявшихся конных белоказачьих разъездов.

Было очевидно, что за продвижением экспедиции пристально следят с самого начала, буквально наступая ей на пятки. Ясно стало также, что мутная волна мятежей идет впереди подтелковцев, захлестывая казачьи станицы.

Лишь на пятый день поезд с участниками экспедиции прибыл в Белую Калитву. Здесь решили остановиться и начать поднимать трудовых казаков. Бойцы остались в вагонах, а Подтелков и Кривошлыков расположились в небольшом флигеле на Форштадтской песчаной стороне.

Надежда на фронтовиков не покидала Федора. Подписав составленный Кривошлыковым приказ о мобилизации, он отправился в станичный исполком посоветоваться, как собрать народ. Молодой председатель исполкома, член Донского ЦИКа Медведев встретил Подтелкова радостно. Узнав, в чем дело, помявшись, сказал, что вряд ли мобилизация удастся. Фронтовики стали другими. «У многих, — объяснял он, — революционный пыл постепенно поостыл, а затем и вовсе был подавлен офицерами да здешними богатеями. Иных непокорных свои же отцы забили насмерть. Немногим удалось бежать с отступающими советскими войсками…»

Предревкома все же настоял на своем. На станичной площади собрали митинг. Людей пришло порядочно, но фронтовиков среди них совсем немного. Станичники слушали Подтелкова внимательно. Но к концу его речи ряды собравшихся заметно поредели. Остались все больше пожилые. Молодые, не желая оказаться мобилизованными, поодиночке разошлись кто по домам, кто садами и огородами вниз, к реке. В назначенное время на сборный пункт явилось всего несколько человек.

Неудача всерьез огорчила, но не обескуражила вовсе Подтелкова.

«Теперь, — считал он, — нужно побыстрее двигаться на север, в станицы, еще не затронутые мятежами и контрреволюционной агитацией». Экспедиция вновь тронулась в путь. Но поезд полз убийственно медленно, то и дело останавливался: опять разобрано полотно, разворочены и погнуты рельсы, невдалеке маячат разъезды белоказаков… У кипевшего нетерпением председателя ревкома зрела решимость: бросить вагоны и где большаком, где проселком двинуться прямиком на Хопер и Медведицу.

— Нельзя этого делать, — горячо возражал Иван Лагутин, — отряд наш невелик, вооружение слабое, задавят нас беляки.

Кривошлыков и Кирста поддержали Лагутина, но Федор упрямился.

На разъезде Грачи, в 15 верстах от Белой Калитвы, под-телковцы нагнали один из эшелонов с отходившими к Царицыну украинскими частями под командованием К. Е. Ворошилова. Здесь же встретили Ефима Щаденко и Михаила Бувина с отрядами каменских рабочих и шахтеров. Они направлялись в слободу Скосырскую для организации новых отрядов из окрестных крестьян.

Ворошилов и Щаденко предложили Федору присоединиться к ним со своим отрядом и вместе двигаться к Царицыну, а оттуда рукой подать до Хопра!

— Пойми, — говорил Щаденко, — вас же мало, отряд плохо вооружен, среди бойцов сплошь необстрелянные или инвалиды. Вас же казаки как кур подушат… Создадим большой боеспособный отряд, — убеждал Ефим, — и, объединившись с украинскими частями, ударим по белоказакам. Разобьем их, вот увидишь, и откроем себе путь дальше.

— Нет, — возражал Подтелков, — идти с эшелонами кружным путем слишком долго. Когда же мы к Царицыну придем? К шапочному разбору. А так, напрямик, через неделю будем там. Есть только одно средство: ежели я опережу Красную Армию, прорвусь в северные округа, а там контрреволюции еще нет, — это я хорошо знаю, — в три дня соберу четыре полка фронтовиков, двину их против немцев, тогда будет все спасено. Ежели не успею прорваться, вместе с этими эшелонами докатятся волны контрреволюции, будет уже поздно и все пропало…

В этих взволнованных словах председателя ревкома сквозили надежда и опасение. Неугасшая надежда на земляков-фронтовиков и опасение того, что контрреволюция использует поход украинских красных частей через донские станицы, чтобы натравить казаков на Советскую власть. Опередить украинскую красную армию и тем самым не дать белым спровоцировать верхнедонцев на восстание — думается, что это соображение было не последним при принятии Подтелковым решения идти прямым путем на север.

Напрасно Иван Лагутин, Кривошлыков и Кирста уговаривали Федора согласиться с предложением Щаденко. Бывалый фронтовик, первый председатель Казачьего комитета при ВЦИК Лагутин доказывал, как важно сейчас быть осторожными, осмотрительными, не дать заманить себя в ловушку.

Предревкома стоял на своем. Ранним утром участники экспедиции покинули поезд, чтобы грунтовыми дорогами продолжить путь в Усть-Медведицкий округ. У окрестных крестьян наняли подводы, погрузили на них имущество, усадили больных.

Мимо подтелковцев по обе стороны от железной дороги шли на восток отряды донецких рабочих и шахтеров с женами и детьми, с домашним скарбом, спасаясь от немцев и озверевших белоказаков. Щаденко еще раз предложил Федору идти вместе в Скосырскую волость, там пополниться за счет мобилизации крестьян и двигаться дальше к Царицыну. Подтелков согласился отпустить с каменцами небольшую часть бойцов своего отряда. Узнав, что бойцам ворошиловской армии долгое время не выдавали жалованья, передал командованию денежный ящик с пятью миллионами, а также бумагу и типографское оборудование.

— Налегке мы скорее проскочим, — сказал он, прощаясь. Грустное это было прощание. Молча обнялись казак с шахтером, успевшие подружиться за недолгий срок. Щаденко долго смотрел вслед удалявшемуся на север отряду.

…Кривошлыков сидел на телеге, кутаясь в шинель. Его бил озноб, начинался приступ малярии. Превозмогая недуг, наклонился к подошедшему Подтелкову:

— Федя, скажи им, что мы — революционеры и должны вести себя по-революционному, во всем подавать пример.

Подтелков собрал отряд:

— Слушай сюда. Теперь мы будем идти через деревни и станицы. Так смотри у меня, чтобы никого не обижать. За все, что берешь, надо платить. Насильно ничего брать нельзя. Женщин — ни-ни, не сметь обижать! Со всеми надо обращаться вежливо, объяснять людям все по-братски. Предупреждаю, — повысил он голос, — плохо будет тому, кто провинится.

Первые три дня отряд шел крестьянскими селами. Население встречало подтелковцев радушно. Охотно оставляли на ночлег, за сходную цену отдавали хлеб, молоко, яйца.

Бойцы повеселели. Оправившийся после приступа болезни Кривошлыков предложил разучить сложенную им песню. Один из немногих спасшихся участников экспедиции — казак Усть-Хоперской станицы Михаил Меркулов запомнил ее слова:

Постепенно, однако, отношение жителей стало меняться. В богатом хуторе никак не могли нанять лошадей с подводами, чтобы следовать дальше. Подтелков нервничал: каждый час задержки был опасен. Назначили самую высокую цену, но никто не согласился. Усатые дядьки-тавричане поясняли:

— Вы ведь до казаков пойдете, а они дуже лютые стали. Порешат и нас и скотину. Худобы жалко…

9 мая экспедиция вступила в Усть-Медведицкий округ. Рано утром Подтелков направил в хутор Рубашкин квартирьеров — трех братьев Мельниковых, Вершинина и Аксенова, чтобы там приготовили лошадей для отряда. По дороге навстречу ехали на телегах молодой казак-фронтовик с женой и старик. Федор обратил внимание на то, что фронтовик в погонах и с кокардой на фуражке. Стал расспрашивать, в чем дело. В ответ казак принялся жаловаться:

— Опять пошел старый режим, офицеры заставили нацепить погоны.

Казачка, смотревшая поначалу на встречных с опаской, узнав в них казаков, осмелела и сказала:

— Позавчера только закрыли Советы и пришло опять атаманье.

Старик стоял поодаль, не принимая участия в разговоре, взгляд его, направленный на Подтелкова, исполнен был жгучей ненависти.

Попрощавшись с фронтовиком, Подтелков печально промолвил:

— Все пропало, мы опоздали на два дня, теперь ничего не сделаешь.

Отряд все же двинулся дальше. Миновав хутор Алексеев, стали приближаться к Рубашкину. Пошел мелкий дождь. Сквозь его сетку Подтелков увидел с холма, как во все стороны разбегаются в панике люди: мужчины, женщины, дети, оставив все, бегут, скачут на лошадях, мчатся на телегах.

— А ведь это от нас удирают, посмотри, — обратился Федор к Кривошлыкову. — Вон, пять телег едут через гору. Нас увидели, вишь, бабы встали на телеги и погоняют лошадей вскачь.

— Странно. Ведь наш нарочный должен был объяснить, кто идет, да и хутор не казачий, — заметил Кривошлыков.

Подтелковцы въезжали в Рубашкин, не встречая почти никого. Послали за председателем. Собрались лишь старики.

— Где же молодежь? — спросил Подтелков. — Где наш нарочный, посланный еще утром?

— А мы его в Краснокутскую отправили, — ответил один из стариков.

— Для чего в Краснокутскую? — удивился Подтелков. — Разве он вам не сказал, что вы должны приготовить 46 подвод, чтобы нам ехать дальше? Разве он не объяснил вам, что это идет комиссия Донисполкома? Зачем же вы его отправили в Краснокутскую?

— А кто ж его знал, — отозвался другой старик. — Тут перед вами прискакал человек и сказал, что едет большевик Подтелкин, расставит батарею и начнет бить. Мы не знаем — правда аль нет, только страшно… В Краснокутской же — атаман и там разберут, чи следоват вам давать лошадей, чи ни.

…Подтелковский нарочный, казак Константин Мельников, был доставлен рубашкинцами прямо в станичное правление Краснокутской. Там после допроса «с пристрастием» его избили до полусмерти и бросили в подвал. Сюда же затащили и других взятых в плен квартирьеров: братьев Ивана и Гавриила Мельниковых и Вершинина. Всех их белогвардейский суд приговорил к расстрелу. Вершинину, однако, удалось спастись. Красные казаки братья Мельниковы после зверских побоев и издевательств умерли мученической смертью…

Распоряжением атамана к Рубашкину тотчас были двинуты два белоказачьих разъезда по 50 конников. В соседние станицы направлены гонцы с известиями о появлении в округе отряда Областного ревкома, разосланы приказы о формировании отрядов «для поимки бунтовщика Подтелкова, едущего организовывать среди казаков Красную гвардию». Экспедицию обкладывали со всех сторон. Узнав, что в Краснокутской уже водворился атаман, Подтелков понял: проскочить на Хопер незамеченными не удастся. Решено было повернуть обратно, двигаться к Скосырской, на соединение с Щаденко.

Отряд шел лощинистой местностью. По обеим сторонам на холмах то и дело появлялись конные. В надвигавшихся сумерках они не могли определить числа подтелковцев, рассмотреть, как те вооружены. Напасть на экспедицию преследователи явно опасались.

— Видел, как они воюют, — насмешливо сказал Подтелков Фролову. — Ловкачи! Но в бою никуда не годятся. Красногвардейцы куда храбрее казаков, я хорошо знаю, не раз водил их в бой. В открытом бою любой красногвардеец одолеет казака. А казак скрытно нападет, панику поднимет. Эх, если бы красногвардеец был так обучен, как казак, тогда…

Поздней ночью отряд вошел в поселок Калашников Поляково-Наголинской волости. Уставшие, промокшие под дождем бойцы валились с ног. Подтелков в сильном волнении говорил:

— Только не спать, двигаться вперед куда угодно, а то нападут врасплох.

Но собрать отряд не было возможности — казаки разбрелись по избам, кто куда. Расставили пикеты, дозоры, и началась длинная тревожная ночь, полная напряженного ожидания.

На рассвете стали собираться в путь. Запрягали лошадей, укладывали на повозки имущество. Очень скоро выяснилось, что поселок окружен с трех сторон: цепь казаков залегла за буграми, три конных сотни стояли к западу, южнее, на дороге к Скосырской, тоже виднелась казачья застава.

Подтелков стал советоваться с товарищами, как теперь быть.

— Нужно все-таки идти, — с жаром доказывал Алексей Фролов. — Оружие у нас есть, будем драться и пробьемся. Пулемет — дело хорошее, и он не даст нас взять легко.

— Ну, до пулемета еще далеко, — перебил член «пятерки» Константин Мрыхин. — С казаками мы драться не будем, и они не будут, когда узнают, кто мы. Ведь там такие же фронтовики. Надо найти способ переговорить с ними, уладить дело миром.

— Вот и попытайся найти, — проворчал Подтелков. — Я же думаю, что Фролов прав, нужно скорее идти на Скосырскую.

Кривошлыков, Кирста, Лагутин и Орлов также высказались за немедленный уход. В это время в поселок вернулись несколько человек из числа делегатов: их посылал к белоказакам местный Совет. Вырвавшись из рук бандитов, порядком избитые, делегаты рассказали, что офицеры требуют немедленно разоружить ревкомовский отряд. В противном случае грозят сжечь поселок дотла…

Узнав об этом, Подтелков распалился.

— Братцы, — обратился он к собравшимся на дворе бойцам, — становись в цепь, за мною! — Скинув с плеч тужурку, он выхватил клинок из ножен и выбежал на улицу. За ним недружно потянулись строиться два-три десятка человек. Вдогонку раздался голос Мрыхина: «Позор, Подтелков! С кем ты хочешь драться, со своими же братьями».

Бойцы смущенно топтались на месте. Смертельно уставшие, они больше не слушали Федора. Многие стали расходиться по дворам, где ночевали. Боевого отряда больше не было. Подтелков резко, с лязгом вложил клинок в ножны.

Из-за бугров к поселку приблизились несколько верховых с белыми полотенцами на пиках. Парламентеры стали уговаривать Подтелкова ехать с ними на переговоры. Все еще надеясь спасти отряд, он согласился. Спустя три часа предревкома возвратился вместе с большой казачьей делегацией. Вид у него был смущенный, растерянный.

— Кто таков, — спросил Фролов Подтелкова, кивнув в сторону офицера, самоуверенно шествовавшего впереди делегации.

— Спиридонов. Мой сослуживец, вместе австрийцев били. Беспартийный прапорщик, был честным человеком и слово держал крепко.

— Ну и чем же закончились ваши переговоры?

— Да все то же: предлагают сложить оружие и обещают проводить до Краснокутской.

Поселок стал наполняться пришлыми казаками. Среди них были фронтовики. Подтелковцы узнавали станичников, товарищей по службе, родственников, знакомых. Стали здороваться, христосоваться — шел первый день пасхи.

Многие фронтовики из отряда Спиридонова охотно слушали разъяснения агитаторов о цели экспедиции.

— Мы-то понимаем, — говорили некоторые из них, — что такое большевик, меньшевик, зачем Красная гвардия. У нас про это говорить нельзя, а то убьют; опять по-старому пошло: кокарды, погоны.

Обе стороны настроены были, казалось, мирно.

— Чуть не устроили бойню со своими же братьями, — стали поговаривать подтелковцы. — И это в господен день, грех-то какой!

Собрав казаков во дворе дома, где квартировал Подтелков, Спиридонов обратился с крыльца:

— Все, кто в отряде Федора Подтелкова, — отойди налево. Все прочие — направо. Ваши братья-фронтовики, — продолжал он с издевкой в голосе, — вместе с вашей делегацией порешили, что вы должны сдать оружие. Мы даем вам наше братское слово фронтовиков, что доставим вас невредимыми в Краснокутский Совет, где вам вернут оружие.

Среди бойцов поднялся ропот, раздались недоуменные голоса.

— Подтелков, что мы делаем? — заговорил Френкель. — Если мы сдадим оружие, они нас всех уничтожат!

Еще раньше Подтелкова пытался отговорить Фролов, но безуспешно. Председатель ревкома махнул рукой, отстегнул шашку и положил ее в стоявшую посреди двора повозку. Что им руководило в тот момент: теплившаяся слабая надежда на фронтовое казачье братство или сознание невозможности прорваться с горстью деморализованных бойцов из окружения?

«Началось самое ужасное, — вспоминал через 10 дней уцелевший свидетель трагедии А. Френкель, — разоружение, которое продолжалось около часу. Наши товарищи очень вяло и неохотно сдавали оружие, некоторые повынимали затворы из винтовок, пулеметчик вынул замок из пулемета и ускакал. Некоторые из нас, имея револьверы и патроны и не желая сдавать их, незаметно разошлись по дворам, чтобы скрыть оружие. Небольшой группой мы вышли со двора и быстро направились к нашим товарищам. Полные тревоги, мы предчувствовали что-то неладное, но все виденное нами — христосование, братские рукопожатия и беседы — настойчиво говорило нам, что этого не может быть… По дороге мы повстречали Подтелкова, направлявшегося к своей тачанке. Поравнявшись с нами, он бросил на ходу: «Вы не ходите, кто может — не ходи». Позже мы узнали, что товарищи предлагали и Подтелкову скрыться, но он не согласился, зная, что это напрасно».

Бандиты несколько раз прочесали весь поселок в поисках скрывшихся. Все же 10–12 казакам из каменской команды удалось спастись. До темноты укрывались в доме одного крестьянина Федорцев, Фролов и Френкель. Поздней ночью они направились в слободу Сариново-Голодаевку, рассчитывая собрать там отряд и поспешить на выручку товарищам. Не получилось.

Обезоруженных подтелковцев казаки погнали в хутор Пономарев. Как только пленных вывели за поселок, их стали избивать нагайками, прикладами винтовок. Сложенное на подводах оружие, табак, сахар с шумом и гиканьем растащили конвойные.

Под вечер вконец измученных, продрогших под дождем участников экспедиции привели в Пономарев и заперли в тесном помещении бывшей хуторской лавки. К дверям и по углам приставили часовых.

Главари банды торопились расправиться с красными казаками. В этот же вечер собрался «суд», наспех составленный из представителей восставших хуторов Каргинской, Боковской и Краснокутской станиц. Заседание было коротким. «Всех грабителей и обманщиков трудового народа, поименованных в списке ниже сего в числе 80 человек, — гласило постановление «суда», — подвергнуть смертной казни через расстреляние, причем для двух из них — Подтелкова и Кривошлыкова, как главарей этой партии, смерть применить через повешение… Наказания привести в исполнение завтра, 28 сего апреля[22], в 6 часов утра».

…Приговоренных привели на выгон за хутором, где ночью была сооружена из двух молодых верб виселица, вырыты могилы. К месту казни спешили жители хутора. Многие шли прямо из церкви от заутрени, в праздничной одежде, с детьми. Старый хуторской почтарь Лукин отказался идти смотреть:

— Там невинные гибнут!

Его избили, окровавленного толкнули к яме вместе с подтелковцами. Хуторской сапожник, молчаливый одноногий калека, насильно приведенный казаками, увидев полураздетых красногвардейцев у ямы, ужаснулся. Громко выругавшись, он заковылял прочь. За ним погнались. Брошенной лопатой раскроили здоровую ногу. Упавшего подняли, раскачали и тяжело метнули в яму.

Подтелков и Кривошлыков стояли у виселицы. Осунувшийся и сразу за ночь постаревший, Федор выглядел, однако, спокойным, уверенным. Бодрился с трудом державшийся на ногах от приступа малярии Кривошлыков. Такими их сфотографировал хуторской учитель, оказавшийся со своим аппаратом среди согнанных жителей. На чудом уцелевшем снимке Подтелков в фуражке и неизменной кожаной тужурке стоит, широко расставив ноги, обвеваемый утренним ветром. Рядом в расстегнутой шинели, обратив исхудавшее лицо к Федору, его милый друг и боевой товарищ Михаил Кривошлыков.

По знаку Спиридонова к яме стали выводить по восемь — десять человек. Подтелков обратился к есаулу Сенину[23], начальнику караульной команды, которой было поручено привести приговор в исполнение:

— Позвольте нам с Кривошлыковым поглядеть, как наши товарищи будут смерть принимать, поддержать тех, кто слаб. — Сенин вопрошающе посмотрел на Спиридонова. Тот кивнул головой…

До самого последнего момента многие из собравшихся не верили, что сейчас начнется страшное. Я. Ф. Пятиков, ординарец командира белоказачьей сотни, рассказывал много лет спустя ростовскому литературоведу К. И. Прийме: «Когда мы, верхи, примчались в Пономарев, мой командир Ермаков[24] и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство… Он более всего опасался, что в хуторе по случаю пасхи в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы-беляки разопьют весь самогон и нам ничего не достанется… А там черт те что делается!.. Ермаков сквозь толпу пошел до самой ямы. Вдруг ударил первый залп. Батюшки свети! Залп на первый день пасхи по живым людям!»

…Белые вели Подтелкова и Кривошлыкова. Сбоку шли Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. Подтелков узнал Ермакова, своего отрядника, участника боя под станицей Глубокой.

— И ты тут, Иуда?

— Тут. Но не как Иуда! — Ермаков заговорил быстро, как бы оправдываясь. — Я скакал сюда, чтобы успеть разлить и распить самогон в знак примирения с вами…

— А тут уже льют и пьют нашу кровь, — Подтелков хрипел, наступая на Ермакова. — Вижу и ты с ними расстреливаешь братов своих односумов…

Ермаков что-то пытался возразить, но когда Спиридонов крикнул ему: «Давай своих казаков-охотников!» — сказал твердо, как отрубил:

— Нету у меня палачей-охотников, — вскочил на коня и умчался со своей сотней…

Кровавый кошмар расправы над подтелковцами с потрясающей художественной силой и почти документальной точностью запечатлен Михаилом Шолоховым во второй книге «Тихого Дона»: «…десять приговоренных, подталкиваемые прикладами, подошли к яме…

После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, — все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых.

Приводили новые партии босых и раздетых красногвардейцев, менялись охотники, брызгали залпы, сухо потрескивали одиночные выстрелы. Раненых добивали. Первый настил трупов в перерывы спеша засыпали землей. Подтелков и Кривошлыков подходили к тем, кто дожидался очереди, пытались ободрить…

Яму набили доверху. Присыпали землей. Притоптали ногами. Двое офицеров, в черных масках, взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице»[25].

Присев на холодную влажную от дождя землю, Кривошлыков наскоро написал два письма. Попросил кого-нибудь из собравшихся передать домой. Через несколько дней Василий Иванович получил последнюю весточку от сына: «Папаша, мама, дедушка, бабуня, Наташа, Ваня и все родные. Я пошел бороться за правду до конца. Беря в плен, нас обманули и убивают обезоруженных. Но вы не горюйте, не плачьте. Я умираю и верю, что правду не убьют, а наши страдания искупятся кровью…

Прощайте навсегда. Любящий вас Миша.

Папаша. Когда все утишится, то напишите письмо моей невесте: село Волки, Полтавской губернии, Степаниде Степановне Самойленко. Напишите, что я не мог выполнить обещание встретиться с ней».

Второе письмо отобрал и оставил у себя есаул Попов, председатель белоказачьего «суда».

Подтелков до последней минуты держался твердо. Его поразительное спокойствие на пороге смерти вынужден был отметить даже автор очерка в белогвардейской газете «Донская волна».

Обняв и поцеловав на прощание друга, Федор, уже с петлею на шее, обратился к собравшимся:

— Лучших сынов тихого Дона поклали в эту яму… Но знайте: Советская власть будет везде в России. Будет она и на Донской земле, которую вы залили кровью своих братов. Одно скажу вам: к старому не возвращайтесь, казаки!

Недолгой, но ослепительно яркой была жизнь Подтелкова и Кривошлыкова. Она оборвалась, когда старшему из них было 32, а младшему — неполных 24 года. В вихре событий формировались их убеждения, приобретался политический опыт. Не всегда молодые казачьи революционеры умели разбираться в сложных перипетиях борьбы классов и партий, порою подводила их, особенно Подтелкова, наивная вера в «общеказачьи» интересы. Но они смело и без оглядки шли навстречу будущему. Их бессмертный подвиг озарил подобно грозовой молнии путь трудовым станичникам к новой жизни. Путь этот был не прост и долог. Год спустя красноармейцы отряда, освободившего хутор Пономарев от белоказаков, сложили из кирпича на могиле героев скромный обелиск с надписью: «Вы убили личности, мы убьем классы».

В огне и буре гражданской войны сгорали дотла сословные предрассудки, спадала пелена лжи с глаз трудовых казаков и они становились вместе с рабочими и крестьянами под знамя Коммунистической партии. Неслыханные муки борьбы против сил старого мира «сплотили рабочих и заставили крестьян и трудовое казачество… поверить в правду большевиков»[26]. Подтелков и Кривошлыков одними из первых среди казаков поверили в эту правду. Их имена — немеркнущий символ мужества и беззаветного служения народу, светлым идеалам коммунизма.

В единой трудовой советской семье обрело казачество подлинную свободу и счастье. «Только теперь и подняло голову наше вольное казачество, только теперь и вздохнули мы легко, полной грудью, — говорил в двадцатую годовщину Великого Октября отец героя Василий Иванович Кривошлыков, обращаясь к юному поколению. — Не зря кровь пролилась сына моего и тысяч сыновей Родины. Старый Кривошлыков шлет сегодня, в день праздника, поклон молодым патриотам… Сын мой и еще тысячи погибли во славу народного дела. А вам во славу его жить и жить».

Память о Федоре Подтелкове и Михаиле Кривошлыкове жива на Дону. Именами казачьих революционеров названы колхозы и совхозы, улицы и площади городов и поселков Ростовской и Волгоградской областей… В Новочеркасске, неподалеку от здания бывшего областного правления, где происходили исторические переговоры делегации Казачьего ревкома с Войсковым правительством, установлен памятник отважным сынам трудового казачества.

Тысячи и тысячи людей из донских станиц и хуторов, с разных концов нашей Родины ежегодно приходят к высокому холму близ хутора Пономарева. Здесь, на месте казни подтелковцев, сооружен мемориал — 11-метровый мрамерный обелиск с рельефными изображениями героев и надписью у подножия: «Видным деятелям революционного казачества Федору Подтелкову и Михаилу Кривошлыкову и их 83 боевым товарищам, погибшим от белоказаков в мае 1918 г.»

Здесь же похоронены воины Советской Армии, погибшие в боях с немецкими захватчиками на Дону в тяжкую годину Великой Отечественной войны.

Люди приходят к обелиску в степи, приносят живые цветы, дань уважения и любви героям, отдавшим жизнь за свободу и счастье поколений.