Сыны степей донских

УРОК КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ

Атаман был удручен происшедшим в Каменской: съезд разогнать не удалось, один за другим фронтовые полки признают власть казачьего ревкома, казаки слушаются приказов какого-то вахмистра Подтелкова. Силы Войскового правительства тают, а Каменский ВРК вот-вот заключит союз с командованием советских войск, и тогда Каледину конец. Это отлично понимали в Новочеркасске. Чтобы не допустить союза трудового казачества с Советской властью, попытаться «образумить» взбунтовавшихся фронтовиков, подчинить себе их комитет, в Каменскую направляется делегация Войскового правительства во главе с «хитроумным донским Одиссеем», председателем круга Павлом Агеевым. Одновременно отряду Чернецова, известному своими расправами над шахтерами, дан приказ готовиться к выступлению против ревкома…

Вечером 13 января прибывших из Новочеркасска делегатов проводили в помещение Каменской почтово-телеграфной конторы, где разместился ревком. За стол переговоров сели Подтелков, Кривошлыков, Дорошев… Поближе к двери — Кудинов. Так было условлено с Подтелковым: «иногороднему» большевику Щаденко присутствовать на переговорах было невозможно, он оставался в соседней комнате, и Кудинов должен был выполнять роль связного между ним и Подтелковым.

Посланцы атамана обвиняли ревкомовцев в измене казачеству, в том, что они «продались большевикам», уговаривали оставить свои заблуждения.

— Вы же все казаки, а не какие-нибудь голодранцы, а вы, Подтелков и Скачков, гвардейцы. Что у вас общего с большевиками? — спрашивал член круга Карев. — Нет, казакам с большевиками не по пути. Вы, ребята, не туда попали. Советую вам пока не поздно раскаяться.

— Вы хотите поссорить нас с большевиками, а ведь казаки искони были большевиками, — неожиданно сказал Подтелков, — и теперь большевики, только они этого сами не знают. А мешают им разобраться в истине Войсковое правительство и круг.

— Круг защищает интересы всего казачества, — вкрадчиво заговорил Агеев, — а вы, Подтелков, делите казаков на богатых и бедных, хотите их поссорить между собой. У всех казаков общий враг — Красная гвардия, которая стоит на границах Дона. Сговариваясь с большевиками, вы продаете казачество.

— Ну нет, — поднялся Подтелков. — Это вы, Войсковое правительство, предаете казаков, сговариваясь с царскими генералами идти войной против русского народа. Мы, трудовые казаки, против трудового народа не пойдем. Если и вы стоите за народ, то откажитесь от власти, и никакой войны не будет.

— Распустите карательные отряды, — вмешался Кривошлыков. — Зачем Алексеев сколотил Добровольческую армию из черносотенцев, юнкеров и офицеров? У вас же в Новочеркасске, по существу, царский строй, а вы болтаете о свободах, казачьих вольностях. Да если мы сложим оружие сегодня, завтра же вы, такие добрые и мирные, устроите нам самосуд!

Агеев возмутился:

— Атаман клятвенно обещал, что не выпустит ни одной пули по казакам!

Переговоры тянулись до двух часов ночи, но так и не привели ни к чему. Тогда Агеев предложил продолжить их в Новочеркасске и пригласил от имени Войскового правительства приехать туда представителей ВРК. Подтелков согласился. Но после отъезда калединской делегации среди членов ревкома разгорелись споры.

Щаденко, Дорошев, Кудинов категорически высказались против дальнейших переговоров.

— Неужели непонятно, чего хочет Каледин? — горячился Ефим Афанасьевич. — Он стремится оттянуть время, собрать силы и стукнуть нас! К чему приводил всегда подобный гнилой либерализм? К гибели революции — так говорит история! — И Щаденко сыпал примерами мягкости и великодушия к врагам, проявленными парижскими коммунарами, говорил о том, как Ленин критиковал московских большевиков в 1905 г. за недостаток энергии в борьбе за войско.

— Постой, так нельзя, — возражал Подтелков. — Я тоже не против применения силы, где она требуется, но зачем же нам самим разжигать братоубийственную войну на Дону, если можно обойтись без нее? Нам предлагают мир. Что скажут казаки, если мы откажемся от переговоров? Нет, — заключил Федор, — я не хочу, чтобы казак шел против казака и лилась кровь! За нами и так пойдут казаки, им только надо растолковать все.

Убеждение в том, что вся казачья контрреволюция «от темноты», от непонимания и стоит только как следует растолковать казакам, где правда, и они пойдут за нею, — это убеждение крепко засело в упрямую голову предревкома и сыграло впоследствии роковую роль…

Щаденко и Дорошев настояли, чтобы в Новочеркасске, если уж ехать туда, предъявить Войсковому правительству ультиматум: немедленно сдать власть Казачьему ревкому.

Долго бились над редакцией отдельных пунктов. Наконец кто-то предложил: пусть каждый член ревкома напишет, как думает, а потом отдадим Кривошлыкову — он сведет воедино. Так и сделали. В дальнейшем Михаил составлял от имени ревкома все важнейшие документы.

На следующий день делегация Казачьего ВРК в составе Ф. Г. Подтелкова, М. В. Кривошлыкова, С. И. Кудинова, Я. Н. Лагутина и И. А. Скачкова выехала в Новочеркасск. Провожая их, Щаденко напутствовал делегатов:

— Смотрите не оплошайте! Не дайте себя обмануть, твердо стойте на условиях ультиматума, требуйте передачи власти!

Ехали со смутным чувством. В Каменской вроде уже был сделан решающий шаг к полному разрыву с Калединым. Но оказалось, что не все нити со старым порваны. Еще теплилась надежда добиться своего «без кровопролития». Теплилась, несмотря на явную неудачу переговоров с представителями круга. Было и другое. Избрав новую власть, фронтовики считали, что они свое дело сделали, а теперь пусть ревком договаривается с атаманом. Воевать же казак против казака не хотел. И какой еще горький урок должен быть, чтобы рассеялись эти иллюзии казачьего братства…

По дороге, на станции Зверево, в вагон ввалилась группа пьяных офицеров, ругавших большевиков. Молоденький хорунжий стал приставать к Подтелкову:

— Что это, в самом деле, за звери такие — большевики? Откуда они взялись на нашу голову?

— Вот мы, господин офицер, — тихо, но внятно проговорил Федор, — и есть большевики. Такие же люди, как и вы.

— Пойдем, Федя, — потянул друга за рукав Кривошлыков.

Весь оставшийся путь он смотрел в окно на мелькавшие знакомые с отроческих лет места. Вот Персиановка, где прошли шесть лет учения. Здесь завязались знакомства и дружеские связи, определившие жизненный путь. Здесь он дал свою аннибалову клятву: на фотографии, подаренной в год окончания сельскохозяйственного училища своему лучшему другу Алеше Лавлинскову, Михаил написал: «Товарищ, верь, я не положу оружия до тех пор, пока не останется на нашей земле ни одного врага родного мне народа. Если я не выполню свое обещание, то можешь публично назвать меня подлецом».

Враждебно встретила столица донского казачества ревкомовцев. Едва выйдя из вагона, они оказались в кольце вооруженных юнкеров. Из толпы, собравшейся на перроне, понеслись злобные выкрики: «Изменники! Что с такими разговаривать — на виселицу их!»

Под конвоем делегатов отвели в общежитие при областном правлении. Там сказали: отдыхайте до утра. Подтелков нервничал — что-то задумали Каледин с Богаевским. Ну да ладно, мы тоже не лыком шиты. Утром, когда дожидались начала заседания, к Подтелкову подошел юркий молодой человек в штатском, представился:

— Художник Леонид Кудин. Разрешите сделать набросок, портрет ваш для газеты. Это важно, очень. Такой момент!

— Какой там портрет еще, — угрюмо проговорил Подтелков. — Не до этого сейчас. Что вы еще придумали… — Федором владела одна мысль: узнать, что замыслил атаман, не дать провести себя господам из Войскового правительства.

Но Кудин не отставал:

— Ну, пожалуйста, ведь для истории!

Товарищи уговаривали Федора:

— А что? Пусть все увидят, какой ты есть казак. Пусть знают наших!

— Ладно, — согласился Подтелков, — только давайте побыстрее.

Кудин открыл альбом и в какие-нибудь четверть часа набросал карандашный портрет председателя Казачьего ревкома. Художник работал на заказ. Он сузил лоб, огрубил черты лица, придал ему совершенно несвойственное Подтелкову злобное выражение. В таком виде летом 1918 г. портрет появился на обложке белогвардейского журнала «Донская волна». Подтелкова тогда уже не было в живых. Контрреволюция мстила вожаку трудового казачества, пачкая его облик.

В большом двусветном зале областного управления, том самом, где в июне 1917-го заседал войсковой круг, поставили длинный стол. С одной его стороны была приготовлена простая деревянная скамья для делегации ревкома. С другой — стулья для членов Войскового правительства. Каледину специально поставили кресло. Предстоял поединок. С одной стороны, многоопытные, прожженные главари контрреволюции, с другой — вовсе неискушенные в политических баталиях, но твердые и напористые, а главное, чувствующие за собой поддержку масс, руководители трудового казачества, сами вышедшие из его рядов.

Подтелков с товарищами вошли первыми и заняли места за столом. Нарядный белый зал стал заполняться офицерами, чиновниками, юнкерами, дамами из высшего новочеркасского «света»… Все они хотели собственными глазами увидеть «этих негодяев», хотели стать свидетелями их унижения и позора. Помещение быстро наполнилось до отказа. Появились члены правительства, ждали атамана. Подтелковцы, посовещавшись, решили не вставать, когда он войдет. Председатель ревкома в неизменной черной кожанке то и дело поправлял пышный чуб, падавший на лоб. Держался с достоинством, свободно. У молодого невысокого подвижного урядника Якова Лагутина позванивали на гимнастерке четыре Георгия. Ему из зала крикнули:

— Ты, что же, продал свои кресты большевикам вместе с душой?

Что стоило этим пятерым «серым» казакам сохранять спокойствие и выдержку под пронзительными, ненавидящими взглядами господ из новочеркасской знати, каждый из которых готов был буквально растерзать «взбунтовавшихся рабов».

Пока Каледин, ссутулившись, тяжелой походкой шел через зал к приготовленному для него креслу, собравшиеся негодующе смотрели на сидящих делегатов.

— Хамы, мерзавцы, — неслось отовсюду, — какое безобразие: сидеть при появлении атамана!

Проходя мимо Подтелкова, Каледин тихо спросил:

— Какой станицы?

Услышав, что одной с ним, Усть-Хоперской, удивленно вскинул брови:

— Станичник! А дорогу отцов забыл…

— Это смотря чьих отцов, — пробасил Федор.

Открыв заседание, атаман предложил делегации изложить свои требования. В воцарившейся тишине Кривошлыков громко зачитал пункты ультиматума: передать командование воинскими частями в области Донскому казачьему ВРК; отозвать все добровольческие отряды, действующие против революционных войск, разоружить их, а также юнкерские училища и школы прапорщиков; выслать всех участников этих организаций, не жителей области, за пределы Дона; сдать Новочеркасск полкам Казачьего ВРК; объявить членов войскового круга неправомочными; Войсковому правительству сложить полномочия и немедленно передать власть областному Казачьему ВРК «впредь до образования в области постоянной трудовой власти всего населения»[12].

Твердый, уверенный тон, категоричность требований, предъявленных Военно-революционным комитетом, произвели сильное впечатление на членов Войскового правительства. Само оно к моменту получения ультиматума Каменского ревкома находилось в исключительно трудном положении. Почти все казачьи полки отказались подчиняться атаману. Советские войска под командованием В. А. Антонова-Овсеенко тесным кольцом окружили Донскую область. В тылу калединцев поднимались рабочие Таганрога, Ростова, Сулина, крестьяне Приазовья.

Вспоминая то время, Митрофан Богаевский писал: «Казаки спокойно ждали Советской власти… считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство — атамана, генералов, офицеров, а кстати и помещиков, — так и черт с ними… Вообще, настроение всего казачества в массе мало отличалось от общего настроения российского крестьянства…»

— Какие воинские части уполномочили вас предъявить эти требования правительству?

— Лейб-гвардии атаманский полк, лейб-гвардии казачий, шестая гвардейская и тридцать вторая батареи, сорок четвертый полк, четырнадцатая отдельная сотня, — начал перечислять Подтелков. Он на мгновение остановился, припоминая номера частей.

— Двенадцатый и двадцать восьмой полки, — подсказал Кривошлыков, — двенадцатая и двадцать восьмая батареи.

— Восьмой, двадцать седьмой, двадцать девятый полки, — уверенно продолжал Федор, — каменская местная команда, десятый полк…

Вмешался Богаевский:

— Вы не имеете права говорить от имени всего казачества! Господа, что же это происходит? Несколько казачьих частей самочинно выбрали ревком, взяли в руководители немецкого шпиона Щаденко, прибыл к ним из Чертково красногвардейский отряд Петрова, и они решили объявить себя властью! Вот они, правители Дона, — сняв пенсне, он показал рукой в сторону делегатов, — вахмистр Подтелков, прапорщик Кривошлыков, рядовой казак Кудинов, атаманец урядник Скачков…

— Встать! — вдруг крикнул из публики высокий худой есаул, обращаясь к ревкомовцам. — С кем разговор ведете? Забыли! В струнку перед атаманом!

Делегаты насмешливо глядели на взбесившегося офицера.

Протолкавшись к столу, тот продолжал:

— Неужели, Подтелков, вы думаете, что за вами, недоучкой и безграмотным казаком, пойдет Дон? Если кто пойдет, так кучка оголтелых казаков, а затем те же казаки, очнувшись, вас и повесят…

Спустя пять лет, пройдя все пути и дороги гражданской войны и оказавшись в эмиграции в Болгарии, есаул Шеин горько разочаровался в белом движении. Сделавшись одним из активистов казачьего «Союза возвращения на Родину», он призывал станичников идти вместе с большевиками в строительстве новой России.

Когда улегся шум после выступления есаула, Каледин продолжил вопросы, которые скорее походили на допрос, чтобы выставить делегатов в глазах собравшихся изменниками казачества.

— Признаете ли власть народных комиссаров?

Подтелков:

— Это может сказать лишь весь народ.

— Мы, казаки, — подхватил Кривошлыков, — не потерпим такого органа, в который входят кадеты. Мы казаки, и управление у нас должно быть наше, казачье.

— Как понимать вас, когда во главе народных комиссаров стоят чуждые казачеству люди?

— Им доверила Россия. Мы считаемся не с лицами, а с идеей.

— Будете ли иметь с ними сношения?

— Да! Большевики прекратят наступление на Дон, как только власть перейдет к трудовому казачеству.

— Но так думаете вы. А как поступят большевики, пришедшие на Дон, нам неизвестно.

— Комитет уверен, — с нажимом произнес Подтелков, — что большевики, если переговорить с ними, подтвердят мои слова.

— Четвертого февраля соберется войсковой круг в новом составе. Народные представители все разберут и устроят. Согласен ли ВРК (Каледин с видимым презрением, раздельно, по слогам произнес — Ве-эр-ка) признать переизбранный новый войсковой круг и участвовать в контроле над выборами?

— Нет. Мы знаем, как проводятся выборы на круг. Туда протаскивают чиновников и атаманов, фронтовикам затыкают рот. Если нас будет там меньшинство, мы продиктуем свою волю.

— Но ведь это насилие…

— Наше требование, — перебил атамана Лагутин, — передайте власть Военно-революционному комитету. Если Войсковое правительство действительно стоит за мирное разрешение вопроса…

Богаевский: Значит?

Лагутин: Значит, надо объявить во всеобщее сведение о переходе власти ВРК. Ждать две с половиной недели нельзя. Народ ужасно наполнился гневом.

Время шло. Ни попытки атамана оказать нажим на делегатов, ни посулы разрешить все вопросы на войсковом круге не действовали. Ревкомовцы твердо стояли на своем.

Заговорили члены Войскового правительства. Елатон-цев, Карев, Уланов, как и атаман, твердили о необходимости подождать созыва круга, сделать все, чтобы мирно уладить конфликт.

— Снимите ультиматум, — взывал Светозаров. — Примите участие вместе с представителями Войскового правительства в переговорах с большевиками, которые на днях начнутся в Таганроге.

Видно было, что Войсковое правительство намеренно затягивает переговоры, юлит, ожидая чего-то.

Делегаты переглядывались между собой. Хватит разговоров, надо кончать. Пожалуй, прав был Щаденко.

— Давай, Федор, скажи, — шепнул Кривошлыков председателю ревкома. Тактично и умно он помогал главе делегации не сбиться с верного тона, находил точные слова, нужные в данный момент. «Злой суфлер», — шипела белогвардейская печать о роли Кривошлыкова на переговорах.

Подтелков поднялся, разгладил рыжеватые усы и, обращаясь к членам правительства, начал:

— Неладно говорите, господа. Кабы верили Войсковому правительству, я с удовольствием отказался бы от своих требований. Но ведь не верит вам народ! Я согласен поехать в Таганрог. А что нам там скажут? Войсковое правительство не добьется мира. Оно само разжигает гражданскую войну. — Голос Подтелкова креп, слова, как молот, обрушивались на головы калединцев. — Правительство восстановило против себя всех честных людей. Вы, атаман Каледин, обманываете казаков, говоря о независимости Дона. На самом деле вы дали убежище врагам русского народа и втягиваете в войну с Россией все казачество. Как в 1905 году, вы хотите пролить казачью кровь за помещиков и богатеев. Фронтовикам затыкают рот. Так знайте, что только мы, фронтовое казачество, сможем заключить братский мир с войсками, идущими с севера, только мы восстановим мир в Донской области, и только мы добьемся для нее революционной самостоятельности. Не покорюсь я вам, не позволю! Пусть через мой труп пройдут. Мы вас фактами забросаем. Не верю я, чтобы Войсковое правительство спасло Дон… Скажите мне, кто ручается за то, что нынешнее правительство предотвратит гражданскую войну? То-то, господа. В зале раздались смешки, злобные выкрики по адресу оратора. Побагровев, Подтелков бросил собравшимся:

— Смеетесь! Придет срок — плакать будете! Мы требуем передачи власти нам, представителям трудящегося народа, и удаления всех буржуев из Новочеркасска и Добровольческой армии с Дона… А ваше правительство тоже должно уйти!

— Я из Новочеркасска никуда не собираюсь уходить и не уйду, — ответил Каледин. — И я и в целом Войсковое правительство, — продолжал он, — не можем снять с себя полномочия. Мы избраны всем населением Дона и можем сделать это только по его решению. Четвертого февраля соберется Большой войсковой круг, он и решит вопрос о власти, о Добровольческой армии. Поймите, — устало сказал атаман, — за власть я не держусь. Она никогда мне не казалась сладкой. Я принял власть потому, что не считал себя вправе отказаться. И если бы можно было, — с наигранным смирением закончил он, — я с величайшей охотой сдал бы власть. Я пришел сюда с чистым именем, а уйду отсюда, может быть, проклинаемым…

Голос его задрожал, лицо перекосилось.

Мелодраматическую тираду атамана нарушил Кудинов.

— Когда Войсковое правительство разрешит пропуск на север эшелонов с хлебом, углем, нефтью?

— Когда разрешит войсковой круг, — процедил Каледин. — Думаю, что с Совдепией Дон торговать не будет.

— Правда ли, что Чернецов сегодня наступает на Каменскую?

— Чернецов оперирует на другом участке.

— Вы говорите неправду, — крикнул Кудинов. — Все здесь присутствующие знают, что Чернецов идет на Каменскую. И это ваше атаманское слово! Тогда прошу ответить на последний вопрос. Мы, представители трудового казачества, требуем от вас передачи нам власти мирным путем. Но по всему видно, нам придется брать ее силой. Так вот вы, атаман, лично пойдете войной против нас, трудовых казаков, за которых, по вашим словам, вы стоите?

— Не знаю, как кто, — опустив глаза, глухо сказал Каледин, — а я лично — пойду…

Было около семи часов вечера, когда Митрофан Богаевский объявил, что переговоры окончены и члены правительства удаляются на совещание, чтобы составить ответ на ультиматум ВРК. Подтелков с товарищами остались в зале. Время в ожидании тянулось медленно.

— Не надо было слушаться этой лисы Агеева и ехать сюда, — вздохнул Кривошлыков.

— Как не слушаться, — воскликнул Федор. — Ведь поклялся от имени атамана, уверял, что ни одной пули не пустит в казаков.

Каледин ждал известий от Чернецова. Как раз в эти часы его отряд по приказу Войскового правительства предательски напал на ревкомовские части на станциях Зверево и Лихая и, разоружив их, повел наступление на Каменскую. Революционные казачьи полки, расположенные здесь, зная о мирных переговорах в Новочеркасске, не были готовы к бою.

Наконец поздно вечером была получена телеграмма от Чернецова. Агеев с сияющим лицом вышел в зал и вручил делегации ответ Войскового правительства.

Оно не только отвергло ультиматум Казачьего ВРК, но и выдвинуло со своей стороны контртребования: распустить Военно-революционный комитет, а всем частям, пославшим своих депутатов в ВРК, «возвратиться к своей нормальной работе по защите Донского края», освободить арестованных в Каменской контрреволюционеров…

Вот так закончились новочеркасские переговоры. До сих пор историки спорят, кто был прав — Подтелков, соглашаясь на поездку в гнездо контрреволюции, или Щаденко, категорически возражавший против нее? Как хорошо, если бы всегда на все сложные вопросы, которые задает история, были бы однозначные ответы. Но так не бывает.

В те январские дни Подтелков и его товарищи, как уже говорилось, были убеждены, что фронтовики сами могут справиться с Войсковым правительством. За ревкомом стояла поддержка десятков казачьих полков. Можно сказать, что для Подтелкова переговоры были средством нажима, своего рода «мирным наступлением». Но именно мирным, ибо председатель Казачьего ВРК все еще надеялся избежать «братоубийственной», по его выражению, войны между казаками.

Ошибка, наивность? Нет, скорее уровень политической зрелости (или незрелости) одного из лучших представителей революционного казачества, не распростившегося еще до конца с иллюзиями и предрассудками своего сословия.

В ту же ночь Подтелков, Кривошлыков и Кудинов выехали из Новочеркасска в Каменскую. На разъезде Замчалово поезд остановили. В вагон вошел начальник разъезда: приказано очистить вагон, распоряжение из Новочеркасска. Да и ехать дальше некуда — впереди идет бой.

Как только ревкомовцы, покинув поезд, вошли в небольшое станционное помещение, Подтелков обратился к телеграфисту:

— Немедленно соедините меня с Чернецовым.

И тотчас же стал диктовать:

— «Я, председатель ревкома, требую пропустить поезд на Лихую, чтобы прекратить братоубийственную войну…»

Трижды телеграфист вызывал к прямому проводу командира белоказачьего отряда, но тот не отзывался.

— Оставь, Федор, — заговорил Кудинов, — не лезь прежде времени на виселицу. Ты что, хочешь сагитировать чернецовских партизан? Надо поскорее отсюда выбираться. Ведь нас в Каменской ждут наши части. Там остались члены ревкома, мало известные среди казаков, а голова ревкома здесь…

Председатель ревкома и его спутники продолжили путь пешком. По заснеженной степи, обходя занятые бандой Чернецова станции Лихую и Северский Донец, поздно вечером 16 января, валясь от усталости, они добрались до Каменской. Урок, полученный в Новочеркасске, у Зверево и Лихой, крепко запомнился Подтелкову и его товарищам. Им стало понятно, что с врагами нужно было разговаривать языком оружия.

Возвратившись в Каменскую, Подтелков и Кривошлыков застали там полную неразбериху. Организовать отпор наступавшим чернецовцам члены ВРК оказались не в состоянии. Верные ревкому части находились на дальних хуторах, полки же, расквартированные поблизости, были небоеспособны. Многие казаки разбрелись самовольно по хуторам «стеречь курени». Воевать против своих «братьев» они не хотели. А тут еще назначенный командовать частями ревкома есаул Смирнов затеял мирные переговоры с Чернецовым.

Подтелков ездил по полкам, уговаривал, грозил, но всюду наталкивался на нежелание браться за оружие.

«Федор, — вспоминал потом Щаденко, — был возмущен поведением фронтовиков. В сердцах он говорил, что готов отречься от казачьего звания, которым всегда гордился». Когда Щаденко предложил ускорить формирование рабочих отрядов для защиты станицы, предревкома только рукой махнул:

— Казаки ничего не могут сделать, а твои шахтеры и оружия-то в руках держать не умеют.

Банды Чернецова вошли в станицу. Революционные части отступили к Глубокой. Ревком перебрался в Миллерово. Но это был последний успех врага.

Понесенные поражения заставили Подтелкова над многим серьезно задуматься. Он смог взять себя в руки. В нем вновь пробудился неутомимый организатор, волевой командир, человек огромного обаяния, личной отваги.

Ревком развернул формирование красногвардейских отрядов из казаков, рабочих и крестьян. Подтелков и Кривошлыков обратились с призывом к трудовому казачеству: «…предательское нападение банд Чернецова, — говорилось в нем, — исчерпало возможность решения вопросов с Войсковым правительством мирным путем, что справиться с мятежным генералом, к которому сбежались многочисленные контрреволюционеры из центра России, можно лишь с помощью советских войск»[13]. Эта помощь пришла незамедлительно.

«Тотчас же по получении известий о казачьем съезде в Каменской, — вспоминал В. А. Антонов-Овсеенко, — я вызвал командующих отрядами на особое совещание. Нам чрезвычайно важно было, — говорил я командирам, — поддержать авторитет и власть Казачьего ревкома, сохранить в глазах казачества его самостоятельность. Конечно, мы должны добиваться, чтобы Каменский ВРК яснее определил свою политическую платформу, но при этом надо действовать в высшей степени тактично, учитывая определенное недовольство казаков нашим вторжением на Дон»[14].

Сразу же после совещания главком принял делегацию Казачьего ВРК и обещал полную поддержку ревкому при условии официального признания им центральной Советской власти и общего советского руководства в борьбе против Каледина. Не дожидаясь ответа, Антонов-Овсеенко приказал командующему группой советских войск Ю. В. Саблину начать решительное наступление в поддержку Донревкома.

19 января Кривошлыков от имени Казачьего ВРК телеграфно сообщил главкому о принятии условий. Имея в виду, однако, настроения фронтовиков, Донревком просил, чтобы официально руководство войной против Новочеркасска признавалось за ним, фактически же «план всей кампании должен исходить от командующих советскими и казачьими войсками, которые действуют в неразрывной связи друг с другом»[15].

Калединцы еще предпринимали отчаянные попытки переломить ход событий. На 20 января Чернецов назначил наступление на станицу Глубокую. Он рассчитывал разбить здесь наспех собранные части ревкома и, овладев железнодорожной станцией, открыть дорогу на север. Однако у Глубокой враг был встречен подошедшими от Луганска советскими отрядами Ю. Саблина и от Воронежа частями Г. Петрова. Главный удар приняли на себя 27-й и 44-й революционные казачьи полки.

С утра завязался упорный бой. Полупьяные чернецовцы пошли в штыковую атаку на расположенные к юго-западу от Глубокой позиции 27-го полка. Одновременно вражеская батарея повела беглый огонь по железнодорожной станции, где стояли эшелоны с красногвардейцами. В ревкомовском лагере чувствовалась растерянность.

Переломить ход боя мог только смелый, неожиданный для противника маневр. Именно такой и предложил командир 27-го полка Николай Голубов. Не слишком доверяли ему члены ревкома, но в сложившейся обстановке выбора не было. Этот еще сравнительно молодой войсковой старшина, отчаянный храбрец и полный георгиевский кавалер, был одним из самых популярных офицеров на Дону. Честолюбец и демагог, он летом 1917 г. выставил свою кандидатуру в войсковые атаманы. Потерпев поражение на круге, Голубов стал считать Каледина смертельным врагом. Вот почему он оказался на Каменском съезде, а потом принял предложение Щаденко возглавить 27-й полк и привести его на выручку ревкома. Лишенный каких-либо определенных политических убеждений, Голубов жаждал власти. По собственному признанию, он хотел стать «советским атаманом». Ему казалось, что время для этого пришло…

Голубов выделил конный отряд из нескольких сотен 27-го и 44-го полков и послал его кружным путем по глухим степным оврагам и балкам в обход правого фланга наступавших чернецовцев. Неожиданное появление конницы внесло смятение в ряды противника. Белоказаки бросились бежать в глубокий овраг, надеясь скрыться в густых зарослях терновника. Но было поздно. Стремительно продвигавшиеся вперед красные казаки отрезали врагу путь к отступлению.

Отряд Чернецова был разбит наголову, а сам командир с группой офицеров взят в плен.

Метивший в «красные атаманы» Голубов решил использовать пленение Чернецова для торга с Новочеркасском. Он заявил, что берет войскового старшину на поруки и гарантирует ему своим честным словом жизнь, если стоящий у Каменской отряд генерала Савельева не станет наступать на Глубокую. Чернецову предложили сообщить об этом запиской белому командованию.

Выбора у главаря банды не было. Цепляясь за предоставленную возможность, он вывел карандашом на клочке бумаги: «Я вместе с отрядом взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и войскового старшины Голубова. Полковник Чернецов». Рядом поставил свою подпись Голубов.

Получив через посланцев 27-.ro полка записку, командующий белоказачьими частями Донецкого округа Усачев пришел в ярость. Он решительно не хотел примириться с тем, что надежды на разгром красногвардейцев рухнули. В запальчивости генерал велел передать командиру революционного полка и полковому комитету, чтобы те немедленно освободили пленников и доставили в Каменскую. Особенную заботу, подчеркнул он, проявить к Чернецову, предоставить ему отдельный вагон…

Подтелков был возмущен поведением Голубова.

— Как можно брать на поруки этого матерого бандита? Сколько он крови пролил! Революционным судом его судить, и немедленно!

…У самой Глубокой Подтелков и Дорошев встретили колонну пленных, конвоируемых казаками 27-го революционного полка. Чернецов, обезоруженный, в кровь кусая от бешеной злобы губы, шел в первом ряду. Когда Подтелков приблизился к нему, тот бросил на председателя ревкома взгляд, полный лютой ненависти.

— Ну отгулялся, орелик? — спросил клокочущим голосом Подтелков. — Надоели трупы шахтеров, так захотел казачьей кровушки попить?

— Подлец, изменник казачеству! — зашелся в крике Чернецов.

— Но, но, потише, — глухо обронил Подтелков. — Это ты изменник.

Они продолжали лениво переругиваться, как вдруг Чернецов сунул руку за борт бекеши, выхватил заботливо спрятанный пистолет, направил его на Подтелкова. Но — осечка…

— Разбегайтесь, господа, разбегайтесь, — успел он крикнуть офицерам. Те кинулись врассыпную.

«Все произошло быстро, — писал позднее С. И. Кудинов, — так что ехавшие за Чернецовым конвойные не успели схватиться за шашки. Они видели, как Подтелков перебросил с правой на левую руку повод, выдернул из ножен клинок и, перегнувшись, наотмашь ударил им Чернецова. Вслед за этим раздался его оглушительный рев: руби их всех!»

Узнав о случившемся, Голубов взбесился.

— Ты как смел, сволочь! — кричал он Подтелкову. — Воевать вас нет, а пленных рубить — все мастера… Как же я теперь буду разговаривать с правительством, ведь Каледин после этого ни на какие уступки не пойдет.

— Хватит, — отрезал предревкома. — Наговорились уже под завязку. На Новочеркасск зараз итить надо, кончать с ним.

Через несколько дней советские отряды вместе с казачьими частями ревкома перешли в решительное наступление. 28 января они освободили Каменскую. «Наступление братских объединенных войск трудового казачества и советских продолжается», — докладывал в тот же день Антонов-Овсеенко в Петроград. Ленин был крайне обрадован полученным сообщением и от души поздравил советские войска с успехом[16], очень важным в тот критический момент, когда австро-германцы, прервав мирные переговоры в Брест-Литовске, перешли в наступление на Петроград. Контрреволюцию на юге следовало добить как можно быстрее.

Кольцо вокруг Новочеркасска и Ростова сжималось. Сил для продолжения борьбы у Каледина не осталось. Ни одна казачья часть не повиновалась его приказам. Опасаясь полного разгрома, Добровольческая армия покинула Ростов и ушла на Кубань. «Мне бы только два полка», — горестно вздыхал атаман. Но в его распоряжении находилось лишь 147 штыков — новочеркасские юнкера и гимназисты.

— Положение наше безнадежно, — признал Каледин, открывая днем 29 января заседание правительства. — Население нас не только не поддерживает, но и настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Я слагаю с себя полномочия атамана и полагаю, что то же самое следует сделать и членам правительства…

И во время обсуждения вопроса добавил:

— Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла.

Правительство приняло постановление о сложении полномочий и прекращении сопротивления советским войскам.

Закрыв заседание, Каледин поднялся в свои апартаменты. Через час из его спальни раздался револьверный выстрел.

Контрреволюция агонизировала.