Так хохотал Шопенгауэр

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ТВОРЯТСЯ ПАРТИЙНЫЕ ЧУДЕСА

Мышка бежала, хвостиком слона окрутила. А дальше поздняк: налево комсомол, направо мшисто. Впереди русач, позади стабилизец, а на месте крысолов за феньки торгуется. Несистемно, дражайший мой? А вы еще учтите, что козел перехватом частокол взял. И все ему, ретивому, нипочем. Кургузый он, что ли, в честь такого непроходима? Ладно, отступаю на предысходные, а то у наших уже вяленая горячка на пятистах.

Адик в свое время умирал: в ночлежке для беспризорных, нищий, голодный, без статусов и вне смысла. Дело было в лучшем на земле городе Вене, а человек достиг прекрасного возраста — двадцати с чем-то лет. Лежал ненужным поленом и вяло раздумывал: то ли сейчас сдохнуть, то ли денек погодить. Решил, короче, денек-другой погодить. А потом вышел из ночлежки в пространство мира. Но то потом было. А нынче он умирал, плакал и хотел бы найти работу за невзрачный кусок белого хлеба. Или черного. Шопенгауэр непривычно сидел с Дюймовочкой в пустом номере, тешась задушевными разговорами. Другим тешиться не хотел — своим ликом девушка не склоняла его на секс. И он, видимо, ее не склонял, а иначе вечерок случился бы чуть менее говорливым и посильнее в плане участия (секс актуальнее самого умного разговора, и мастера умных разговоров при случае подтвердят, не говоря уж о мастерицах).

— Ты изумительно красива и до ужаса сексуальна, — улыбчиво делился Артур. — Спать вместе мы не будем. Факт есть факт, но не забывай, что в моих глазах ты красивая, сексуальная и вообще, извини за домысел, наверняка женщина чьей-то чистой и отчаянной мечты.

— Спасибо, конечно, — слегка недоуменно отозвалась Дюймовочка. — А что ты можешь еще сказать?

— Ох, не знаю, — сверкально-улыбнулся Шопенгауэр. — Давай хоть о жизни поговорим. Только, чур, без дураков и девичьей скромности.

— Ага, — сказала Дюймовочка. — Конечно. По-моему, ты хороший. Знаешь, я люблю Леху. Ты совсем не он, совсем. Ты какой-то перпендукулярный к нему и, следовательно, отнюдь не мое. Но тоже, как ни странно, хороший.

— Я знаю, — ответил Шопенгауэр. — Более того, я осознаю, что перпендикулярен к Лехе и оттого, по всей видимости, и не твое.

— Что твоя система думает о любви?

— Там есть мнение. Давай хоть выпьем с безделья, а потом я расскажу тебе это мнение?

— Давай, — запросто согласилась женщина и пошла в сторону холодильника нашаривать алкоголь.

Отыскала ликер и водку. Играя в рационалистов, они насчитали восемь преимуществ ликера, но из чувства внутренней свободы выбрали горькую, прозрачную и мерзкую на вкус жидкость. Дюймовочка сладострастно звякнула рюмками, водрузила на стол бутербродную закуску, прищурились.

Они выпили. Улыбнулись. Выпили еще, закусили. Шопенгауэр ради забавы поведал, что думает система, как выразилась Дюймовочка, о любви и сексе.

— Есть постулат, — начал он. — Правильный, в принципе, постулат: какие-то вещи преподносятся только целиком и никогда не бывают наполовину. Это относится к любви, например. Если что-то наполовину, то это означает не половину, а полное отсутствие. Заниматься отсутствием чего-то всегда оставляет не лучшее впечатление… Выглядит, что занимаются любовью, а на самом деле занимаешься ничем, да? Если единицей события считать акт любви с любимым и оттого избранным… то все остальное просто по нулям, лучше воздухом подышать, чем что-то по нулям делать. Есть же люди, которым все равно, кого трахать — так вот у них в нашем смысле все по нулям. Они, разумеется, мечтают, чтоб им завидовали, раз им все равно, но они не производят События. Я скажу, конечно, что будет событием, а что нет, без теории видно: если уроды чем-то занимаются, это мерзость, а не Событие. В любом смысле уроды: в духовном, физическом… У нас просто щадят уродин и мудаков, декларируя, что к полноценной любви, мол, способен каждый… Хрен-та с два, что каждый: ко многим это слово не может относится по определению, не теми родились или криво выросли, но факт, что развились без того, чтобы оказаться в той совокупности, где возможны настоящая любовь и все остальное. Дружба, например, находится в совокупности. Не способно людское барахло на то, что именуется этим словом, хотя, конечно, обожает его употреблять, как и слово любовь, само собой. Я скажу на первый взгляд глупость: все зависит от наличия души, а не у каждого она есть. В общепринятом смысле она есть у всех или ни у кого. Но я давно воткнул во все слова свои смыслы, так что повторю: душа, конечно, есть, но не у каждого. К слову душа можно построить сининимический ряд, употребив такие слова как сложность, информация, механизмы, закон, сознание. Это все синонимы к слову душа. Разумеется, не у каждого есть закон и какие-то механизмы. Так вот, только с душой можно войти в нашу совокупность. И отношения людей внутри совокупности могут называться такими замечательными словами, как любовь, дружба и т. д. А вне совокупности этого, как ни странно, нет, там есть слова без содержания: там сегодня дружат, а завтра бьют друга ножиком, сегодня признаются в любви, а завтра кодлой насилуют. Черт, немного не так сказал, может показаться, что люди без души просто какие-то уголовники, шпана, а на самом деле они могут быть добрыми, честными, верными — просто без души, и все тут. Не на уровне, одним словом. Вот есть уровень, понимаешь? кто-то, например, на уровне, а они нет. Но они никогда не узнают о существовании уровней, что самое интересное. Кто подозревает об уровнях, тот уже начал путешествие наверх, а они ничего не начинали. Самое смешное, моя дорогая, что и секс бывает только внутри совокупности. Это как-то сложно уразуметь оттого, что внешне все одинаково. Но нас волнует смысл, а смысл только внутри, и не каждый акт любви достоин нашего восхищения, хотя казалось бы: ну что там в мире выше оргазма? Ну вот например, различие смыслов, спит мужчина с любимой или невзначай подобрал себе проститутку. Внешний наблюдатель может смотреть на картинку и не уловить, с кем он там реально спит, а для участника событий палитра смыслов. Проститутка есть проститутка, а за других женщин мужчины готовы отдать многое, очень многое… А дураку — или даже обыкновенному наблюдателю — видится только то, что минет везде делается одинаково, да у проститутки, наверное, ловчее выйдет, как никак, опыт. И очевидно, что достойный нашей зависти секс бывает только в рамках очерченной совокупности, душа опять-таки ставит смысл, даже смысл минета. А иначе все бы спали со всеми. Не было бы отказов. И тогда, кстати, мы бы не могли восхищаться сексом, потому восхищения стоит лишь то, что не валяется под ногами, а если начинает валяться, то перестает цениться. Но смысл не бывает наполовину, нельзя частично или наполовину кого-то хотеть, поэтому, слава богу, бывают отказы, несчастная любовь и кое-когда самоубийства на этой почве…

Здесь они засмеялись, бесконечно далекие от самоубийства и этой почвы.

— Сказанное тобой на самом деле банально, — заметила Дюймовочка.

— Разумеется, — подтверд ил Шопенгауэр без обиды. — И тривиально хотя бы потому, что из этого подсознательно исходит любой человек. Но задача настоящей философии не в том, чтобы на место простых конструкций городить сложные, хотя бы потому, что для философа сложных конструкций не бывает вообще. Все конструкции простые, потому что не описывают ничего, кроме жизни. А задача в том, что простые неадекватные конструкции заменять простыми и адекватными. И в любом случае я никогда не скажу того, что пишут в учебниках, газетах, книгах. Вот я сказал, допустим, что душа имеется не у всех. Покажи мне книгу, в которой это написано и продумано. А нет у человечества такой чудной книги, пока нет, во всяком случае. Возьми Евангелие, Коран, Конфуция. Почитай стариков Толстого и Достоевского. Открой Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Васю Петечкина. Возьми любого из них и постарайся найти у них продолжение этой банальной — я не спорю, что банальной — мысли. Не найдешь даже намека, хотя я сказал и сразу представилось, что банальность. Это банальность только потому, что слишком хорошо соответствует жизни: сказал — и сразу накрыл этим какую-то реальность, некое пространство жизненных фактов. И так здорово накрыл, что разумному собеседнику почудилась неслыханная банальщина. Но в книгах нашей культуры об этом не пишут, тема фактически под запретом. Намек на эту мысль можно найти у Ницше, Набокова и некоторых других, слишком правильных для нашей духовности, у которых нелюбовь к общепринятым идеям была в крови, а прогресс социальной мерихлюндии раздражал, как проблема едва ли не личной жизни. А моя профессия, как ты понимаешь, не в том, чтобы повторять чужое умное или городить свое сложное. Две-три новых мысли — этим исчерпывается на земле назначение любого философа, только там должно быть действительно ново и действительно должна присутствовать мысль, что, кстати, очень сложно, если мы будем оценивать строго, то из ста книг девяносто девять не содержат мысли — хотя кажется, что состоят сугубо из них. Но там нет фразы, не сказанной ранее, и нет мысли, додуманной до конца, нет мира, взятого поверх своих чувств…

…Телевизор живописал деяния Вторника. За неимением броневика народный трибун пользовался подручным: ящиками, трибуной, автомобилем. Один раз даже загибал речь, не вставая с носилок.

— Ясно, кто виноват, — божился он. — Надо лишь скота за хвост выдернуть. И жизнь пойдет клевая. Верьте мне, ребята, не подведу.

Иногда он придумывал гениальное.

…Например, крестовый поход на Москву-столицу. Собрал в каждой провинции голодующих стариков, насовал им немного денег и послал на попутках в стольный град. С хитрым условием: чтоб в каждом городке останавливались, выползали на городскую площадь, разворачивали партийный флаг и славили его и без того известное имя. Стариканы так и делали, чем привлекали к себе пристальное внимание СМИ.

…А еще повадился Железов газетенки скупать. Деньги-то есть, инвесторами дадено. Видит Железов — лежит на боку какая невзрачная газетенка. Он, не будь дурак, с бока ее поднимет, отряхнет, пригладит, расчещет, денег сунет и давай похвальбу заказывать. А газетенке что? Лишь бы денежки. И хвалили они Железова вразнобой дурными голосами.

…Компру, как водится, собирал. Предложат ему, бывало, чернуху про вице-премьера — не торгуясь берет. Или порнуху про министра, или видеокадры, как депутат себе героина вводит, или педофильские сюжеты из жизни мэров — страсть был охотник до таких вещей. Не знал, правда, что с ними делать: народец уже ко всему приученый, покажи ему по ТВ, как губернатор взятки дерет — даже не прослезится. Так и лежала пресловутая компра у него на даче скучными чемоданами. Но Железов верил, что настанет честное время — когда воровать, например, станет элементарно стыдно. Ну мало ли, вдруг. И тогда извлечет он чемоданчики, и закрутится чернуха с порнухой по всем каналам. Да не простая, а из жизни общероссийских лиц.

…Диспуты обожал. Вызывает кто Железова на полемику, тот радостно соглашается (знает, чем дело кончится!): приходят в студию, рассаживаются лицом к лицу. И давай оппонент выкладками пулять, графики экономические вертеть и уличать Железова в неподобающем поведении. Тот скучает, лицо каменное. Вдруг прерывает собеседника на самой интересной эмиссии и орет страшным голосом: а куда ты, нечестивец, подевал народные деньги?! Пропил, поди, старушкины сбережения? Собеседник от такого тупеет и враз теряет ориентацию. А Железов пользуется моментом, начинает всякую хрень нести, лишь бы позабористей. Обвинения вообще-то стандартные: за что сдал Наполеону Смоленск, почему переметнулся к хазарам и зачем такие холода зимой допустил? Можно и поабстрактней вопрос найти: почему народ плохо живет? Собеседник начинал плести какую-то ерунду, что-то на тему макроэкономических факторов, валютного коридора, реструктуризации… А Железов свое знал: выжидал момент, когда телезритель от такой хреновушки начинал похрапывать — и выдавал правду. Что-нибудь про молодильные яблоки, как Кощей с его собеседником запродали их в Америку. И сразу обвиняет в неурожае, истреблении бизонов, нищете пенсионеров, вымирании динозавров, проблемах ВПК, монголо-татарском иге. Или спрашивает, почему шахтеры плохо живут. Собеседник про реструктуризацию, а Железов, умница — про народное горюшко. Рвет на груди рубаху и вопит, что правда в земле российской поизвелась. Правда, значит, поизвелась, оттого так хреновенько и бытуем — а ежели его собеседнику рога пообламать да копытца спилить, правда, глядишь, наладится. Ибо нет ничего превыше правды! — на такой обычно фразе заканчивал вопль. Оппонент, конечно, морально ломался, не держал он такой риторики. Ушки у него вяли, ручки тряслись и даже научное слово эмиссия он не мог толком выговорить. Не говоря уж о своей любимой реструктуризации. Дальше Железов общался с телекамерой один. Вставал напротив и орал привычное: про Кота в сапогах, про Бармалея, про падлу трехголового, что приватизацию проводил. Собеседник только конвульсивно дергался, когда невзначай поминалось его имя — а так не мешал, лежал себе под столом и лежал, не поганил своей харей общение с нацией. Железов уходил под воображаемые аплодисменты, легонько пиная тушку поверженного соперника.

…Любил он также наряжаться Дедом Морозом и потчевать в таком виде детишек. Выйдет с леденцами — и ну расшвыривать. Детишками нравилось, балдели сопливые от нежданной ласки. А телекамеры фиксировали, как положено. Он и пенсионерам много чего полезного надарил. Носки, скажем. Студентам раздавал презервативы, женщинам чулки подносил, однажды бабуське от своих щедрот телеящик выкатил. А мужикам, само собой, водки; какой же добрый мужик за чулки и леденцы продаваться будет? Однажды какому-то хмырю тачку всучил импортную. Будешь ездить, сказал, по дорогам обновленной Родины. Супостаты потом прикинули, что тачка стоила сорок железовских годовых доходов — если, конечно, верить налоговой декларации. Хотели его охальники на таком ущучить. Но он, не будь растяпой, по матушке их послал и все как надо наладилось. Больше его с подлыми вопросами не затрагивали. И дарил он леденцы направо и налево, детвора за ним хвостом бегала.

…Побалаганить умел. Знал же чутьем, что народу любо: чтоб дерябнул заступник водочки и сплясал без комплексов. Он им и плясал, и в прорубь нырял, и на воздушном шаре катался, и лиходеев разных за бороденку таскал. Матернуться умел, к месту, в прямом эфире. И если брали у него газетчики интервью, наказывал им: все как есть пишите, без пробелов, еще сами наваритесь на моей нецензуршине. И газетчики, понятно дело, рады стараться, им же тоже поотвязней статейку хочется. А народ замирал. Как Железов начинал кого куда посылать, вся страна застывала перед экранами. И шептались мужики с бабами: ну, е мое, кузькин хер, вот наш человек!

…«Линкольн» своей продал, яхту подарил партии. К собакам роскошь! Хотел ради простоты на велосипеде раскатывать, но имиджмейкеры предостерегли: перебор все-таки, народ не поймет. Остановил выбор на «жигуленке». Ездил на нем по деревням и на посиделки к парламентариям. Но потом невмоготу стало, пересел на джип. Правда, уже подержанный. И яхту обратно вернул. А вот на самолет плюнул — черт с ним, пусть сиротам достанется, не забирать же назад.

Смотрел Шопенгауэр на делишки такие и хохотал знающе.

А Леха тем временем ополчение собирал. Вдруг, допустим, военный переворот или еще какая лабуда? Должны же честные люди себя защитить, а то, глядишь, страна негодяям и достанется. В каждом городке начал создавать филиал национальной гвардии, так он свою контору обозвал. И все как положено: стрельбища, рукопашный бой, кувыркания с парашютом. И неприменная идеологическая зарядка. Научал молодежь Родину спасать. Пацанва такому делу учалась радостно. Здорово во дворе сначала по морде дать, а потом сказать: да я национальная гвардия. Уяснили, щенки?

Илюха с Добрыней больше бухали в дым, но советом изредка помогали. Огромную роль играла Дюймовочка. Вдохновляла главного вдохновителя.

А Шопенгауэр, как водится, повестушки гнал.