Так хохотал Шопенгауэр

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ НАШИ ГЕРОИ РАЗБИРАЮТСЯ С МАСОНСКИМ ПРЕДИКТОРОМ

Сколько веревочке не виться, все равно кита не забороть. Сколько богу не молись, кредиту не даст. Сколько водки не пей, все равно от зимы не спрячешься. Сколько не жалей, справа налево не перепишешь. Сколько не смотришь на других, только себя и видишь. Сколько правды не ищи, ложь покрасивше будет.

Повторил он треклятые банальные истины, да и был таков. А каков он был?

Вооружен и очень опасен.

Переполненный тишиной и энергией разрушать.

Тоскующий по любви и жаждущий перемен.

Готовый убивать и жизнь свою положить.

Очень спокойный и в недеянии.

…С Лехой взяли на себя главный ход. Илья и Добрыня пошли с черного. Часы сверили. В первые пять секунд положили троих.

— Тра-та-та-та, — бился «узи», раздаряя вечную благодать.

Они даже не кричали, просто падали и умирали, и кровь стекала на мраморные плитки из разорванных животов и пробитых грудей. Они б отстрелялись, да не успели: чисто их положили, по-нашенски, по-былинному… Так и лежали мертвые удальцы, положив пальцы на рукоятки спрятанных в кобуру. Добрые лица были у мертвяков, у охраны крутой, тренированной, татаромасонской.

Они б и еще кого расхреначили, нравилось им, неплохо дело пошло. Только не было больше стражников, извели всех за первые полминуты.

По лестнице побежали наверх, знали, куда бежать и зачем. Распугивали по дороге пыль, шугали котят, приведений и маленьких девочек, но не трогали — всех нужных на тот свет уже отпровадили. Бежали потные и дышали злобно, прямиком в апартаменты злодеюшкины.

Предиктор восседал за сверкающим монитором, бил по клавишам, волновался, слюну пускал и уши топорщил. Игрушками виртуальными себя тешил, душу отводил, расслабуху нагонял. Так и взяли его, виртуального. Отнекивался он и отбрыкивался: дай, говорит, доиграю, дай, говорит, еще пару заходов, как раз чуду-юду виртуального умотал, три шага до конца — дай ты кайфа словить, будь человеком. Не-а, сказали ему, какие мы тебе, козлу, на хер, люди? Мы, козлинушка, твои прямые противники, а потом уж люди, граждане, пешеходы, сыновья, отцы и все остальное. Понял, мать твою, супостат е…й?

— Понял, — печально сказал предиктор.

— А знаешь, долбон, что в этой жизни делают с е…и супостатами? строго поинтеесовался Илья.

Предиктор закивал своей красивой головой: знает, мол, наслышан.

— Хочешь, а? — издевательски спросил Леха.

— Идика-ка ты, пацан, — тихо сказал полувековой предиктор.

— Давай поговорим за жизнь, — предложил ему Артур Шопенгауэр. — Узнаешь меня?

— Кто ж тебя из наших не знает? — рассеянно ответил тот. — Ты же гондурас пятикрылый. Ты же, Петечкин, еще в сороковых мелочь тырил. У моего брата самокат увел. Кто ж, тебя, комсомольского пестика, не помнит? Любого бомжа спроси, кто у нас ниже грязи — сразу про тебя скажет.

Не обиделся Шопенгауэр на такие речи, рассмеялся только весело и с сочувствием.

— Ну не знаешь, так узнаешь, — добродушно вымолвил он.

И ударил предиктора туфлей в промежность. Застонал он, схватился за член ушибленный, но не заплакал — не девчонка, все-таки, а мужчина, причем в летах, не дурак и не заторможенный.

— Что, гондурасик, в супермены подался? — улыбчиво спросил татаромасон.

Расхохотался тут Артур Шопенгауэр, не мог себя сдерживать.

— Не хочу тебя убивать, не хочу, — кричал он порывисто. — Хороший ты мужик, правильный. И кончай дуру гнать, я ведь понял, что ты правильный. Я ведь все равно не обижусь, а тебе отвечать. Я не хочу тебя мочить, слышишь? Есть в тебе искра, есть божий дар, суть и стержень наличествуют. Ну как такого порешить? Осиротеет, мужик, без тебя земля. Лучше выйти на улицу и малышу голову свинтить — осиротеют его нерожденные дети, и хер с ними. А без тебя, мужик, не дети осиротеют вонючие, а земля наша, святая и непогрешимая. Как тут приговор исполнять, да и как ты его придумаешь, приговор? Жизни бы тебе вечной, мужик, пожелать, но долг — сам понимаешь. Не мне тебе объяснять, что такое долг, правильно?

— Красиво говоришь, Артур, — нехотя похвалил предиктор. — Учился, наверное, словей поднабрался, приемчиков риторических. Наверное, богом себя мнишь, а?

— Ну что ты, — вежливо сказал Шопенгауэр. — Бог один. А я так себе, пророк, да и то в лучшем случае.

— Считаешь себя поумней меня? — усмешливо спросил предиктор.

— Да нет, наверное, — ответил Артур, секунду поколебашись.

— Ну тогда, наверное, душевно чище и духовно сильнее?

— А хрен его знает, — честно сказал Артур. — Я ведь не очень много о тебе знаю. Вижу, что мужик правильный. Знал бы твою душу, мог бы чего и сравнивать. А у тебя, мужик, проблемы? Вижу, ты за мой счет самоутверждаешься, а?

Рассмеялся теперь предиктор.

А затем захохотал Шопенгауэр.

И стали на секунду словно братья, в хохоте своем единые, в породе единые и в знании неразрывно связанные. Первым отхохотал свое господин верховный предиктор.

— Убьешь меня, да? — с улыбкой спросил он.

— Скорее всего, — неопределенно предположил Шопенгауэр.

— А за что? — спросил он невинно.

— Ты ведь знаешь, — почти ласково сказал пророк.

— А я вот и не знаю, — признался главный масон.

— Ну а как тебя не убить? — закричал Шопенгауэр. — Как тебя, суку, не убить, ну подумай сам? Мы охрану твою завалили, а тебя не убить, да?

— Не понял, — искренне сказал он.

— Ты ведь должен понимать такие вещи, — Шопенгауэр сел напротив, положил ногу на ногу. — Есть судьба и есть карма. Человек не сам друзей и врагов выбирает, он то берет, что карма дает. Детерминизм, ты ведь знаешь. Даже взгляды человек не сам выбирает! Это сложно понять, конечно, но это так — а когда понимаешь, кажется просто, очень просто. Человеку, например, кажется, что он сам определяется в политических пристрастиях, да? Да нет, он берет, что судьба дает. Очень пошло дает причем. Я простое приведу: пацана во дворе побили, или у парня любовь несчастная, или еще какая лабуда. Одним словом, хреново ему живется, раздражение скапливается, энергия нетраченая, злоба закрытая — и попадает ему в руки оппозиционная книжечка. Ему же надо злобу плеснуть? Начинает парень нелюбить правяший строй, идет в подполье или еще хрен куда, и кажется ему, мудаку — за счастье народное борется, против разной нечести, а на самом деле просто били его, просто девушки не было, денег, может быть, нехватало. Вот тебе и социальный экстаз, вот тебе и народное, на х… дело. Есть в Росси такая женщина Валерия Новодворская. Соловьем хрюкает. Так ее в зверинце показывать: как образец и классическое создание, как добрым молодцам урок, что и почему в этой жизни.

— Ты все здорово говоришь, — зевнул предиктор. — Только я при чем? Тебя что, в детстве мочили? В парашу кунали? Или баба не дала? Оправдаться хочешь?

— Твой мать, сукин пес! — заорал Артур. — Угондоню, блядь, на х…, уе…у как придурка траханого! Я таких как ты, в дерьме топил, понял, бля? Я таким черепок сносил, бля, и ручки выдергивал. Показать, на х…?

— Ладно, — просто сказал предиктор. — Считай, что я понял. Все мы так можем, пока живые. Только я правда не уяснил, чего от меня надобно-то?

— Ничего, — успокоился Шопенгауэр. — Лично мне от тебя ничего не надо. Я ничего против тебя не имею. И не собираюсь иметь. Но я ж тебе говорю — не мы себе врагов выбираем. И друзей не мы выбираем, сами выбираются. Я ведь зачем на свет появился? Чтобы действовать. И без разницы особой, на чьей стороне. Чай, не дурак, искать на земле сермяжную правду. Ну и получилось, что друзья хотели тебе башку свинтить, так уж у них вышло, карма такая, наверное.

— Только и всего? — удивился предиктор.

— Чтобы человека завалить, хватит, — равнодушно сказал Шопенгауэр.

— Конечно, — согласился предиктор. — Только ты вообще просекаешь, из-за чего замес?

— Как и все на земле, — отозвался Шопенгауэр. — Карма такая. Стечение обстоятельств, наверное. А какое мне дело до стечения обстоятельств?

— Что, не волнуют наши споры?

Шопенгауэр посмотрел на предиктора с удивлением.

— Не волнуют судьбы земли?

— Да нет, очень даже волнуют, — вежливо ответил он. — После собственный судьбы меня больше всего волнует судьба народа, страны, человечества, Вселенной и лично Господа Бога.

— Неужели ты не понимаешь глобальную задачу масонства?

— Расскажи, — разрешил он предиктору.

А в граде Китежа беспредел стоял, дым столбом и зарево коромыслом. Братва там верховодила нешутейная, удалая и безбоязненная. Человечков шлепали только так, за спасибо и за пожалуйста. Толковища под каждым столбом, киллера на ветвях, воры на горе. Покойники по реке плывут как примета лихого времени. И весело так все, с посвистом и с оттяжечкой.

Поняла Дюймовочка, что не в боговы кущи забрела. Ан поздно было: окружили ее ребятки местные. Стали ей на перебой утехи плотские предлагать, одни других соблазнительней. Только ребятки ей не к душе пришлись: грязные и вонючие, тупые и с девятью классами плохого образования. Ногти у них нестрижены, майки не глажены, зубы нечищены. Глазки к тому же маленькие и в голове неприбрано. Мыслей по одной на троих. Ну как нормальной девушке с такими выспаться? Ни в радость, не в удовольствие, маета одна и духовное страдание. А они к тому же говорить не умеют, нет чтоб о любви рассказки начать — так сразу начали на семерых ее разделять, очередь мутить и недобро зыркать.

Я пошла, сказала Дюймовочка. Нет, ты легла, сказал ей саблезубый грязнуля. Так ведь это насилие, возразила девушка. Так ведь это насилие! — весело подтвердили ей семеро непланированных. Ну уж, сказала Дюймовочка. Да уж, сказали ребятишечки. Так и не ушла, короче, по своим делам, так и заночевала в Китиже.

…Нап так и не повесил пройдоху мидовского, попа-расстригу и предателя революции. Так и жирел на чужих хлебах тот пройдоха мидовский. Талантлив был, если самого Напа дурил. Талатлив принципиальным желанием предавать. Он не мог не предавать, если бы ему сказали — ну не предавай, мать твою, тебе же лучше будет, — все равно бы предал, себе в ущерб, в убыток, лишь бы сущность свою актуализировать. Было предательство моральным законом этого человека. А значит, был у него моральный закон, тот, что главнее ближних людей и временных обстоятельств! Закон — то, что выше временного и ближнего, людей и обстоятельств. Бог, в принципе, то же самое. Выходит, что пройдоха сей был человеком неискоренимо божьим… Хоть и начал путь с секуляризации церковных садов, в якобинское еще время. Ну да христианство к Богу отношения не имеет, это и так понятно.

— А как ты мыслишь, Лаврентий, покажем мы татаромасоном, где зимуют враги народа?

— А что, план готов, — улыбнулся Лаврентий Палыч.

Оба не дожили до года Х. Зато Артур Шопенгауэр дожил до приватной встречи с предиктором.

— Кто-то же должен поддерживать нормальные условия существования на планете, — говорил масонов главарь. — Равенство ерунда, и свобода ерунда, а братство уж и подавно. Столько веков твердим о них, аж самим противно. Дело ж не в них. Суть в стабильности системы. Не убий, потому что дай козлам волю убивать — не остановятся. Не укради, потому что без собственности будет распад и общественная энтропия. Не прелюбодействуй, потому что сексуальная упорядоченность цементирует стабильность системы. В том смысле, что сексуальная беспорядочность разрушает сложные механизмы социума. Определенного рода сложные взаимодействия не будут поддерживаться, если можно будет трахаться под кустом. Если можно трахаться под кустом — зачем зверушке человек играть в более сложные игры? А социум держится на играх, достаточно сложных и взаимозависимых. Развалиться социум при свободе сексуальной актуализации, как пить дать развалится. Вот отсюда на первый взгляд абсурдная, казалось бы, заповедь… На второй взгляд нужная и полезная. В нашей идеологии все нужно и полезно. Кто-то ведь должен держать бытие на себя, иначе оно упадет и раздавит народы. Нужно постоянное поддержание правил общежития, через мораль, традиции, Уголовный кодекс и мировые религии. Плевать на счастье маленького человека — я тоже знаю, что нет никакого счастья, ни у маленького, ни у большого. Думаешь, ты первый это сказал или единственный это вспомнил? Так вот, декларированный лозунг — тоже не истина, а всего лишь инструмент поддержания бытия на себя. Есть одна истина, как я ее вижу, да как и веками виделось: поддержание бытия на себе, без нас, касты поддержателей, все загнулось бы к чертям, причем очень быстро загнулось бы. Религий много, а суть одна — спасать этот мир от самого этого мира. Точнее, спасать его от подонков и негодяев, от придурков и шибко умных, от разрушителей и таких, как ты. Думаешь, есть у масонства иная цель? Нет, только служение жизни — в том смысле, чтобы она могла продолжаться дальше. А уж как — ее дело, лишь бы человечество жило, понимаешь: ЖИЛО, и не говори мне о других задачах — все они второстепенны и третьесортны перед задачей поддержания бытия. Столько факторов и столько тенденций норовят опрокинуть мир, ты не представляешь хрупкость порядка, не представляешь напора энтропии на мир, мощь хаоса, число его вольных и особенно невольныъх сподвижников. Мы работаем веками, и работы хватит на тысячелетия, мы будем работать вечно, пока живо человечество. Потом оно, конечно, умрет, но если есть тот свет и на нем с нас спросят: о, тогда мы отчитаемся за каждый год жизни человечества как за свою заслугу. И не в идеологиях суть: мы создали мировые религии, мы создали партии политического прогресса, и диктатуры мы устанавливали, и демократии, не в этом функция. Мы же системщики, нам что христианство, что коммунизм — в принципе одинаково, то и то жизнь поддерживает, людишек держит, разными, правда, средствами, но одинаково жестко.

— А почему вас называют масоны? — залюбопытствовал Артур Шопенгауэр.

— А повелось так, дурь вот такая, — ответил предиктор. — И как не называй, суть одна: мы слуги, конечно же. Из центров координируем разные вещи, но все равно ведь стараемся для людей. Повторю, если не уяснил: мы бытие держим на себе, мы даем этому миру стабильность, мы даем этому миру возможность жить — в первую очередь на основе знания, в котором превосходим других людей.

— Ах вот оно как! — закричал радостный Шопенгауэр. — Вот спасибо тебе, сказал ты мне, за что я убью-то тебя. Я, оказывается, твой идейный противник.

— Да ты вообще гондурас пятикрылый, — ушел предиктор в свое.

— Да ладно тебе, — улыбнулся Шопенгауэр. — Последние минуты, а ты выеживаешься. Я одной фразой обозначу, в чем мы круто расходимся. А то, может, ты не знаешь, так я уж просвещу, окажу такую честь. Мир, знаешь ли, нужно не поддерживать. Слабая задача — мир на себя держать. Он обычно и сам нехило держится. Мир нужно изменять. Изменять, как ты понимаешь, в одну сторону, в другую все равно не получится — чтобы мир этот был взрослее. Вот в том и суть. А вас всех на фонари, мешаетесь вы сильно, застряли в детстве, не хотите быть умнее и круче, и другим не даете — боитесь.

— Я ничего не боюсь, — засмеялся предиктор.

— А вот этого, козел вонючий? — Шопенгауэр прижал ствол «беретты» к его виску.

— Не-а, — продолжал предиктор улыбаться и жмуриться.

— А вот этого, ослинушка ты моя? — ласково спросил Шопенгауэр, давя спусковой крючок безотказного другана.

Пуля вышла с той стороны черепа.

— Ловко ты его опроверг, — одобрительно сказал молчавший Илюха.

— По-другому бы он не понял, — объяснил Артур. — А жалко, кстати: незряшный мужик, просто карма его херовая, а так редкостного ума политик.

— Масона сколько не корми, все во власть смотрит, — заметил знающий Добрыня Никитич.

— И черту под хвост, — вставил Илья.

— Это уж верно, — захохотал Алеха.

У Адика все же были нелады в сексе, чего таить? А у Ивана Потапова не было, женщин у него было — немерено и не считано. И у Ганса Крюгера девок было вдосталь. И Мордухаю Блеменфельду было с кем спать, а вот Адику подчас не было. Банальный факт, зачем константировать? А закавыка в том, что положил этот Адик миллионы Крюгеров, Потаповых и Блеменфельдов, отымел один всю матушку Европу — насильно, конечно, а как еще трахать закомплексованный континент? И так он ее, и эдак, и извращенным, как в народе говорят, способом. Один, почти один. И полегло этих Гансов и Мордухаев — как собак. И Потаповых в распыл пустили, до всех дошла очередь. У каждой басни, как водится, должна быть мораль. Здесь речь идет, собственно говоря, о настоящих мужчинах…

— О великий и могучий Харт лэнд, — возносил Шопенгауэр молитву свою. — О прекрасная и святая земля, дай мне силы возродить тебя и превратить в цветущий сад, в империю, которая будет стержнем планеты. Дай мне силы установить мировую ось. Дай мне силы стереть в пыль врагов твоих. Дай мне силы раздать земли и деньги твоим друзьям. Дай мне силы победить себя, убить в себе — чересчур человеческое. Дай мне силы проснуться богом. Дай мне силы любить тебя так, как люблю сейчас, о великий и могучий Хартлэнд. Ты — возлюбленнная моя страна, тебя выбрал я из мириады миров, тебя хочу я поднять и возродить к утраченному величию. Ради тебя жизнь моя и смерть моя, силы мои и слава моя, слезы мои и кровь. О великий и могучий Хартлэнд, убей меня, если не можешь дать мне то, чего хочу, чего прошу, чего домогаюсь. О великий Хартлэнд, кто еще был так предан тебе, кто клялся тебе моими словами, кто может дать тебе больше тебя? Кто умнее меня? Кто сильнее меня? Кто больше познал? Кто больше моего плакал и стонал, кто больше молился и молчал, кто больше говорил и бился? Кто? Покажи мне такого, если можешь. А если не можешь найти его на земле выбери меня, лучшая страна, и отдайся навеки, и не предай, раздели со мной судьбу свою, бой и мир, жизнь и смерть, величие и могущество. О великий и могучий Хартлэнд, это написано нам с тобой на роду — величие и господство, победа и власть, возрождение и зависть врагов. О великий Хартлэнд, услышь меня, не отвернись, дай мне силы драться за нас с тобой. Услышь меня, твою мать, Господи, только услышь, и мы будем вместе, о моя земля, о великий Хартлэнд, я не могу без тебя, любовь моя…

Он стоял на коленях в высокой траве и плакал. Никто не видел слез, никто не разобрал слов, он был один, и только вечернее солнце сверху. Он не сдерживал себя, рыдал и молился, слезы текли полноводным морем, и никто не смог бы остановить его. Он убил бы любого, кто помешал. Только высокая трава вокруг и вечернее солнце над головой устраивали его в этот час. Весь мир был внутри, он сверкал и переливался, он взрывался тысячью красок, он валил его на землю и заставлял кататься по ней, с матом и воем, с криком и прозрачной слезой. На секунду он замер, услышав ответ. О Господи, шептал он. И целовал зеленую траву.

Так плакал Шопенгауэр.