Так хохотал Шопенгауэр

ГЛАВА ПЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАНДИДАТ В ПРЕЗИДЕНТЫ

Тише едешь, вернее сдохнешь. Под лежачий камень не инвестируют. Любовь не мышка, в поле не убежит. За одного правильного сотню дурковатых дают. Лохан за всех. Все против сильного.

И пришел Артур в лес. На хрен, думает, с людьми разговаривать? Только время терять. И давай он лесных зверушек наставлять на правильную житуху.

— Желание — вот основа основ. Если его нет, гарантированно ничего другого не будет. А если оно есть, появляется вероятность, что другое будет. Но может, конечно, и не быть. Желающих всегда больше, чем желаемого. Это так. Ну жесток мир — и жестокость эта правильна, потому что не нам чего-то судить в устройстве мира. Не мы его сотворили. Вот сотворим свой мир — и в нем будем судить. А вселенную пусть Господь судит, если таковой, конечно, наличествует.

Нас должны интересовать две вещи: чего правильно желать и как правильно желать? Можно на два вопроса ответить одним словом: по максимуму. Что желать? Максимального. Как желать? Максимально. То есть цель — сделать за короткий жизненный промежуток нечто стоящее, что не так уж трудно, но и не так уж легко. Тысячи людей это делают — вроде бы нетрудно. Миллиарды людей этого не делают — получается, что тяжело. Каждый сам должен определиться, хочет ли он оставаться в этих миллирдах… Я введу понятие — онтологический мусор. Это человек, который ничего не дал жизни и почти наверняка ничего не даст. Это человек, в котором к двадцати пяти полностью умирает честолюбие. В детстве он, может быть, хотел еще быть пиратом, а затем мечтал только о тишине., да чтобы в пару раз увеличить размер зарплаты — и все. И точка. И придел. Не станет пиратом. А зря. Быть пиратом не так уж плохо, если нельзя уж стать президентом России.

Есть, конечно, десятки путей самореализации. Интересно бы их сравнить, взяв как раз мерку величия. Давайте только договоримся о двух вещах: моральные категории устранить напрочь. Ну давайте не быть дураками, давайте не говорить, что Керенский и Коля Второй более величественные фигуры, чем Ленин и Сталин. Однажды одного интеллигента российского спросили о самых великих людях столетия. Так он, мудила, Солженицына назвал, Сахарова назвал, и еще парочку советских актеров, а Гитлера забыл. И Солженицына назвал вместо Джойса! И Гитлера забыл, дурачок! Так вот, давайте договоримся сразу — Гитлера не забывать. Солженицына вперед Джойса не водружать. И еще момент: есть правильный патриотизм, а есть дурной, так давайте дурной обходить. Большинство россиян в одной анкете назвали величайшим гением всех времен Петра Первого. Но это только от недостатка ума такое можно сказать. Ну спросите китайца или француза, кто он такой, вам скажут, что это разновидность медведя. Давайте смотреть с какого-то уровня, а не выглядывать на мир из оконца, обтянутого бычьим пузырем.

И еще нюанс — какая-то идиотская тяжба между идеалистами и материалистами, она и на нашей проблематике отразилась. Ну бывают такие эпохи повального сумасшествия, когда физики спорят с лириками, и кто-то там побеждает, а кто-то выпадает в осадок. Или еще хуже, когда деньги объявляются чем-то стыдным. Поэты — все, банкиры — грязь. Сейчас, правда, наоборот: банкиры — все, а вот поэты — действительно грязь. Но это подвиды, а сумасшествие одно в своей сути. Оно в какой-то дискретности там, где ее быть не должно. Вот любого спроси: он согласен оставить величие только за банкирами или только за поэтами. Я на символах говорю, банкир и поэт — как бы два образа, в которых все типажи вмещаются. У Шпенглера это вот Пилат и Иисус, они на уровне символов так же делят человеческую породу. Поэт здесь не человек, который стихи пишет, хотя и это тоже. И банкир не обязательно в банке сидит. Так вот, незамутненный взгляд никогда не скажет, что мафиози лучше литератора, потому что мир так устроен. Он, кстати, никогда не скажет, что литератор лучше мафиози — по той же причине. Здесь ведь масштаб играет первую роль, если мы выкидываем мораль и признаем литературу и насилие сильными человеческими занятиями. (Занятия делятся на слабые и сильные: в конторе считать бумажки, например — занятие слабое, немужское.) Один Набоков стоит кучи тех криминальных парней, что держат сейчас страну. По масштабу. Как великий русский писатель, лучше Толстого и Достоевского, скорее всего. Ну а дон Корлеоне, например, тянет на половину Союза писателей СССР, и в России этих Корлеоне хватает.

И вот здесь самое интересное для незамутненного взгляда, поскольку для замутненного все ответы сразу расставлены. Ну кто, действительно, лучше: Христос или Наполеон? Чье деяние сильнее? Кто больше впечатал свою судьбу в мир? Ну кто важнее: Эйнштейн или Гитлер? Кто фундаментальнее изменил человечество? Кто сильнее жизнь прожил? Чья Судьба перевесит? Но все равно, главное очень легко: незряшная судьба от онтологического мусора отличается сразу. И просто реализовавшийся человек от гения отличается без каких-то раздумий, там сразу скачок в масштабе — он виден без анализа, лишь бы незамутненым взглядом. Это, кстати, важно, в истории ведь очень часто доминирует мутный взгляд, порожденный чудовищной интеллектуальной инверсией. Жизнь, правда, ставит все на свои места, как-то по-своему затирает слишком гнилые оценки, но иногда ведь и не затирает — вот в чем беда.

Ну вот, допустим, пример жуткой интеллектуальной инверсии — христианство. Там высокое объявляется низким, а низкое высоким, все с ног на голову, абсолютно все, онтологические статусы не просто мешаются, но выстаиваются в обратном порядке. Кастрат, допустим, ценнее некастрата. Душевнобольной ближе к Богу. Уроды предпочтительнее неуродов, а здоровым и богатым — вообще труба, их в рай не берут по определению. Самое нормальное в человеке объявляется ненормальным. Настоящий христианин, например, не должен вкусно обедать. И сексом настоящий христианин не занимается, за такие дела сразу гиенна огненная, ну а если занимается — слава богу, не христианин он вовсе… Я не знаю, Христос-то мог иметь ввиду другое — речь о том, как его поняли на земле. Коммунизм, либерализм, анархизм — я называю вещи одного порядка, явления жуткой интеллектуальной инверсии, мутного, антиприродного взгляда на тот табель о рангах, который мы строим.

Надо бы вечные ценности вообще похерить. Там расплывчато все и муторно, и опять инверсия идет. Новые ценности строятся из банальщины, за короткое время возникает четкая иерархия. Я повторю — надо из простого и банального исходить. А схема в итоге выстроится правильная, и не такая простая, как кажется вначале. Простые постулаты — это фундамент. Сила лучше слабости, понимание лучше глупости, красота лучше уродства, действие лучше его отсуствия, правильное действие лучше неправильного, а неправильное действие — хуже всего, хуже пустоты. Исходя из этого, можно сразу все набросать. Все пути, какими надо человеку по жизни ходить и какими не надо. И сразу видятся уровни, на которых все люди размещаются. И сразу видно, кто чего представляет по этой жизни. А не равны люди!

И вот теперь появляется инструмент, на основе которого можно реально сравнивать ценность Вани и ценность Пети. Сравнить, и сделать выводы, очень жестокие, конечно, но необходимые: что Петя, например, совсем дерьмо, если грубо говорить, а Ваня — так себе, в чем-то даже хорош. Допустим, нехилую зарплату гребет. Или книжки умные читает. Или войну прошел. Или человека спас. Или у него в жизни любовь. Или какой-то поступок, может быть, преступный — но все равно поступок. Не так это все круто, конечно. Настоящие деньги до сих не были зарплатой, война многих делает не крутыми, а наоборот, книжки читать — слишком мало, слишком пассивно. А любовь вообще не действие, а по нашему табелю ценится в первую очередь действие. Но все равно это лучше, чем ничего. Если из книжек, из войны и из любви извлечь смысл, получится отработанная жизнь, реализованное существование. Незряшная судьба, по меньшей мере незряшная.

И не будем забывать, что восхождение бесконечно. Нижний предел в нашем табеле, наверное, есть, а вот верхний — вряд ли. Верхний предел это собственно Господь Бог. Ну представьте нечто, обладающее предельной властью и максимум всех знаний мира. А это два основных пути самореализации человека: или власть суммировать, или знание. В пределе там и там упирается в Бога. Вряд ли, конечно, человеческой особи светит такое будущее. Но верить в это, наверное, стоит. Как иногда оказывается? Результат равен желанию минус энное количество пунктов. Ну вот хочешь стать диктатором, а приделом оказывается место в парламенте. Хочешь мировую финансовую империю, а ограничивается тем, что прикупаешь местный банчок и владеешь до конца жизни. Хочешь стать великим писателем, а получается обыкновенный писатель. Хочешь впечатать в мир свою философию, а оказываешься просто образованным индивидом. Хочешь уничтожить все человечество, а заканчивается парой трупов. Хочешь спасти мир, а делаешь счастливым одного человека. Максимум куда-то ускользает, но желание не совсем бесследно, в неких формах начальная мечта так или иначе реализуется. И чем мечта круче, тем эти формы внушительнее. Если с самого начала хочешь местный банчок вместо мирового господства, получишь только хорошее место в нем. Будешь начальником отдела, а банчок достанется тому, кто собирался заправлять миром. Поэтому просто практически полезнее надеяться и верить по максимуму. А что выбьешь у мира, другой вопрос. Но напрямую зависящий от импульса желания, от его величины, дерзости и невозможности.

…Вот такие речи загибал Шопенгауэр зверушкам лесным. А зверушки-то не промах, уши разинули и на ус мотали. А те, кто на ус не мотал ввиду отсутствия такового, писали вековечную мудрость на диктофон.

Вековечная мудрость, конечно, всегда банальна. С вековечной мудростью вообще загибон, почти напрочь исключающий смысл ее обсуждения. Там ведь как? Процентов пять всю онтологию секут с отрочества, если не с пеленок или вообще с момента зачатия. Такому, собственно, нечего говорить: послушает он, повздыхает сочувственно, пожелает тебе успеха в саморазвитии. Такому ни одна скрижаль не в диковинку: все он видел, слышал, читал, все двадцать лет назад в голове прокрутил и по ящичкам раскидал — слушает теперь да похмыкивает, банальщину, мол, несешь и сам себе радуешься. Какой, дескать, знающий, мир познал. Да я в третьем классе на природоведении твою онтологию проходил! Да мы с пацанами в семнадцать лет таким маялись! А когда отмаялись, пошли портвешок глушить. С ним действительно тяжело: нового не добавишь, а другое и неудобно — просто неуважение. А если такого не уважать, то самому грош цена.

Интереснее с другими, там еще население завалялось. Они, конечно, ничего не знают с отрочества, не говоря уже о пеленках и моменте зачатия. Они и до собственного зачатия ничего не знают. И в двадцать лет на правду таращатся, как козел на старые ворота. К тридцати годам они еще деградируют. К сорока забывают то, что знали в тридцать. К пятидесяти ухитряются похерить даже то, чем располагали в момент собственного зачатия. Для них, конечно, и голый палец в новинку, если они ничего не знают. Таким можно нараспев читать телефонный справочник, — нечего не поймут и примут за просветленного. Только сколько бисера не мечи, а Иван дурак все равно желудями питается. И вот это фундаментально. С желудей на правду ни один поросенок в истории не переходил. Просто у него такая физиология, что мозговые нейроны сразу загибаюся в хвостик. Вряд ли в этом виноваты среда и тяжелое пасмурное детство.

Таким образом, любая аудитория сразу делится на две категории, и с любой из них разговаривать бесполезно — по разным причинам, конечно, и Артур Шопенгауэр эти причины знал. Между тем он делал, что делал, и это обьясняется достаточно просто: если предположить, что он говорил не к аудитории, что смешно, а к Человеку, что еще смешнее, но все же оставляет надежду. Ну мало ли: стоишь себе, ведешь пассионарные речи, а из под коряги вылазит вдруг Человек. И говорит спасибо. Мол, жил я серым мышонком, а тебя послушал и ушел в нормальные мужики. Буду, говорит, фюрером всея Руси. И вот это, конечно, лучшая награда для ведущих пассионарные речи. Поэтому пассионарные речи надлежит вести везде и всегда, наплевав на их банальность и непостигаемость. Человек обязательно появится. Надо только встать у коряги и говорить достаточно долго.

Ну не водилось в лесу коряг! Между тем Шопенгауэр говорил достаточно продолжительно для того, чтобы вызвать искомое. И Человек появился. Он вылез из дупла. А как же иначе? Летопись умолчивает о том, что делал Человек в дупле. Наверное, спал. Или медитировал. Не исключено, что вычесывал блох. Для всемирной истории это не примечательно, тем не менее она фиксирует совершившееся — долгожданный Человек покинул дупло и спустился на землю.

Он выпрыгнул, приземлился на зеленую траву, принюхался к воздуху. Атмосфера пахла хорошо и подозрений не вызывала. Человек поправил шкуры, в которые был задернут, затянулся невесть откуда взявшейся папироской и выдохнул дым.

— Ну бля, ни х… себе, — сказал Человек, пуская дым в ясное и чистое небо.

Шопенгауэр молчал, заинтересованно глядя на незнакомца. Тот дымил, глухо матюгался и приветливо смотрел на философа.

— Пойдешь ко мне министром идеологии? — наконец-то спросил свалившийся из дупла.

— А чем править будем? — вежливо поинтересовался Артур.

— В перспективе, конечно, планетой, — добродушно объяснил Человек. Ну а начнем с окрестных земель. Будем Хартлэнд собирать в единую силу. Под единое, стало быть, авторитарное управление.

— Правильно, — улыбнулся Шопенгауэр. — Давно пора. Осточертело видеть, как коммунисты с капиталистами херней маются.

— Мы поднимем страну, — удовлетворенно выдохнул Человек.

— Какую страну? Мы возродим империю.

— Какое возродим? Мы создадим то, чего и на свете не было.

— А звать-то как? — хохотнул Шопенгауэр.

— Да не помню, — честно признался он. — Родители как-то хреново назвали, даже вспоминать не хочется. Ромуальд, кажется, Пуговкин.

— Это не человеческое имя, — откровено сказал Шопенгауэр. — Не может быть президентом Хартлэнда человек с таким идиотским названием.

— А я понимаю, — ответил он. — Я даже сам себя так не зову. Я себя вообще никак не зову. Пока. Будет время, подберу достойные имя и фамилию. Нормальные для национального лидера, хочу я сказать.

— Ну а как ты именуешься теперь?

— Че такой настырный? — обиделся национальный лидер. — Я потом придумаю. А пока зови меня хоть Вторником. Сегодня как раз вторник на дворе.

— А есть ли у тебя, Вторник, программа действий? — выпытывал свое Шопенгауэр. — Без программы, брат, никуда. Она и людям нужна, и самим бы нехудо знать.

— А будет программа действий! Фигня это: программку накатать, постулаты вывести, тезисы обосновать. И лозунги сочинить фигня. Главное ведь желание, сам знаешь.

— Правильно говоришь, — дивился Шопенгауэр. — Неужели в дуплах все такие умные обитают?

— Ты чего? — рассмеялся Вторник. — В дуплах люди не живут. Я ведь один такой, как ты понимаешь. Знаешь, я долго гадал: а как выглядит правильный человек? Я ничего не понял, но вот одно усек — правильных людей не очень-то много. Если бы все были правильными, то и вопроса бы не стояло: правильный ты там, или неправильный, или еще какой, или вообще овечка затырканная. Значит, большинство людей неправильны. А нормальный — это такой как все. И отсюда я понял, что уж нормальным-то правильный человек не может быть точно. Он, конечно же, ненормален, поскольку отличается от среднестатистических особей. Это достаточно легко, и вот это я твердо усвоил. Ну а дальше немного задумался: в чем именно отличия правильных от нормальных? К однозначным выводам пока не пришел, поэтому решил испытать практически. Каждый день я делаю что-нибудь ненормальное. Допустим, не ем пищи. Или пью чрезмерное количество водки и потребляю немеренное количество наркоты. Или, например, соблюдаю аскезу и не сплю с женщинами. Месяц не сплю, год, два. Когда привыкаю, броскаю эту аскезу к черту. И сплю сразу с тремя за раз. Но это еще сравнительно нормально. А я ведь в поиске. Поэтому приходится насиловать девочек. Пробовал насиловать мальчиков — противно стало, никакого кайфа, одно мучение. Ну бросил, короче. А вот убивать не бросил и пока что не собираюсь. Я так убиваю, без разбору: мужчин, женщин, стариков, милиционеров. И крутых кончаю, и лохов валю, и совсем непонятно каких лишаю существования. Но не всегда так было! Я же в поиске, так что раньше добрым был. Все, как положено: имущество раздал беднякам, взял суму и пошел по свету добро творить. Пенсионерам сумки подносил, слепых на себе переносил через улицу, однажды утопающего вытащил на песок. Но это все так, по мелочи. С добром вообще закавыка: захочешь ты его творить — а нет рядом ничего подходящего! Ну некого спасать, мать их, а если и есть, так сами не хотят. Так и стоишь в бездействии. А со злом проще: захотел — и сразу дел понаделал. Ломать-то не строить.

Шопенгауэр с интересом слушал.

— А дупло при чем? — спросил он.

— Так надо во всем отличаться! — воскликнул Вторник. — Я с рождения жил в городской квартире. Был я тогда еще Ромуальдом Пуговкиным. Ну а потом где я только не жил: и в деревню уежал на коровье молоко, и в монастырь затворялся за просветлением, и в пещере жил, как положено. Но в пещере банально жить. Там все обитают, кому не лень: учителя, эзотерики, чудодеи. Есть места, где ни одной свободной пещеры. Такие вот места на земле, повышенной обычно святости. Ну а мне надо круче всех! Сначала я пробовал жить в огромном скворечнике. Но потом решил, что ночевать в дупле куда более забавно и оригинально. Можно, конечно, прямо на ветвях. Со временем дойду и до такой жизни.

— Я понимаю, что все это увлекательно, — усмешливо сказал Шопенгауэр. — Но я хочу заметить, что отклонения от нормы бывают двух видов: выше и ниже нормы. Что ты об этом думаешь?

— Само собой, — легко согласился Вторник. — Но это ведь неочевидно. Что лучше, а что хуже? По самым простым вопросам такие перпендикулярные ответы, что у меня болит голова.

— А ты выбирай то, чего умные говорят, — посоветовал Шопенгауэр. Умеешь их от дураков отличать?

— А умные по-разному говорят, — вздохнул Вторник.

— Например? — попросил Шопенгауэр.

— Ну вот, допустим, как чего с женщинами? То есть как круто, как правильно, как единственно верным образом? Ну вот одни умные говорят, что как можно больше.

— Чего больше? — не понял Шопенгауэр.

— Женщин больше, — пояснил Вторник. — Ну если трахнул мужик сотню женщин, то не зря на свет появился. А если тысячу, то достоин памятника. Очень умные люди так говорят.

— Не знаю, — зевнул Шопенгауэр. — Может быть, и достоин. А может, нет.

— А другие умные говорят, что высшей ценностью обладает вечная любовь, — не унимался Вторник. — То есть вечная верность своей избраннице. Чем больше партнерш, тем меньше вечного в истории с каждой. А ценность зависит от сходства отношений с этим затраханным идеалом вечной любви.

— Почему затраханным? — зевнул Шопенгауэр. — Замечательный идеал. Но не лучше других, конечно.

— А третьи умные люди говорят вообще невесть что: будто бы женщины отвлекают от действительно стоящего, и в идеале лучше вообще без них. Говорят о девственнике Парацельсе и прочей просветленной братии.

— Бывает, что отвлекают, — зевнул Шопенгауэр. — Но это редко.

— Так все же умные! — закричал Вторник. — То же самое в вопросе о деньгах. В вопросе о свободе. В вопросе о власти. В вопросе о культуре. В вопросе о простоте. Я уж не говорю о вопросах добра и зла, где каждый умный давно выстроил отдельную колокольню. Не верю я образованным! Они между собой не могут договориться, а мне им верить? Я и так все узнаю. Придется, конечно, и на ветвях пожить, и трупы порасчленять, и победствовать, и президентом побыть, и девочек понасиловать, и мальчиков поспасать. Придется. Такая уж судьба моя. Зато истина отыщется непосредственно, из опыта, с массой побочных радостных впечатлений.

— Видишь ли, — сказал Шопенгауэр, усаживая себя в позу лотоса. — На любой вопрос все-таки существует ответ. Истина, что ты не выдумывай, все равно одна. А все альтернативы к ней просто неистины. Ноуменальный мир не терпит никакой демократии, там все иерархично и жестко. Полная авторитарность и диктатура, свободы мнений, разумеется, нет, и в принципе наличествовать не может. Одно мнение всегда ближе к Абсолюту, оно и главенствует. Любую ситуацию можно оценить. Любую ситуацию можно оценить правильно, если правильно подумать. Вообще, есть два фундаментальных пути познания — или делать, или думать. Большинство людей не идет ни по-одному из этих путей. Не идет по-настоящему, хочу я сказать. В их жизни нет ни одной по правилам продуманной мысли, ни одного сильного действия, ни одного красиво и по тем же вечным правилам оформленного чувства. А главных тропинки две, и каждая в идеале должна бы привести к Абсолюту, но не идут, их мать, не идут. И нельзя сказать, что какая-то тропинка лучше. Обе превосходны в смысле познания, если любую встречную ситуацию или мысль отыгрывать по известным правилам. Я-то обычно думал, так проще и короче — для меня проще и короче, хочу сказать, а для тебя нет, ты неправ, конечно, но в то же время и прав, неправ в том, что мир нельзя познать, не вставая с кресла — потому что на самом деле можно, а прав в том, что это не твое, поскольку я вижу, что на своем пути ты неплохо себя чувствуешь, в ус не дуешь, хвост держишь трубой и считаешь себя родившемся не напрасно. Но ты учти, что все познается мыслью. Это кажется, что сложно. А человек может познать все, что может познать человек. Тавтология, зато верно.

— Да ладно тебе, — сказал Вторник, — развел тут.

— Кстати, как ты будешь оценивать, какая из твоих ненормальней ведет к правильному человеку? Они ведь полярны, да? То есть что-то просто дурь, а что-то путь? Как же дурь от пути отличается?

— А я чую, — охотно объяснил Вторник. — Знаешь, какое у меня чутье? Если мне хорошо, все правильно. Если хреново, значит, сошел с пути. И я никогда не ошибаюсь. Веришь?

— Конечно, так бывает, — подтвердил Шопенгауэр. — Ну и как? Понравилось, например, людей расчленять? А малолеток насильничать? В удовольствие, поди?

— Да нет, — грустно сказал Вторник. — Ничего мне толком не в кайф. И голым по улице ходить, и на помоечке обитать, и любовью заниматься на городских лужайких. Все не то, как я понимаю. И людей без толку мочить глупо. Вот если с толком, тогда другое дело. А без толку получается пустое маньячество. И в дупле я для понтов поселился. А идейное нищенство такая хрень, пусть им хипаны занимаются. Зато я обрел свободу и приблизился к конечному результату. Не так, что ли?

— Да нет, все так пока, — улыбнулся Шопенгауэр. — Дальше-то чего?

— Дальше — власть, деньги и слава, — без смущения сказал Вторник. — Я чувствую, что это мое. И все получится. У меня всегда получалось. Это мое, козлы! Я рожден для этого, суки! Деньги и власть, на х..! А все другое, блядь, от лукавого. Пойдешь ко мне министром идеологии? В кабинет великой реформы? В правительство объединенного Хартлэнда?

— Мы же договорились, — внятно и тихо сказал Артур Шопенгауэр.