Таллин. Любовь и смерть в старом городе

Палач: не любимый никем

Улица Харью и в лучшие-то свои годы обилием туристических достопримечательностей особо похвастаться не могла, а после трагической мартовской ночи 1944 года, когда Таллин подвергся бомбардировке советской военной авиации, — так и подавно.

После сноса разрушенных войной кварталов, конечно, открылся панорамный вид на церковь Нигулисте, но гиды почему-то все больше предпочитают вести рассказ о ней, стоя на перекрестке улиц Ратаскаеву, Рюйтли и Пикк-Ялг.

В зимние месяцы парк, разбитый на месте руин, переливается огнями катка — но сколько ее, той зимы?

Любителям архитектурных курьезов можно показать Дом писателей — «хрущевку» под черепичной крышей, — но много ли таких ценителей среди туристов?

Не иначе как ради того, чтобы избавить экскурсоводов от мучительности вынужденного молчания, городские власти решили привнести в пространство одной из основных артерий уличной жизни Старого Таллина чуток «средневековой» экзотики.

Трасса былой улицы Трепи — среди русских старожилов она бытовала под именем Лестничного переулка, — закопанная в ходе послевоенных восстановительных работ, была расчищена и в августе 2007 года вновь открыта для пешеходов.

Короткий проход, соединяющий улицу Харью с подворьем церкви Нигулисте, как и много веков тому назад, завершается ныне крохотными воротцами с подобающим названием: Ныеласильм, то бишь — Игольное ушко.

Стоит ли пояснять, что столь колоритный топоним, возвращенный к жизни после более чем полувекового забвения, попросту не мог не попасть под самое пристальное внимание фольклора?!

Рождению новейшей таллинской легенды поспособствовали два фактора: само словосочетание «игольное ушко», отсылающее к библейской притче о зыбкости шанса на вхождение богача в Царствие небесное, и былое направление улицы Харью.

Это сейчас, едва минув снесенные полтора века тому назад Харьюские ворота, улица растворяется в шири площади Вабадузе, напоминая о своем существовании лишь булыжным мощением, специально выложенным среди бетонных плит мостовой. Полтысячелетия тому назад она тянулась мимо капеллы Святой Барбары, чумного кладбища при ней, незаметно перетекала в русло нынешней улицы Роозикрантси и наконец выводила к Иерусалимской горке: городским виселицам и эшафоту.

Улицей Грешников — что бы ни утверждали на этот счет авторы «исторических» заметок в периодике столетней давности — Харью в черте крепостных стен никогда не называлась, но осужденных магистратским судом проследовало по ней в свой последний путь немало.

«Однако, — тут гиды почему-то переходят на доверительный шепот, — если преступник каким-то чудом умудрялся усыпить бдительность сопровождающих его к месту казни и, затерявшись в толпе, вбежать в „Игольное ушко“, его полагалось оставить в живых».

В милости к падшим авторам подобных баек не откажешь. Как и их собратьям по ремеслу, рассказывающим — правда, без привязки к конкретному объекту — о существовании в средневековом Ревеле еще одной «лазейки» для осужденных. Якобы приговоренная к смерти преступница могла спасти свою жизнь в том случае, если соглашалась сочетаться законным браком с самым презираемым человеком в городе — палачом. Фиктивность процедуры исключалась: стоило заплечных дел мастеру сообщить, что исполнять прямые обязанности жена не спешит, смертный приговор ей вновь вступал в силу.

Как и всякий образчик городского фольклора, крупицу неоспоримых исторических фактов обе рассказываемые доверчивым туристам байки, разумеется, в себе несут — но лишь малую толику.

В средневековом городе палач действительно относился к числу обладателей «отверженных» или «бесчестных» профессий — и потому создать семью было для него, говоря помягче, весьма проблематично.

«Игольное ушко», разумеется, не могло даровать его «клиентам» помилования, — но сам исполнитель судебных приговоров и воротами с причудливым именем, и ведущим к ним переулком, отправляясь на службу, наверняка пользовался.

Он и жил тут неподалеку — не на самой, правда, улице Харью — она была для этого слишком «парадная», а через квартал от нее. Там, где чеканили монету, лили пушки и колокола, подковывали лошадей, — на городском работном дворе.

Палач и сам был на все руки мастер. Кроме проведения экзекуций, он был обязан следить за санитарно-гигиеническим состоянием улиц и общественной моралью, оказывать медицинскую помощь и даже — выступать гарантом законности муниципальных выборов.

Специалист настолько «широкого профиля» наверняка вселял в души современников и сограждан противоречивые чувства. С одной стороны, его опасались, побаивались и откровенно недолюбливали. С другой — испытывали нечто вроде восхищения. Ведь сколь позорным ни считалось палаческое ремесло, оно воплощало собой справедливость и всесильность Закона. А кроме того, запретное и отверженное всегда скрывают в себе элемент привлекательного и манящего.

Родившийся в 1920 году классик современной эстонской прозы Яан Кросс с последним ревельским палачом «разминулся во времени» примерно на шесть десятилетий, но литературный портрет представителя этой профессии выписан им сочно:

«…Вот он шагает, провожая какого-нибудь жалкого грешника в последний путь — в расстегнутой на волосатой груди красной рубахе, переваливаясь с ноги на ногу, тихонько насвистывая и бросая вызывающие взгляды на рыночную толпу.

В такой день он не опускает глаз, ибо сегодня он городу и взаправду нужен. В наступившей на мгновение тишине — только лошади продолжают тихо ржать — можно услышать попреки старух: „ох, и скотина!“ Или девичьи вздохи: „ох, какой красавец!“»

Так это было в середине XVI века или же не совсем так, как описано в историческом романе «Между тремя поветриями», — проверить невозможно. Но от вздохов прекрасной половины населения Ревеля ганзейской поры палачу было не легче.

По крайней мере, в пространных письменных жалобах, адресованных магистрату в следующем, семнадцатом столетии, палачи неоднократно сокрушались: ни в одном немецком городе не относятся к ним с презрением, равным ревельскому, — даже в соседней Риге.

Упреки были небезосновательны. Палач Якоб Флигенрик, например, возмущался: он даже лишен возможности похоронить своего скончавшегося ребенка — последние забулдыги-могильщики почитают за оскорбление принимать от него деньги за труд.

Не слаще было детям палача и при жизни. В школу, допустим, ходить они были обязаны наряду с прочими сверстниками. Да только вот появляться в ней могли не ранее, чем через час после того, как дети прочих добропорядочных горожан уже разойдутся по домам.

Неудивительно, что особого выбора, кроме отцовского ремесла, у наследников палача не было. Но заступить на палаческий пост они могли не ранее, чем вступив в законный брак. И тут снова возникало препятствие. Заключать браки дети палачей могли исключительно внутри «профессионального круга». Так как содержать двух палачей Ревелю было не по карману, невесту «выписывали» из другого города. Хорошо, если таковая имелась в семье палача ближайших Пярну, Нарвы, Тарту или даже в Риге. В противном случае приходилось вступать в долгую переписку с палаческими семьями «заморской» Германии. Ведь породниться палач мог только со своими соплеменниками. А должность эта, хотя и считалась презренной, могла быть доверена отцами города исключительно немцу.

В подмастерья, правда, охотно брали и «ненемцев» — эстонское население предместий. Именно им была поручена самая черновая работа: уборка улиц, вывоз за черту городских укреплений мусора и трупов животных, чистка выгребных ям, изгнание из церквей ненароком забежавших туда собак.

Сам палач в «свободное от основной работы» время занимался делами куда как более чистыми. В частности, во главе судебных приставов обходил дома и взыскивал с нерадивых хозяев неуплаченные вовремя подати и налоги.

Вместе с городским врачом и «достойными горожанами» он — по крайней мере, в шведское время — инспектировал корчмы и постоялые дворы предместий на предмет выявления тайных домов свиданий.

Палач мог оказывать и услуги костоправа: в Средние века вполне разумно считалось, что тот, кто умеет вытягивать сухожилия и выворачивать члены, лучше всех сумеет и возвратить их на прежнее место.

Раз в год — незадолго до Рождества, в День святого Фомы — ревельский палач мог позабыть о своем незавидном положении: его появления в распахнутом окне ратуши ждал едва ли не весь город. Церемониально переламывая над головой оструганную доску палач давал согражданам знать: ежегодные выборы состава городского совета официально признаны состоявшимися. Значит, год успешно завершен: ничто не должно мешать горожанам начинать активно готовиться к череде зимних праздников.

Ревельский палач, находившийся на периферии городской жизни в прямом и переносном смысле, свой маргинальный статус, похоже, сохранил и после того, как стал объектом изучения историков. За последние полвека не опубликовано ни одной академической статьи, посвященной представителям этой профессии персонально. Что там статья — даже полный список имен палачей ни одним из исследователей таллинской старины пока не составлен.

Правда, помимо упомянутого уже бедолаги Флигенрика по крайней мере еще один исполнитель судебных приговоров магистрата известен нам по имени. Звали его Илья Ребров, и основным местом службы была для него канцелярия эстляндского губернатора.

К «услугам» гренадера богатырского роста и ладного телесного сложения отцы города были вынуждены прибегнуть в сороковых годах XVIII века: ответственный пост по неизвестной причине оставался вакантным, а карать преступников было необходимо.

Насколько хорошо справлялся Ребров со своей «дополнительной служебной нагрузкой», сведений не сохранилось. Но на страницы истории он попал исключительно в силу того, что, поддавшись чарам молодой прелестницы, чуть было сам не оказался на эшафоте.

В 1744 году он по наущению молодой офицерской жены Прасковьи Дьячковой, куда как больше озабоченной приобретением украшений и драгоценностей, чем верностью своему супругу, оказался вовлечен в убийство владельца модного магазина Фридриха Энгера.

Можно только догадываться о смятении в душе гренадера, когда уже во время следствия он узнал: коварная Прасковья решила воспользоваться его физической силой, а бежать из города планировала вовсе не с ним, а с неким прапорщиком Гильдебрандтом…

Только восшествие на престол Елизаветы Петровны, первым своим указом отменившей в России смертную казнь, спасло ревельского палача от мучительной и позорной гибели: суд приговорил его к колесованию.

Вместе со своей сообщницей гренадер был сослан в Сибирь на вечное поселение и каторжные работы. А ратманы, как говорят, еще более убедились в прозорливости законодательства былых времен. Во всяком случае, сведений о том, чтобы экзекуции в Ревеле проводили представители иных национальностей, отсутствуют — ремесло палача оставалось немецким до самого своего упразднения.

Упразднено оно было в ходе административной реформы семидесятых годов девятнадцатого столетия, когда магистрат сменила городская дума, а тома средневекового Любекского права отправились в архив.

Но уже за полвека до того аптекарь Йоханн Бурхарт — создатель первого в городе музея — приобрел в свою коллекцию средневековый меч ревельского палача: фактически по цене металлолома. Пыточным орудиям палача «повезло» еще меньше: их за бесценок продали какому-то старьевщику. Так что при создании Городского музея пришлось заказывать копии в Любеке.

Февраль 1699 года для ревельских палачей стал, вероятно, самым радостным месяцем за весь предшествующий период существования этой должности. Рескриптом короля Карла XII «бесчестие» с них было официально снято: отныне каждый член семьи палача мог выбирать для себя любую профессию, а сам он в случае смерти прежней супруги брать в жены любую горожанку.

Мириться со столь прозаической утратой таллинскими палачами их мрачновато-мистического ореола фольклор не намерен.

И вот уже рождаются предания, согласно которым монаршая милость была отнюдь не случайной, но по праву заслуженной.

Одно из них рассказывает, как в самую темную ночь года в дверь дома палача постучали. Впустив запоздалого гостя, хозяин не поверил своим глазам: раскачиваясь на декабрьском ветру, перед ним стоял скелет в истлевшем белом саване, сжимающий в руках волынку.

Палач точно видывал его раньше. Собравшись с мыслями, он сообразил: перед ним — главное действующее лицо полотна «Пляска Смерти», известного всякому, кто бывал на богослужении в церкви Нигулисте, явившееся в город собственной персоной.

Смерть подтвердила его догадки: в свое время члены магистрата не заплатили создателю картины сполна — сказали, мол, дела идут неважно и лишних денег в казне нет.

Тогда художник сказал: когда дела и впрямь пойдут плохо, придет вам в город помощник.

Настало время исполняться проклятию мастера: минувшим днем смертность в Ревеле впервые за его историю превысила рождаемость. Значит, с управлением городом люди справиться не в силах — и теперь Смерть по праву пришла перенять у них полноту власти.

От ошалевшего палача она требовала только одного — ключи от ратуши. А когда тот промолвил, что передать их кому-либо может лишь член магистрата, велела немедленно отправляться на пир в Большую гильдию: отцы города праздновали свое переизбрание.

С крайней неохотой захмелевшие ратманы вышли из-за стола. Наконец самые храбрые вызвались идти с палачом в камеру пыток, где тот осмотрительно запер свою гостью. Войдя же под ее низкий свод, в ужасе схватились за головы.

Призвали ратушного писаря. Тот подтвердил: действительно, минувшим днем демографический баланс был нарушен — и Смерть имеет основание требовать себе бразды правления.

Стали думать-гадать: кто отважится вызвать из-за праздничного стола самого бургомистра, постарается доходчиво сообщить ему о случившемся и упросит явиться в ратушу?

Никто на себя деликатную миссию брать не спешил. Согласился было вновь палач идти — да Смерть его не отпустила. Сказала, что он единственный из присутствующих ей доверие внушает.

На радость ратманов заприметил один из них нищего, через Ратушную площадь спешащего. Окрикнули его — да ни на грозные приказы, ни на щедрые обещания бедняк не отреагировал.

«Некогда мне, знаете ли! — кинул он через плечо, даже не оглянувшись на отчаявшихся отцов города. — Сын у меня, говорят, только что родился. Очень я на чердак к жене своей спешу».

Услышав эти слова. Смерть пронзительно вскрикнула, извлекла из болтающейся на плече волынки нечеловеческий звук, метнулась к двери — да и сгинула без следа, словно дурное сновидение.

Потрясенные отцы города немедленно постановили: пышные пиры по поводу выборов в магистрат раз и навсегда отменить, сэкономленные же деньги — раздать малоимущим родителям.

Не позабыли ратманы и отважного палача, в критической ситуации не потерявшего голову и не пустившего зловещую гостью в святая святых таллинской муниципальной власти. На целый год его освободили от налогов. А главное — решительно вычеркнули из списка городских париев, о чем уже наутро объявили через герольдов всему городу.

Вот уже скоро полтора столетия, как палач в Таллине — достояние истории, кажущейся порой даже еще более древней, чем есть на самом деле. Но фигура палача — самого презираемого среди городских служащих и самого уважаемого из числа представителей «бесчестных» профессий, похоже, по-прежнему не безразлична для горожан.

Паренек в красном колпаке обязательно сопровождает костюмированную процессию во время церемонии открытия Дней Старого города — ежегодного фестиваля таллинской старины, проводящегося в начале лета.

Индрек Харгл, автор книги «Аптекарь Мельхиор и дочь палача», ставшей одним из бестселлеров 2011 года, превращает судьбу детей исполнителя судебных приговоров в одну из сюжетных линий детективного романа в антураже ганзейского Ревеля.

И пускай реальные представители палаческой профессии спасти приговоренных к смерти были не в силах — даже столь романтическим способом, как предоставление преступнице собственной руки и сердца. Что бы ни говорили историки, подобное право за палачами таллинский фольклор с навязчивой упорностью оставляет. А это, признаться, чего-нибудь да и стоит.