Там, где нет места злу

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На следующее утро Барнаби сидел за письменным столом и пытался распланировать свой день, набросать кое-что к утренней летучке в восемь тридцать. Ему было очень трудно сосредоточиться. Если бы в это время вчера кто-нибудь сказал старшему инспектору, что вечером он часа на два почти начисто забудет о расследовании, он бы решил, что человек этот сошел с ума. Тем не менее все именно так и было.

Их посадили за столик у окна, которое выходило на ровный газон, обложенный плиткой и обнесенный низкой стеной, прямо над Темзой. Поверхность воды вспыхивала под вечерним солнцем, вдоль асфальтированной дорожки горели фонари.

Осенним вечером в «Ривер-кафе» было невероятно светло, свежо и полно веселых посетителей. Люди болтали, смеялись, ели, пили. В какой-то момент одна женщина запела арию Тоски, и никто не понял этого неправильно.

Обслуживание было выше всяких похвал. Официанты держались дружелюбно, но без подобострастия, возникали, когда были нужны, исчезали, когда нужда в них отпадала. Тактично предлагали кушанья и не обижались, если их предложения игнорировали. Никто не подливал вам то и дело, будто вы малыш на высоком стульчике. Невозможно было представить, что здесь чего-то нет, а то, что было, имело божественный вкус.

Еду готовили за длинным стальным прилавком. Стройные люди в длинных белых фартуках создавали блюда, приводящие в отчаяние толстых.

Барнаби ел тальятелле со спаржей, зеленью и пармезаном. За ним последовала рыба тюрбо, и куски ее прямо таяли во рту. Зеленый салат с капелькой рукколы. Аппетитная картошка. И никакой капусты! Все пробовали еду друг у друга, и, когда это было замечено, практически ниоткуда на столе появились дополнительные вилки. На десерт Барнаби отведал «Шоколадной Немезиды», еще немного — и она свершила бы над ним правый суд. Пили сицилийское «торре дель фалько». Нико приобрел для Калли поваренную книгу[49] с пышной дарственной надписью, еще одна досталась Джойс. Барнаби всерьез забеспокоился.

— Не волнуйся, — сказала Калли отцу, когда они, немного отстав от остальных, шли к такси, — мама справится. Никому еще не удалось сжечь макароны.

Барнаби промолчал. Он полагал, что женщина, способная сжечь салат, может сжечь что угодно.

— Сегодня вид у вас более жизнерадостный, шеф, — прервал сладостную задумчивость Барнаби сержант Трой. У него самого вид был далеко не жизнерадостный, а бледный и болезненный.

— Праздновали вчера вечером, — объяснил Барнаби. — Зять пригласил нас отобедать в Лондоне. В «Ривер-кафе».

— Слышал о нем. Это у реки?

— Точно.

— Морин видела его по телевизору.

— Вообще-то, Нико взяли в Национальный.

— Великолепно! — Трой пришел в восторг. Национальный? Национальный что?

Барнаби скрепил пухлую пачку бумаг канцелярским зажимом и только теперь по-настоящему разглядел своего сержанта:

— С тобой все в порядке, Гевин?

— Сэр?

— Ты как-то осунулся.

А дело было в том, что сержант Трой видел странный, очень тревожный сон. Во сне он пробудился, попробовал встать, но понял, что может лишь ворочать головой из стороны в сторону. Руки и ноги сделались какими-то странными — полыми и плоскими, как у тряпичной куклы, которую забыли набить. Потом он увидел возле кровати груду костей и догадался, что это его кости. Разве не отвратительно? Трой винил в ночном кошмаре посещение больницы. Да и приходское кладбище неподалеку от старого дома викария подсуропило.

— Все в порядке, шеф. — Дурацкими фантазиями, пусть даже ты им не хозяин, лучше не делиться. Полиция не место для невротиков. Сержант Трой повесил плащ на старомодную вешалку, насладившись игрой пружинистых мускулов на прочных костях. — Вы связывались с больницей?

— Да. Они просканировали мозг и нашли тромб. Сегодня утром оперируют.

— А какие новости от наружников?

— Никаких, — покачал головой Барнаби. — Никто не входил, никто не выходил. Даже почтальона не было. Скорее всего, Джексон все еще торчит в хозяйском доме. «Присматривает» за Лайонелом.

— Жалкое зрелище. Что значит декаданс. — Трой был рад возможности вставить затейливое словечко. Этот самый «декаданс» он выудил из аннотации на диске с фильмом «Кабаре» сто лет назад. Удивительно все-таки, что так трудно невзначай обронить словцо в разговоре, хотя вокруг полным-полно того, что оно означает.

— Если все осторожно сформулировать, можно обратиться к населению, — поделился мыслью Барнаби. — Просто описать украденный велосипед, назвать время, когда его увели, и предположительное направление, которое мог выбрать вор. Вдруг кто-то видел его.

— Может, описать одежду угонщика?

— Ради бога! Во-первых, мы не знаем, в чем он был. Во-вторых, ни в коем случае нельзя даже намекать, хотя бы и косвенно, на связь кражи велосипеда с Джексоном. Меньше всего я хочу, чтобы нас обвинили в предвзятости, когда мы сумеем припереть его к стенке. Или чтобы помешанные на гражданских свободах дышали нам в затылок.

— Пресса так и так сделает стойку. Все равно никто не поверит, будто мы обращаемся за помощью к гражданам из-за какой-то там кражи велика.

— Значит, в ответ мы будем глухо молчать. Не впервой.

Барнаби сунул бумаги в папку, снял пиджак со спинки стула и надел. Трой открыл перед ним дверь, и старший инспектор вышел из кабинета. Рабочий день начался.

Тем утром Хетти Лезерс пришла в дом викария, как обычно, к девяти часам, но без Кэнди. Собака уже гораздо лучше переносила одиночество, и теперь, в отсутствие миссис Лоуренс, Хетти сочла своим долгом попросить у преподобного разрешения брать Кэнди с собой на работу.

Она вошла через парадную дверь и сразу направилась в кухню. Там она застала Джексона, в грязных джинсах и жилетке без рукавов, который намазывал коричневую пасту из пивных дрожжей на горелый тост. Босые ноги шофер закинул на стол. Лайонела видно не было.

Хетти развернулась и вышла прочь — из кухни, из дома. Проходя по дорожке, она заметила какое-то движение в окне библиотеки. Хетти подошла поближе и, ухватившись за подоконник, заглянула внутрь. Пересказывая все Полин, она настаивала на том, что вовсе не хотела подглядывать. Возможно, так и было. Одно не вызывает сомнений: впоследствии она очень сожалела, что не прошла тогда мимо.

Преподобный скрючился над письменным столом миссис Лоуренс. Везде были разбросаны письма. Хетти смотрела, как он отрывает край конверта, уже и без того распечатанного, так ему не терпится узнать, что там внутри. Секунду он злобно таращился на листок бумаги, а потом отправил его на пол ко многим таким же. Затем Лайонел остановился, некоторое время просто стоял и пыхтел, а после стал яростно дергать маленький ящичек стола, который ну никак не хотел выдвигаться.

Хетти наблюдала за ним с изумлением. Лицо преподобного, искаженное жадностью пополам со страхом, багровое от усилий, было едва узнаваемо. Он уперся коленом в ножку стола и уже двумя руками дернул ящик на себя изо всех сил. Хетти убежала.

Тут-то в библиотеку и вошел Джексон. Оперся о дверной косяк, наблюдая. Синие глаза лучились радостью, счастливая улыбка тронула губы.

— Очень уж неприглядный вид у вас, Лайонел.

Лоуренс уже ревел от ярости, казалось, он вот-вот лопнет.

— Подождите. — Джексон подошел к Лайонелу и, пытаясь успокоить, положил ему руку на плечо. — За покушение на чужую собственность…

— Ты не понимаешь! — рявкнул Лайонел.

Джексон отвернулся, почувствовав запах перегара и вонь немытого тела. Он был брезглив по природе.

— И перестаньте кричать. Сейчас вся деревня сбежится.

— Тебе-то хорошо… — Лайонел пытался говорить потише, но у него плохо получилось. — А со мной что будет? Куда я пойду?

— Вы даже не знаете, оставила ли миссис Эль завещание. — При этих словах Джексон чуть сильнее сжал плечо Лайонела. — Если нет, как ее законная и лучшая половина, вы будете в шоколаде.

Лайонел пронзительно взвизгнул:

— Я думал, я здесь в безопасности.

— Отпустите, — велел Джексон. Терпеливо, не зло, просто устало, как родитель, которого утомили истерики любимого чада. — Я сам все сделаю.

Лайонел убрал от ящика руки, безвольно повисшие вдоль тела, и замолчал. Джексон вынул из кармана джинсов ножик. Щелк — и наружу вылетело, сверкнув, короткое узкое лезвие. Джексон вставил его в щель за замочной скважиной, резко повернул, и ящик выскочил из стола. Он был полон бумаг.

Лайонел схватил их и стал читать. Джексон разглядел название «Френдс провидент», принадлежащее известной страховой фирме, и ее логотип, голубую розу, между словами. Через несколько минут, просмотрев все листки, Лайонел побросал их на пол.

— Все это касается ее трастового фонда. — Он готов был заплакать, дышал с трудом. — Она была ужасно упряма, Жакс. Я хотел, чтобы она купила небольшую квартирку, пристанище для молодых людей, готовых начать новую жизнь. Таких, как ты. Но она была непреклонна. Так много себялюбия в мире, так много подлости, ты не находишь?

— Мне неприятно слышать, как плохо вы о ней отзываетесь, Лайонел. Я всегда считал миссис Эль очень искренним человеком. — «Ага, возможно, со своим адвокатом. Или в банке, где хранятся ее сбережения». — Мне кажется, вам нужно позавтракать. Это вас немного подбодрит.

— Я не голоден.

— А еще помыться и причесаться. Утром я звонил в больницу. Мне ответили, что пока перемен в состоянии нет, но ведь к обеду все может измениться. Вдруг вам разрешат навестить ее сегодня? Вы ведь не можете прийти в таком виде. Ну, давайте, пойдемте! — Он ухватил влажную и вялую руку Лайонела. — Жакс приготовит вам тост.

— Ты так добр ко мне.

— По-моему, это самое меньшее, что вы заслужили, Лайонел.

— Ты не покинешь меня?

— Попробуйте-ка меня выгнать.

Встреча Барнаби с Ричардом Эйнсли была назначена на десять часов. Полицейских провели в кабинет и предложили чаю, от которого Барнаби отказался. У банковского служащего было скорбное лицо, приличествующее обстоятельствам.

— Ужасно… Мне до сих пор трудно поверить. — Его потрясение явно было искренним. И причина стала ясна из следующей фразы: — Я знаю эту семью тридцать лет. Энн, то есть миссис Лоуренс, было семь, когда я стал вести дела ее отца.

Барнаби не знал этого раньше и обрадовался, узнав. Возможно, это подольет воды на мельницу расследования.

— Тогда я не сомневаюсь, что вы будете вдвойне рады помочь нам, сэр.

— Конечно, я готов. Но чем я могу быть полезен? Случайная жертва, зверское нападение…

— Мы не уверены, что это была случайность.

— О! — Выражение лица Эйнсли сразу изменилось. Стало очень настороженным и даже тревожным. Он потянул носом, как будто принюхиваясь, и пристально посмотрел на полицейских, словно ожидал обнаружить флюиды преступления, все еще витающие вокруг них.

Что ж, не такая уж редкая реакция. Барнаби ободряюще улыбнулся:

— Заверяю вас, что все вами сказанное останется строго конфиденциальным.

— А-а… — Ричард Эйнсли с опаской посмотрел на Троя, который сидел у двери, скромно пристроив блокнот на колене. — Ну что ж…

Барнаби, что называется, бросился головой в омут:

— У нас есть основания полагать, что миссис Лоуренс шантажировали.

— Так вот почему…

— Что «так вот почему»?

Но Эйнсли уже спрятался в раковину, как улитка:

— Вы должны понимать, старший инспектор, финансовые дела моей клиентки…

— Прямо сейчас, когда мы с вами разговариваем, миссис Лоуренс делают операцию по важным жизненным показаниям. И нет никакой уверенности, что исход будет удачным. Конечно, я могу обратиться за ордером в магистратский суд и лишь потом вернуться за информацией, которую вы не хотите мне предоставить. Но время в данном случае не просто дорого — оно бесценно. Я очень прошу вас оказать нам содействие.

— Да, я понимаю. Ах, все это так ужасно… — Он в отчаянии стиснул руки, потом открыл свой ежедневник и нашел нужную дату. — Энн приходила ко мне в субботу двадцать второго августа, утром. Она хотела взять под залог дома пять тысяч фунтов. Это, конечно, возможно. Дом викария стоит немало. Но доход у нее скромный, и я обеспокоился, сможет ли она регулярно погашать долг. Когда я заикнулся об этом, она впала в истерику, что, естественно, обеспокоило меня еще больше. Она уже сняла тысячу фунтов с текущего счета.

— Когда это было, сэр?

Ричард Эйнсли почти забыл о сержанте Трое, а тот спокойно делал свои записи. Эйнсли снова сверился с ежедневником:

— В среду девятнадцатого. — Потом он вновь повернулся к Барнаби: — Я записал дату на всякий случай, если надо будет напомнить о займе в следующую встречу с ней.

— Итого шесть тысяч?

— Да. И оба раза она настаивала, чтобы сумму выдали наличными. К тому же была очень взволнована. Я испытал такое облегчение, когда узнал вчера, что она намеревается привезти деньги обратно.

— Что?!

— Она позвонила утром, около половины одиннадцатого. — Эйнели улыбнулся, довольный произведенным эффектом. Даже в таких странных обстоятельствах человеку это нравится, ничего не поделаешь. — Энн попросила аннулировать кредитный договор и обещала вернуть деньги в тот же день. Ах!..

«Вот именно, что „ах“», подумал Барнаби, наблюдая, как бумеранг вернулся к банкиру.

— Человек, который напал на нее?..

— Боюсь, что так, — кивнул старший инспектор. — Когда она сказала «все деньги», то имела в виду все, что вообще получила, или только пять тысяч?

— Боже милостивый! Ну и положение. Мы же никогда не сможем их вернуть. Что скажут в головном офисе!

— Мистер Эйнсли!

— А?..

— Пять или шесть?

— Я не знаю. О, это ужасно! Ужасно.

Экономия на правде стала неотъемлемой частью жизни Луизы так давно, что уже годы прошли с тех пор, как она это заметила. Значительная часть ее рабочего дня состояла из вранья. Конечно, мысленно она этого так не называла. В конце концов, кто ведет себя иначе в мире финансов? Брокеры, биржевые аналитики, финансовые консультанты — все готовы скрыть или исказить то, что представляется им истинным положением вещей, чтобы проникнуть в вероломные замыслы других. Поэтому ей ничего не стоило солгать по телефону регистратору больницы Сток-Мэндевилл. Сейчас она подошла к стойке и назвала свое имя.

— Миссис Форбс?

— Да, это я. Я звонила вам.

— Ах да! Ваша сестра на третьем этаже. Поднимайтесь на лифте, а я предупрежу их, что вы пришли. — Регистратор, хорошенькая азиатка, добавила: — Я вам так сочувствую. Все это просто ужасно.

— Вы очень добры.

Луизу встроила медсестра, повторила практически те же самые слова и провела посетительницу по длинному тихому коридору. Слышно было, как скрипят на линолеуме туфли сестры. Она открыла дверь палаты в самом конце коридора, и они вошли.

Луиза сбилась с шага. Сердце прыгнуло и вдруг бешено забилось. Непонятно почему, на нее напал ужас. Энн совершенно неподвижно лежала на узкой металлической кровати. Строго по центру, заметила Луиза. Одинаковое расстояние отделяло ее худые плечи от краев кровати с обеих сторон. Так можно уложить только бесчувственное тело. Удовлетворить присущее людям стремление к упорядоченности и симметрии.

Палата была полна голубым светом. Приборы гудели, и довольно громко. Луиза увидела два компьютерных экрана, один — с мерцающей зеленой кривой, то щетинящейся острыми пиками, то сглаживающейся, привычная для любителей больничных сериалов картина.

Около кровати стоял единственный стул офисного типа, с обитым твидом сиденьем и трубчатыми хромированными подлокотниками, но Луиза не села. Она стояла в ногах кровати и смотрела. И не высмотрела ничего, что можно было бы назвать признаками жизни. Луиза никогда не видела мертвых, но, надо думать, именно так они и выглядят. В лице у Энн, насколько его удавалось разглядеть из-за бинтов, не было ни кровинки. Ее грудь не поднималась и не опадала. Туго натянутая простыня с больничной печатью в углу не шевелилась. От катетера в вене тянулась трубка к бутылке на капельнице. Еще одна трубка была вставлена в рот, и третья, раздвоенная, — в ноздри.

Встревоженная Луиза повернулась к сестре:

— Но она не дышит.

— Она на искусственной вентиляции. Вы уже говорили с доктором Миллером?

— Нет. — Луиза почувствовала, как сердце перевернулось в груди. — А надо?

— Сканирование мозга выявило тромб. Сегодня ее будут оперировать.

— Какие у нее шансы?

— Очень хорошие. Миссис Лоуренс в прекрасных руках.

Луиза встревоженно оглядела пустую палату:

— Разве тут не должен все время кто-то дежурить?

— Кто-то — это почти все. Не волнуйтесь, за ней наблюдают. Малейшее изменение в дыхании, сердцебиении, пульсе, давлении — и мы бьем тревогу.

Луиза принесла цветы из сада у дома викария. Не стала спрашивать разрешения, а просто пришла с секатором и нарезала цветов, которые Энн особенно любила: штокрозы, абрикосовые и кремовые наперстянки, несколько последних роз с поникающими побегами и бледными венчиками, испускающими сильный мускусный аромат. Она даже не взглянула на дом, и никто не вышел, чтобы ей помешать.

Когда она сначала позвонила справиться о самочувствии Энн, ей сказали, что в больницу пускают только близких родственников. А Лайонелу, живущему в своем эгоцентричном мирке, и в голову не придет принести жене хоть какой-нибудь цветок, не говоря уже о том, чтобы выбрать ее любимые.

Теперь, глядя на подругу, Луиза поняла, как абсурден ее порыв. Она просто до конца не представляла себе, насколько Энн плоха. Ей казалось, вот Энн, отлучившаяся из палаты, войдет (может, даже во время визита приятельницы), войдет на своих ногах и вдруг увидит цветы. Или, даже будучи без сознания, вдруг ощутит пьянящий аромат роз, за которыми с такой любовью ухаживала.

«Дура, какая же я дура», — ругала себя Луиза, присев у кровати. Она взяла руку Энн и чуть не уронила ее от испуга. Рука была холодная, безжизненная. И все же Энн была еще тут. Что бы это ни было, то, что исчезает после смерти человека, его суть, суть Энн, — она была еще здесь.

Луиза почувствовала, что должна что-то сказать. Кто осмелится утверждать наверняка, что Энн ее не услышит? Она перебирала в уме разные фразы, но все они казались ей излишне мелодраматичными. Все, что приходило на ум, было банально, достойно мыльной онеры: «Я здесь, Энн. Это Луиза. Ты меня слышишь? Мы все думаем о тебе. Все за тебя волнуются. Передают тебе привез. Ты поправишься» (последнее — вершина дикого, абсолютно идиотского оптимизма).

Луиза так ничего и не сказала. Просто поцеловала Энн в щеку, слегка пожала безжизненную ладонь и постаралась не думать о том, что скрывает тугая повязка.

Это сделал Жакс. Факт. И она, Луиза, видела, как он убегал. Только так драпал. Но Вэл говорит, что это невозможно. Что он был с Жаксом, когда совершалось преступление. Этого не могло быть. Но ведь не станет же ее брат покрывать этого человека, когда речь идет о таком жутком злодеянии?

Неужели она ошиблась? Луиза прикрыла глаза, снова представила себе тот момент, когда уже собиралась открыть дверцу машины и вдруг в зеркале возникла и тотчас пропала темная фигура. Это произошло очень быстро, как молния сверкнула. И все-таки она была уверена.

Может быть, она думала о Жаксе тогда. Это весьма возможно. В последнее время она редко думает о ком-то другом. А не могла ли физиономия Жакса наложиться на лицо промелькнувшего велосипедиста? Сознание иногда способно выкидывать и не такие шутки, может обмануть, запутать. Мы все верим в то, во что хотим верить.

Дверь открылась с тихим шорохом. Сестра, виновато улыбаясь, объяснила, что персоналу нужно подойти к миссис Лоуренс.

Луиза встала и, перед тем как выйти, указала на цветы:

— Пожалуйста, не мог бы кто-нибудь…

— Их поставят в воду, не волнуйтесь. — Потом, явно испытывая неловкость, сестра сказала: — Мы сообщали мистеру Лоуренсу о состоянии его жены. Я подумала, может быть, он… так расстроен…

— Простите? — На лице Луизы отразилось полное недоумение.

— Почему-то он не приходит навестить ее. И даже не звонит.

Проезжая через Каустон, Луиза поняла, что не хочет домой. Она просто не могла видеть Вэла после того, как только что видела Энн. Не могла делать фальшивое лицо и притворяться, будто беспокоится о будущем чудовища, разрушающего их жизни. И еще она сомневалась, что сможет скрыть свою злость на мужа Энн, который проявляет подобную черствость.

Был уже час дня, и она решила поесть в городе. Инстинктивно избегая паркинга, Луиза приткнула свой ярко-желтый «сейченто» на узенькой улочке, хотя и рисковала вляпаться в штраф.

В Каустоне было всего два кафе. Одно — «Закусочная Минни» — невозможно манерное. В «Мягкой туфельке» попадались жирные ложки. Луиза остановилась на «Орле с распростертыми крыльями», он входил в «Путеводитель по хорошим пабам», и там вполне прилично кормили. Обеденный зал был наполовину пуст, что естественно в будний день.

Здесь были газеты, и она попыталась почитать раздел искусств в «Гардиан», потягивая «Гиннесс» и ожидая, когда ей принесут порционный пудинг с говядиной и почками, тушеную капусту и картофельные крокеты. Трудно было сосредоточиться на музыке и театре. Этот мир, который еще совсем недавно составлял существенную часть ее жизни, теперь казался далеким, как планета Марс.

В противоположном конце бара на стенке висел портативный телевизор, тихо играла музыка. Потом начались местные новости, Луиза отложила газету и, прихватив свой стакан, подошла к телевизору, чтобы лучше расслышать. Женщина в штатском от имени полиции обращалась за помощью к жителям в связи с вчерашним происшествием в Каустоне. В три часа дня на Дентон-стрит был похищен велосипед марки «пежо». Предполагается, что человек, похитивший его, поехал по направлению к Грейт-Миссендену. Возможно, эта кража связана с более серьезным происшествием. Она продиктовала телефон. Луиза записала.

На телеобращение откликнулись очень быстро. К двум тридцати, когда Барнаби и сержант Трой вернулись из столовой в дежурку, поступило уже несколько звонков. Все еще погруженный в приятные воспоминания о гастрономических изысках прошлого вечера, старший инспектор съел очень легкий ланч и потому сохранил ясную голову и был полон энергии.

Барнаби уселся за стол в прекрасном настроении, частично оттого, что подтвердилось его предположение: Энн Лоуренс действительно шантажировали. (По крайней мере, так он думал.) Она явно готовилась заплатить. По крайней мере, однажды, а возможно, и дважды. Для чего иначе брать в банке столь крупные суммы? Скорее всего, шантажист снова потребовал денег.

Старший инспектор еще раз вспомнил свой краткий разговор по телефону с ней в понедельник. Она казалась спокойной, даже бодрой. Сказала, что очень хочет с ним поговорить. Эти слова и ее намерение вернуть в банк деньги свидетельствуют о том, что она решила не платить шантажисту, а также собиралась рассказать полиции обо всем, что случилось.

Барнаби ворчал себе под нос что-то о превратностях судьбы, когда в дежурку вошел сержант Трой с огромной пачкой бумаг.

— Какие новости вы хотите услышать сначала, сэр, плохие или хорошие?

— Вот чего я точно не хочу, — огрызнулся Барнаби, — так это дурацких игр. Или избитых фразочек, которые я слышал тысячу раз и которые не понравились мне с самого первого раза.

— Ясно. Так вот, хорошие… — Сержанта прервал еле сдерживаемый рык. — Простите. Итак, у нас девять звонков. Все, думаю, вполне правдивы, потому что описания велосипедиста не сильно разнятся. У нас даже есть его видео…

— Видео? — Взволнованный Барнаби хватил кулаком по крышке стола. — Тогда он попался!

— В магазине мужской одежды «Топ гир», рядом с «Мягкой туфелькой», есть пара мобильных камер. Одна контролирует магазин изнутри, другая — дверь и небольшой участок тротуара за ней. Наш велосипедист попал в ее поле зрения, когда съезжал с тротуара на дорогу. — Трой перевернул последнюю страницу и положил бумаги на стол шефу. — Видео нам привезут.

— Когда есть такая хорошая новость, какие же могут быть плохие? — спросил Барнаби.

— У мужчины небольшой рюкзак на спине, а одет он в черное с ног до головы. Перчатки, вязаная шапка, леггинсы. — Трой наблюдал, как шеф примет это известие. Ага, откинулся на спинку кресла и отдувается. Еще бы, тут кто угодно начнет отдуваться. — Значит, все шмотки, которые Джексон достал из стиральной машины…

— …и на которые криминалисты, — Барнаби потянулся к телефону и стал яростно тыкать пальцем в кнопки, — уже убили большую часть суток…

— …ничего нам не дадут. — Трой смотрел на шефа с сочувствием. — Как думаете, почему он выбрал классическую одежду террориста? Почему просто не взял что-нибудь из платяного шкафа?

— Он так развлекается. Надеялся, что мы подумаем: ага, этот малый поторопился со стиркой, значит, это те самые джинсы. И та самая майка.

«Мы так и подумали», — вспомнил сержант Трой, но промолчал, только заметил:

— Умный, гад!

— Да не умный он! — Это был почти крик. В их сторону повернулось несколько голов, клавиши на несколько секунд перестали клацать, смолкли телефонные разговоры. Это непрошеное внимание Барнаби раздраженно пресек яростным взмахом руки. — Он хитрый, — проговорил старший инспектор уже гораздо спокойнее. — А еще порочный и жестокий. Но не умный.

— Да, сэр.

— Человек, который провел двенадцать из своих двадцати трех лет в судах, следственных изоляторах, исправительных учреждениях для несовершеннолетних преступников, в тюрьме, наконец, не может быть умным. Запомни это!

— Да, — снова повторил Трой, на этот раз с большей убежденностью в голосе.

— Привет, Джим! — произнес Барнаби в телефонную трубку, когда она возмущенно заверещала. — Послушай, мне очень жаль, но весь этот материал по делу Лезерса, который мы прислали вчера…

К середине дня, который последовал за нападением на Энн Лоуренс, Ферн-Бассет пришел в сильное волнение. И для этого имелись причины. Накануне вечером в деревню приехал незнакомец на синем «эскорте», припарковался у края лужайки и сидел в машине, читая газету. Очень подозрительно, если не сказать больше. Когда стемнело, он был все еще здесь.

Утром деревенские жители с облегчением и, приходится признать, некоторым разочарованием обнаружили, что он исчез. Потом его видели уже в другом месте, ближе к церкви. На этот раз чужак пил из фляги-термоса и курил. Позже он вылез из машины и прошелся, не отвечая на вежливые приветствия жителей ничем, кроме краткого кивка.

«Соседский присмотр»[50] — это про Ферн-Бассет. Но присматривать пришлось недолго, в «Эмпориуме» было решено, что залетный жулик изучает обстановку. Кражи, несмотря на бесконечно изобретательные и дорогостоящие предосторожности, дело обычное, так что решили позвонить местному полисмену.

Участок констебля Колина Перро включал в себя четыре деревни. Но именно с этой мороки у него было больше, чем со всеми остальными, вместе взятыми. И больше всех донимали констебля представители «верхов». Эта братия не желала мириться с малейшим отступлением от того, что считала приемлемыми социальными нормами. Однажды поздно ночью к нему поступила жалоба, что кто-то устроил в деревне рок-концерт. Он отмахал на мотоцикле девять миль под проливным дождем, и для чего? Чтобы обнаружить, что в одном из муниципальных домов играет музыка, притом вдвое тише, чем каждую ночь у него за стенкой.

— Делать им нечего, вот и бесятся с жиру, — ворчал Колин себе под нос, слезая со своего БМВ и заводя его в стойку.

Он вошел в «Эмпореум», послушал народ, вышел и направился к пресловутому автомобилю. Все покупатели и персонал высыпали во двор и наблюдали, как констебль Перро стучит в стекло машины и оно тут же опускается.

— Ну, какова обстановка? — осведомился отставной бригадный генерал Дампьер-Джинс, уважаемый в деревне человек, глава приходского совета, когда полицейский вернулся.

— Государственная топографическая служба, — отрапортовал Перро, — что-то связанное с топографической съемкой.

— Вполне правдоподобно, — оценил генерал. — Вы проверили его документы?

— Разумеется, — с некоторым раздражением отозвался констебль. Он не любил, когда его учили работать. — У него есть полномочия.

— Тогда почему этот тип не выходит из машины и не занимается топографической съемкой, вместо того чтобы торчать в машине, как чучело бизона?

— Их должно быть двое, — пояснил Перро. — Второй задерживается. — Произнося эти слова, он уже заносил ногу, чтобы оседлать мотоцикл. Потом нажал на педаль газа и умчался прежде, чем деревенская общественность успела снова вцепиться в него.

Удирая от толпы, Перро гадал, повезет ли копу в «эскорте», свалит ли по-быстрому тот скользкий гад из большого дома. А еще поблагодарил свой счастливый талисман, кроличью лапку, за то, что это не ему предписано торчать на лугу, пока коров домой не погонят.

В тот же день, позднее, Хетти ненадолго заглянула в коттедж «Тутовник». Она оставила Кэнди крепко спящей в корзинке. Прихлебывая странный чай цвета соломы (надо признать, довольно приятный на вкус), она не отказалась и от второго куска глазированного имбирного кекса.

— Я слышала, он как-то связан с сельским хозяйством.

— Не думаю, дорогая. По моим сведениям, он кто-то вроде картографа. Рельеф местности или что-то в этом роде.

На сем тема человека в машине была исчерпана. И они вернулись к тому, с чего начали. Это было куда интереснее, чем род занятий незнакомца, и, разумеется, волновало их гораздо сильнее. Что происходит в старом доме викария?

— Я глазам своим не поверила, — говорила Хетти. Она повторяла это уже не в первый раз, но сцена была слишком уж невероятна. И ей все не верилось, что Эвадна хоть на секунду не усомнилась в правдивости ее рассказа. — Ноги на кухонном столе! А бедная миссис Лоуренс, которая и в дом-то ему не позволяла входить, лежит на смертном одре.

— Невероятно, — кивнула искренне расстроенная Эвадна. — О чем только думает Лайонел?

— Какая-то кошка между ними пробежала, — понизив голос, сообщила Хетти. — Она не отнесла ему ланч в кабинет, перед тем как ехать в Каустон. Такого раньше никогда не случалось. Он заперся у себя, а она уехала и оставила все как есть.

— Наверно, они поссорились.

— Надеюсь.

— Хетти!

— Пора уже миссис Лоуренс постоять за себя. Он годами тут всем заправляет. И вот еще что — но это сугубо между нами, — все дело в ее деньгах. Он присосался к ней как пиявка.

Эвадна кивнула. Вся деревня знала, что Лоуренсы живут на деньги Энн.

— А когда я уходила, он как безумный рылся в ее столе! Перевернул все бумаги, разбросал их по полу. Физиономия красная, как гребень у индюка! Помяните мое слово, кончится тем, что у него случится удар.

Эти слова напомнили Эвадне спросить Хетти, звонила ли та в больницу.

— Сегодня утром. Они сказали: «Без изменений», но там не всегда всё тебе выкладывают, если ты не близкий родственник. Я им объясняла, что ближе ей, чем кто-либо другой, но их это не проняло. — У Хетти задрожали губы. — Когда она была маленькая, любила приходить ко мне на кухню. Я ее учила печь. Она не признавала готовые вырубки для печенья. Всегда сама придумывала форму. Лепила цветочки, кошек, даже маленькие домики. Я думала, она станет художницей, когда вырастет.

Эвадна подошла к приятельнице и обняла вздрагивающие плечи.

— Как можно быть таким жестоким! — всхлипнула Хетти.

Эвадна покачивала ее, прижав к себе.

— А не помолиться ли нам за нее, Хетти?

— Что?

— Это может помочь.

Хетти была как-то не уверена. «И неудивительно, подумала Эвадна. Бедняжка прожила нелегкую жизнь. Не сразу и вспомнит, за что ей благодарить высшие силы».

— Ну что ж, если вы так считаете. — Хетти начала неуклюже подниматься со стула, но Эвадна мягко удержала ее:

— Нет-нет, не обязательно вставать на колени. Господу важно не это, а наша искренность.

— Но я не знаю, что говорить.

— Не надо ничего говорить. Просто представьте себе Энн, осиянную Божественным светом. И сосредоточьтесь на нем.

Эвадна начала молиться. Хетти усердно представляла себе Энн в лучах Божественного света. У нее получался нимб, как на иллюстрациях к Библии, которые она видела давным-давно, когда ходила в воскресную школу. Что до света, самый яркий источник его, который она могла себе представить, был галогеновый фонарь в саду викария, и он показался ей вполне уместным в данном случае.

Шесть маленьких шерстяных холмиков хранили молчание. Никто из них не осмеливался даже поскрести пол или зевнуть. Пекинесы Эвадны привыкли к таким моментам и прекрасно знали, как надо себя вести.

К шести тридцати вечера Барнаби уже почти два часа сидел, запершись в своем кабинете. Дежурка казалась ему чересчур шумной и беспокойной, даже когда ничего особенного не происходило, а ему сейчас требовалась тишина. Ему нужно было остаться одному и подумать. Изредка заходил сержант Трой с информацией или чашкой крепкого колумбийского кофе.

Полчаса назад он принес очень даже удовлетворительный отчет криминалистов по «хамберу» Лоуренсов. Черная блестящая ацетатная нить прицепилась к потертому коврику, выстилающему багажник. Обнаружились и фрагменты гравия с налетом белого вещества, оказавшегося садовой известью. В этом не было ничего особенного. Несомненно, Энн Лоуренс не раз и не два возила мешки с известью из садового центра, но если гравий окажется идентичен тому, что остался на обуви велосипедиста, это будет уже кое-что.

Вся беда в том, что нет у них обуви велосипедиста. Ни обуви, ни одежды, ни велосипеда. Поиски пока не дали результатов. Но, учитывая стесненность во времени, все это он должен был оставить где-то неподалеку от деревни.

Как только стали поступать звонки о человеке в черном, два офицера были отправлены на квартиру Джексона для поисков одежды и сумочки Энн Лоуренс. Ни того, ни другого они не нашли. Следовательно, Джексон держал сменную одежду либо в рюкзаке, либо там, где планировал оставить велосипед. Сумочка не могла просто исчезнуть. Вскоре после того, как копы покинули квартиру, в участок позвонил Лайонел Лоуренс с бессвязными жалобами на полицейский произвол.

Старший инспектор в своих размышлениях продвигался осторожно, шаг вперед — два шага назад, и был рад прерваться, когда в дверях возник его подручный, на этот раз с дымящейся кружкой крепкого чая и пачкой печенья. К счастью, это оказалось печенье «К чаю», совершенно безвкусное, насколько он помнил. Не подходящее ни к чаю, ни к чему другому.

— Вы же знаете, сержант, что я считаю калории.

— Да, шеф. Просто на ланч вы взяли только салат. Вот я и подумал…

Барнаби царственным взмахом руки отверг яркую пачку и спросил, что нового.

— Наш человек в Ферн-Бассет сообщает, что Джексон пока носа не высовывает из дома. Сейчас на дежурство заступил сержант Беннет. Как долго нам разрешат наблюдать за домом, сэр?

— Результаты должны быть через тридцать шесть часов после начала наблюдения, самое позднее.

— Как думаете, он их засек?

— Через стенку дома?

— С этим ублюдком… я ничему не удивлюсь. А, да, привезли то видео.

— Почему же ты мне не сказал?

— Вот, говорю.

Сержант Трой едва успел прижаться к распахнутой двери — Барнаби с кружкой в руке тут же рванул из кабинета. «И стоило так заводиться», — подумал Трой, умолчав об этом из человеколюбия. Ребята уже посмотрели видео, так что никто не ляпнет при начальнике, что оно совершенно бесполезно. Моргнуть не успеешь, а этого гада уже и след простыл.

— Давайте включайте! — Барнаби сел, нетерпеливо наклонился вперед, упершись руками в колени, и уставился на дисплей.

Пошло изображение. Серо-голубые фигуры людей, нагруженных сумками или толкающих тележки, апатично шаркали по тротуару. Две девочки прошли мимо, держась за руки и хихикая. Отец вынес на плечах малыша. Никто, судя по всему, не понимал, что их снимает камера. Потом на экране появилась черная вспышка — и тут же пропала.

— Что это было? — растерялся Барнаби.

— Наш велосипедист, — сказал Трой.

— А, ч-черт! — Плечи старшего инспектора опали. — Ладно, отмотайте назад и нажмите на «стоп».

Они изучали поджарого субъекта, сжимающего руль краденого велосипеда. Велосипед был наполовину на тротуаре, наполовину на дороге, когда тот изготовился запрыгнуть в седло. Даже на стоп-кадре и даже со спины было видно, что это атлетического склада человек с развитой мускулатурой.

— Рост и сложение как у Джексона, — заметил инспектор Картер.

— Да уж, конечно, как у него! — зло ответил Барнаби и с шумом отодвинул стул. — Потому что, черт возьми, это он и есть!

— Увеличим изображение, сэр? — спросила сержант Брирли.

— Можно, хотя не вижу, чем это нам поможет.

— Если бы он только смотрел в другую сторону, — вздохнул сержант Григгс. И добавил: — Дьявольски везет этому мерзавцу.

— Рано или поздно везение кончается, — проворчал Барнаби, — любое. Даже дьявольское.

Луиза не сказала брату о том, что была в больнице. Не то чтобы она решила это скрывать, просто помнила, что разговоры о нападении на Энн неизменно вызывали вспышку гнева, которая плавно переходила в обличительную речь против полиции, постоянно преследующей Жакса. А момент, когда она могла просто и естественно упомянуть об этом, давно прошел. Она приехала домой восемь часов назад.

Тем не менее Луиза отозвалась на обращение, которое слышала по телевизору во время ланча. Позвонила из автомата на рыночной площади около почты и описала велосипедиста, не сказав, что узнала его. Она не могла заставить себя сделать это, даже оставаясь анонимной. А так как она не готова была идти дальше и лично опознавать его — отчасти из страха, но главным образом из опасения причинить боль Вэлу, — ее признание оказалось бы совершенно бесполезно. Ей было стыдно, воспоминания о блоке интенсивной терапии жгли и саднили. И Луиза знала, что расскажет все, если Энн умрет, чего бы это ни стоило. Но, конечно, больше всего ей хотелось бы, чтобы Энн выздоровела и сама рассказала полиции, кто на нее напал.

Было несколько тревожных минут, когда Луиза вдруг подумала, а не проберется ли Жакс в больницу, чтобы Энн уже наверняка не поправилась. Этого человека ничто не остановит. Ни охрана у входа, ни персонал внутри. Это все, конечно, очень хорошо, что она под присмотром, как скачала сестра. Но ведь достаточно секунды, когда никого не будет рядом, чтобы выдернуть жизненно важные провода, — и жизнь просто вытечет из Энн. А так как полиция, скорее всего, полагает, что она случайная жертва, то охранять ее не считают нужным. Луиза тут же отругала себя за склонность к мелодраматизму. Насмотрелась фильмов — вот и мерещится что-то такое из «Крестного отца». Но картина у нее перед глазами никак не желала бледнеть.

Она позвонила в больницу. Так и так собиралась узнать об исходе операции. Новости были не очень утешительные. Миссис Лоуренс еще не пришла в себя после относительно несложного вмешательства. Нет, ее никто не навещал.

Скорее по легкому движению прохладного воздуха, чем по звуку Луиза поняла, что входная дверь открылась и снова закрылась. В комнату медленно вошел ее брат. Молча кивнул ей и почти упал в алую раковину бархатного кресла.

Луиза уже привыкла к его возвращениям из квартиры над гаражом, к этому выражению радости и одновременно боли у него на лице, к шаткой походке, как будто ему ноги перебили. Так что для нее было в некотором роде облегчением видеть его почти нормальным. Хотя бы настолько, насколько он вообще бывал нормален в последние дни.

— Ну как там дела?

— Жакс перебрался в дом pro tempore[51]. — Разочарование Вэла было очень заметно. Еще бы, теперь он не мог даже дотронуться до любимого. — Ухаживает за Лайонелом.

Луизой вдруг овладело болезненное предчувствие. Она понимала, что здесь надо бы остановиться. Сказать что-нибудь вроде: «Как это мило с его стороны» — и не пытаться копать глубже. Но ее прямо-таки раздирало любопытство. Ужасно хотелось знать, почему Лайонел не навещает жену и даже не звонит в больницу.

— Он, наверно, очень расстроен… Лайонел, я имею в виду.

— Совсем тронулся умом, бедняга. Места себе не находит.

— Он навещал ее?

— А, да. Они ездили сегодня утром.

— Они?

— А в чем дело?

— Извини. Я просто подумала… Энн очень слаба… обычно пускают только одного посетителя… — Язык, еле ворочаясь, выговаривал эти пустые слова, а сердце забилось чаще.

Задав вопрос, ответ на который она уже знала, Луиза пыталась сделать хитрый ход. Теперь она в испуге смотрела на брата. Они никогда раньше не играли в такие игры. Вэл тоже смотрел на нее, сначала просто размышляя, потом все больше укрепляясь в своих подозрениях.

— Кто-то должен был отвезти Лайонела. Это все, что я имел в виду, сказав «они».

— Да, конечно, извини, я просто не подумала.

— И что за всем этим стоит?

— Да ничего. Просто так спросила.

— Да нет. — Он уже начал злиться.

Луиза лихорадочно соображала, как ей выпутаться. Может, если сказать, что она устала и пойдет спать, он просто пожмет плечами и отпустит ее. С прежним Вэлом это точно сработало бы. Но этот новый, ушибленный Жаксом Вэл был так вспыльчив, что в любую минуту мог наброситься на человека в ответ на укол, настоящий или мнимый.

А на этот раз укол оказался настоящим. Она не была честна с братом и заслужила подозрения. Не лучше ли просто выложить ему всю правду?

— Я ездила к Энн сегодня.

— Что?!

— Перед обедом.

— Почему ты не сказала мне?

— Не смогла. Это так ужасно, Вэл! Трубки, капельницы, все эти аппараты… и бедная Энн, которой почти уже и нет.

— О, боже мой, Лу!

— Она умирает, я знаю, она умирает. — Луиза разрыдалась.

Вэл выбрался из кресла, подошел и обнял ее, как обнимал, когда она была маленькой девочкой. На секунду Луиза позволила себе утешительный самообман: ну вот, все наладилось, все как прежде. Но потом ею овладела жажда правды, стремление все до конца выяснить.

— Мне сказали… — она так сильно плакала, что едва могла говорить, — они сказали, что он ни разу не навестил ее…

— Кто?

— Лайонел.

— Да ну, глупость какая.

— И даже не звонил.

— Ты просто говорила не с тем человеком. Регистраторы в таких больших больницах часто сменяют друг друга.

— Я говорила с сестрой из интенсивной терапии.

Вэл отстранился. Сначала физически. Луиза почувствовала, что ее теперь обнимают не теплые мускулистые руки, а две искривленные палки. Затем он отстранился эмоционально.

— Я думал, ты прекратила все это, — холодно процедил Валентин, встал и отошел.

— Вэл, не уходи!

— Я думал, ты изменилась. Начала понимать.

— Я понимаю! — воскликнула Луиза.

— Сейчас ты, по сути дела, назвала его лжецом. — Он посмотрел на нее сверху вниз, отчужденно и без всякого сочувствия. — Я позвал Жакса к себе жить, Луиза. Независимо от того, уедешь ты или нет. Тебе придется смириться с этим.

— Как я могу смириться с тем, что делает тебя таким несчастным?

— Речь идет не о счастье, а о том, имеет ли смысл жить.

Луиза легла и плакала, пока не уснула, а Вэл долго сидел у окна в своей комнате и смотрел на большое дерево возле дома напротив. Его сестра плакала так отчаянно и так долго, что он стал опасаться, как бы она не заболела. Однако он не пошел к ней, потому что не мог сказать того, что она хотела услышать, и знал, что его присутствие только усугубит страдания.

Насчет смысла жить он сказал правду. Правдой было и то, что уже черт знает сколько времени его терзали страх и боль. Однако точка невозврата давно пройдена. Речь уже не идет о том, чтобы взвешивать все на весах страдания и радости и решать, стоит ли игра свеч.

Данте хорошо понимал это. И фон Ашенбах[52]. Ищи, желай, люби, обожествляй молодость и красоту. Только не трогай. Но как же «раздоры под тазовой костью», столь памятно кем-то названное половое влечение[53]? Валу казалось, что чем чаще он удовлетворял свою плотскую тягу к Жаксу, тем сильнее она становилась.

Сегодня вечером, придя в дом викария под тем предлогом, что хочет узнать о состоянии жены Лоуренса, и сидя в неопрятной гостиной, Вэл просто поджаривался на медленном огне. Жакс и Лайонел сидели напротив, на диване, который почему-то был весь усажен красными пятнами. Жакс пил кока-колу. Вернее сказать, язык его то окунался на миг в стакан, то рыбкой выскальзывал обратно. Всякий раз, как он протягивал руку за стаканом, татуированная стрекоза попадала под свет торшера и оживала, переливаясь. Лайонел будто спал с открытыми глазами, сидел тихий, улыбался и смотрел куда-то в пространство.

Вэл не задержался в доме викария. Не мог вынести, что Жакс тут рядом, на расстоянии вытянутой руки, а дотронуться до него нельзя. Синие глаза призывно блестели. И этими движениями языка он намеренно заводил Вэла, да что там, уже почти свел его с ума. Фейнлайт мечтал, чтобы Жакс хотя бы вышел проводить гостя и несколько секунд постоял с ним в темной прихожей. Но тот и не двинулся. Попрощался, иронически подняв свой стакан.

Вэл не строил иллюзий насчет того, какой станет его жизнь, когда юноша переедет к нему. Его любовь к Жаксу была столь же сильной, сколь и обессиливающей. Он будет отдавать и отдавать, пока не станет совсем больно. Пока не иссякнут не только деньги на банковском счете, но и кровь сердца. Жакс будет брать — физически, эмоционально, материально — столько, сколько ему понадобится и пока это будет удобно. А потом он исчезнет. Нет, он не научится любить Моцарта и Палестрину. И никогда не прочтет даже газету, не то что Остин или Бальзака. Вэл теперь прекрасно понимал всю глупость пигмалионовских настроений. И все-таки он не стыдился их, не мог смеяться над ними, как легко посмеялся бы, овладей они кем-то другим.

Это холодное ясновидение, не сулящее ни света, ни утешения, не слишком удручало Вэла. Ему нравилось думать, что он готов ко всему, и он верил, что справится, когда всему придет конец, хотя сама мысль об этом приводила его в отчаяние.

Ему не с кем было поговорить об этом. У него водилось несколько хороших друзей, гетеросексуалов и геев, но ни одного, который понял бы его теперь. Бруно? Да, возможно, но он теперь всего лишь облачко пыли, летающее над Кванток-Хиллс, где они так любили гулять. И вот Вэл, который, развеяв его прах, воображал, будто может умереть в любую минуту, будто его раздавит одиночество, проводит каждое мгновение своей жизни в мечтах о другом.

Он встал — Луиза наконец затихла — и потер затекшие голени. Сегодня он проснулся с дикой головной болью и впервые за несколько месяцев не проехал положенного расстояния ни по дороге, ни в гараже на тренажере, и вот теперь ноги напоминали ему об этом.

В саду у дома викария зажегся галогеновый светильник. Черепаховая кошка из «Красного льва» медленно прокралась по траве, потом вдруг остановилась и припала к земле. Вэл уже хотел отвернуться, но вдруг понял, что синяя дверь видна только наполовину. Клин тени закрывал часть ее. Дверь была открыта.

Его сердце загорелось. Какая неожиданная радость! Вэл выбежал из дома, пересек залитую лунным светом дорожку и ринулся вверх по застланным ковром ступеням. Ринулся к самым ужасным минутам своей жизни.