Там, где поют киты

Канделария провожала взглядом человека и птицу, а они все уменьшались и уменьшались. Она смотрела на них, пока они не превратились в крохотные точки, которые все труднее было разглядеть в бесконечности пляжа. Она уже перестала различать их крики, но тут услышала, как этот гомон приближается к ней с новой силой. Все громче, все ближе. Она огляделась, испуганная, не понимая, что происходит. Заткнула уши от пронзительного шума. И тут ее накрыла тень. Тень, которая летела в небе в ту же сторону, куда Факундо побежал вслед за птицей. Зеленоватая тень из десятков или даже сотен солдатских ара, летящих за вожаком стаи. Потрясенная Канделария долго смотрела на них с улыбкой на губах, пока птицы не скрылись из виду и снова не воцарилась тишина. Она попыталась закрыть рот рукой, но улыбка была такой широкой, что пришлось использовать обе руки.

Все-таки солдатским ара не грозило вымирание. Канделарии стало ясно, что не надо верить всему, что другие принимают на веру без единого сомнения, что все нужно проверять, что люди часто повторяют новости как попугаи, ведь повторить проще, чем убедиться самому. Она пришла к выводу, что не весь мир обозначен на картах — есть еще неисследованные места, которых те, кто слепо верит картам, никогда не увидят. Задумавшись, она споткнулась о клетку и подумала, что та так и останется пустой, но совсем не по той причине, как вначале полагала Канделария.

Когда эйфория прошла, она поняла, что осталась в одиночестве, но теперь она знала, что каждый из нас одинок, хотя большинство об этом не подозревает. Она научилась этому у Габи; один раз она уже с этим справилась, справится и еще. Вихрь воспоминании закружил у нее в голове. А что, если Факундо не вернется? А если ее отца тут нет? Она сглотнула, сообразив, что скоро стемнеет, а ей негде ночевать. Она принялась грызть ногти, пока не выступила первая капелька крови.

До нее донеслись гитарные аккорды, но музыканта не было видно. На конце волнореза рыбачил какой-то человек, терпеливый и неподвижный, как камни, на которых стояли его ноги. Кто-то собрал обломки дерева, забытые морем на берегу, и сложил из них костер — оставалось только разжечь его. Откуда-то выбежала голодная собака и стала слизывать кровь, сочившуюся по ее коже. Мать заставила бы вымыть руки с содой, чтобы в палец не попала инфекция, и тогда Канделария подумала, а нельзя ли промыть ранку морской водой — настолько соленой, что она могла бы быть хорошей заменой соде. Собака побежала следом, когда она пошла опустить руки в соленую воду, но на берегу Канделарией овладел страх, и она передумала. И это еще несмотря на то, что вода была спокойная, хотя приближалась одна из таких безлунных ночей, когда море показывает свою ярость.

Остановившись на почтительном расстоянии от воды, Канделария вдруг заметила вдали едва различимую черную точку. Далекая точка на пляже могла оказаться чем угодно, даже Факундо, возвращавшимся без попугая, и отнюдь не из-за недостатка в них. Однако Канделария отвергла эту идею: что-то ей подсказывало — больше она его не увидит, по крайней мере, пока он не поймет, что делать со своими научными чаяниями ввиду последних событий. Канделария подошла чуть ближе к морю и увидела, что точка уже не просто точка, маячившая вдалеке, — теперь она перемещалась. Точка двигалась медленно, возможно, даже рассеянно. Но у нее уже вырисовывались руки и ноги, синхронно приближающиеся к ней, и в точке угадывался человек.

Собака, бродившая около Канделарии, похоже, тоже заметила точку, потому что остановилась, раскрыла ноздри и настороженно подняла уши. Канделария разглядывала собаку и пыталась понять, домашняя она или бродячая. У нее была спутанная шерсть, и вся она была такая тощая, что можно было пальцем пересчитать ребра. Канделария попыталась погладить собаку, но та, поджав хвост, нервно отступила в сторону далекой точки, которая почему-то привлекла внимание обеих.

Канделария посмотрела туда же, куда уставилась собака, и ее взгляд снова остановился на точке, которая теперь уже была мужским силуэтом. Она поняла это по походке, резкой и беззаботной одновременно. Когда силуэт еще приблизился, что-то в его движениях показалось ей знакомым, но она пока не могла как следует разглядеть лицо. Мужчина шел в ее сторону, а может, наоборот, это она, Канделария, шла навстречу пока безликому мужчине. Возможно, это был один из тех редких случаев, когда два человека оказываются в одном и том же месте по той простой причине, что искали друг друга. Будь у нее часы, они показывали бы тот неопределенный час, когда кончается день и начинается ночь, но при этом его нельзя с уверенностью назвать ни ночным, ни дневным. Час, когда свет убывает, а темнота прибывает. Был свет, и была тьма, но недостаточно ни того, ни другого.

Вдруг человек свистнул, и собака побежала к нему, яростно завиляв хвостом. Он снова свистнул, и на этот раз Канделария вздрогнула и покрылась гусиной кожей. Он свистел, как ее отец, когда подзывал донью Перпетую, хотя та никогда не откликалась на его зов. Свистел, как ее отец, когда бил в тамбурин, а остальные в такт хлопали в ладоши. Свистел, как ее отец, потому что этот человек, с которым она скоро столкнется, и был ее отец.

Канделария замедлила шаг, чтобы дать себе время успокоиться. Вся ее жизнь вдруг сосредоточилась в этом моменте. Исчезли море и пальмы. Собака, рыбак и далекий звук гитары тоже исчезли. И песчинки под ногами, и ветер, и запах селитры. Огонь, который скоро должен был загореться в сложенных кусках дерева, тоже исчез, даже не зажегшись.

Весь мир исчез. Остались только они двое, и скоро они встретятся. Посмотрят друг другу в лицо, коснутся рукой волос — и лица тоже, чтобы узнать, как ожидание изменило знакомые черты. Канделария думала обо всем том, что скажет ему. А может, не скажет ничего: у них еще будет время обменяться новостями. Она не знала, окликнуть его по имени или просто «папа», раскрыть объятия или ждать, пока он раскроет. Она провела руками по подолу, расправляя невидимые складки. Откинула волосы со лба и заправила за уши. Наметила улыбку, зная, что отец таял каждый раз, когда видел, как она улыбается.

Скоро между ними осталось так мало шагов, что она различала лицо отца во всех деталях. Волосы у него были растрепанные, длиннее, чем она помнила. Лицо уже несколько дней не видело бритвы. Он был без рубашки, так что она могла рассмотреть, как изменилось его тело. Он похудел, кожа стала темнее, и на ее фоне еще сильней выделялся блеск глаз, глаз цвета меда, кротких и диких одновременно. Он был босиком и с такой силой ступал на песок, что оставлял за собой глубокие ямки следов. Она узнала эту беспечность, которая была ей так хорошо знакома: тело шагает по земле, потому что иначе не получается, а разум витает в своем собственном, непроницаемом мире. Канделария пожалела, что на ней такие тесные дурацкие ботинки, и стоило ей об этом подумать, как пальцы на ногах запульсировали в знак протеста. Ступни горели от долгого заточения.

В шаге от отца она набрала воздуха в грудь, как будто, задержав дыхание, могла лучше сосредоточиться. Она сделала последний шаг с медлительностью того, кто убежден, что дальше надо остановиться. Увидев желтые глаза отца, она не решилась моргать, чтобы не упустить ни секунды. Его глаза приковались к ее глазам. Он попытался сосредоточить кошачий, растерянный взгляд, не скрывая удивления при виде дочери — этого корня, который он оставил глубоко посаженным в горах и который теперь почему-то был перед ним.

Этот взгляд проник Канделарии под кожу, пробрался, как искра, которая вспыхнула пламенем. Она чувствовала, что внутри у нее пожар, что она вся красная, как уголь, уставший кормить собой очаг. Она твердо стояла в шаге от отца, веря, что этот шаг будет последним. Она так и держала воздух в себе. Секунду они смотрели друг другу в глаза. Эта секунда запомнится ей вечной, бесконечной, но на самом деле это была всего секунда. Секунда, в течение которой она смотрела на отца, а отец смотрел на нее. Но ей нужно было выдохнуть, нужно было моргнуть усталыми глазами. Всего мгновение, всего одно, краткое, нужное, необходимое. Возможно, она его продлила, но совсем чуть-чуть, ровно настолько, насколько требовали глаза, чтобы отдохнуть и смотреть на отца дальше. Одно мгновение: закрыть, открыть. Только и всего. Ничего больше.

Она открыла глаза и одновременно выдохнула весь воздух из груди. Открыла глаза широко, как только могла, во всю ширь своей тоски. И никого не увидела. Канделария открыла и снова закрыла глаза, еще раз и еще, потерла пальцами веки. Никого. Одно мгновение назад отец был тут, а теперь его нет. Она посмотрела на песок, чтобы убедиться, что там есть его следы. И увидела ямки, оставшиеся от шагов отца. Она не знала, сколько там стояла, неподвижная, с застывшим взглядом, как гранитная скульптура. Сколько времени смотрела, не сводя глаз, на эти следы, которые теперь не означали ничего, кроме отсутствия.

Она повернула голову, медленно, как будто не хотела смотреть на то, что увидит. Увидела спину отца и развевающиеся на ветру длинные пряди волос, выдубленных солнцем. Собака шла рядом с ним, радостно виляя хвостом. Канделария опустила взгляд, глядя, как твердые шаги отца оставляют новые следы, которые так и останутся впечатанными в песок, пока море не осмелится их унести. Она увидела следы собаки и вдруг позавидовала им, пусть и таким жалким. Канделария пожелала, чтобы отец оглянулся и вернулся к ней. Она желала этого с такой силой, с какой желают того, что вот-вот исчезнет. Она открыла рот, чтобы окликнуть его, но закрыла раньше, намного раньше, чем могла издать какой-либо звук. Она с силой запечатала губы. Хотела произнести его имя, но не сделала этого. Хотела закричать, но не закричала. Хотела многое сказать, но слова застряли где-то в горле.

Она посмотрела на море. Оно было такое спокойное и тихое, что на поверхности можно было увидеть отражение звезд, поблескивающих в недостижимой дали. Их мерцание напомнило ей о светлячках. А думая о светлячках, а может, о далеких звездах, она поняла, что отец не обернется. Она просто это поняла, как понимают более чем очевидные вещи. Когда она снова посмотрела на него, он уже был далекой черной точкой. Черной точкой, которая скоро перестанет быть даже точкой. Его следы оставались на песке. Она обратила взгляд к морю, решив больше не оборачиваться. Не в этот раз. Уже никогда.

Она сняла ботинок, потом второй, даже не развязав шнурки. Она сняла их с удовольствием, почти с яростью. И с этой же яростью швырнула их в море. Они немного поплавали, покачиваясь на волнах, пока наконец не ушли под воду. Потом она завела руки за спину, медленно расстегнула молнию на платье и дала ему соскользнуть на песок. Потом сняла нижнее белье и бросила через плечо, даже не глядя, куда оно падает. Немного постояла голая перед огромным морем, чувствуя, как ветер освежает кожу. И пошла вперед нетвердыми шагами, какими идут, когда не хотят никуда дойти. Медленны шаги, что предшествуют бездне.

Ей захотелось плакать, и она стала считать про себя, пока пальцы ног расправлялись: раз, два, три, четыре… Она отступила на шаг, когда ее ударила первая волна, отшатнулась от второй. Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Мелкие капельки воды брызнули на нее, и им навстречу поднялись мурашки. Испугавшись, она остановилась на секунду, чтобы успокоить взволнованное дыхание. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Она почувствовала, как входит в ноздри теплый воздух и выходит обратно. Ненадолго закрыла глаза, и при этом не выкатилось ни слезинки. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… Сердце все еще яростно колотилось, но уже не как у человека, скованного страхом, а как у того, кто жив. Досчитав до тридцати, она вдохнула весь воздух, какой могли вместить легкие, и побежала навстречу морю. Глаза у нее были по-прежнему закрыты и по-прежнему сухие.

Она бежала, пока вода не закрыла лодыжки, потом бедра, потом вскарабкалась выше пупка. Она бежала, пока большая часть ее тела не погрузилась в воду, и ей не оставалось ничего, кроме как нырнуть на дно. Она гребла против течения, против страхов, против всего, что ее мучило. За ней всплывала смесь пены и пузырьков. Они запутались в волосах и в ресницах. Они щекотали веки, и тогда она впервые в жизни решилась открыть глаза под водой. Их сильно жгло, потом жгло чуть меньше, и всего через несколько секунд жечь совсем перестало. Больше она никогда их не закроет.

Инстинктивно, или из необходимости, или просто в такт с мощными движениями рук, она стала толкаться ногами. Толкалась энергично, потому что была жива, потому что ей уже не было страшно и не хотелось плакать. Толкалась, потому что была свободна и научилась жить с широко открытыми глазами.

Вверху темное небо было полно звезд. Вдали, в какой-то неопределенной точке бескрайнего моря, пели киты.