Там, где Висла-река

Юзеф Игнаций Крашевский Цветок папоротника

Правда ли, нет ли, только говорят, на Иванову ночь папоротник цветёт. Рассказывают об этом старушки, долгими зимними вечерами сидя перед печкой, в которой весело потрескивают дрова. Кому чудесный цветок посчастливится найти, тому во всём будет удача, и все его желания исполнятся. Что ни задумает, в тот же миг свершится. Но ночь Иванова коротка, цветок в лесу — один-единственный, и прячется он в глуши, в зарослях непроходимых.

Говорят, на пути к цветку опасности да препятствия поджидают, и стерегут его страшилища, а сорвёт его лишь тот, кто не струсит, не оробеет.

Толкуют ещё, будто цветок невзрачен, неприметен и мал, и только как сорвёшь его, превращается в диво дивное, красоты невиданной и неслыханной.

И даётся цветок в руки только молодым, да и то с разбором: коли не запятнали, не замарали себя бесчестным поступком. А прикоснётся к цветку старик — цветок в прах рассыплется.

Так говорят, так рассказывают. Ведь своими глазами чудесный цветок мало кто видел, а кто видел, тот давно помер.

В каждой сказке зёрнышко истины есть. Но запрятано оно частенько так глубоко, что его и не разглядишь. Так и с цветком папоротника.

Жил на свете мальчик по имени Яцек. И был этот Яцек очень любопытный: всё-то ему надо знать, своими глазами увидеть, руками потрогать. Вечно по деревне бегает, выспрашивает, высматривает, разыскивает. И что трудно отыскать да раздобыть — это ему по нраву, а что само в руки давалось, не по нём было.

Как-то зимним вечером собрались все возле печки. Яцек вырезал ножиком палку, да не простую, а с рукоятью в виде пёсьей головы. И вот старая бабка, по прозвищу Немчиха, которая много на своём веку повидала, а чего не видала — про то слыхала, стала рассказывать про волшебный цветок. Яцек до того заслушался, что палку выронил и чуть ножиком руку не поранил.

А рассказывала старуха так, будто своими глазами тот цветок видела. Но, знать, упустила она своё счастье, если в лохмотьях ходила да милостыню по деревням просила.

Кончила Немчиха, и Яцек сказал себе: «Будь что будет, а я тот цветок найду!»

И с той поры одно у него на уме: как заветный цветок добыть.

А до Ивановой ночи ещё далеко, и время, словно назло, тянется медленно-медленно.

Наконец настал долгожданный день, а за ним — и ночь. Гурьбой высыпали парни и девушки на поляну возле леса. Запылали костры, зазвенели песни, началось веселье. А Яцек смотрит, как они через костры прыгают, и думает: «Прыгайте, прыгайте, пока ноги себе не опалите, а я в лес пойду цветок волшебный искать. В этом году не найду, через год пойду, через год не найду — опять пойду. До тех пор ходить буду, пока цветок не добуду».

Умылся Яцек ключевой водой, белую рубаху красным кушаком подпоясал, лапти липовые, неношеные обул, на голову шапку с павлиньим пером надел — и убежал в лес…

Стоит лес чёрной стеной, затаился, молчит. Над лесом — небо тёмное, на небе звёзды мерцают, но не светят. Темень, ни зги не видно.

Яцек каждое деревце, каждую тропиночку в лесу знает. Так ведь то днём, а не ночью! И сдаётся ему, попал он в чужой, незнакомый лес. Деревья — в три обхвата, верхушками в небо упираются. На земле колоды лежат — не обойти, не перелезть. Кустарник колючий, густой — не продерёшься. Безжалостно жжёт крапива, шипы в тело впиваются. Кругом мрак непроглядный. Вдруг впереди два огромных жёлтых глаза сверкнули, уставились на мальчика, словно заживо съесть хотят, мигнули и погасли. Вот вспыхнули в темноте зелёные глазищи, потом красные, потом белые. Направо-налево, вверху-внизу — всюду, куда ни глянешь, горят глаза огромные, точно плошки.

Но Яцек не боится, знает: это нечистая сила его отпугивает, к цветку не подпускает.

А идти всё трудней.

То толстенная колода дорогу перегораживает. Карабкается на неё Яцек, ровно на гору, — перелез, обернулся, а поперёк дороги тоненькое брёвнышко лежит, перешагнуть можно.

То вдруг перед ним сосна высоченная — верхушки не видно, а ствол, как башня, толстый. Стал Яцек сосну обходить. Идёт, идёт, а когда обошёл, глядь — сосна-то не толще палки, переломить ничего не стоит.

Дальше такая чащоба — пальца не просунешь. Но Яцек не оробел, бросился вперёд и давай ломать, крушить, чёртову дичь с корнями вырывать — и пробился.

За чащобой — болото, топь непроходимая широко раскинулась, не обойдёшь. Шагнул Яцек, нога вязнет, проваливается, дна не достаёт. Как тут быть? Смотрит Яцек — на болоте кочки бугрятся. Стал он с кочки на кочку прыгать, а кочки, точно живые, из-под ног ускользают. Припустился Яцек бежать и на другую сторону перебрался. Обернулся назад — не кочки это, а головы человеческие из болота торчат, ухмыляются.

Дальше хоть по бездорожью, но идти словно полегче. Петлял Яцек по лесу, плутал, и спроси его, в какой стороне родная деревня, ни за что бы не сказал.

Вдруг видит он — папоротник величиной с вековой дуб, и на одном листе прилепился снизу маленький цветочек, горит-переливается, точно алмаз. Пять золотых лепестков у цветка, а посередине глазок сверкает и, как мельничное колесо, вертится.

У Яцека сердце заколотилось. Протянул он руку, вот-вот чудесный цветок сорвёт, но тут… запел петух. Глазок посерёдке цветка ярко блеснул на прощание и погас. Вокруг дикий хохот послышался. А может, это листья зашелестели или лягушки расквакались? Не разобрал Яцек: в голове зашумело, помутилось, ноги подкосились, и он без чувств упал на землю.

Очнулся он в хате на лавке. Мать с плачем рассказала, как нашла его чуть живого на рассвете в лесу.

Припомнил тут Яцек, что с ним приключилось, но ни словом никому не обмолвился — боялся, засмеют. «Не беда, через год в Иванову ночь опять счастья попытаю», — подумал он и стал ждать.

День проходит за днём, месяц за месяцем, а чудесный цветок папоротника нейдёт у Яцека из головы. Что бы он ни делал, куда бы ни шёл, о волшебном цветке думает.

Наконец Яцек дождался Ивановой ночи. Опять ключевой водой умылся, белую рубаху красным кушаком подпоясал, шапку с павлиньим пером надел, лапти липовые, неношеные обул, и, когда парни и девушки на гульбище отправились через костры прыгать да хороводы водить, Яцек к лесу прокрался.

Думал, опять сквозь чащобу продираться придётся, ан нет — на месте знакомого леса словно другой вырос. Дубы да сосны, высокие, стройные, далеко друг от дружки стоят, а меж ними поросшие мхом валуны — каждый с целую гору. Идёт-идёт Яцек от дерева к дереву и никак не дойдёт, точно они от него убегают. Камни большущие, скользкие, как живые, на глазах растут. А между камнями морем зелёным папоротник колышется — высокий, низкий, а заветного цветочка не видать. Идёт Яцек дальше. Сперва папоротник до щиколоток ему доходит, потом до колена, потом до пояса, до шеи, и, наконец, совсем утонул мальчик в зелёных волнах. Шумит папоротник над головой, точно море в непогоду, и в шуме том смех, стоны, плач чудятся. Ступит Яцек ногой на стебель, а он змеёй извивается, шипит, рукой ухватит — из него кровь брызжет.

Идёт он, идёт, лесу конца-краю нет. Ночь, точно год, тянется. А заветного цветочка не видно. Но Яцек не отчаялся, не поворотил назад.

Вдруг что-то блеснуло вдали. Смотрит Яцек — будто алмаз семицветный, горит-переливается волшебный цветок. Пять золотых лепестков у цветка, а посерёдке глазок, как мельничное колесо, вертится.

Подскочил Яцек, руку протянул — вот-вот цветок сорвёт, но не тут-то было: закукарекал петух, и всё исчезло.

На этот раз не упал мальчик наземь, как подкошенный, не закружилась, не затуманилась у него голова. Сел он на замшелый камень и от обиды чуть не заплакал. Но вот в сердце закипел гнев, обиду одолел, и Яцек воскликнул:

— Два раза не повезло — в третий повезёт!

Сказал, на мох прилёг и заснул крепким сном.

Спит Яцек и видит сон: стоит перед ним на длинной ножке цветок: посерёдке глазок блестящий вертится, а вокруг пять золотых лепестков. Стоит цветок и смеётся.

«Ну что, — говорит, — хватит с тебя? Перестанешь теперь за мной гоняться-охотиться?»

«Нет, не перестану! — отвечает Яцек. — На край света пойду, а тебя всё равно найду! Никуда ты от меня не денешься».

Тут один лепесток вытянулся, и чудится Яцеку, цветок ему язык показывает, а блестящий глазок насмешливо прищурился, подмигнул, и всё пропало.

Проснулся Яцек на опушке леса неподалёку от родной деревни и не знает, сон то был или явь? Поплёлся он домой, дома на лавку повалился и лежит как покойник — кровинки в лице нет…

День проходит за днём, а Яцек всё о цветке думает, голову ломает, как бы его раздобыть, счастья своего не упустить. Но сколько ни думал, так ничего и не придумал.

Вот опять Иванова ночь настала.

В третий раз надел Яцек белую рубаху, красным кушаком подпоясался, лапти липовые, неношеные обул и, как стемнело, в лес побежал.

Вот чудеса! Лес как лес. Тропинки знакомые, хоженые, деревья на месте стоят, камни из-под земли не вырастают, дорогу не загораживают. Только вот папоротника нигде не видно. Но знакомая тропинка ведёт его в глубь леса, туда, где всегда папоротник рос. Так и есть! Яцек стебли раздвигает, каждую веточку обшаривает, ощупывает, а цветка нет как нет. Тут черви притаились, там гусеница свернулась калачиком и спит, а там сухие листья прахом рассыпаются.

Приуныл Яцек, голову повесил. Неужто в третий раз ни с чем домой возвращаться? Вдруг видит под ногами цветок заветный: пять золотых лепестков, а посерёдке глазок блестящий.

Яцек недолго думая хвать цветок! Точно огнём опалило руку, но Яцек крепко держит стебель, не выпускает. А цветок на глазах растёт-растёт, и такое от него сияние, такой блеск исходит, что Яцек даже зажмурился. Спрятал он цветок за пазуху и к сердцу прижал.

— Повезло тебе, добыл ты меня, — молвит цветок. — Теперь проси чего хочешь. Но помни: счастьем своим ни с кем не делись, не то всё потеряешь.

У Яцека от радости в голове помутилось.

«Дурак я, что ли, своим счастьем с другими делиться, — подумал он. — Пусть всяк о себе сам заботится». Только он так подумал, цветок к телу прильнул, прирос, а корешки в сердце запустил.

А Яцек радуется: «Теперь мы никогда с ним не расстанемся и никто его у меня не отнимет».

Идёт Яцек, шапка набекрень, губы сами в улыбке расплываются. Под ногами тропинка, точно пояс, серебром шитый, блестит. Деревья перед ним расступаются, кусты разбегаются, цветы до земли кланяются. Но Яцек по сторонам не глядит, тех чудес не замечает, о богатстве, о счастье мечтает.

И вот пожелал он во дворце белокаменном жить, богатой деревней владеть да слугами, челядью править.

Только подумал — на краю леса очутился, но не своего, а чужого, незнакомого. Глянул на себя и обомлел: кафтан на нём сукна заморского, сапоги с золотыми подковами, пояс, точно радуга, драгоценными камнями горит-переливается, рубашка, как паутинка, тонкая.

Рядом карета стоит, в упряжке шестёрка белых коней в золочёной сбруе, лакеи в позументах, камердинер руку с низким поклоном подаёт, в карету подсаживает.

Не успел Яцек опомниться — перед дворцом очутился. На высоком крыльце — слуг видимо-невидимо. Слуги низко кланяются, с опаской на хозяина поглядывают.

Смотрит Яцек — ни одного знакомого, родного лица.

Во дворец вошёл, а там убранство царское, богатство неслыханное и невиданное.

Яцек на эту роскошь глядит не наглядится.

«Ну, — думает, — теперь-то я заживу припеваючи».

По палатам изукрашенным расхаживает, на все диковинки любуется. «Хорошо бы поспать», — подумал он. После ночи бессонной, тревожной глаза у него слипались. Глядь — кровать перед ним, пуховик на ней как гора. Яцек на высокую кровать лёг, одеялом атласным укрылся и в тот же миг заснул. Много ли, мало ли он спал, а проснулся, и есть ему захотелось.

«Хорошо бы поесть», — думает он. Только подумал, глядь — стол стоит, на столе яства разные. Да стол-то не простой, а волшебный. Чего бы Яцеку ни вздумалось поесть, вмиг на блюде перед ним желанное кушанье. Ест-ест он, все, какие знал, кушанья перепробовал, все напитки отведал. Наелся досыта, до отвала и по садам прогуляться пожелал.

В саду растут деревья невиданные, плоды на них спелые, румяные, вперемежку с прекрасными, пахучими цветами висят. Ходит Яцек, дивуется, на что глядеть, не знает. С одной стороны море синее плещется, с другой — лес дремучий стеной стоит, а посерёдке речка течёт. Только чудно ему: ни деревни родной, ни леса, ни поля отцовского не видать.

«Куда они подевались?» — думает Яцек, а у самого на душе невесело, не радуют его чудеса заморские да богатства несметные.

Чтоб тоску развеять, кликнул он слуг. Сбежались слуги верные, в пояс кланяются, приказания исполнить спешат, речи льстивые ведут. Заслушался Яцек льстивых, сладких речей и про отца с матерью забыл.

На другой день приказал он отвести его в сокровищницу. А там золото, серебро, камни драгоценные горой лежат, как огонь горят, — глазам больно.

Глядит Яцек на эти богатства и думает: «Вот бы отцу с матерью горсточку монет послать. Купили бы они себе земли клочок, лошадь, корову и нужды-горя бы не знали». Но тут вспомнил он наказ цветка: ни с кем счастьем своим не делиться, не то всё потеряет. И погасла в сердце искорка жалости. «С какой стати буду я о них заботиться, — сказал себе Яцек, — или рук у них нет, ума не хватает? Пусть сами цветок папоротника ищут. Вот ещё! Стану я ради них богатство терять, власти-могущества лишаться!»

С той поры зажил Яцек припеваючи во дворце белокаменном. Что ни день, забавы новые, наряды из парчи да бархата, серебром, золотом шитые. То палаты роскошные ставить вздумает, то сады разбивать краше прежних, то яства заморские привезти велит. Что ни день лошадей меняет: серую на буланую, буланую на каштановую, каштановую на каурую.

Но скоро наскучило ему это. Забавы его не веселят, наряды не радуют, яства в горло не лезут. Вместо фрикаделек и рябчиков жареных велит он репу да картошку с салом подавать. Но есть всё равно не хочется.

И горше всего — безделье. Надоело Яцеку по садам да дворцам разгуливать, на чудеса любоваться. А за топор, за лопату не возьмёшься. Где там! Разве такому знатному да богатому пану пристало землю копать или дрова рубить. Увидят слуги, на смех поднимут.

От безделья да скуки стал Яцек слуг мучить, изводить, но скоро и это ему надоело.

Проходит год, другой. Всё у Яцека есть, чего только душа ни пожелает, а счастья нет. Запечалился он, приуныл. Невтерпёж ему хоть одним глазком на родную деревню посмотреть, на хату, где он свет увидел, на отца с матерью.

Вот сел он в карету и пожелал в родную деревню перенестись. Как вихрь мчатся кони, и не успел Яцек опомниться, карета у знакомого плетня стоит.

Глянул Яцек на родную хату, и из глаз слёзы брызнули. Какой убогой показалась она ему после той роскоши, к которой он привык.

Вот у колодца водопойная колода, покосившиеся ворота, чурбан, на котором он, бывало, дрова рубил, замшелая крыша, лестница у стены. А где же люди?

Тут из хаты выходит сгорбленная старуха в посконной рубахе и с испугом на панскую карету глядит.

Яцек из кареты выпрыгнул, к матери бежит, а навстречу ему с яростным лаем — дворовый пёс. Вроде бы Шарик, только больно тощ — кожа да кости. Ощетинился пёс, на задние лапы присел и тявкает. Не признаёт. Мать у притолоки стоит, на Яцека глядит, в нарядном паниче родного сына не признаёт.

Защемило у Яцека сердце.

— Матушка! — вскричал он. — Это я, ваш Яцек!

Услыхала старушка его голос, вздрогнула, посмотрела покрасневшими от дыма и слёз глазами на него пристально, покачала головой и говорит:

— Яцек? Шутить изволите, ясновельможный пан! Моего Яцека давно на свете нет. Был бы наш сыночек жив, давно бы домой воротился. А при таком богатстве не покинул бы нас в нужде-горе. — Ещё раз глянула старушка на нарядного панича и молвила: — У нашего Яцека было доброе сердце. Он последним куском хлеба поделился бы с нами, не то что таким богатством.

Яцек от стыда глаза опустил. А из-за матушкиной спины младшие братья и сёстры выглядывают, в оконце седая голова отца показалась.

Что тут делать? Как быть? И своим помочь охота, и богатства лишиться страшно. А золотые монеты в карманах бренчат, позванивают, словно насмехаются над ним. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет. Глянет на родных — сердце кровью обливается. А на лошадей в наборной сбруе, на карету раззолоченную посмотрит да на слуг в позументах, дворец белокаменный вспомнит — и жалости как не бывало! Цветок папоротника словно железным панцирем сердце сковал.

Повернулся Яцек к матери спиной и зашагал к карете. А вдогонку Шарик лает-заливается. В ушах звучат слова матери: «Яцек последним куском хлеба с нами поделился бы, не то что богатством таким».

Сел Яцек в карету и укатил во дворец белокаменный.

Во дворце музыка играет, челядь пляшет, столы от яств ломятся, а Яцек брови хмурит, ничто его не радует, не веселит. Выпил вина, думал, горе зальёт — нет, не помогло. Слуг высечь велел, думал, легче станет — нет, не полегчало.

С той поры он и есть не наест, и пьёт не запьёт: всё ему убогая хатёнка представляется. Не запить это, не заесть, никаким зельем не заворожить.

Проходит ещё год. Опять захотелось Яцеку с родными повидаться. Только в карету сел да желание загадал, карета у знакомого плетня стоит.

Смотрит Яцек — всё по-старому: у колодца водопойная колода, покосившиеся ворота, крыша замшелая, лестница у стены. Шарик ощетинился, лает, к дому не подпускает. На порог младший брат, Мацек, вышел.

— Где матушка? — спрашивает Яцек.

— Захворала, — шепчет братишка и вздыхает.

— А отец?

— В могиле.

Шарик кидается на Яцека, за ногу укусить норовит. Переступил Яцек порог хаты, видит — мать на кровати лежит и стонет. Подошёл поближе, мать открыла глаза, на родного сына взглянула и опять не признала.

У Яцека чуть сердце от жалости не разорвалось. А золотые монеты в кармане бренчат-позванивают, словно над ним насмехаются. Сунет Яцек руку в карман — и выдернет: счастье, богатство потерять боится. Точно железом сковал сердце цветок папоротника. «Матери всё равно не поможешь, — рассуждает сам с собой Яцек. — Дни её сочтены. А я ещё молодой, у меня вся жизнь впереди. Чего ради стану я от своего счастья отрекаться?»

Выбежал опрометью из хаты и укатил во дворец белокаменный, к богатствам своим несметным.

Но ни дивная музыка, ни пляски весёлые, ни речи льстивые не радуют его.

Затворился он в дальнем покое и заплакал горькими слезами.

Знать, проснулась совесть под железным панцирем, что сковал его сердце.

Чтобы заглушить её укоры, велел Яцек оркестру играть громче прежнего, челяди плясать, вино подавать, из пушек палить. Но ничего не помогает, в ушах звучат слова матери: «Яцек последним куском хлеба с нами поделился бы, не то что богатством таким».

Совсем потерял Яцек покой. Высох как щепка, пожелтел как воск. Опостылели ему богатства несметные.

Вот не стало больше мочи терпеть, набил Яцек карманы золотом и велел в родную деревню ехать. «Будь что будет, надо из беды их выручить», — думает он.

Вот и хата. Кругом всё по-старому: водопойная колода, покосившиеся ворота, лестница у стены. Только людей не видно.

Подошёл Яцек поближе, смотрит — дверь колышком подперта. В окошко заглянул — в хате ни души.

— Пан, а пан! — окликнул его нищий. — В хате нет никого. Перемёрли все от голода и болезней.

Услыхал это счастливый владелец дворца белокаменного и богатств несметных и застыл на пороге убогой хатёнки, точно ноги к земле приросли.

«По моей вине погибли они, — молвил он про себя, — сгину и я!» Только сказал — земля расступилась, поглотила Яцека и цветок папоротника вместе с ним. И с той поры нет больше на свете злосчастного цветка.