Там избы ждут на курьих ножках... - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Анастасия Вихарева (Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром) #11

Глава 11. Чем вампир отличается от человека. Или кто и как правит миром

Манька ступила под сень деревьев — и не поняла, что произошло! Немного они прошли, когда очутились посреди заснеженного леса: деревья стояли голые, чуть припорошенные снегом, обвешанные сосульками, а дальше — сугробы, ветер свистел в верхушках, и выли волки, подвывая ветру. Земля, в которой остались неугасимые поленья, была маленькая — всего-то на двадцать минут ходу от края до края, если идти без снега по твердой земле…

Она оглянулась. В просветах еще оставалось что-то от весны: может быть, светлое небо, звуки капели — и как мираж увидела изумрудный луг с двумя сиротливыми избами на берегу. Избы стояли не шелохнувшись, бревно к бревну, повернувшись в ее сторону дверями с двумя окошками с той и с другой стороны.

Сердце сжалось, к горлу подступил ком. В сторону изб Манька старалась не смотреть, скрывая боль в сердце.

— А где?.. Где лето? — уныло спросила она, доставая из котомки теплую одежду, пожалев, что побрезговала соболиной шубой Бабы Яги.

Ведь знала: Дьявол опять посмеется над ней, обнаруживая неумение проявить заботу о самой себе. Видела же, что на другом берегу и с обеих сторон луга по краю леса лежит снег! Сглупила, выказывая Дьяволу свою порядочность: чужое — не беру! Но чем соболиная шуба Бабы Яги хуже иной другой? Посреднице она уже не понадобится, а взяла бы шубу, было бы тепло. Могла отрезать подол, скроив себе меховые штаны… Курточка на искусственном меху да вязаный свитер от ветра защита ненадежная.

— Приснилось тебе, — ответил Дьявол, заслоняя виды на землю, и успокоил: — Но сон твой! Если твое лето — обязательно догонит! — он жестом указал на ноги. — Ты лучше на посох да на обутки посмотри! Много, видно, исходила землицы во сне …

Манька ахнула. Что-то случилось с железом, когда она гостила у Бабы Яги: посох стал в половину короче, а обувь смотрелась изношенной, будто отшагала километры дорог — еще столько же, и каши запросит! Разглядывая ладони, погляделась в зеркальце: чувства были радостные — ни царапины на ней! Оно отразило задорные с хитринкой глаза, курносый нос и часть губы. Зеркало было маленькое и лицо полностью в нем не умещалось.

«Не сума ли я сошла? — подумала Манька. — Если утро, где я провела ночь?»

Она сунула зеркальце в карман котомки и заглянула внутрь: заветная бутыль с живой водой — там, среди прочего скарба. И даже рогатина из ветви неугасимого полена крепилась к посохам.

Она не горела, но испускала тепло.

Поленья будто специально нарастили эту толстую, поленьеобразную ветку, переплетаясь между собой и срастаясь в одну, вытягиваясь и передавая большую часть себя. И выросла она за одну ночь. Листья опали, была она крепкой, но легкой, с небольшой выемкой в месте срастания, будто несла Манька с собой два полена.

Нет, не зря она отправилась в путешествие — да разве есть у кого такое?!

Вспомнив, что лишилась живой воды как раз после того, как стала считать себя уже красавицей, постаралась упрятать радость от Дьявола: нахмурилась, посмотрела вдаль, представила уличающую ее Благодетельницу, согласилась со всеми ее доводами — и мысленно ужаснулась трудностям далекого пути.

Настроение было жаль — зато бутыль целее!

И неожиданно уловила отрывки радиопередачи, но почему-то в себе:

— Берегитесь! Идет тать пожрать плоть детей, развести мужей и жен, обобрать людей! Чудовище выткнула Бабушке Яге глаза! Перерубила шею! Вынула внутренности и проткнула сердце!..

Манька забыла о живой воде, с удивлением прислушалась к истеричному голосу, который прозвучал почти у самого уха, может быть, даже в голове. Слегка испугалась, понимая, что сама стала радиоприемником. Как радио, она работала из рук вон плохо: все каналы мешались в один сплошной гул. Звон, особенно в левом ухе — всегда был, правый не так заметно, только когда прислушивалась. К слову сказать, она привыкла, думая, что это внутренности у нее так работают. Но сейчас, когда выхватывала отдельные слова и фразы, с которыми Благодетельница пробивалась к народу, заметила, что гул рассыпался в тех местах, где слышимость была хорошая. Это был не уже звон, а что-то среднее между визгом пилы и жужжанием мухи, и поверху и по низу едва слышимые голоса, тонувшие в общем шуме.

Сам собой напрашивался малоутешительный вывод: так вот, значит, как Идеальная Женщина достает людей, когда человек вдруг усматривает в Маньке врага! Слышат ее люди не только по радио, но и внутри себя! А если внутри, получалось, что человек как бы сам думает!

Манька ужаснулась.

Если догадка была правильной, то каждый, кто ее опознает, вряд ли поменяет свои собственные мысли на разумное исследование ее речи. И будет верить, будто идет она, как чума, именно разорять и убивать. Будь она на их месте, если бы внутренний голос обличил перед ней человека, испугалась бы тоже. Раньше, когда Дьявол настраивал ее, голос у Благодетельницы был задушевным и проникновенным — родным каким-то. Так что не любить ее нельзя было. И сразу становилось и стыдно, и без вины виноватая. Радиоведущая и ее помощники говорили так убедительно, что не поверить было невозможно — а отделаться от обвинений еще как трудно! Голос из среды себя сразу становился как бы выводом — она сама почти поверила, что идет, как тать…

И сразу же задумалась о Дьяволе, который знал.

Не имея представления о Кикиморе, успокаивающей людей болотом, о Бабе Яге, по сути, людоедке, о тех же вампирах, которые жили среди людей, попробуй-ка с ней Дьявол заговорить об этом! Первой мыслью стало бы: избавиться от него — вот выход! Дьявольским терпением обладал он, исподволь направляя взгляд на каждую тварь, которая била ее по щеке. А вообще по его так выходило, что вся она — одна щека, а душа — другая. Вампиры именно поэтому и раскрывали человека, чтобы обезопасить себя и все удары направить в сторону проклятого. Так учил их Спаситель, когда увлекал за собой и говорил: ударили по одной щеке, подставь другую. Но когда его ударил священник, сам так не сделал, начал вопрошать: «если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Подставил бы другую щеку, еще по разу подставил ту и другую, и проклял бы священника, чтобы тот провалился под землю. Но священник, видимо, отличался чем-то от смоковницы… И больно, наверное, стало… — вампиры не любили, когда их бьют.

Своим открытием и соображениями она поделилась с Дьяволом.

Никакого удивления он не выказал, дав понять, что давно об этом знает. И не преминул заметить — глупо было искать помощи у людей, они не могли посмотреть в себе Благодетеля.

— А почему ты мне об этом раньше не сказал? — болезненно скиснув, спросила обескураженная Манька. — Если такая… больная… выставит свой ужас…

С тех пор, как Дьявол открыл, что Помазанница — вампир, Манька много думала об этом, и там, где была обида, нет-нет, да и выворачивалась наружу неприязнь. Если бы она знала, как проклясть человека и подставить под удары судьбы другую щеку — не будь Дьявола — подставила бы, не задумываясь, и отомстила бы за себя. Дьявол признавался не раз, что только так можно стать настоящей нечистью, которая не шушера, а Помазанник.

Правда, тут же непременно напоминал, что чем ближе человек к званию «Помазанник», тем меньше шансов обнять его при встрече.

Странный Дьявол, все время думает, что без него людям не жить…

Но попробуй-ка, достань вампира! Свои голоса для земли имели решающее значение. Без голоса двух сознаний на концах земли, по словам того же Дьявола выходило, что убогие твари, населившие ее, живут своей жизнью незаметно, как паразиты в теле человека. Ползают, подъедают, но не до такой степени, чтобы сделать человека с одной стороны вампиром, с другой проклятым. Конечно, программа работала, но то и дело давала сбой. При желании, человек не терял возможности сомневаться, анализировать свое состояние, предпринимать какие-то шаги.

— Я предупреждал! — напомнил Дьявол спокойно, как о само собой разумеющемся. — Она всегда кричит, — успокоил он ее. — На одной волне кричит, на второй себя хвалит, на третьей злато-серебро раздает! — И ехидно поинтересовался: — А ты бы мне поверила?..

Манька прислушалась к себе и отрицательно мотнула головой.

— Человек так устроен, что пока не пощупает, говорить бесполезно! — снисходительно бросил Дьявол через плечо. — Все знают, что я есть, но разве вспомнят, если головой об стену не размажешь? Во-вторых, ты услышала — это уже хорошо! Теперь и ты знаешь, что не стоит ждать, что заговорят люди ласково. Голова у них в это время — окрыленная — вспоминает свою жизнь, как мгновение, и стадное чувство увлекает человека за собой…

Дьявол помолчал, давая Маньке время оценить опасность и подвиг народа: народ, при всем своем страхе, не уронил достоинство — оставил ее жить среди себя!

А когда она успокоилась, добавил мягко, выдвинув предположения хорошей слышимости:

— Возможно, у Бабы Яги ретранслятор стоял, которые по всему царству-государству понатыканы, а когда ты предъявила ей обвинение и сослала в места безобидные, к ретранслятору тоже пришел конец, — Дьявол послюнявил палец и выставил его над головой, будто проверял направление ветра. — Ну так и есть! — восхитился он спустя некоторое время. — Прореха в радиоперекрытии! Каналы не умножаются… Если бы еще пару штук предала забвению, может, делить волны научилась бы! — он обернулся к ней и посмотрел с укором, будто обвинял, что она может, но не хочет, и похвалился: — Я умею! Я с любой частотой могу свидеться!

— Так надо ретрансляторы выискивать и уничтожать! — с воодушевлением предложила Манька, соглашаясь с Дьяволом.

Но уверенность тут же прошла, как только вспомнила, что она не знает, как отключить ретранслятор, не убивая.

Дьявол косвенно подтвердил мрачные мысли, поостудив ее пыл.

— Надо, но, думаешь, где попало они стоят? Они ж охраняются бабаягами! — тяжело вздохнул он. — К тому же восстановить их дело пустяковое. Где одну повалишь — там десять новых пристроят!

«Слава Богу!» — подумала Манька и почувствовала, что груз ответственности с нее свалился: уж лучше в лесу хорониться, чем приходить, к кому ни попадя, и протыкать ни о чем не подозревающую интеллектуальную нечистую силу осиновыми кольями.

С новыми силами двигалось легко. Она шла, весело напевая под нос, изредка просматривая новости. Но передавали одни гадости. И если бы радио заглохло, было бы вообще хорошо. Но затем и шла… И ноша не казалась тяжелой. Шутка ли: наполовину сносила первую пару железной обуви, первый посох, железный каравай наполовину съела! Раньше, пока признаки были не так заметны, казалось, что это невозможно, но теперь не сомневалась, что справится. А главное — Дьявол заметил! И на всем протяжении долгого пути, каждый день, Манька прилежно отгрызала от каравая еще несколько крошек, запивая живой водой.

Огонь зажигали веткой неугасимого полена. Манька каждый раз восхищалась ею, исследуя ее свойства. О хворосте, имея ее под рукой, можно было не беспокоиться. Неугасимым хворост не становился: она доставала источник неугасимости, и костер прогорал — но пока ветка была в костре, хворост будто перенимал ее неугасимость. Дрова горели ровно и почти не убывали, и на каждом привале они могли погреться и быстро приготовить кипяток. Ветка сама по себе была как костер и не дымила. На ночь, если шалаш строить было не из чего, костры зажигали в центре и по четырем углам. В середине костров было уютно и тепло со всех сторон. В каждый добавляли щепку, срезанную с ветви неугасимого полена. Саму ветку Дьявол всегда втыкал в землю — за ночь она успевала пустить корень и поросль. Наутро старую окрепшую толстую ветвь-рогатину срубали и укладывали вместе с посохами, ростки оставляли, щепки Дьявол предавал земле на самом дальнем расстоянии, зарывая под землю. На дневном привале ветка так не разрасталась, но и такие корешки оставляли в земле, обрубая их на корню.

Неприятно, оказалось, просыпаться в луже растаявшего снега: каждый вечер приходилось искать место, где бы талая вода уходила. И постель готовили теперь так, чтобы она лежала не на земле. Получалось то же самое, что собрать хворост на всю ночь. Спать на сучьях было неудобно, зато сухо, и когда Манька долго не могла уснуть, ворочаясь с одного боку на другой, она загадывала обязательно обзавестись спальным мешком — и долго думала, как она все это понесет?

Дьявол удобствами не загружался, спал на снегу, но если было время, мог себя побаловать.

И тогда Манька ему завидовала: топчан у него получался ровный — сучок к сучку, ложа высокая, пушистая, объемная, а иголки на ветках с той же ели — мягкие, шелковистые…

Пару раз она сделала вид, что заснула на его топчане крепко, пока сидели за разговорами, но, проснувшись, обнаруживала, что Дьявол не собирается делиться — бросил кое-как на свое место, не позаботившись разложить. Голова ее висела вниз, ноги промокали в растаявшей луже, а сам он дрых, сладко посапывая.

Ночи стали длинные, времени появилось с избытком. С места снимались после завтрака, который готовили еще в темноте, отваривая траву и хвою, и то, чем Дьявол пошлет… В обед отдыхали около получаса, а в шестом или даже пятом часу начинали готовить место для лагеря. Дьявол учил ее обращаться с посохом и мучил физическими упражнениями, считая, что ей полезно развить быструю реакцию и высокую переносимость тяжелых условий — каждый раз устанавливая время занятия минут на десять дольше предыдущего. Позже, на сон грядущий, мучил назиданиями, выявляя в Манькином умишке дыры в образовании.

— Маня, ты не будешь кофеями давиться! — назидательно признавался он, с чувством глубокого сожаления прорекая будущее. — Вряд ли переплюнешь Идеальную Женщину! Я, конечно, законно должен принять тебя под свое крыло, ибо две великие нечисти — Кикимора и Баба Яга — были распяты тобой, и каждая именно тебя назвала этим нехорошим словом. Но мало ли примеров, когда другой Бог обращал такие утверждения в прах? И пока у меня есть немного времени для воздаяний, могу я показать, чему надлежит быть вскоре? Там пробел, тут пробел! — возмущался он. — Пусть хоть немного выйдет тебе облегчение…

Устав за день, Манька ни в какую не желала полюбить дополнительные физические нагрузки. Она всячески увиливала и сопротивлялась, как могла. Злилась, когда Дьявол отводил занятиям все больше времени. Но учитель не знал жалости. Он начинал колошматить ее дубиной, гоняясь по всему лесу. Вырастал из-под земли, и камнем сваливался с неба — до тех пор, пока она не поотбивается от него, пропотев как следует. Потом еще столько же бегала, прыгала, лазила по деревьям.

По снегу, в железе и в темноте — это было нелегко.

И, наконец, Дьявол обливал ее ледяной водой с головы до ног. Только после этого рассматривал ее как человека.

Как бы она не уставала, живая вода снимала усталость мгновенно. Отпив большой глоток и обтерев ступни, она добавляла в бутыль снегу, чтобы на утро опять была полной. Настроение поднималось — и в очередной раз Манька прощала Дьяволу издевательства, понимая, что была от них немалая польза: последнее время она перестала чувствовать холод, увеличилось расстояние, которое проходила за день, и тело не ныло к вечеру.

И, сдавалось ей, что живая вода тут была ни при чем…

В какой-то степени, можно сказать, что Манька была счастливая, не думая о завтрашнем дне. И голодная смерть не торопилась ее косить. В мешке еще оставалось приготовленная Дьяволом рыба. Ее разделили, обернув бумагой, позволяя себе каждый вечер по кусочку. Если снег был неглубокий, ветка неугасимого полена успевала к утру взрастить щавель или другую съедобную раннюю траву. Ее тщательно собирали и несли с собой, чтобы не искать почки. Дьявол продолжал разорять беличьи запасы, снимая грибы с веток и выгребая из дупел шишки с орехами.

Преимущество дружбы с Дьяволом было в том, что он по каким-то своим признакам умел находить природные кладовые. Сунет руку в трухлявую корягу — и вытащит на свет сотовый мед, часть возьмет, остальное оставит, потом аккуратно забросает трухлявый пень снегом. Сунет руку в дупло — и вот уже орехи на гостинец, половину возьмет, половину оставит. Оттаял снег — сковырнет ком земли носком, или Маньку попросит посохом поработать — зерна отборные. И целый котелок знатной каши к вечеру! На худой конец порубит лед, посвистит — и выползут строем раки.

Умел удивить, так что Манька сразу забывала, что Дьявол — Бог Нечисти и враг.

— Нам белок не помешает, — говорил он, бережно ссыпая добро в Манькины карманы.

Досыта не кормил, чтобы не отбить охоту к железу, но с голоду помереть не давал. И никогда не угождал, оставляя ни с чем, если Манька вдруг начинала на него рассчитывать, не выискивая, чем поживиться.

Так однажды ударила оттепель. Через день мороз. Ветки ломались, как стекло. А потом налетела вьюга — каждая веточка покрылась снежно-ледовыми наростами. Чтобы достать почки, приходилось отбивать ледяную корку. И когда она намекала: надо бы перекусить, Дьявол отвечал — да, надо! Смотрел голодными глазами, дожидаясь, чем она его покормит. А когда желудок у Маньки свело, и она открыто попросила его посмотреть, нет ли чего поблизости, ответил, будто сильно удивился ее просьбе:

— Я умею разве? Не смеши народ! Если сыпать на лежачую колоду, кто бы шевелился-то? В природе так заложено, что атавизмом становится все члены, в которых нет надобности. Да, признаюсь, колобки — вершина эволюции. Но катиться колобком — не иметь потребности ни в чем, что снаружи! Я могу, а ты?

Манька прикусила язык, иссверлив Дьявола взглядом вдоль и поперек.

Но он не умер. Даже не заболел.

К концу второй недели вышли в чащу, которая была не такой густой, и ели стояли не такие вековые. Местность стала холмистой — то поднимаясь, то опускаясь. Один раз наткнулись на скальную породу, обнаруживая выход ее на поверхность, а в глыбе удобную расщелину, защищенную с трех сторон от ветра. Устроившись с комфортом, Манька решительно сняла с себя все одежды и мылась с мылом, нагревая воду в котелке.

Поднимаясь на возвышенности, нет-нет, да и замечала она на размытом горизонте в белесой дымке горы. Наверное, она не столько видела их, сколько чувствовала по неровному краю горизонта. Были они, как мутный мираж, но с каждым днем при хорошей погоде становились отчетливее — а на сердце веселее. Где-то там была дорога в обход.

И люди…

Сердце ее тревожно сжималось: ничего хорошего ждать не приходилось. Манька вспоминала о своем проклятии и придумывала способ, как схорониться от людского взгляда. И неожиданно сообразила, что способ давно придуман: ей оставалось только занавесить себя со всех сторон черными покрывалами — и кто узнает ее? Народ искренне верил, что за границей житье не худо, и всякому иноземцу полагалось поклониться до земли. Вопрос, где взять покрывала, пришлось оставить пока открытым: в лесу они не росли и по небу не летали. Манька перестала загадывать на будущее, в тайне надеясь, что Дьяволу не покажется ее просьба странной, когда она выложит перед ним свой план.

Первую неделю путешествие проходило без осложнений. Оттепель и дождь, и ударивший за ними мороз укрепили снег, образовав толстую корку льда. Идти по корке было легче, чем по рыхлому снегу. К снегу и морозам Манька привыкла, и уже давно не чувствовала страха перед зверями, которые сопровождали и охраняли ее. Тем более теперь, когда была ветка неугасимого полена. А кроме того, лед на реке установился крепкий, и снега на нем было немного, так что идти по нему было много легче — и шли быстро, преодолевая по сорок, а то и больше километров за день. Санками она не разжилась, но Дьявол загнул концы посохов, наладив их как полозья, скрепив между собою сучьями, сверху приладил сплетенное из прутьев плакучей ивы легонькое дно — так что и котомка была ей не в тягость, и посохи немного снашивались по бокам.

Волки и рысь поотстали, медведь не драл когтями кору деревьев…

Первое время Манька не обратила на это внимания. Казалось нормальным, что давно не слышит их и не замечает следы вокруг лагеря. Но когда вдруг ни с того ни с сего, недалеко, нет-нет да и стали трещать деревья, словно великаны двигались по лесу — забеспокоилась. На ум сразу же пришли рассказы местных жителей, будто в Зачарованном Лесу сгинуло немало людей. Даже дикий народец, привыкший к суровым условиям — браконьеры, охотники, старатели, воры и разбойники всех мастей — не рисковали обживать края с этой стороны реки. Манька пожалела, что зря списала все случаи исчезновения людей на Бабу Ягу и Кикимору. Конечно, в подвале избы и в на дне Мутных Топей нашлись бы многие из пропавших, но мало ли кто охотился за человеком! Может быть, и в самом деле по лесу бродили невиданные чудовища или вампир искал крови. От таких мыслей кровь стыла в жилах. И как только деревья начинали трещать снова, ледяная волна обдавала ее с ног до головы.

Но дни летели, а великаны не подходили близко. Она успокоилась. Если сразу не напали, вряд ли планировали: была она не такая уж сложная добыча, чтобы долго возиться.

Но однажды ночью один из великанов подошел ближе обычного.

Побледнев, как смерть, Манька вскочила с места, вцепилась в руку Дьявола, спрятавшись за его спиной. Стыдно было обнаружить страх перед ним, но умом она понимала, что не дотягивает до Помазанницы, и не скрывала. Она не Помазанницей собиралась стать, а избавится от Помазанницы.

— Что это? — испуганно прошептала она, с тревогой всматриваясь во тьму.

Дьявол руку отнял, осуждающе покачал головой, сожалея, что вампир до сих пор не надоумился искать Маньку. Лес да болото не бог весть что, но и ему накладно — тоже устал смотреть на холодную однообразную снежную пустыню. А вампир порой становился как человек и умную мысль начинал считать глупостью — и Дьяволу приходилось прикручивать умные мысли ей, ибо не было нечисти оборотить в прах явление нового пастыря.

— Враги пока в серьез тебя не воспринимают, а вот когда поймут, что смерть Бабы Яги твоих рук дело, тебе, конечно, не поздоровится! — позлорадствовал Дьявол. — Вот уж я порадуюсь! А эти… — он разочарованно исподлобья взглянул в сторону трескотни, выказывая пренебрежение. — Разве что ногой запнутся! Но и то вряд ли…

При упоминании Дьявола о Бабе Яге, раскаяние пробудилось в ней с новой силой.

Манька помимо воли считала себя виновной в ее смерти. Совесть решительно отказывалась ее доводы считать убедительными, когда она изо всех сил пыталась убедить себя, что Посредница стала жертвой собственного сонного зелья и свинского поведения. Порой она жалела, что не дождалась, когда свинья превратится обратно в старуху: могла бы объяснить, что в результате недоразумения, Баба Яга неправильно истолковала ее приход, и что шла она не за тем, чтобы та ее съела. И, возможно, путешествие уже закончилось бы… Не толкнул ли ее Дьявол на грех, играя на ее чувствах, поторопив руку? Все-таки он был Дьявол, а кто не знает Дьявола?! Откуда он взял, что трупы были людьми, как она сама? А вдруг наихудшие разбойники?

Могла бы связать свинью, а когда та оборотилась бы обратно в человека, пригрозить, что раскроет преступления перед Благодетельницей. И, возможно, если Благодетельница такая, как о себе говорит, положила бы она ей награду за поимку опасной женщины и моральную компенсацию за неправедное гонение — и отстроила бы свою сараюшку лучше прежнего. Но кто теперь станет ее слушать?

Манька тяжело вздыхала, с тоской устремляя взор в сторону запада.

Дьявол, заметив ее уныние, списывал его на страх перед вампирами и успокаивал, как мог:

— Прорвемся! Вон, у тебя и вода живая, и огонь неугасимый, а еще колья осиновые! И далековато мы от вампирских жилищ… Они могут пожаловать, но вряд ли кому придет на ум молить Дьявола, чтобы я их не выдал, — сказал он, взбивая ветки своего ложа, как перину. — Пока летят, как-нибудь да замечу! — и ворчал, хмуро и уныло, совсем как Манька, устремляя взор в ту же сторону, будто ждал, а ничего не происходило: — Отвыкли интересоваться человеком! Разве так надо принимать хлебные приношения? Ну-ну! Ну-ну!

Манька, конечно, его слова пропускала мимо ушей. Дьявол не упускал случая напомнить, что был как бы заложником ситуации, когда именно недомыслие нечисти обратило его против нечисти раньше урочного часа. Разве мог он, Бог Нечисти, не наказать нерадивое дитя? Родительская порка ничего общего с удовольствием не имела.

Она сочувствовала ему, но ей больше нравилось, когда она в постели зарывалась в кучу хвойных веток и, засыпая, слушала удивительные истории, которые рассказывал Дьявол, иногда накрывая краешком плаща, чтобы она могла не только слушать, но и увидеть.

И тогда она парила как Дух и видела много, но когда пыталась вспомнить образы, все уносилось куда-то во тьму, которая была в ее голове, как ночь в глазах Дьявола, и не одна увиденная история не вернулась, чтобы она могла на нее посмотреть снова.

А Дьявол рассказывал, как белый гриб вырастал в море-океане с государство.

Жидкий субстрат имел жизнь, но не было в нем жизни, и только одна мысль пронизывала его — жить! Огромная амеба плодилась и умирала, борясь, как первое существо. Сама планета родила ее, когда океан кипел, и устремлялись в небо клубы пара из метана и первого воздуха — закрывали небо, и остывала планета. И били молнии, которые были как плазма. Молодое солнце настигало его ветром, и горел гриб. И падали с неба пепел, огонь и сера, и хоронили его глубоко. И там, где гриб оброс пеплом, появилась земля. Много раз субстанция возрождалась и умирала, и самые страшные существа выползали из ее чрева, обязанные своим появлением случайному и не случайному набору аминокислот, и умирали. Пока не научился спускать живое из Небесной подвселенной, а Поднебесную подвселенную, чтобы уж наверняка получить то, что планировал.

Но не все.

И вырастали деревья и трава — были они не так разнообразны, но каждая несла в себе горсть земли, и если опять умирал гриб, споры растений и первых животных оставались жить, закрываясь надежной оболочкой, в которой могут лежать миллионы и миллиарды лет, делая ее живой. И если земля умрет, будет ли горячо, прорастут одни, будет ли холод, раскроют себя другие. Человек, одетый в кожаные одежды, тоже вышел из субстрата. Как консерва, сохранилось первое существо глубоко под землей — и люди не перестают удивляться, откуда столько грязного калорийного золотишка взялось…

— В принципе, — замечал Дьявол, — жизнь уже была до нее. Одежда для жизни, пошитая из этого субстрата — вот главное ее назначение. Когда люди обрабатывают гору хлопка, чтобы получить тончайшее полотно, они бьют его, колотят, вытягивают и получают сначала нить, а потом ткут. Сам пошив одежды для жизни в масштабах планеты грандиозно смотрится человеку, но привычному мастеру хуже работы нет, особенно, когда за нее никто не платит. Загляни в котелок — удивилась бы разве супу? Если бы ты могла посмотреть на планету, как я, разве восхищение твое было бы таким же? — Дьявол задумчиво копался в себе. — Сам себе не рад, на кой ляд мне это понадобилось?! Понять, что все пути ведут к вампиру, мог и на одной планете, как эта…

— Правильно, — соглашалась Манька. — И я бы не мучилась! С другой стороны, — замечала она в свою очередь, успокаивая Дьявола: — Красиво шить не запретишь, талантливый Кутюрье из тебя получился! Сколько всего, и ни разу не повторился!

Рассказывал Дьявол про то, как миллионы лет назад ходили по земле звери, равные по размеру самым высоким деревьям, и горы были им как холмы. И был то явный косяк. Тот же динозавр: хотел, чтобы плыл он как корабль, или целый караван кораблей, а то не подумал, что места в желудке ему надо много, и случись что: метеорит, болото, вулкан выше плюнул — корабль пошел ко дну. Нельзя же постоянно просить себя нарушить собой же установленный миропорядок! Гора мяса, которой надо есть и день, и ночь, чтобы не умереть с голоду и не упасть без сил.

Дьявол признался, что сначала всю одежду кроил под себя, круглую — потом начал придумывать разные приспособления: руки, ноги, длинные шеи…

И так появился стиль.

А когда понял, что стиль хорош, вспомнил об украшении.

И стал как художник…

Рассказывал Дьявол, как забыл о земле, когда дел у него было по горло: приходилось размышлять над всяким местом, чтобы вечный двигатель не изнемог и не надорвался. Забыть о местах обитания жизни проще простого: везде жизнь, а ее проявления, как приятное воспоминание. И стала зима, и умерло все живое, а потом вспомнил, и стала жара, но забыл выключить обогреватель и проветрить планету, и снова все умерло.

И так несколько раз.

И тогда решил поселить на земле человека, который бы умел позвать.

Но человек стал ужасом земли, который как холод и жара, медленно убивает все живое.

— Представь, — говорил Дьявол. — Нарисовала ты картину, бросила в угол и забыла о ней. А потом вспомнила, бывает же такое! А картина мышами поедена, масло они любят — подмочило ее, наступили… У человека есть свое пространство — это как бы вселенная во вселенной. И там, за высоким забором, я как бы уже не хозяин. Это место в моем пространстве — постоянный источник излучения. Человек, как художник, показывает мне свою мазню, и приходится смотреть. Но человек не я, он не чувствует меня, как я его — он растет на земле, взятой у меня в долг. Сам человек, сознание — красная глина, которая далеко отстоит от земли, это дар. Я не заберу ее назад, но расстрою его планы, если дар употребит не во благо. Земля моя в вас заражается червями, и боится их, кровь ваша вопиет ко мне от земли — как тут можно не обливаться слезами, понимая, что золото мое истоптано и распято? С одной стороны косяк, с другой стороны внезапно понял, что в имении человека могу видеть свое отражение. Вот как бы я сообразил, что я — Бог Нечисти, а не Господь? И как не Господь, если могу прийти к человеку и сказать: обставил Бога Нечисти и поднял Бога — хорошая была партия, возьми свой выигрыш — Дерево Живое!..

А еще рассказывал о том, как далеко-далеко от земли хотят люди строить Авиа Лоновскую башню, что значит Небесная Колыбель, которая бы достала небо. И сокрушался, что упадет. Строители понятия не имеют, как ее строить, ибо возгордились — а отрезвить некому! Как только начинает стыдить, сразу в ответ слышит: это ты возгордился, раз, считая себя Богом, не можешь нас поднять, как поднялся! Мы будем жить вечно, и ты нам не указ!

И постановили: всякое слово против Богочеловека считать Дьявольским изречением, источник изречения предавать смерти, а слово из богопротивных умов выжигать огнем и каленым железом.

— Вот откуда они это взяли? — сокрушался Дьявол. — Как родился человек, как умер — все перед глазами. И кричит о себе — но много ли таких же, как он, послушали бы и уверовали, что он Бог? А я-то с чего должен? Раскромсают себя на несколько партий, и у каждой партии появится свой шифровальщик — и придумает он им слова, чтобы смог понять только член единения. И рассорятся, и пойдут в разные стороны размножаться, чтобы сходиться и убивать инакомыслящих. А потом, когда голод наступит, и земля перестанет прощать грехи, все беды свои свалят на него — будто это он с их мышлением пошутил и башню им снес, смешав язык, чтобы друг друга не понимали…

Рассказывал Дьявол о других людях, которые летают на крыльях от звезды к звезде, потому что башню построили правильно. И дивятся те люди неумелым строителям, но знают: рассказать им о законах градостроения — себе дороже. Пробовали уже. Они им дырки на лбу выпиливают, вырезая телепортирующую железу.

И обходят стороной рассорившихся горе-строителей.

Разве что за теми же спорами залетят тайно, чтобы не убили бы их, как инакомыслящих, и заберут последнее существо, чтобы вырастить в другом месте. Как земля обросла червями — им страшно смотреть. Поэтому при исследовании применяют искусственное усыпление любого начатка сознающей материи, чтобы вопли земли не слышать своими ушами.

Но заметили — и обвинили в домогательстве.

— В смысле? — удивлялась Манька. — У них что, червей нет?

— Я не о биомассе речь веду, — сердился Дьявол ее узкому мышлению. — Слышала, что если с кладбища взять земли и принести домой, ужас обрушится на человека? Замечено, что со свежей могилы земля быстрее убивает человека.

— Ну, слышала, — утвердительно кивала Манька.

— Так вот, везде, где земля и материя земли, существует и другая материя, которая есть Ад и Рай. Земля, как слоеный пирог. Чем выше по слоям поднимаешься, тем… как бы это сказать… становится она… тонкая… или нет, больше живая. Каждый умерший примерно на земле, а на самом деле в Аду… Те кто в Раю, к земле не привязаны, они уже не люди, а дети вселенной — им вся вселенная рада. Можешь себе представить, приходит ко мне человек, а я спрашиваю: где у тебя земля — пропуск в Рай, чтобы в Раю на земле жить? Он мне и так и эдак про землю талдычит. А поднять глаза и посмотреть на ближнего своего и понять, что и сам он так же растет на земле, ума не хватает. На своей земле, которая сознание его подняла бы в Небо. И я обращаюсь к нему со словами: иди, успеешь до Суда добыть землю, будешь жить, нет, Судья я, мне свидетель нужен. И убоявшись Судного Дня, он всеми муками охраняет аршин земли, внезапно нападая на человека, который возьмет землю с могилы да и принесет домой. Или подсыплет кому-то в туфлю, натравливая покойника на человека: мол, смотри, он твою землю попирает!

Сознаюсь, Манька, возле могил лет семьдесят близко не проходить тебе, чтобы не накликать беду. Умерший дух больше всего боится безземельного человека, а у вампира, который создает тебе имидж, земли не больше, чем у ограбленного.

Так что достает тебя не только нечисть, но и мертвый покойник, который смерил свою землю.

— А которые в огне сгорели? — хитро прищуривалась Манька.

— Ну! Им переживать не о чем, вся земля постель! — усмехался Дьявол.

В общем, рассказывал Дьявол, что все живое жалко, но оно не вечно. И ничто не совершенно, а только Бездна, которая родилась вместе с Дьяволом, не пойми как. Была всегда и сознанием Дьявола осознавала себя: вот Я, Бездна, — есть!

И решил Дьявол, что бить надо себя каленым железом за свою такую жизнь.

И что даже к Дьяволу опыт приходит быстрее, чем к человеку — но не сразу! И никому не надо позволять себе указывать. Тем более, если Господа строят человека, а сами ведутся на смерть, как закланные овцы.

И напоминал, что зла на Маньку не держит, но укрощает строптивую, ибо Благодетелям идет указывать — а Благодетели к нему ближе, чем она.

И, если сквозь сон Манька тревожно вздрагивала, Дьявол ложил руку на ее лоб, и она успокаивалась.

В костре тлели угли, отдавая земле тепло, играя отсветом причудливых теней, иголки то и дело норовили воткнуться в тело, под ветками хрустел снег, который на утро становился лужей. И жалела Манька, что знает много от Дьявола, и видела, когда показывал, ну хоть бы раз приснилось что-нибудь! А снились ей старые развалюхи, бомжи, падшие женщины — и гонялись за нею по всей земле злые люди…

Иногда Манька слушала радио. Радио о ней не забывало, но спустя неделю после упокоения Бабы Яги, вспоминало с ленцой, как о надоевшей мухе, типа: муха еще летает, или: муха летает, но лучший способ отвязаться от мухи — игнорировать, или: муха забилась в щель. Но, как бы то ни было, она чувствовала, что на радиостанции не все так спокойно, как хотелось бы Радиоведущим. Отчаяние продолжало нарастать даже на тех волнах, где Благодетельница славила саму себя: хоть Манька и была дурой, но дурой живой и невредимой. К тому же слезы не лила и на жизнь не жаловалась, и волновало ее одно: когда, наконец, она доберется до Помазанницы и завяжет узлом лебединую шею, чтобы гусыня не терроризировала ни ее, ни землю, в которой твердо решила поселиться рядом с избами. Если там круглый год лето — не пропадут, места всем хватит!

— А какие они, вампиры? — спросила как-то она, устраиваясь удобнее. — Страшные? Бледные? Как их это… изживают? В смысле, вот есть у меня живая вода, огонь необычный и кол осиновый, но что мне с ними делать?

И Дьявол поведал ей самую длинную историю о Неведомой Непреодолимой Страшной Силе (эСэС), которая уже много веков правила людьми, закрывая человеку дорогу в Небо.

— Ну, — задумался он, поджаривая на ветке размоченные грибы. — Вампиры бывают разные. Но всегда понимают друг друга и обязательно пьют кровь. Тот же мертвец, который могилу стережет, могильный камень, — запасной вариант. Глупость и высокое самомнение всегда ведут к такому финалу. Мало надеяться жить вечно, надо готовиться. Ибо сказал: «Вот человек, как я, в познании добра и зла, и если протянет руку ко второй руке и возьмет от дерева жизни и поест, то будет жить вечно. А охраняют то дерево два ангела и меч вращающийся, для охранения пути…»

Но кто поднял этот меч, чтобы надеяться?

Правда потом ангелы стали херувимом, а меч пламенным и обращающимся…

Но с появлением Спасителей, так оно, наверное, даже правильнее. У кого он теперь вращается и не пламенный, и к кому не обращается? И где те ангелы, если херувим выкачивает их день и ночь? Херувим от слова «хер». Хер с ним — черт с ним, дерьма не жалко, нет и не надо, списали со счетов. Это крест, только такой крест, который на человеке ставят. Но люди краснеют при слове «хер», и славят херувима! А «херувим», нечто, что уничтожает человеке в принципе.

Или древний вампир, пограничное чудовище, которое спит в земле человека…

Древний вампир, по сути, тоже человек, или то, чем он был — далекое темное прошлое. Ну как далекое… — Дьявол на мгновение задумался. — Не настолько, чтобы не уместиться в одну жизнь. Но человек не помнит об этом. Плоть древнего вампира пространственная, как эфир, слово, облаченное в плоть. И не живой, и не мертвый, Святой Дух. Им крестят, поливая землю огнем, и когда смажут губы кровью, вылазит из гроба и присматривает за человеком во славу вампира. И разбудят вампиры всех, кто был похоронен в земле, и сядут мертвецы там, где не видно, и будут служить святым, которые правят каждый в свое время. Бродят они вокруг жилища человека, и каждую минуту голос древнего вампира летит по земле, подсказывая, как сделать, чтобы проклятый истекал кровью. А железо, как антенна, принимает и рассеивает его крик и умножает, чтобы достал ушей вампира. А если человек откроет железо и сокрушит антенну, то однажды поймет, что древний вампир следует по пятам. Все, что получает от меня человек, проходит через него, и он решает, кому отдать.

Вот такой Бог, Манька, не любит тебя. И каждый день, на краю земли, твои губители, которые крестили тебя древним вампиром, устраивая белые царские одежды, принимают кровь из рук мертвого Бога, чтобы насытить свой голод.

Думаешь, откуда появилось по радио сообщение, что ты убила Бабу Ягу? Ведь никого рядом не было?!

— Я слышу древних вампиров?! — догадалась Манька, волосы на голове зашевелились. — Получается, что радио — это древние вампиры? А Благодетельница умеет им заказать любую передачу?

— Правильно. Только рядом нет человека, от которого отразился бы голос, вошел в глаза твои и на другой стороне земли наябедничал, — успокоил Дьявол. — Пока вампиры не знают ни о Кикиморе, ни о Бабе Яге. Возможно, волнуются, но кто подумает, что исчезновение крутейшей нечисти дело твоих рук? Даже нечисть боялась их, орешки покрепче падали на колени от одного лишь взгляда. А пропадать им не впервой. Кикимора на зиму в спячку впадает, а Баба Яга… Закроется в избе на полгода, и продукты изводит…

Но есть другие вампиры, которые приспособились жить как человек, много опаснее!

Дьявол стал сумрачным, от него повеяло холодом.

— Их тело, как тело человека. Носят маску, чтобы никто не видел истинное лицо. Сердца нет, оно холодное — и там, где раньше было сердце, лежит яйцо, а в нем игольница о двенадцати игл. Этими иглами вампиры достают кровь и черпают силу земли, и если бы сломать те иглы, то вампир умер бы. Но не просто достать их!

Думает человек, вот пойду и найду дерево, а в нем сундук, а в сундуке заяц…

Да не тут-то было! Живой пример, мертвецы в избе Бабы Яги. Ну откуда столько упования на вампира? И заяц порой оказывается рыкающим львом. Дерево — сознание ближнего. Сундук — приятные его мысли о самом себе, о друзьях-товарищах, и ненависть к ближнему. И многие препятствия, которыми он обороняет вампиров от проклятого, обманывая и закрывая собой.

— Как моя душа и Помазанница? — тихо спросила Манька, внимая таинственному и пугающему голосу Дьяволу.

Он кивнул головой, выходя из своего сумрачного состояния и с удовольствием принимаясь уминать за обе щеки прожаренные грибы на деревянном шампуре, хитро посматривая в ее сторону.

Заметив его хитрющий взгляд, Манька растерялась, пытаясь определиться: вампиры или не такие страшные, или Дьявол позаботился об алиби на случай, если она убьется первая. Хитрая его ухмылочка не раз и не два подводила ее под монастырь. Скажет потом: не облаживался блаженными, что я, дурак лапшой блажить? Вот, убедитесь, блажили лапшой моей, и не блажите на меня! И будет прав. Или скажет: Я говорил! Я предупреждал! — и снова будет прав. Манька мысленно обругала Дьявола. Вот ей бы так научиться, чтобы в каждом слове истина — и хоть раз поставить Дьявола на место!

Дьявол предложил ей недоеденный гриб. Она отмахнулась, отказываясь от лакомства, гадая, как поступить на этот раз. Решила, что лучше перестраховаться, чем не дооценить противную сторону, а потом посыпать голову пеплом — устроил таки алиби. На всякий случай, она перепугалась.

Где-то неподалеку, в той стороне, откуда они пришли, ломаясь, опять повалились деревья.

Манька привстала, прислушиваясь, но треск не повторился, все стихло. Она села, придвинувшись к костру поближе, созерцая огненные языки пламени. Языки становились то белыми, то ярко-желтыми, то кроваво-красными, а сама ветвь казалась сгустком плазмы молочного цвета, в которой разливались струи, будто ветвь была живая и имела внутри себя кровь, которая стекала в землю, отдавая тепло.

Сами вампиры ничем не отличались от человека. Маньке с трудом верилось, что они могут безнаказанно убивать, как говорил Дьявол. Разве Помазанники не встречались с людьми? Или укушенные люди не заявили бы на них? Но, размышляя над тем, что видела в своей недолгой жизни, приходилось признать: основания говорить так у Дьявола были. Столько людей непохожих друг на друга жили рядом, и где роскошествовали, там и нищенствовали. Сознание невольно устанавливало золотую середину, но была ли она? Разве справедливо, что многое одного человека уравновешивалось крохами у многих. Золотая середина устанавливалась по имуществу, а не по количеству людей. Статистика поворачивалась к Дьяволу лицом: только пять процентов могли назвать себя Мудрыми Помазанниками. Остальные незаметно приходили и уходили из жизни, не оставляя ни имущества, ни памяти о себе. И каждый ограбленный верил, что вот-вот наступит белая полоса. Он мог ждать ее годами. А у пяти процентов молочная река бурлила, каждый день обильно орошая сады, в которых ломились ветви дерев под тяжестью плодов. И приходилось или признать Дьявольскую правоту, или не верить глазам.

Да, были люди, которые удивляли своим трудолюбием и щедростью. Но они всегда были где-то там, где не было ее. М мечта, подружиться с ним, звала и манила не только ее, и оставалась несбыточной — ибо всякий раз она убеждалась, что слухи о человеке высосаны из пальца.

Манька разбросала хвойные ветки, укладывая на сучья толстым слоем, надела на ноги шерстяные носки и еще одни брюки, натянула все рубахи, какие нашлись в котомке, положила под голову свернутое полотенце и, не сказав ни слова, легла, закрываясь курткой.

— Уф! — Дьявол, похлопав себя по животу, будто наелся вдоволь, устроился рядом, взбив снег как перину, привалился на Манькино ложе наискось, повернувшись вполоборота. Он блаженно вытянулся, протянув ноги к огню, накрылся плащом, поделившись с Манькой его краем.

Она сразу поплыла в невесомости.

Веки ее тут же слиплись, как это всегда бывало, когда она оказывалась под красной его стороной, и сознание осталось один на один со стариком в белом-белом. Только он не лежал, а сидел в изголовье и держал ее за руку. И она почувствовала, как белый туман обволакивает ее, словно укачивал. И столько любви было в этом тумане, что казалось, она могла пить ее. И говорить она теперь могла не губами, а всем своим существом. Стоило подумать, и мысль становилась словом. Она уже видела этого старика, когда засыпала под мягкий голос Дьявола, но старик был такой же недоказанный, и вряд ли имел телесную оболочку, придумывая себя, чтобы она могла увидеть его и услышать мудрость. Старик в дреме казался плотнее, чем Дьявол. Но проверить она не могла, потому что ее там как бы не было. Пространственные слова его звучали отовсюду, проникая в нее и отзываясь эхом, и разливались в теле, будто это она была перекрестком. Манька сразу становилась слушателем, а старик говорил, говорил, но обращался не к ней, а к тому, что было внутри ее. Она потом никак не могла вспомнить, о чем он говорил. Но слова Дьявола слышала отчетливо, и могла осмыслить сказанное, и когда слушала, образы выплывали перед нею, открывая сказанное глазам.

Старик улыбнулся, видимо заметив ее размышления.

Манька с трудом разлепила веки, но увидела только Дьявола, который тоже улыбался, а за тьмой его бездонной пропасти глаз, где-то там был сокрыт молочный туман огромной необъятной любви, в котором она плавала в своей полудреме. И он тоже держал ее за руку.

Она сердито встряхнула головой, избавляясь от наваждения, отбрасывая край плаща в сторону. Дьявол со своим плащом мог усыпить кого угодно.

— А чем они… в смысле, почему страшнее? — спросила Манька, протерев виски снегом. — Потому что как люди?

Она встала, налила себе чаю, добавила ложку меда, приготовила чай для Дьявола и поставила перед ним. И снова зарылась в ветки. Если бы вокруг были стены и крыша над головой, а не темный лес и хмурое небо, то было бы совсем по-домашнему. От костров шло такое тепло, что было почти жарко.

— Могильные камни — клоуны на могилах, и пограничные чудовища — древние вампиры, не умеют вредить самостоятельно. Вампиры поднимают их против человека. Они пробивают, как василиски, поселяясь в земле, и лижут сознание. Земля так устроена, что всегда ищет Бога, а человек уже не Бог — он обвиняемый, голос его слаб. И в один голос вампиры свидетельствуют против него, а сами убеляются. А как человек укроется, если не подозревает об их существовании? И даже если знает, когда набрасывается нечисть, жизнь его уже не имеет смысла…

Дьявол подул на чай и отпил немного.

— Вампиры пришли и ушли… Кто поверит, что они убили человека, если оболочка еще жива?! Если бы он порылся в памяти, которая скрыта тьмой, то понял бы, что с него сняли слепок и насильно заставили унижать себя самого. Но кому он предъявит претензии? У вампира приятное лицо с множеством обращений. Он Царь земли — служат ему и люди, и оборотни, и вампиры, и могильные камни, и древние вампиры, а с ними нечестивый Бог, суть которого Сын Человеческий, протирающий руку над убеленным праведником. И радуется Царь и пришельцы, что сумели грех открыть в невиновном, а их грехи прощены.

— А что с человеком?

— А человек становится скитальцем — проклятым, у которого только болезни и ужас для следующего дня. Василиски душат его и прочат смерть всякому, кто поможет человеку. И куда бы проклятый не ступил, встанет на железо, под которым глубокая яма, где скрежет зубов и острые колья. В каждом слове он слышит то, что вампиры говорили о нем самом, потому что прежде они перед глазами во тьме. Любая надежда обращается в прах. Дела человека с каждым днем хуже и хуже, а он не замечает, и словно бы пьян. Не сразу, какое-то время он еще живет прежней жизнью, по инерции, но люди уже не видят его, а только железо. И каждый день мысль о смерти становится отраднее. И однажды он понимает, что жизнь его ушла под откос, как поезд, который не поставишь на рельсы. И он один со своей бедой. У него две дороги: или мучиться здесь, умереть и мучиться там и, наконец, отправиться на смерть с вампиром. Или найти того, кто взял его в залог, и попробовать выкупить себя. Но разве вампиры отпустят человека? Их можно только убить в земле своей.

— И ничего нельзя сделать?

— Вот докажешь мне, что ты больше, чем вампир, потребую у вампира отчета: почему заложил то, что не имел? Но пока не могу сказать ничего определенного. Он превозмог тебя. Захватчик, но победитель, которого побежденный признал господином.

— Я не признавала! Я вообще не знала! — возмутилась Манька.

Дьявол рассмеялся.

— Почему же ты не слышишь то, что слышу я? — ехидно поинтересовался он. — Голос земли для меня имеет решающее значение. А земля твоя славит твоих врагов.

— Не знаю, — призналась Манька, растерявшись. — Я не славлю…

— Голос твоей земли у вампира, как голос его земли здесь. Там твоя земля под ноги ближнего стелет пальмовые ветви, а здесь его земля настраивает против тебя людей и стережет, и манит смерть, — объяснил Дьявол. — Давай так, попробуй сказать, что ты ненавидишь вампира… И послушай себя.

— Я ненавижу вампира… Я… ненавижу вампира…

Манька прислушалась к себе. Нет, ненависти не было. На пути ее встало что-то твердое, через что она не смогла переступить. Покой, умиротворение, ожидание. Странно, слово «вампир» не вызывало отрицательных эмоций. Наоборот, приятные ассоциации и необыкновенная душевность.

— А теперь попробуй сказать о себе то же самое в третьем лице… — рассмеялся Дьявол.

Манька охнула — даже вслух не пришлось повторять. Если то, что было внутри нее, земля, то она ее не принимала. Наверное, тут было все, что думали о ней люди, когда гнали от себя.

— Это земля вампира. Твоя земля защищает его. Ненависть его там, как сам он здесь, нужно лишь подумать о себе в третьем лице и послушать, как думает вампир. Ни одна твоя здравая мысль не достает земли, чтобы стать тобою. Или войдешь в огонь и заболеешь. И вампир точно так же не сможет пожелать тебе удачи. Соматические болезни зачастую гораздо реальнее для человека, чем болезнь, которая у человека, — усмехнулся Дьявол. — Найти проклятие несложно, это не вы, это черви грызут вашу землю. Сын Человеческий посеял семя и назвал их в земле Сынами Царствия, а все, что противостоит — плевелами от лукавого. А что прорастает, Сыны жнут и бросают в огонь. Ты есть Дьявол, который противостоит вампиру.

«Он же сказал им в ответ: сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы. Посему как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего: пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов; тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!»

Доброе для кого?! Кто враг?! Чей век закончился?! Так ангелы, или подобно ангелам?! И кто мог бы утверждать, что Йеся не лгал про Отца, если никто, кроме него, Отца не слышит?!

Сыны Царствия славят вампира, чтобы сиял, как солнце, и обличают тебя, называя Сатаной и Дьяволом — к кому преклонит вампир ухо? А к кому преклонит ухо земля?! Ему смешно слышать, что нет в нем праведности. Вместо души на земле вашей он сам, как Сын Человеческий, и люди, которые помогали ему сеять в твоей земле доброе о нем слово. Поэтому вампиризм — болезнь, Манька, неизлечимая.

— Получается, не так уж земле плохо? — рассудила Манька. — Один огород бросил меня, второй смерти ищет…

— А я разве сказал про другое? — всплеснул Дьявол руками. — Твое изгнание вопрос решенный! Но не огород изгоняет, а черви, которые размножились в земле и сделали ее опасной. Сама по себе она не имеет голоса — прозрачный кристалл, наполняется мыслительной материей, как живительной влагой, чтобы все, что в ней, росло и плодоносило. А задача человека выдрать тернии и волчицы, преумножая доброе, талант, знания, способности к ремеслам. И вот, мне интересно, как далеко собираешься пойти, чтобы вернуть огород?

— Но почему именно я? Почему со мной так поступили? — в отчаянии выкрикнула Манька.

— Не ты одна, но другие не бунтуют! — мудро заметил Дьявол. — Их попросили, они самоустранились.

— Но я же не такая! Я не вампир, а меня считают! — развела она руками в недоумении.

— Вот именно! В земле всегда существуют два вида червей: убогие и, собственно, вампиры. Они не то и не другое — но сознание, когда черви проникают под кору, становится или тем, или другим. Электромагнитной волной проникают к человеку, и нет от них спасения, разве научиться слышать и видеть. Увидеть мог бы человек, если бы рассек себя надвое… Так рождается человек для общества Бога. И прошел между огородами, и посмотрел на Небо… В свое Небо, не в мое, в моем небе Боги не плачут. В небе нет Спасителя, он волшебным образом исчез. Есть люди, как Боги, но к чему им поднимать к себе вампира? Но кто отважится, если рассеивается чрево и выпадают внутренности? Иуда, пожалуй, единственный герой, который смог преодолеть болезнь вампиризма и не отказался о души.

Манька подняла голову вверх и залюбовалась звездами. Прямо над ними на черном небосклоне завис ковш Большой медведицы.

— Ты про это небо? — она кивнула. — Там есть люди?

Дьявол кивнул.

— Конечно, есть. Люди знают о космосе, но не знают, как он устроен, и как устроить себя в нем, чтобы он полюбил их. Космос огромный, он часть знаний. Я всегда и повсюду оставляю их человеку, потому что везде, где вампиры, есть он, связанный, разорванный, брошенный в темницу — а среди них тот, который пока не признал поражение. И я не могу отнять то малое, что имеет — право утереть нам нос. Когда вампиры убивают человека, они имеют знания, но не знают, как это все работает и как отмыться, но смерть их всегда перед глазами человека, как космос.

— Мы же не вселенная! — Манька безразлично пожала плечами.

Она повертела головой, попялилась внутрь себя, пытаясь нащупать свое небо. Тьма была, как самая темная ночь, ни зги не видать, хоть глаз выколи. Но кому-то небо рисовало картинки…

— Человек — образ и подобие вселенной. Со своим пространством, со своей землей, со всем, что ее населяет. Ваше сознание — хоть и не так жизнеспособно, как мое, взято от меня. Вернее, то, что когда-то было частью меня.

— У них все, и все против меня… даже я сама… — Манька покачала головой, ткнув пальцем в темное небо, усыпанное звездами. — Люди там или не люди, никто не поможет. Получается, их не достать?

— Можно, но лучше бы не родиться, чтобы не искать такого вампира, — честно признался Дьявол. — Достать его ой как непросто! А если не достанешь, как убьешь?

— Ну а если я уже достала?!

— Ну, тогда втыкай в сердце осиновый кол, или применяй другие средства. Но не дай ему уйти. Потому что если уйдет, обрушит на тебя такие мощные заклятия, что небо покажется с овчинку, — рассмеялся Дьявол. — Он вор, и пока не знает, что ты его ищешь, будет списывать свои неудачи на обстоятельства. А когда поймет, что ловишь его, повернется к тебе лицом.

— На земле было много мудрых людей, они все мертвы. Вампиры правят миром, — Манька горько усмехнулась. — Никто не смог их победить. Значит, их нельзя победить. Тебя нельзя победить.

— Можно, если не слушать вампира. Когда-то на земле правил человек, и не было сирот, войн, голода… Но если человек ищет крови и метит стать Богом, вампира ему не победить. Взять, к примеру, Пророка… Когда-то он действительно был пророком, и только-только родился, и голосил, как ребенок. И услышали вампиры, и пришли к нему тайно. И стал как вампир. Первый и Последний укутал его теплее, чем мог бы я. Он еще помнил, о чем мы говорили, но он так и не сумел понять, что только вампир считает запретными знаниями о человеке. Только вампир пугает человека мной. И только вампир утверждает веру мечом. А когда поняли, что Пророка поставили на колени — пришли снова. И он впустил их, и стал наедине говорить с ними. А они раскрыли ему череп и воткнули многие иглы.

Если бы он мог прощупать Бога внутри себя, он снял бы проклятие. В устах живого Бога спор, доказательства, а нечестивый Бог молотит по заданной программе — и там, где у него нет ответа, он становится тем, что он есть. И тогда схватить его за плеть и ударить крепко, чтобы Мертвый Бог свалился с пьедестала. Ни одному Богу нельзя верить, пока не докажет, что жив. И мне надо показывать язык. Но он полагался на голос внутри себя, который шел вот от такого червя.

— И что с ним случилось потом? — полюбопытствовала Манька.

Пророка она не любила. Живые мысли приходят и уходят, а грамотность остается, если мысль поймать и рассмотреть со всех сторон. Лишать женщин всяких прав бесчеловечно. В государстве, где уповали на Пророка, надо было не о мыслях думать — они были готовыми на все случаи жизни, а о том, как в замуж выйти.

Но ведь это как повезет! А если бьет, и пьет, и таких жен у него семь штук?

Манька все время пыталась представить, как же там живут Маньки. Получалось, никак не живут, не выжить им было — ложись и помирай. А с другой стороны, немного она знала о немыслимом полчище вышедших из зла. Как-то жили. Спасителем он себя не называл, а только Посланцем.

— Распят, вознесен, — равнодушно ответил Дьявол. — Эпилепсия убила его. Или он сам убил себя, когда понял, что сделали с ним вампиры. Так много людей пошли за ним… Разве вампир мог когда-то сказать о себе правду? Он был отважным воином, когда рубил чужие головы, но если речь шла о его голове, спасал ее, как мог. Он оказался круче посланников Первого и Последнего — находили неверных, обращаясь к ним из среды себя:

«Мы поместили на шее у них оковы до подбородка, и они вынуждены поднять головы, Мы устроили перед ними преграду и позади их преграду и закрыли их, а они не видят…»

Не бывает такого, чтобы человека можно было закрыть только до подбородка. И голову не поднимет человек, если преграда впереди и позади. Прежде надо выставить того, кто ему так посочувствовал, освятив едящим светом. Он приходил, накладывал Проклятие и Зов. А чтобы не путаться, объектом недостойным становились женщины, которые во все времена зависят от мужчин, ибо дети требуют ухода, объектом достойным — мужчины, ибо воины, а воины ему были нужны. И получите новый народ!

Твой народ, Манька, в крепостные рабы так же обратили, не загружаясь. Они не вампиров плодили, а именно оскотинивали человека…

Вот пришли они к тебе: «Здравствуй, Маня!» Ты им: «Ну здравствуйте, с чем пожаловали?» «Да вот, мы верные, а ты верная ли? Правому мы верим!» «Не знаю, — ответишь ты. — Мне вот как-то Дьявол приглянулся, Сильный, Страшный, Безусловный Праведник…»

Поверь, разбирать кто такой Дьявол, не стали бы! Срубили бы голову или подняли на смех. А между тем, имя мне дает человек, как планетам, растениям, зверюшкам. Я вселенское сознание, которое понимает, что у человека нет стольких знаний и сознание его не способно вместить содержание каждого предмета и явления. Чтобы что-то понять, вам нужно собирать логические цепочки. А я разве так ограничен? Зайцев много, но я каждого знаю по имени и отчеству, исключая тех, которые клонировали самих себя.

Да, он невзлюбил писания, но все же подмазывался к ним. Как можно бить женщину плетьми, пусть она сто раз изменила мужу? Он кто, Бог или человек? А если она встретила душу живую? Или гарем заводить? Душа у человека одна! Или обманывать человека, пусть даже он не знает Пророка, и насильно уводить его в плен? Я открываюсь человеку многими путями, и мы боремся, пока человек не положит к моим ногам всю мерзость, которая у него. Десять заповедей прочтет он на скрижалях, когда войдет в царство живых, но они написаны не рукой человека, а мною. И проклянет любую тварь, которая войдет или выйдет из чрева.

Он сказал:

«О те, которые уверовали! Предписано вам возмездие за убитых: свободный за свободного, и раб — за раба, и женщина за женщину. А кому будет прощено что-нибудь его братом, то следование по обычаю и возмещение ему во благе. Это — облегчение от Господа вашего и милость; а кто преступит после этого, для него — наказание болезненное!.. Предписано вам, когда предстанет кому-нибудь из вас смерть, если он оставляет добро, завещание для родителей и близких по обычаю, как обязательство для верующих… Кто же опасается от завещателя уклонения и греха и исправит их, то нет греха на нем. Поистине, Аллах — прощающий, милосердный!»

Вот, Манька, поставили тебя и вампира рядом, и поговорили по душам. Вампиру, что не расстраиваться ему, а радоваться, ибо за тебя получит другую женщину, как возмездие за убитую. А тебе — пиши завещание. А если собралась уклониться, любой имеет право тебя убить — и не будет на нем греха:

«И не убивайте душу, которую запретил Аллах, иначе, как по праву. А если кто был убит несправедливо, то Мы его близкому дали власть, но пусть он не излишествует в убиении. Поистине, оказана ему помощь».

— Только не говори мне, что ты еще Аллахом подрабатывал! — Манька поперхнулась кусочком железа, который сосала во рту, закашлявшись.

— Не скажу, что не я, но я, — усмехнулся Дьявол. — «Поистине, Аллах купил у верующих их души и их достояния за то, что им — Рай. Они сражаются на пути Аллаха, и убивают и бывают убиты, согласно обещанию от Него истинному в Торе, Евангелие и Коране. Кто же более верен в своем завете, чем Аллах? Радуйтесь же своей торговле, которую вы заключили с ним! Это ведь — великий успех!» — Дьявол рассмеялся. — Но кто, как не я, Бог Нечисти, способен купить душу, чтобы плюнуть сразу в обоих?!

— Бессовестный ты! Ты хоть это понимаешь? — строго посмотрела Манька.

— Манька, тебе ли рассуждать о путях Господних? Торговля — двигатель прогресса. Вот обманул человек душу и заложил ее. Но разве я покупаю душу? Я купил его самого, чтобы иметь власть в день Суда, когда смогу распорядиться им по своему усмотрению.

Да, обманул, но разве он не обманул, покупая себе Рай и тут, и там за жизнь ближнего? Разве признается душе, что вот, я тебя убиваю?! Разве душа его, когда родилась, не мечтала о жизни здесь, как он мечтает о жизни и здесь, и там? А если он поднимал только свою мечту, почему я должен поднимать его мечту? Разве я раб ему? Моя мечта меня ласкает больше, нежели его, точно так же, как его мечта ласкает его больше, нежели мечта души. Если и есть на свете лжец, то я — самый выдающийся. Это вампиры, а я самый кровожадный вампир. С какой радости мне объясняться с ними по-другому? И пусть он мечтает сидеть на подушках посреди райской кущи — тем слаще вино, которое я выдавлю из него, когда он узнает, что я не должен ему ничего, он уже получил свою награду.

Манька промолчала. Ну, Богу Нечисти виднее. Справедливо…

— А «Мы» — это у них кто?

— Кто-кто… Кто мог сказать такое о проклятом: «Поистине те, которые не уверовали и умерли, будучи неверными, — над ними проклятие Аллаха и ангелов, и людей — всех!» И о вампире: «И даровали Мы ему в здешнем мире благо, и, поистине, в будущем он — из числа праведных»

Кто может упасть с дерева не сверху вниз? Я не человек, чтобы объединяться с людьми. И суды мои немногим людям пришлись бы по вкусу. Я никого никогда не проклинаю, но предупредил, что проклят человек, если нарушает Закон и не соблюдает Уставы.

В книге пророка есть такая глава — «Перенос ночью». Там вампиры хвалятся, как они благословляют и проклинают, совершая после этого поворот: «и потом мы вернули вам поворот (успеха) против них и помогли вам богатством и сынами и сделали вас более обильными в пособниках»

Самое откровенное признание, которое мог бы сделать вампир. Ты очень удивишься, когда поймешь, как устроен вампир на твоей земле. Не было на земле вампира большего, чем Пророк Отца, кроме разве что Ваала, Молоха и Йеси — их мир никогда не забывал. Он строго-настрого запретил человеку искать Небо и толковать меня по-своему. Вот вам Бог, а вот вам Я.

Но разве я застывший камень? Или у меня языка нет, чтобы облачить себя в подобающую одежду?

Проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою, и которого сердце удаляется от меня. Он будет как вереск в пустыне и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой. Чтобы не говорили Спасители, они притягивают взор человека, и глаза его устремлены на Них, а когда я с человеком — в себя, потому что человек слышит меня в себе, как пространство вокруг — и там, где я, там поднимается нечисть. Потому и Бог Нечисти. Пространство человека, как губчатая подушка, в которой спит мерзость. Я пришел — и подушка наполнилась влагой, и все черви выползли мне на встречу. Мой дождь — для Сына Человеческого — и хлеб, и плеть. Мое слово — Его Жизнь. Нечисть, Сын Человеческий, как завеса между мной и человеком.

Они вторят мне, но двое слышат их неодинаково. У червя есть голова и задница. Все полезное он усваивает, а тебе, Манька, достаются фекалии.

Пространство не всегда одинаковое, есть пространство, а есть пространственная плоть. Чувства — это плоть, которая держит слово. Это слово не Бог, Бог над словом. Он дает его человеку. Обрезание — выдавливание плотских тварей, которые заполняют пространство человека, чистка матричной памяти. Убивая меня, человек прежде убьет нечисть. Если бы оба человека имели Закон, вырвать жало змеи дело нескольких дней. Там где споткнулся один, обязательно заметит второй. А меня нельзя убить, я всегда могу прийти и похлопать человека по плечу. А если не тороплюсь, значит, мертвый Бог впереди и позади него, с боков его, и сверху и снизу делает его слепым и глухим.

Нет, Маня, он был ужасный вампир — и хвастливый. Он не любил Йесю, ибо конкурент за паству, он не любил Иудею — ибо вся мерзость выползла из ее чрева, он не любил Веселого Бога — просто не любил, сложно для обрезанных душой…

— А Веселый Бог, чем тебе не угодил?

— Когда-то у народа, из которого он вышел, были великие знания о высоких материях. А что осталось? Полчища больных людей ищут танцующих богов с серпами, черепами, пьющих кровь с востока, с севера, с запада и юга. Но кто-то увидел хоть раз? Образование надо иметь тайное, а что доступно, уже не тайно. И вампиры знают — и тоже тайно. Паству, Мудрые Наставники и Просветленные Спасители, собирают не менее значительную, а поговорить не с кем… — Дьявол снова всплеснул руками. — Да разве ж стал бы тратить время на тебя, на бестолковую, если бы хоть кто-то искал моего общества?

— И я тоже вампиром могу стать?

— Вряд ли… Как ты собираешься добыть вампира, который бегает от тебя? Стать чистокровным вампиром — это такая наука! — Дьявол покачал головой. — Это ж договор с Дьяволом, скрепленный кровью! Роды фиксируются многократно. Всеми своими помыслами, всем своим сознанием перед свидетелями вампир подтверждает свой выбор, так чтобы отказаться от слова уже не смог. Вампира обязательно должны напоить кровью в присутствии души и кровью души — только тогда он становится настоящим вампиром. А по-другому получается бессовестное существо. И память при нем и либидо не радует. Ни проклятого, ни вампира — одна бурда, поэтому называют их бурдалаки. Бурдалаков много.

Например, открыли вампиры не душу, а попутчика души. Или поймали проклятого на живца и прославили не того вампира…

С утра проклят человек, а к вечеру открыл Благодетелей. Сумерки у него, но ночи, как у тебя, нет. Вампир-бурдалак или ни с кем желания делиться не испытывает, или завистлив, когда поднимается в его земле Благодетель, и больно ему видеть вампира — и не вампир уже, а еще один проклятый. И проклятый не умирает, не тот вампир прокричал проклятие и не в ту землю.

— Если знают, зачем же им отказываться от жизни? — удивилась Манька.

— Вообще-то, как им кажется, они убивают ближнего, чтобы не иметь свидетеля и как раз таки наследовать жизнь вечную… Но к чему мне думать о том, что думают современные вампиры? Историей надо иногда интересоваться. Клятва их передо мной. И не какая-нибудь клятва, а в здравом уме и твердой памяти, обращена в землю и запечатана. Он не сможет достать ее из земли, даже если вдруг ребром упрется в беса, заболев целомудрием. Могу ли я оставить в живых такого человека? Сегодня ближнего, а завтра на меня поднимется!

— Разве человек, когда решил стать вампиром, совсем не боится их? — удивилась Манька.

— А чего ему бояться? Вампиры готовят брату стези Бога. Они приносят в землю не только боль и унижение, но уготовляют наслаждение — огонь благодати. Представь множество тел, слившихся в едином экстазе… Все это будет иметь некоторую жизнеспособность. Разве согласится вампир добровольно снять такую одежду, когда одна мысль о новоиспеченных родственниках приносит ему наслаждение, сравнимое с оргазмом? Или сможет разве проклятый пробить материал, из которого сшиты одеяния вампира? Или разве сможет отказать вампиру человек, который приближается к вампиру, если имидж его будит воспоминания о приятных моментах, когда он не думает о боли и жаждет одно удовольствие? Что плохого для вампира в том, что проснулись и встали из гробов все древние вампиры, празднуя освобождение?

Они набрасываются не на него, и не от него прячут лица…

Даже из двух людей ты не сможешь опознать свою душу. Она умерла для тебя, а ты для него. Мысли о тебе его пугают, как будто покойник с чулком на голове встал и заглянул в лицо. Не ему — боль, не ему — смерть. Его взор рукой Бога направлен туда, где благоприятными обстоятельствами и сговорчивыми людьми уготовлен ему стол, который ломится от яств, и Бог, который пришел на землю и двадцать четыре часа в сутки поет осанну. Разве остановит вампира мысль, что где-то он убивает человека? Он уже простил себя. Он знает, что положил в землю ближнего камень, на котором высек свое имя и утвердился Царем. Люди читают и верят.

— И ты, — недовольно сказала Манька. — Ты тоже вампиров не обижаешь. Слабое утешение, что ты их когда-то, где-то…

— Я не человек. Я не рассматриваю землю соседа Царя, как его собственную, — ответил Дьявол, укорив ее. — Каким бы чистеньким не начертал себя, я знаю о нем все. Два писца по левую и по правую сторону ведут строгий учет каждому слову, мысли, и всему, что приходит к человеку. О том ли думает человек, когда просит меня отвратить глаза от того места, где мое детище попирают ногами?! Мое детище не спит и не изнемогает. Сознанию нужен отдых, но земля заботится о человеке и во сне. Пусть ближний обманут и распят, но три свидетеля скажут свое слово: Земля, Земля и я Сам.

— А где я? — с удивлением произнесла Манька. — В ваших разборках меня как бы нет!

— А ты безголосая жертва. И правильно, тебя нет, отпала, как сухая короста. И проклята дважды.

— С чего это? Я ж не убивала никого! — возмутилась Манька, оскорбленная до глубины сознания.

— И проклятые, и вампиры, и оборотни — люди. Люди связали тебя и поставили на колени. Да, никто не сделал бы это так, как вампиры. Это целая наука. Но разве ты не человек, чтобы стать умнее мучителя? А если не стала, значит, стоишь перед ним на коленях. И проклята дважды: ближним, который вошел к тебе, и мной, потому что позволила попрать землю.

— Но я же вот она! Ну, потоптались, но я же не убилась! Все при мне! Что у меня было брать?

— Маня, вампиры охотились не за твоим имуществом. Он забрали у тебя силу, которая поднимает человека. И воду, которую я лью на него, подсказывая, как выжить. Сама ты немощное сознание с немногими логическими умозаключениями: да, нет, не знаю, все остальное подсказывает земля. Но даже это бывает иногда недоступно, если земля не дает человеку пищу. Твоя земля исторгает тебя. Ты скажешь: нет — и земля поднимет против тебя черных птиц, которые будут клевать глаза. Скажешь: да — и снова клюют. Скажешь: я гордая, я могу — и обрушится на тебя ужас человеческий.

Спаситель сказал: «Если же Я Духом Божьим изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царствие Божие. Или, как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? и тогда расхитит дом его. Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает».

Дух Божий — это сознание… Это ультиматум.

Разве можно креститься чьим-то сознанием? Сознание над сознанием — разве не рабство? Получается, на сознание накладывают другое сознание, и теперь тот, кто крестил человека — Дух Божий, полный его хозяин. Сам себе человек зарабатывает раздвоение личности. А когда у человека раздвоение личности, он не помнит второй личности. Но в то время, когда она занимает его тело, это уже другой человек.

Так и вампир — это другой человек. И только мне ведомо, что внутри его плоть, которая живет вместо человека.

Хоть как! Насильно нельзя спасти человека. Он умрет, если ближний был им открыт, чтобы подняться самому испитием крови. И с той, и с этой стороны проклята ты силою везельвеула. Сознание твое заменили некой записью, которая не меняет своего мнения и не зависит от обстоятельств, прославляя вампира и день и ночь, и как огонь, убивает и тебя, и вампира, заменяя одну реальность на другую. С той стороны «Дух Божий» недоволен и язвит твою голову, а с этой… Попробуй догадаться! Если вампиры положили ближнего, как Царя, неужели не позаботились бы о том, чтобы была и та, которая успокаивает тебя, заставляя полюбить вампира и забыть о твоих скорбях?

— Как я, ужасно праведно думает о нем, — рассудила Манька. — Я это чувствую.

— Никто не сможет собирать жатву в чужой земле, если не убьет человека. Тебя связали, дом расхитили — и достигло расхитителей Царствие Божье, в котором Спаситель изгоняет все твои мысли, которые обращаются в сторону ближнего. Он теперь вместо твоего сознания, он его совесть, он говорит: да, нет, не знаю. Не конкретно Йеся, но человек, который утвердился в земле вместо тебя. В случае вампира, это сам вампир, в случае с крепостными рабами — это помещик и Святой Отец…

Убит человек, пришел к вампиру и просит его. И видит вампир — земля его. И на той и на этой стороне стоит он крепко. И бросают вампиры жребий о человеке, как о муже Анании и жене его Сапфире, которые продали все, чтобы положить к ногам апостолов. И радовались апостолы, что могли убить их обоих. А когда убивают, говорят: «Вот как сильны и Дух Наш Святый!» Радость вампира — возможность наложить на человека бремя, расхитить дом его и наступить ногою на него самого. И каждый раз, когда убивают, смерть человека считают знамением и чудом. Страх человека — их награда. «Ты солгал не человеку, а Богу!» — говорят они, имея в виду себя.

Но разве мне солгали Ананий и Сапфира? Что из их имущества досталось мне? Чего нет у меня, что было у них? Они утаили от грабителей, которые назвали себя Богами в их земле, грабители искали их имущества.

— Нет, я ничего не помню! — призналась Манька, пытаясь нащупать в себе хоть что-то. — Я даже не понимаю, о чем ты… Если Царь, или Святой Дух… как-то же он должен себя обнаружить.

— Дух говорит во тьме и шепчет на ухо тайно. А ты вообще помнишь, что над тобой провели эксперимент? А если нет, то где твоя память? И почему в твоем сознании тьма? То-то и оно! И не вспомнишь, пока не войдешь в царство живых, изгладив перед землей грех, поднявшись выше вампира. А как, если памяти у тебя нет?

— А нельзя нам разделиться? — робко попросила Манька.

— И нет, и да. Я не насилую души, заставляя прилипнуть, не я сказал, человек — а слова его пусты и высосаны из пальца. Но сердце должен обрезать каждый, чтобы не строить козни соседу, и образ хранить, понимая, что ужас, который имеет у себя, видит не только Бог, но и ближний. У вас две земли, которыми образовано пространство. Кость твоя там. Это ребро, которое отличает человека от животного. И к нему нет доступа никому, кроме того, кто держит запасной ключ, чтобы войти в дом соседа и поднять, если тот упадет. Но ведь и ты имеешь в руках ключ!

Манька задумалась. Конечно, никакого ключа у нее не было. Радио с Дьяволом тоже не соглашалось, переиначивая слова. Говорило оно то же самое, только от себя и про себя. Манька расстроилась. Двадцать четыре часа в сутки голосило радио, и не было от него покоя, и получалось, что она хоть как плохая, а те, кто житья не давал, хорошие.

На этот раз оно пыталось что-то посоветовать. Без слов. Вернее, слова были, но смазывались до интуитивного наставления. На другом канале точно таким же посылом чего-то ждали. Но в общем целом радио предлагало не верить Дьяволу. Так ли уж оно было не право? Все, о чем наговорил Дьявол, будто вилами провел по воде. Получалось: воюет вампир с Дьяволом, садит вместо него любого понравившегося Богом, принимает дары от всякого, кто слушает этого Бога, и еще раз принимает дары от развенчанного Дьявола, который в это самое время смотрит ему в зубы и считает, сколько интересных идей тот сумел переварить.

Жизнь била ключом. Причем била в земле, из которой ее насильно выставили. И как после этого она могла разогнать малину с множеством неопределенных в пространстве и времени лиц, чтобы чаша геенны миновала ее, и жила бы она тихо и мирно, пока Бездна не разлучит ее с Дьяволом? Разве нужна была ей Вечность? Не помыслила ни одного мгновения. И горения не заслужила.

Манька зубами заскрипела, искрашивая новенькие острые выступы из десен, которые не успели стать зубами в полном смысле слова.

— А проклятому за что такую муку даешь? — повысила она раздраженный голос. — Меня же убили, и мне же в огне гореть! Где твоя хваленая справедливость?!

— Для полной комплекции! — с удовольствием ответил Дьявол, заметив, что вывел ее из себя. — Не служи рабу, над которым стоит Господин. Если вампир отстоит от меня на одну голову, то проклятый на две. Я же говорю, сидят в Аду на могилах, вместо того, чтобы плевать на клык вампира. Кто просит охранять аршин земли? Разве им принадлежит? О чем может свидетельствовать могильная земля, которая приняла человека, когда тот уже был мертв?

— И никак нельзя спастись? — ужаснулась Манька.

— Можно, — ответил Дьявол, погладив ее по волосам. — Принести себя в жертву, открывая железо, чтобы сокрушить его — и добровольно мучиться в Царстве Божьем, принимая геенну. Гореть в Небесном, где уже ничто не прикроет человеческое сознание от боли, будет сложнее. Так что, одну муку ты заменила другой. И правильно сделала. Чего гореть в Аду, когда можно поиздеваться над вампиром?! — Дьявол одобрительно взглянул на нее и сказал таким тоном, в котором была и гордость, и участие: — Кровь одного вампира стоит миллиона их жизней! У тебя нет души, душа твоя — вампир!

Манька нахмурилась. В принципе, она так и поступила, когда в очередной раз отложила конечную станцию, придумав себе, будто могла изменить ситуацию, повидавшись с Благодетельницей. Даже когда стал вопрос по железу быть или не быть, пришла мысль: а чего жалеть себя, если пару часов назад она умерла?!

Наверное, правильно сделала: ничего не болит, достала живую воду и неугасимый огонь.

Огонь, наверное, испепелит хотя бы одного вампира, если они пойдут на нее войной.

Тогда в Аду она сможет сказать, что защищала свою землю. Пусть не достала Царя, — но мертв тот, кто с ним был заодно. И пусть нет у нее дома, нет своей земли — государственная земля легла перед нею, и каждая ель или пихта рады принять и укрыть от ветра, дождя и снега. Даже железа стало на одну шестую меньше, и она смогла услышать древнего вампира. А, значит, ужас уходит с земли. Глядишь, и потеснит своих притеснителей. А если бы горела, разве произошло бы столько событий, и радостных, и плохих? Разве издевался бы над ней Дьявол, если бы сидела на могилке и протягивала к вампиру ручонки?

И не узнала бы, как шилась одежда для жизни, и как бродили по земле корабли-динозавры, и что Дьявол тоже не всегда был совершенным, но никого не прощает, если попирают его землю.

— Вот ты говоришь: кровь… кровь. А почему нельзя взять донорской? Тогда и человек не будет проклятым, и вампир напьется. Или получается, что пьют не настоящую? Ведь они не приходят ко мне. Неужели нельзя нам жить дружно? Пусть вампир неоспоримый факт, он есть, родился, и если человек станет убивать его, то получится, что человек, как вампир. Они же люди, в конце концов. Забитые какой-то информацией, но люди!

— Манька, ты спишь или бредешь?! — Дьявол развел руками. — Если бы я говорил о крови, которая течет по венам, тогда и капля стала бы человеку смертью. Кровь сознания не течет по телу и ее навряд ли можно сдать. Это боль, которая приходит к проклятому, когда раненное сознание чувствует, как веселятся и пиршествуют вампиры, обманывая землю, будто они — это он. И когда он кричит о себе, земля не верит ему, а если проклинает, оборачивает проклятия против него самого!

Дьявол болезненно скривился. Но, вспомнив, что Манька, в общем-то, знала только то, о чем он сам ей рассказал, смягчился.

— Вампиры мертвы, им недоступны никакие эмоции. Даже любовь и наслаждение они черпают из твоей матричной памяти, куда сунули себя с этим радостным чувством. Человек будет ползать на коленях, но слова лишь раззадорят вампира и никогда не растрогают. В это время лучше плевать в него, так хоть какая-то надежда есть. Кровь у них не священна — ее нет, слова пусты и лживы, и мало слов приложено к делу. Сегодня он говорит одно, завтра скажет другое — маска на его лице оправдает его. И мужественно противится человек обстоятельствам, полагаясь на Бога внутри себя. Но Бог его врет день за днем, убивая надежду. По левую сторону встали проклятые, изгнанные в огонь, по правую праведники, устроившие свою жизнь. И рука Бога простерта над праведниками. Принять Сын Человеческий может только одного.

— А почему нельзя, чтобы оба человека на земле стали как вампиры? Ты говоришь, ему нужен имидж в левой стороне, который у меня правый. Ну, пусть он бы мне тоже сделал имидж? — предложила Манька.

— Неужели вампир, который ставит себя Царем, обронит в землю хоть слово, которое бы разделило его самого в себе? Вот ты получила, и тут же отдала, а почему? Потому что все, что человек делает, он делает правой стороной. Твоя правая рука — разрушенная крепость, где правит Сын Человеческий, который говорит: «отдай, ибо я отдаю!». Правая твоя сторона отдает и здесь, и там. Левая сторона, левая рука твоя — поле, где пасет человек свои стада. У вампира она правая. Если он будет раздавать, что останется ему? Устоит ли он в таком царстве, если и там будет: «я отдаю!»? Много ли получит вампир, который одной рукой собирает, второй раздает?

Если Сатана не может разделиться сам в себе, чтобы устояло его царство, то и Дух Святой не может разделиться сам в себе, чтобы устояло его царство. Две стороны одной медали, тут Сатана, там Святой Дух. А если и там и тут, то это разделились в себе Сатана и Святой Дух. Не устоит то царство. Показательный пример — крепостные рабы, которые молились на Благодетеля и отдавали помещику свое имущество и правой рукой, и левой…

Два надела — это две руки, одна работоспособная, вторая помощник, и каждая приходит к человеку, как ложе. Левая рука всегда втайне, она принадлежит ближнему, но по левой воздается в правую руку. Ее видят люди, ее вижу я. Каждое слово вампиры продумывают, прежде чем положить на себя Дух Божий, крестившись огнем. Нарисовал себя раздающим, и вот уже люди возвращают долги. Не мерою дает Сын Человеческий, но люди мерою, какой отмерил вампир тайно. Работоспособная рука вампира не подает, она собирает, а твоя раздает.

— Обожди! Это из меня что ли? — опешила Манька. — Это я что ли?

— Откуда еще-то?! — невесело подтвердил Дьявол. — Так ведь и живешь! Обе руки твои отсохли. Полчища добрых дел за тобой, а где награда? А награда твоя, блаженная ты моя, на Небесах — и Бог щедро отсыпает ее в закрома вампиру.

Ибо сказал Спаситель:

«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Извини, дорогая, но как можно творить милостыню втайне, чтобы люди не видели и не знали? Да еще так, что бы и для левой руки было тайно? Сама по себе милостыня направлена на людей и для людей. Или тайно, когда вампир никому ничего не дает, но объявляет себя Благодетелем. И Отец, видя тайное, воздает явно, полагая людей к ногам вампира… Другого не дано!

И молиться надо один раз, тайно, вошел в душу, помолился, и воздаст Сущий на Небесах, потому что душа будет молиться за вампира даже из огня!

И зачем тебе знать, что вампир в это время, когда подаешь, убивает людей? Убийства для тебя тоже левые, и они втайне, но пожинаешь плоды явно. Ты убийца, ты вор, ты прелюбодейка, ты мерзость на земле, ты и есть вампир!

Манька застыла с каменным лицом. Чем больше она узнавала о себе и вампирах, тем больше хотелось, чтобы это было неправдой. У страшной правды не было ни конца не начала. Вся жизнь пропитывалась вампиром, как ядом, который незаметно проникает в плоть, приговорив человека к смерти. Но голос, который шел изнутри, обрекал на смирение, ибо в каждом слове вампира был Бог. Не Манькин, чужой, но был, и он был всесилен. Сильнее Дьявола. Вся земля, которая внутри, была обращена к чужому Богу лицом. И даже если она прокричит слова, что она живая, что не умерла еще, чужой Бог унесет слова и обратит против нее — ближний засвидетельствовал ее смерть.

Голодный Бог пил ее кровь, и если она сопротивлялась, нещадно измывался над нею, убивая плоть. Не эфир — живую плоть! Железо не знало жалости.

Пророк Отца сказал: «Всякий раз, как они захотят выйти оттуда из страданий, их вернут туда и… вкусите мучение огня! Поистине, тех, которые не веровали в Наши знамения, Мы сожжем в огне! Всякий раз, как сготовится их кожа, Мы заменим им другой кожей, чтобы они вкусили наказания…»

Но как-то же они это делали! Как-то же избивали ее на расстоянии… Вот она, столько прошла дорог, и узнала, и пьет живую воду, и рядом Дьявол, Бог Нечисти, а где это все? Почему не закрывает ее новая кожа, которую она готовит себе? Куда она девается?

Манька расстроилась окончательно. До Маньки вдруг дошло, что вампиры не просто убивали человека. Они отрабатывали свои приемы тысячи и тысячи лет, и положили народы к своим ногам. Кто устоял?! Они уничтожали народ до единого человека, если хоть кто-то из народа поступал с ними, как с вампирами.

— Я никогда не желала человеку зла, я никогда не думала о вампирах, почему моя душа так легко отказался от себя самого? Что я сделала ему? Как-то же заманили его в сети?

— Ты? Ничего! Он даже не видел тебя, пока не положили перед ним на вампирской свадебке. В чулке — чтобы лица их видела смутно, а он не увидел твоего, — Дьявол пожал плечами, будто Манька спросила его о чем-то естественном. — Показался им человек, и поняли, он им нужен. И первое, что сделают, покажут, насколько умножилось бы его благо, если бы был с ними. Или обманом влекут за собой, через душу попросив принять братство. И человек не может отказать, просьба идет от души. Нет у кандидата сомнения, что люди, которые открывают ему себя, желают ему зла. Ведь сказано: оставит человек и мать и отца и прилепится к своей плоти. Ты, конечно, клинический случай, но даже ты прошла через это.

Вспомни, что это ты ни с сего ни с того вдруг уснула в кабинете, когда работала на шахте: разве можно заснуть среди чужих людей? И почему сразу выставили вон? Неужели лучше, если человек полубессознательным состоянием будет умножать и делить? Ради Бога, пусть отдохнет, но сделает как надо. Но ты пришла, не имея слабости — поела и убилась!

— Не сразу, через месяц! — поправила Манька. — Через месяц уволили. Когда я… — она в ужасе уставилась на Дьявола. — Когда мне висок пробили…

— Ну, правильно, после вампирской свадебки! А что чувствовала ты весь этот месяц от одного сна до другого?

— Боль… вроде бы все нормально было, но внутри боль, предчувствие нехорошее, — вспомнила она.

— Готовились, уговаривали, приложились в полубессознательное состояние новобранца. Но вампиры даже тут не рискуют устроить встречу, пока обряд посвящения не будет совершен! Он приходит, когда душа уже лежит без сознания и земля открыта для каждого слова. Он первый закалывает душу, бросая ее новоиспеченным братьям и сестрам. И как только его собственный голос пройдет по земле, он становится вампиром — и чистокровным вампиром, когда душа украсит собой геенну огненную в Царствии Небесном.

Дьявол помолчал, с осуждением поглядев на Маньку.

— А пока какой же он чистокровный, если по каждому слову устраиваешь дискуссию? Да, конечно, не звездой летишь. Да, он тебя не ищет, ненавидит, примеривает на себя недостатки, которые открыли ему братья и сестры. И принимает тебя, как болезнь, как муку, как злое начало. Он помнит твой противный голос, твои грязные руки, вымазанное испражнениями лицо. И сразу начинает болеть, когда понимает, что есть у тебя хоть что-то, чтобы могла жить… Даже сараюшки не оставил бы тебе и тело — так жаден! И в то же время рубит людей направо и налево, чтобы поднять твою мечту: строит города, достает государства с землею, умножает кладовки с одеждой и драгоценностями.

Конечно, Благодетельница мило, прикрываясь тобою, испытывая чувство зависти к тебе же, распоряжается всем, что есть у него и, получается, у нее. Но сор из избы не выносят, если тишь да благодать. К чему бы проклинают тебя по каждому поводу? К чему поминают тебя — если жизнь удалась?

— Могу помечтать о лесоповале, чтобы прямая просека до гор… — мрачно пошутила Манька. — И так целое государство, куда им еще-то? Это, наверное, когда я за огород с соседом билась. Огород у него разрастаться начал в мою сторону…

— Вот как после этого ты собираешься дружно жить с вампирами? — засмеялся Дьявол.

— Я с ними жить не собираюсь, но наблюдаю идиотское желание, что будто встаю посреди кровопролития и говорю: а не пошли бы вы?! — Манька снова прислушалась к себе, протыкая тьму своей памяти. — Странно, будто стоят они у меня тут, — она махнула рукой и обвела круг вокруг лба. — Только близко очень.

— Желание твое будет исполнено, когда приступишь к Благодетельнице. Чем это тебе обернется, врать не буду, но думаю, мысли о летальном исходе уместны. Крылышками бряк-бряк, ноженьками топ-топ, и прямо куда-нибудь… — подразнил Дьявол.

— Ну а если без шуток, вампир уходит в мир иной, что будет с ним? — поинтересовалась Манька.

— Смерть и ужас сеет вокруг себя. И каждый день армия голодных вампиров рыщет в поисках человека, который станет им жертвой. И каждый день мечтает вампир, чтобы уже, наконец, отлетела душа его. Каждую минуту уходят один или несколько душ, ставшие заложниками сделки с Дьяволом. Ты, Манька, не представляешь, что значит быть Дьяволом, который видит все, чем занят вампир. Мы, вот, сидим с тобой в глубоком лесу, и нет рядом человека, и тихо, и спокойно, и кажется тебе, что мир — он такой, он задремал… Но на другой стороне планеты светит солнце, и поезда бегут по рельсам. И кто-то завидует, и плачет, и смеется, и патологоанатомы не сидят без дела, ровно, как и врачи. И даже тут, недалеко от нас, всего лишь в четырех днях пути, если без снега, в ближайшем селении плачут четыре человека, если не считать ту, которая льет слезы по утраченной девственности.

Маленькая девочка, которую изнасиловал отчим. Узнала мать и выставила ее из дома, и она стоит под дверьми и не знает, куда ей пойти, ей холодно, и хочется спать…

И как мне сказать ей, что вечером ее убьет отец, и что она, не имея Бога от матери и отца, будет сидеть на могиле, охраняя свой аршин? Как сказать, если она не может услышать меня, когда говорю: беги! Она не вампиром выпита, оборотнем, и там, на краю села живет женщина, которая ослепла от слез, умоляя дать ей дитя?

Еще плачет женщина, которую избил муж — он всегда ее бьет. Обычная проклятая, но ей повезло — вампир ушел раньше. Говорить о ней не хочется — ни рыба ни мясо! Ни один вампир не приближается к вампиру-душе, и как легко бы было обратить его в прах — но голос вампира зовет ее. И она мучит себя сомнением, как сложится жизнь, если ужас уйдет с земли. И будут жить, пока смерть не разлучит…

«Пожалуйста — просит она — помоги мне, Господи, убить чудовище!»

А зачем, если можно уйти? Что, ноги растут не из того места?

Мужчина: потерял семью и дом, был пожар. Он не плачет, скрипит зубами и пытается понять, за что Бог так несправедлив к нему, и при этом он понимает, что дом подожгли! Так какого лешего он украшает Бога рогами? Бог исторг его дом и его семью?

А еще одна очень одинокая женщина, которая завидовала соседям, когда привезли красивого пса. Кормила его, когда никто не видел, подружились, а соседи его съели. Оказывается, они привезли его на мясо. И думает, почему не купила, почему не уговорила отдать. Жалобную книгу не рассматриваю, животные не подлежат суду. Я пью их, как пьют вино.

Пес — моя земля, и станет свидетелем, как предначертано, что ласковая женщина кормила его из рук своих. Украденный пес не имеет крови, но я имею представление о крови, и слезы ее открыли мне имя человека, который бы не выпил моей крови. Будет не лишним заметить, что хозяева пса тоже плачут.

И ты бы до сих пор умывалась слезами, обливая ими подушку, если бы ходила между людьми с имиджем-плюс, который нарисовал тебе вампир. Нашлось бы, о чем плакать — но ты уже не плачешь.

Но среди тех, кто роняет кровь, я не вижу ни одного вампира! И стыдно мне за людей. Хотел бы помочь, но нечестивый Бог унесет мои мысли — и засмеется нечисть, зная, что нечестивый Бог душе его предначертал горе. Сам-то я кем буду, если возьму концы земли вампира и стану ему душой?! Я понимаю, что думает вампир, но я не сплю, не меня он усыпил, а ближнего, а я геенна, которая приняла душу вампира и объявила проклятой. Сама подумай, если я объявил душу проклятой, разве вампира оставил незапятнанным?! Это клеймо, которое не смоешь ни водой, ни огнем, ни кровью. Он Бог и я Бог. Молись Бог, я страшен в гневе, когда сойдемся в поединке, кто устоит?

— Ну! — Манька развела руками. — Не у всех же душа — вампир.

— Не у всех, у пяти процентов, но сколькие идут вслед вампира, подражая ему во всем? Если человек не искал душу убить, он не вампир. Он всего лишь служит его идеалам, приближаясь устами и делами… Всего лишь! А это «всего лишь» как-то спасает человека от ужаса? Он умер вместе с вампиром, когда остановил на нем глаза и назвал Богом. Первый и Последний побрезговал бы им! Еще не каждый, кто творит и говорит во имя своего Бога, будет принят Альфой и Омегой, а только тот, кто распнул душу, не сохранив ее, и приготовил себя в белых одеждах, и помолился тайно, войдя в дом и затворив за собой дверь. Собирают вампиры на праздник всех, насильно вытаскивая из всех щелей, а попить и поесть удастся не каждому! Лампочка-то в уме зажглась, а масла хватит ли освещать себе дорогу к жениху, когда наступит ночь? Ночной жених много не объясняет, дверь закрыл и помахал ручкой. Хитрым надо быть, чтобы душа не опередила, если метишь в вампиры. Сказал Спаситель: когда ты идешь с соперником своим к начальству, то на дороге постарайся освободиться от него, чтобы он не привел тебя к судье, а судья не отдал тебя истязателю, а истязатель не вверг тебя в темницу.

А я что, хуже Первого и Последнего?

Вот если ты первая освободилась бы от души, то была бы в почете и царствующая особа! Представляешь, Манька. как жизнь к тебе повернулась бы? — мечтательно произнес Дьявол.

Манька рот раскрыла: правильно говорит Дьявол или опять над нею смеется?

— Мне не надо царства! — сказала она обижено. — Мне и так… хорошо… Но береглась бы и не показывала себя. А если бы не нашли, как сделали бы душу вампиром? Это им надо, и я не понимаю — зачем?!

— Это от тебя не зависело, — признался Дьявол. — О тебе знали давно, когда ты вот такой крохой была, — Дьявол развел руки на полтора локтя. — Разве темница, в которую тебя заключили, в твоем детстве была вечерними сумерками?

А царства…

Какой же Бог, если нет у вампира царства? Вольно или невольно вампир всегда завидовал мне, замечая, как богата и щедра земля, и как быстро прорастает на ней семя. Сколько было их на земле, протягивающих свои ручонки?! Все знают, что она принадлежит мне — и даже Йеся не сумел сказать о себе иное, как разве Сын. Попробуй судить человека, если у тебя нет огорода, а у судимого есть. Многие ли примут слова судьи? Сможет ли судья быть объективным? Не отдаст ли родственнику или мздоимцу, который готов поделиться с ним огородом? Вампиру, прежде всего, нужна земля, где он мог бы установить власть и вершить суды. И не просто огородишка, а именно — Царство!

Сказал Единожды Рожденный Сын Человеческий, учивший один раз наступить на землю и править ею до скончания человеческого века: Ибо Отец не судит никого, но весь суд отдал Сыну…

Правильно, на земле, пока жив человек, я не сужу. Я собираю свидетельства для Суда. Разве судят дом, за то, что хозяин убил человека? Почему я должен объяснять земле, что распорядитель ее интеллигентом не был? Пока сознание человека на земле, все, что с человеком происходит, земля принимает и на свой счет. Она не знает себя, опираясь на сознание, которое проникает в ее пределы и дает определение ее состоянию, как моя земля, знает о себе через меня. Точно так же, как человек, который ходит по дому и делает заметки.

Но там, вне дома — за каждое слово, за каждое дело, за каждую мысль, что владела человеком — сужу! И никто не смог бы кроме меня. Только я вижу, что творится в доме. Я понимаю, что вампиру спокойнее, если бы его судил вампир, который был бы, как человек. И сказал один, и принял второй, рассмотрел, и положил на себя, и примерил, и сказал: «Вижу — нужда была! Оправдан!»

Но я не человек. Если ты сегодня, имея нужду, вошел в дом ближнего и умертвил его — что сделаешь завтра, когда увидишь мой дом, украшенный и умноженный? Ради бога, верь, если тебе так спокойнее! Чем больше убьешь, тем меньше желания у земли защищать тебя от меня. И радость ее, когда она обретет меня снова. И кто, после этого, скажет, что я не Совершенный Вампир?

— Ты не вампир, — простила Манька Дьявола. — Ты несчастный Бог… они не знают Тебя…

Дьявол засмеялся.

— Это ты не знаешь, а вампиры знают. Как можно не знать, если убивают человека знаниями о земле? Пространство человека имеет сознание, пространство животных имеет сознание, а пространство вселенной разве другое? Человек видит камень, песок, солнце и звезды. Но если бы он смог заглянуть в себя, что бы он увидел? В пространстве человека кипит жизнь, но основа его не живее песка и камня. И человек населяет свое пространство убогими, как он, созданиями. Но жить в пространстве и быть его головой — две разные вещи. А сколько я выпил у тебя крови? И еще выпью! При этом мне даже наступать на тебя не пришлось. Ни один человек не сможет сказать, что я не пил его кровь. Так что я буду судить вампира по вампирским законам. Он червь, и жизнь его в моих руках. Помнить бы им об этом. Пророки знали, народ знал. Есть только одно место, где нет суда — это Бездна. Моим дыханием она открывает Врата каждому, кто принес в мою землю ее холод. Человек уйдет с земли, как многие народы, которые пришли и ушли.

Но разве я человек, чтобы уйти вместе с ними?

Да, страх не испытывает человек передо мной, как испытывают перед Царем, но чем я заслужил такое наказание, чтобы помнили обо мне лишь страхом?

Йеся был сыном священника, и не сложно догадаться, кто приоткрыл ему завесу и объяснил, что человек человека может прибрать к рукам — судить, рядить и сжить со свету. Но не о Бездне, о моей земле мечтал Спаситель. И я знаю, что каждый вампир, поднимаясь к своему Богу, надеется жить вечно.

«Все передано мне Отцом Моим…»

Все — это что? Бразды правления? Мудрость? Гармонию и миропорядок? Совершенный Закон — отвечающий за жизнеспособность Бытия? Да, я могу сказать о себе, что я не от мира сего, я сошел от Бездны. Но как человек мог сказать о себе такое? Как мог послать меня в огонь, если огонь и сера исходят от меня? Если все, что движется в этом мире, имеет меня в себе? Кто кроме меня смог бы двигать галактики и проникать внутрь их? Кого я могу сделать осью земли? Кто выдержит?

«И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени…»

Кто, кроме того, кто управляет всем Бытием, мог бы сделать это? Так почему же человек поставил Дьявола ниже вампира, который не показал ему ни одной бледной планеты? Почему торопится все, что есть у меня, поменять на ужас Бездны?

Или: «что немного мне времени осталось!»

А куда это все денется? Мироздание? Неужели же я, сделав это однажды, не смогу переплюнуть себя? Если уж приспичит, ну, встряхну еще раз старушку — и полетит целовать мне ноги! Я Дух Бытия, а Небытие — Душа моя. Если бы мог человек узреть ужас Бездны, он понял бы, кто правит его головой и куда призвали его. Да, Она совершенна! Я помню, как Совершенная Ночь окружала меня, и мудрым началом я понял, что все, что я сделал потом, я искал в Ней, и судил Ее я, открывая свои возможности. Я обошел Небытие, и понял, что я Бытие. Могу ли я после этого пожертвовать человеку, мертвому и заранее уготовившему мне участь слуги, хоть одну горсть земли, которая бы уместилась в его ладони? Человек захотел, чтобы был над ним Царь, и земля принадлежала ему — я поставил Царя над землей. Его землей! Не я просил, у меня без Царя забот хватает.

Вот у тебя, Манька, Царь. Много ли ты можешь увидеть, имея его в голове? Что же я, дурак совсем, сидеть в темницах? А как уж он распоряжается землей человека, дело Царя!

— Я себе Царя не просила! Наоборот! Я не собираюсь жить вечно! — уперлась Манька, рассматривая свои обкусанные ногти. И ухмыльнулась. — И когда я отправлюсь в Бездну — никто не поедет на мне! Никто! Не думаю, что мои пируэты доставят им удовольствие, когда они найдут Кикимору и Бабу Ягу! Пусть бы они испытали то же, что я, когда мы нашли растерзанную девочку… — помечтала она, блаженно улыбнувшись. — Жалко, конечно, что всем одна участь… Вампиры хотя бы тут успевают пожить по-человечески…

— А я не обо всех… — открылся Дьявол. — Кто-то будет жить. Вряд ли он знает, что земля открылась ему и показала место, где зарыто паскудство. И кажется, дом ему уже готов, и, может быть, даже друзья примерно знают, где его искать. Проклят человек, но не мной, а вампиром, — Дьявол поправил ветки, взбив их. Иголки сразу перестали быть колючими. — Но пока не прожил, как открыть ему, что жив? Спи! Я разбужу!

Манька подумала о таком человеке, которому повезло.

А ее дорога к себе самой только-только начиналась. Вряд ли Его Величество откажется от Ее Величества и прекратит всякие лобзания царицы лесов, полей и рек. Немногие поймут и оценят его героический поступок. Даже сама она призналась, что не поняла бы. Сама она не раз интересовалась, чего не жилось человеку, почему бросил семью, детей, уходил, и жил тихо, но вполне достойно. И прятал глаза, но не искал дороги назад. Теперь она понимала, что счастье не всегда там, где видит его человек. И думала: вампир увел, или судьбу встретил? Или просто устал от собачьей жизни?

«Здравствуй! — скажет она ему, ухмыляясь. — Приветим, что ли друг друга, поцелуемся, раз уж встретились!» И ужас отразится на его лице, исторгнет душа-вампир на нее огонь и серу, дым и копоть, глаза нальются кровью, выставит рога и будет бить копытом. И если рядом не окажется плетня-я! А как мило обложит Благодетельница, у которой она решила умыкнуть золотое дно! Только она так умеет — потому что из земли, а в земле слова становились какими-то другими, живыми…

Маньке стало смешно, но смех шел не изнутри.

Она расстроилась, прислушиваясь к себе. Все было тихо и спокойно, горсть пепла не открывала ей двери темницы. В уме было по-прежнему пусто и темно.

Каждым словом Дьявол пытался приоткрыть ей тайну Бытия, приготовляя к новой реальности, и если слушала его всю ночь, он оставался рядом и охранял ее сон, позволяя спать хоть до обеда. Но где эта новая реальность? Золото он ей всучить пытался, или так истосковался по ученику, что решил из первого попавшегося отброса сделать мастер-класс за короткое время? Было бы кому! С утра она могла не вспомнить и половину из того, о чем он ей рассказывал! И Дьявол терпеливо добивал ее по дороге, прикладывая к старым постулатам и аксиомам новые. И когда понимал, что и после этого ничего у нее не осталось, сразу становился Богом Нечисти, который опять любил нечисть без памяти, превознося помазанников до небес за сообразительность и умение питаться мыслительной материей без всякой подкованности.

А как помнить, если она иногда знакомые слова не могла у себя найти, будто вертелось где-то над головой, а взять, ну ни как!

Наверное, Сын Человеческий шутил, взвешивая: а на что оно Маньке? И не приберечь ли его для вампира?!

— Звери какие-то! — сказала она с досадой. — Убивай их, не убивай, сам человек расчищает им дорогу.

— Ну, вампир — это хищник, — заметил Дьявол, слегка огорчившись, что Манька не спит. Когда она шла и клевала носом, путь был недолог. Сам он во сне не нуждался. Скорее, бросал свое тело, чтобы ей не было одиноко, и она могла позвать его, а сам в это время уносился куда-то вдаль. — Любой хищник умнее и сложнее устроен. Иначе, какой же он хищник, если не сможет выжить? Вот и вампир, эволюционным путем он до этого дошел. Разве не достойно восхищения, как он захватывает у человека ум, память, тело и все его достояние? Некоторые люди сами к ним приходят и просят сделать их вампирами. Признаюсь, на земле нет такой заразы, которая проникла бы в человека и убила лучше, чем вампир. Любая зараза убивает тело, один вампир убивает сознание.

— Но это надо не человеком быть, чтобы убить себя самого! — раздосадовано сказала Манька. — Неужели они совсем не думают? Что они могут получить от меня? И зачем уничтожать знания?! Это вандализм!

— От тебя ничего. От твоей земли много. Имидж — и весь мир. Вампиры получают жизнь, сравнимую разве что с жизнью Бога! Они могут миловать, карать, обожествлены, причем не осознанно, а подсознательно, могут позволить себе в материальном плане то, о чем многие люди и не мечтают. Люди приходят сами и сами отдают, не спрашивая: «Когда долги отдашь, сволочь!» Не об этом ли мечтает половина человечества, обделенная вампирской любовью? Конечно, вампиры прячут знания, и я их понимаю. Представь: проклятый обучился и пришел к другу, такому же, как он, проклятому. «Послушай — скажет он — я не могу прийти сам и взять мою землю обратно, но я могу послать тебя, и ты принесешь мне плоды ее!» Разденут вампира, разуют, и спасибо не скажут! Люди забыли, но вампиры помнят, что такое война, и как непрочно их здание. Кроме древнего вампира кто-то всегда присматривает за жертвой, чтобы не увели из-под носа. Ведь через нее могут проклясть вампира. Проклятые для них самые страшные враги. Твоя память у вампира. А его память — у тебя. — Дьявол постучал по Манькиному лбу. — Там такие ужасы, которые умом человека нельзя понять.

Манька задумалась. Люди так внезапно менялись в отношении к ней, что она зачастую не успевала понять, что человек увидел в ней врага. Происходило это как-то вдруг, но каждый раз перед тем она предчувствовала, что это случиться. За неделю, за месяц. Уж не пасли ли ее вампиры, присасываясь к каждому человеку, с которым она делила и хлеб и соль? Но как? Мало им было своих объяснений? Неужели они делали вампиром человека только лишь потому, что он рассчитывался с нею и начинал ей помогать? И почему человек не замечал внезапной своей перемены? Манька вопросительно посмотрела на Дьявола.

Дьявол промолчал, сочувственно покачав головой.

— А почему люди не знают о вампирах, если они живут среди людей?

— Вампир кусает ночью, когда человек спит. Они стараются не оставлять следы, это бы объединило людей. Кроме того, они должны убедиться, что правильно выбрали человека. Проверить, как работают их заклятия.

— И спокойно смотрят, как человек гибнет?

— Не спокойно. С радостью и чувством самодостаточности. Вампир чувствует, что отношение людей к нему изменилось, ушла боль, совесть не мучает. А проклятый начинает понимать, что изолирован от всего мира. В конце концов, придет из сердца страшная правда о нем самом — полчища проблем станут одним мгновением. Но человек не ищет, он злится на себя, на людей, радуя вампира послушанием.

— Неужели вампир после укуса совсем не чувствует душу?

— Как раз, наоборот! — усмехнулся Дьявол. — Вся жизнь вампира — душевный порыв. Он просыпается счастливый: образина, которая кричит: я твоя душа! — рядом, сам он Бог, тепло ему, умные мысли просятся в голову… Наслаждение держит его крепко. Это не боль, которую превозмогает проклятый, чтобы чувствовать себя человеком.

Маньке снова задумалась, прислушиваясь к себе. Душу было жалко до слез. Ведь умела она пожалеть каждого человека, посочувствовать, поделиться. Разве так бы она думала, если бы душа ее не умела противиться злому? Не было вампиров в уме, но были люди, которые радовались, переживали, на что-то надеялись…

— Но если у меня есть совесть, и сама я не приемлю насилия, как поверить тебе?

— Еще бы у тебя не было совести! — рассмеялся Дьявол. — Боги проклинают тебя день и ночь, охаивая все, чем ты дышишь. Ведь если душа ругает, человек должен поискать в себе недостатки! — осадил он ее. — Та любовь, что идет из твоего сердца, окружает вампира со всех сторон. Это ум, который лижет его. Он счастлив, а ты? Так что, жалобную книгу мне не подсовывай! Жалость в себе имеет жало.

— Неужели никак нельзя вернуть вампира к жизни?

— Нельзя. Вампир не задумается никогда и ни о чем, а человеку от него только смерть, и земле смерть, и лечить вампира бесполезно, человеком он не станет. Бог он, а Боги не сомневаются. Им хорошо, значит, и мудрость их хороша… На заре, когда человек старался выжить, насилие над человеком каралось смертью или наложением рук. Вампира убивали или клеймили позором, чтобы каждый, кто увидит, бежал от него. Так поступили с Йесей, так поступили с Иаковом. Так поступили с Петром. Но золота моего немного было в их словах. Никто не смог объяснить, что происходит с людьми, и как вернуть их к жизни. Проиграв войну вампирам и признав за ними право, жить среди людей, человек не управляет ни собой, ни своим сообществом, ни своим имуществом. Как только вылезли из подполья, вампиры сразу же уничтожили знания о себе, людей, способных противостоять им, заменили ценности, данные человеку от природы, наплодив огромное количество религий, раздробленных и разобщенных, еще в утробе матери разделяющее человека самого в себе.

Разве не сказал Спаситель, что он пришел разделить родителей и сына, свекровь и сноху, брата с братом, со всеми, кто мог бы поднять его над вампиром? «Истинно — сказал он, посылая человека продать землю и раздать нищим: истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной.

Да, на земле вампира гонение, а он получает во сто крат. Во время гонения. В этой жизни. Не об этом ли мечтает человек?

И кто вспомнит сироту, которую Спаситель разделил с матерью, и которая гниет в своих пеленах в больнице, потому что в доме младенцев уже лет десять нет места? Или ребенка, которого мать и отец привязали к кровати, чтобы не украл ночью корочку хлеба? Человек не думает, что именно ему предстоит стать этой матерью или сиротой, или брошенной женой, или обманутым мужем, или нищим у порога вампира — в словах вампира он пьет мечту.

Но про жизнь вечную — это он поторопился. Я не человек, я Бог — больший, чем вампир. И поступлю как вампир. Я же не смотрю на землю со стороны. Я могу пройти по ней, поднять всех червей, стать ими, выбрать самых тощих и самых жирных.

Все перед человеком — и войны, и глад, и голод, и болезни, и проклятые, и избранные — все, что обещал Сын Человеческий, когда сказал, что будет, когда придет в этот мир. И стало так. Ходит среди людей, а люди не видят и не уразумеют. И ждут чуда, как те крепостные крестьяне, которые молились ему день и ночь, и не ели белого хлеба… Неужели же нищета и гибель миллионов верующих не доказала, что ни одна их молитва не достала ушей Бога?!

— С другой стороны, красиво жить не запретишь! Откуда красоту-то взять, если не забуришься на чужое поле? — Манька тяжело вздохнула. — Пожалуй, знай я заранее, как все обернется, не мешкая помолилась бы на себя. Сносила железо, а разве что-то изменилось?

— Ты проклята. Бремя вампира накладывает отпечаток на каждого, кто приходит к тебе, — сказал Дьявол. — Вампир пасет тебя жезлом железным. Да, ты его открыла, но железо было предназначено не ему, так вампира не достанешь.

— Его никак не достанешь, — рассудила Манька. — Он всесилен. Что бы ни делал вампир, люди не умнеют. Пока у человека есть корка хлеба и пакет денатурата, будет терпеть. А нет, умрет.

— Сохранить землю — убить любой начаток вампира. Кому как не мне знать, как день становится ночью, и все воры и разбойники выходят на дорогу! Любой Царь, — голодный и злой — прикрывает себя именем Бога. Вся куцая жизнь его приурочена к подвигу. Какой подвиг, если он убивал людей и отдавал землю людям, которые не умели жить в мире с местным народонаселением? Сколько моего народа ушло с лица земли, когда вампиры перестали бояться человека? Не скажу, что они не сами тому виной. Тем хуже их грех. Они думали, что в них победил человек, когда прикрыли вампира, наделив его человечностью. И многие народы, которые не держали в руках меча, ушли в один день. Много ли славы такому герою, который рубил головы безоружных? Но люди помнят его, а не народ, который не искал смерти. Пусть будет проклят такой народ, — благословил Дьявол. — Он не заслужил другого господина. И ты проклята. Так что не вздумай мне жаловаться! — пригрозил он. — До тысячи родов проклинаю, убившего зеленого человечка. А теперь посчитай: средняя половозрелая плодовитость наступает в двадцать пять лет. Двадцать пять тысяч лет могу издеваться над народом.

— Ну да! На третий и пятый род! — вскинулась Манька.

— На третий пятый год человек может только войти в собрание Бога, не будучи специально обучен всему, что я даю ученику. Ребенок, который в пеленах имеет в себе Закон, имеет в себе генетическое право первородства. Он никогда не станет хвостом, даже если его проклянут. Такой народ обладал телепатией, левитацией, телепортацией и мог позвать на помощь людей из космоса. Поэтому, когда вампиры не могли подмять народ, убивали всех, включая младенцев. И первым делом переложили свой грех на мой народ, который убивал интеллект младенца, поднимая человека.

— Но если жрецы могли лечить людей, укушенных вампирами, значит, есть способ? — поежилась Манька, дожидаясь, когда Дьявол проклятия свои завершит.

— Жрецы не лечили вампира. Они лечили человека и искали вампира, чтобы украсить им Небо, — ответил Дьявол, с некоторой иронией, видимо, заметив, что Манька думала о чем угодно, кроме как исторгнуть угрозу своей жизни. — Это была самая настоящая война. Полчища вампиров изрыгали проклятия на людей, призывая под свои знамена. В небытие ушли знания, города и селения стали руинами, погибли миллионы людей, — Дьявол помолчал, взглянув на нее с жалостью. — Ты ждешь, что я пролью слезу, стану бить вампира… Но разве не я разрушил крепость человека? Вышел огонь из среды его и пожрал в назидание народам, которые смотрят и понимают, что значить быть вампиром и человеком. Представь, что планета, на которой ты живешь, это музей под открытым небом. Войны на каждый день, разврат, человеконенавистничество, матери пожирают плоть своих детей, дети — плоть родителей, в каждом слове желание учить и уничтожать…

Это мудрость всей вселенной, которая может увидеть весь ужас, когда мои проклятия человеку становятся бытием.

Манька молча согласилась. Знала, нечисть не остановится ни перед чем. Каждый день видела, как втаптывают человека в грязь. Не было роддома, в котором бы не лежал никому ненужный ребенок. Каждый день кто-то кого-то грабил, насиловал, убивал. Война шла всюду, то громкая между народами и оппозициями, то тихая, между соседями и с властями. И везде веселился народ, влюблялся, превозносил себя до небес… Но Дьяволу ли не знать, что только нечисть могла порассуждать здоровой ясной головой.

А она…

Год назад ее знания ограничивались тем, что она прочитала в книгах, написанных рукой вампира, ибо человек изживался, труды его оставались тайной для народа. Много ли она поумнела с тех пор? Кому как не ей знать, что мысли, которые прививал Дьявол, улетучивались, как только первый луч солнца касался ее головы. В том-то и дело, что лучи не проникал в нее, они был снаружи, а Истина Дьявола иже с ними. А она оставалась во тьме. И, кажется, зрила глазами, но Город Крови исторгал из себя одну только глупость. В делах житейских истина Дьявола никак не приближала ее разумному началу.

Взять ту же соболиную шубу Бабы Яги — простой житейский пример! Как хорошо было бы накрыться ею! Так ли бы поступил вампир? Даже не вампир, просто разумный человек?

Дьявол не снимал плащ, даже когда спал, и нисколько не мучился совестью, когда она коченела от мороза, накрывал ее изредка в последнюю неделю только краешком, когда помогал заснуть. Она словно проваливалась в пространство — снаружи ничего не было, но мерещиться начинало разное, от чего бросало то в дрожь, то в холод. То галактика на нее наползет, и проскочит она миллиарды звезд. То застрянет в каком-то месте: черная громада, где варится такое варево, что не опишешь словами, и плющить начинало там. А то привидится город, который не мог существовать ни на земле, ни на небе. А если вокруг себя посмотреть, то все виделось в серебристых струях света…

Ну, хоть так!

Разуметься, Дьявол не умел понять, что после железа лечиться надо каждый вечер. Хорошо, что снова обрела живую воду. Пуще глаза будет беречь ее! Но была она по-прежнему дурой — ибо умнее не стала. Все было Дьявольским. Сама она мыслила узехонько, и дальше своего бремени, наложенного вампирами, заглянуть не умела. Даже он это понимал и поругивался иногда, но про себя. Но таким Манька умела его понять. А вот как подумает, что Бог перед нею, пусто становилось и в душе, и в уме, и в сердце. К Богу Нечисти она еще как-то приноровилась, но не к Богу в целом. Какой Бог, если пришел, враги ее целы, и он за них горой? Умел он увильнуть, как до дела доходило. И там у него правило, и тут правило, и сюда сунуться нельзя, и туда не положено! А кто мог запретить Богу? И что удивляться, что люди подумали и порешили: а нехай будет вампир! Грозное Дьявольское развенчание на долгие времена никого не радовало. По крайней мере, вампира человек мог видеть перед глазами — не трудно догадаться, что от него ждать, а что от Дьявола ждать — непонятно.

Но если ты Бог, грозно с неба метни молнию в ту же душу, и не надо будет искать ее по белу свету! Виновен — оставь человека!

Она думала, не как Бог, а как человек. Не умела она в уме искать галактики — там была бездна. Пусть не такая, как у Дьявола, но тоже — бездна. Она понимала, что вампиры никогда не примут ее — она была проклятой, и, кроме железа, взять с нее нечего. Может, отказалась от нее душа, потому что она — круглая сирота? От этих мыслей становилось больно. Но мысль, что она восстанет против них, казалась абсурдной. Нет, она не винила вампира: если бы ее сделали вампиром, разве не жила бы вампирской жизнью и не радовалась, что каждый человек к ней по-доброму? И разве бы захотела иметь душу, от которой одно горе? А горя в ее жизни было столько, что не одна душа не выдержит.

Манька уже не сомневалась, что ярость Дьявола обрушилась на людей, потому что оказались они, как Манька, не умнее врагов, и каждый понес врага на себе. Может быть, правда мстил за землю, или боль его все еще была с людьми, которые искали его и помнили, и учились управлять собой, или потому что имя его было предано забвению, и каждый, кто сталкивался с ним, видел только ужас, и не видел, когда он был внутри него.

Но вот она перед ним, протягивает руки, разве он торопится снять с нее оковы и вернуть ей утраченную чистоту, душу и землю? Да, ей посчастливилось наткнуться на Кикимору и Бабу Ягу. И она расстроила им планы — вроде как перепрыгнула нечисть через две головы, и теперь тоже немного была нечистью. В глазах Дьявола.

Но где радость?

Легкое опьянение выветрилось, и наступило похмелье. Вампир чувствует иное, он бы радовался по истечении времени, что наказание отошло от него, но быть проклятым — чувствовать боль. И то, что Дьявол расстраивался, что вампиры спят и не торопятся посчитаться с нею, лишь усугубляло чувство вины. Тогда зачем Дьявол рассказывал ей об этом? Еще хуже становилась ее жизнь в свете его истины. Сносит она железо, не сносит, дойдет ли до Благодетельницы — куда бы не ступила, вампиры всюду будут издеваться над нею. Люди бежали от них народами. Кричали в небо: помогите! На плато, на самом видном месте, еще сохранился крик о помощи. Она много раз видела рисунки, но только сейчас поняла их значение: спираль, решетка и звери. И чтобы вылечить себя, как лечили жрецы, ей ой как далеко! Наверное, не ограничивались их знания тем, что вампиры топчут землю. А как заставить замолчать радио? Как уйти от лица вампира и схоронить себя среди людей? Как показать человеку себя? Как снять иго, наложенное вампиром? Как убить вампира и заставить гореть в огне его самого?

Она не могла ответить. И Дьявол не открывал.

Она даже не знала, что чувствует вампир, не умела проникнуть в его голову. По радио проникновенные голоса тащили чувств целый воз, но разве жили вампиры по своему слову? Слово для них было как меч, которым могли проткнуть человека. И полагался человек на слово их, и умирал, когда начинал понимать, что его раздели. Обещания были в моде — это, может, раньше не летало слово воробьем, а кто их сейчас считает? А если она ничего не знает, какой смысл гоняться за синей птицей? Она не Дьявол. Ее мир — это она сама и ее душа. Она всегда думала, что ее душа — голос совести. А получилось, что нет, люди там…

Но сам-то Дьявол много ли собирал на стороне? Его откровенность ранила гораздо глубже, чем железо вампира. Что, нужно было пройти мимо нищего? Или ударить хозяина, как он ударил ее? Или убить собаку соседа, который убил ее собаку?

Тогда получалось, что и в Дьявола надо плюнуть, раз он искал ее смерти.

— А ты разве, не нищая? — прочитал Дьявол ее мысли. — Что, кроме тебя, не нашлось вампира, который бы подал? Хорошенькое дело: нищая подает нищему. Или когда ты простила хозяина, он спасибо тебе сказал? Почему бы не забодать садо-мазо? Упреждать надо удар. И кто сказал, что я веду тебя на смерть? Смерти нет! Есть смерть вторая. Еще не известно, чем закончится ваше противостояние. Я поставил бы на тебя, если бы ты сносила железо. Пока ты его не сносишь, ты будешь передо мной и перед людьми — нищая, голодная, развратная, убогая.

Дьявол задумчиво смотрел в огонь, который тонул в его глазах, и лицо его стало грустным.

— Люди безропотно несут на себе крест, когда не анализируют свои поступки, руководствуясь голым желанием. А оно зачастую продиктовано идолами их сердечной чакры, которые ведут радиопередачи прямо в ум. Раньше люди обрезали крайнюю плоть сердечных объяснений. Голые факты и анализ объективно существующих причин и Закон Бога были им опорой, а теперь радуются, что сердце обещает награду. Но в сердце нет мозговых извилин. Там узел, куда приходит информация от матричной памяти. Сердце учит тебя любить, но кому как не мне знать, что любовь должна исходит от сознания, а не от сердца. И каждый день убеждаюсь, что сознание человека не способно любить. Вот ты, почему не ищешь Нечестивого Бога внутри себя, зная, что он есть?

— А как?

— Спроси сердце, как любить человека, который убил тебя. И послушай, что оно ответит.

Манька прислушалась. Сначала не было ничего, в области сердца была тяжесть, будто кто-то сжал его в руке. Но было в этом что-то человеческое, словно кто-то что-то пытался сказать, а слова у него застревали на губах. И вдруг…

«Помнишь… я сказал… я твоим именем… нарисую звезду на челе… Помню ли я… я всегда помню… пусть умрет голод внутри… души… в ограбленном доме я имя…» Говорили двое — мужчина и женщина.

Сердце замолчало. Она даже не успела понять, кто и почему говорил. Там тоже было темно. Она подняла голову и уставилась на Дьявола, будто пришел конец света.

— Это что было? — взвизгнула Манька. — Почему у меня там голос?

— Богатые наследники! Чистые, незапятнанные, нарисованные такими на твоем челе. А нарисовать сердцу можно все, что угодно. Если мышцы чувствительные стали, значит, ужас пришел в твой дом.

Манька промолчала. Мерзкое чувство пришло и ушло. Впервые в жизни она слышала себя, как другие, когда вспоминали. Словно порвалась завеса. Значит, внутренняя глухота не была врожденной глухотой. Она лежала на животе, подперев голову руками, прислушиваясь к сердцу — и смотрела в огонь.

Там снова было темно и тяжело. Наверное, завесу приоткрыл Дьявол.

Манька устроилась удобнее и закрыла глаза. Дьявол пил чай и корил себя, похохатывая, но бубнил так тихо, что она сквозь дрему не смогла разобрать, что насмешило его. До рассвета оставалась пара часов. Наверное, Дьявол даст ей поспать. Он не торопил ее, когда они просиживали с ним до утра.

Манька уже заснула, когда вдруг, сквозь сон, услышала, как с рядом раздался треск, такой сильный, что мысли ее мгновенно испарились, а в голове остался только страх.

Она вскочила, испуганно озираясь. Одно дерево рядом с нею было сломано, другие повалены.

Сон сразу же отлетел, голова стала ясной. Манька заметила, что Дьявол не ложился, он все еще пил чай и задумчиво любовался огнем.

— Это что было? — испуганно спросила она, понимая, что он как-то по-особому смотрит сквозь деревья в ночную тьму. — Это так… запинываются? — Манька кивнула на образовавшийся валежник, поднимая ветвь и посветив себе.

— А, это? — Дьявол взглянул на нее и зевнул. — Это избушки Бабы-Яги за нами плетутся. Сиротами остались. Хотя, понимают, наверное, что Баба Яга их не шибко-то ценила. Они ж как курицы, кроме того, больные обе… Подошли поближе к полену. Он им необходим, чтобы чувствовать себя живыми.

— В смысле? — ошарашено уставилась на него Манька.

Раздражение на Дьявола вспыхнуло в ней с новой силой. Он был хуже, чем все вампиры. Пока кормил ее своими россказнями и держал ее в страхе, и шуба, и баня были у нее под боком! Ну кто он после этого? Она не могла понять, как он мог издеваться над нею, шутить, помогать и учить одновременно. И свое раздражение даже не пыталась скрыть.

— Почему больные?

— Да как же им больными не быть, если в одной свинья разлагается, а во второй трупы покойников развешаны по всем видимым и не видимым помещениям? Если бы трупы смердячие гнили в твоих внутренностях, разве здоровая была бы? Трупные яды, кого хочешь, больным сделают…

— Ну, так… и… похоронить может их? — спросила Манька растерянно.

— Похорони, похорони! — согласился Дьявол, не замечая ее присутствия. Он опять был далеко и чему-то улыбался. Наверное, кофеями давился с помазанниками… Вернулся на минуту: — Сама знаешь, я не могу тебе помочь. На любой прах у меня жуткая аллергия, делаю разное и сею ужас… — сообщил он с виноватым видом и снова ушел в нирвану.

— А нечисть твоя — не прах?.. — разозлилась Манька в конец.

Она плюнула на снег, и зашагала в сторону изб, мысленно проклиная Дьявола и всю его Дьявольскую натуру. Чем ему мертвецы не угодили? Как всегда прикинулся шлангом. И не объяснишь, что совсем недавно сумел и стол собрать, и рыбу приготовить, и даже следы иногда на земле оставлял. Манька еще была под впечатлением ночного разговора, но уже развенчала Дьявола во всех ипостасях. Сам-то чем лучше вампира?! Она лишь презрительно окинула его взглядом и тяжело вздохнула, понимая, что ее работа будет не из легких. Но избы было жалко до слез, что такое сиротская доля, знала не понаслышке — и спрашивать у сердца ни о чем не собиралась.

Избы прятались за деревьями темною грудою.

— Цип-цип-цип! — позвала она избы, раздвигая ветви, которые за ночь оттаяли, теперь с них лилась вода, обдав ее с ног до головы. Она мгновенно промокла до нитки.

Одна из избушек выступила из тени деревьев и даже, или это просто показалось, мигнула своими окошками.

— Цип-цип-цип! — еще раз позвала Манька. — Идите сюда, глупенькие, я вас не обижу!

Заметив, что избы с места не двигаются, закричала Дьяволу грубо:

— Иди, препротивная отрыжка нечисти, объясни им, что я помочь им хочу!

— На противный я не отзываюсь — и на отрыжку тоже! — откликнулся Дьявол. — Если уж рассматривать, то, как раз наоборот. Противная — это ты, у тебя со лба вампир на них смотрит, а отрыжка… это, скорее, нечисть моя отрыжка… Если они за две недели не увидели в тебе человека, мне их не убедить! Они, Манька, две недели пытаются понять, как вампир может сидеть рядом с поленом, почему он рассаживает его по всем местам, и почему их отпустил. А если рассмотрели, будут мудро размышлять: где у вампира левая сторона, а где правая, и надо ли по личикам судить о человеке и вампире. Один раз они уже полюбили человека, как ты, но он их посадил на цепь.

Голос Дьявола был ничуть не тактичнее Манькиного. Манька сразу же впала в отчаяние, вспомнив, как присели угрожающе избы, когда она подходила к ним близко. А она-то собиралась поселиться с ними рядом! Она смерила взглядом ногу избы и поняла: земли у нее как не было, так и нет — нога была в четыре раза толще самого толстого дерева, а коготь выше и шире Маньки. Если такая нога пнет, она приземлится где-нибудь рядом со своей сараюшкой. Ишь, какие хитрые: на, Манька, спусти-ка нас с цепи, а признавать не станем!

Но избушка чуть-чуть приблизилась к Маньке и начала рыться в снегу, как будто ничего не случилось, но было заметно, что Маньке она обрадовалась. Не так, чтобы обрадовалась, боязливо, но помочь кроме Маньки им было некому. Если она правильно поняла Дьявола, избы не могли отойти далеко от полена. А взять полено, похоже, не могли. Лес — все, что у них было, ни души на сотни километров, разве что у гор были люди. Она тоже обрадовалась, что избы не ищут ей смерти. Было еще темно, но свет уже брезжил. Не кстати она вспомнила, что Дьявол опять пророчествовал, что спать ей не придется. Мысленно обругала себя, потому что пропустила пророчество мимо ушей. Могла бы вместо того, чтобы слушать бесполезные речи, прославляющие вампиров, давно вынести из бани свинью, нормально прогреться и помыться, и отыскать в избах какое-нибудь одеяло, а самое главное спать в тепле и сухости. Баня вполне бы сгодилась. Неужто не нашли бы общий язык?

Заметив, что изба приближается, она замерла на месте, боясь ее вспугнуть.

Изба присела, примяв деревья, как траву. Манька подошла ближе, дверь распахнулась, как будто изба приглашала Маньку войти, а когда ступила на лестницу, заквохтала со стоном.

В закрытой избушке накопился такой смрад трупного разложения, что войти она не смогла. Едва поднялась по лестнице, ее вырвало. Она сбежала вниз и упала на колени, выворачиваясь наизнанку. Рвота не прекращалась долго, стоило ей подумать, что надо залезть в подвал, вынести трупы, выкопать могилы в промерзлой земле и закопать мертвецов — обострялась с новой силой. Манька уже боялась, не дай Бог выдавит наружу кишки.

Подошла изба-баня, наблюдая за нею. Когда она пришла в себя, поцыпкала избы за собой к огню, и попросила Дьявола присмотреть поблизости добрую поляну, чтобы не путаться в деревьях, а иметь место обозревать обе избы и копать могилы, не натыкаясь на корни.

Поляну Дьявол нашел сравнительно быстро и недалеко. Одно плохо: не у реки. Манька собрала пожитки и перенесла лагерь на новое место. Чистить избы она собралась сразу же, но Дьявол заставил ее поспать несколько часов, а когда проснулась, напоил крепким чаем. И как только с обедом было покончено, Дьявол встал, извинился, и озабочено произнес:

— Ладно, Маня, с избами не пропадешь. У меня столько дел накопилось, пока я тут с тобой муки терплю…

Убедившись, что раскрытый Манькин рот не имел вымолвить ни слова, виновато улыбнулся, растворившись в воздухе.

Ведь знал, не мог не знать, что она до смерти боится покойников, и не могла пройти мимо кладбища, чтобы не почувствовать ужас. И бросил ее! Вот он Дьявол — во всей красе! И только вампир знал, как в него плюнуть, чтобы мало не показалось.

В последнее время плевки доставляли Маньке удовольствие, заменяя обиды. Она поплевала вслед Дьяволу, но не в то место, где он стоял, а чуть в сторонку…