Там избы ждут на курьих ножках...

Глава 7. Оказывается, и в болоте грамотные живут…

Близился сентябрь.

Еще стояло лето, но чувствовалось дыхание осени, и нет-нет, среди листвы выставлялся желтый или покрасневший лист. Лето было сухое и жаркое, трава дала семена и теперь засыхала. На выкошенных лугах поднималась отава. Птицы сбивались в стаи, репетируя дальние перелеты. Небо по утрам было белесое, выцветшее, и днем не достигало той голубизны, которая была в июне.

Манька не верила, что прошла четверть государства. До Неизведанных Гор, занимавших всю северо-западную часть государства, и узким длинным перешейком, ровно посередине, отделившие цивилизованную часть государства от нецивилизованной, оставалась одна треть пройденного пути. Где-то там, у истока реки, которая разделила нецивилизованную часть государства надвое, начиналась дорога в обход гор, огибающая горный перешеек с юга. Сами по себе Неизведанные Горы пока оставались загадкой, их обходили стороной. Сама она их не видела (Манька никогда не покидала родную деревню, разве что в район или до областного центра, чтобы к празднику сахарку купить и колбаски), но крепкие люди, рискнувшие подступиться к ним, порой оказывались искалеченными до неузнаваемости или не возвращались вовсе. С севера к Неизведанным Горами примыкали Северные Ледники. Что они скрывали, тоже никто не знал, кто-то говорил плато, кто-то океан. А с юга лежала та самая цивилизованная часть государства, которая и была ей нужна.

Цивилизованная часть была небольшой, чуть меньше четверти государства, но все беды нецивилизованной части государства приходили именно оттуда, а все богатства, которые водились, утекали туда — и нефть, и газ, и золото, и все металлы и драгоценные камни, которых в нецивилизованной части в помине не водилось. Но как будто именно там лежали, а не в другой части государства, где жила Манька.

Странно, здесь, в нецивилизованной части государства гористые местности, прозываемые Манилкиными Землями, наоборот, лепились к южной границе и к главной дороге. Были они невысокие. Поговаривали, что сокрыты в них многочисленные клады, и все они находились в частных владениях, или считались заповедными местами, ни людей, ни зверей, ни прочих заинтересованных туда не пускали, угодья охранялись пуще глаза. Разве что иностранные послы перед переговорами, бывало, издали любовались ими, и иные, у которых своих таких земель не было, сразу соглашались на все условия царствующих особ, будто угодья те уже лежали у них в кармане.

Но до гор было еще далеко.

А она уже третью неделю кружила по Мутным Топям, за которыми начинались Зачарованные Гористые Земли — дикие и неизведанные. Следуя руслом реки, она оказалась на болотистом ржавом торфянике. Все когда-то кончается, вот и река закончилась. Река питала болото и уходила в землю. На карте это место было таким же белым, как и территория, занятая горами, с той разницей, что она была испещрена черными параллельными черточками. За болотом должна была быть еще одна река, которая, тоже упиралась в болото, беря начало у самых гор. Собственно, она-то и нужна была ей. Где-то там, на берегу ее, жила Посредница…

Погода все чаще портилась, и по ночам из болота поднимался промозглый вонючий туман, оседая на одежде мелкой моросью, по ночам играли и манили светляки. Небо над головой грязное, тяжелое. Вокруг деревца, чахлые и изможденные болотной средой — но уж куда ветер семя занес, там и проросло. Далеко зашла, а у болота ни конца, ни края. Был уже вечер. Манька устала и валилась с ног. Спать приходилось в трясине, привалившись к посоху, втыкая его на мелком месте глубоко в землю и привязывая себя на всякий случай, если вдруг во сне вздумалось бы повернуться. От грязи в язвах начиналось заражение, проникая в кровь и здоровую плоть токсическим ядом — временами у нее начиналась лихорадка. Чувствуя себя сгустком боли, она уже не сомневалась, что не было никакой живительной воды, и все это ей привиделось. Дьявол даже не скрывал своего безразличия, проплывая над поверхностью воды и ила, или становился совсем невидимым, растворяясь и расплываясь в воздухе. И Манька ненавидела себя, ненавидела жестокий мир, ненавидела железо и болью отзывалась мысль о Дьяволе, который, она уже не сомневалась, ненавидел ее и волочился за ней с одной лишь целью, чтобы увидеть, как Помазанница раздавит ее и смешает с грязью, не принимая на себя грех, не марая об нее рук.

Что ж, ей это почти удалось…

Манька недавно поняла, что именно так убивала людей Таинственная Непреодолимая Сила, облаченная властью. Издалека, без яда, без единого выстрела, пожирая человека из среды себя самого. Но сейчас у нее не осталось сил даже ненавидеть — хотелось свернуться калачиком и умереть.

Ощупью выискивая тропу, пробиралась она вперед.

И вдруг…

Как наваждение, посреди убогости болотных красот, предстала глазам полоска твердой землицы — островок с зелеными кустами, усыпанными красной ягодой. До самых кустов, чуть левее того места, где она стояла, к заветной землице пролегла узенькая полоска изумрудной дернины, и до нее, пожалуй, можно было бы дотянуться, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, оттолкнуться и перепрыгнуть.

Вначале, Манька не поверила глазам.

Но когда воспаленное сознание чуть прояснилось, стало ясно, что видение не мираж. Все ее существо потянулась к этому островку. Она не спала несколько дней, не ела, не ступала по твердой земле. Последний раз она видела такой остров неделю назад.

— Смотри-ка, добрались, наконец, до твердого берега, — удивился Дьявол, заметив ее радость. Болото ему было нипочем, он проплыл по воздуху и оказался на твердой земле. Он не проваливался, не искал дорогу, а будто дорога сама его находила, но болотом и он измотался. — Тут заночуем, вечер уже, темнеет. В воде по брюхо не больно-то отоспишься. И подкрепиться есть чем! — он сорвал пару ягод, сунул в рот, смакуя раздавленную мякоть. — Не единым караваем железным сыт человек!

И, словно бы прочитав ее мысли, спустился к полоске дернины, которая вела на заветный остров, попрыгал на ней своим невесомым полупрозрачным телом. Манька следила за ним во все глаза, не отрывая взгляда. Подражать Дьяволу она не решилась, все же он был не таков, как обычный человек. К нему и грязь не налипала, и всегда чистенький и ухоженный, и в болоте находил некоторое удовольствие, когда видел неизвестно каким ветром принесенный из далеких краев яркий лист. И он вдруг начинал умиляться глубокому скрытому смыслу одинокого листа, представляя его уложенным в произведение искусства, сравнивал с ним Маньку, не забывая напомнить, что, чтобы картина полностью соответствовала задуманному и выглядела так же угрюмо, лист в этом случае надо сделать искалеченным и чуть темнее.

Дернила качнулась, по топи пробежала волна. «Господи, но почему нет ни единой мысли, о том что можно, а что нельзя?!» — подумала Манька, замерев на месте. До острова было рукой подать, восемь быстрых шагов… Дьявол поет, добра не жди, но так устала, что ей не хватило сил сопротивляться.

— Ох, земля, не земля, — с сомнением произнес Дьявол и улыбнулся во весь рот: — Но твердь, она в любом месте твердь! Мало ли кто хороводит болотом, главное, про нас не забыл! И болото земля, хоть и разбавленная…

Манька прощупала под собой почву, проверяя тропу, но та вела совсем в другую сторону.

— Не мудрено, болото оно в любом месте болото! — чуть тише произнес Дьявол, заметив, что она с сожалением смотрит на полоску дернины, не решаясь оставить место, где стояла, и сделать шаг. — Когда кругом муть — и манилово путь! За такую тропу в ноги поклонись — и трижды помолись! Можно сказать, подарок судьбы! А тебе, Маня, не угодишь!

Он разочарованно вернулся на островок, развалился рядом с кустами, накрывшись сверху плащом, как одеялом, и захрапел. У Маньки сразу отяжелели веки, глаза стали слипаться. Дьявол приподнял голову, взглянул с прищуром, будто заманивал, и махнул рукой:

— Переправы, переправы, берег левый, берег правый… Не доказано, что болото берег имеет, болото — оно посередине! — он выразительно посмотрел на заросли осота и ряски, простертые до клюквенной поляны. — Неужели, не хочется попробовать клюковки?!

Манька лишь слабо улыбнулась. Как же, всю жизнь цеплялась за такие тропки — и куда они ее завели? И разве ж это подарок? Не из болота она вела. Разве в болоте пристани не бывает? Постучав посохом по дернине, она ухватилась за тоненькую березку, и с замиранием сердца вытянула из хляби ногу — и, почти растянувшись в шпагате, поставила ее на траву-мураву.

Дернина слегка прогнулась под ногой, но выдержала.

Она оперлась на ногу, навалившись на нее всем своим телом. Положение у нее было незавидное: сама она теперь была не там и не там, нога едва достала до края. И все железо на спине давило в хлябь. Березка прогнулась, обнажая корень. Она растерялась, не зная, как поставить на дернину вторую ногу, и пожалела, что не перекинула сначала железо. Потерять его было не жалко, да только потерять было нельзя — оно само обнаруживалось на ней. И внезапно становилось худо: голова болела, руки отнимались, ноги подкашивались, губы не слушались и несли что-то несуразное моменту — и тело становилось бессильным. А когда она снимала железо, все опять становилось как раньше. Зацепившись посохом за корягу, понимая, что посох обязательно вернется, уперлась на него, как на третью ногу. Напряглась, вытаскивая из густой каши вторую. Резко оттолкнулась и ступила на дернину полностью — чуть покачнулась назад, но удержалась. Сделала шаг, второй…

И вдруг почувствовала, как слой молодой дернины уходит из-под ног, предательски разъезжаясь в разные стороны, открывая под собой жидкий кисель из воды и ила.

Манька по грудь ухнула в бездну, опершись на что-то тяжелое в глубине…

Гуща, на которую она оперлась, затягивала еще хуже. Навстречу с громким урчанием поднялся болотный газ, разрывая в клочья остатки зеленого коврика, вырывая с корнем березку, и отбрасывая дальше от тропы.

Ужас объял ее…

Костлявый скелет взмахнул косой — смерть открыла пасть… В голове за секунду пронеслось столько мыслей, сколько в жизни она не передумала. Как все… хуже всех! — уходила она из жизни, с отчаянием, с протестующим молчаливым криком, что нет такой силы, чтобы сломать ее.

Время замедлилось. Секунда стала минутой, воздух — густым и плотным…

И вдруг Манька увидела, как на расстоянии вытянутой руки ударился о воду конец железного посоха и медленно тонет, погружаясь в ил.

Посох все еще цеплялся за корягу. Коряга качалась, опутанная корнями березы, которую вывернул болотный газ. Она едва не упустила этот шанс. Проталкивая руку вперед, сквозь резиновый воздух, сунула ее в ил, в том месте, где видела посох, нащупала конец его, едва достав пальцами, и изо всех сил рванулась вперед, не двигая ногами — схватила, и медленно-медленно начала подтягивать себя к тропе.

Ноги увязали в густом иле, он держал прочно. Каждая попытка двинуть ногой затягивала глубже, густая глинистая каша давала протолкнуться вниз, но не выпускала обратно. Себя можно только вытянуть, как когда в долгие дожди на дороге промачивает глину, и без усилий под собственным весом ступаешь на дно — и иной оставляет сапоги, потому что нет у человека сил поднять глину, сколько ее есть, налипшую на подошвы и голенища. И песчинка, брошенная в глину, рано или поздно оказывается на дне.

Она чувствовала, как пот катится с нее градом, застилая глаза… Огромный заплечный мешок, туго набитый железом, не давал приподнять себя над водой, как камень, привязанный к шее утопленника. Коряга хрустнула и начала сползать вниз.

В глазах ее застыл ужас — последняя надежда на спасение тонула вместе с ней…

И вдруг … Дьявол — в черный день не единожды упоминаемый и всеми охаянный — сорвался с места, в миг перелетел над топью и наступил на корягу и на посох, придерживая их ногой. А когда понял, что успел, выдохнул с облегчением, принимая на себя обычный насмешливый вид…

— Ах-ах-ах! Забери меня монах… На кривую дорожку спешим? — криво посмеиваясь и явно издеваясь, произнес он, сцепив руки пальцами на чреслах. — Мда-а! Не тянешь на Радиоведущую! Полета нет, одни поползновения… — Дьявол посмотрел осуждающе, будто расстроился. — Завидуешь Помазаннице моей? Согласен, ума много… Так ведь голова у нее так устроена! — задумчиво взгрустнул он. — Не соблазнилась бы она болотом в болоте, все болото ей — золотая жила! Крепко она за землю держится! А ты… куда ветер погнал, туда и покатилась, идешь туда, не знаю куда, за тем, не знаю за чем, хватаешься за каждую соломинку… Так всегда, когда из земли вырвут… Но где ж это видано, чтоб солома в люди вывела?

Манька сделала отчаянную попытку использовать шанс, рванувшись всем телом на тропу.

— Кто молится тебе на этот раз, что стоишь по колено в грязи? — прохрипела Манька, вдохнув полной грудью, и снова опускаясь в жижу по горло. И тут же замолчала, сдавленная со всех сторон тяжелой грязью. Но теперь она крепко держалась за посох обеими руками.

Дьявол раздумывал. На губах его играло что-то зловещее, а в глазах полыхнула молния, и тут же стал равнодушным:

— Никто. Кто будет думать о тебе в этот момент? Некому. Тривиальный вопрос. Разве что постскриптум Благодетелей: не все сказано, что должно быть сказано… И стремно вздохнет — а почему не мне досталась радость лицезреть перед смертью ужас моей жертвы… Тем и жив народ, когда пьют его кровь и думают: счастье, что другая жертва есть…. М-да, не дает землица лететь Помазаннику по всем весям, оступиться и встать там, где землицы нет, и зорко следят, чтобы, умирая, голова не умом жила, а самым настоящим искусом. Мысли-то нарисованные надежнее! Сидишь, бывало, чешешь репу, и ба! Здесь поминки, а там именины сердца, — а дай-ка я пройду по головушке, и будет наоборот! — он покачал головой. — Ведь дел у меня, Маня… А мы какую-то бабу найти не можем…

Дьявол бросил тоскливый взгляд на болото, вздохнул, скорчил недовольное лицо, сунул руки в карман плаща, зябко поежившись.

— Так вот… Сам Бог велел тебе в болото вернуться, откуда, Маня, эпопея твоя началась… Так сказать, Родина позвала… И меня, вот, зачем-то заманила!

— Иди! Иди своей дорогой! — прошипела Манька, экономя воздух в легких. — Иди к своей Помазаннице!

Каждый вздох тянул ее вниз, на дно, которое было так далеко, что даже газы, которые лежали где-то там внизу, не могли пробраться на поверхность сквозь толщу перемешанных с водой масс, каждое движение вздымало ее смерть, забирая последние остатки надежды на спасение. Она не хотела, чтобы он отпустил корягу, но как просить, если, как Помазанница, искал ей только смерти? А ведь ее здесь нашли, в Мутных Топях, и кто-то принес ее сюда… Но не Дьявол же! Дьявол стоял, задумавшись про себя, и чему-то улыбался, пока она гадала: полоска дернины — его рук дело? Будто специально ее нарисовали — не зря на картины намекал… Но кто мог на глаз такой обман положить?

— Что, корягу пожалел? — грубо прошипела она, перехватываясь. Тянуться стало легче. — Скажи, отцеплюсь! Или оставь, пусть хоть что-то на память останется. Тебе от нее какая польза?

— Страшно тебе, Манька? — холодно спросил Дьявол, слегка наклонив голову.

Манька вдруг почувствовала, что именно так заказной убивец смотрит на свою жертву, который не получает удовольствия от убийства, но и жалости в нем нет. Она уже была уверена, что Дьявол отпустить корягу и уйдет. Просто уйдет, чтобы никогда не вспомнить о ней… Всю жизнь она ступает на такие полоски… Ступила — и ухнула. Ступила — и ухнула… На какие полоски ступает, кем нарисованные?!

Крепко сжимая посох, она переставляла одну руку за другой. Если Дьявол уйдет, может быть, она успеет, пока коряга отрывается от корней. Страшно было — да! Но меньше, чем стыд за не доведенное до конца дело и за долги свои. Она с горечью вспомнила, как мечтала отплатить за железо, когда поверила в себя, прощалась с господином Упыреевым. Прав оказался кузнец, не дошла она…

Отчаяние сдавило грудь — но уходить из жизни с такой памятью не хотелось.

— Не завидую! — ответила она дрогнувшим голосом.

И взыграла тайная радость — наконец, она дотянулась рукой до тропиночки, с которой ухнула в бездну, робкая надежда коснулась сознания, когда поняла, что все-таки добралась до места, где можно стоять твердо.

— И болото тебе нипочем, удивила! — молвил Дьявол, то ли размышляя, то ли рассуждая сам с собою. — Радиоведущую я сам помазал на престол града стольного, а ты, как есть вредительница Помазаннице моей! — обвинил он ее. — Я вот все понять пытаюсь, или умнее захотела стать, или потерпеть до смерти сил не хватило? Чего не жилось-то? Была бы как все, убогая да бездарная!

Дьявол обижено надулся, дожидаясь ответа.

Но Маньке было не до него. Она прикусила губу, царапая ногтями землю, выискивая хоть что-то, за что могла зацепиться: корягу, корень, камень. Оставалось самое сложное — вытянуть из болота себя. Словам Дьявола она лишь усмехнулась — успеет!

А Дьявол не верил… Вид его снова стал насмешливым, голос выше и слегка угрожающий.

— Не доказать ли ты решила мне свое совершенство? — в тоне чувствовался упрек и ирония. — Только пьет она, Маня, чаи и кофеи из стран тридевятых и тридесятых, носит парчу и меха, и дорогие платья, сшитые мастерами заморскими, каменьями драгоценными украшается, спит в палатах белокаменных, на простынях из тончайшего ситца и шелка, все слова высокими материями проговаривает. — Он с сомнением покачал головой, разглядывая грязную ее голову, торчавшую над поверхностью, которую под илом было не опознать. — А ты что? Кто такая, чтобы пугать ее?! Или думаешь, Дьявол не знает, кого вожаком поставить, чтобы «братья по разуму» не переступили дозволенную черту?! Железом увешанная, бомжа, голодная, и не понять, то ли у тебя рубаха в заплатах, то ли рубаха из заплат! Смотри-ка, тело сквозь дыры просвечивает, а грязь… — Дьявол брезгливо передернулся. — Грязь хоть лопатой соскребай! Вместо кофея жижа болотная, где кустик примет, тут тебе и постель и палата. Может, обутки свои напоказ выставишь? — он пожал плечами. — Так у нее миллионы закованные ходят! Приземленная ты, поди, болото да лес для тебя, как ни есть все государство?! А землица, Мань, безразмерная. Круглая, к ней подход надо иметь. А какой у тебя подход, ты ж деревня деревней… Ума — с воробьиную кучку дерьма… — он встал, подперев руки в бока, нависнув над Манькой всем своим невесомым и бесплотным телом. — Так что ты там доказать-то хотела? Слушаю тебя!

С некоторой небрежностью и внутренним размышлением он равнодушно смотрел, как она барахтается в жидкой хляби, которая засосала ее по горло, не упуская возможности воткнуть жало презрения как можно глубже. Но Маньке было не до того, она выдавливала место для ступни в скользкой мыльной земле, которую оставила так глупо, что стыдно становилось, и тянула, тянула себя — к той спасительной коряге, на которой стоял Дьявол. Груз давил ее вниз, но сильная рука, натренированная посохом, держалась крепко.

И вдруг почувствовала, что болото ослабило свои объятия и отпускает ее. Медленно, давая выскользнуть… Частицы тяжелого ила и глины опустились в нижний слой. Манька начала расшатывать себя, точно так же, как расшатывают сапог, когда вытягивают из грязи, когда он уже достиг дна и прилип, запуская под него воздух, чтоб не создать при отрыве вакуум.

Манька запускала воду…

— Ну вас всех! — в сердцах бросила она, ни к кому не обращаясь, ей удалось немного приподнять себя над посохом, зажав его конец подмышками. — Обида была, но уже не душила ее, будто смотрела она на нее со стороны, и только презрение прочитал бы Дьявол, если бы мог заглянуть в ее сознание. — Нету… в вас человека, и ты не человек! — она выкрикнула зло и хрипло, будто уже стояла перед Благодетельницей. — Думаешь, меня интересуют платья? Убирайся! К своей Помазаннице! Я плюну, здесь или там, после смерти, все одно — ненавижу! Смерти хотели? — она улыбнулась, открыто и смело, обнажив беззубые десны, красные, воспаленные, израненные. — Радуйтесь! Только смерть разная бывает! Я не умираю сама! Докажи, что на моем месте, в болоте, Помазанница смотрелась бы не убого! А я не боюсь, и умирать не боюсь, так что я в болоте краше, как солнце, чем вы в палате, в парче и каменьях! Я вашу личину давно поняла!

Дьявол, прослушав пламенную речь, удивленно воззрился на Маньку, задумчиво покачал головой, сдержанно рассмеялся.

— Маня, она по болотам не шастает! Ей это ни к чему! Она и в горе и в радости найдет оконце, чтобы силой мысли обречь вас, подданных, на адское пламя, — сказал Дьявол, но сказал так, что она почувствовала, как он поставил непреодолимый барьер между нею и Помазанницей.

Манька смотрела на Дьявола, и не понимала его…

Чтобы ни она говорила, чтобы ни думала, чтобы ни чувствовала, какой бы гордой ни была, Дьявол не замечал. Он никогда не смотрел в ее сторону, не искал достоинства, а лишь недостатки, и когда не было, придумывал, или обращался к Помазаннице и повторял слово в слово ее цветистые проникновенные речи. И вновь, как каждую ночь в своей сараюшке, она почувствовала себя такой одинокой, что до боли в сердце захотелось отпуститься, уйти на дно, чтобы не знать и не помнить ни Дьявола, ни Помазанницы. И на мгновение ослабила хватку… Но лишь на мгновение — рядом был Бог Нечисти, который страшно желал этого мгновения. Стоит ей опуститься на три-пять сантиметров — страшная правда выйдет наружу перед всем миром, а слова господина Упыреева станут пророчеством. И железо хоть сколько-то, но убывало — а вдруг Дьявол ждал, когда она износит железо и переступит черту — и не верил, что сможет? Может ли она уйти сейчас, когда должна всем, всему миру?! Умереть никогда не поздно… Ей вдруг стало стыдно… Дьявол все еще держал посох ногой, в очередной раз спасая ее, и пусть мелет… Наверное, Благодетельнице тоже было нелегко поднять себя над всеми, но она смогла, она преодолела, значит, было за что любить ее.

Манька напряглась, собрав последние силы.

— Удивляюсь я тебе, спокойно сравнить себя с солнцем… У-у-у!.. Это ж, сколько зависти в уме! — усмешка не сходила с его губ. — Сдается мне, что ты еще тот фрукт. Да есть такой народ, который сам под себя землицу родит…

Взгляд его вдруг стал азартным, а в глубине глаз зажегся свет:

— Я вот что думаю, поднесу-ка Их Величествам подарочек! Раз решила высмеиваться, почему бы не посмеяться-то? Вроде как сунули в пекло, но ведь ума тебе не хватит рассмотреть его. Должен же кто-то поучить уму-разуму бессовестные твои зенки! А подвиг народу всегда в радость — наука всякому Городу Крови… А мне… — Дьявол задумался и напустил на себя веселость. — Что мне?! Грех не пособить! Как не мне, родителю пекла, знать, что имеет оно некоторую пространность и двойственную природу…

— При чем тут пекло? Житья от вас нет! Чего прилипли ко мне, как банный лист? — зло, сквозь зубы процедила Манька, торжествуя, обхватив корягу и тропинку обеими руками. — Мне плевать на ваше пекло!

Там, скрытый в глубине глины, был еще один корень, который торчал, как гнилой зуб, но не шатался, и отпусти Дьявол корягу — у нее есть опора, она выберется. Перед тем, как вытянуть себя на тропу, ей требовались все ее силы. Ноги все еще болтались где-то там, о чем она даже думать боялась, представляя, какие муть и ужас внизу под нею. Последний рывок, или не последний — смерть промахнулась!

— Ой, Манька, это ты зря! Все так думают, не желая пекло образумить! Хочешь ты этого или нет, ты побороться с ним решила, когда уперлась в железо. Если свечка не горит по всем правилам, то это не свечка уже! Вот и пытаюсь понять, кто, кроме меня, Злого Духа, и местного значения гражданских возмутителей, согласились бы залезть в него и достать полено неугасимое?

Голос у Дьявола стал миролюбивым, с легкой иронией. Он вдруг сменил гнев на милость, обнаружив, что Манька страшным словам его не придала значения, чему-то улыбнувшись. А она, и в самом деле не смогла сдержать ухмылки, первый раз увидев, как Дьявол, изображая Бога Нечисти, упал ногами в грязь, и грязь обратила его в такую же грязь, просочившись внутрь его тела. Конец его плаща выглядел, пожалуй, не лучше, чем ее одежда.

— Я, Мань, в пекле тоже ума нахожу не малую толику. Мало таких. Обычно народец не слишком пеклу рад, особенно, когда определился не в том направлении. Да только время не течет в три конца, когда его в два проскочили: одним, согласно законному пришествию, в Бытие, а вторым в Небытие протопал, когда сказал себе «азм есть!» и понял, что везде лучше, где Дьявола нет. Но ты… — Дьявол задумался, подбирая определение. — Но у тебя или голова, криво посажена, или ты чудо чудное, диво дивное. Ведь больно тебе, знаю. Ты как я, сло-ожное существо!.. Чего ради терпишь боль, если дома, в сараюшке, она была другая?

— Так то не физическая! — ответила Манька, заметив, что Дьявол протянул руку, предлагая помощь. — Язвы тела болят, но зарастают. Боль души уходит в сердце, и каждое слово — соль на рану.

Она лишь скривилась, бросив в его сторону уничижающий взгляд, который из-за налипшей на лицо грязи, остался, скорее всего, незамеченным. Она уже крепко держалась, воткнув посох глубже в полоску твердой земли, упершись коленом в корни, скрытые под землей. Но за помощь, за то, что не опустил корягу, она была благодарна. Пулей пролетел. И время остановилось, чтобы она успела схватиться за посох. Только он мог управлять временем. Но почему он издевается над ней, задевая за самое больное? Почему не сказал ни разу: Маня, не верь, пусть говорят что хотят, ты умеешь, и это главное! — и она простила бы ему все зло в мире. Но он не говорил. Если собрать дела его, то вроде добрый, если все, что он наговорил — хуже злодея нет на свете. Люди хотя бы прикрывались маской благочестивости — и только по делам она узнавала, о чем думал в это время человек, что чувствовал, какие строил планы. А с Дьяволом наоборот — он не прикрывался словами, выставляя себя на показ, а делами был другим, выручая и поднимая.

— Это не боль души, это боль сознания, — поправил Дьявол. — Помнишь, я говорил тебе про мудреца, жившего в других тысячелетьях? Он еще кое-что сказал: «Кто собирает, отнимая у души своей, тот собирает для других, и благами его будут пресыщаться другие». Твоя душа очень расстроится, если узнает, что ты полетела по миру искать добро, которое она отняла у тебя!

Она отдыхала для последнего рывка.

Дьявол против Манькиной воли взял ее за шиворот, придерживая и вытаскивая одной рукой, пока она силилась завалиться на тропу всем телом. Он усадил ее и хитро прищурил глаз, изучающее. Примериваясь к расстоянию, которое она поборола, Манька смотрела на топь с ужасом и радостью.

Она села на тропу, привалившись к Дьяволу, который обнял ее одной рукой за плечи. Только сейчас она почувствовала, как слабеет тело, как в тот раз, когда она встретилась лицом к лицу с волками. Ноги стали ватные, по телу пробежала дрожь.

— При чем тут душа?! Я у своей души ничего не отбираю. Как я могу сама у себя чего-то отобрать? Я есть, и я не такова, какой меня видят. Если твоя… Помазанница… отвращает и ослепляет каждого, как могу показать себя? Люди становятся глухими и слепыми… Прежде, чем мы увиделись, они уже имеют обо мне представление, — искренне расстроилась Манька. — Но ведь у людей наоборот, сначала человек нравится всем, а потом понимание приходит, какой он. И когда пытаюсь доказать, что я лучше, чем он думает обо мне, получается, что я молюсь на человека. Совершенство выставляет себя напоказ и говорит: «Что ищете ее, вот я, Спасительница Ваша!» — а где она?! Ее нет! Она как воздух — и за спиной, и отовсюду… Что бы я не делала, она как камень — и чувствую ее повсюду, во всем! Люди уходят от меня, потому что им тяжело со мной, но не к ней же! Доходят до первого человека, к которому она не пристает, и пусть он хуже, но его принимают. Разве это справедливо?

— Может быть, ты ошибаешься? — хитро прищурился Дьявол.

— Ну, хорошо, — согласилась Манька. — Пусть я ее придумала, я больная, я ненормальная. Но тогда почему люди через нее на меня видят? Они тоже больные? Кто людям условия ставит, если никого нет? У них дырки во лбу, а они говорят: «мы сами!» А как можно самому себе дырку выпилить? Кто убивает людей, на которых бы я могла опереться? И почему утром люди бодрые встают, а я больная? Пересилила себя, и снова человек… Если болезнь настоящая, она не ушла бы! А если я не чувствую, не слушаю, приходят люди, которые настраивают людей против меня — и убивают моих собак, и идут разговоры и сплетни, и начинают объяснять, что где-то кто-то будто бы даст им много денег, но только если меня не будет…

— Ну, иногда полезно выбить дурь из головы… По большому счету, тот, кто раздает деньги, должен проверить человека на предмет благонадежности. К чему рисковать Богу? Он сам себе не рад будет, если вдруг окажется, что уже не Бог!

— Но ведь не только нечисть ужасы сеет вокруг себя! — возмутилась Манька. — Взять, к примеру, местную налоговую, которая за податями следит. Вот пришла я, выстояла четыре часа к ряду в две очереди, чтобы по одному налогу отчитаться и по второму. И подошла, наконец, моя очередь, а инспектор мне говорит: приказ у меня — только одно могу предприятие принять, а второе или к другому инспектору стойте, или через ЭСО отправляйте! Встала к другому, еще час отстояла, а тут у меня одна уточненка, так ее ни в какую не приняли! Я говорю: я ее через почту пошлю, а они мне — не уложитесь в десять дней, оштрафуем! И стояла я еще одну очередь, уже к ЭСО, еще три часа. А сколько денег взяли!

Но я ведь не одна была, нас там больше тысячи таких…

Разве ж не в Благодетелях дело? И все терпят, потому что самый главный Благодетель сказал: мы найдем к чему придраться! Это как?

— А это, Маня, слабое звено у нас выявляется! И неблагонадежные…

— А почему мне проще стать в уме кем-то, чем собой? А мысли, какие у меня? Навязчивые… Откуда берутся? Эти мысли плюют в меня, но ведь не только в меня, всякий на моем месте спотыкается! У нас в государстве так заведено… И почему у меня такая черная память, как уголь? Я бы не расстраивалась, но где мне взять помощь в таком деле, которое люди делают сообща? Почему за те же, или даже большую плату, человек изводит мои материалы, когда я хочу подправить мою сараюшку, и радуется, что сделал меня нищей? Ведь не уничтожает он добро другого человека, честно отрабатывая деньги! Почему людям трудно делать дело со мной, и не трудно с другими? Но я-то… заранее знаю, о чем она просит!

— Ох, Манька, — тяжело вздохнул Дьявол. — Так проклятый человек обречен уходить из жизни, закрытый от всего мира. Барахтайся, не барахтайся, а поле твое уже занято. Соль земли делает тебя безводной пустыней. И соль твоя — мерзость передо мной.

— Какая еще соль? — Манька насторожилась.

— Твое железо. Имя ему — Кровь! Выпить ее — страшная сила нужна человеку. Помню, были в стародавние времена люди, которые в огне не горели и в воде не тонули. Могли и над временем себя поставить. Не горят те люди в огне! Огонь их лижет, а они не горят! И Земля говорит: «Как живого-то хоронить, опоганимся ведь?!» Никто из них не ушел в Небытие, и не знаю, как извести народ сей. А ну, как и ты из их числа? Ладно, — согласился Дьявол, присаживаясь рядом с нею в болото. — Доведу до пекла! Посмотрю, чем повернется. Спешить-то все равно некуда, конец твой за мой не заскочит… А если заскочит, Бытие с Небытием местами начнут меняться — и тут не только мне, но и Абсолюту голову снесет.

— Что, Абсолютный Бог не захочет стать Бытием? — грустно усмехнулась Манька. — Мне кажется, люди обрадуются… Тебя они за Бога не считают!

— Абсолютный Бог всегда Бытие! Вся земля, которая у меня есть, взята от него. И я вижу Его, как тебя сейчас. В Нем столько возможностей заложено, что я до сего дня не перестаю черпать вдохновение, и все, о чем бы ни попросил, даст мне. Абсолютный Бог — Душа моя, и Дух мой лежит на Нем. Имя Души моей — Бездна! И я борюсь с нею, как ты со своей душой. Сочувствую всякому, кто помыслами сердца своего назвал ее Отцом и устремил к ней ноги. Я не рукотворное творение, но даже я не всегда могу с ней поладить, и нет-нет, мы обмениваемся воинами Света и Тьмы между собою.

— Ну, ты, конечно же, с воинами Света, впереди, на белом коне…

— Нет, — не согласился Дьявол, скромно потупившись. — Я с воинством Тьмы. И исподтишка. Поэтому и тренирую бойцов, в столь странных условиях, не обращаясь к ним напрямую. Зомбирую, чтобы голое сознание не остановилось, когда Душа Моя предстанет пред ним — летело с любовью. И чтобы, если вдруг про меня Душа Моя спросит, мое участие ни прямыми уликами, ни косвенными не подтвердилось бы… К чему мне ссориться с Душою Своею? А люди бегут от меня к Ней, и мрут как мухи, и третируют, и поднимают новую землю, расширяя мои пределы. Когда-то Она заключила меня в землю, и земля мой дом, и я хочу, чтобы земля стала такой огромной, как Бездна.

— Это как?!

— Манька, ты и так нас с Абсолютом рассмотришь, и так — и все равно будет не по-твоему.

Дьявол поднялся, протягивая руку. Манька заметила, что он снова чист, и невольно позавидовала — никакая зараза к нему не пристает…

— Хватай руку, не изображай из себя героя-одиночку! А то снова свалишься, как один отрок, который заснул над мутью и выпал замертво из окна перед всем миром, — засмеялся Дьявол. — И даже апостол Спасителя Павлик, узник и раб, не смог этот феномен объяснить! А он, знаешь ли, грамоты имел при себе и каждый день вчитывался в произведения мудрецов, расшифровывая послания иногда умнее, чем сам мудрец! Пришлось пригласить на освободившуюся вакансию другого отрока. Вот как иногда бывает полезно разобраться с мутью. Так всегда, когда болезнь позади, — ты уже над болезнью.

Манька еще раздумывала, принять или нет помощь Дьявола, взвешивая все за и против. Пожалуй, ей не стоило хвататься за его руку, как за ту полоску дернины, с которой ухнула в бездну, но без него она бы не выбралась. След ее четко просматривался, получалось, метра два, но длиною в жизнь… Как вдруг. почувствовала, что кто-то (или что-то) схватил за ноги и рванул вниз — и испустила испуганный вопль, едва успев схватиться за посох и за Дьявола, чтобы не съехать по мыльной глине. Тот, кто тянул ее, держал крепко, но теперь и Дьявол тянул ее, не уступая по силе. Манька почувствовала, что сейчас ее разорвут…

— Отпустите! — взмолилась она, и сразу сообразила, что Дьявол хотя бы тащит на белый свет, и завопила что есть мочи: — Отцепись, говорю, болотная тварь!

Положившись на Дьявола, и ухватившись за него одной рукой, она выдернула посох и начала пробивать того, кто держал ее. Сильно ударить не получалось, болотное месиво смягчало удары, но все же посох был железным, и вместо того, чтобы убраться, тот, кто тащил ее в болото, вынырнул с удивленным лицом.

Это была грязная, хотя, что с нее взять, она и сама была не лучше, женщина-старушка с крючковатым носом и с печальными, жалобными глазами, с волосами, в которых застряла ряска, вся из себя прилипчиво убогая. Старушка поправила лицо, смятое посохом, и тут же начала причитать тоненьким противным голосочком, всплескивая руками и прижимая их к сердцу, и тянулась к ней, целуя подол…

— Манечка, доченька моя, вернулась, деточка, о-хо-хо! Дождалась, дитятко ненаглядное! Ой, что-то не рассмотрю я… Нырни поглубже, дай полюбоваться на тебя! Ведь все глазоньки выплакала, дожидаючись! Вот-вот, — глаза ее засветились радостной теплотой, будто и впрямь родную кровиночку дожидалась. — Я все правильно рассчитала, подумала еще, должна уж Манечка вернуться! Куда ж она еще с железом-то пойдет?! — и спохватилась, — Что ж мы на пороге-то? Пойдем, сладенькая моя, пойдем скорее!

Манька разинула рот, не в силах отвести от болотного чуда глаз, пока Дьявол вытаскивал ее из грязи и толкал впереди себя, тоже наблюдая за чудом с каким-то непередаваемым зубовным скрежетом ощеренной ухмылки. Женщина в болоте чувствовала себя как рыба, и не тонула, и не искала опоры. Она пробежала по болоту и приблизилась, пытливо заглянув в глаза. Попыталась схватить, но Манька выставила вперед себе посох, не подпуская старушенцию.

— Куда? — изумилась Манька, отстранившись от Дьявола, чуть не провалившись с узкой тропы на другую сторону.

— Как куда? Туда! — женщина ткнула в то место, откуда Манька только что выбралась. — Ты меня, надеюсь, поминала?!

— Ага, щас! — зло бросила Манька, осторожно шагая по тропе на твердую почву и придерживая посох, чтобы вдарить болотной ведьме по хребту, как ломиком, если сунется. Тропа шла в обход островка, и вдруг резко свернула, и Манька, наконец, оказалась на твердой земле.

— Да ты что? Али не признала? — удивилась женщина, которая добралась до земли быстрее и уже сидела на пеньке, заложив ногу за ногу, оперевшись на сук, как на подлокотник кресла. Она покачала осуждающе головой. — Мы, Мань, с тобой к одному болоту приписаны! Заждались мы тебя! — и строго, будто отчитывала, добавила: — Не хорошо так с людьми, которые, матери — не матери, а все одно, подаяние тебе на лобном месте!

— Кто это мы? — Манька раскрыла рот в замешательстве, так и не поняв, что женщина имела в виду, когда сказала «матери — не матери». То не одной, а то сразу много? Или намекала, что не отвязаться от нее, как от железа господина Упыреева? И о каком подаянии говорила, если сроду никто копейки не подал за так? И у нее она в долгу?

Да и кто мог жить в этой топи?

— Маня, тебе в этом болоте маленько места отвели! — отряхиваясь от грязи, как от пыли, пояснил Дьявол, которого женщина, видимо, как все, не замечала, пропуская мимо глаз и ушей. Но он ее видел, и даже понимал, о чем она говорит. И сразу приветливо заулыбался, будто это ему старушенция набивалась в матери, а он был чрезвычайно рад. — Тут все обычно аршин-два имеют, больше не положено. Ты еще маленькая была, так тебе и аршина не требовалось, но теперь, — он окинул Маньку взглядом, смерив с головы до пят, — можешь претендовать на побольшую территориальную единицу земли в болотном измерении. Про кикимор слышала когда-нибудь? Это она и есть, собственным личиком! Такое очаровательно милое существо не каждый день встретишь! — Дьявол с почтительностью слегка наклонил голову в знак приветствия.

Манька срыгнула болотную жижу, отплевываясь. Спасибо она Дьяволу не сказала, лишь подумала, посмотрев хмуро исподлобья: хоть и спас ее, но что с того, беды на этом не закончились! Какая-то хитро-мудрая баба, распинаясь в удивительной полюбовности, тащит ее в болото, мило улыбаясь, а Дьявол вместо того, чтобы подумать, как следует, распинается перед ней — аж, противно! Да где такое видано?! А хуже всего, что все они особенными обладают способностями, которых у нее нет. Не устоять человеку против Силы, которая может и в болоте жить, и по небу летать, и драконы ее слушаются. Даже вода у них особенная была, которую людям пить нельзя! Она опять обиделась на Дьявола, вспомнив, что это он помазал Радиоведущую на престол — а чем она ему так приглянулась-то? Разве бы не натянула корону на себя, или не высыпалась на простынях из тончайшего хлопка? И на Манькином теле парчовые платья вызывали бы изумление, и чаями с кофеями не подавилась бы, пропила бы как болотную жижу, которую наглоталась полным брюхом до тошноты! Воду испоганила им, это правда — гордилась собой, но, пожалуй, это все, чем могла бы вернуть долг. Вспомнив про колодец, Манька вспомнила, что Дьявол не слишком огорчился, что тот стал противоположно сам себе — и хотя долго изображал убитого горем Бога Нечисти, паства которого лишилась источника. Это он, того не желая, посоветовал ей разводить живую воду обычной из ручья. И вытаскивал из болота, не притворяясь. И опять, который раз на дню, Манька простила Дьявола.

Тоже, поди, к славе всеобщей Благодетельницы пристроиться хочет… Ну что с него возьмешь?

А ее значит в болото?!

Она хмуро взглянула на Дьявола, соображая, за кого он на этот раз.

Тот стоял над Кикиморой, заложив руки за спину, и сверлил взглядом, от которого женщине было ни холодно, ни жарко. Дьявол для нее в природе не существовал, в то время как она сверлила взглядом Маньку, с такой снисходительной улыбочкой, от которой сразу стало тошно, заложив руки за колено.

— Мне ваше болото на фиг не надо! — угрюмо ответила Манька. — Топитесь в нем сами!

— Что ты, Мань, что ты! — замахала приветливо Кикимора руками. — У нас тут все есть! Болотный ил, что навоз, для землицы самое удобреньице! Я, можно сказать, не покладая рук, тружусь, приготовляя стези Благодетельнице нашей, выстилая путь шелковой муравушкой! И ты свою цену имеешь! Кинешь косточки, упокоишься! Разве не для того пришла? Кто из тех, кто к земле моей приписан, худое обо мне мог бы сказать?

— Да, Манька, удобрение из тебя получилось бы знатное! — хохотнул Дьявол, смерив Маньку взглядом. — Кому как не ей доверил бы растление молодого поколения! Она у меня лучом света в царстве Тьмы числится…

А Кикимора вдруг вскочила, подбежала к Маньке, схватила ее за рукав и потянула за собой.

— Пошли! Все покажу! Да не бойся, ведь устала, спать хочешь, ночь на дворе! А я соскучилась по тебе, деточка моя! Помню, мать твоя отдала мне тебя на воспитание, да разве углядишь за всеми? — она стала недовольной. — Проходили злодеи, испугалась, кинула коробок, да промахнулась, вот как ты сейчас, зацепился он за корягу, и не успела я тебя принять. Как увидели злодеи коробок, соблазнились, умыкнув из-под носа. Ведь мать, кому как не ей, знала, где жилось бы тебе как у Христа за пазухой! Знаю, все знаю, никто слова доброго не сказал, словом ласковым не приветил! Исправим, душечка, исправим! Ой, Маня, вы ж мне все как один в радость. Утешать буду, волосики причешу, глазоньками твоими любоваться стану. Что окошечки они в юдоль голубушки моей, славной царствующей племянницы, и успокоится душа твоя! И ты успокоишься! Смирение твое — лучшая нам награда, а для тебя — умиротворение!

Манька сверлила Кикимору глазами, сообразив, что сидеть ей на этом острове до скончания века или послушать и утопиться: прилипчиво-убогая болотная тварь не выпустит ее из трясины, защищая Дьявольскую Помазанницу. Вон как себя нахально ведет, играючи почесывая языком, да все приветливой лаской, а в каждом слове яду, у сотни гадюк не наберется. Один шаг с острова, и желчное чудовище утянет на дно. Ей оно — что птице небо, а для Маньки самая что ни на есть грязь, в которую сдохнуть ходят.

— Ну-ну, — протянула она в растерянности. — Было бы кому и кому жаловаться…

Кикимора замолчала на полуслове, пьяно икнула и продолжила, заметив Манькино беспокойство.

— Замесила я тесто, — она весело кивнула на болотную жижу и подмигнула. — Видишь, как поднялось? Стану пирогами кормить досыта, согревать долгими зимами, сказки сказывать да песенки петь в глазоньки твои глядючи, чтобы, как Благодетельница ненаглядная закручиниться, я тут как тут, из души погляжу, и отпустит кручинушка! Да нешто против ты?! Никак бунт задумала? Манечка, любим мы тебя голубушку, кабы знала как! — Кикимора развела руками на болото: — Все для тебя!

Манька ужаснулась: все-то Кикимора о ней знает, и про то, что в болоте ее нашли, и про житье-бытье, и Благодетельницу приплела…

Племянница, значит?! Вот куда ее заманил кузнец Упырь… Упыреев! Значит, это то самое место, которое оставила Благодетельница для упокоения душ?!

Всякое думала Манька, когда гадала долгими ночами, куда подевались ее родители, кто сотворил с нею зло такое, лишив родительской ласки, почему оказалась она на болоте, где нашли ее случайные люди и принесли в деревню. Думала, может, ищут ее, слезы проливают, а она однажды объявится родителям, и будут они жить-поживать, добра наживать. Ей в голову не могло прийти, что родная мать просто-напросто решила ее утопить, будто от котенка избавлялась, спихнув на эту…

Выходит, на роду ей написали гнить в болоте, пока Благодетельница свои парчи изнашивает?!

Такая боль резанула сердце, что Манька едва сдержалась, чтобы не упасть на землю. В глазах у нее потемнело.

— Ах ты!.. Ах ты!.. — Манька задохнулась, то ли от боли, то ли от ненависти, замахнувшись на женщину посохом. — Живых людей топить?! Давись, тварь, своей жижей сама!

Женщина отскочила, заламывая руки для мольбы, и в мгновение каким-то образом оказалась за спиной, так что Манька едва успела повернуться лицом. И вместо мольбы голос ее прозвучал спокойно и уверено, в то время как улыбчивое лицо все еще продолжало улыбаться, привечая в болото.

— Вот увидишь, благо я! Ни горя у меня нет, ни мучений! Отведай моей стряпни, пока добром прошу! — она взглянула на Маньку строго, давая понять, что возражений не потерпит. — О-хо-хо!.. — расхохоталась она зло, прищурив один глаз. — Все вы у меня смирненькие да ласковые — ни один не взъерепенился! Манечка, сколько я прожила, в уме не поместится! Кто может мне угрожать?

— Иди ты! — Манька приготовилась ударить посохом, если Кикимора попробует еще раз тащить ее в болото насильно.

Но Кикимора уже стояла впереди, в другом месте, и тут, чего Манька от нее не ожидала, подскочила к ней, ткнув в нее длинное толстое шило. Манька лишь разворачивалась, чтобы встретиться с ней лицом, и только успела подставить руку, чтобы скосить удар, когда шило воткнулось в ладонь, пришпилив к телу, и ушло в бок, проткнув насквозь. Она почувствовала, как острая боль резанула до самого предплечья и в бедро в кость, заглушая боль сердца.

Кровь потекла из ран.

— Манька! — заорал перепуганный Дьявол, метнувшись между ними, защищая то ли ее, то ли Кикимору. — У меня! У меня поместится! Я дольше живу! О, череп и кости!.. — он запнулся на полуслове, когда Кикимора с маху проскочила через него. Заметив, что Манька наставила на нее посох, закричал еще громче: — Фу! Фу! Железом ее не засучишь!

Манька выдернула шило, краем глаза уловив через Дьявола, как через потустороннее зеркало, что Кикимора изловчилась и норовит воткнуть в нее другое шило, больше первого. Через Дьявола она выглядела расплывчато, и блатная краска с нее сошла, обеспечивая превосходную видимость, где у этой болотной облезлой и подгнившей ведьмы светилась ядовитая сердцевина.

Что произошло дальше, Манька объяснить не могла.

Она развернулась, отведя руку Кикиморы одной рукой, а второй всадила шило прямо ей в лоб, где она видела зеленоватую туманность, пробив череп.

Кикимора еще стояла, и туманность дымкой вытекала из ее головы, в то время как Манька с ужасом осознавала содеянное. Если бы каким-то образом ведьма сама на свое шило не налетела, она ни за что бы не подняла на нее руку, предпочтя навечно остаться в болоте. Все-таки было в Маньке что-то такое, что постоянно обеспечивало ей выживаемость. Не в первый раз случилось, что не успела подумать, как ее руками случилось все у нее на глазах. Так красиво получилось, будто был у Маньки черный пояс по сунь-вынь-фу!

Но до убиения дело не доходило…

Маньку всю трясло от страха, что некто был убит ее рукой, а еще больше оттого, что сама она висела на волосок от смерти.

Кикимора плашмя шмякнулась на тот самый пень, на котором хвалилась причесывать волосики и рассказывать сказоньки, заглядывая в глазоньки. Дьявол все еще с поднятыми руками метался по полянке, объятый ужасом, забыв, что нематериальный, дважды запнувшись за Кикимору, павшую в бою. В пылу битвы он, очевидно, пытался их остановить, но никто, как третью сторону, его не воспринял — даже Манька, но она, по крайней мере, не влезала в Дьявольское тело, тогда как Кикимора вообще никак не отметила его в обозрении, подскочив к ней как раз через его нематериальность.

— Ну!.. — наконец, остановился Дьявол, оттирая со лба пот, растерянно разводя руками над телом убиенной, глядя на нее потрясенно. — Да-а, — протянул он, — проткнула ты ее мастерски! — и тут же добавил, обличая: — Убивица ты, Манька! Сама-то понимаешь? Вот куда завела тебя упрямая дорожка! Ладно, — тупо рассматривая Кикимору, неохотно согласился Дьявол, — свидетелем буду… Самозащитный механизм сработал. Но, если честно, был у тебя мотив, угрожала ты ей… И она тебе… Но ведь не ты — она мертва! Следовательно, следователь будет следовать традиции расследования. Эх, сколько платить придется! Мне, — он загнул палец, — судье, прокурору…

Дьявол пощупал у Кикиморы пульс, послушал сердце, поднял и отпустил безвольно поникшую руку.

— Да кто бы еще слово тебе дал! — расстроено проговорила Манька, соображая, какой от Дьявола в этом деле вред, а какая польза. Он, пожалуй, был единственным свидетелем, так что от него зависело, найдут ее или нет. И тут же вздохнула с облегчением и обеспокоено, понимая, что Дьявола видит, пожалуй, она одна — навредить он ей показаниями не мог, но и доказать, что была самозащита, тоже не сумеет. — Но я ведь и вправду не хотела ее убивать! Ну не хотела же! — выкрикнула она, почти отчаявшись найти поддержку в его лице.

— Ну, маразм у старухи… Что теперь, протыкать маразматическое тело колющими и режущими предметами? — спросил он строго, как судья, пнув Кикимору носком ноги.

— Я, значит, убивица, а она, которая людей в болоте топит, святая? То-то, я смотрю, вы спелись, кружим и кружим по болоту, — оглядываясь, произнесла Манька. Она не ошиблась, неделю назад они уже была на этой островной болотной территории, только с другого конца.

— Маня, — строго прикрикнул Дьявол. — Ты в демократическом государстве живешь! Всяк волен выбирать себе Идеал для служения, обливая пятки слезами, поливая елеем и оттирая волосами… А были бы государь с государыней не демократы — и тебя бы заставили! Повороти назад! — жалобно, с мольбой в голосе, проблеял Дьявол, утирая слезу над телом покойной. — Муку какую сеешь! Я от страха не жив, не мертв, — пристыдил он ее, топнув ногой, и сразу чертыхнулся, когда брызги из лужи под ногами полетели во все стороны, обдав его самого. — Сначала старуху прикокнула, кто следующий? Помазанница моя? Ведь подумать, Маня, не мог, какая ты грубая! Делаешь прежде, чем думаешь… А вернешься, я не скажу, скрою, что ты личико бедняжке изувечила!

Манька призадумалась.

Дьявол, может, и не скажет. Именно — не скажет! Но Благодетельница обязательно прознает. Естественно, обвинят, а у нее ни свидетеля, ни алиби… Странно, когда оборотень убил девчушку, он сам ей объяснил суть правосудия, а теперь тоже самое пытается выдать наоборот. «Комедию ломает? Вряд ли. Манька нахмурилась. Тот случай никак Помазанницы не касался, а теперь, пожалуй, в самое нутро ее… Ишь, какой двуличный… Лучшее для нее сейчас схорониться в лесах, идти себе дальше, как ни в чем не бывало, а Кикимору спрятать от постоянного места проживания подальше — пока ищут, успеет уйти далеко! Болотная ведьма изнутри давно гнила, так что по времени никто не определит, когда была убита, скажут раньше, а раньше у нее свидетели есть, которые алиби подтвердят, а если скажут, что шла она вдоль реки, то признается, но дошла до болота и повернула в обход. Кому в голову придет сомневаться? Никто бы в это болото не залез!

Манька обошла Кикимору со всех сторон, брезгливо поморщившись: ведь не человек, мертвец, и давно уже! Ведь не собиралась убивать, старуха сама накинулась, и ей повезло — осталась жива.

И один долг сам себя заплатил.

— Знаешь что, я не просила ее тащить меня в болото и шилом махаться! И оправдываться не собираюсь, — уверенная в своей невиновности, отрезала Манька — и пригрозила: — А если собрались меня останавливать, то вам только хуже будет! — и добавила, но уже не так уверенно, в основном, что бы осадить Дьявола. — И Помазаннице твоей не поздоровится!

— Я что, Маня, разве не должен научить тебя? — с заискивающей вымученной улыбкой Дьявол сделал выпад, изображая драку на шпагах. Он как-то резко вдруг переменился, будто только такой ответ и ждал. И уже спокойно, без сочувствия к Кикиморе, по-деловому предложил: — Пуф, пуф! И уносим готовенькую в болотную тину, пусть полежит пока со своим народонаселением!

— Не уносим, — сказала Манька, понимая, что нельзя старуху обратно. — Оживет еще. Хватит с нее утопленников. Не знаю, сколько их, но спасибо они за это не скажут. Сомневаюсь, что рады они ее рядышком видеть.

— Ладно, — согласился Дьявол весело, — тогда повесим на дерево, как портянку! Будем сушить на солнышке!

— И не повесим, должно мертвого предать земле, — заявила Манька, гадая, догадался ли Дьявол о ее планах. — А если дождь пойдет? Надо по-человечески, похороним, а сверху осину посадим.

— А где ты осину возьмешь? — удивился Дьявол.

Манька осмотрелась. Осины на поляне не росли. А без осины нечисть оставлять опасно. Не приведи Господь, выберется на поверхность и уползет в свое болото! Отсутствие осины полностью соответствовало ее планам. Не придется выдумывать легенду для Дьявола.

— Значит, заберем ее с собой на большую землю! — сказала Манька без всякой радости.

— С ума сошла? — убился Дьявол. — У тебя железа не поднять, а ты еще эту… — он пнул Кикимору брезгливо, — тащить собралась?

— Не оставлять же ее здесь! Если оживет, первое болото станет мне могилой! Чего не сделаешь ради жизни на земле! — ответила Манька зло, расчленяя труп Кикиморы и складывая прогнившие, дурно пахнувшие куски в мешок, который носила в котомке на всякий случай. — Мне спасибо должны сказать, что я от мерзости мир избавила, а я прятаться должна… Ну где справедливость?!

Странно, но дорога из болота оказалась легонькой.

Куда бы Манька не ступила, земля была тверже камня, чуть прикрытая болотной водицей, которая стала почти прозрачной. После смерти Кикиморы воду мутить было некому. Вышли на большую землю уже на третий день, и удивились: две реки, та, вдоль которой они следовали, и та, которая брала начало у Неизведанных Гор, на берегу которой жила Посредница, стали одной рекой с правильным направлением — к морю-океану. И была она так глубока и широка, что без лодки не переберешься, и не разглядишь сразу, где у нее другой берег.

— Ну вот! — кисло скривился Дьявол, почесав в растерянности затылок. — Меняешь лик земли! В общем, так, хватит уже гармоничное государство пугать хаосом! Вывела ты нас из терпения! Бедная моя Помазанница… Что она теперь должна думать?

Замечание Дьявола Манька пропустила мимо ушей. Она прошлась вдоль берега, заметив возвышение, выкопала неглубокую яму и засыпала Кикимору землей, обложив могилу камнями и посадив сверху осину. Почтили минутой молчания, перекусили железом, запили водой, помянув недобрым словом. И только тут Манька сообразила, что нет больше Мутной Топи, и скоро здесь будет такая же земля, как в любом другом месте. Не сказать, что не обрадовалась. Весь мир, от края до края лежал перед нею бездонной лазурной выстой, подернутой осенней дымкой, зеленоватой, с бликами солнца глубиной, и ярким золотым и огненно-багряным раздольем. За две с половиной недели, пока бродили по топи, земля нарядно украсилась.

Но душа и в самом деле не праздновала вместе с нею. Где-то ниже сердца тошненько подвывало. Даже мысль о состоявшемся спасении внезапно открылось ей, как мучительное наставление, типа: «Мы готовили — готовили, а ты, Маня, все испортила!» — и будто уговаривала, что в следующий раз обязательно сбудется. Разницу эту она сразу почувствовала, как только Дьявол обратил на разность внимание, попросив определить, где у нее умственный начаток, а где начало души, поставив руку чуть выше уровня груди, чем немало подивил ее. Получалось, что у нее есть уровень выше сердца, и уровень ниже сердца, и сама она как бы в чреве, в то время как душа — именно в голове! Но только не как мысль, а как некое эмоциональное поле, которое разговаривать не умело, но вполне точно изъяснялось чувствами. Иногда очень даже ясно, иногда смазано, а порою как речь, но едва переводимая в слова.

— С ума сойти! — одурела Манька, изменившись в лице.

Казалось, душа ее всюду, куда не посмотри. И такая же тяжелая, как темное пространство внутри ее, наполненное чувствами, которые выставлялись наружу и вели, как пастырь овцу, а собственные ее чувства, скорее, были ответной реакцией, чем теми чувствами, которые приходили отовсюду.

— А я что говорил? — торжествующе изрек Дьявол. — Нет, Маня, ты и душа не одно и то же!

— А что тогда душа, если она против меня?

— Душа — как ближайший родственник, обращается к человеку из среды его самого. И бывает, выходит огонь и пожирает человека, как кедр, который уже не живое дерево, а головня и удобрение. А человек слушает эту муть, вместо того, чтобы обрезать крайнюю плоть своего сердца. И так разделился человек с отцом его, дочь с матерью, невестка со свекровью, и уже враги человеку домашние его — ибо тот, кто стал в сердце человека, посчитает недостойным всякого, кто любит или мать, или отца, или сына, или дочь более, нежели его. И кто не берет креста его, и не следует за ним, внимая зову, и кто душу бережет, ополчаясь, считается у этой мути недостойным, — и будет он убивать и чернить, и взывать ко всякому, чтобы чинили человеку препоны. Боги там, Манька! Святой Дух, который крестил человека огнем, и поджаривает пяту и язвит в голову одного, и закрывает от возмездия другого, называя праведником.

— А с кем спорить-то? Там же никого нет! — опешила Манька, медитируя внутрь себя.

— А если нет никого, то кто вгрызается в плоть, обращаясь к тебе, как самостоятельное существо? Подсознание находится под сознанием, и надежно укрыто. Но оно не спит, не изнемогает, сеет ужас и вынашивает потомство. Подсознание — это подсознание, и кладбище с мертвецами, которые живы и передают от себя и от Благодетелей приветы. Не спорю, — остановил ее Дьявол, жестом руки. — Бывает хорошее подсознание, которое поднимает человека. Но бывает, которое убивает и его, и близких, или просит украсть, убить, не слышать, не видеть, закрывает от людей, или собирает вокруг сомнительные компании. Все беды человека берут начало в душе его.

— Но если не будет ничего, будет же пусто!

— Не пусто, а чисто. Душа должна быть чистой, как стеклышко, и легкой, как перышко, тогда это душа, а не монстр. Сегодня ты открыла дверь в мир Богов, так сказать, испортила им обедню…

Манька лишь пожала плечами, не найдя, что ответить. Без сомнения, с душой следовало разобраться. Совершеннейшая муть была враждебной, она сразу это почувствовала, и что-то тяжелое шевельнулось, стоило ей задеть эту муть взглядом. Она вдруг ни с того ни с сего почувствовала себя униженной, как будто униженность была неотъемлемой частью ее самой, и глаза, хоть и были сухими, стали как будто на мокром месте. Ничего хорошего в будущем душа ей не сулила, заранее предрекая то или иное дурное событие — и насторожилась, прислушиваясь к себе.

Как могла душа прочить ей беду? Какое право имела?

Потом были еще болота, но не такие.

Не одна кикимора не посмела зацепить ее или кружить и мутить воду. Переходила Манька по ним, будто по наезженной дороге. Куда не ступит, везде земля твердая под ногами. Удивлялась она, но Дьявол, вскорости успокоившись и повеселев, может быть, приняв смерть Кикиморы, как данность, перестав скорбеть и обвинять ее, никакого удивления не выказал. Это хорошая слава нуждается в рекламе, а дурная быстро бежит, если человек в нечисти не прославляется. Кикиморам жить хотелось еще больше, чем Маньке, они не попадали ни в Рай, ни в Ад, если учитывать, что светлая их затуманенная голова была той самой кикиморой, которая растворялась в природе без остатка. К Маньке, после того случая, Дьявол относился ни то, ни се. Он особо и до этого ни о ком не переживал, а тут Кикимора, о которой погост уже давно печалился. Так или иначе, Манька и Дьявол шли как бы сами по себе, но Дьявол с тех пор то в одни ворота играл, то в другие. Вредил, конечно, но когда шла светлая полоса. А когда черная — стал показывать, как железо обернуть себе на пользу. Готовил иногда, хлебая с нею из одной плошки, делился незначительными секретами. И каждый вечер обязательно заряжал ее энергичными эманациями, заставляя упражняться в боевых искусствах…

Он не скрывал, что блатные люди обязательно попытаются допросить ее в качестве свидетеля, чтобы выяснить, что случилось с тетушкой Благодетельницы. На вооружении блатных были и сыворотка правды и детекторы лжи, и многие пыточные средства, и сила мышц — а у нее ничего хорошего сказать в защиту себя не было, и Дьявол предложил на рассмотрение лишь один вариант, который был ей доступен: избегать допроса до тех пор, пока дознаватели сами не придумают какую-нибудь вразумительную версию, исключая ее причастность к преступлению. Так всегда бывает, когда наверху торопят с выводами, а подозреваемый добровольно не раскаялся.

Ну, или пока железо не сносится…

Богом, каким Дьявол был для людей, которые не строили иллюзий и жили, как думающие о своем благе, он для Маньки так и не стал. Манькина голова или такой маленькой была, что умные мысли в голове ее не помещались, или Дьявол просто не посылал их. Обидно было, но ведь насильно мил не будешь. Был он, пожалуй, как Друг, но ужасно проблемный. Бывают такие друзья, с которыми все время попадаешь в неприятность, но любое бедственное положение они воспринимают как увлекательнейшее приключение. Разобралась в нем Манька не скоро, пока он не проявился перед нею во всей своей неприглядной вредности. Но, чем больше узнавала его, тем больше нравиться, и даже вредность его не раздражала. По его вредности человек уму-разуму набирался, а обиды не копил, и Манька часто думала: «вот бы мне так уметь!» Скучать не приходилось, умел повернуть так, что вроде и бока намяли, а все равно не в дураках. У Маньки раньше по-другому выходило, старалась по-умному, но каждый раз выходила дурой. А когда начала дурой прикидываться, если дело не получалось, спросу было меньше, а получалось, говорили: «Вот, Маня, иному умному человеку так не сумелось бы!» Вроде и не назвали умной, но из дураков выделили.

И много времени спустя, стать такой же изворотливо-гнусной, как Дьявол, у нее не получилось. Даже уроки внимательности и осторожности, преподанные им, как обыкновенные происки, не помогли, без Дьявола она оставалась тем, кем была. Но она и не старалась быть как он, понимая, что быть Дьяволом невозможно, если не знаешь, сколько он. Только он умел незаметно подглядывать, подсматривать, и неторопливо придумывать, как обгадить противную сторону. Не только она, нечисть тоже в дураках от него уходила, если следовать его логике и собственным наблюдениям. Но с нею, после того, как понял, что в нечисти ей не прославится, иногда обсуждал откровенную ее глупость, выказывая тем самым доброе расположение, которое ценил больше, чем Манька — ценил так, будто она непременно оценит.

В принципе, так и получалось…

Пока шла, и глупые мысли приходили в голову, иной раз умные, а порой не сразу поймешь какие. Например, Манька никак не могла взять в толк, какими критериями руководствовался человек, когда расселялся по земле. Удивлялась: захватнические войны против острова или города, который и на карте-то не разглядишь, имели место в любом веке, в любом городе. У каждого города, и даже деревни, были такие истории, когда переходили из рук в руки. Но если жить негде, то, вот, иди, селись — но никто с пустым местом не воевал. А почему? — рассуждала она. И приходила к выводу: наверное, все же старались захватить не землю, а имущество. И, наверное, прав был Дьявол, когда говорил, что нечисть пила кровь. Иначе, зачем бы завоевывать город, когда в другом месте можно построить новый?

Дорога и река вели их в глубь государства. Места здесь были безлюдными, но богатыми. И красивые. И сытные. Пока первый снег не ограничил рацион. И если бы умела рисовать, то все ее картины обязательно имели бы смысловую нагрузку: вот синяя река сливалась с синим небом, соединяя Небо и Землю, вот скала угрюмо нависла над покалеченным деревом, и сразу приходило на ум, что Вечность скорбит над смертным творением, или…

Да мало ли что можно придумать?!

Главное найти красивые виды, а смысл сам собой приложится!