Там избы ждут на курьих ножках...

Глава 8. История государства по Дьяволу

А время шло. И Манька шла… Лето сменила осень. Она еще не закончилась, однако конец октября ознаменовался обильными снегопадами и лютейшими морозами. До гор оставалось недалеко и не близко — чуть больше четверти, если мерить от Манькиной деревни. Но по снегу двигались медленно. За день получалось пройти, как если бы летом за час-два. И железо не снашивалось, не обо что ему было тереться по снегу. Кожа к железу примерзала, ноги и руки стали похожи на почерневшую проткнутую мозоль.

Манька выла — и злобствовал Дьявол…

Но так уж человек устроен: рано или поздно он принимает болезнь в свою жизнь и становится с нею одним целым, начиная забывать о ней, как об одном из членов.

Она часто подсчитывала: если бы лето было круглый год, пожалуй, одну партию железного скарба износила бы до перешейка гор, вторую — пока в обход идут, а третью — до дворца Благодетельницы. Но зима портила все планы: получалось не три года, а все шесть. И она расстраивалась, завидуя всем людям сразу, которые нежились в теплых домах у печки, ходили друг к другу в гости и ели пироги. В дома ее пускали редко — боялись язв, много знали от Радиоведущей, что идет срамная и непутевая, как тать, на Идеальную Женщину.

И ведь непонятно зачем! То ли биться хочет, то ли еще чего, но ясно ж как божий день — не с добрыми намерениями. Поначалу и вовсе решили, что убивать идет…

И просила Царица всех радиопередач, Страж Отечества и Матушка государства защиты и содействия у простого люда, который отказать Благодетельнице никак не мог. Во-первых, права не имел. Во-вторых, оказанную честь каждый желал оправдать. А в-третьих — вознаграждение.

Но тут промашка вышла. Ловить себе дороже — язвы многих отпугнули. И куда после этого сдать плененную, чтобы получить обещанную награду? Власти, завидев Маньку, опутанную веревками, сильно удивлялись и приказывали ее развязать, не понимая, о чем ведут люди речь, приволакивая больную и несчастную в отделение государственных органов. Приказа на исполнение от Его Величества не поступало — порядок есть порядок. Не до того ему было. С каких это пор главное лицо государства, обозначенное как главнокомандующий, будет оказывать внимание непонятно кому?! И получалось, что радио одно говорит, а на деле другое выходит.

Обидно было Маньке такое слушать, но понимания не ждала: на месте Благодетельницы, неизвестно, до чего бы сама додумалась, узнай, что прется к ней невесть кто и неизвестно зачем. Но перегибать палку все же не стоило. Разве кроме Маньки никто челом Благодетельнице не бил? И Манька была народом! А нужда у нее вылезла наружу как раз в виду гонения от обозначенного лица. В каждый разговор Радиоведущая встревала, в каждую щель пролазила, отпугивая человека, в каждом деле умела поставить клин.

Сама Благодетельница к простому разговору непривычная была. Мало кто мог похвалиться, что слушал речи ее явно — а только тайно! Но то и вызывало недоумение: как она со всеми разговаривает, если именно вслух не произносит ни слова? Истинно, где двое или трое собрались, там Благодетельница посреди них глубиной чувственной проникновенности произносит речи.

И так все извратит тайными речами, что жить тошно.

Заведет, бывало, Манька речь о высоких материях, о которых от Дьявола наслушалась — а поговорить с людьми хотелось! — и она рассказывала о Дьяволе, о приключениях своих, о том, что видела, но не успеет рта раскрыть, Радиоведущая тут как тут.

«Бессовестно врет! — кричит по радио. — откуда ей знать о высоких материях?! Глаза завидущие, руки загребущие — гоните в шею!! В передний угол сядет, останетесь без лубяной избушки!» Мужу бывало криком исходится: «Падшая тварюга посягает на место святой жены твоей, детей сиротами хочет оставить, выставить перед людьми в неприглядном свете, ославить непорочность твою!» Жене прямо в ум зудит: «Ведь останешься вдовушкой при живом-то муже! Видишь, пиявкой льнет! Да и на что она тебе — эта материя? Вот наступит на горло, помянешь материю нерадостно! Не я ли государством управляю? Не мне ли знать, откуда беды у нас?»

И смотрит человек на Маньку, как на бедственность свою, слова мимо ушей пропускает. Будто она рыба перед ним — рот раскрыла, а слышимости нет. Одна Благодетельница на уме и слова ее, отверзающие правду. А Манька понять не может, отчего у людей голова такая страшная становится! И видит, как застыл у человека в глазах ужас, чувствует, как стынет у него сердце…

Дьявол объяснял это так:

— Стоит ли печалиться, если нечисть «высиживает змеиные яйца и ткет паутину; кто поест яиц их, — умрет, а если раздавит, — выползет ехидна»? Считай, отмщена — ибо взят человек в плен, и больше не увидит земли своей.

— Как это? Плюнув в меня, человек же не место жительства поменял! — расстраивалась Манька.

— Он не моей земли не увидит, своей! А это, знаешь ли, однажды сильно его опечалит! — смеялся Дьявол. — Представь, стал человек к тебе лицом, а в это время радио заработало. И видит тебя, но поступает, как радио велит. Где у него голова? А если головы нет, разве жив человек?

— Но умеют же люди думать! — не соглашалась Манька.

— Будет ли вол бодать хозяина, который бьет его плеткой? И даже если вырвется, когда занесли над ним нож и вскрыта шея — побежит не на волю, а в стоило, — искренне недоумевал Дьявол Манькиной непонятливости. — Так человек, у которого вера. Радио мертво, коснувшись его, семь дней должен искать человек ответ, почему мертвечина к нему пристала. Но что тебе до народа, который мертв? Уж не мечтаешь ли пастырем стать?

— Я не о себе… Меня не доброе отношение интересует, а мнение, которое бы шло от народа. Ведь не выгодно соглашаться с Благодетельницей, да так, что самому себе противоречить. Унижен, обобран, скитается по инстанциям, нигде не находит правду — коррупция, обман, низведен до ничтожества, и видит вокруг зло. И там несправедливость, и тут, боится всего. И никому нет до него дела. И вдруг зачем-то начинает утверждать, что могучая Благодетельница трудится на его благо, любит ее, верит ей, гордится ею…

— Немногие выживают, когда меряются силой с Законом, переступить черту ума много не надо. Так и народ сей, который мертв. Но мертв он для меня и для Благодетельницы, которая ужас как умно оставляет его в мертвых, — поучительно поднимал Дьявол палец. — Для тебя еще как жив! Ибо встал против тебя и тянет одеяло — коллективно!!!

Как оказалось, чувственная проникновенность — и было то самое радио.

Некоторые его запросто переводили в слова, некоторые лишь принимали, как самого себя, а некоторые художественным воплощением в образах. Чаще радио было закрыто черным покрывалом, когда человек смотрит, а не видит, и в то же время эмоции бурлят, как синее море во время шторма. Чувствует, чего быть не должно. Например: хорошо ему, а тоска съедает изнутри, или то и дело о чем-то забывает, или мучается изжогой и болезнь достает, в которую ни один врач не верит, или свалится на человека нежданно-негаданно злая любовь к козлу, или к козе, и вот уже поделать человек с собой ничего не может. Или дитятко вдруг с катушек слетит, и уже родителя ни в грош не ставит. У Маньки чаще так было: и виновата, и стыдно — и ума нет. Но если в этот момент задать себе вопрос: «а где ты раньше была, умная голова, почему умными подсказками не блеснула? — Манька вдруг начинала понимать, что не просто так пришли чувства, скверным образом открывая подневольность. Если послушать ниже сердца, можно почувствовать, что там что-то есть, а если рассмотреть еще ниже, то легко подняться выше, особенно, если в это время ни о чем не думать… Радио вот оно — в уши лезет, и поднимает, или опускает…

Слушать радио, как люди его слушали, у Маньки не получалось. Все волны сливались в один звон в ушах. Если только Дьявол настраивал на нужную частоту. Но настраивал он, когда рядом никого не было. Радиоведущая, как правило, в это время себя славила, рассказывая про свои замечательные достоинства. И смотрела Манька по сторонам и понимала — все люди, она одна не человек, так получалось. Прямо болезнь какая-то. А возможно, Дьявол мог ее настроить только на те волны, в которых Благодетельница обращалась именно к ней, а что на остальных каналах было, оставалось только догадываться, прислушиваясь к внутреннему голосу. Обычно у людей он изнутри шел, и они внимали ему, ибо голос, задевая за живое, всегда сулил некоторое количество выгоды. Например, вышел олигарх в люди, а человеку кажется, что и сам он вместе с ним вышел. Подали тому же кузнецу Упырееву из государственной казны, а человеку кажется, что ему в карман положили. И стоило подумать по-другому, как становилось тошно, жизнь сразу становилась до неприличия противной, болезнь наваливалась со всех сторон. Или обзывал свиньей на лобном месте, лишь разоблачая, будто она уже о себе подумать с выгодой не имела права.

И шарахались от нее люди…

Особенно, когда Манька рассказывала про радио, будто без нее оно не работало!

То и обидно… Удивительно ей было, почему, когда Благодетельница по радио выступает, никто своей головой уже не думает — рот раскрыли и не сомневаются! И стало у нее складываться о народе мнение нелицеприятное — стыдно становилось за народ, который ничем, кроме живота, не интересуется. Но ведь и книги писали, и стихи сочиняли, и на выставки похаживали…

А хвалиться Помазанница умела!

«Идите за Мною и Я сделаю вас ловцами человеков… Я пришла не нарушить, Я пришла исполнить… А говорю вам… И объявлю вам… Приду и исцелю… Ибо Я пришла призвать не праведников, но грешников… Я кроткая и смиренная… Я пришла вразумить… Я пришла разделить… Я Дочь Отца и Матери… Я есмь Истина… Где Имя Мое, там Я… Вложите персты в мои ребра…»

Трижды оглянется Манька — а нету никого! И спросить-то не у кого, никто не видит, как Дьявола, лишь голая правда перед глазами, как ось, — и всяк утонул в ней, как во время потопа, и мыслит узехонько, штампами, прямою стезею, и ни влево его не повернуть, ни вправо.

Морщилась Манька, негодовала, но радиоэфир ей был недоступен. Не могла она Благодетельнице ответить. Да и надо ли? Она так считала: достоинства, если они есть, люди должны видеть, не стоит кричать о них на весь белый свет. По всем параметрам получалась, что она хоть и дура, но как бы умнее, ибо в речи Радиоведущей находила только недомыслие. И готовила уже не обличительную речь, а утешительную, чтобы государыня лучше бы о себе пеклась.

Настроит ее Дьявол на волну:

— Вот, Маня, Благодетелей тоже сознанием видят, — скажет. — Радио это не простое, окружает оно человека ореолом. И растворяюсь во свете ореола сего, и нет меня… Разве услышит человек мой голос, если еще сто пятьдесят каналов с ним откровенничают?! И не постыдить, не подсказать… Мы, Боги, чудными путями приходим — не спрячешься, не скроешься, говорим к человеку из среды его самого. А как он тебя услышит, если ты лишь на шести чувствах поднимаешься, в то время, как человек одесную Богочеловека, глазами его, зрит в корень паскудности твоей?! И далеко отстоит от ума своего, глаза у него в это время на лобном месте, Дьявол осуждающе качал головой. — Благодетели, Манька, благодатью на человеке лежат, а ты его ножом по сердцу!

— И ты?

— Ну… — разведет руками Дьявол. — Я не я, а без меня не обошлось бы… Я Закон утвердил? Утвердил! На скрижалях прописал? Прописал! Получается, причастен…

— А как же я вижу тебя?

— Ну, во-первых, открытое железо… А во-вторых, радио для тебя горькая пилюля — и не лечит. Я хоть ругаю, но не каждый раз. И потом, мы о живом говорим, а радио, обладая несомненной живучестью, мертво — это запись. Вот спроси у него, что на тебе надето — запнется, и будет молотить, выуживая слова от тебя самой. Или мои слова — поймает и вывернет. И получается, что говорить с человеком я могу, но редко и во вред, лицо мое от него скрыто, а слова падают в руку пастыря. И как хочет, так и расставит. И получается, что поднимаю против человека страшную силу.

— Но люди не глупые… Они не просто на веру берут, они размышляют. Правильно, не правильно, это другой вопрос. Перед глазами обман, опираются на него, но своей головой. И не всегда в убыток. Вот не заплатил человек за работу, разве плохо ему?

— А мыслительная материя — вода, — усмехался Дьявол. — В ней слов нет, но есть решение, которое умеет понять земля. И пьют, и умные, но не умнее воды и радио. Вор, он и есть вор.

— А почему я не могу воду пить?

— А тебя умные решения обходят стороной. Чуткий божок ее черпает, обученный всякой премудрости. И пускает воду по рукотворному руслу, где имени твоего нет.

И правда, Манька так и эдак пытала Благодетельницу — и нет слова, если не думает, если слушает, не подсказывая. Получалось у радиоведущей, как у Спасителя Йеси: все хорошо, что по вере и во имя, все плохо, что мимо. Никакой конкретики в словах не было, уточняющие вопросы у Благодетельницы вызывали слезу — не могла она и камень назвать камнем.

Но за тем и шла, чтобы ответить не тайно, а явно — как люди между собой разговаривают.

А еще становилось Маньке обидно, когда Дьявол прочитывал ей летописи на местности, рассказывая много разных историй, откуда взялись Благодетели. Истории были мало похожи на правду, люди помнили и про берега кисельные, и про печки с пирогами — но кто видел? И считали свою историю лживыми вымыслами, открещиваясь от нее руками и ногами, оправдываясь, что будто в то голодное и темное время, когда жил народ неразумный в домах сколоченных криво-косо, и безграмотный был, так что крышу придумать уже не мог, а только разве соломой застелить, будто жердей в лесу не умел нарубить, и доска у него не выстругивалась, а только на ставни, на лавки и на заборы, где бы мог щелкать семечки изо дня в день, каждый мечтал поесть пирогов досыта и попить молока с киселем — и придумывали люди сказки.

А по Дьяволу выходило, что не сказки.

— Сказки, не сказки, а сказка сказке рознь! Хитрые люди их слагали, — щурился он. — И у каждой сказки был свой автор, забытый за давностью лет…

Правдой историю своего народа люди помнили и чтили со слов:

И вот, решил Благодетель, что не искренно его любят люди — ибо Бог у народа был со многими лицами, но Благодетель в них не вписывался.

И тогда повелел он призвать со всех краев земли от каждой идеологии.

Богатая была земля государственная — и не преминули три церкви позариться. И пришли три старца от Отца, от Пророка Отца, и от Сына Отца. И стал Благодетель смотреть, где лучше всего уложился бы как Помазанник.

От Отца отказался сразу. Страшно ему стало, а вдруг Отец не признает его? Да и зачем ему десятина, если половину мог взять, а то и все?

Остановил взгляд на Пророке Отца и на Сыне Отца.

Обе церкви добрые, и народной любви много: не судись с начальством, не прекословь начальству, не отказывай начальству. Грозно посмотри на четыре стороны — и вот уже помазался, все как один рабы тебе. И грамоту знать не обязательно, Сын — неуч, и Пророк не лучше. У одного Царь — и есть Бог. Да какой! Дал рубль, а через неделю получите обратно десять! Не дают, бей до полусмерти и гнои в вонючей яме, где скрежет зубов, чтобы умнее в следующий раз были и умели рубль сделать червонцем. При ветхом Боге работали люди пять дней, на шестой учились, на седьмой отдыхали, иногда и среду, и пятницу Учителя искали, а зачем народу учиться, если Благодетель господин ученических дней?! Иди работай — и будет тебе! У второго мечеть запретная — не пойми, с какого боку на нее молиться…

Правда, церковь Пророка Отца разрешала иметь Благодетелю несколько жен и бить их плетьми за всякую провинность. Перед народом. Редкий мужик выдержит восемьдесят плетей, обычно на двадцатой испускал дух — и получалось, что как только надоест жена или кормить нечем, ты уже опять холостой. Перспектива была заманчивая.

Но церковь Сына Отца оказалась хитрее. Апостол Спасителя Йеси, из славного города Без Визы, привез с собою царскую дочь, красоты неописуемой. Бросилась она к ногам Благодетеля, перецеловала каждый пальчик и возопила:

«Да разве ж я ревнивая? Имей, сколько хочешь, и сама себя прокормлю! Ну не губи ты себя, к чему достоинство ранить, а ну как промахнутся?!»

И стала она первой Благодетельницей.

И так крестили народ силою, но добровольно, и после этого стал народ.

Манька ничего с собой поделать не могла, когда заполняла пробелы в познаниях, обнаруживая и тут противную Дьяволу неприязнь к Благодетелям.

— Вола что ли на закланье повели? — возмущалась она. — Что за народ такой, который убеждения меняет на убеждения по государственной необходимости? Умная мысль та, которая нравится или нет, правду в себе имеет! По идеологиям выходит, что не Правитель для народа, а народ для Правителя! Что значит: древнее прошло, теперь все новое? Мир другим стал, или звезды с орбит слетели? Или дожди идут по расписанию? А если не создали другую вселенную, зачем кричать, что новое?

И отвечал Дьявол:

— Каков народ, таков и Правитель! Каждый народ волен выбирать, кому кланяться! Потому и дура, что нет глубокой осознанности служения Благодетелям. Посмотри на себя — кому твоя жизнь в пример?

— Правильно, если Благодетели промеж собой человеку житья не дают! Все царства тебе были отданы, перешли к Спасителю, а боль как была, так и осталась.

— Но сама ты Благодетельницей торопилась бы стать, если бы житье у тебя было! К слову, у меня никто ничего не забирал! Была Бездна, и был я. И я решил, что меня не устраивает, что она есть. Я не смог Бездну превозмочь, но в результате получился добрый кусок земли. И Бездна сказала: с нею делай что хочешь, а я как была Небытием, так им и останусь. Много Благодетелей хотели бы поиметь этот славный слоеный пирог, но не расстраивайся, он никому не достанется.

— А раньше-то разве не было народа? Откуда взялся, когда крестили? Вот посмотри, все ж слова со смыслом: «изверг» — из веры гад вышел, «изувер» — из у веры стоит, «каравай» — кара в я наоборот началась, «свергнуть» — с веры гнуть, переубедить, «голова» — голо в а, нету никаких мыслей в начале, «бездна» — без дна, «выгода» — вы год, целый, законченный, «война» — в ой на, вы в дерьме, получите… Кто слова так умно складывал? Инопланетяне прилетели? — возмущалась Манька, сплевывая в сердцах. — Наверное, решили, что надо научить человека чему-нибудь умному. Не научили. Или научили на свою голову… Теперь носа не кажут… А я расхлебываю!

— А раньше был не народ, а язычники. Голос у них был зычный, крикнут, и Благодетель кротким становился, как овца. Поэтому тот народ извели тайно. И платили Благодетели Золотому Ордену, который спасшимися считал себя от Мудрости моей, немалую дань, чтобы помощь в этом деле была. Вот и получается, что вроде Иго как бы было, а вроде как бы не было. И звал Благодетель Золотой Орден, когда вдруг появлялся народец, не прославляющий его, чтобы наложить на народец тот Иго. Приходили и накладывали. Обычно по осени, когда цыплят считают. Для острастки по дороге изымали запасы на зиму, чтобы голодомором люди помнили непокорный народец и проклинали его за беды свои.

Сама подумай, пришли к тебе попить кровушки, а по дороге и Благодетелю твоему досталось, кого он будет избегать: тебя, или Больших Людей?

— Меня, конечно. Зачем ему неприятности…

— И так приучали народ копать яму брату, а не Благодетелю. А когда поняли, что не осталось никого от того народа, решили, что и Орден Золотой им уже не нужен. И стали героями сопротивления. И еще больше полюбил Благодетеля народ. Так что правду говорит история: был народ, и не стало его, и пришел другой народ: грамоте не обучен — и размножаться мог только в неволе. И помнит народ лишь то, с чего его история началась: «Решил Благодетель, что не искренно его любят люди, ибо Бог у народа был со многими лицами, но Благодетель в них не вписывался…»

— А почему книги не остались, рукописи, дома? Что-то же должно быть!

— Бог с тобой, какой же Победитель позволит про себя плохое читать? — негодовал Дьявол, удивляясь Манькиной глупости. — Фараоны Египетские про милость Божью не прощали друг другу, а тут резня такая! Приходили, не оставляли камня на камне, и уносили головы с собой. Это сколько ж голов надо отрубить, чтобы в народе грамотного не осталось!

— А почему нельзя было сразу две идеологии иметь? — не унималась Манька.

— Идеология идеологии рознь. При моей идеологии человеку вскоре подумать о Благодетеле страшно, ибо я, Бог Нечисти — голая правда о Помазаннике моем. И как истинный Благодетель, настраиваю человека против всех своих конкурентов каждую субботу. По идеологии Благодетеля в Бога веруют. Он же не может, как я, поставить человека перед фактом, вот мол, от тебя убыло, а Благодетеля прибыло. Какой же Благодетель после этого позволит, чтобы рядом жил человек, который ложкой дегтя в бочке меда? Моя идеология уничтожает Благодетеля, как Бога, а идеология Благодетеля выдавливает из жизни меня, чтобы уж никто не мог чернить его при жизни его.

Но меня так же непросто выдавить, ибо Жив. Он тоже жив, но пока жив человек.

Представь, идем с тобой тихо, мирно, никого не трогаем, и вдруг подступают к тебе разбойники и говорят: «отрекись от Дьявола!» «Я-то отрекусь, — согласишься ты, — а проблему разве решим? Я его вижу, а вы нет!» И выколют тебе глаза. Вот так ходили слепые старцы по государству, которым терять было нечего, и пели песни про Ванюшу-дурака, чтобы хоть что-то в памяти народной осталось. Ты вспомни, что не гусляр, то слепой — и обязательно грамотный. И все время в бегах!

Но меня видят сознанием! Если бы глазами, я не растворился бы во Тьме! А как сознание выколоть? Голову разве что отрубить!

И рубили. Пока люди с моей идеологией не закончились.

— И ты простил?

— Ну почему же… Всех оскотинил, разделил сына с отцом, мать с дочерью, свекровь со снохой… Над стадами поставил пастухов. Периодически вывожу в люди самую крепкую нечисть, которая в печи вас сжигает и головы рубит… Размножаю болезни, сирот, вдов, гною в тюрьмах, бывает, в сумасшедший дом отправлю, обращаю мечты в прах. Или, наоборот, на глазах поднимаю мечту, чтобы видели, что кому угодно дам, но не тому, кому мечта светит. Иногда в море смываю. Не бесплатно. У меня такса твердая.

— Значит, не врут про тебя…

— Конечно, не врут! — гордо произнес Дьявол. — Кому как не нечисти знать, на кого она равнение берет!

— Но ведь был же Царь, который народу вольную выдал, и освободил нас…

— Ой, Манька, Манька… Когда он освободить решился народ, он меньше всего думал о народе! Страна отсталая, каждый помещик сам себе на уме, в город лишь за платьями да торговать, чем мужик послал. Читать и писать барин запрещал, чтобы крамолой головы не забивались. Крепостному рабу много ли надо? Выкатывал на праздник водку и брагу по бочке — и любит народ Благодетеля. Работал мужик от зари до зари, оставляя себе десятину — и еще в долгу оставался. Девки на выбор, гарем не гарем — а трат никаких. При нужде всегда можно продать человека, как истинную скотину, или обменять, или подарить, или забить ради потехи на смерть. Стоил мужик дорого, чтобы самому себя выкупить, да не так, чтобы пожалеть и шкуру с него не спустить, если выставит на барина зуб. Десятина шла в доход Святой Церкви, которая кормила народ сказками и держала в узде, помогая помещику и словом и делом.

За границей уже и производство налажено, и новая земля открыта, где всякий сброд силу за силу не считает, и грозят землю поделить по-новому. Наука вперед продвинулась, и среди народа появились умники, которые сами в вампиры метят. А есть такие бояре, которые Царя-батюшку уже за батюшку не считают. Или те же купцы, которые на вольное житье насмотрелись и смущают народ вольнодумными речами.

Все в государстве плохо, куда не взглянешь. Города не шли в рост — беглыми крепостными рабами много ли наладишь производство? Земля пустовала за пределами удельных княжеств — некому было ее обрабатывать, и защитить некому. И приходилось Царю-батюшке платить за каждого рекрута, которого забирали на войну.

А представь, как обращались с таким пушечным мясом? Кто бы жалеть рекрута стал? И приблагодетельно пускали на мясо. Удерживали солдат от дезертирства и сдачи целыми отрядами только тем, что каждый, кто отслужит определенный срок, становился вольнонаемным рабочим, да и чужие не жаловали, тоже понимая, что воюют с рабами, но если убегали — покрывали.

— Ужас, как тяжело народу жилось, — согласно кивала Манька.

— Ужас не ужас… Где ты памятник видела, крепостному рабу? — пожимал плечами Дьявол. — Все больше Благодетелю. Любит его народ, а не себя самого. Видишь ли, фишка есть в Законе: какому Идеалу служишь, так к тебе и люди повернуться! Хотят люди Интернационального Йесю — и Благодетели, все как один — Йеся, со всеми его мудрыми наставлениями, которые к человеку…

— Но ведь это хорошо! Были бы, но они-то как раз не такие! — с жаром воскликнула Манька.

Дьявол развел руками, взглянув на нее с осуждением.

— Да как же не такие?! Много ли Йеся кому подал? — ехидно спрашивал он. — А почему Благодетель должен? Он не себе велел, а человеку, верующему в Него. И человек подает — ибо ищет Спасителя, но не тебе, а Благодетелю! Йеся не платил — и Благодетель не заплатит. Но человек заплатит.

Сколько раз Йесю принимали со всеми мытарями и сворой, которая за ним волочилась?

А он, между тем, еще обращал внимание на то, что целовать должны были, умасливать пятки елеем, слезами омывать и волосами оттирать… Вместо «спасибо» говорил: «радуйтесь, ибо я с вами!»

И человеку никто спасибо не скажет. Он не сеял, но вытаптывал поля и собирал колосья, — и человек посеет и придет на пустое вытоптанное поле. Он живых в сети улавливал — и человека будут улавливать. Он покойников стороной обходил — и человека, который уже упал и подняться не может, стороной обойдет благодать… Если в сеть попал, разве жив?

У обрезанной головы, Манька, короткая память.

Не бунтовала Святая Церковь против рабства, не шла крестным ходом на помещика. А выявляла неблагонадежных, и сама, бывало, порола. При каждом монастыре и церкви казематы и гноильные ямы имелись, и пыточные подвалы со всякими пыточными приспособлениями. И миллионы людей запоминают только, что Святые Отцы среди народа ходят в черном, как население Дьявольское.

Я-то в черном, мне сам Бог велел, у меня снаружи всегда Бездна! А у них откуда черные сутаны? А все потому, что когда ложат человека в земле, черный морок летит из подсознания. И каким бы ни было содержание, ум человека обязательно поднимет Тьму над собой.

Мои слова — Закон, а Закон гласит: «Проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою. Он будет как вереск в пустыне и не увидит, когда придет доброе, и поселится в местах знойных в степи, на земле бесплодной, необитаемой» Слово Сына Человеческого — плоть, а Сам Он — Человек. В человеке селится эта плоть, и Человек правит человеком.

Никто не ропщет против Идеала, который стал сетью, уготовляя человеку погибель. Обижаются не на Идеал, с которого Благодетели пример берут, а на тех, кто уподобился Сыну Человеческому, и пьет кровь, как учил Спаситель, погоняя стадо жезлом железным. Но если пастух, которого человек себе пожелал, по хребтине его охаживает, тут уж… сам Бог велел!

И ты, когда говоришь: «это хорошо… они не такие…» — ждешь, что они будут поступать с тобой, как учил Йеся. Но они не ученики, они тот самый Йеся, который обращается к тебе — пастухи, а ты болезная заблудшая овца. А когда съедят и выпьют, уподобишься тем, которые отошли от Йеси.

Летописец вспоминал: «С этого времени многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним.»

Неужели же они видели меньше, чем те двое учеников, которые остались и понесли его на руках? Один племянник, а один, согласно писанию, сомнительней Матфей, который был или тот самый Матфей, или Матфей, который был избран на служение вместо Иуды… А где все прочие? Почему в деянии апостолов восьмая часть благочестивого повествования обращена на Павла, он же Савл, который близко не знал Йесю при жизни? А они, Манька, плодились и размножались, и пресыщались богатством, которое пришло к ним своими ногами. Как имущество Анании и жены его Сапфиры, которые умерли, когда решили утаить его от Благодетелей.

И вдруг миллионы людей уверовали в то, что не видели, и поверили тем, кто не видел…

Даже двум сложно сказать о третьем человеке, который с ними. Разве одинаково они его знают? Они могут дополнить друг друга, но если сказать их мнение человеку, то вряд ли он согласится с обеими. А тут Идеалом становится человек, которого не видели даже те, которые благовествуют о нем. Первый, кто услышал бы от человека то же самое, что говорил о себе Спаситель, бросил бы в него камень и вызвал скорую.

Йеся был не первый и не последний, который решил выйти в люди таким образом.

«Ибо незадолго перед сим явился Февда, выдавая себя за кого — то великого, и к нему пристало около четырехсот человек; но он был убит, и все, которые слушались его, рассеялись и исчезли. После него во время переписи явился Иуда Галилеянин и увлек за собою довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались.»

Это только при одной жизни некого фарисея, именем Гамалиил, законоучителя, уважаемого всем народом.

Так ли много хорошего сказали о Йесе?

Не подавал, не благодарил, не платил, искал рабов, угрожал, дебоширил, плевал в землю, рассказывал о себе небылицы, обращался к людям по национальному признаку, был педофилом, не упускал случая совокупится с мужьями и их женами, забирал у людей имущество, пытался рассмотреть писание, уподобляя себя избранному, не имел профессии, никогда не работал, не брал ответственности за близких, не воздавал заботой родителям, которые кормили, поили, одевали и поднимали его…

— А как же чудеса, которые он показывал? И чудеса апостолов?

— Чудо — это когда невиданное и неслыханное доселе. Он повторил то, что много раз восхищало людей до него. Тот же пророк Елисей, ученик Илии, который вернул сына матери, и двенадцатью хлебами накормил армию. И воду переходили, которая расступалась, когда ударяли по ней милотью. Невелико чудо излечить человека от слепоты, плюнув в землю и смазав борением из плюновения глаза. В народе такое чудо прозывали всегда «лихом одноглазым». Чудо — когда, не плюнув, поднимают человека, возвращая зрение и слух. А изгоняющих бесов во все времена была тьма тьмущая. Если бы космический корабль изобрел и построил — это было бы чудом. Ну, или хотя бы велосипед.

И вот…

Посидел Царь, подумал и понял: государство большое, не удержать его, если нападут с двух, а то и с трех сторон. И хуже еще, крестьянские бунты то тут, то там показали, что крепостные рабы тоже умеют становиться вампирами, и лица у них ничем не лучше его собственного. И откуда деньги в казне, если все богатства за горами лежат, куда Макар телят не гоняет. И встал вопрос: как себя уберечь, с помещиками не повздорить, и человеку дать выйти на волю, но оставить его в крепостническом рабстве. И придумал:

Во-первых, был создан первый чиновничий аппарат, который бы урезал человека во всем, что было бы ему на пользу.

Во-вторых, каждый крепостной раб за выданный ему надел в десять соток земли должен был отрабатывать помещику обязательные повинности, которые с лихвой окупали рабскую зависимость человека, оставляя его в том же положении, в каком он был. Он даже уехать не мог, ибо был связан круговой порукой, а все дороги и прогоны и водопои должен был оплачивать дополнительно.

Вот такая была свобода!

Глупо думать, что вампир добровольно откажется от кровушки. И пока человек не поймет, что болезнь у него в уме, он свободным не станет. Вампир поставлен над человеком, и пока ему, как следует, в клык не наподдашь, не отцепится. Каждый Царь думает: «как бы мне, оставаясь Благодетелем, народ закабалить на себя, и чтобы милые вампиры на меня не поднялись?!»

— Человек никогда свободным не станет, — уверенно высказалась Манька. — Он умом понимает, что ему гвоздь нужен, железный обруч на колесо, то же мыло, соль и спички. На новую землю надо кузнеца сманить, жениха для дочери, жену для сына, три-пять коров и табун лошадей, чтобы и поле вспахать, и лес из лесу вывезти, и сбегать, если что, поискать, нет ли где поблизости железа.

— Могу подсказать: на себя посмотри. Каждый Благодетель — вампир, если покупает человека обманом. Со Спасителем, конечно, недалеко уйдешь. Но с Дьяволом-то, кто держит? Разве я не знаю, где у меня железо запрятано? В мире нет цены, которую дал бы человек за себя и за своих близких — и молит оценить дешевле, когда приходится выкупать себя и близких у вампира. Купить можно только раба, а не раб не станет думать, что кто-то купил его, сколько бы за него не дали. Забери себя, близких и свое имущество — и иди своей дорогой.

— Хы-ы-ы… — загоготала Манька, с сочувствием посматривая на Дьявола. — А как далеко он уйдет? Хы-ы-ы-ы…

Но Дьявол даже не обратил внимания на ее гогот.

— Далеко, если заберет с собой гроб с Благодетелем, который тот для него приготовил. Бить и плевать не запрещаю же. Но когда говорю «убей!», поправочку вставляю: «так, чтобы не было обезображено лицо брата!» — по Закону. Знания плюнут в вампира точно так же, как вампир ими плюет в человека.

Манька тяжело вздохнула.

— Сложно это все. Люди по-своему толкуют, а ты как-то все по-своему поворачиваешь. Обзываешь нас…

— Не сложно, если помнить, что полчища врагов укрылись за спиной. Самый страшный враг всегда перед лицом человека, и раздирает надвое, и прочит беду, и готовит, облекая пророчество делами. Многие говорят: я всегда чувствую, что случится то-то — и бегут, и не находят укрытия. А посмотреть, кто просвещение понес — не судьба? Может, просто наступить надо на голову змее и вырвать жало?

Возьмем, к примеру, Благодетельницу — ворожит она против тебя, зовет пожить в земле твоей мертвеца, привечает вора, душа хватает ее за срамное место и поднимает на людях. И погонят и распнут. Но все было у тебя перед глазами прежде, чем случилось, и слышала, а не уразумела. Не оставляй ворожеи в живых, чтобы хорошо тебе было в земле твоей, отсеки руку ее, и руку мужа ее, когда дерешься с ней, чтобы не было у тебя двух гирь на земле, одна большая, другая маленькая. Гиря у тебя должна быть одна и мена справедливая.

Манька пожала плечами, задумчиво вникая в смысл сказанного. Нет, таких умных мыслей ей не поднять. Это было слишком сложно и туманно. Опять Дьявол увильнул от ответа.

И сразу задумалась: а разве Благодетельница не перед глазами, если все время выступает павой? И разве не настраивает против нее людей? И правильно, слышит. Только как поворотить радио? Оно само по себе, а она сама по себе, и Благодетельница, наверное, тоже сама по себе… Неужели же во дворце только о ней, о Маньке, разговоры? Нет, конечно… Тогда почему радио не забывает о ней ни на минуту? А если поминают, почему не обратятся напрямую? И почему люди не думают о Благодетельнице, когда ее, Маньки, рядом нет? Получается, что радио одним одно говорит, а другим другое? И откуда столько болезни, когда радио слушаешь, а не соглашаешься?

— А почему я тебя вижу, а другие нет?

— Другие… А ты о других не думай! Зато как хорошо послания мои читают! А ты не умеешь…

Манька опять тяжело вздохнула.

И то верно. Не умеет. Столько умных мыслей у Дьявола, а разве ж она хоть одну поймала, не скажи он в лоб? И сразу ясно, никаких умных мыслей у него у самого, наверное, тоже не было: почему не скажет, как подойти и сказать человеку, чтобы он сразу понял и поверил, а еще лучше помогли бы друг другу, отнеслись бы друг к другу как-то по-человечески?..

— А те, древние, которые твоей головой думали, по-твоему, почему не уходили? — отрезвила она его. — Вон земель сколько! Они-то крепостными рабами не были!

— А тут везде люди жили! Приглядись, как следует! Видишь, полосой ровной молодой лес стоит, и все березовый — поле было. Здесь место вроде бы ровное, и бугры на небольшом расстоянии — дома стояли. А тут осины, и запах какой — погост это. А тут камни ровно кто положил: большой и малые — капище, медитировали, учились с огнем играть. А тут рядком тополя, аисты на них селились, свадьбы справляли, когда две души объявляли себя перед народом. Это и был народ. Тысяча лет прошла, а земля все еще помнит.

— А почему не устояли? С твоей-то помощью…

— Они полвека оборонялись. Если бы ты знала, сколько народов, как этот, кануло в лету! У войны есть один закон: голый бьет голого, пока на имущество не наскочит. Наскочил, и все имущие поминки справляют. Полчищам мытарей обидно становилось, что ест и пьет Благодетель, и с ними готов поделиться, если наступят на человека, который тоже ест и пьет, а как делиться, отправляет к Богу своему: мол, учись лет восемь, и будь как я. В дороге незаметно, а если с одного места посмотреть, срок ого-го-го! Кто соблазнится, если взять у того человека можно, чтобы язык не показывал, и еще от Благодетеля получить? И была у них грамота, а будут говорить: нет, безграмотными были, вот мы — цивилизация, а они что?! И будут гадать, как умер народ, почему дома оставил. Как-как?! Пришли, собрали головы и ушли.

Благодетель живет праздно, он ищет благо во все дни, ему ни к чему искать то, от чего он отказался. А человек с моей идеологией возделывает мою землю пять дней, чтобы иметь кров и пищу на день шестой, когда поднимает свою землю, чтобы была она легкой и мягкой, как пушинка. Мою землю возделывать легко, я ее обрабатываю во все дни жизни моей, а земля человека немногим отличается от той, которую я поднял из Бездны. И поверили люди, что если прожить жизнь, как праздный Благодетель, встанет он передо мной, и сам подниму. И бились две идеологии не на жизнь, а на смерть.

— А почему не осталось ничего? Даже от каменного века находят.

— Все было. Но климат другой, влажность выше. Каменные дома не строили, кирпичи обжигать больше леса уйдет, берегли природу. Да и зачем народу глиняные таблички того народа, которого сам же извел? Этот народ не станет другим, если узнает, что миллионы людей умирали за другую идеологию. Даже не задумаются, почему так много в каждом веке желающих стать Спасателями, а иной народ тысячелетиями спасаться не хотел. Тень оставлял бы я от того народа, если б этот народ нуждался в тени. От того народа много находили, но народу находки не достались. На всех капищах теперь стоят церкви Спасителей, оберегая тайны того народа.

И помнит народ, и приходит на то место, и видит богатый разукрашенный дворец, со многими Благодетелями, которые обращаются к нему от имени Бога.

Манька размышляла: захотел бы тот народ пожить еще, в нашем веке?

И отвечала сама себе: немного дано человеку времени — и лучше бы не родиться. Грамотный народ сменил безграмотный и снова стал грамотным. И праведники, и грешники в немилости у Дьявола, ему не угодишь. Все суета сует.