Танины тополя

СЕЛЬСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА

Село Качкашур, куда приехали учительствовать подруги, расположилось по обе стороны Сибирского тракта, километрах в девяти от Глазова, и насчитывало в те годы около 150 дворов.

И Таня, и Нина не раз бывали в Качкашуре во время летних походов, не раз проезжали его по дороге в Балезино, но сейчас они стали качкашурцами. И не просто жителями села, а учительницами: это звание обязывало ко многому.

Тане понравилось стоявшее почти у самой дороги длинное приземистое здание сельской школы со множеством окон: оно так напоминало ей родную школу на улице Короленко в Глазове, в которой она проучилась первые четыре года. А вот сейчас ей и Нине предстояло самим учить таких же детей, какими они были когда-то.

Над входом висел плакат: «С новым учебным годом!» В помещении был недавно закончен ремонт. Стены и пол пахли свежей краской, большая русская печка в дальнем конце коридора, полуосвещенная солнцем, резала глаза своей белизной.

Осторожно ступая по полу, хотя краска уже высохла, подруги подошли к одной из комнат и, открыв двери, вошли в класс. Таня подошла к доске и, повернувшись лицом к партам, мысленно представила себе первый урок.

— Здравствуйте. Меня зовут Татьяна Николаевна. Ребята, я буду учить вас читать и считать…

В одном из писем, отправленных в Глазов, Таня писала:

Таня быстро сблизилась с коллективом учителей, часто посещала уроки коллег. Сама готовилась к урокам тщательно, старалась применять активные методы обучения. Помогла ей глазовская столярка: многие наглядные пособия она изготовила вместе с ребятами.

Первая активистка по ликвидации неграмотности, Таня не давала покоя своим взрослым «ученикам», и уже через год эта настойчивость дала хорошие плоды: многие ее ученики могли читать и писать.

По воскресеньям Таня ходила в Глазов повидаться с родными, купить новые книги. Возвращалась иногда поздно. Так было в один из октябрьских вечеров 1938 года.

…Нина бросила в печку пару березовых поленьев. Зябко кутаясь в шаль, подошла к настенным часам, потянула за гирьку. «Давно уж пора бы ей вернуться, не случилось ли что в дороге?» — подумала она с тревогой.

Нина подошла к окну и, отодвинув банку с веткой орешника, чуть приоткрыла створку. В комнату тотчас ворвался холодный северный ветер.

Село утонуло во тьме.

Нина закрыла окно, поправила фитиль в лампе: по бревенчатым стенам, оклеенным старыми пожелтевшими номерами «Ижевской правды» и «Жизни крестьянина», заплясали тени и вскоре утихли.

Придвинув к себе стопку тетрадей, учительница низко склонилась над столиком.

В комнате установилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и шелестом переворачиваемых страниц.

Но вот скрипнула калитка, потом ее с силой захлопнули. Нина услышала знакомый топот сапог по лестнице. В дверь забарабанили.

«Пришла наконец-то!» — мягкая улыбка скользнула по Нининому лицу.

— Ой, Нинка, новости слышала? — с порога закричала Таня, как только ей открыли дверь. — Нашли! Понимаешь? На-шли…

Сбросив на пол вещевой мешок, Таня подхватила подругу и, громыхая кирзовыми сапожищами, завальсировала с ней по комнате.

— Господи! — Нина остановилась, не разделяя пока Таниного восторга. — Разденься прежде. Грязи-то нанесла!

Таня продолжала неистово кружиться и, чтобы не испытывать больше терпения подруги, громко запела-задекламировала в такт вальсу:

От неожиданности Нина присела на кровать. Девять дней не было никаких известий о судьбе славных советских летчиц Расковой, Осипенко и Гризодубовой. В тайгу шли жители местных селений, красноармейцы, охотники. Десятки самолетов кружились над местами, где мог совершить посадку отважный экипаж самолета «Родина».

— Танюша! — Нина, всегда сдержанная и серьезная, бросилась к подруге и крепко обняла ее. — Это же замечательно! Нет, правда, Танька? Не разыгрываешь?

— Честное комсомольское!

— Здорово!

— Здорово — не то слово. Иначе и быть не могло!

— Тише. Сосед проснется, задаст нам жару.

— Гриша? О! — Таня широко улыбнулась. — Сейчас я его удивлю. Сейчас, дай только сапоги сниму… По радио передавали, значит, завтра в газетах будет.

Пыхтя и изворачиваясь, Таня стянула сапоги. Хорошенько умывшись с дороги, она достала из вещевого мешка новые туфли.

— Та-анька! — ахнула Нина. — Какие красивые! Купила?

— Ага. Ну, как я выгляжу? Модно?

— Еще бы!

— Люблю шикарно одеться! — произнесла Таня тоном заправской щеголихи, но, не выдержав до конца своей роли, расхохоталась. — И ты, Нинок, туфли надень — праздник! Чай горячий?

— Трижды согревала.

— Чудесно. Напьемся на радостях.

Таня выбежала в сени.

Она быстро сходилась с людьми и, хотя Григорий Кириллович работал в школе месяц с небольшим, в первые же дни знакомства перешла с ним на «ты» и называла запросто Гришей.

— Гриша, к нам! Вставай немедленно!

— Сумасшедшая да и только! — вскрикнула Нина, но поспешила достать из-под койки свой чемодан.

— Сейчас придет, — сказала Таня и снова кинулась к вещевому мешку.

— Что там еще, в походном ранце? Держи, это гостинцы от мамы. Это надо в кладовку. Нин, смотри: теперь у нас книг по методике — завались. Рада? И еще рассказы Чехова, «Фома Гордеев», а вот Короленко — «История моего современника».

— Молодчина ты у меня, — сказала Нина. — Да только зла на тебя не хватает. Ходишь в такую темень одна, с громадным мешком.

— Подумаешь, какой-то десяток километров! — рассмеялась Таня.

— Ладно, садись, потом с книгами разберемся.

Таня сняла косынку. Волосы у нее были короткие, «под горку». Она легонько провела по ним рукой.

— Ой, Нинка, какой завтра урок будет! Во-первых, слово о наших героических женщинах… Жен-щи-ны, Это звучит гордо.

— А что? Это и в самом деле звучит великолепно. Ох, — засуетилась Нина, услышав стук в дверь.

— Входи, Гриша, открыто.

Таня вскочила с табуретки и, подбежав к учителю в тот момент, когда он перешагивал через порог, выпалила:

— А я из Глазова!

Гриша, Григорий Кириллович, высокий, сутуловатый юноша лет девятнадцати-двадцати, смущенно пробормотал что-то вроде «да-да».

— Вы прямо к столу проходите, Григорий, — сказала Нина, обретя уже свой обычный уверенный тон.

— Я… с удовольствием, — учитель сделал несколько шагов к столу. На нем был новый, бежевого цвета пиджак в талию и галстук в полоску, с модным узлом шириною в ладонь.

Прежде чем сесть, он кашлянул в кулак и неожиданно громко и четко, как на собрании, произнес:

— Разрешите мне поздравить вас…

— С чем? — удивленно спросила Таня.

— С подвигом ваших сестер. Здорово, ничего не скажешь!

Нина с Таней переглянулись. Потом обе в недоумении посмотрели на Григория.

— А вы… вы откуда об этом знаете?

Григорий хмыкнул и взглядом показал на стенку, разделявшую их комнаты. Девушки покатились со смеху. Григорий хотел было обидеться, но Нина с укором обратилась к Тане:

— Ну, кому я говорила — не кричать? Удивили Григория Кирилловича, нечего сказать.

— Все равно он от нас эту новость услышал, — резюмировала Таня. — Гриша, держи бокал. Отпразднуем это событие.

В Качкашуре.

Сначала попили горячего чаю, настоянного на листьях смородины. Потом Григорий принес свою гитару, и стали петь «Катюшу», «Орленка», «Нас утро встречает прохладой», «Распрягайте, хлопцы, коней». Таня запела задорную комсомольскую конца двадцатых годов:

Нина с Григорием дружно подхватили припев про юных ленинцев, в которых отвага пенится. А Таня продолжала:

Потом все втроем танцевали вальс, а Григорий попробовал даже сплясать цыганочку.

Никто бы не подумал, глядя сейчас на этих молодых людей, что завтра в школе они будут самыми серьезными. Наверно, шумели и смеялись бы до утра, если бы Нина не прервала веселье строгим голосом:

— На сегодня хватит. Все село разбудим.

— Да, да, — согласилась и Таня. — А завтра после уроков — комсомольское собрание. Первый вопрос, — она подняла пустой чайник и стукнула по нему ложкой, — первый вопрос: текущее-наболевшее. Второй (дзинь!..) — прием новых членов.

Таня присела к столику, облокотилась на него, подперев щеки руками, и тихо закончила:

— Вы знаете, друзья, тот день, когда меня приняли в комсомол, я помню, как сегодняшний…

Таня была уже в постели, когда Нина, задержавшись немного в сенях, на цыпочках вошла в комнату, тихо прикрыв за собою дверь.

— Не осторожничай, я не сплю, — не скрывая улыбки, прошептала Таня. — О чем вы секретничали?

— В город приглашал. Там, говорит, хороший фильм идет. «Мы из Кронштадта».

— Я смотрела. Пойдешь?

— Не знаю.

— А я знаю: пойдешь.

— Спи лучше.

— А ты?

— Я еще две тетради проверю.

— Ты лучше утречком встань пораньше.

Таня прислушалась к тиканью часов, приподнялась и тронула рукой маятник.

«Тик-так… Как сердце. Только быстрее», — подумала она и приложила левую руку к груди.

— Нинок, — снова послышался ее шепот. — Ты очень умная, и все-все знаешь, скажи мне: можно определить, что человек, которого ты когда-нибудь встретишь, действительно полюбит тебя навеки?

Нина подавила улыбку, оторвалась от тетради.

— Навеки? Любовь трудно скрыть, да она и не нуждается в этом. Слушай, кого ты встретила?

— Это я так, — Таня вздохнула, взбила свою подушку в пестрой наволочке, легла, свернувшись калачиком.

— Ох, в городском магазине я блузку видела, красивую, как у артистки, — сказала она и вновь оживилась. — Воротничок одинарный, сборочки и черный ремешок… Нина?

— Что, Танюша?

— Почему я такая?

— Какая же?

— Взбалмошная, что ли. Лежу, думаю, и как-то неловко за себя, стыдно… Повсюду такие события… Испания, война в Китае, подвиги наших летчиков… Эх!

Нина подошла к кровати, выговаривая на ходу:

— Хватит тебе казниться. Никакая ты не взбалмошная, самый нормальный человек. И оставайся всегда такой на здоровье, не задирай нос.

Таня рассмеялась.

— Завтра не буду. А сейчас при всем желании не могу: мой нос все равно в потолок смотрит.

Она вдруг вскочила, вспомнив нечто важное.

— Будешь в Глазове — купи газеты. Там все-все подробно будет. С портретами!

— Хорошо.

— Спокойной ночи. Ты тоже ложись.

В селе Качкашур потух последний огонек.

Несколько лет учительствовала Барамзина в удмуртских деревнях Омутница, Качкашур, Парзи. Но мысль о том, что в сущности она еще знает очень мало, что надо продолжить образование, все настойчивее овладевала ею. Летом 1940 года Таня отправила в Пермь письмо — заявление на имя директора педагогического института.

Ответ из Перми пришел положительный.