Танник

IX.

Чеканов забыл о своем письме, которое несколько дней провалялось на столе, пока Одарка, убирая, не увидела его и не отослала с Карлашем на почту.

С головой Чеканова вообще творилось что-то странное. Он о многом стал забывать, и ему часто казалось, что у него никогда и не было другой жизни, что он всегда жил в этой усадьбе, и никаких других людей не видел, кроме Одарки, Танника и Карлаша.

Он как будто погружался в какое-то тупое забытье и мог часами сидеть на одном месте, глядя в одну точку, ни о чем не думая, точно проваливаясь в какую-то пропасть, где он как бы переставал существовать.

Минуты просветления, приносившие с собой мучительные воспоминания вместе с жутким сознанием близкой гибели, заставляли его страдать, и он боялся их, как пробуждения, возвращения от сладкого небытия к страшной действительности.

В такие минуты он не мог оставаться один и искал общества Карлаша или Одарки. Он не разговаривал с ними, ему нужно было только видеть их, чувствовать около себя; в их присутствии его страх рассеивался, и его одиночество не казалось ему таким безграничным... Посидев с ними полчаса, час, он вдруг начинал тихонько смеяться, устремив глаза в одну точку, забыв о них, потом вставал и уходил в свой дом. Они ему больше были не нужны, -- темное забытье уводило его не только от них, но и от самого себя...

Раз, очнувшись от своего забытья, он пришел в ужас от тишины, царившей в доме и во всей усадьбе.

Он не нашел ни Одарки, ни Карлаша, даже Лабон куда-то скрылся. У Чеканова было такое чувство, точно весь мир сразу опустел, и он остался в нем один, на всем безграничном пространстве вымершей земли... Охваченный непобедимым страхом одиночества, он выбежал из усадьбы, с трудом, на четвереньках, перебрался по скользкому, шатающемуся мостику через речку и бросился бежать к деревне через пустынную поляну, местами залитую водой, доходившей ему до щиколоток.

В узких уличках деревни грязь была еще глубже, приходилось пробираться по плетням над лужами жидкой, зловонной грязи, в которой барахтались тощие крестьянские свиньи.

Час был предвечерний, нигде не было ни души, и окна в хатах чернели, как пустые, мертвые глаза.

Сеял мелкий, холодный дождь, от которого все на Чеканове скоро промокло насквозь. Он зябко дрожал в своем летнем костюме; ногам было холодно и неприятно в намокших сапогах...

Широкая главная улица деревни тоже была пуста, безлюдна, сумрачна. Только из двери одной лавки падал через улицу длинной полосой желтый свет керосиновой лампы. Чеканов, как бабочка на огонь, устремился на этот свет...

Эта лавка была своего рода деревенским клубом. Чеканов увидел здесь много людей, сидевших на табуретах, на стойке, на мешках с крупой, на чем попало. В разных углах шла оживленная беседа...

Старый хохол с сивыми усами, державший в руке жестянку с только что купленным здесь дегтем, говорил другому, нюхавшему табак из новой, здесь же приобретенной, пачки.

-- Я ж вам говорю -- тот, что на трубе играет!..

Собеседник, более молодой, задумчиво погладил свою жидкую, мочальную бороденку и недоуменно спросил:

-- Может, гармонист?

Сивоусый обрадовался:

-- Во, во! Шкрипач!..

В другом углу худой, сморщенный человечек, в картузе и длиннополом сюртуке, державший в руках газету, спрашивал рыжебородого лавочника, отвешивавшего кому-то ржаную муку:

-- И что тут такое написано, Иван Иванович, никак не пойму: "В Сахаре выпал снег, на жителей напала паныка". Что оно значит?..

-- Должно, насекомое, вроде саранчи, -- не моргнув бровью, важно, рассудительно отвечал лавочник. -- Это бывает...

-- Как же "в Сахаре"? -- недоумевал тот. -- Что-то непонятно...

Лавочник, вместо ответа, обратился к Чеканову с вопросом:

-- Вам что будет угодно?..

В лавке было темно, грязно, пахло дегтем, керосином, сушеной воблой; от людей, толпившихся здесь, от их тупых лиц и нелепых разговоров веяло скудной, бессмысленной, мертвой жизнью. Чеканову казалось, что из всех углов этой лавки, из каждого лица ее посетителей выглядывала идиотская физиономия Танника... Лавочник выжидательно смотрел на него; Чеканов замялся, не зная, что бы ему купить. Поглядев на полки, он быстро сказал:

-- Чаю... сахару... табаку...

Две женщины, в заношенных, с мокрыми подолами, капотах, в накинутых на голову темных шалях, уже давно получившие то, что им было нужно, без умолку стрекотали, перебивая друг друга. Одна быстро рассказывала:

-- Я через яр -- корова через яр, я через речку -- и она за мной. А я не дура -- добежала до плетня, да через него -- плыг! Так и гепнулась головой в чертополох! А платьем залепилась за тын -- и висю до горы ногами!..

Другая, перебив ее, продолжала начатый рассказ:

-- А он мне и говорит: ты мне, говорит, Феня, что-то стала апатычна. Так прямо и сказал, подлец, без всякой церемонии!..

Лавочник протянул Чеканову большой сверток, но тот продолжал стоять, уставившись глазами в одну точку. Вдруг он тихо засмеялся, -- и все сразу смолкли и повернулись к нему. Лица у всех вытянулись, глаза налились страхом...

Чеканов, продолжая смеяться, пошел к двери, ни на кого не глядя. Лавочник крикнул ему вдогонку:

-- Покупочку вашу забыли!..

Но Чеканов не слыхал и не обернулся. Он вышел из лавки и пошел по улице, бессмысленно смеясь и покачиваясь на широко расставленных ногах...

Лавочная публика, столпившаяся в дверях, с недоумением и страхом смотрела ему вслед. Одна женщина сказала:

-- Слыхали, как он засмеялся? Совсем, как Танник!..

-- И ходит, как он!.. -- прибавила другая.