Танник

VI.

Через Леваду, для сокращения пути, к Пслу изредка проходили мужики в огромных чеботах и барашковых шапках и бабы, босые, с подоткнутыми выше колен юбками. Скучая, томясь одиночеством, Чеканов пробовал заговаривать с ними, но ничего из этого не выходило: если мужик попадался трезвый, то он хмуро, недоверчиво сторонился, только искоса окидывая его неприязненным взглядом, и молча проходил мимо; пьяный же начинал нести такую дичь, что решительно ничего нельзя было понять. Один мужик, бывший сильно навеселе, остановившись против террасы, стал рассказывать Чеканову о каких-то широких лугах, лежащих за Миргородом. Говорил он долго, бестолково. Чеканов слушал и ничего не понимал. Воспользовавшись небольшой паузой, во время которой мужик набивал табаком свою люльку, он спросил:

-- Что ж это за луга?

Тот закурил люльку, оперся спиной о дерево, расположившись поудобней, и, довольный, что разговор завязался, оживленно подхватил:

-- Та луга ж, такие широченные, та большие, верстов на двадцать! Идешь, идешь и конца-краю не видно!..

-- Где?

-- Та за Миргородом же!.. Широченные -- верстов на двадцать, а может и больше!..

-- Ну, так что?

-- Так отто ж я и говорю, что луга такие большие, конца-краю не видно. Аж за самым Миргородом!..

-- Чьи луга?

-- А кто его знает! Луга та луга -- широченные, верстов на двадцать!..

Это была бесконечная, нудная канитель, продолжавшаяся около часу, Почему эти луга так занимали мужика -- Чеканов так и не узнал. Глухое раздражение овладевало им, ему хотелось схватить этого бестолкового человека и хорошенько встряхнуть его, чтобы добиться от него чего-нибудь определенного. Мужик же остался очень доволен разговором и обещал прийти еще "побалакать" об этих замечательных лугах за Миргородом...

Однажды днем, лежа на своей кровати в томлении безвыходной скуки, Чеканов услыхал какие-то странные крики и громкий, похожий на собачий вой, смех, раздававшийся вблизи террасы. Он вскочил и вышел на террасу...

Жалкое, оборванное существо, с идиотским лицом, обросшим почти до глаз бородой, качалось у крыльца на несгибавшихся, парализованных ногах и с бессмысленным смехом дразнило своей блинообразной фуражкой Лабона. Из дверей кухни слышался смех Одарки, визгливо кричавшей:

-- Танник, та иди ж сюда, дам сахару!..

Танник -- так звали это оборванное существо -- не обращал на нее никакого внимания и продолжал водить своей фуражкой около носа Лабона. Презрительно отвернувшийся от него пес делал вид, что ему нет никакого дела до Танника, но его черный нос морщился и вздрагивал, и верхняя губа поднималась, угрожающе оскаливая острые клыки.

Покосившись на него красным глазом, Лабон вдруг сдержанно зарычал, точно предупреждая: лучше не трогай!..

Ему, видимо, не хотелось связываться с этим жалким подобием человека; он долго крепился, хотя его и корчило всего от одного вида истрепанной фуражки Танника.

Но тот не унимался, фуражка все ближе и ближе вертелась около его носа, а сам Танник вызывающе ржал и гоготал, захлебываясь от восторга -- и Лабон, в конце концов, почувствовав себя глубоко оскорбленным, с грозным рычанием вскочил на ноги, рванул Танника за полу пиджака и повалил его на землю. Это ему не стоило большого труда, так как тот едва держался на своих парализованных ногах.

Кусать его Лабон не стал -- ему нужно было только отвязаться от этого надоедливого дурака. Повалив его с ног, он тотчас же бросил его и, ворча, отошел в сторону...

Не ожидавший такого неприятного конца своей забавы, ошеломленный Танник с недоумением смотрел на пса, не понимая, что случилось. Он удивленно показывал Чеканову пальцем на Лабона, точно спрашивал его, что это значит, недоуменно повторяя:

-- Э-ы-ы?.. Э-ы-ы?..

Потом его губы скривились гримасой злобы, он раскрыл рот, харкнул и ожесточенно плюнул в сторону Лабона.

Пес презрительно отвернулся и только глухо заворчал...

С трудом поднявшись с земли, Танник вытер рукавом грязь с фуражки и, качаясь из стороны в сторону на широко расставленных ногах, пошел к Одарке на кухню. На полдороге он остановился, обернулся к Чеканову, радостно оскалил свои белые, крепкие зубы и крикнул, указывая пальцем на стоявшую в дверях Одарку:

-- Не-нню!..

Это, по-видимому, означало -- женщина. Тупое лицо Танника, с маленькими, бессмысленными глазками и покатым идиотским лбом, приняло животное, похотливое выражение. Он залился восторженным гоготаньем, повторяя, с возможной для его грубого, простуженного голоса, нежностью:

-- Не-нню!.. Не-нню!..

Проходивший в эту минуту мимо него Лабон заставил его губы снова скривиться злобной гримасой. Он сложил свои грязные заскорузлые пальцы в "дулю" и ткнул ею вслед собаке, сказав с ненавистью:

-- Ннна!..

После этого он опять залился своим идиотским смехом...

Его дикая, животная радость была так заразительна, что Чеканов, слушая его, невольно сам смеялся. Но нервы его неприятно дрожали. Он чувствовал, что его губы растягиваются в такую же идиотскую улыбку, как и у Танника, и его горло щекотала спазма, готовая вырвать из него такое же, как у этого кретина, ржанье. Он торопливо ушел в комнаты и запер дверь.

Дикие, непонятные крики и гоготанье идиота долго еще раздавались в усадьбе, заставляя Чеканова зарываться головой в подушки.

Вечером, поднявшись с постели, он прислушался. В усадьбе было тихо, только дождь с сонным ропотом реял у стен, с грустным шорохом бродил в саду по деревьям.

Чеканов поднял голову, -- горло его щекотала все та же неприятная спазма, -- и он вдруг тихо засмеялся... Ледяная дрожь побежала у него по спине: он услыхал идиотский смех Танника... "Я схожу с ума!" -- с ужасом подумал он, и его тело облил холодный пот...