Танник

IV.

В Леваде жил большой пес, белый, с черно-желтыми пятнами, старый, угрюмый, в первые дни прятавшийся от Чеканова и только издали, из кустов, враждебно ворчавший на него. У него было странное, непонятное имя -- Лабон.

Ему часто доставалось от Одарки, которая постоянно гнала его то из сарая, то из кухни. К Чеканову то и дело доносились ее неистовые крики и жалобный визг собаки, получавшей от нее жестокие удары палкой куда попало.

Когда начались дожди, и двери сарая и кухни закрылись, Лабон, в поисках сухого местечка, забрался на террасу и устроился у самой двери, свернувшись на мокрой циновке в клубок.

Однажды Чеканов открыл дверь, чтобы выйти на террасу, и наткнулся на собаку. Лабон, лежавший у порога, даже не пошевельнулся и только посмотрел на него красными, злыми глазами.

Чеканов крикнул:

-- Пошел вон!..

Лабон приподнял голову и угрожающе заворчал...

В глухом раздражении, почуяв в этом диком псе злобного, непримиримого врага, Чеканов пнул его ногой. Лабон вскочил, сразу ощетинившись, и с яростным рычанием схватил его за колено зубами. Но он тотчас же разжал зубы и побежал с террасы, поджав хвост.

Чеканов схватил стоявшую в углу у двери швабру и бросился за ним. Он успел ударить его по спине, но пес быстро обернулся, сорвал зубами с палки щетку, унес ее в кусты и там долго грыз и рвал ее, вымещая на ней свою злобу...

Когда Чеканов ушел в комнаты -- Лабон снова, как ни в чем не бывало, забрался на террасу и свернулся у двери...

Для Чеканова стало развлечением дразнить этого дикого пса. Несколько раз на день повторялась одна и та же история: Чеканов открывал дверь, Лабон встречал его появление ворчанием, яростно хватал зубами и грыз конец палки, которую тот подносил к его носу; потом он вскакивал и убегал, получая от свирепевшего, дрожавшего от злобы, врага удары палкой по спине и заду. Спрятавшись в кустах, жалобно и злобно повизгивая, Лабон зализывал больные от ударов места на своем костлявом, тощем от постоянной голодовки, теле, а Чеканов долго ходил во комнатам с подергивающимся от нервного возбуждения лицом, тяжело дыша и дрожа всем телом.

Лабон, по-видимому, считал себя здесь хозяином и не признавал за этим неведомым пришельцем никаких прав на усадьбу. Почти каждый час получая от Чеканова побои, он, с злобным упорством, продолжал лезть на террасу, облюбовав себе место на циновке у двери...

Тяжелы, мучительна однообразны и скучны были эти ненастные дни в глухой деревне, но еще тяжелее и несносней казались ночи, когда дождь, не переставая, барабанил по крыше, кругом дома холодно и тоскливо шумели под дождем озябшие деревья, и чувствовалась в однообразии этих звуков дикая, жуткая глушь медвежьего угла, отрезанного от всего мира.

Мучась бессонницей, Чеканов накрывал голову подушкой, затыкал уши и все же не переставал слышать этого унылого шороха и шепота дождя, этой глухой, тяжелой, беспросветной тишины безлюдья, брошенности, одиночества...

Среди ночи на террасе, за дверью, вдруг раздавалось злобное ворчанье Лабона и еще каких-то собак, бродивших ночами по чужим усадьбам в поисках какой-нибудь поживы. Ворчанье переходило в ожесточенный, хриплый лай -- и там, в черном мраке ненастной ночи, закипала отчаянная драка голодных, диких псов, с визгом, лаем, лязганьем зубов.

Вне себя от злобы и страха, трясясь, как в лихорадке, Чеканов выскакивал на террасу и в каком-то диком неистовстве колотил толстой палкой по живому клубку из трех, крепко сцепившихся, собачьих тел.

Удары сыпались на спины, головы, лапы -- но собаки, в бешеном остервенении драки, не чувствовали ударов и продолжали грызть друг друга, катаясь по полу или вставая на задние лапы с яростно оскаленными зубами и сверкающими неутолимой злобой глазами, с шерстью, поднявшейся дыбом на спине и шее.

Драка, обыкновенно, продолжалась до тех пор, пока они не скатывались по ступеням с террасы; тогда, внезапно разъединившись, три огромные пса, свирепые, как звери, во главе с Лабоном, который в этом случае становился их союзником, набрасывались на Чеканова, и он, отбиваясь от них палкой, едва успевал вбежать в дом и захлопнуть дверь перед оскаленными мордами разъяренных псов.

Он снова ложился в постель, дрожа и стуча зубами, и уже долго не мог успокоиться. На террасе до рассвета раздавалось глухое ворчанье, злобный визг, лай и шум то и дело возобновлявшейся собачьей драки.

Лабон вечно возился с ранами то на изорванном ухе, то на искусанной лапе или спине...