Тарутинское сражение

Подготовка к сражению

Занятая Кутузовым выжидательная позиция, оправдавшая себя в ходе последующих действий и поддержанная позже современниками, не находила полного понимания в армии. Сведения об этом можно встретить в дневнике поручика лейб-гвардии Семеновского полка А.В. Чичерина. 15 октября он записал: «Теперь, когда мы столь долго стоим на месте и у всех было время наговориться, каких только предположений не вызывала неподвижность событий, каким только неразумным суждениям не подавало повода наше бездействие! Я столько наслушался разных мнений, смутных слухов, что не знаю уж, кому и чему верить»[153]. 19 октября, уже после Тарутинского сражения, Чичерин, возвращаясь к этой теме, отмечает: «Как все, я жаловался на наше бездействие. Как все, я не мог удержаться от сравнения отличного состояния нашей армии с тем, что мы узнавали о французской от перебежчиков и пленных; я терялся в предположениях и не мог понять, почему мы словно робеем неприятеля»[154]. В своих воспоминаниях подпоручик 7-й артиллерийской бригады Н.Е. Митаревский указывал, что, несмотря на удобство лагерной жизни, в войсках «начали скучать и говорить: „Что ж это мы стоим здесь на одном месте, а французы прохлаждаются в Москве? Пора бы их побеспокоить!“ Особенно Мюрат со своим авангардом был как бельмо в глазу. За несколько дней до движения против него говорили: „Не только Мюрата можно разбить, но и всех французов, что с ним, забрать живьем. Видно, наш старик фельдмаршал задремал“. На это возражали: „Фельдмаршал не дремлет, а не хочет будить французов и выжидает, пока сами проснутся. Мы поправляемся, а французы слабеют“. Хотя это была и правда, но она не совсем успокаивала умы»[155]. Стоявший при авангарде прапорщик квартирмейстерской части Н.Н. Муравьев (родной брат А.Н. Муравьева) вспоминал: «Между тем Кутузов мало показывался, много спал и ничем не занимался. Никто не знал причины нашего бездействия; носились слухи о мире, и в армии был всеобщий ропот против главнокомандующего»[156].

Точка зрения главнокомандующего на ведение войны не имела единодушной поддержки и среди генералитета. Наиболее последовательным противником Кутузова в это время был исполнявший должность начальника его Главного штаба Беннигсен. Он считал необходимым вести против неприятеля активные боевые действия, к чему призывал и накануне сдачи Москвы и в период движения к Тарутинской позиции. Отмечая в своих записках улучшение положения русской армии и плохое состояние неприятельской, Беннигсен делал вывод: «при этих выгодных обстоятельствах было необходимо пользоваться каждым случаем, чтобы напасть на противника, с более превосходными силами, одушевленными желанием вступить в бой, и нанести решительный удар врагу, который уже был ослаблен, изголодался, впал в уныние от понесенных им огромных потерь и не имел ни кавалерии, ни артиллерийских лошадей»[157].

Кардинальное различие во мнениях между Кутузовым и Беннигсеном приводило к частым столкновениям и обострению отношений. По свидетельству Голицына, Беннигсен после осмотра Тарутинской позиции пытался доказать главнокомандующему, что слабость левого фланга не позволит принять сражение на этом месте. «Разговор, — пишет Голицын, — продолжался долго, сперва рассуждали хладнокровно, потом Кутузов, разгорячившись и не имея что возразить на представление Беннигсена, сказал ему: „Вам нравилась ваша позиция под Фридландом, а я доволен этой и мы на ней остановимся, потому что я здесь командую и отвечаю за все“»[158]. В письме от 22 октября Беннигсен жаловался своей жене: «Представь себе мое положение, что должен ссориться с ним (Кутузовым — В.Б.) каждый раз, когда дело касается того, чтобы сделать шаг против неприятеля, и каждый раз я должен выслушивать грубости от этого человека»[159]. В конечном счете, противостояние Кутузова и Беннигсена вылилось в открытую борьбу за власть. Об этом Вильсон писал 6 октября британскому посланнику Кэткарту: «Князь Волконский перед отъездом мне сказал, что нет возможности, чтобы фельдмаршал Кутузов и генерал Беннигсен были вместе, и что весьма трудно определить, кому дать из них преимущество; что фельдмаршал, без сомнения, имеет весьма много здравого смысла, но не способен к деятельному начальству; а генерал Беннигсен имеет больше военных способностей, но не имеет твердости и, как я думаю, слишком склонен признавать французское правительство законным и прочным»[160].

Беннигсен, исполнявший обязанности начальника штаба главнокомандующего, формально являлся вторым лицом в армии, однако его деятельность на этом посту была сильно ограничена. Согласно «Учреждению для управления большой действующей армией», принятому 8 февраля 1812 г., главнокомандующий должен был осуществлять руководство армией при помощи Главного полевого штаба, состоящего из четырех основных отделений: начальника главного штаба, инженерного, артиллерийского и интендантского. Возглавляемое начальником штаба отделение занималось управлением армией и состояло из квартирмейстерской части, во главе которой стоял генерал-квартирмейстер, и дежурства армии, находившегося под руководством дежурного генерала[161]. Однако эта утвержденная императором система не действовала в штабе Кутузова.

19 сентября главнокомандующий издал приказ о назначении при нем дежурным генералом Коновницына, «которого отношения, по власти от меня делаемые, принимать повеления, как мои собственные»[162]. Тем самым, дежурный генерал, наделяясь несвойственными ему полномочиями, выводился из прямого подчинения начальнику штаба и, фактически, заменял его. По свидетельству начальника штаба 1-й западной армии Ермолова, Кутузов сделал это «с намерением, как угадать легко, не допускать близкого участия в делах (по новому положению о действующих армиях) генерала барона Беннигсена, к которому отношения его были очень неприязненны, но звание, последним носимое, необходимо к нему приближало»[163].

Л.Л. Беннигсен (1745–1826).

Подобное же объяснение действиям главнокомандующего дал в своих записках находившийся при Главном штабе прапорщик квартирмейстерской части А.А. Щербинин. Он писал, что по назначению Кутузова «генерал-лейтенант Коновницын поступил дежурным генералом, но со всей властью начальника штаба, при котором звании граф Беннигсен[164], не заслуживающий никакой доверенности, остался только номинально»[165].

Не менее запутанно обстояло дело с должностью генерал-квартирмейстера, которую, согласно приказу по армиям от 31 августа 1812 г., занимал генерал-майор М.С. Вистицкий, но фактически исполнял полковник квартирмейстерской части К.Ф. Толь, определенный состоять при Кутузове. Последнее обстоятельство давало возможность главнокомандующему использовать Толя «явочным порядком» — без официального назначения, в качестве генерал-квартирмейстера, в обход утвержденного в должности генерала. Этому отчасти способствовало и состояние здоровья Вистицкого, который, хотя и продолжал находиться при армии, но был настолько болен, что к середине октября почти не мог самостоятельно передвигаться. На Толе, по свидетельству К. Клаузевица, как до приезда Кутузова к армии, так и после «лежал выбор позиций и принятие соответственных практических мер». Боле того, как замечает находившийся при дежурном генерале полевой генерал-аудитор 2-й армии С.И. Маевский, Толь «после отступления из Москвы, начал играть большое лицо, независимо от Коновницына»[166].

Следовательно, нарушая формальные установки «Учреждения», Кутузов приближал к себе людей, которым доверял, и с их помощью осуществлял управление войсками, тем самым ограничивая влияние занимавших ответственные должности генералов, и в первую очередь Беннигсена.

П.П. Коновницын (1764–1822).

Окончательной концентрации власти в руках Кутузова и его ближайшего окружения в немалой степени способствовал отъезд главнокомандующего 1-й армией Барклая де Толли. 3 октября Кутузов отдал приказ о принятии на себя всех обязанностей главнокомандующего по 1-й армии, в состав которой еще раньше, 28 сентября, была включена 2-я армия[167]. Тем самым Главный штаб Кутузова практически полностью заменил штаб 1-й армии.

Ермолов в своих записках оценивал происходившие изменения следующим образом: «До сего доклады фельдмаршалу делал я, и приказания его мною отдаваемы были, но при новом вещей порядке одни только чрезвычайные случаи объяснял я ему лично и заметил, сколь много переменилось прежнее его особенное ко мне расположение». «Уменьшившиеся мои занятия, — продолжает он, — заставили меня повторить рапорт мой об удалении от должности, но без успеха; итак, остался я при главной квартире, свидетелем чванства разных лиц, возникающей зависти, интриг, пронырства и происков»[168]. О сложившемся в Главной квартире положении адъютант главнокомандующего барон В.И. Левенштерн писал следующее: «Кутузов, не желая разделять своей славы с кем бы то ни было, удалил Барклая, оттеснил Беннигсена и обрек Ермолова на полное бездействие. Генерал Коновницын, полковник Толь и зять Кутузова, князь Кудашев, были единственными поверенными его тайн»[169].

Несмотря на царившие в армии настроения, главнокомандующий продолжал придерживаться избранной им тактики «малой войны» и не торопился переходить в наступление. Этому, возможно, способствовало и то обстоятельство, что в Главном штабе не располагали точными сведениями о действиях противника, несмотря на значительное число окружавших Москву партизанских отрядов. Такое положение приводило к распространению в штабе и армии ложных сведений и различного рода слухов. Так, например, в дневниковой записи от 11 и 12 октября находившийся при Беннигсене прапорщик Дурново отмечает: «Говорят, что французы собираются отступать. Этот слух требует подтверждения», а 13 и 14 октября он записал: «Полагают, что французы решили покинуть Москву. Эта новость требует подтверждения»[170].

Ни в деловых бумагах, ни в частной переписке Кутузов не высказывал намерений напасть на противника основными силами армии. Однако чем дольше русские войска оставались в бездействии, тем сложнее было Кутузову противостоять общему желанию перейти к решительным действиям.

В десятых числах октября Беннигсен предложил главнокомандующему направить один из корпусов в деревню, расположенную впереди левого фланга русских войск, с целью принудить неприятеля активизировать свои действия. Однако Кутузов, одобривший первоначально этот план, отменил 12 октября свое решение «без ведома генерала Беннигсена»[171]. Только 13 октября по распоряжению главнокомандующего было предписано выдвинуть к селу Успенскому, где стоял наблюдавший неприятеля казачий полк В.А. Кутейникова 6-го, четыре полка 1-го кавалерийского корпуса с 1/2 ротой конной артиллерии и два казачьих полка[172]. События 12 октября стали причиной очередного конфликта между генералами. Дурново в своем дневнике отмечал, что «генерал Беннигсен огорчил нас грустной новостью: имея неприятности с главнокомандующим Кутузовым, он отправляется в Петербург»[173]. В следующие дни эти разговоры прекратились, из чего Дурново заключил, что Беннигсен помирился с фельдмаршалом, заметив при этом: «я не верю, что это искренне, так как он (Беннигсен — В.Б.) продолжает сказываться больным»[174]. О произошедшей между Беннигсеном и Кутузовым ссоре оставил запись в своем дневнике и Вильсон, который, по его словам, 12 октября «исполнял роль умиротворителя». Однако Вильсон так же, как и Дурново, заметил, что «воспоследовало всего лишь перемирие»[175]. Одновременно в письме к Александру I от 12 октября Вильсон писал: «я надеюсь, что смог уговорить генерала Беннигсена остаться, доколе Ваше Величество по возвращении князя Волконского не изволит учинить окончательное решение. Необходимо нужно для пользы службы Вашего Величества, чтобы сие решение воспоследовало безотлагательно, ибо пример раздора умножает непослушание и беспорядок»[176].

Примерно в то же время в штабе русской армии стало известно об уязвимости левого фланга неприятельского отряда. Первым, по словам Беннигсена, слабое место в позиции Мюрата обнаружил Орлов-Денисов, проникший в лес, нависавший над флангом противника[177]. В ходе рекогносцировки, происходившей примерно 10 октября, он, будучи незамеченным, зашел в тыл левого фланга и не встретил по пути ни пикетов, ни патрулей. Вернувшись в Главную квартиру, Орлов-Денисов представил Беннигсену донесение[178]. Вероятно, о возможности обойти авангард, Орлов-Денисов был уведомлен сотником Урюпинским, казачья партия которого сумела зайти в тыл французам[179]. Тогда же, надо полагать, незащищенность отряда противника подтвердил начальник партизанского отряда А.С. Фигнер, «несколько раз смело и удачно прошедший между армией французской и ее авангардом»[180].

Несмотря на то, что после ссоры с Кутузовым Беннигсен сказался больным, чтобы, вероятно, избежать появления в Главной квартире и встречи с главнокомандующим, он 13 октября уже отправился к авангарду[181]. Возможно, именно в этот день была проведена рекогносцировка местности, расположенной за левым флангом неприятеля. В ней, по свидетельству Беннигсена, кроме него принимали участие Толь, Орлов-Денисов и несколько офицеров штаба. Убедившись в реальной возможности обойти позицию противника, присутствующие на рекогносцировке лица обсудили диспозицию к предстоящей атаке[182].

На следующий день, 14 октября, Толь, возглавлявший квартирмейстерскую часть, в обязанности которой входило составление диспозиций, мог снова отправиться на левый фланг противника для подробного ознакомления с местностью, откуда планировалось нанести удар. Можно предположить, что в ходе повторной рекогносцировки Толь, в сопровождении квартирмейстерских офицеров Е.И. Траскина, И.Я. Глазова и нескольких казаков[183], повторил движение Фигнера[184] и уточнил последние детали, необходимые для составления диспозиции.

Примерно в то же время изучался левый фланг русской позиции. Об этом свидетельствует в своем дневнике Дурново, которого 15 октября вместе с подпоручиком Г.Г. Армфельдом Беннигсен направил сделать съемку этой местности. Встретив в районе дома Кусовникова[185] офицеров Главного штаба из авангарда, они узнали, что эта задача ими уже давно выполнена и посланцам Беннигсена осталось только скопировать уже составленный план[186].

После завершения подготовительных работ Беннигсен, считавший, что при сложившихся обстоятельствах нельзя терять времени, 15 октября обратился к Кутузову с представлением, в котором убеждал перейти к активным боевым действиям. Относительно появления этого документа Вистицкий в своих записках отмечал, что Беннигсен «сильно побуждал главнокомандующего атаковать неприятеля», но безуспешно. Тогда «я, — пишет Вистицкий, — будучи уже очень болен, сначала хотел писать письмо, но после счел лучшим переговорить на словах и, для того, с великим напряжением сил пошел к барону Беннигсену, которому, между прочим, сказал, чтобы он по своему званию постращал главнокомандующего протестною бумагою; что он должен будет отвечать за дурныя последствия, могущие быть от медлительности»[187].

В своем представлении Кутузову Беннигсен писал: «Господин фельдмаршал, судя по полученным нами сведениям и донесениям, можно предполагать, что подкрепления, ожидаемые неприятелем, и которые идут к нему под командой маршала Виктора, находятся уже не далеко от нас; поэтому мне кажется, интересы нашего монарха и государства требуют, чтобы мы, не теряя времени, атаковали со всеми силами, сосредоточенными под начальством вашего сиятельства, неприятеля, который стоит против нас, под командой короля Неаполитанского, прежде нежели помянутые подкрепления подойдут к французской армии. Эту меру надлежит, по моему мнению, принять без промедления, так как, судя по полученным нами сведениям, Наполеон со всей его гвардией находиться еще в Москве; а у короля Неаполитанского мало артиллерии, кавалерии же не более 8000 человек.

Ваше сиятельство конечно лучше меня оцените всю важность сделанного мною предложения, и если оно заслужит Вашего одобрения, Вы будете так добры дать мне соответствующие приказания, чтобы я имел честь представить на Ваше одобрение диспозицию атаки, которую нетрудно будет выполнить, так как перед нами находится равнина, пересеченная небольшим лесом. Считаю долгом присовокупить, что неприятель прорвал, несколько дней тому назад, цепь наших аванпостов и поставил свои аванпосты на возвышенность, с которой каждый из его ведетов может видеть все происходящее в нашем лагере»[188].

А. Ежов. Трубач лейб-гвардии Уланского полка, 1812 г.

А. Ежов. Офицер 2-го карабинерского полка в расположении штаба Неаполитанского короля, октябрь 1812 г.

А. Ежов. Кирасир 2-го полка в походной форме, октябрь 1812 г.

Как видно, Беннигсен, обращая внимание на слабость авангардного отряда противника, опасался прибытия подкреплений и указывал на проявляемую со стороны неприятеля активность: тот отодвинул аванпосты русских войск и занял господствующую на левом берегу Нары возвышенность (последнее могло произойти после заявления Мюрата о прекращении перемирия, причиной которого стало нападение на него казака). Из текста представления можно заключить также, что диспозиция предстоящей атаки была уже подготовлена, и Беннигсен готов был ее представить на утверждение Кутузова.

По мнению Беннигсена, это представление «произвело желаемое действие. Фельдмаршал изъявил согласие на то, чтобы я атаковал короля Неаполитанского»[189]. Еще Беннигсен отмечал: «можно было предвидеть, что в тот день, когда будет произведена атака, будет положено начало истреблению французской армии»[190]. Он считал, что разгром неприятельского авангарда должен был неминуемо привести к наступлению русских войск на Москву. Кутузов, вынужденный прислушаться к настоятельным требованиям об атаке и назначивший удар по отряду Мюрата на 17 октября, был другого мнения. Он не желал решительных действий, опасаясь, видимо, брать инициативу в свои руки и вступать в противоборство, результат которого он не мог предугадать.

Современники и участники тех событий не были единодушны в ответе на вопрос, кто являлся инициатором создания плана атаки неприятельского авангарда. Бывший при Беннигсене поручик Евреинов, восстанавливая по памяти, спустя почти 60 лет после войны 1812 г., события подготовки наступления, писал, что с 13 октября Беннигсен не переставал каждый день ездить к Кутузову, чтобы склонить его к нападению на Мюрата, но фельдмаршал долго удерживался и согласился только не раньше 16 октября. «Из сего было видно, что Беннигсен успел убедить его представлением ему составленного им плана, и что наступило самое удобное к тому время: тогда и фельдмаршал изъявил согласие, чтобы под главным начальством Беннигсена с несколькими корпусами приступить к атаке»[191]. Щербинин, состоявший при штабе главнокомандующего и писавший свои воспоминания через 50 лет после войны, придерживался другой точки зрения. Он утверждал, что «нападение на Мюрата приуготовлено было подробной рекогносцировкой Карла Федоровича (Толя — В.Б.), продолжавшейся несколько дней»[192]. В записках, составленных в начале 1813 г., Беннигсен называет себя составителем плана. Вместе с тем, в представленном Кутузовым 29 декабря 1812 г. императору наградном списке за Тарутинское сражение, указывалось, что «сей офицер (Толь — В.Б.), отличный по службе, единственно он, а не иной кто делал рекогносцировку неприятельского лагеря, сделал прожект атаке, исполнил в точности данные от меня повеления и, несмотря на темноту ночи, подвел стотысячную армию под неприятельские пикеты, чем показал неустрашимую свою деятельность и искусство»[193]. Историки, писавшие о войне 1812 г., также не пришли к единому мнению относительно личности инициатора плана атаки неприятельского авангарда.

Согласно «Учреждению для управления большой действующей армией» начальник Главного штаба был «обязан сочинять с генерал-квартирмейстером, по приказанию и особенным назначениям главнокомандующего, диспозиции к бою и движениям, и наставления генералам, командующим отдельными частями войск»[194]. При этом, непосредственное создание диспозиции возлагалась на 2-е отделение квартирмейстерской части[195], находившейся под начальством генерал-квартирмейстера, который «обязан сочинять подробные наставления и предложения к бою»[196]. Следовательно, инициатором подготовки диспозиции должен был выступать главнокомандующий, начальник штаба принимал участие в ее рассмотрении, а генерал-квартирмейстер отвечал за ее создание.

Предусмотренная «Учреждением» система не могла действовать в Тарутинском лагере по причине внесенных Кутузовым изменений. В делопроизводственных документах, дневниках и воспоминаниях не встречается указаний на участие главнокомандующего в подготовке плана наступления на отряд Мюрата. Более того, согласно письму Беннигсена Кутузову от 15 октября, диспозиция была уже готова, прежде чем главнокомандующий принял решение о нападении на неприятельский авангард. Беннигсен, после назначения Коновницына дежурным генералом, оказался в двусмысленном положении. Он фактически был отстранен от выполнения функций начальника Главного штаба. Учитывая произошедшие в Главной квартире Кутузова изменения, можно предположить, что если бы инициатором плана атаки выступил близкий к главнокомандующему Толь, то Беннигсен не смог бы принять участие не только в составлении диспозиции, но и в ее исполнении. Однако роль, которую сыграл Беннигсен в подготовке нападения, была отмечена большинством современников. Следовательно, можно сделать заключение, что инициатором создания плана атаки неприятельского авангарда был именно Беннигсен, сумевший организовать подготовку диспозиции и убедить главнокомандующего в необходимости ее выполнения. Что касается Толя, исполнявшего обязанности генерал-квартирмейстера, то участие в подготовке диспозиции являлось его прямой обязанностью. Следует, однако, заметить, что Толь, вероятно, поддержал идею Беннигсена атаковать противника, поэтому он приступил к составлению диспозиции еще до принятия Кутузовым решения об атаке неприятельского авангарда.

О содержании утвержденного главнокомандующим плана атаки отряда Мюрата, назначенной на 17 октября, можно судить по четырем опубликованным на сегодняшний день текстам диспозиции. Первый, направленный Милорадовичу, был напечатан в 1818 г. Ф.Н. Глинкой в его работе «Сражение при Тарутино»[197]. Второй и третий варианты, неизвестно кому предназначенные, были опубликованы Д.И. Ахшарумовым в 1819 г. в «Описании войны 1812 г.» и М.И. Богдановичем в 1859 г. в «Истории Отечественной войны 1812 г.»[198]. При этом, в обоих случаях опущена преамбула к диспозиции. Последний текст, препровожденный командиру 4-го пехотного корпуса Остерману-Толстому, представлен в сборнике документов «М.И. Кутузов»[199]. Сравнение этих четырех вариантов показывает, что основное содержание диспозиции передано в них практически одинаково. Однако эти варианты не имеют абсолютного текстуального совпадения и отличаются друг от друга полнотой описания отдельных частей диспозиции. В каждом из четырех текстов имеются дополнения, отсутствующие в других вариантах, поэтому нельзя выделить наиболее полную версию. Наиболее близкими являются диспозиции, опубликованные Глинкой, Ахшарумовым и Богдановичем. Текст, направленный Остерману-Толстому, отличается большей краткостью и наличием буквенных обозначений ключевых пунктов, указывающих на то, что к диспозиции была приложена схема местности. Кроме того, план атаки, представленный командиру 4-го пехотного корпуса, в двух случаях принципиально расходится с другими текстами. Речь идет об оценке численности неприятеля и составе приданной пехотным корпусам артиллерии. Таким образом, отсутствие полной тождественности между опубликованными вариантами диспозиции, позволяет заключить, что все они писались самостоятельно и, возможно, в зависимости от назначения дифференцировалось не только содержание текста, но и форма.

Рядовой и штаб-трубач лейб-гвардии Гусарского полка, 1810–1811 гг. из книги «Историческое описание одежды и вооружения…».

Преамбула диспозиции, приведенная в двух вариантах, имеет практически полное текстуальное совпадение. Она начинается с указания причины нападения на неприятельский отряд, которая была представлена Беннигсеном в письме Кутузову от 15 октября. В диспозиции говорилось: «Прежде соединения всех неприятельских сил и корпуса генерала Виктора необходимо нужно воспользоваться слабостью неприятельского авангарда, противу нас находящегося»[200]. Однако далее в тексте, полученном Милорадовичем, указывалось, что численность противника простирается до 50000 человек, а в диспозиции, направленной Остерману-Толстому, этот показатель в два раза меньше — 25000. Согласно диспозиции, неприятельский отряд состоял «из 8000 кавалерии под командою неаполитанского короля, 1-го корпуса генерала Даву и 5-го корпуса Понятовского»[201].

В диспозиции, опубликованной Богдановичем, говорилось, что «армия выступает из лагеря 4-го октября (16 октября)»[202]. В трех других вариантах дата не была указана. Согласно плану атаки движение войск из лагеря должно было начаться в 6 часов вечера. Первым следовал правый фланг, состоящий из 4-го, 2-го и 3-го пехотных корпусов, при которых находились по одной батарейной и по две легких артиллерийских роты (в диспозиции, полученной Остерманом-Толстым, речь шла о трех ротах легкой артиллерии), десяти казачьих полков при роте Донской конной артиллерии под командованием Орлова-Денисова, которому в подкрепление были назначены четыре полка регулярной кавалерии 1-го кавалерийского корпуса (лейб-гвардии Драгунский, Уланский, Гусарский и Нежинский драгунский) при 1/2 роте конной артиллерии (в опубликованной Глинкой диспозиции, по-видимому, ошибочно было указано 1 1/2 роты) под командованием Меллера-Закомельского. Силы правого фланга должны были двигаться четырьмя колоннами к селу Спасскому, где по устроенным трем мостам им следовало переправиться через реку Нару и остановиться в колоннах на расстоянии 150 шагов одна от другой. В диспозиции, опубликованной Ахшарумовым, добавлено, что кавалерия «идет правее в брод»[203]. При этом место кавалерийской колонне назначалось справа от 3-го корпуса.

6-й, 7-й, 8-й и 5-й пехотные корпуса должны были переправиться через Нару при Тарутино по двум мостам и расположиться «в полковых дивизионных колоннах на полную дистанцию»[204] («разумеется, что всякий корпус становится в две линии»)[205]. При этом, 6-й, 7-й и 8-й корпуса занимали первую линию, а за ними, в резерве, 5-й корпус. За пехотой назначалось место двум кирасирским дивизиям. 6-му корпусу предписывалось перейти правый мост при Тарутино и следовать по дороге, ведущей к лесу, расположенному на правом фланге русских войск, где он «останавливается скрытно». Находящиеся в авангарде 2-й, 3-й и 4-й кавалерийские корпуса, назначенные в команду Корфа, должны были до рассвета приблизиться к цепи ведетов.

Колоннам правого фланга назначалось следовать позади цепи ведетов, «оставляя лес, занятый неприятелем, влево»[206]. Пройдя 11/2 версты, 4-й корпус должен был повернуть налево и, подойдя к цепи, остановиться в дивизионной колонне. 2-й, 3-й корпуса и кавалерийская колонна, обойдя главную часть леса, поворачивали налево у деревни Хоросино. При этом, Орлову-Денисову предписывалось «обходить еще далее лес», имея во главе колонны приданный ей 20-й егерский полк.

Относительно егерей в диспозиции было сделано следующее замечание: «Все егерские полки, находящиеся при корпусах, идут в голове колонн, рассыпаются с резервами перед колоннами не прежде, пока к лесу не дойдут, и то без барабанного боя и команды, дабы неприятель не открыл нашего приближения на левый его фланг. Егеря, войдя в лес, естлиб случилось, что неприятель, открыв их, даст знать о сем выстрелом, тогда не стрелять по нем, а стараться бегом овладеть совершенно всем лесом, которого глубина не более половины версты, и достигнув внешней опушки леса, останавливаются и ожидают прибытия голов колонн, которые подойдя к егерям, выходят под прикрытием оных из лесу и выводят головы полковых колонн влево. Егеря должны сие движение колонн прикрывать, и для того иметь непременно резервы, дабы усиливать цепь и удалять сколь можно неприятеля»[207].

6-й, 7-й, 8-й и 5-й корпуса к рассвету должны были приблизиться к передовой цепи, имея впереди себя 2-й, 3-й и 4-й кавалерийские корпуса. Всем войскам предписывалось занять свои места к четырем часам утра. Время атаки в диспозиции, присланной Милорадовичу и в опубликованной Ахшарумовым, было назначено на шесть часов, а в плане Остермана-Толстого — на пять часов. Действия против неприятеля должны были начаться с правого фланга. Остальным войскам предписывалось вступать в бой после соответствующего сигнала — «три сряду сделанные выстрела на правом фланге при 2-м и 3-м корпусах»[208]. После этого вся кавалерия, исключая кирасир, должна была пойти в атаку на неприятеля, а за ней назначалось скорым шагом следовать пехотным колоннам. При этом, расположенный на правом фланге 7-го 6-й корпус, продвигаясь около леса, должен был занять его егерями и, тем самым, открыть связь с 4-м корпусом правого фланга. «По мере наступления сближаются все части, через что и сделается общая связь между ними»[209]. Расположение артиллерии в бою представлялось распоряжению корпусных командиров. В резерв колонн правого фланга назначался 3-й корпус, а левого — 5-й. В диспозиции подчеркивалось, что «все движения должны быть быстры и без всякого шума, действовать более холодным ружьем, а ружейной стрельбою много не заниматься»[210].

Правый фланг, состоящий из 2-го, 3-го и 4-го пехотных корпусов и кавалерийской колонны Орлова-Денисова, поручался в командование Беннигсену. Войска левого фланга — 7-й, 8-й, 5-й пехотные, 2-й, 3-й, 4-й кавалерийские корпуса и две кирасирские дивизии — Милорадовичу. Командир занимавшего центр позиции 6-го пехотного корпуса Д.С. Дохтуров должен был по мере наступления соединиться с 4-м корпусом и принять его под свою команду. Командование всей кавалерией поручалось Уварову. В диспозиции указывалось, что главнокомандующий будет находиться при войсках левого фланга.

План укрепленного лагеря при селе Тарутино. Октябрь 1812 г.

В лагере назначалось оставить большое число музыкантов и барабанщиков, которые должны в надлежащее время бить зарю. «Огни раскладывать не более и не менее обыкновенного, шалаши оставить и отнюдь не жечь, в противном случае останется сие на ответственности корпусных и дивизионных командиров»[211]. Для выполнения этого требования предписывалось оставить в лагере от каждой роты по унтер-офицеру с тремя рядовыми, а от каждого полка — офицера.

В заключении диспозиции давались указания относительно расположения артиллерии и движения отдельных частей. Батарейные и легкие артиллерийские роты, оставшиеся от 2-го, 3-го и 4-го корпусов, должны были перейти Нару возле Спасского и остаться в резерве у переправы. Конная артиллерия переправляется возле Тарутина и становится в резерве за кирасирами, отделив, при этом, две роты к кавалерийским корпусам левого фланга. Другие, принадлежащие корпусам, артиллерийские роты и обозы должны были остаться в лагере.

В диспозиции особо подчеркивалось, что полки 1-го кавалерийского корпуса с 1/2 роты конной артиллерии должны выступить в семь часов вечера к Спасскому на соединение с войсками Орлова-Денисова, перейдя Нару при Сухоносове. Всем егерским полкам, за исключением 4-го егерского, находившимся на правом и левом флангах, предписывалось к пяти часам вечера присоединиться к своим дивизиям, оставив в целости свои шалаши. Диспозиция заканчивалась указанием на то, что «огней во время марша на привале отнюдь войскам не раскладывать и даже не позволяется курить трубки»[212].

Таким образом, предложенная Беннигсеном, подготовленная Толем и одобренная Кутузовым диспозиция атаки неприятельского авангарда подразумевала обход слабого левого фланга противника с одновременным нанесением мощного фронтального удара на его центр. В атаке должны были быть задействованы практически все силы русской армии. Неожиданность нападения и численное превосходство могли привести к крупной победе, результатом которой должно было стать окружение и уничтожение всего отряда Мюрата. Содержащееся в диспозиции категорическое запрещение уничтожать шалаши указывало на то, что после атаки неприятеля планировалось вернуть русские войска в Тарутинский лагерь. Так как эта позиция противоречила взглядам Беннигсена, можно предположить, что распоряжение о сохранении лагеря исходило от главнокомандующего. Следовательно, несмотря на хорошо спланированную атаку авангарда, перед русской армией ставилась ограниченная задача, связанная только с нанесением удара по оторванному от главных сил отряду противника.

Обер-офицер и бомбардир конной артиллерии, 1809–1811 гг. из книги «Историческое описание одежды и вооружения…».