Тайгастрой

Глава I

Каждому ударнику Тайгастроя казалось, что в его руках ключ выполнения плана участка. Каждая ударная бригада считала, что она наиболее ценная на строительстве. Большинство инженеров видело в своем цехе тот рычаг, от которого зависело, будет ли пущен комбинат в установленные сроки или нет. Бунчужный был убежден, что самое главное сейчас, решит ли он успешно свою проблему получения ванадистого чугуна или нет. Гребенников считал, что взоры всего Союза прикованы исключительно к его строительной площадке.

Так развертывалась пружина.

Приезд на площадку профессора Бунчужного и группы молодых специалистов позволял поднять коллектив на скоростное строительство домен №1, №2 и экспериментальной печи.

Если бы печь профессора Бунчужного удалось построить раньше первой и второй домен-гигантов, которые уже поднялись наполовину, то пуск ее подогнал бы завершение всех вспомогательных работ по доменному цеху: сложного подземного хозяйства, бункерного хозяйства, эстакады, ЦЭС, воздуходувной станции, кислородной станции, без чего все равно печи не могли быть введены в строй.

Поэтому руководители стройки решили сосредоточить основные силы на участке экспериментальной печи.

Когда график скоростной стройки был разработан, проверен и утвержден, Федор Федорович отправился в партийный комитет.

— Нужна ваша помощь, товарищ Журба, — сказал он, оглядывая кабинет.

Журба усадил Бунчужного на диван, сам сел рядом.

— Надо, чтобы инженеры стали во главе движения ударников, помогли рабочим своей инженерской мыслью, повели за собой не только передовых рабочих, отлично выполняющих нормы, но и остальную массу. Без такой помощи инженеров, без такой организации труда нам будет тяжело выполнить намеченные нами мероприятия.

Слушая Бунчужного, Журба вспомнил первую свою встречу с профессором в Москве, опасения добрейшей Марьи Тимофеевны за здоровье благоверного и подумал, что пребывание Федора Федоровича на площадке чудесно сказалось на его облике. Сибирский воздух, другой режим работы и отдыха согнали с лица комнатную бледность, на огрубевшей от ветров коже, опаленной солнцем, появился румянец.

Решили объявить по строительству вахту в честь Первого мая, воздвигнуть в центре площадки звезду победы и доску почета, выдавать победителям грамоты с денежной премией.

С этим решением они пришли к Гребенникову.

Начальник строительства одобрил мероприятия, и Журба созвал к себе агитаторов.

Началась борьба за пуск экспериментальной домны и вспомогательного хозяйства цеха.

— Ну, как вы, товарищи? — спросила на следующий день Женя Столярова бригаду, работавшую на земляной выемке в доменном цехе.

— Ты о победной звезде? — в свою очередь спросила Женю рыженькая девушка.

— О почетной первомайской вахте и звезде победы.

Ванюшков вбил лопату в землю и подошел к Жене.

— Читали листовку, товарищ Столярова. И в бараке с нами говорили. Решила бригада включиться в соревнование. С завтрашнего дня просим организовать участок.

Это были воронежцы, орловцы, туляки, приехавшие на строительство вслед за инженерами. Их недавно поставили на котлован.

— У вас в бригаде люди, как на подбор! Уверена, что завоюете первенство.

— Мы постараемся, — ответила рыженькая Фрося. Только чтобы и про танцы не забывали. А то натомятся наши хлопцы и танцуют, как слоны!

Все рассмеялись.

Невдалеке от бригады Ванюшкова перед щитом стоял Журба и рассматривал стенную газету, еще блестевшую мокрыми красками.

Внимание его привлекла небольшая корреспонденция, подписанная «Жало» и иллюстрированная немудреной, но смешной карикатурой. «Симулянт Сироченко из третьей бригады землекопов систематически занимается пьянкой, имеет связь с поликлиникой, вследствие чего пьет по три дня, а после пьянки является к администрации и предъявляет больничный листок, в котором указывается болезнь малярия...»

Журба усмехнулся.

Третья бригада работала на соседнем участке, и он пошел туда мимо строившейся второй доменной печи. Здесь он увидел Женю. Она также заметила его.

Первое движение — скрыться, но гордость пересилила, Женя осталась на месте.

— Здравствуй, Женя! Ну, как у вас тут?

— Ничего. Работаем.

— Газетку неплохую выпустили. Про Сироченко читал. Забавная заметка... Только неграмотная: «имеет связь с поликлиникой», ха-ха-ха!.. Решил познакомиться с симулянтом. Ты его знаешь?

— А как ты думаешь?

— Думаю, что знаешь.

— Так чего спрашиваешь?

— Я понимаю тебя, Женя, но... и ты должна понять...

— Оставь меня.

— Ладно, я пошел.

— Иди.

И когда он пошел, она громко бросила вслед:

— А разгадка-то самая обыкновенная... Ничего особенного. Мордочка, как у всех...

Он вернулся.

— Женя, это не в твоем стиле. Ты серьезная девушка. Зачем так, по-обывательски?

— А что? Разве неправда? Я ошиблась. Прости. Конечно, она лучше. У нее нет рваной щеки, как будто я виновата... И она инженер... А я — девчонка...

Слезы вот-вот могли прихлынуть к глазам, веки отяжелели, и Женя резко отвернулась. Он взял ее за руку.

— У нас с тобой, Женя, есть чем дорожить. Я никогда не забуду наших дней. Два года работали вместе, были, как брат с сестрой. Ты мне, может быть, самый близкий человек на площадке. Помню — и как ехали, и как жили в бараке, и как ты приходила поздним вечером одна в тайгу. Все помню. И ничто не изгладит этих воспоминаний. Но у нас не получилось того, что могло получиться. Не знаю почему. Разве тебя нельзя любить? Разве ты не можешь принести счастья? Но у нас не вышло. И никто в этом не повинен... У нас с тобой разлучницы нет и не было. Не соединила нас с тобой жизнь. И давай останемся друзьями. Твой уголок в моей душе никто не займет. И против Нади ты ничего не должна иметь. Она ничего не знает. И пусть ничего не узнает. И нам незачем ее печалить.

— Все? — спросила Женя.

— Сердишься?

— Нет. Я счастлива. Я рада... Я готова вспорхнуть вон под то облачко и запеть, как жаворонок...

— Не думай ни о чем дурном. У меня к тебе все самое хорошее.

— До свидания. Привет твоей красавице! — и Женя побежала к бригаде Ванюшкова.

— Что у вас тут произошло ночью? — спросил Журба бригадира Белкина, рассудительного, средних лет человека, придя на его участок.

Белкин молчал.

— Какая-то, извините, контра закопала тачки и обвалила края котлована...

— Чорт знает что творится. Кого подозреваешь?

Белкин думал, думал и, наконец, ответил:

— Никого не подозреваю, в моей бригаде, кажись, нет таких. Из чужих, должно.

— Надо глядеть в оба, зорко поглядывать. На площадке люди разные. А теперь скажи, кто это у вас Сироченко?

— Да вон.

Журба увидел молодого рабочего с простодушным лицом, неряшливо одетого; порты едва держались на бедрах, худых, как у подростка. Работал с прохладцей: копнет и постоит; когда заметил, что следят за ним, поднажал; и лопатка у него была неказистая, с короткой ручкой.

— Это ты товарищ Сироченко? — обратился Журба к парню.

Тот несколько раз копнул, поглубже всадив лопатку в грунт, и только тогда разогнулся.

— Ты — Сироченко?

Парень вытер лицо концом рубахи, которая не была заправлена в порты, и хитровато глянул секретарю партийного комитета в глаза.

— Ты — Сироченко, спрашиваю?

— Я... А что?

— Читал, что про тебя пишут?

— Грамотный! — он пытался быть развязным, но не получалось.

— Что скажешь?

— А что мне говорить?

— Значит, выдумали? Зря оклеветали?

— Один раз выпил, так что? На свои! А малярия у меня давняя. На Алтае подхватил.

— Раз оклеветали, чего молчишь? Разве в нашем обществе можно человека ни за что обидеть, оклеветать? Что ж, по-твоему честь человека у нас ничего не стоит?

— Да я не жалуюсь. Чего пристали!

— Как можешь не жаловаться, если неправда? Нет, ты напрасно думаешь, что можно обидеть человека ни за что и так оставить. Я вот пришел поговорить, чтобы тебя перед народом обелить. Хочу выступить в газете и сказать, как у нас неправильно поступила редакция, напав на честного, непьющего труженика.

— Реабилитировать хотите? — спросил парень насмешливо.

— А ты откуда знаешь такое словцо?

Парень вздернул подбородок.

— Пять групп кончил!

— Ты один здесь?

— С отцом.

— Отец где работает?

— Верхолазом.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Так я выступлю в защиту тебя. Ладно?

— Да чего вам надо? Кто вас просит?

— Не груби!

— Я не грублю.

— В армии не был и, вижу, не знаешь дисциплины.

— Не был — так буду...

— Так вот, смотри. Подтянуться надо. Чтоб не расписывали тебя в газете.

— А мне что? Пусть расписывают. На то она газета!

— Ты лучше прямо, начистоту, скажи: грех был? Да? Говори, я тебе зла не желаю.

— Пью на свои, кровные, не на чужие... И не маленький!

— Конечно, запрета на водку у нас нет, пей. Но ты пойми, товарищ Сироченко: тебе семнадцать лет, перед тобой все впереди. На что тебе водка? Если у тебя на душе что, досада какая-нибудь — в жизни всяко бывает — почему не подойти к старшему товарищу, не поделиться горем? Разве я отказал бы выслушать, помочь?

— Со всеми нами не наговоритесь!

— Ошибаешься! Именно со всеми надо поговорить. Вот ты мне прямо, как старшему брату, скажи, что тебя толкает на водку.

— Если и скажу, так не поможете. Я уже обращался к начальнику цеха Роликову.

— А в чем дело?

— А в том, что не по душе мне работа землекопа. И все равно работать не буду. Нашли дурака!

— Постой, не кипятись. Какая тебе работа по душе?

— Сварщика.

— Ладно. Обещаю тебе, товарищ Сироченко, поговорить с начальником цеха. А если не поможет, поговорю с товарищем Гребенниковым. Только одно условие. Нет, два условия: первое, ты бросаешь пить; второе, на то время, пока я буду вести переговоры с начальством, ты по-настоящему станешь относиться к работе, хотя она тебе и не по душе. Договорились?

Сироченко подумал, подумал и коротко буркнул:

— Видно будет...

— Нет, меня такой ответ не удовлетворяет. Отвечай, устраивают тебя мои предложения или нет? Еще раз говорю тебе, парень ты молодой, способный, любишь книги, значит — любишь культуру, пять групп кончил, это не пустяк. Разве здесь не мог бы продолжать учебу? И в этом помогу. Только требую, чтобы ты по-настоящему подтянулся. А то, смотрите, распустился, симулируешь! До чего дошел! Стыдись! Итак, договорились?

— Посмотрим...

Ничего не добившись, Журба пошел на следующий участок. «А парень занятный. Придется взять его на заметку».

Высоко в небе стояло солнце, оно не двигалось, и ослепительные лучи заставляли прикрывать лицо рукой. Журба шел по рыхлой земле, прилипавшей к сапогам. Где-то поблизости, в цехе, должна была находиться Надя.

Три дня назад они ушли в тайгу, сидели под березкой на берегу реки, слушали журчание воды, быстро несшейся по каменистому ложу. Шумели лиственницы под ветерком, пробегавшим по верхушкам; на землю осыпались желтые иголочки и золотистая кожура. Потом они, взявшись за руки, шли по скалистому берегу, по крутым извилинам, поднимались выше и выше, откуда открывался вид на цепи гор.

Он рассказывал Наде о приезде в тайгу, о первых месяцах суровой жизни, о зимовке, а она слушала, как сказку.

Пока Журба беседовал с Сироченко, к бригаде Ванюшкова подошла Надя.

Девушки в тоненьких, как папиросная бумага, много раз стиранных юбчонках сидели бок о бок на лопатах. Был обеденный перерыв. Девушки с любопытством глянули на подошедшую. «Молодая, а, говорят, инженер!»

— Это ты, Фрося? Где была, что не видела раньше? — спросила Надя.

— На рельсобалочном. Узнали?

— Как не узнать!

— А я смотрю и думаю: признаете или нет?

Фрося хитро улыбнулась. Она была недурна — рыжеволосая, задорная, вся какая-то приятная, чистенькая.

Надя села возле Фроси.

— Как же вам тут, девушки? Не скучаете?

— Хоть и скучаем, так что поможет!

— А живете где?

— В девятом бараке.

— Как устроены?

— Кровати дали, а досок нет. Матрацы не на что положить.

— И набить нечем: ни сена, ни соломы.

— Хоть бы стружек отпустили!

— Поговорю об этом, обязательно поговорю с комендантом.

Подошел Ванюшков. Улыбнулся, как давнишний знакомый. Был он строен, подтянут.

— Ты, товарищ Ванюшков, тоже переброшен с рельсобалочного?

— Оттуда. В доменном первый день.

— Включайтесь, товарищи, в соревнование. Говорили с вами об этом? Знаете, что к Первому маю пустить должны доменный цех? Работает с нами здесь один известный профессор. И мы должны помочь ему решить научную задачу. Она имеет большое значение. Хочет профессор получить хороший металл. А из хорошего металла машины будем строить. Без машин, сами понимаете, наше государство обойтись никак не может.

— Это понятно! — ответил Ванюшков.

— Мы уже говорили с секретарем комсомольской организации товарищем Столяровой.

— Что вам надо для работы?

— Включаемся, товарищ инженер, с завтрашнего дня. Только я еще со своей бригадой потолковать должен.

— Если дружно возьметесь, победите!

— Постараемся, товарищ инженер. Нам и секретарь комсомольской организации говорила.

Ванюшков приложил руку к козырьку.

— Ну, так как, товарищи? — обратился Ванюшков к бригаде, когда Надя ушла. — Возьмемся за дело? Здесь, может, кто еще думает, что вот, мол, приехали новенькие, и рабочей жизни не знают и ничего не умеют. А я думаю, если возьмемся, так и других поучим!

Говорил он с бригадой, но смотрел на Фросю: с первого дня, как собрались на станции и потом, в дороге, только на нее одну смотрел; тянула к себе и задорным нравом, и еще чем-то, чего понять не мог. Да и она чаще на него смотрела, чем на других.

— Взяться можно, только надо, чтобы каждый работал одинаково и не кивал на другого, — сказал Гуреев, тихий, задумчивый комсомолец, хороший гармонист, более похожий на девушку, чем на парня.

— И давайте покажем, что мы хоть и новенькие, а лучше старых! — заявил Шутихин. — И в Воронеж напишем в газету!

— В Воронеж, в Тулу, в Орел и в Курск!

Каждого подмывало показать, что если он по-настоящему захочет, то может сделать вдвое-втрое больше, что трудиться никому из них не в тягость, что без труда и жизнь для них — не жизнь.

— На этом поставим точку, так? — спросил бригадир.

— Запятую!.. — сказала Фрося и первая поднялась. За ней поднялись другие, хотя гудка еще не давали.

Хорошо и дружно работала бригада до смены, словно приноравливаясь к завтрашнему дню, когда придется перед другими показать, на что бригада способна.

Возле низкой телеги, груженной землей, стояла Женя Столярова и разговаривала с коновозчиком. Надя уже несколько дней искала случая поговорить с Женей, но та почему-то не давалась.

— Товарищ Столярова, я к вам! — окликнула Надя Женю, подходя. — Здравствуйте! Давайте познакомимся. Я вас заметила еще в первый день, на собрании. Вы тогда выступали. А вот повстречаться не удалось.

— Здравствуйте, — сухо ответила Женя.

— Вы не очень заняты?

— Занята.

— Мне хотелось поговорить с вами. Соревнование началось, а мы не совсем подготовились.

Надя рассматривала Женю тем женским взглядом, который замечает буквально все, до мелочей, и ничего не прощает. «Недурненькая... только уродливый шрам на щеке. Сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать?»

Так же внимательно, в упор, изучала Женя Надю.

— Что вы имеете в виду? Почему вам кажется, что мы не подготовились? — спросила Женя, глядя в сторону, словно разговаривала с кем-то другим.

— С людьми не поговорили как следует.

— Вы, может, и не говорили, а я говорила. Комсомольцы и молодежь знают.

— Кроме комсомольцев, есть пожилые рабочие.

— Есть. И с ними разговор был.

«Я думала, она приветливей...»

— Завтра начнут соревнования молодежные бригады, — продолжала Надя, но Женя не слушала.

— Я сейчас не могу отвлекаться. Я занята... Попозже, — и Женя ушла.

Как легко вздохнулось, когда она оставила позади себя эту украинскую писаную красавицу! Хотя солнце ослепительно сияло, но Жене площадка виделась, словно сквозь закопченное стекло. Тяжело переносила она эти первые дни счастья Николая и ничего не могла поделать с собой.

Утром выдали людям инструмент, выделили заправщика, замерили участок под выемку.

— Подготовились, товарищи? — спросила Надя, расставив людей.

— Подготовились.

Протяжно запел гудок.

Землекопы спустились в котлован.

Через час к ним подошел бригадир Белкин, работавший на соседнем котловане.

— Вы и курить разу́читесь! — насмешливо заметил он. — За счет одного этого, — Белкин показал на руки, — не возьмешь! Надо и за счет этого! — он хлопнул себя по лбу.

— И за счет этого придумаем! — отвечал Ванюшков. — Не сразу.

В обеденный перерыв послали Сережку Шутихина в столовую: не хотели тратить время на хождение. И пока Шутихин получал обед, отдыхали, лежа на отвале котлована.

— Как оно, девчата? — обратился Ванюшков. — Вытянем?

— Тянем-потянем, да и вытянем! Как дедка репку! — ответила Фрося.

Она была свежа и, видимо, не чувствовала никакой усталости.

«Вот девушка, — думал Ванюшков, — ее и работа красит, и дело спорится в ее руках. И все она выполняет с радостью. Вот подруга!..»

— Хорошо, ребята, хорошо идет у вас! — поддерживала Надя, прикидывая в уме выработку. — Только не работайте рывками, спокойнее, ровнее нужно. Должны нам на днях дать транспортер, легче будет с выноской земли. Пока котлован не глубок, ничего, а позже трудней будет. Транспортер поможет.

Шутихин принес в плаще хлеб, в ведрах борщ и кашу, каждый вынул свою ложку. Ели, перекидываясь шутками.

— А мы решили тебя в повара переквалифицировать! — сказал Ванюшков Шутихину. — Землекоп из тебя выйдет или не выйдет, бабка надвое сказала, а повара сделаем!

— Повар должен ходить в белом колпаке, а у меня волосы, как лен вычесанный! В колпаке девушки любить не будут! — отшучивался Сережка.

— Кто тебя теперь любит? Волосы! Лен чесаный! Хоть бы черные, а то лен!

Фрося фыркнула, а за ней рассмеялись остальные.

— Захочу, каждая полюбит. Две руки, две ноги — все на месте!

— Все на месте, а голова в отлучке!

Ребята покатились со смеху.

Поев и отдохнув, снова спустились в котлован. Ванюшкову ни на кого не приходилось покрикивать.

Хотя он, как бригадир, был освобожден от физической работы, однако, наравне с другими стоял в ряду. Лопата его, остро заточенная, легко входила в грунт; казалось, она сама входила, а он только держал ее в руках, слепка прикасаясь носком сапога. И от того, что работа спорилась, что в руках приятно переливалась силушка, что в теле чувствовалась бодрая напряженность, которую знают и любят люди честные, старательные, — все казалось Ванюшкову светлым, как кусочек голубого неба, укрывшего их котлован.

Часа через три выбрасывать землю наверх стало неудобно, она скатывалась вниз, и девушки принялись набирать ее на носилки. Выносили землю по краю котлована, по узкой, круто поднимавшейся тропинке и сбрасывали метрах в пятнадцати — куда указала Коханец. С каждой минутой бригада глубже и глубже вкапывалась в котлован. Земля меняла свой цвет; от лопат порой отражался на солнце слепящий свет, как от битого зеркала. Лицо Фроси покрылось мелкими бисеринками, но щеки оставались румяными, и можно было подумать, что это не пот покрыл ее лицо, а капельки воды, принесенные влажным ветром.

Она работала ритмично, спокойно, вкладывая в дело всю свою старательность, и труд не только не казался ей тяжелым, но давал глубокое удовлетворение, которое ни с чем нельзя было сравнить. «Как будто пью студеную воду в жаркий день» — думала девушка.

После гудка произвели замер и подсчитали выработку. Ванюшков записал результаты в аккуратную книжицу; то же сделали Коханец и Женя. Учли относку земли и расстояние.

— Двести девяносто пять процентов! — заявил Ванюшков. — Вы слышите?

— Невероятно, но так! — воскликнула Женя, всплеснув руками.

— И без шума! — сказал Шутихин, потирая руки, как если бы ему было холодно. В глубине души он сомневался, но не хотел показывать этого.

Наступило молчание.

— Да неужто? — спрашивали ребята друг друга, растерявшись от успеха.

Подсчитали еще раз, справившись с нормами по урочному положению. Сомнения не оставалось. Тогда заговорили вместе:

— Вот это работа!

— Дружно взялись — и вышло!

— И не трудно. Нисколечко!

— Ура! — закричал Сережка Шутихин, точно от него одного зависела удача. — Ура! Видели? — и он замахал руками.

К котловану стали сходиться соседи, пришел Белкин. На лицах у пришедших — и сомнение, и любопытство.

— А вы сколько дали? — спросил Ванюшков, не скрывая превосходства.

— Не задавайтесь! — ответил Белкин и пошел дальше. За ним ушла его бригада.

В тот день, действительно, никто не дал столько.

— Надя, я принесу из ячейки наше знамя! — воскликнула Женя, забыв на минуту обиды. Это была такая победа, что просто голова закружилась у секретаря комсомольской организации доменного цеха.

Уже в сумерках бригада оставила котлован. Шла она с песней и ни пыль, глубоко забившаяся в трещины губ, ни влажные рубахи, ни натруженные руки не мешали песне. До центра площадки оставалось километра полтора. Бригаде этот путь показался коротким: парни и девушки шли в строю, со знаменем, и встречные давали дорогу.

На высоком штоке красовалась звезда, засветить ее впервые предстояло ванюшковцам.

Возле трибуны бригада выстроилась: на правом фланге — парни, на левом — девушки, по росту. Правофланговым стоял бригадир Ванюшков со знаменем.

Дали знать начальнику строительства и секретарю партийного комитета. Никто, по правде говоря, не ожидал таких быстрых результатов: по условиям соревнования победителем считался тот, кто выработает не меньше двухсот семидесяти пяти процентов. Кинулись писать грамоту, Женя Столярова сделала надпись на доске почета. Вслед за Журбой явился на площадку профессор Бунчужный; пришлось немного обождать Гребенникова: он находился на подсобных заводах. Народу собиралось все больше и больше.

Минут через пятнадцать прибыл Гребенников. Журба открыл митинг. Он поздравил победителей и обратился с призывом к строителям последовать примеру молодой бригады Ванюшкова. Потом выступил Ванюшков. Он рассказал, как бригада организовала труд и как дружно, без особой натуги, работали все.

— Следующий раз дадим больше. Так и знайте!

Площадка аплодировала землекопам.

Дрожа от волнения Ванюшков включил ток, но звезда не зажглась. Ванюшков нервно защелкал рубильником.

Журба с возмущением глянул на коменданта Бармакчи; тот, смущенный, уже задавал «нагонку» электрикам, которые бросились проверять проводку.

— Плохо вы, товарищи, оборудовали дело, — сказал хмуро Гребенников. — Неужели не могли проконтролировать? Не верили, что победители найдутся?

— В таких вещах надо быть особенно внимательным! — поддержал Гребенникова Бунчужный.

Пятиминутная пауза, пока электрики налаживали контакт проводов, показалась просто вечностью.

Наконец, электрики объявили:

— Готово!

Ванюшков включил рубильник, Над рабочей площадкой вспыхнула звезда.

Первая звезда победителей!

Шток был высок, звезду увидели со всех концов площадки. Рабочие, стоявшие близ доски, прочли вслух надпись, освещенную лампионами:

«Честь и слава победителям! Комсомольско-молодежная бригада землекопов Ванюшкова — доменный цех, домна профессора Бунчужного — свое задание выполнила на 295 процентов!»

Тогда парни и девушки из бригад Белкина и Старцева почесали затылки.

— Смотрите, Ванюшков зажег звезду!

— Только к работе приступили...

— Они землекопы, — говорили в других бригадах. — Им легко. А попробуй укладчик огнеупора зажечь звезду!

— Попробуй на водяных работах!

— Попробуй по монтажу!

— Попробуй по бетону!

Получив немалые деньги, ванюшковцы загуляли. Собрались возле девятого барака. Со столбов лился молочный свет многосвечовых ламп, превращая зеленые ветви осинок в голубые. Парни подвыпили. Начались танцы. Девушки сбились по одну сторону, парни — по другую. На табурете посредине площадки уселся гармонист Гуреев.

И полилась из-под пальцев гармониста песня... Ее подхватили. Пели воронежские, курские, орловские, тульские песни, затем перешли на пляску.

Танцевали сначала вразвалочку на месте, туда-сюда, плечом к плечу, девушки — сами по себе, парни — сами по себе, сгибаясь, как полный колос под ветром. А потом в такт плясовой заходили плечики, замелькали платочки. Э-эх! Пошло кружение, притоптывание, присвистывание; руками по плечам, по бедрам, по голенищам, пошли ножки выковыривать ямки в земле, выбивать чечетку. Э-эх!

На музыку да на танцы вышли из бараков остальные ребята.

— Откуда? — спросил Яша Яковкин, покручивая черные усики.

Стоял он возле Фроси и ухмылялся задорно.

— Воронежские! А ты откуда?

— Иркутские! Может, станцуем украинский гопачек?

Фрося прикусила кончик головного платка, из-под которого задорно высовывалась рыжеватая прядь волос. Яша обнял се за талию. Да недолго танцевали: вмешался Ванюшков.

— Что ж это ты, Фрося, с чужими кавалерами, а?

Фрося смешалась. Яша дерзко уставился на Ванюшкова, тот, однако, взгляда не отвел.

— Давай и мы спляшем русскую! — предложил Петр Занадырин Леньке. — Где тут что поаппетитней? А ну, дивчата!

Немного позже пришел Белкин. Хотел начать с песенного репертуара, но Гуреев разошелся. Вплелся тогда Белкин в плясовую и пошли вдвоем. Пальцы их мягко бегали по перламутровым пуговкам, хлопавшим после каждого нажима, а локти плавно отходили в стороны. Музыка становилась живее — развеселая, лихая. Круг раздался шире, танцующих становилось больше. Парни кружили девушек так, что у каждой юбка колоколом стояла над землей.

Разошлись поздно. Ванюшков вел Фросю по аллее, среди деревьев; фонари погасли. Девушка была в голубенькой, туго обтягивающей фигурку майке, в плисовой юбке. Вышли за город. Спать не хотелось, хотя крепко поработали в смену. За штабелями кирпича он остановился.

— Фрося... Люба ты мне... С самого того дня, как увидел...

Ванюшков обнял девушку.

Она вдруг растерялась. Ей стало страшно, никогда прежде не бывало страшно, а теперь стало страшно, и она задрожала: что-то должно было случиться необычное в ее жизни, и она сжалась в комочек.

Ванюшков запрокинул ей голову. Тогда она, защищаясь, сильно толкнула его в грудь. Но он прижал ее к себе и жарко поцеловал в упругие, уклонявшиеся от поцелуя губы.

На следующий день после разговора с инженером Волощуком, работавшим на строительстве домны-гиганта, Петр Старцев решил зажечь звезду.

«Быть этого не может, чтобы какой-то Ванюшков, новичок, зажег, а я нет. Он еще многого не знает, а я старый на площадке волк. Сдаваться не намерен. Такого еще не было, чтобы моряки сдавались. Мы потягаемся с тобой, дружок!»

О желании бригады посоревноваться с ванюшковцами Старцев заявил Жене Столяровой.

— Правильно делаете, — сказала Женя. — Кому-кому, а тебе, Петр, отставать не к лицу.

По настроению рабочих чувствовалось, что с завтрашнего дня многие пожелают включиться в соревнование, поэтому Журба предложил парторгам цехов и секретарям цеховых комсомольских организаций создать цеховые комиссии, которые должны были руководить соревнованием, проверять выработку и в самом зародыше устранять рвачество, если бы таковое стало проявляться.

Поговорив со Старцевым, Женя и Волощук предложили выбрать от каждой бригады по человеку для оформления договора. Это предложение приняли, договор обсудили и подписали.

Бригада Ванюшкова попрежнему работала в утренней смене, а бригада Старцева — в вечерней. Надя знала, что Борис Волощук беседовал со Старцевым и что в это соревнование бригад он вносил что-то личное. «Хочет меня победить... — подумала она. — Ну что ж, попробуй!»

— Как вы сегодня? — спросила Надя у Ванюшкова. — Стыдно, если вы после хорошей вчерашней работы сегодня «сядете». Сами посудите: вашу бригаду записали на доске почета. Бригада передовая. И вдруг...

Ванюшков смущенно заявил, что вчера немного загуляли...

— Без этого, товарищ инженер, нельзя. Как приехали, еще ни разу ничем не вспомнили родные места. И новоселье справить ребята хотели...

— Сейчас на вас площадка смотрит: как поведете себя дальше. Может, случайно выработали свои проценты?

— Подтянемся! Обязательно подтянемся. Только за сегодняшний день не ручаюсь.

Перед началом работы бригада Старцева осмотрела инструменты, цеховая комиссия замерила участок. Гудок. Волощук подтянул рукав пиджака, посмотрел на часы: семь.

В котлован под воздухонагреватель №1 домны-гиганта спустилась бригада. Подобно ванюшковцам, работали молча, ритмично, без лишнего азарта. В бригаде собрались дружные ребята.

— На Тайгастрое работать можно! — говорили они.

Им нравилось общежитие, отношение начальства; некоторые побывали в исправительно-трудовых лагерях и принесли оттуда свои словечки. Старших, которые им нравились, называли «товарищ начальничек», и это не звучало обидно. Они любили бригадира, коренастого, крепко сложенного Петра Старцева, моряка, ходившего в суконных брюках клеш и бушлате, из-под которого виднелась низко открытая короткая шея и выпуклая, словно надутая, грудь в полосатой тельняшке.

— Значит, ударим, товарищи? — спросил Старцев ребят.

— Калек спрашивают!

Волощук и Женя ни на минуту не отходили от бригады. Борис шутил с Женей, удивлялся, как могла мама отпустить такую маленькую девчурку из дому... Женя встряхивала кудряшками и притворно обиженно отвечала:

— Странный вы... И взгляды какие-то отсталые... А еще член партии...

В перерыв ребята пошли в столовую, поужинали, покурили. Едва прозвучал гудок, вернулись на работу.

Здесь также приходилось землю выносить, транспортера не поставили, и едва работа началась, как цепочка девушек и юношей потянулась с носилками по тропке наверх. Потом образовалось две тропы: по одной поднимались, по другой спускались, чтобы не мешать друг другу.

Ночью поднялся ветер, над котлованами закачались фонари. Рубахи ребят покрылись мокрыми пятнами: была середина рабочего дня, когда выработка достигает наибольшей производительности.

В луче белого света, лежавшего над котлованом, Женя Столярова увидела начальника строительства. Вслед за ним подошли Бунчужный, Чотыш, Журба: они обходили площадку.

— Как дела? — спросил Гребенников Волощука.

Инженер доложил о работе землекопов, огнеупорщиков, монтажников, привел цифры. Он — начальник участка — подчеркнуто деловит, к нему с лишними вопросами не обратишься.

Ухватившись за столбик, Гребенников наклонился над котлованом.

— Как вам работается, товарищи?

Фонари закачались на ветру, осветив замасленные спины на дне глубокого котлована. На голос начальника ребята подняли головы вверх. Тяжелые капли пота свисали с кончиков носов, с бровей, с подбородков.

— Работается ничего! — ответил бригадир. — Говорят, всесоюзный рекорд землекопов — двадцать пять кубометров. Мы хотим, товарищ начальник, дать тридцать!

— И правильно делаете. Вашу бригаду начальник строительства хвалит. Не сорвитесь, товарищи! — сказал Чотыш.

Воспользовавшись передышкой, люди жадно пили воду; она находилась в жестяном баке, который обложили доверху землей, чтобы вода была холоднее.

Если смотреть сверху, то Старцев казался еще более кряжистым, широким в плечах, еще более косил глазами.

«Эти люди строят мне печь...» — с волнением подумал профессор Бунчужный.

— Завтра прибывают транспортеры, выносить землю не придется, — сказал Журба. — Желаем вам удачи!

Чотыш, Гребенников и Журба уходят.

— С механизацией у вас, товарищи, дело слабо, — заметил секретарь райкома. — Мне звонил Черепанов, говорил, что уральцы дадут три паропутевых крана, десять транспортеров. Вышлите людей за получением. Я это дело со своей стороны подтолкну.

На строительстве светло, как днем. Профессор Бунчужный подходит к Жене Столяровой. Она сидит на отвале, под фонарем.

— И вы не спите?

— Не до сна, Федор Федорович.

— Почему так?

— Работает комсомольско-молодежная бригада, а рабочим приятнее, когда возле них находится «начальство», как они говорят.

— А что это у вас?

Женя протягивает книгу «Механика».

— Завтра надо сдать круговое вращение — трудный материал, говорит Женя. — Времени мало. А учиться хочется. Я твердо решила, Федор Федорович, стать корабельным инженером. Мне кажется, что строить корабли самое интересное дело.

— Очень интересное, поэтическое дело. И не оставляйте мысли, раз сердце тянется. Где вы учитесь?

— На рабфаке, на нашем рабфаке. Так ждала, когда, наконец, откроют. И вот открыли. А вы будете читать у нас лекции?

— Если предложат, буду. Ну, идите, отдохните хоть немного. Вы такая маленькая, худенькая. И мне кажется, что вас что-то гнетет, что вам тяжело, хотя вы веселая. Силенок у вас, как у воробья.

В двенадцать часов ночи протяжно поет гудок. В разное время суток гудки звучат по-разному. На ночных работах гудок поет открытым, мягким голосом, свободно разносящимся над тайгой.

Волощук идет к котловану. Он побывал в столовой, проверил, все ли приготовлено: ударникам положен второй ужин. Ему хочется во что бы то ни стало победить Надю в соревновании, хотя он знает, что эта победа, в сущности, будет победой цеха и, значит, обрадует Надю, а не ущемит ее.

— Ребятки, ужинать! — обращается он к бригаде, глядя на часы.

Землекопы разгибают горячие спины, втыкают в землю отполированные лопаты.

— Кажется, дело в шляпе! — говорит Петр Старцев Волощуку. — По моим подсчетам, три нормы отмотали! Ванюшков бит!

— Пусть поменьше задается! После рекорда едва на сто вытянул! — замечает Дуняша, сестра Старцева.

Ребята идут в столовую, она напротив доменной печи №2; там под водопроводным краном споласкивают горячие руки, потом садятся за стол.

Ужин короток. Через пятнадцать минут снова на дне котлована. Курильщики с особым удовольствием закуривают.

Дуняшке пятнадцать лет, она низкорослая, плотная, налитая, на крепких ногах, очень похожая на брата, Толстая коса ее подобрана под платочек, но не укладывается там; то и дело высовывается кончик, который Дуняшка подтыкивает пальцем. Лицо у нее живое, конопатенькое. Она уже заглядывается на мальчишек, когда брата нет поблизости; ей нравятся многие, но разобраться в том, кто милее, не может. Каждого затронет сама, каждому найдет, что ответить, только теряется, когда видит черноусого Яшу Яковкина. С этим что-то у нее не ладится...

— Ой, щи какие были! — восклицает Дуняшка, пока ребята перекуривают. — Гляжу, плавает что-то. Ан, это кусок веревки...

— Не дури, девка! — замечает старик Федосеев, бывший старатель, один из лучших землекопов площадки.

— Право дело, дедушка, кусок веревки. От мешка, видать. Сама ложкой выловила.

— А чего ему быть во щах? Не приправа!

Дуняшке нравится, что с ней разговаривают, как со взрослой, что ее слушают, на нее смотрят.

— Ну, что, Матреша? — ласково обращается к жене Старцев.

— Ничего.

— Может, вместо выноски, станешь на копку?

— Я много не набираю...

— Эх, ребятки, чует сердце, ударим сегодня крепко! Не иначе, зажигать нам звезду! Ты как думаешь, Дуняшка?

Дуняша смотрит на брата восхищенно: ей очень хочется, чтобы Петя «обставил» Ванюшкова и чтобы бригада их стала лучшей на строительстве. И чтоб о них написали в газете... И чтоб ее, Дуняши, был портрет...

Перерыв окончен. К спинам неприятно липнут остывшие за время ужина рубахи, все становятся на места. Работают спокойно, без зазоров: такая ритмичная, без минуты простоя, но и без рывков, работа дает наибольшую выработку. Волощук следит за каждым.

— Легче! Не горячись! Упаришься, — останавливает зарывающихся.

Близится рассвет. Еще небо не окрасилось зарей, но воздух становится прозрачнее, выделяются силуэты столбов, труб. Холодные ночные тени тают в зеркальном свете.

У котлована сходятся Женя Столярова, Борис Волощук и Надя Коханец.

... Вот и последние выброски земли. Борис не сводит глаз с часов. Земля шариками скатывается с отвала обратно. На похудевших за ночь лицах ребят усталость и торжество.

— Точка! — говорит Волощук.

В этот момент раздается гудок. Ребята втыкают лопаты. Только теперь каждый чувствует, что руки онемели и к спине будто приложены горчичники. Но на душе светло, и усталость поэтому переносится легче. Старцев заканчивает промер. В котлован спускаются члены цеховой комиссии. Проверяют, записывают.

— Триста десять процентов! — объявляет Волощук, подсчитав на логарифмической линейке. Он называет это число обычным своим голосом, хотя ему хочется крикнуть на всю площадку.

— Я не окончила, погодите! — отвечает Надя.

— Можем и обождать! — снисходительно заявляет Старцев. У него нет сомнений: раз подсчитал инженер Волощук, значит...

Через три минуты Надя объявляет:

— И у меня триста десять, пять десятых процента...

Старцев улыбается во весь рот.

— Вот это да! — кричит Дуняшка и хлопает в ладоши.

— Поздравляю! — искренне говорит Надя.

— Наша взяла! — Дуняшка продолжает хлопать в ладоши. — Наши взяли! А у Ванюшкова заело!

И тогда по площадке пронеслось:

— Комсомольцы и молодежь доменного — бригада Старцева — поставили на земляных работах рекорд!

Кратчайшим путем через гравий, песок бригада Старцева шла к звезде. Еще утро не наступило. Влажные фонари тускло мерцали; прожекторы освещали металлические ребра корпусов. Из черневой тайги ветерок нес горьковатый запах хвои.

Бригада вдруг остановилась: груженные досками платформы перерезали путь. Часть ребят полезла под вагоны и перебежала дорогу, ловко уклоняясь от накатывающихся колес. Старцев прикрикнул на них, и это остановило смельчаков.

— Жизнь надоела?

Он был возбужден и не сдержал себя от морских «загибов».

Через полчаса Старцев зажег звезду. Как и в первый раз, надпись на доске почета сделала Женя Столярова: «Честь и слава победителям!»

А в утренней смене в тот же день землекопы лучшего на площадке гармониста Белкина выполнили задание на котловане под бункера на триста пятьдесят процентов. Об этом по телеграфу стало известно всему Советскому Союзу.

— Что ж, нас снимать с доски почета? — обратился Ванюшков к бригаде. — Люди вон сколько дают, а мы что? Ешь — потей, работай — зябни?

— Нет, — заявила Фрося. — Если не подтянемся, я из бригады уйду. Работать вразвалочку не умею. Или мы будем, как другие, или давайте разойдемся.

— Правильно, Фроська, правильно! — поддержал Гуреев. — И я не останусь. Пойду к инженеру Коханец. А вот и она сама.

Подошла Надя, ребята потупились.

— Ругать пришли? — спросил Сережа Шутихин, предупреждая грозу.

— Нет. Пришла спросить, получили ли вы доски для кроватей. Мне комендант заявил, что доски выдал.

— Получили. Спасибо вам. И стружку выдали для матрацев.

— Стружку получили. А вот на ста процентах сидим... — заявил Ванюшков.

— Кто ж виноват? Как относитесь к работе, так и получается...

— Переведите меня, товарищ инженер, к Старцеву. Работать здесь больше не могу, — попросился Гуреев.

— И меня переведите, — заявила Фрося. — Или работать, или нет!

— А ты думаешь, что там из другого теста? Там такие же, как и вы. Только головы у них не кружатся: решили хорошо работать и работают, — заметил Шутихин.

— Товарищи! — обратился Ванюшков к бригаде. — Перед инженером дадим слово подтянуться или не дадим? Дурака валять больше не позволю!

— Вот что, товарищи: уходить из бригады — последнее дело. Как могли в первый день хорошо работать, так сможете и дальше. Давайте с сегодняшнего дня подтянемся и ровненько пойдем выше. Помните, что вы на ответственнейшем участке работаете. Через десять месяцев здесь, где вы сейчас находитесь, будет выплавляться особый чугун. Такого чугуна еще никто не давал. А наша печь даст. И вы ее сейчас строите. Поймите, товарищи, это. Хорошенько поймите, что вы не просто копаете землю, большую яму делаете. Вы строите доменную экспериментальную печь, о которой десяток лет мечтал профессор Бунчужный. Может быть, этой печи он отдал всю свою жизнь. Вот на каком участке вы стоите! Я уже вам об этом говорила, да, видно, не дошло.

Ребята молчали.

Успехи землекопов задели укладчиков огнеупора. Дней через пять к Жене Столяровой пришел комсомолец Смурыгин — бригада его работала на строительстве воздухонагревателя №2 домны-гиганта.

— Бригада включается в соревнование, — сказал он. — Хотим, чтоб оформили нас.

— Серьезно решили? — спросила Женя.

— Говорили после смены. Люди у меня, правда, разные: одним хочется премию получить, деньжат побольше заиметь, другие хотят, чтоб о них написали в газетке. Иным в тягость работа с прохладцей. Большинство, конечно, понимает, что раз начато такое строительство, то надо его довести до конца. Для обороны Родины. Об этом с нами не раз говорили инженеры и товарищ Журба.

Смурыгину было лет двадцать пять, в комсомоле считался он переростком, а о приеме в партию пока не думал. От разговора с Журбой уклонялся. Парня, видимо, смущало, что раз он станет коммунистом, то работы прибавится, придется построже держать себя на производстве и в быту, а этого не хотелось. Ближайшим дружкам своим он говорил:

— Вступить в партию — это то же самое, что жениться... Кончилась твоя холостяцкая жизнь...

Смурыгин приехал на стройку из Ялуторовска, что близ Тюмени, любил свой городок, хорошо знал историю отбывавших в Ялуторовске ссылку декабристов: его отец работал в музее. Рассказы Смурыгина о декабристах ребята слушали всегда с интересом.

Через день бригада Смурыгина приступила к ударной работе, но сорвалась. Надя Коханец занялась людьми и, поразмыслив, решила предложить Гребенникову перевести в бригаду огнеупорщиков Ванюшкова.

— Способный парень. Сейчас я не беспокоюсь за бригаду, пойдет! Вместо Ванюшкова оставим Гуреева. А Ванюшков, надеюсь, быстро овладеет огнеупорной кладкой. С людьми он работать умеет.

— Не возражаю. Но я думаю, что теперь, когда прибыли экскаваторы и транспортеры, можно не только Ванюшкова перебросить на огнеупор. Земляные работы на исходе, а огнеупорные становятся на очередь. К ним надо подготовить людей.

— Я займусь этим, товарищ Гребенников.

Надя впервые пришла к начальнику строительства и волновалась, не зная, как он ее встретит. Но Гребенников был прост, тревога ее рассеялась.

Деловой разговор занял несколько минут, но Надя не уходила. Ей хотелось побыть с Гребенниковым; начальник строительства нравился ей той собранностью, за которой чувствовались воля, многолетний опыт, серьезные знания. Хотелось спросить: доволен ли он работой молодых украинских инженеров. Ей казалось, что она, Волощук, Митя Шахов и другие инженеры сразу вошли в производство, освоились с новой обстановкой. Конечно, пригодилось то, что все они до поступления в вуз работали на заводе.

Гребенников понял настроение молодого инженера.

Выслушав ее, он сказал, что управление строительством довольно работой молодежи, что Тайгастрой — хорошая школа жизни, что если в настоящее время украинские строители, доменщики, мартеновцы, прокатчики, украинские инженеры, мастера, квалифицированные рабочие помогают сибирякам создавать новую индустриальную базу — третью базу в Союзе, то, с другой стороны, немало сибиряков помогает украинцам строить Днепрогэс, чудесные заводы Запорожья, Никополя, Кривого Рога, Харьковский тракторный.

— Пройдет еще немного времени и наш Тайгакомбинат подготовит такую армию специалистов средней и высшей квалификации, которую можно будет использовать во всех республиках нашего Союза. Приходите, товарищ Коханец, когда вздумаете. И без докладов, и необязательно по сугубо неотложному делу. Иной раз человеку просто надо поговорить по душам, я понимаю.

— Решили тебя, товарищ Ванюшков, из землекопов переквалифицировать на огнеупорщика, — сказала Надя, придя на участок. — Специальность хорошая. Ты коммунист. Несколько дней посмотришь, как работают другие, сам на укладке постоишь, потом бригадиром станешь. Тебе это предложение подходит?

Ванюшков молчал.

— Товарищ Гребенников тоже так думает, ты справишься и будешь хорошим бригадиром.

— Товарищ Гребенников обещал перебросить меня в бригаду арматурщиков... — сказал Ванюшков, действительно просивший начальника строительства об этом с первого дня приезда на площадку.

— Справимся с воздухонагревателями, тогда попрошу, чтоб перевели к арматурщикам.

— Да и к людям своим привык...

Он не сказал, что ему тяжело расставаться с Фросей.

— Расставание не на долгий час. Когда освоишь дело, к тебе в бригаду перебросим лучших, кого отберешь сам.

— Слушаюсь!

Через неделю комсомольца Смурыгина сняли с бригадирства и поставили на звено. На собрании объявили, что новым бригадиром будет Ванюшков — первый «звездочет» на площадке.

А еще через неделю Надя решила, что бригада может выдвинуть свой встречный план футеровки. Собрались втроем: она, Женя Столярова и Ванюшков. Работу рассчитали на каждый день, на каждый час: первого августа строительство отмечало годовщину со дня заливки первого кубометра бетона под фундамент печи-гиганта, и к этой дате бригады брали на себя дополнительные обязательства.

Пересмотрели списки бригады: большинство прибыло на строительство недавно, настоящих огнеупорщиков насчитывались единицы.

— Норма три с половиной тонны на человека за смену — немалая норма. Больше на строительстве не давали, — сказал Ванюшков, уже познакомившийся с работой огнеупорщиков площадки.

— Надо дать пять!

— Но и тогда не уложимся, — подсчитывала Надя. — При таком расчете не хватит семи дней.

— Жизнь покажет. Возможно, чего-нибудь не учли.

Женя сделала записи в той же тетрадке, где были формулы из механики и незаконченное письмо к родителям в Ленинград.

После разработки графика Надежда пошла к начальнику доменного цеха Роликову.

Инженер был зол. Ему многое не нравилось в работе цеха, но он каждый раз вынужден был уступать давлению молодежи, которая находила поддержку своим начинаниям у Журбы, Гребенникова и Бунчужного.

Роликов принадлежал к той части старых инженеров, которые за свою многолетнюю жизнь хорошо усвоили технологию производства, много раз проверили ее на практике, привыкли к определенному ритму, гарантировавшему порядок в цехе и душевный покой руководству. Им казалось, что в этом многократно проверенном деле никто более ничего не создаст и, значит, не к чему ломать копья.

Надя сказала, что комсомольская бригада берет на себя строительство воздухонагревателя №2.

— Не справитесь. За каупер отвечать буду я, — протестовал Роликов.

— Мы советовались с профессором Бунчужным. Он одобрил проект. Мы отобрали лучших ребят. Воздухонагреватель будет комсомольским!

— Кауперу безразлично, кто его выкладывает, а мне нет.

— А мне думается, что и воздухонагревателю не безразлично, кто его выкладывает, товарищ Роликов! — резко заявила Коханец, испытывая неприязнь к «жуку» (так однажды в ее присутствии назвал Журба Роликова).

— Издеваться над техникой в своем цехе я не позволю! Я также хочу дать каупер к сроку. Пожалуйста, не думайте, что каждый старый беспартийный спец — враг или равнодушный созерцатель! И вы как коммунистка должны это знать лучше меня.

Роликов нервно затеребил пальцами. Он вынул записную книжку, сделал подсчеты и снова вспыхнул.

— Время — не резина! Я удивляюсь, как вы, инженер, могли согласиться с такими комсомольскими расчетами!

— Я попрошу вас, товарищ Роликов...

— В чудеса не верю!

— Вы не верите в советского человека, а не в чудеса! Я поговорю об этом в партийном комитете.

— Где вам угодно!

Коханец отправилась в партийный комитет.

После встречи с Журбой тогда, на тропинке, и после поездки в тайгу Надя более не могла скрывать от других своих чувств к Николаю. Вначале ей самой не все было ясно: как могла так скоро покориться влечению, сделать решительный шаг. Но уже после случившегося она поняла, что ее привязывало к Николаю настоящее, большое чувство, что противиться этому чувству она не будет.

Виделись Надя и Николай редко. Надя не покидала цеха, а Николай занят был партийной работой, соревнованием, бытом коллектива, производственной работой на площадке. Часто его вызывали в краевой центр, много времени уходило на доклады, совещания.

Когда Надя пришла в партком, Николай попросил ее обождать.

«Здесь я для него только инженер, член партии, не более», — подумала она с горечью, хотя понимала, что у Николая могли быть дела, о которых он не считал возможным говорить с другими в ее присутствии.

Пока Журба беседовал с секретарем парторганизации коксового цеха Сусловым, бесцветным скрипучим человеком, — Надя несколько раз встречала его в парткабинете и слышала его выступления на собраниях, — она взяла со стола газету, но дважды поймала себя на том, что прочитанные фразы прошли мимо сознания.

— Как хорошо, что ты пришла, — сказал Николай, когда Суслов ушел. Обняв, он прошел с ней к столу. Они сели.

— У меня дело, Николай...

Он посмотрел укоризненно.

— Я не видел тебя три дня... Дальше так нельзя. Почему ты не хочешь перейти ко мне? Неужели тебе не хочется быть всегда вместе?

Надя положила руку Николая к себе на колени и, согнувшись, прижалась лицом. Ему видны были ее волосы, по-мальчишески причесанные, загорелая, полненькая, теплая шея. Он поцеловал ее в ложбинку, прикрытую прозрачной прядью волос.

— Разве мы будем чаще и дольше видеть друг друга, если я перейду к тебе?

— Я буду знать, что могу застать тебя дома и что этим домом будет у нас один общий дом, твой и мой. А построим комбинат — получим отпуск и уедем в дальнюю тайгу. Я покажу тебе места! Какие места! Альпийские луга! Сколько там цветов! Высокогорные озера... Поедем к Телецкому озеру, на Алтай. И к Каракольским озерам...

— Хорошо, Коля, — сказала Надя деловым тоном, — и ему показалось, что Надя, несмотря ни на что, холодна. — Помоги мне вот в чем, — она рассказала о нуждах участка, о столкновении с Роликовым. — Я не верю ему. Он мешает уже одним тем, что равнодушен. В нашем деле равнодушный человек нетерпим.

— Согласен, — сказал Николай. — Но нам нужно таких перевоспитывать.

— Кривых ног не выпрямишь!

— Во всяком случае, это говорит о том, что ты недостаточно веришь в воспитательную силу коллектива.

— Но люди перевоспитываются годами. У нас нет лишнего дня. Нам дорог каждый час. У нас достаточно своих трудностей, своих забот, — горячилась Надя.

— Спорить, Надюша, не о чем. Воздухонагреватель передадим комсомольцам. Решение ваше правильное. А с Роликовым я поговорю. Он хороший специалист. От косности, от боязни нового мы его в конце концов излечим.

Надя собралась уходить, но Николай удержал ее. Он заговорил о себе, о своем одиночестве.

Надя покраснела. Она увидела запавшие глаза; на гимнастерке не хватало пуговиц, рукав был прорван и неумело зашит. Он взял ее за руки и сильно пожал их.

— Немного позже я перееду. Дай только привыкнуть к мысли, что я твоя жена. Люди все видят, все знают, со стороны, говорят, видней, а мне чего-то стыдно, Коля... Хотя что стыдного в том, что мы любим друг друга?

Узнав о столкновении Коханец с начальником доменного цеха, Гребенников вызвал к себе Роликова, с которым давно собирался поговорить по душе.

Инженер вошел в кабинет с невозмутимым видом и остановился у стола, ожидая приглашения сесть.

Гребенников указал рукой на стул.

Роликову было за пятьдесят. Подвижной, беспокойный, он выглядел молодо. Особенно молодили зубы, крепкие, как на подбор.

— Послушайте, что у вас там происходит?

— Происходят у нас, Петр Александрович, безобразия. Самые настоящие. И, извините за откровенность, вы и наш главный инженер потворствуете виновникам.

Обычно сдержанный, Гребенников вскипел.

— Безобразия? Какие? Кому потворствуют начальник строительства и главный инженер?

Роликов не смутился.

— У меня достаточно фактов. И мне нечего скрывать правду. Я не из трусливых. И не из перепуганных, как некоторые. И к промпартийцам никакого отношения не имел.

Роликов усмехнулся.

— Факты! Да говорите же вы! — гремел Гребенников: как все люди, редко выходящие из равновесия, он потерял контроль над собой и словно покатился с горки.

— Факты есть, я вам изложу. Стройка — это не игра в песочек. И я не намерен отправляться на Соловки.

Гребенников, пересилив себя, сказал спокойно:

— Хорошо. Ближе к делу. Я вас слушаю, — он встал из-за стола и больше не садился.

— Вы доверяете мальчишкам и девчонкам больше, нежели мне, старому инженеру. Я строил доменные печи на Урале и на Украине, и эксплуатировал их десятки лет. Побывал заграницей. Малость разбираюсь. А вы с Бунчужным держите меня на цепочке, как кусающегося пса. Не считаетесь со мной, игнорируете меня. И это обидно...

Голос у Роликова дрогнул.

— Вы заблуждаетесь, товарищ Роликов, если так думаете. Мы не игнорируем вас. Считались с вами и считаемся. Вы заблуждаетесь.

— Ничего не заблуждаюсь. Как могли вы с Бунчужным поручить строительство такого агрегата, как каупер, комсомольцам, которые понятия не имеют, что такое воздухонагреватель? Они не знают, как кирпич держать в руках. И они выложат вам такой каупер, что потом сам дьявол не разберется. Вы отвечать за развал воздухонагревателя не будете. И Бунчужный не будет. Вы с меня спросите. И следственная комиссия спросит: почему на ваших глазах, подсудимый Роликов, нарушалась технология, а вы не сигнализировали, не протестовали? С меня спросят, а не с вас. Вы что: большой начальник, коммунист, у вас свои дела, за мелочами не уследить. На то есть мы, помощники, специалисты. А раз с меня спросят, позвольте мне быть хозяином в своем цехе, позвольте мне поступать так, как я считаю нужным. Я хочу отвечать. И не только перед следственной комиссией и перед прокурором, но и перед своей совестью старого инженера.

В выступлении Роликова, в прорвавшемся сквозь обиду признании, было много серьезного, над чем следовало задуматься.

— Я попрошу вас сказать конкретно, в чем вы усматриваете нарушение технологии кладки. И вообще, что вас не удовлетворяет в работе цеха. Позже я отвечу вам по всему, так сказать, циклу.

— Я не хочу, чтоб у меня в цехе хозяйничали и безобразничали безусые мальчишки. Я не хочу, чтобы в цехе у меня делали из времени резину. Если я еще через силу мирился, когда ваши скоростники работали на котлованах, то не могу мириться, когда мальчишки подобрались к огнеупору. Я хочу, чтобы кладка огнеупора шла правильно, по нормам, по нашим же государственным нормам. Всякое бесцеремонное отношение к нормам ведет к браку. Я допустить этого не могу. Нормы не с потолка берутся. За каждой государственной нормой — опыт, тщательная проверка, точный хронометраж, точная фотография рабочего процесса. И когда мне заявляют, что кто-то там выполнил норму на триста процентов, я как инженер, беру это под сомнение. Три нормы физически не может выполнить человек. Физически. Пусть хоть распластается.

Роликов остановился, чтобы перевести дух.

— Так. Ваши претензии начинают конкретизироваться. Но вы путаете различные вопросы: вопросы прав и обязанностей начальника цеха с вопросами технологии производства. Отвечу вам: никто не ущемляет ваших прав. Вы хозяин большого участка, вы начальник одного из крупнейших и ведущих цехов на заводе. Ваши права и обязанности велики, и вы ими пользуйтесь на полный разворот. Что же касается технологии, то позвольте с вами поспорить. Судя по всему, вы стоите за незыблемость, за неприкосновенность норм. Так я вас понял?

— Нормы — основа производства. Не мы их создали. Их создала жизнь. Липовых норм нет. А вот если ваши комсомольцы выполняют задание на четыреста процента, здесь — липа. Самая настоящая липа!

Гребенникова взорвало.

— Я попрошу вас изъясняться деликатней! Не забывайтесь, товарищ Роликов!

Гребенников заходил по узкому своему кабинету, находившемуся в той же конторе, где он работал и некоторое время жил.

— Я не забываюсь. Таков мой стиль разговора.

— Дурной стиль! И я рекомендую вам изменить этот стиль. Пойдемте, однако, дальше. Есть вещи, которые у нас понимает пионер, но которых, кажется, ее понимает старый, опытный инженер.

Роликов повел бровями.

— Почему вы сбрасываете со счетов механизацию? Иную расстановку рабочей силы? Иную организацию труда? Внедрение новшеств? Рабочую смекалку? Нашу чудесную рабочую смекалку? Это не учитывается полностью, во всем объеме, потому что едва только начинает учитываться, как появляется новый фактор, опрокидывающий прежние расчеты. Впрочем, об этой азбуке мы говорить не станем. Послушайте меня, товарищ Роликов. Есть наконец, еще и такая вещь, как энтузиазм. Знакомо ли вам сие слово?

Роликов махнул рукой.

— Так вот, наша молодежь, да и не только молодежь, отличается еще и этим качеством. Комсомольская бригада может сделать чудеса, если умело руководить ею, если помочь ей, показать, научить. Молодость живет большой жизнью. И мы обязаны использовать энтузиазм народа. В этом наш долг, наша обязанность. А вы расхолаживаете людей скептицизмом, вооружаете молодежь против себя.

Роликов сначала притворился, что это его не касается, что Гребенников ведет абстрактный разговор, но потом не выдержал.

— На меня подобная агитация не действует!

— Это не агитация, товарищ инженер. Мы создаем нормы. Мы их и ломаем. Отвечать за работу в доменном будете вы, и я буду, и весь наш коллектив. Но от вас я требую контроля и помощи молодым строителям. Руководства. Если плохо будут работать комсомольцы и не комсомольцы, если не добросовестно будут работать люди в вашем цехе, если качество кладки будет плохое, за это прежде всего спрошу с вас. Так и знайте. И спрошу строго. А что касается норм, то повторяю: люди их создают, люди их отменяют. То, что вчера считалось пределом, сегодня — пройденный этап. Но об этом нам спорить нечего. Я требую от вас самого тщательного контроля за работой, за качеством, активной помощи ребятам. А нормы ломаем и ломать будем впредь.

Роликов поднялся.

— Я прошу принять от меня рапорт.

— Какой рапорт?

— Об освобождении от работы. Мне здесь делать нечего. И я очень сожалею, что дал тогда вам свое согласие на приезд сюда.

— Не торопитесь. Если проштрафитесь, напортите, уволить вас сумеем. И, если заслужите, уволим с таким треском, что небу станет жарко. Так-то, товарищ Роликов. Извольте подчиняться общему распорядку. У нас двоякого понимания дисциплины — одной для вас, другой для других, не существует. Помогите молодежи своим опытом, поделитесь своими знаниями, и вам за это скажем спасибо. Внесите свою смекалку, расшевелитесь, загоритесь, и дело пойдет. А не сумеете или не пожелаете обеспечить качество работ, темп работ — ответите. Время суровое. Нам ждать нельзя. Промедление смерти подобно.

Гребенников вплотную подошел к инженеру, взял его за плечи и сказал, четко скандируя каждое слово:

— Советую вам от души обо всем этом подумать как следует. Вы свободны.

Роликов набрал полную грудь воздуха, долго держал его в себе, словно затяжку дыма от папиросы, и только на пороге кабинета со свистом выдохнул.

После разговора с Роликовым Гребенников вызвал Надю и предупредил ее быть как можно строже в своих требованиях к ребятам.

— Никаких поблажек. Комсомольская честь — великое дело, но честь эту можно сохранить только тогда, когда быстрый темп в работе будет сочетаться с отличным качеством.

И Гребенников подписал специальный приказ о закреплении за комсомольской бригадой Ванюшкова строительство воздухонагревателя №2 экспериментальной домны.

— Я подчиняюсь приказу, — сказал Роликов Надежде. — Но предупреждаю: прикажу разобрать кладку, если найду дефекты. Так и знайте! Об этом у нас есть договоренность с начальником строительства.

Надя направилась к бригаде, которая состояла преимущественно из комсомольцев. К Ванюшкову перевели Гуреева, Сережку Шутихина, часть ребят из бригады Старцева. К Старцеву же перевели остаток людей из бригады Ванюшкова.

— Так вот, ребята, — сказала Надя, собрав молодежь перед началом работ. — Сами знаете, с каким трудом нам удалось получить воздухонагреватель. Специальный приказ начальник строительства отдал. Площадка смотрит на нас. Сорваться мы не имеем права.

Потом выступила Женя Столярова.

— Начальник цеха Роликов будет контролировать нашу работу. Мы должны работать так, чтобы никто не посмел сказать про нас дурное.

— В самом деле, — заколебался Гуреев, — может, берем сверх сил? Опыта у нас, можно сказать, нет никакого. А если плохо сложим, позор примем на целую площадку.

— Кто боится, лучше уходи сразу! — сурово заявил Ванюшков.

Наступила тягостная пауза.

— Придерется начальник цеха и забракует... — сказал Шутихин.

— Не придерется! Раз хорошо работать будем, кто сможет придраться? Еще раз говорю: кто боится трудностей, пусть уходит и не мешает другим.

После беседы Гуреев написал красной краской транспарант:

«Комсомольский воздухонагреватель №2 профессорской домны.

Окончить к 1 августа!»

Ребята полезли на леса и прибили полотнище. Надя организовала звенья, Женя выделила звеноргов, заключили соцдоговоры.

Тогда же явился в цех Бунчужный. Шли дожди, погода резко испортилась, на площадке стояла такая грязь, что профессор должен был привязывать калоши к ботинкам телефонным проводом.

Федор Федорович познакомился с разбивкой людей, с графиком и сел в стороне, на огнеупоре. Когда ребята приступили к работе, Женя спросила:

— А чего вы такой скучный? Ведь начинается кладка второго воздухонагревателя, и третий строится, и печь. Это праздник! Наш праздник!

Он не поднял головы.

— Я знаю, вас беспокоит, успеем ли подогнать остальные работы к Первому мая, как обещали правительству. Все равно успеем! И построим завод. И вы увидите, как пойдет чугун. Порадуемся вместе. И ваша научная задача будет решена. Я знаю. Так будет!

Бунчужный грустно улыбнулся.

— Не думайте, что я ничего не вижу. Я знаю, что вам нелегко. Решается в жизни вашей ответственная задача. Это как бы экзамен. Перед народом, перед вашими учениками. Перед друзьями и завистниками. И вы волнуетесь. Не находите себе места. Если бы вы могли, то и в котловане работали бы сами и стали бы на кладку огнеупора. Да? У меня тоже такой характер, но я научила себя сдерживать. Важно ведь не только самому работать, но и уметь руководить. Я здесь, на площадке, многому научилась. Руководить надо так, чтобы работали хорошо другие. Только не обижайтесь на меня, я вас не смею учить. И я не люблю обманывать, хотя иногда приходится...

Бунчужный встал и снял перед Женей шляпу.

У Жени зажглись уши.

— Какая хорошая у вас душа, милая девушка!

— Что вы, что вы, профессор... Не говорите. Так говорят влюбленные! Вам нельзя так говорить!

И Женя убежала.

Началась борьба за кладку воздухонагревателя.

Роликов не уходил со стройки. На лице у него то и дело появлялась гримаса, как у музыканта, когда он слышит фальшивую ноту. Свои замечания он делал раздраженным, налитым злобой голосом. Но ребята не обращали внимания «на музыку» и беспрекословно исполняли его требования.

В ночную смену поднялась в узкой шахте бадья с огнеупором. Надя и немецкий консультант Август Кар следили за работой. Ночь была темная, по небу радужной птицей носился луч прожектора.

Ребята, не дав бадье остановиться, на ходу попытались выгрузить кирпич. Бадья стукнулась и пошла вниз не выгруженная.

— Не теряйся! — послышался голос Ванюшкова.

Бадью подали вторично. Гуреев наклонился навстречу, и, едва бадья подошла к рукам, схватил кирпичи. Секунда задержки — и кирпичи лежали на ребре воздухонагревателя.

— Так! Еще ловчей! — командовал бригадир. — Пойдет!

Катали уходили по доскам в узкие проходы и кричали встречным: «Берегись!» На лоснящихся спинах ребят мелькали пятна света от фонарей.

Спустя час взяли повышенный темп работы, напряглись.

— Давай кирпич! Не задерживай!

На площадке профессор Бунчужный и Надя. Они наблюдают за работой, обмениваются короткими замечаниями.

— Мне кажется, Надежда Степановна, у нас отстает подача.

Надя отыскивает Женю, они по памяти выделяют наиболее сильных ребят на подвозку огнеупора.

Работа каждый час сводила их, и Женя вынуждена была гасить свою неприязнь к Наде, отнявшей у нее самого близкого человека, которого, несмотря ни на что, она продолжала любить. А Надя, ничего не подозревая, шла к Жене с открытым сердцем.

Когда работа наладилась, Надя и Женя встретились в конторе. Обе так устали, что готовы были тут же, за столом, уснуть. Но как спать, когда рабочие стоят на трудной, изнуряющей работе?

— Как это у нас получилось с Журбой, сама понять не могу, — признавалась без всякого повода Надя, борясь с усталостью. — Встретились мы у Федора Федоровича на квартире, вышли вместе. Николай показался мне таким скучным. Разве могла сравнить его хотя бы с Борисом Волощуком? Идет, молчит. Потом решил проводить. Сели в трамвай. Говорит, и ему надо в ту сторону... Совеем мальчишка. Потом стал рассказывать о стройке, и о тебе, Женя; вижу, другой человек. Проходили мы с ним ночь до четырех часов. И чего только не переговорили. Встретились вечером, снова бродили по улицам, и в кино сидели близенько. Он боялся взять мою руку. И еще потом два дня встречались. И я полюбила его. Никогда не думала, что можно так вдруг встретиться и полюбить человека...

Женя сидела красная, но Надя ничего не замечала.

— Что же он обо мне рассказывал?

— О тебе?

Надя напрягает память.

— Говорил, что есть такая Женя, комсомолка, чудная, говорит, девчонка, первая приехала на площадку, ничего не побоялась. Говорил о тебе так, что я не выдержала, спросила, не ваша ли она девушка? Нет, говорит, не моя. Отношусь к ней, как к сестре, и только.

Женя вышла из конторы.

Всю ночь работа шла хорошо. Только под утро случилась авария: оборвалась боковая доска крепления, и Сережка Шутихин полетел в шахту. Падая, он напоролся на трос, запутался; удар был ослаблен, это спасло ему жизнь. Работа на несколько минут прервалась. Вызвали скорую помощь, Шутихина повезли в больницу.

И все-таки даже среди забот порой прорывались минуты, когда хотелось подумать о себе, побыть с самым тайным.

Человек не всегда может понять себя. Маленький ручеек Жениной жизни превратился в безбрежную реку, и девушка напрасно силилась удержаться на стрежне, не позволить вешнему половодью унести ее челн в бездну.

Ослепленная, она видела в Николае только хорошее, приписывала ему даже то, чего в нем не было.

В подобном состоянии человек находиться долго не может, начинается прозрение, и тогда даже хорошее в дорогом тебе человеке тускнеет.

С Женей случилось иначе. Прозрение не уменьшило ее чувства, все оставалось прежним, и тем больнее было видеть то, что произошло. Он казался самым лучшим, самым желанным, хотя никакого просвета, никакой надежды не оставалось. Она искала в себе родники ненависти к Николаю, чтобы освободиться от безумия, но ничего не находила. Даже в Наде она уже видела только самое хорошее и понимала, что́ Николая привлекло к этой простой, честной девушке.

Печаль поселилась в ее глазах, в ее улыбке. Ни с кем она не делилась думами, ни с кем не говорила о себе. С Николаем встречалась только по делам, говорить с ним о прошлом уже не могла, а подруг не искала. Она помнила, как хотела собрать свои вещички и, ни с кем не простившись, бежать с площадки, бежать, куда угодно. И порой жалела, что не сделала этого. Теперь бежать было поздно. И жизнь пошла раздвоенная: собранной, волевой, энергичной была Женя на работе, и несчастной, когда оставалась одна. Только в самые последние дни приметила она в себе росточки нового. Могучая волна натиска, хорошо подготовленного и продуманного руководителями, натиска, в котором сочеталось все творческое на площадке, все лучшее, способное, борьба за восхождение на крутую гору, подхватили девушку. Она не могла стоять где-то там, в сторонке, угасшая, с расслабленными руками.

С этим новым ощущением появилось нечто подобное вызову. Хотелось показать Николаю свое исцеление, свою свободу, и Женя перестала избегать встреч.

— Товарищ Журба, нужно создать ребятам условия. Смену вчера проработали, как черти. Завтра обещают дать больше, чем сегодня. Надо улучшить жилищные условия, — заявила без предисловий Женя, явившись в партийный комитет, когда развернулось в ее цехе соревнование.

— Постой, постой, ты, что называется, с хода. Расскажи по порядку.

Николай был в военной гимнастерке, чисто выстиранной, с белым подворотничком.

Женя рассказала, что ее ребята со второго воздухонагревателя живут по разным углам, а надо поселить их вместе, будет больше порядка в быту, значит — и на работе.

— Ты знаешь, что у нас с жильем туго? Где нашла помещение для бригады?

— Нашла. Придумала. Почему не сделать переселение?

— Какое переселение?

— Обыкновенное.

— Что ты предлагаешь?

Женя поделилась планом, Журба задумался.

Созвонились с админхозчастью. Комсомольской бригаде второго воздухонагревателя можно было отвести отдельный угол в бараке, если перебросить часть людей в другой барак.

— Ну, вот и никто не пострадает, хотя и туго с помещением. Надо быть поближе к массе, товарищ секретарь парткома. Поближе! — и Женя улыбнулась впервые за последние дни.

— Ну, как живешь, Женя? — спросил задушевно.

— Лучше всех.

— Новая ты какая-то.

— А ты?

— И я. Плохо?

— Нет, не плохо. А кто это тебе подворотничок пришил? Надька?

— Жена.

— Раз не расписались, какая жена! Много таких жен на площадке наберется. Ну, я пошла. Привет! — и, сделав пионерский салют, вышла из кабинета.

Пока бригада находилась на работе, Женя и помощник коменданта Безбровый перенесли пожитки комсомольцев на новое место. Вечером Женя провела беседу.

— Вы обязаны быть передовыми и в быту. Иначе, какие же вы комсомольцы!

— Наша Женя — не комсорг, а золотой огонек! — заметил Гуреев.

Через два дня явился из больницы Шутихин, забинтованный, пожелтевший. Но парень как ни в чем не бывало шутил, улыбался.

— Вот это да! — сказал он, осмотрев новое жилище. — Забота о живом человеке!

Товарищи окружили его.

— А как ты?

— Не стеклянный! Через несколько дней выйду на работу.

Женя от радости бросилась к Сережке и хотела обнять его, но он уклонился.

В начале новой недели консультант Август Кар обнаружил неполадки; пришлось разобрать, к радости Роликова, четыре ряда насадки. Занялись расследованием: злого умысла не нашли, неправильно выложили и только. Авторитет консультанта вырос. Наде и Жене до слез было обидно, что проморгали: запутались в марках огнеупора.

«С марками пора познакомиться поближе, — решила Надя, — это «мое слабое место».

Август Кар вертел в руках огнеупорные крестики и, сидя внутри воздухонагревателя, распевал немецкие песни.

Итоги работы первой недели были, несмотря на напряженность, неудовлетворительны. Звено Смурыгина выкладывало в среднем три с половиной ряда за смену; звенья Яши Яковкина и Василия Белкина — их также перебросили на огнеупор в доменный — по четыре. Профессор Бунчужный ходил задумчивый.

— Мы должны выкладывать по пять и больше. Что нам сделать, профессор? — спрашивала Женя. Чувствовалось, что сейчас в ее жизни это главное. Она, действительно, готова была сама стать на кладку, лишь бы помогло.

— Что бы нам такое придумать? Посоветуйте, Федор Федорович, — обращалась Надя. — Мы сами больше ничего придумать не можем.

— Какой ведьмы они хотят? — ворчал Август Кар.

Он курил морскую трубочку и выстукивал кирпичи, как врач выстукивает грудную клетку. — Где это слыхано? Как можно больше делать?

Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка времени: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, в ЦЭС, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.

— Взяли на себя перед строительством воздухонагреватель, а в среднем не даем того, что наметили, — жаловалась Женя профессору.

— Мое мнение: следует лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на агрегат. Лимитирует работу, насколько могу судить, материал, — сказал Бунчужный после раздумья. — Нужно поставить добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, рабочее время недостаточно уплотнено, есть зазоры.

Втроем они идут к агрегату и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится: это дает значительную экономию времени.

— Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящиках. Пусть изготовят в деревообделочной мастерской. Я дам чертежик.

Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.

— Вира!

— Стоп!

— Майна! — безостановочно падают звонкие окрики. Кажется, что эти короткие, малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать быстрей.

Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда.

— Мы отвоевали один час! — радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. — Постараемся выложить еще хоть полряда. Поднажмем! — обращается он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое, счастливое лицо.

Нагрузка, приемка, кладка идут быстрее. Надя, захваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.

Федор Федорович поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.

«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»

— Давай! Давай! — слышит он голос звеньевого Яши Яковкина.

Внутри воздухонагревателя светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами, ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается на рештовку, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают там.

Время проходит незаметно, раздается гудок.

— Четыре и три четверти! — объявляет Надя. Ему кажется, что он ослышался.

— Сколько?

— Четыре и три четверти!

Надя по-рабочему вытирает руки и прижимается к груди профессора, не скрывая радости.

— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите? — она изо всей силы жмет ему руку.

Это была большая, серьезная победа.

Когда вступила новая смена, Надя пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался коротким. Они прошли к реке. Облака шустрым табунком мчались мимо большой зеленой луны, и по воде бежали холодные тени.

Все это так мало понятно, — признавался профессор. — Нельзя сказать, чтобы я не знал жизни. Кто же тогда ее знает? Я прошел трудный путь. Жизнь никогда меня не баловала. И тем не менее я многого не понимал. Какие у нас люди...

Они остановились и смотрели с горы на огни рабочей площадки, как бы наколотой цветными булавками.

— Тайгастрой! Тайгастрой...

Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.

— Как хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, и вот желания сбылись!

Он повернулся к Наде. Ее глаз нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя будто нарочно подняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, в котором было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.

— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает того, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.

Они полюбовались рекой, крутым противоположным берегом и пошли обратно. Надя рассказывала о своих студенческих годах, а он под ее рассказ вспоминал свои. Как было все по-иному и как он от души завидовал... И как хотелось, чтобы вернулась молодость, чтобы можно было начать жизнь сызнова.

Расставшись с Надей и идя среди густой зелени к своему коттеджу, профессор услышал странное гудение: так мог гудеть только огромный жук. Бунчужный остановился. И словно в награду за его всегдашнее внимание к жукам, прямо на него летело это огромное, жужжащее и с силой шлепнулось о листья. С необычайной поспешностью профессор вынул из кармана электрический фонарик и бросился к месту, где упал жук.

Если удаче суждено случиться, то находка сама идет в руки. На ближайшей веточке, у самой земли он увидел жука. Это был изумительно интересный экземпляр жука-дровосека уссурийского Callipogon relictus, чудом залетевшего в шорскую тайгу, потому что водился этот жук не здесь, а на Дальнем Востоке, в Корее и Северо-Восточном Китае.

Бунчужный бесстрашно сгреб жука в шляпу и, не дав ему времени расправить крылья, схватил левой рукой за спинку.

— Теперь не уйдешь, миленький!

Посветив еще раз уже вблизи, он стал рассматривать находку. Это был темнокоричневый, с шоколадным оттенком самец, с могучей шипообразной головой, толстыми членистыми усами и крепкими жвалами.

— Экий красавец! — восхищался Бунчужный. — Жаль, Маши нет: вот бы обрадовалась...

Придя домой, он положил кусочек ваты, смоченной в эфире, на голову жука и упрятал его в стеклянную баночку.

Настроение было чудесное, Бунчужный вышел на веранду и тут услышал музыку: играл патефон у ближайших соседей по комнате — французских консультантов, работавших на коксохиме. Он соскучился по музыке, как по любимому человеку, и сейчас потревоженной душой хотел отдаться ей, но его раздражало, что в этой расслабленной, чувственной мелодии не мог найти ничего созвучного своему настроению.

Сев на перила, он смотрел в небо, на небольшой клочок, открывавшийся свободно над головой: остальную часть неба заслоняли кроны деревьев; проступало оно там синее, с множеством звезд, подобно воде озера, густо покрытого ряской и листьями кувшинок.

Он вспомнил Москву, — она должна была находиться вон там, под той звездочкой, — и посмотрел на часы: было половина двенадцатого. Значит, в Москве — половина восьмого. Вокруг лежала тишина. И он постарался представить себе дом, институт, ближайших знакомых. Он увидел Марью Тимофеевну, добрую свою жену, жившую его успехами и неудачами, и подумал, что за свою жизнь подруга его немало натерпелась горя. Гибель Леши свалила ее с ног; сколько потом болела... Может быть, утешила только Лиза, ее замужество, внучка. «И не всегда я бывал чуток... Труд, труд, труд, который порой заслонял все. Некоторый даже эгоизм. Да, эгоизм... Ох, сколько его у художников, ученых, писателей... Обязательно надо выписать ее. Как здесь хорошо! — думал он. — Маша будет довольна. Для здорового человека одиночество — неестественное состояние, по самой природе своей человек не может быть одинок».

Он видел Петра, чужого человека, ставшего членом семьи. Петр был в том почтенном возрасте, когда люди садятся, встают и ходят, обязательно цепляясь за что-либо руками. В ватной шапочке, в валенках — ему всегда холодно — Петр сидел возле печки и читал библию. Красные, без ресниц на веках, глаза его устремлены на книгу; читает старик наизусть, хотя библия лежит на коленях, и он переворачивает страницы.

Мысленно побывал профессор у Лизы, ощутил на руках Ниночку, которую любил, кажется, больше, чем когда-то своих малышей, увидал крохотную, в кружевах, Светку.

Образ внучек перенес на минуту в прошлое. Всегда, когда Федор Федорович думал о сыне, возникали различные чувства: и горькая боль утраты, и ненависть к тем, кто мог так жестоко расправиться с юношей, и гордость за человека, за его высокий подвиг.

Потом он увидал себя в институте.

Итак, товарищ зять, благодарю за сегодняшнее письмо. Значит, в порядке? Отсутствие директора не заметно? Что ж, очень похвально. Да, немного разошлись наши дороги. Но какой способный человек! Какая свобода от догм, норм, авторитетов, если эти догмы, нормы, авторитеты стоят на дороге, препятствуют движению вперед!

Бунчужный смотрит на большую мерцающую звезду долго, напряженно, от нее отделяются тонкие парчевые нити.

Что ж, не следует прятать голову под крыло. Давайте встретимся с глазу на глаз, товарищ старший научный сотрудник.

И они встречаются этой ночью в тайге...

Сейчас они были разъединены не только расстоянием в четыре тысячи километров, но и работой. Это расхождение началось, конечно, не сегодня и не вчера, хотя оба скрывали его друг от друга. Началось оно в дни поисков и неудач: разве не так начинаются расхождения?

Да, вы рыцарски благородно дошли со стариком рука об руку до кульминационной точки, делая все, чтобы институту предоставили возможность построить экспериментальную печь. А дальше пошли своей дорогой. Так и надо. Наука не может останавливаться на кульминации, потому что никакой кульминации в науке нет. И наука не может развиваться без борьбы мнений — в сладкой водице всеобщего согласия или под каблуком деспота.

Недели за две до отъезда из Москвы он, директор Научно-исследовательского института металлов, собственноручно подписал приказ о создании группы инженеров-исследователей, которой поручалось заняться проблемой получения железо-ванадиевого концентрата, освобожденного от титана. Эта задача попутно решала и другой, не менее важный вопрос: получение ценных титановых концентратов, необходимых промышленности.

Что ж, в добрый час!

Сейчас он вспомнил все это, не испытывая горечи, которая была in statu nascendi — в момент рождения там, в Москве. Он не из глухих и слепых! Была гордость от сознания, что воспитал талантливых учеников, смелых исследователей, что они пошли вперед уверенно и добьются успеха.

Бунчужный вздохнул.

«Вижу, вижу, дорогие друзья, что могут дать ваши работы, но стране нужен металл сегодня, а не завтра, нужен в огромных количествах, и мы, металлурги, экспериментируя, не имеем права забывать о насущных хозяйственных потребностях страны. Я пойду стариковским путем, а вы идите новыми тропами. И пока вы будете искать, я постараюсь дать, что могу. А затем и вы включитесь. Так, помогая друг другу, взбираются на вершину горы альпинисты».

— Тайгастрой!

Несколько минут назад это слово произнесла Надежда Степановна. Какой у нее хороший голос! Кажется, что слова исходят из глубины души и поэтому приобретают особое значение.

Да, сейчас Тайгастрой стал для него всем. Тысячи людей на рабочей площадке прямо или косвенно занимались решением его проблемы. Она перешагнула институтские стены, освободив исследователям место и время для работ над другими задачами, не менее важными и имеющими будущее. Строительство таежного комбината, одного из самых крупных в стране, вошло в число государственных заданий первостепенной важности. Вот когда по-настоящему возросла ответственность науки перед обществом, ученого перед народом. И вот когда судьбе стало угодно назначить ему, старому доменщику, публичный государственный экзамен! Наука и производство...

«Но не об органическом ли слиянии их мечтал я всю свою сознательную жизнь? И не об этом ли, в сущности, говорила партия, говорило молодое государство, когда предъявлялся счет Академии наук? Наука и производство...»

Бунчужный прошел в комнату, зажег лампу, еще раз полюбовался находкой: жук утих. Вынув из баночки, Бунчужный расправил жуку лапки, усы и поместил в коробочку, затем сел отдохнуть. Среди горки специальных справочников он отыскал книгу, приобретенную в дороге. Она будила чувства и мысли, радостные и горькие.

Подложив за спину подушку, профессор стал читать. И когда постучались в дверь, не сразу услышал.

— Вижу в окне свет, решил проведать.

Гребенников прошел к столу и сразу же сел. Было видно, что он устал. Бунчужный снял очки.

— Увлекся вот...

Гребенников посмотрел на обложку: «Овод» Войнич.

— Да, острая книга! Страстная рука писала ее.

Бунчужный вздохнул.

— Откуда вы, Петр Александрович?

— Со станции. Прибыло из Днепропетровска от ДЗМО оборудование для воздухонагревателей!

Федор Федорович от радости вскочил. Подушка упала на пол, Гребенников поднял ее.

— На все воздухонагреватели. По заказу — добавил Гребенников.

— Чудесно! Просто чудесно!

Это оборудование они ждали со дня на день, беспокоясь, что огнеупорная кладка вот-вот кончится, а приступить к монтажу не удастся.

— Теперь я спокоен, — сказал Бунчужный. — Вы знаете результаты работы второй смены на комсомольском воздухонагревателе?

— Знаю, знаю, Федор Федорович. Смена Яши Яковкина дала четыре и три четверти!

— Боже мой... Мне трудно говорить... Неужели только возрастом можно объяснить то, что я так воспринимаю каждый порыв молодежи, каждую нашу удачу на стройке?

— Нет! Да и какой там возраст! Я сегодня беседовал с молодежью, беседовал со стариками. У них на устах: профессорская домна... Ванадий...

— Ванадий... Они говорят о нем, как о сказочном богатыре... «Работать надо, как Ванадий!..» Я сам слышал сегодня.

— Я уверен, что к Первому мая печь ваша пойдет. Значит, пойдут и другие печи, и весь завод. За последнее время, Федор Федорович, площадка наша заметно оживилась. Это я частично отношу на ваш счет... Без лишней скромности.

— Что вы! Не надо так, — смутился Бунчужный. — Я не видел, чтобы так дружно работал многотысячный коллектив. И у нас, и на мартене, на строительстве прокатных цехов. Только скажу откровенно: пугает коксохим. Какое-то беспризорное предприятие. В чем дело?

— Нагоним! Коксохим меня пугает меньше всего. Ну, спите спокойно! Спите, дорогой мой!

— Погодите, Петр Александрович. Я хочу показать вам чудеснейший экземпляр жука. Поймал, когда возвращался домой. То есть, исключительно интересный. Редкий! — и он протянул руку за коробочкой.

О победе комсомольцев второго воздухонагревателя газета «Тайгастроевец» известила строителей на следующий день.

«Кто догонит комсомольцев-огнеупорщиков второго воздухонагревателя?» — читали рабочие.

Полотнища и транспаранты уже висели в доменном цехе на лесах печей, на эстакаде, на воздуходувке.

— Подумаешь, цацы! — говорили украинцы. — А мы не давали по четыре с половиной? И без шума!

Звеньевых Смурыгина и хозяйственного Василия Белкина задело за живое: черноусый Яша Яковкин обогнал их. Каждый провел беседу в своем звене.

— Вот тебе и Яшка-таракашка!

Через день Смурыгин дал четыре с половиной ряда, а в раннюю смену Василий Белкин выскочил на пять!

— Вот те на!

— Без обмана?

Фанерную доску, на которой записывали результаты соревнования, сменили по требованию звена Яши Яковкина на новую; ее выкрасили, расчертили; разлиновали.

— Думаешь, поможет? — шутили белкинцы.

Сам Белкин, потеряв степенность, носился с газетой, в которой сообщалось о работе его звена, и читал каждому, с кем встречался.

— Смеется последний! — не сдавался Яша Яковкин. — Мы еще скажем свое слово!

— Да уж вы его сказали!

— В среднем мы даем сейчас по пол-листа. У нас впереди пятнадцать дней, а выложить надо десять листов. Не хватает пяти дней. Откуда их взять? — не то спрашивал, не то советовался с Надеждой Степановной бригадир Ванюшков, довольный тем, что бригада его отличилась на строительстве и что он, молодой огнеупорщик, «поставил фитили» старикам.

— Подумаю. А пока, Ванюшков, смотри, чтоб ребята ни в чем не нуждались. Если чего там у вас не хватает в быту, скажи. Я обращусь в партийный комитет и к товарищу Гребенникову.

Вечером Гребенников вместе с Роликовым и Женей обходил доменный цех.

— Товарищи, вы о сроках помните? Как с профессорским воздухонагревателем? — спросил Гребенников начальника цеха.

— О сроках мы помним, а вот комсомольцы насадку поломали сегодня. Полдня — впустую!

На лице Роликова можно было прочесть: «Я предупреждал...», но злорадства не чувствовалось.

— Сами и выправили! — заступилась за ребят Женя Столярова.

— Значит, пройденный этап, — спокойно ответил Гребенников. — Скажите лучше, что вы решили предпринять, чтобы вместо полулиста, который молодежь выкладывает, ребята могли дать по три четверти?

— Они и пол-листа с трудом выкладывают. Работают рывками, неритмично. Не знаю, три четверти никак не дадут, — ответил, подумав, Роликов.

— А дать надо. Помогите им выравнять ритм работы. Научите. Ведь они хотят работать, хотят, но не умеют.

— Я это и делаю, учу, но у них нет системы. А на молодых инженеров положиться, к сожалению, не имею оснований.

Гребенников глянул на Роликова: лицо инженера измазано кирпичной пылью, синяя спецовка разорвана.

— Срывают вам работу молодые инженеры? — спросил с иронией.

Роликов помолчал, а про себя подумал: «Вам кажется, что Роликову завод — чужая косточка? Ну и думайте, что вам угодно...»

Они идут дальше, вдоль дорожки, по которой катали подвозят к домнам огнеупор. С одной тележки упал на землю кирпич. Каталь не обращает внимания. Роликов поднимает кирпичину и кладет в штабель. Он замечает, что на дорожке валяется еще несколько кирпичей. «Разбросали, ходят, топчут, и хоть бы кому в голову пришло подобрать... — думает он, нахмурившись. — Недостает только, чтобы Гребенников заметил это безобразие...»

Начальнику цеха неловко за беспорядок на участке, и он хочет, чтобы Гребенников скорее ушел в другой цех. Но Гребенников останавливается и тоже оглядывает штабели, смотрит на валяющиеся кирпичи.

— Мне кажется, товарищ Роликов, вы неудачно выбрали место под штабели. Вам приходится перебрасывать кирпичи с места на место по нескольку раз. Лишняя затрата рабочей силы и порча кирпича.

«Замечание верное», — думает Роликов.

— Место выбрано подходящее. Потери неизбежны.

А про себя решает: «Надо переменить. Этого Гребенникова не проведешь. Вон там будем складывать. И никаких «перевалочных баз».

— Беспорядок в цехе — вовсе не неизбежное зло! — замечает вскользь Гребенников.

Подошла Надя.

— Товарищ Гребенников, у нас не хватает пяти дней. Обидно будет, если сорвемся.

Он по-отечески выслушал молодого инженера.

— Пять дней — не проблема! На пять дней позже, ну что ж... — заявляет Роликов.

Надю передернуло.

— Дали слово, значит, обязаны сдержать.

— Вот что, товарищи, наладьте-ка вы субботник, — предложил Гребенников.

— Субботник? Ничего не выйдет. И так работают, если говорить прямо, на пределе, — Роликов был сугубо практический человек.

— Идея! А мы не догадались! Нагоним целый день! — покосившись на Роликова, Надя буркнула: — Плохо, когда люди ни во что не верят... И своим неверием заражают других.

— На субботник пойдут, я за комсомольцев ручаюсь. Надо только по душам потолковать с народом, — поддержала Женя.

— Вот и поработайте!

Наступил обеденный перерыв, Женя и Надя пошли к бригаде.

Надя с первых дней не взлюбила Роликова, она наблюдала за его работой, следила за ним, но не могла обнаружить в действиях начальника цеха чего-либо преступного. У инженера был тяжелый характер, он не любил новшеств, брюзжал на все и всех, но это еще не давало оснований видеть в нем врага.

— Знаешь, Женя, не лежит у меня душа к начальнику цеха. Ну, не лежит — и все. Специалист он, возможно, неплохой, а чужой мне человек. Не нравится.

— Леший с ним! Лишь бы не вредительствовал!

Они прошли к бригаде. Ребята сидели на земле и курили. Сережка Шутихин рассказывал, как за ним смотрели в больнице.

— Ох, ребятки, там сестрица... Я как глянул, так и сомлел... Говорю доктору, когда повязку снимите?

— Пустобрех! — сказал Василий Белкин. — Кто на тебя посмотрит?

— Не мешай. Что ж сестрица?

— Сестрица? Такая, говорю вам, что не знаешь, как подойти. Только разгонишься, а в горле дух забьет и стоишь пень-пнем. Сестрица фырк и — пошла...

— И до чего ж есть красивые девушки! — воскликнул задумчивый Гуреев. — Встретишь такую и можешь смотреть на нее хоть целый день...

Лицо его стало мечтательным, и от этого еще более увеличилось сходство с девичьим.

— Это правильно! Поездил я за свою жизнь по свету немало, — сказал Яша Яковкин. — И заметил я, товарищи, что всюду много есть красивых девушек — и в городах, и в селах. Иной раз остановишься на самой захудалой станции или даже на разъезде, смотришь: идет розочка, глаз не отведешь. И думаешь, да... Красивый у нас народ. Ничего не скажешь!

Яша Яковкин уверенно поглядел вокруг и пощипал усы.

Когда Надя и Женя приблизились, ребята умолкли.

— О чем беседа? — спросила Надя.

Промолчали.

— Ты, видно, Яковкин, рассказывал про разные разности, да? — спросила Женя.

— И я, и другие...

— Ну, ладно, товарищи. Есть к вам дело. Сами видите, пять дней осталось до срока. Неужели не закончим профессорского воздухонагревателя? Неужели не выполним обязательства?

— Конечно, обидно. Сколько разговоров, а к сроку агрегата нет, — сказал Ванюшков. — Думаю, каждый готов слово комсомольское сдержать. И профессору будет приятно. Так, товарищи? И то, что мы сделаем, не только для нас почет, а и для строительства. Да и для души как бы подарок.

— Мы и без этого хорошо работаем, — заметил Шутихин. — Можно подумать, что мы хоть и работали хорошо, да про запас что-то оставляли. Это неправильно. И обидно...

— Что ты хочешь сказать? — покосилась Надя.

— Я сказал... Мы про запас ничего не оставляли, каждый отдавал, что имел. А если надо быстрей, то тут вы должны что-то придумать, инженерное. Может, третий подъемник или другое что.

— Первое августа — не праздник. Это не 7-е Ноября! — заметил Белкин, опасаясь, что первенства не удержать ему, если ребята поднажмут.

— Нехорошо так говорить, — с возмущением сказала Столярова. — Слово комсомольское дали к первому августа кончить, значит, надо кончить. Праздник или не праздник: слово комсомольца!

— Правильно, товарищ Столярова. И я не знаю, что на них нашло, — поддержал Женю Ванюшков.

— Товарищи! Ставить третий подъемник нельзя, — решительно заявила Надя. — Будем думать, что бы такое техническое ввести, чтоб облегчить и ускорить работу. Никто не считает, что вы работали и про себя что-то там оставляли. Но вы сами знаете, что дает в работе навык. В первые дни вы и нормы не выполняли, а потом пошли выше и выше. Вот про это речь идет. Сноровка, опыт помогут увеличить выработку.

— Что говорить!

— Сейчас хотим посоветоваться с вами насчет субботника, — сказала Женя.

Бригада задумалась.

— Можно и субботник, — ответил Яша Яковкин. — Здесь люди новые. А вот когда мы пришли на площадку и ничего тут не было, работали, не считаясь с днями, — и в праздник, и в будни. Раз дали слово, сдержим. На субботник пойдем! Эх, тут в тайге бывало... Нас — семь человек...

— Дружно возьмемся, и субботник поможет! — перебили Яковкина товарищи.

— Так как же решим? — спросила Надя. — Мы вам, товарищи, навязывать субботника не станем. Если не хотите, обойдемся без субботника.

— К чему разговоры! — возмутился Яша. — Да где это видано, чтобы комсомольцы, чтоб молодежь отставали? Если поможет делу, так и два, и три субботника устроим! И об этом говорить нечего. И ты, Шутихин, признайся, что сказал неправильно. И ты, Белкин, тоже. После работы сегодня останемся.

— Останемся! Иначе быть не может!

После гудка рабочие комбината вышли из-за лесов, точно муравьи из потревоженного муравейника. Узкие, перекрещивающиеся тропы заполнены цепочками людей. Все движутся к проходной.

— Три часа отдыха — и на площадку! — объявляет бригаде Ванюшков.

— Пошли!

— Вот батя твой! — сказал Гуреев Пашке Коровкину, увидев старика, возвращающегося с работы.

Пашка вспыхнул. Старик поманил его к себе. Пашка нехотя подошел. Они сели на бревне, в сторонке от дороги. Старик снял мятую, засаленную фуражку, вытер рукой лоб. Он смазывал волосы на ночь маслом, они блестели, хотя и пересыпаны были землей. Глаза отца горели, будто угольки под ветерком.

Отец и сын жили в разных бараках, ходили на разные участки, встречались редко. Пашка знал, что отца на площадке не любили, что прозывали его за сходство с Распутиным — Гришкой, и ему, сработавшемуся с комсомольцами, было неприятно, что у него такой отец.

— Ну, как тебе тут, Пашенька? — спросил старик.

— Ничего, папаня. Обвыкся. Не тяжело. И с товарищами дружу. И ко мне тут приветливы.

Старик глядел то ласково, с любовью, то сурово, с горечью и упреком, держа плотную руку сына в своей большой руке.

— Ох, Паша, Пашенька... А мне свет не мил. Черно в глазах, как в ночь темную.

Пашка вздохнул.

— И чего вам, папаша? Ну, было одно, стало другое. Зачем убиваться? И нечего за плечи глядеть.

— Черно в душе, Пашенька, еще и оттого, что сына единственного на глазах теряю... Отдирается кора от дерева. Отдирается с кровью...

День темнеет, и голубое небо становится серым, как в непогоду.

— Стараешься больно, Пашенька, на чужих стараешься. Забыл обиды. Все позабыл, сынок.

— Не надо, папаша... До чего тяжко...

— Старайтесь, старайтесь, может, ваша власть чем и отблагодарит... Лапоточки худые выдаст.

Пашку такие слова обижали кровно.

— И что вы это, папаша, несправедливость возводите. Обидно мне за себя, за товарищей.

Никодим с ненавистью глянул на сына.

— Обидно? А за мать обиду забыл? Эх, ты...

Он хотел выругаться, но стерпел.

— Жить на сем свете не хочу. Да я не один. Эх, сынок... За что любил тебя? Зачем растил? Иди, иди в услужение и делай, что велят, хоть у отца душа разрывается.

Тягостно, нестерпимо тягостно молчали, сидя рядом на бревне.

— Позвал тебя, Пашенька, вот зачем, — сказал Никодим со вздохом. — Уходить собрался. Хватит. Два года ишачу. Пойдем, сынок, вместе. В город подадимся. Тут жилы надорвешь, кому потом нужен будешь?

Пашка сурово молчал.

— Чего волком глядишь? Дурость в голове сидит?

— Не пойду. Никуда не пойду, папаня!

— А я думал, сын у меня есть. Ан, нет, нету у меня сына.

— Не о том вы, — Пашка с болью смотрел в сторону, на дорожку, по которой возвращались рабочие с завода, на возвышавшиеся здания цехов, на высокие трубы, которые чуть покачиваются на ветру. — Никуда не пойду отсюда. Засветила мне звездочка, выучусь, рабочим человеком стану. Нельзя мне идти отсюда.

— Сопляк ты! Гнида! Покидок! И такого вырастил. Мало стегал тебя, пащенок!

Никодим встал. Большой, широкой кости, с кустом жирных волос, с горящими глазами.

— Прощайте, папаша! И злобы не имейте против меня. Худого я не сделал. Не пьяница. Не вор. Не обидчик.

— Учись! Учись, сынок... Иди к звездочке. Только позабудь, что у тебя есть родной отец...

— Ох, напрасно вы так... И грех... папаша... И больно...

Пашка тяжело зашагал к бригаде, которая далеко ушла вперед; глаза его были красны, губы сжаты. А Никодим с звериной тоской глядел на следы, оставшиеся в песке.

На субботник явилась бригада в полном составе, было двенадцать часов ночи. Пока руки привыкали, работа не ладилась, а через час пошла она в том ровном темпе, который обеспечивает наибольшую производительность.

Во втором часу ночи Коханец заметила, что ребята как будто клали не тот кирпич. Проверила. Точно: не та марка.

«Что случилось? Субботник может свестись ни к чему».

Работу остановили. Комсомольцы щупали бадью и, нагнувшись вниз, кричали:

— Кто там путает? Какую марку даете?

Явился Роликов. Проверил.

— Не пойдет!

Пришлось разобрать часть ряда.

В эти дни всеобщего подъема не верилось, что могут быть люди, которые сознательно пойдут на то, чтобы навредить, напортить, помешать.

— Откуда брали кирпичи? — обратилась Надя к каталям.

— Нам выдали. Везем, что дают.

Надя переписала людей, узнала, откуда шла подвозка, кто дал наряд.

Катали недавно прибыли на площадку. «Значит, где-то скрывались матерые волки...»

Она вспомнила, что Николай рассказывал ей о закопанных тачках, о порче механизмов, о мелких гадостях, которые враги творили на площадке. Жалят, как змеи...

Ребята с обидой разобрали кирпичи, начали класть заново, проверяя марку. Надя не отходила от агрегата ни на шаг. Пришла Женя, заспанная, неловко переступая ногами.

— Ты чего?

Женя кулаками терла глаза, которые не хотели раскрываться. Она пришла на площадку во-время, но в своей конторе завозилась с личными делами комсомольцев и заснула.

— Так заснула, что ничего не слышала...

А утром борьба продолжалась. Ребята передохнули в цехе и часа через три приступили к кладке. Было, конечно, нелегко; поддерживало каждого только то высокое напряжение, которое, подобно волне, несло людей вперед и вперед.

— В крайнем случае, закончим каупер третьего августа, — заметил Белкин.

— Что это у тебя за «крайний случай»? — возмутился Яковкин. — Что ты за человек? «Звездочет»! Гармонист! А не понимаешь самых простых вещей.

Пока велся перерасчет и обдумывались новые возможности ускорения кладки, ребята чаще и чаще бросали вниз хлесткие, подобно ударам кнута, слова:

— Живей! Живей! Не задерживай!

На кладку стали Ванюшков, Женя Столярова, звеньевые других смен.

Был момент, когда на подаче не оставалось ни одного кирпича. Тогда объявили поход на завод огнеупоров. Женя пошла к людям Яковкина: звено его отдыхало.

— Ребята, — сказала она, — мы знаем, что вы отлично работаете. А после работы отдохнуть требуется. Но у нас сейчас нет ни одного кирпича. Кто хочет по доброй воле, только по доброй воле, пойти на помощь?

— Идти, так всем!

Когда подвезли и сделали запас, звено Смурыгина выложило шесть рядов.

— Шесть рядов!

— Главное — подвозка. За это надо решительно драться! — сказал Бунчужный. — Сможете еще дать людей на подвозку?

Из бригады Старцева перебросили Фросю Оксамитную, ее товарок, добавили рабочих из прокатного цеха, организовали надзор за марками кирпича. Цифра шесть стала фактом, столько никто не давал на площадке. Смурыгин зажег звезду победы, и его имя записали на доске почета.

— Шесть рядов! А как заграницей? — спросил Женя немецкого консультанта.

Август Кар поджал губы.

— Мы не торопимся.

Был день, когда начальник цеха Роликов грозил развалить кладку двух рядов.

Вызвали профессора Бунчужного, пересмотрели, проверили.

Роликов ощупывал каждую кирпичинку, придирался к каждому зазору, злясь на профессора, который, по мнению Роликова, поддался юношескому азарту и пошел против науки.

Пока начальник цеха проверял, Яша не отрывал от него злых, беспокойных глаз.

И вдруг на лице этого надутого, раздражительного, ничем и никем недовольного человека появилась улыбка.

— Работаете вы, ребята, как черти! — сказал Роликов и пошел в контору.

В ответ ему улыбнулись, и у каждого на лице было написано: «А ты что думал!».

31 июля не хватало половины рабочего дня; это, однако, не тревожило: нагнали десять!

— Как тебе у нас работается, Фросюшка? — спрашивал Ванюшков девушку. Он был счастлив, что Фросю перевели к нему в бригаду и что она находилась на глазах.

— Раз с тобой, значит — хорошо...

Иногда он видел, как Яша Яковкин заговаривал с Фросей, это злило, но запретить парню говорить он не мог.

— Не заглядываешься на таракана?

— На какого таракана?

— Да на Яшку!

Фрося рассмеялась. Потом вздохнула и с надрывом сказала:

— Кроме тебя, никого не вижу... К добру ли только?

— К добру! К добру! И я, кроме тебя, никого не вижу.

Во все эти дни боевого натиска обед приносили прямо к агрегату. Сережа Шутихин любил после обеда сесть у кирпичей и, свесив по-птичьи голову, ковырять щепкой землю.

— Золото ищешь? — спрашивали товарищи.

Сережка в ответ гримасничал.

— Скоро делать будет нечего: все рекорды перебьем!

— Не бойся, на твой век хватит! — отвечал Ванюшков.

— Полюбилось мне наше строительство, — говорил Гуреев Фросе. — Немного поработаю, попривыкну, а потом поступлю в вечернюю рабочую школу. Я иной раз думаю, что вот, если б не приехал, прошло бы это мимо меня. Ничего бы я не знал, не видел.

— Ох, и со мной такое...

Она говорила неестественно тихим голосом, рассудительная, серьезная, а глаза следили за Ванюшковым: где он, что делает, с кем говорит.

После обеда стали, как обычно, на работу. Шутихин, размечтавшись, продолжал лежать на кирпичах.

— Эй, малый, не зевай! Работать пора! — крикнул Ванюшков.

Но Шутихин продолжал лежать. Тогда Гуреев поднялся на леса и отвернул кран от водопровода. В воздухе блеснуло серебро, струйка описала дугу, и сочные капли разбрызгались на рубахе Шутихина.

— Дождик! — крикнул, не разобрав в чем дело, Сережка.

Раздался дружный смех...

— Нет, ты не видела номера! — сказал Ванюшков Жене, когда она пришла в цех. — Была картинка...

— В чем дело?

Ванюшков смеялся заливисто, перегнувшись пополам, со слезинками в глазах, как смеются несмешливые люди, если их развеселить. Лицо его при этом сморщилось, покраснело и было похоже на ребячье.

— Обливаться водой! Точно маленькие... — пробирала Женя ребят, хотя сама с удовольствием приняла бы участие в подобной проделке.

В конце смены все кирпичи лежали на месте! И во второй раз Ванюшков шел по площадке с красным знаменем, шел на один шаг впереди, а за ним степенно двигались члены бригады. И было такое настроение, словно забрались они на высоту, с которой видны стали великому Советскому Союзу.

Молодежь понимала, что после такой победы уже нельзя отступать, нельзя сдать первенства, работать требовалось еще лучше, быть передовыми на производстве и в быту.

Над доской почета вспыхнула звезда победы, и свет ее увидели не только на площадке Тайгастроя.

Но это были еще только подступы к настоящей победе.

Глава II

Среди забот осень подкралась незаметно, тревожно зашумела тайга, на землю посыпались золотые листья березок, красные листья осин.

В оставшиеся перед октябрьскими праздниками месяцы очень важно было закрепить достигнутое и не позволить спасть волне. Тайгастроевцы понимали, что пока стояли хотя и дождливые, но сравнительно нехолодные дни, нужно сделать как можно больше. Всюду видны были результаты работы, близились сроки пуска агрегатов, отставал только коксохимический завод. Первая очередь его намечалась к пуску по графику на два месяца раньше доменного. Но, несмотря на то, что в эту первую очередь входили только две батареи коксовых печей и цех конденсации, строительство коксохима отставало от стройки доменного цеха. Официально отставание объяснялось тем, что не приехали специалисты с Украины и, значит, некому было строить.

Закладку завода начали осенью в присутствии профессора Плоева, вызванного на консультацию по грунтам. Консультант, опираясь на суковатую палку, вышел на площадку. Земля была рыхлая, и ноги специалиста в высоких калошах месили густую, как оконная замазка, грязь. После молчаливого двухчасового обхода площадки высокий гость остановился, вокруг него собрались строители. Приезжий решительно стукнул резиновым наконечником палки о землю и сказал:

— М-да!

В проектном отделе профессор оставил после себя великолепное, литературно обработанное заключение, годное на все случаи жизни: науку оградили от возможных нападок.

Чтобы вывести стройку завода из состояния затянувшейся подготовки, Журба решил поставить доклад начальника строительства на партийном комитете.

Гребенников явился не в духе: он считал, что Журба и отдельные члены партийного комитета напрасно «порют горячку», что главное на площадке сделано, основные цехи вытянуты, а коксохим в конце концов, не проблема. Кокс достать нетрудно: было бы где использовать.

Гребенников кратко рассказал о состоянии работ и сел.

Журба заявил, что лед, конечно, тронулся, за два года сделано на площадке много, — кому-кому, а ему, Журбе, это видно лучше, нежели другим, — но приближение срока окончания работ первой очереди стало кое-кого успокаивать. Между тем, именно в этот последний период строительства никакого успокоения быть не должно.

— Что же касается коксохима, то здесь работушку пустили на самотек. И в этом вина начальника строительства, вина главного инженера. Таково мнение парткома.

Гребенников поморщился.

«А все-таки никто, по чистой совести говоря, не любит, когда его протирают наждачком...»

— А где был партийный комитет? — огрызнулся Гребенников.

— И партийный комитет в ответе. Но признай, товарищ начальник строительства, что коксохимом ты никогда по-настоящему не занимался, на этот участок ты и Бунчужный смотрели сквозь пальцы.

— Сквозь пальцы не смотрели, но занимались меньше, чем основными цехами. Считаю, однако, что горячки пороть нечего.

— Коксохим — не пустяковое дело, товарищ Гребенников, — заметил Абаканов. — Металлургический цикл начинается не с доменного цеха, а с коксового завода. Без кокса и газа мы не получим ни чугуна, ни стали, ни проката. На привоз рассчитывать нечего.

Все это было правильно, абсолютно бесспорно, и это еще больше обозлило Гребенникова. «Отчитывают, будто мальчишку...»

Приняли решение бросить на участок лучших агитаторов, прикрепить Женю Столярову для работы с комсомольцами и молодежью, составили график работ.

— Коксохимом я займусь сам! — заявил Гребенников. — Прошляпил — и выправлять буду сам. И, раз так, то ждать приезда специалистов не будем. Попробуем обойтись теми, что у нас есть.

На этом заседании парткома обсудили заявления Старцева, Ванюшкова и Столяровой. Кандидатский стаж Ванюшкова и Старцева истек несколько месяцев назад, ребята работали хорошо, политически были подкованы, и их следовало принять в партию. Решили рекомендовать общему собранию принять в кандидаты Женю Столярову.

Начались подготовительные работы, земля была тяжелая и жирная, как вакса.

«И это пятый штык... — думал Гребенников, глядя на выемку земли под фундамент коксовых печей. — Что будет дальше?»

Он сидел на бревне и смотрел на землю. «Да... Сожми в кулаке — пойдет вода. Называется, завод ставим! И кто, в самом деле, выбрал под коксохим такое место? И вообще... Коксохим у нас — другое государство... Не действует ли телеграмма?..»

Он высказал опасения насчет грунта французским консультантам.

— Но экспертиза грунтовых горизонтов? Заключение вашего эксперта Плоева? — пытался успокоить двадцатитрехлетний инженер Люсьен, пользуясь услугами своего старшего товарища Шарля Буше как переводчика.

Пришлось еще раз вызвать «скорую помощь».

В сентябре приехал Плоев. Консультант обошел площадку коксохима с неизменной палочкой и, как врач, которого некстати потревожили беспокойные родители, постарался отделаться возможно скорее.

— Но... что с... водой? — спросил Гребенников.

— С водой? На то осень...

— Профессор, вам — шутить, а нам — строить.

— Генеральный план утвержден ВСНХ. Что вас смущает?

— Грунт!

— Грунт? Выдержит. А бетонировать надо при любом грунте.

На том расстались. Вскоре дошли до намеченной глубины котлована. Собственно, вопрос был ясен: два с половиной килограмма нагрузки на один квадратный сантиметр грунт выдержать не мог, даже при бетонировании котлована. Это подтверждали свои гидрогеологи и свои геологи. Пробная забивка свай лишний раз подтвердила опасения: сваи полезли в грунт, как спички в мыло. Но Гребенников по опыту знал, что если остановить работу и начать разведки нового места, а затем попытаться утвердить новую площадку, начнутся бесконечные выезды комиссий, споры, и это в конечном счете затянет строительство коксохима на непределенный срок. Следовало найти другое решение.

Гребенников созвал совещание. Пришли французские консультанты, гидрогеологи, инженеры-строители, сибирские и украинские печеклады. Совещание проходило во временном клубе коксохима. Он был из легкого дерева, плохо сработанный, с перекосившимися за лето рамами. «Другое государство... И почему нас никто до сих пор по башке не стукнул?»

— На болоте ничего не построишь! — сказал десятник Сухих, выдвинутый Гребенниковым на должность прораба.

— Постой! Откуда у тебя, товарищ прораб, болото взялось? Почему воду сюда спускать позволил? — наступал Журба, не глядя на Сухих, с которым был в натянутых отношениях с первых дней стройки.

В защиту прораба выступил Шарль Буше. Начались исторические разведки, помянули Плоева, охаяли площадку. Выругали Грибова, Радузева и мистера Джонсона, в которых видели главных виновников неудачного выбора места под коксохимический завод.

— Их надо привлечь к ответственности, — предложил парторг коксохима Суслов. — Чего в самом деле? Пусть отвечают.

— Привлечешь... Как же... Джонсон давно смотал удочки... — заметил Сухих.

— Этот смотал, а есть те, что рыбачат...

— Остается одно: пересчитать нагрузку печей! — сказал Буше. — При уменьшении нагрузки до одного и семидесяти пяти сотых килограмма на один квадратный сантиметр можно допустить стройку без больших опасений.

— Уменьшить? Но... это значит пересчитать производительность! — рубнул Гребенников.

Совещание выбиралось из колдобин на дорогу, завязалась словесная перестрелка. И все время, пока она шла, Женя Столярова, недавно появившаяся на коксохиме, ощущала на себе глаза француза. Она видела его не первый день; он честно относится к работе, но многое не нравилось в нем, даже больше — отталкивало, хотя Шарль Буше держался в высшей степени корректно.

— Одно из двух: либо пересчитать, либо — другая площадка. Третьего выхода нет! — категорически заявил Буше.

— Нет! Должен быть третий выход! — настаивал Гребенников.

Снова возвратились к первоначальному проекту, к планшетам, водили по ним никелированными наконечниками карандашей.

— Попробуем немного передвинуть завод на северо-восток, — предложил Люсьен. Он подчеркнул слово «немного», точно предложение его являлось техническим компромиссом.

— Инженер, меня удивляет ваше предложение, после того что сказал начальник строительства, — вмешался Журба. — Передвинуть — значит нарушить генеральный план, бросить то, что сделано, затянуть стройку, отступить перед трудностью. Надо искать другой выход.

— Друзья мои, согласитесь, выбор площадки...

Шарль Буше обращался ко всем, но его живые, как у мыши, глаза смотрели только на Женю.

Наступила пауза.

Потом Буше стер улыбку с губ и сказал сухим голосом:

— Я позволю напомнить более раннее заключение о грунтах. Эти материалы имеются в архиве строительства за 1916 год. Еще тогда ваши гидрогеологи, работавшие по поручению акционеров, дали заключение о площадке как о месте ненадежном. Коксохимический завод ставить на логе нельзя. Почему не послушались? Кто отменил заключение?

Шарль наступил на больное место.

— Выводы? — сурово спросил Журба, вспоминая свои первые впечатления о площадке.

— Я уже сказал...

— С ними нельзя согласиться. О перерасчете печей или о перемене площадки теперь, когда доменный сходит с чертежа на грунт, не может быть речи. Не забывайте, что уже отрыт котлован, что многое сделано в цехе конденсации. Коксохим должен стоять здесь, и мы обязаны к сроку обеспечить свой доменный цех своим коксом!

— Да, товарищи, коксохим должен стоять здесь. Подумайте о технических предложениях и доложите мне. Даю два дня срока.

Гребенников закрыл совещание, на котором ни к чему не пришли.

— Я не помешаю вам?

Женя оборачивается: Шарль кланяется как-то необычно, старомодно. Женя останавливается.

Утро, хотя и не солнечное, но и не хмурое. Женя идет по площадке. Вот там — ее доменный. Коксохим еще чужой...

— Не смею задерживать. Разрешите немного проводить вас, хочу поделиться впечатлениями. Совещание оставило у меня нехороший осадок. В сущности, у нас нет разногласий. У нас одна цель. Вопрос в выборе средств. И в тактике. Товарищ начальник строительства отстаивает наиболее трудный вариант глубокого бетонирования. Место явно неудачное.

Женя заметила, что у Шарля Буше слово «товарищ» звучало, как «господин».

— Но бетонировать с забивкой свай безумно неэкономно. Наконец, время. Честное слово, мы быстрее успеем заново отрыть котлован и перестроить то, что сделано здесь, чем если начнем забивать сваи и так далее на этом неудачном месте. Почему не сдвинуть коксохим на северо-восток? Там есть великолепная площадка. Я осмотрел ее.

Женя вскидывает брови.

— Вопрос решен. Зачем к нему возвращаться? И зачем именно мне вы говорите об этом?

Француз оглядывает девушку, Женя краснеет, но не прячет лица, не отворачивается. Шрам от виска к подбородку сбегает вниз ручейком. Шарль не может оторвать взгляда от этого шрама.

— Что вы так пристально рассматриваете?

Буше смущен.

— Одна тяжелая для меня история...

— Можете рассказать?

— Стоит ли? Она связана с Клотильдой, дочерью моей. Ей столько же, сколько вам.

— Я не люблю недомолвок. Говорите, раз начали.

— Девочке было пять лет. Я катал ее на санках, она расшалилась и попросила позволить съехать с крутой горы. Я позволил. Больше того, я даже подтолкнул санки... И они покатились... Когда опомнился, девочка уже мчалась с бешеной быстротой. И только тогда я заметил, что внизу горы, на дорожке, по которой катилась девочка, возвышался бетонный столбик. Я закричал... Я пустился догонять санки... Но разве догонишь? Что со мной было... Господи... Санки наскочили на столбик и перевернулись. Девочка ударилась лицом... Я и теперь не могу спокойно вспоминать... У нее сорвало с лица кожу. Ребенок был обезображен на всю жизнь...

Шарль хрустнул костяшками пальцев.

— И мое обезображенное лицо напоминает вам дочь?

Женя идет быстрее, Шарль едва поспевает за ней.

— Простите, вы настаивали, я рассказал. Вам неприятна эта история? Простите, еще раз прошу вас. Мне надо поговорить с вами о делах коксохима.

— Товарищ Буше, я спешу в доменный, я очень занята. И вообще, какие у вас могут быть ко мне дела?!

На следующий день Шарль Буше сказал ей:

— Сегодня заканчивается разведка. Мы подсчитаем нужное количество свай и, если надо, приступим к бетонированию с предварительной забивкой свай под фундамент коксовых печей. Товарищу Гребенникову незачем было давать двух дней на размышление. Вопрос ясен.

Женя обдумывает слова инженера.

— А вы знаете, как забивать сваи?

Он удивлен.

— Какой инженер этого не знает?!

— А сибирские условия вас не смущают? Вас не смущает, что через несколько дней могут ударить морозы? Вот почему товарищ Гребенников и дал два дня на обдумывание.

Женя уходит. Шарль стоит и смотрит, пока девушка не скрывается из виду. Следы от ее ног отчетливо выделяются на грунте.

«Да, здесь катастрофа, — думал Журба. — Суслов как парторг ничего не стоит. Люди не объединены. Это не колектив, а сборище индивидуумов. Лебеди, щуки, раки. Коммунисты оторваны от производства. Агитаторы работают слабо. Придется снимать Суслова. Пусть поучится в доменном, где работа налажена и где крепкая партийная организация, этим поможем Суслову расти. Кого только послать сюда?»

Он перебирал в уме коммунистов и решил, что наиболее подходящим парторгом будет Петр Старцев, к которому питал симпатию со времени строительства железной дороги и который хорошо работал на строительстве экспериментальной домны.

— Ты, я вижу, без охоты ходишь в десятниках, — сказал он Старцеву. — Я понимаю, тебе хотелось бы ставить рекорды и зажигать звезду. Но пойми, Петр Андреевич, что на стройке партийцев не так много. Тебя недавно приняли в члены партии. Ты моряк, с людьми привык жить тесно, дружно, а коксовый завод тоже как бы корабль. Дело у нас — табак. Партийная работа на коксохиме запущена. Суслов оказался плохим организатором. С людьми мало занимались. Не снимаю вины с себя, но сейчас нам не покаяния нужны, а работа. Люди там есть. Хорошие люди. Познакомишься, увидишь. В работе я помогу тебе. Поможет Женя Столярова — она там по комсомолу. Думаю, если приналяжем вместе, сдвинем судно с отмели.

Старцев стоял, широко расставив ноги, и смотрел в сторону. Казалось, он, занятый своими мыслями, ничего не слышал, но когда Николай кончил, Старцев повернулся к нему лицом: взгляд его слегка косящих глаз был суров.

— Новое это для меня, товарищ Журба. Не работал на флоте я по партийной линии. Коксового дела не знаю. Не справлюсь, стыдно будет. Да и выберут ли?

— Каждый начинает с того, чего прежде не делал. Таков закон жизни.

— Постараемся. Хотя скажу прямо: больше порадовали б, если бы послали на котлован...

— Сегодня поставим на собрании. И — начинай!

Когда Старцев пришел на площадку, рабочие заканчивали строительство тепляков, в которых предстояли бетонные работы. Уже становилось холодно, морозы могли ударить со дня на день.

— Это, значит, вместо Суслова? — спросил кто-то.

— Вместо Суслова. Наш новый парторганизатор, — пояснил Ярослав Дух.

— Работа, говорят, не идет здесь. Так, что ли? — обратился Старцев к коллективу.

— Да как ей идти, ежели по-настоящему нет до нас никому дела! — вступил в беседу старый рабочий Борисяк. — Топчемся на одном месте, как та лошадь на конной молотилке.

— Новое для меня, товарищи, дело. Да, думаю, не святые горшки лепят. Научусь. И вы подсобите.

Он пошел знакомиться с производством, а рабочие говорили:

— Что ж, пусть поработает. Парень молодой. Краснофлотец. С Тихоокеанского. «Звездочет». Сам гореть будет, зажгутся и другие.

Дня через три Старцев знал уже многих людей коксохима. К прорабу, бывшему десятнику и «директору» Сухих, он относился с холодком, на французских консультантов опереться не мог — не верил. Но на коксохиме были свои ребята: высококвалифицированный печеклад Деревенко, прибывший из Донбасса, кандидат партии; толковый и азартный Ярослав Дух, коммунист; старик Ведерников, которого называли Приемышем за то, что когда-то его в переполненный и без того барак впустили к себе комсомольцы; девятнадцатилетний парень Микула, кандидат партии, присланный с Урала, и еще несколько квалифицированных рабочих.

«Люди найдутся, если поискать. Иначе быть не может. Вот только бы самому на новом производстве не плавать. Парторг должен и на производстве пример показать в работе, быть вроде инструктора».

Посоветовавшись с профессором Бунчужным, Гребенников решил забивать в грунт сваи и бетонировать площадку. Конечно, сезон был упущен, приходилось расплачиваться за собственные ошибки.

Точно вколотые, торчали на бревнах иглы инея. Таял иней с каждым днем позже, земля быстро твердела, стыла и под лопатой крошилась, точно жмых.

Гребенников с Шарлем Буше решили на месте определить количество свай для забивки.

Прораб Сухих, хотя и не имел технического образования, но многое знал по опыту. Привлекли и его.

— Ты, товарищ Сухих, верно, не впервые строишь коксовый цех? — спросил его Старцев.

Сухих посмотрел настороженно, не проверяет ли его новый парторг.

— А ты что думаешь?

— Думаю, строил. И опыт имеешь. И мог бы нам подсобить.

Сухих на эту приманку не клевал.

— А вот, скажи, по совести, — не отставал Старцев, — был ли в твоей практике случай, чтобы коксовые печи ставили на болоте?

Сухих призадумался.

— На болоте, конечно, не ставят, да разве у нас болото? Это мы для страха говорим! Место мягкое. Но, мне думается, большого горя в том, что под цехом мягкий грунт, нет. В Днепропетровске, помнится, ставили коксовый цех тоже на плохом грунте. И под фундамент заливали свинец.

— Неужто свинец? Не врешь?

Сухих обиделся.

— Раз не доверяете, зачем спрашивать!

— Ладно. Не лезь в бутылку! А сколько по-твоему вот на этот грунт надо поставить свай для наших печей?

Прораб прицелился сощуренным глазом, отвел взор в сторону, задумался, еще раз глянул на площадку и уверенно заявил:

— Для таких грунтов под наши печи вполне хватит тысячи!

«Тысяча свай... Тяжелое дело...» — подумал Гребенников, не принимавший участия в разговоре парторга с прорабом.

— А сколько вы определяете? — спросил Гребенников Шарля Буше.

Француз развернул материал по разведке грунта участка, вынул из портфелика блокнот и логарифмическую линейку. Задача была решена еще вчера, но Шарль хотел решить ее в присутствии начальника строительства.

— Получается тысяча двести свай. Вот наши данные, пожалуйста, посмотрите.

— Тысячи вполне хватит, — сказал Сухих. — Но можно и тысячу двести, не помешает. Каши маслом не испортишь!

— Эта «каша» обойдется в четыреста тысяч рублей и в год работы! — сказал Шарль, закуривая ароматную папиросу.

Подошла Женя.

— Ваши расчеты, господа? — сдерживая раздражение, спросил Гребенников консультантов.

— Наши расчеты? — Буше смотрел на Женю и отвечал ей одной. — Наши расчеты? Пять свай в день. Это восемь месяцев. Четыре месяца на раскачку...

— Как вы изъясняетесь, господин консультант?

Шарль Буше смешался.

— Простите, товарищ Гребенников. Я не хотел... Я обратился в Фундаментстрой, мне ответили, что у них нет оборудования. Придется делать самим. Наконец, наступает сибирская зима...

— Давайте, товарищи, без лишних слов. Конкретно: как вы намечаете ставить сваи?

Французы предложили такой способ: для получения полости забивать в грунт деревянную сваю; после забивки вытаскивать талью; в полость вставлять обсадную трубу с арматурой. И через воронку лить в трубу подогретый жидкий бетон, затем трубу вытаскивать.

Этот известный способ не понравился Гребенникову, потому что был кропотлив и едва ли мог дать эффект. Но ничего лучшего пока не придумали. «Попробуем. Хуже всего ничегонеделание».

Поставили первые опыты. Нагрузка даже в самых слабых местах выдерживалась хорошо. Требовалось экстренно заготовить сваи, обсадные трубы, заложить печи для нагрева бетона, подвезти цемент, гравий, заготовить арматуру.

Поскольку возникали опасения, не завалится ли потом коксохим, решили еще раз выписать из Москвы консультанта. Знакомая коксовикам персона прибыла в шубе с огромным воротником.

— Решили ставить сваи? Уже забили для пробы? Любопытно!

Профессор Плоев небрежно перелистал материалы и пошел в тепляк.

— М-да!

Вмешался Журба, имевший «зуб» на консультанта еще с первой встречи в Москве.

— Товарищ профессор, общие замечания нам не нужны. Ответьте прямо: выдержат ли сваи весной, когда земля обмякнет? Сюда все лето спускали воду. Никто толком не знал, где окончательно будет стоять коксохим. Сколько раз меняли и меняли места по вашему, профессор, настоянию.

Профессор снял очки, посмотрел на Журбу невооруженными глазами, протер стекла и снова надел. У него был маленький, слишком маленький для мужчины рот, и губы красные, будто накрашенные.

— Я уже неоднократно сообщал свое мнение. Ничего опасного. И незачем нервничать.

После ухода консультанта прораб Сухих, которого, кажется, что-то заинтересовало в этом деле, приказал нарезать сердечники длиной в шесть с половиной метров. Крепкие сосновые бревна, присыпанные мерзлым снегом, лежали возле тепляка. Он приказал также поскорей доставить обсадные трубы, поставить печи.

Когда после заготовки замерили сердечники, они оказались на полметра короче.

— Вы что? Вредить вздумали? — рявкнул Старцев на рабочих.

— Да нам так послышалось... Вот и прораб...

— Врешь! — взвизгнул Сухих.

Рабочих опросили, они давали сбивчивые показания; чья-то подлая рука все время пакостила, гадила, вызывая тревогу у руководителей, у передовых рабочих, и эту руку не удавалось обнаружить.

Пока заготовляли новые бревна, работу приостановили. Утром начали забивку свай, мороз ударил такой, что одежда дубела. Свая, которую загоняли в грунт, трещала, словно ее кололи на щепу.

— Э-эх... работушка... Забиваешь, ровно гвоздь в рельсу! — сказал старик Ведерников.

После тяжелой, никого не удовлетворявшей работы, кое-как забили первую сваю. Теперь предстояло вытащить ее назад, чтобы вставить обсадную трубу.

Прошел час — никакого сдвига. Прошло три часа — то же. Прошел день злой, бесплодной работы, когда вместе со сваей, казалось, вытаскивали жилы из тела, но свая прочно сидела в скованной морозом земле. Она вошла, как зазубренный гвоздь в дуб, наглухо.

— Повременить бы до весны... Когда болото под цехом отпустит... — ворчал Деревенко, которому работа эта казалась преступлением. — С такой работенкой далеко не уедешь!

— Я давал пять свай и был оптимистом... — торжествовал Шарль Буше, хотя в присутствии Жени скрывал свое торжество.

Гребенников приказал приостановить работу и подумать о другом способе забивки и выемки сердечников; его опасения оправдались: способ, предложенный французом, не годился.

Старцев собрал людей в тепляк и предложил высказаться.

— У меня есть проектец! — заявил Ярослав Дух.

— От имени рабочего класса пусть скажет Дух! — поддержал его Ведерников.

— Пусть покажет, какой у него дух...

Дух, не спеша, вышел вперед. Он был в новой кожаной шапке с наушниками и коротком кожушке с цветными завязками. На ногах — хорошие пимы.

— Загонять в наглушку — пустое! — сказал он. — Не вбивать надо, а ввинчивать. Сваю окантовать железом по винту. Сначала вгрузить «бабой», потом передаточным механизмом ввинчивать.

— Вот это здорово!

— Знай наших!

— Завинчивать шестиметровую сваю передаточным механизмом? Нет. Не получится. Технически неграмотно! — отрезал Шарль Буше.

— Постойте, товарищ инженер. Надо детально обсудить предложение рабочего, — остановил его парторг Старцев, видя, что Ярослав почернел от обиды.

— Шестиметровая свая — не дюймовый винт! Передаточный механизм — фантазия. Кому непонятно, могу доказать расчетами и чертежом. Коэффициент трения... И я не знаю, чего тут настаивать!

— Тогда позвольте мне! — сказал Ведерников. — Предлагаю сделать отъемный башмак чуть побольше сваи по диаметру. Вбил, башмак пусть останется в грунте, а сваю — вира...

— Правду говорит старик!

— С башмаком дело!

— Как ногу из сапога!

— И я еще имею, товарищи, добавить, — поднялся девятнадцатилетний Микула. — Сваю можно сделать разборную. Окантовал шляпку на полметра и вбил. А потом каждую часть отдельно вира!

— Правильно, Микула! — послышалось из рядов.

— Хоть молодой, а, смотри, гнет по-научному, на тангенс!

— Способ забивки с башмаком при разборной свае, если она только не поломается при загрузке ее копром, мне кажется удачным. И тащить надо не семитонной талью, а двадцатипятитонным домкратом, — согласился Шарль Буше, выслушав предложения.

На следующий день поставили забивку по способу Ведерникова и Микулы. Прораб Сухих велел перед тем разложить костры; землю разогрели. Двадцатипятитонный домкрат вытащил сваю за полчаса!

Тогда в тепляке раздался облегченный вздох... Эта помятая, изуродованная цепями свая, первая, легко вытащенная над башмаком, была самым дорогим подарком.

Однако Гребенникова и такое решение не удовлетворило. Он пошел советоваться с Бунчужным: профессор все эти дни находился в краевом центре и не мог принять участия в делах коксохима. Гребенников рассказал о трудностях.

— Посмотрю на месте, — сказал Федор Федорович. — Заочно ничего не придумаю. Не забывайте, что я доменщик, а не коксохимик-строитель. Посмотрю глазами техника — и только.

Они пришли на участок.

— Зачем мудрить! — заявил Бунчужный, ознакомившись с материалами и механизацией. — Странно, как могли принять такое решение! Я вам советую поставить обыкновенную сваю Штрауса. Штраус — это киевский инженер, — вскользь заметил Бунчужный. — Способ, предложенный Штраусом, прост: проводится бурение, а бурить у нас есть чем, есть достаточно и бурильщиков, арматурщики заготовят арматуру. Для литого бетона есть печи. Работу можно закончить за месяц — полтора. Этот способ во много раз проще, экономнее и эффективнее других.

О предложении профессора Бунчужного сообщили Шарлю Буше. Француз обиделся, что принятое решение, оправдавшее надежды, почему-то пересмотрено. Однако ничего существенного против способа Бунчужного выдвинуть не мог.

Раскачавшийся за последнее время прораб Сухих наладил изготовление арматуры и подготовил все, чтобы бесперебойно вести бетонирование. Ему было приятно, что свой профессор «утер нос» иностранцу.

— Пошло дело! — обратился к нему парторг Старцев.

— Да чего не идти!

Впервые на участке коксохима за время строительства закипела жизнь. Прибывали платформы, рабочие скатывали в тепляки бочки с цементом. Сухой цемент еле заметно дымился. Бетономешалки замешивали и выбрасывали литой цемент. От подогретого бетона в тепляке поднимался к потолку пар, там он оседал, и после ночи свисали над головой длинные ледяные копья. Всех, кого только можно было снять с подсобных работ, прораб Сухих поставил на бурение, на вязку арматуры, на литье жидкого бетона.

— Эти ледяшки — гроб... — предупреждал Ведерников Старцева. — Прими, товарищ парторг, меры.

— Как думаешь, товарищ Сухих, не поставить ли нам в тепляке еще несколько печей? Трещины да ссадины на руках, может, и не серьезный случай в медицине, но поскольку встречаются у многих, лишимся кадров. И стрелы, — он показал на потолок, — разве это порядок?

Поставили еще три печи, тщательно залатали дыры в стенах и потолке.

— Француз давал нам по пять свай в день. А мы уже ставим благодаря способу профессора по двадцать пять! И дадим еще больше! — радовался Ярослав Дух. — Одно только непонятно, товарищ Старцев, почему поздно взялись за несчастный коксохим. Что он, незаконнорожденный, что ли?

По обыкновению, Шарль Буше провожал Женю из коксохима до тропы, которая напрямик, через канавы, вела в доменный.

— Мадемуазель Женя, у меня к вам несколько вопросов. Я хочу поговорить с вами на политическую тему, я верю вам, и мне дорога ваша прямота.

— Какое торжественное предисловие!

— Мне хочется понять душу русского человека. Она для меня загадка. До мировой войны я десять лет жил в Петербурге. Мне казалось, что я хорошо знаю вашу страну, ваших людей. Теперь вижу, что заблуждался. Я не знаю ни вашей страны, ни ваших людей.

— Что же вам неясно?

— Решительно все.

— Не знаю, смогу ли объяснить, раз вам решительно все непонятно.

— Скажите мне, откуда у ваших людей столько упорства? Им ведь трудно, очень трудно, зачем обманывать себя? А они упорно идут вперед, вперед, через любые препятствия. Что движет вашими людьми? Ведь они могли бы жить спокойно, благополучно, если б так не торопились. Почему ваши люди много работают, с такой поспешностью работают, как будто их кто-то подгоняет? И в то же время я не мог бы сказать, что работают они со злостью. Нет, они работают даже с известной радостью. Они не видят в работе тяготы, принуждения. То есть, не все, разумеется, семья не без урода! Но большинство. Вот это мне непонятно.

Женя разглядывает француза украдкой, сбоку. Он безукоризненно одет, выбрит, вежлив. Вопрос поставлен прямо. На него надо прямо ответить, это долг комсомольца, кандидата в члены партии.

— Мне кажется, мосье Шарль, что если кого-нибудь крепко любишь, то для него нетрудно сделать даже самое тяжелое, можешь терпеть и лишения, и невзгоды. Надо только по-настоящему любить.

— Я вас понимаю, мадемуазель Женя, вы думаете о Родине. Но ведь у каждого из нас есть свое отечество и каждый его любит. И все-таки у нас не так работают, как у вас.

— Отечество... есть разное...

— Нет, Женя, это выдумали политики! В реальной жизни мы не можем провести черты между отечеством буржуазии и отечеством трудящихся. В реальной жизни все гораздо сложнее, запутанней.

— Это так кажется. Мы отлично различаем, и для нас нет в этом вопросе ничего путаного. У нас народное правительство, народная власть, мы — как одна семья, большая семья, хотя, как вы сказали, в семье не без урода. Но уроды — это не семья! Это уже вне семьи.

Шарль с минуту молчит.

— Вам кажется, что вам угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от мысли об интервенции. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но это могут понимать вожди, а не рядовые люди.

— Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете.

— А дальше — тупик. Не надо закрывать глаз на трудности быта, на общий жизненный уровень. Вы еще плохо живете, нуждаетесь. Наконец, село... деревня... Не всем по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Весьма серьезный вопрос. Ликвидация кулачества — это настоящая революция! Вторая революция. А где революция, там сопротивление. Многие бегут из сел в города, на стройки. И у вас здесь есть такие. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со старыми взглядами? Наконец, есть прямые враги, скрытые и открытые. Заграницей никто не верит в пятилетку. Даже больше — там смеются, издеваются над вами... И, несмотря ни на что, вы побеждаете? Это мне непонятно.

Женя молчит.

— Только, пожалуйста, не поймите меня превратно, я говорю не для выражения какого-либо сомнения,— спохватывается Шарль Буше. — Говорю, единственно для того, чтобы самому понять сложный, очень сложный комплекс вопросов.

— Конечно, — отвечает Женя, — жизнь — не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. И мы знаем, что заграницей буржуазия не верит в нашу пятилетку, вредит. Но главное не в этом. Главное в том, что Советская власть по самому своему духу — родная каждому труженику власть. Она открывает перед ним двери: твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Государство твое, все твое. Чем лучше будешь работать, тем лучше будешь жить. Не будь у нас капиталистического окружения, угроз интервенции, жизнь уже теперь была бы у нас, как часто говорит профессор Бунчужный, цветущим садом.

— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Эти вопросы меня неспроста волнуют.

Женя видит, что француз на самом деле взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя прежде этого Женя не замечала.

— Вы такая юная, Женя, почти девочка, но вы настоящая русская женщина, я уверен, что вы мне поможете. Мне особенно легко говорить с вами, делиться своими сомнениями. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открываться, говорить о сомнениях, которые ставят меня в невыгодное положение. Но я не хочу ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы скоро узнаете, почему.

Они доходят до поворота и расстаются. Шарль галантно снимает шляпу.

После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.

«Здесь я кое-что смогу показать...» — подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что на стройку коксовых печей идут другие кирпичи, что марок кирпича здесь более трехсот и класть их надо по сложному чертежу, но был уверен, что дело пойдет.

Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности» — так называл он работу ударников.

После проведенного Журбой и Старцевым совещания ударники выдвинули встречный план: в восемьдесят дней.

— Что ж, посмотрим! Мой прогноз годичного бетонирования не оправдался...

К огнеупорной кладке приступили в начале декабря.

— Вообще, это безумие! — говорил Буше Николаю Журбе. — Никто и никогда в мире не клал печей Беккера зимой. Да еще в такой лютый мороз. Что из этого получится, не знаю. Я поддался общему порыву.

— Так ведь кладка идет в хорошем тепляке!

С середины декабря темп работ стал нарастать, хотя морозы усилились. Самым трудным было начинать работу после ночного перерыва. Площадка лежала под скрипучим, переливающимся синими и красными огоньками снегом, притихшая, среди необозримого простора снежной пустыни, на которой едва выделялись трубы да высокое сооружение ТЭЦ.

Чтобы, несмотря на жестокие морозы, температура в тепляках не падала ниже десяти градусов тепла, поставили дополнительные печи, установили ночное дежурство истопников.

— Если спустите температуру, отдам под суд! — предупредил Гребенников Сухих.

Днем, когда солнце светило сквозь стеклянные фонари и когда в тепляке за дружной работой люди ощущали локоть товарища, коксохимики любили пошутить друг над другом. Больше других доставалось Ярославу Духу.

— И кто тебе приспособил эти ленточки к кожушку? — допытывались товарищи. — Какая краля, говори?

Дух самодовольно улыбался.

— Есть такая... Есть...

Но все знали, что крали у Духа не было и что жил он с Федорой, поварихой из Тубека, пожилой женщиной, связь с которой тщательно скрывал от товарищей.

— Ты когда-нибудь показал бы нам свою дорогушу! Разок глянуть! — красивый Микула подбоченивался: «Покажи, а там видно будет...»

Посмеивались и над Ведерниковым: хозяйственный, многосемейный, он подбирал с площадки гвозди, куски железа, проволоку, доски, хотя семья его еще не переехала с Урала, а сам он жил с комсомольцами.

— Скоро наш Приемыш откроет свой материальный склад!

Его несколько раз задерживали на проходной, но это не помогало. «Приедет семья, пригодится каждый гвоздок...»

Хотя огнеупорщнки работали хорошо, но коксохим рос медленно; еще часть людей перевели со вспомогательных участков, молнии полетели на Украину, откуда по наряду ВСНХ должна была выехать группа высококвалифицированных рабочих.

— Сделали больше, осталось меньше, — говорили сибиряки и уральцы.

— С сибирскими печекладами много наделаешь... — подшучивал Деревенко, работавший лет пятнадцать на выкладке коксовых печей в Донбассе. — Сложить печь для хлеба — это могем. А вот ты положи огнеупор!

— Клали без вас и класть будем! — спокойно отвечал Ведерников. — Только выложить одну и две десятых тонны на человека — не шутка!

— Конечно, не шутка! Особенно с такими печекладами! Нам бы сюда моих ребят! Эх, бывало... — продолжал Деревенко.

Но его останавливал Старцев.

— Покажешь, и наши научатся. Пока ты не работал на печах, тоже не знал что к чему. Плавал якорем!

Став парторгом, Старцев приобрел трубочку и курил, как боцман на корабле. Несмотря на холода, ходил он в бушлате и флотских брюках; только на ногах сибирские катанки, да на голове теплая ушанка.

Вскоре прибыли украинские огнеупорщики-коксовики. Одни в худых шубейках, другие — в демисезонных пальто или стеганках.

— Пляжники! В Сочи собрались?

Но украинцы не смутились: их еще в дороге предупредили, что сибиряки встречают южан шуточками. Сибиряки любили одеться тепло и на каждого, приехавшего в легкой одежде, смотрели с усмешкой.

— Вы бы в трусиках к нам! Оно сподручнее! — смеялся Ведерников, разглядывая гостей.

— Ничего, и у нас, в Донбассе, зимой не жарко.

— В феврале такие морозяки...

— На то февраль по-нашему — лютый!

Деревенко нашел землячков, и по тепляку полилась украинская звонкая, мелодичная речь. Сибиряки и уральцы даже приумолкли на время.

— А ну еще! Давай! — просил Микула, когда гости затихали.

Дня через два прибывших экипировали по-сибирски.

— Другой коленкор!

— Химики! А без нас цоб-цабе! — добродушно шутили украинцы, ознакомившись со стройкой. Они смешно выглядели в непривычных для них пимах, и шапках-ушанках с длинными хвостами.

Прибывших расставили так, что сибирские каменщики и печеклады находились между украинскими.

— Работай и учись на ходу! — была формула, выдвинутая в те дни на коксохиме.

— Украинские огнеупорщики у вас на положении комвзводов! — шутил Буше.

В первые дни, однако, не выкладывали даже французской нормы. Люсьен улыбался. Он рассматривал стройку как источник хороших заработков, неудачи площадки его не трогали. А Шарль был озабочен и раздумывал над тем, что бы такое применить для ускорения работы. График был под угрозой срыва. Как в те осенние первые дни, залихорадило. А доменный цех рос и рос. И каждый раз, когда Женя приходила оттуда, у нее падало сердце.

— Неужели сорвемся? — с тревогой обратилась она к парторгу.

— Нет! — ответил Старцев и снял с себя бушлат.

— Кирпич, ребята, надо брать так, а не так! Класть так вот! Смотрите! — обращался он к рабочим, переходя от одного к другому.

Недавно переброшенные на коксохим рабочие удивленно смотрели на парторга. Стал на огнеупорную кладку вслед за парторгом прораб Сухих, не желая отставать от «партийного начальства». Впрочем, он вообще изменился к лучшему: меньше обижался, ближе к сердцу принимал то, что делалось на коксохиме: жизнь обтесывала...

— Нагоним ли? — спрашивала Женя Шарля Буше. — Первого мая пускаем профессорскую домну, а сколько вам надо дней на сушку печи?

— Нагоним! — отвечал Буше и тоже снял с себя шубу.

Он ловко подхватил кирпич и положил на тонкий раствор, схватил второй, третий. Клал он легко, быстро, и со стороны казалось, что кирпичи сами, без участия человека, торопятся лечь на место.

— Э, да вы работаете, как заправский печеклад! — восхитилась Женя.

— Такая школа, мадемуазель Эжени! — и Шарль прикладывал рукав белейшей сорочки ко лбу.

— Не отходите от меня! — кричал он по-французски, когда Женя сходила с мостков. — Я лишаюсь без вас силы...

К концу декабря сдвиг был очевиден. На красной доске дописывались все новые имена. Бригада Ярослава Духа получила тысячу рублей премии, Деревенко дважды получил по восемьсот рублей. Ведерникова премировали великолепными оленьими пимами.

Выкладка не спускалась, она втрое превышала французскую норму. Заканчивались железобетонные и монтажные работы.

К началу января работы на коксовых печах, монтаж цеха конденсации и специального объекта были закончены.

Зимняя кладка и бетонирование на морозе требовали продолжительной сушки. Гребенников согласился с консультантами и решил отвести на сушку агрегатов побольше времени.

Трудно было поверить, что кладка и монтаж агрегатов коксохима оставались позади. Это было торжество тайгастроевцев, выступивших в поход против традиций, норм, морозов, за новое понимание строителями своей роли, своих задач в Советском государстве. Самый отсталый участок, сидевший на «улитке», перешел на «аэроплан».

По случаю окончания работ на коксохиме Журба провел торжественное собрание строителей участка, Гребенников выделил средства на премирование.

От имени рабочих и инженеров поднялся на трибуну Ярослав Дух. Он любил выступать, ему предоставляли эту возможность, и он, как всегда, начал со своей биографии.

— Товарищи! Я дрался с Колчаком. Тогда я был австрийским веннопленным. Теперь — я гражданин Советского Союза. Строитель социализма. Мы знаем, как строился наш коксохимический завод. Задание партии и правительства мы выполнили в срок!

Журба встал и, глядя на Ярослава, зааплодировал. Гребенников, сидевший в президиуме вместе с Бунчужным, наклонился к старику.

— Что скажете, Федор Федорович?

— Я был здесь гостем, — говорил Шарль Буше Жене, сидя с ней на дальней скамье. — Россию знаю хорошо. Но СССР? Нет. Это новая страна. Новая земля на карте мира. Я хочу делать то, что вы. Верить с вами. Быть таким, как ваши лучшие люди.

Пальцы его холодны, он наклоняется и вдруг целует ей руку.

Жене никто никогда не целовал руки. Какое странное чувство... И гадко, и оскорбительно, и стыдно.

Она с силой выдергивает руку.

— Если вы еще когда-нибудь посмеете, я сама не знаю, что сделаю с вами!

После победы Ванюшкова на строительстве воздухонагревателя в жизни бригадира случилось много нового. Слава лучшего строителя побежала далеко вперед, вышла за проходные ворота в соцгород и дальше: о его работе писали в краевой газете, имя его помянул однажды председатель ВСНХ Орджоникидзе. И Ванюшков считал себя счастливым.

В новогодние каникулы его пригласили в трудшколу, недавно отстроенную в соцгороде. Он вынул из платяного шкафа новый костюм, почистился, побрился.

Едва Ванюшков вошел в зал, как ребята дружно, в один голос, выкрикнули:

— Привет герою строительства товарищу Ванюшкову!

Его повели на сцену.

Когда он сел, девочка лет четырнадцати преподнесла от имени пионеров букет цветов, перевязанный лентой. Ванюшков держал букет, точно грудного ребенка. Потом подошел к краю сцены, посмотрел на свои новые ботинки, посмотрел в зал и громко, по-армейски, стал рассказывать о том, откуда приехал, как их встретили и как решили своей бригадой хорошо поработать, чтобы помочь строительству выполнить ответственное задание.

— Мне кажется, товарищи, что для человека нет трудной работы, многое ему под силу. Конечно, ко всякому делу нужно приложить личную смекалку и любовь, так учили нас в Красной Армии.

Он рассказал, что после первого успеха они сорвались и потом трудно было восстановить о себе хорошую молву.

— Закружилась у нас голова, думали, что раз пришла победа, то больше делать нечего. А вышло не так, и нас сразу обогнали другие, более старательные товарищи. И нам стало стыдно. Но потом поднялись, высоко поднялись, и были нами довольны.

Рассказал он, что с земляных работ его перевели на огнеупор, что на новой работе ребята скоро овладели техникой, и снова он как бригадир зажег звезду победы.

— Трудно было, товарищи, не хватало нам десяти дней — пришлось крепче завинтить гайки. Хороший у нас подобрался коллектив. Люди труд любят. И радостно, товарищи, что ты не один так понимаешь, что большинство нас, строителей, молодых и старых, так понимает жизнь, что маленькое твое дело соединяется, словно шарик ртути, с другим делом в одно большое, что труд твой нужен народу. Труд... Сколько в этом, товарищи, слове смысла! Вы еще не знаете, ребята, как хорошо после работы придти в барак, умыться в душевой, переодеться во все чистое, лечь на койку. Наденешь новый костюм, выйдешь на площадку. Вечер. Горят огни. Завод, словно большой корабль, плывет в синем небе. И думаешь: вот он, наш алмазный корабль, наше счастье! Тело налито силой, ни тени усталости. А все это от честного, свободного труда. Без труда не понять человеку настоящую радость жизни. Жизнь без труда пуста. И я знаю, что наш труд — это, ребятки, то, без чего мечта о большой жизни не может стать действительностью.

После Ванюшкова школьники рассказали о себе, о своей учебе, о жизни в соцгороде. Приехали они из разных концов Советской земли вместе с родителями, и в Горной Шории все для них было ново.

Потом Ванюшкова повели по классам.

Он входил в светлые комнаты с чувством уважения к тому, что здесь находилось. Ему показали электрические приборы, чучела птиц, коробочки с разноцветными камнями; в химической лаборатории зажгли ленту магния: стало ослепительно светло, как при электросварке.

— Заботится о вас наша Коммунистическая партия, — взволнованно воскликнул Ванюшков. — Ваши отцы работают на строительстве самого большого в Сибири завода. Большое, очень большое дело они выполняют. А партия позаботилась, чтобы дети рабочих и служащих могли учиться, могли стать культурными людьми, помочь отцам. Мне кажется, вы крепко полюбите наш завод: отцы строят его для вас!

Расчувствовавшись, Ванюшков прижал к себе подвернувшегося мальчишку.

И от всего, что увидал здесь, и от того, что сам он мало чего нового мог рассказать ребятам, стало ему не по себе. Он подошел к доске, вытер ее влажной тряпкой — доска заблестела — и написал первое попавшееся многозначное число, потом разделил его вертикальной чертой и правую часть подчеркнул горизонтальной.

Но тотчас подумал, что ребята знают и проценты, и алгебру, и геометрию... Он положил мел — доска поблекла, покрылась Меловым налетом — и, смущенно вытирая платком пальцы, сказал:

— В школьном учении вы, понятно, перегнали меня. Но ничего. Еще год-два — и я дотянусь до вас. А вот на практике вы у меня поучиться можете!

Старшие школьники и заведующий пригласили знатного гостя в столовую.

Ванюшкова попросили рассказать про его детские годы; он сидел хмурый и вяло помешивал ложечкой в стакане. А когда возле стаканов его соседей набралась горка темнокрасных вишневых косточек, он рассказал, как пас скот, зарабатывая с малых лет на хлеб.

— Семья у нас большая, отца забрали на войну в 1914 году, оттуда он и не вернулся, а я старший. На рассвете, бывало, разбудит мать, в окошко день не глядит. Выйдешь во двор: туман на огороде, своего сарая не узнаешь, трава в живом серебре, тишина над селом. Побежишь сгонять скотину, коровы нехотя ноги переставляют, на земле за каждой следы от копыт, будто от вдавленного блюдечка. Спать хочется — просто сил нет. Коровы — и те зевают... Выйдешь за село, ждешь, когда взойдет солнышко: с солнышком веселей. Стадо впереди, трутся коровы боками друг о друга. Длинный кнут мой волочится ужом по земле. Идем по дороге, надо присмотреть, чтоб не зашел скот на посевы: потрава — беда пастуху! И чтоб никто не отбился от стада! Вы городские ребята, вам это непонятно, а сколько мне доставалось... Потом скот пасется, а ты лежишь на шине и смотришь в небо. И о чем только не передумаешь! Учиться сильно хотелось. И жить лучше. Только я тогда не думал, что можно жить вот так, как вы. Даже не знал, что есть такая жизнь... Потом кушать захочешь... Чего б только не съел пастух!.. Конечно, бывало и так: ляжешь под спокойную корову и надоишь себе молока в рот... Грамоту выучил в Красной Армии, с того времени человеком стал, вырос. В Красной Армии приняли меня в кандидаты, а здесь в члены Коммунистической партии.

— Ну, а потом что было? — спросила девочка, преподнесшая ему на сцене букет цветов.

— Много я рассказываю, надоел вам.

— Нет! нет! — закричали ребята. — Рассказывайте! Очень хорошо вы рассказываете.

— Приехали мы на строительство по вербовке: колхоз наш постановил на собрании помочь строительству, выделил людей, хотя мы находились от стройки за тысячи километров. Я сам из Тульской области. Попросился в группу. Захотелось в тайге побывать, посмотреть. И о строительстве много слышали. Говорили нам в Красной Армии о пятилетием плане и что он даст Родине. Первое время было трудновато. Новое место, новые люди. Нуждался я материально. Признаюсь вам: перемениться не во что было. Приехали, пошел к реке, снял рубаху и прочее, выстирал, сам искупался, потом выкрутил белье покрепче, сырое надел и на себе высушил... Сейчас иначе. Премирован много раз. Зарабатываю, почти как инженер. Думаю переквалифицироваться на арматурщика: давно обещано мне. Специальность хорошая. Но, понятно, ребята, дело тут вовсе не во мне. Каждый в нашем государстве может достигнуть многого, если станет добиваться. Дороги открыты. Это не заграницей! А у нас будет еще лучше. Только чтоб не помешали капиталисты. А чтоб они нам не помешали, мы должны быть культурными, хорошо учиться, хорошо работать, иметь много машин, производить много металла, армию хорошо вооружить. Государство наше богатое, власть советская — родная нам. И если мы откликнемся на призывы партии, никто нам не будет страшен!

Ребята слушали, не отрывая от Ванюшкова восхищенных глаз.

Встреча со школьниками оставила у Ванюшкова неизгладимый след.

Его убеждение в том, что нет трудной работы, нашло новое подтверждение: после того как в доменном цехе огнеупорные работы первой очереди были закончены, Гребенников, исполняя давнее обещание, направил Ванюшкова на шестимесячные курсы бригадиров-арматурщиков. Но Ванюшков не хотел оставлять работы. «Не такое время, чтобы я, звездочет, ушел от работы хотя бы и для учебы».

Тогда он еще раз доказал, что человек достигнуть может многого, если крепко захочет. Он переписал учебный план, переписал программы, обложился учебниками, ходил на консультации, выполнял практические работы и через три месяца, окончив экстерном курсы, стал бригадиром по арматурным работам.

Его перебросили из доменного цеха на коксохим. Это совпало с оживлением работ на коксохиме, когда нуждались в каждом подготовленном человеке.

Кроме общего наблюдения за арматурными работами, Гребенников поручил Ванюшкову организовать небольшую бригаду для специального задания, на коксохиме. В бригаду ему дали трех квалифицированных арматурщиков, остальных он мог набрать по своему усмотрению.

Ванюшков предложил перейти к нему своим товарищам по огнеупорным работам.

Пожелали все, да не всех принял он. Из новых взял к себе Дуняшу — сестру Петра Старцева, и Пашку Коровкина.

Когда собрались, Ванюшков сказал:

— Вы меня знаете?

Ребята с удивлением посмотрели.

— Да чего там! Брось, Степа, задаваться! — заявил Шутихин.

— Вот об этом и хотел поговорить. Кто думает, что допустимо на работе подобное обращение, может из бригады уходить. Такие мне не нужны. С этого и начнем. Понятно выражаюсь?

— Ладно!..

— Не ладно, а предупреждаю! Товарищ начальник строительства поручил мне ответственную работу на важном объекте. С арматурой вы незнакомы. Надо так поставить дело, чтобы вы и обучались и работали одновременно. В хвосте наша бригада прежде не плелась, не должна плестись и теперь. Сделать хочу я, товарищи, нашу бригаду первой на строительстве. Поняли? Самой первой на площадке комбината.

Пашка Коровкин с уважением посмотрел на бригадира.

— Это очень даже нам понятно! — сказал он.

— То-то! Где спать, что есть, насчет спецодежды и остального — об этом думаю я. Во время работы вы должны думать только о работе: как ее получше сделать, что нового приспособить. Так будет хорошо, и мы оправдаем доверие начальника строительства и партийной организации.

— Постараемся! — ответил Гуреев, почувствовавший со всей силой, как вырос его земляк за короткий срок.

Заготовка арматуры велась в сарае, Ванюшков посмотрел на помещение, на станки «футура» и, покачав головой, пошел, минуя прораба Сухих, к начальнику строительства.

В приемной толпилось много народа, но Ванюшков не стал дожидаться и протиснулся в кабинет под ворчание и окрики.

— Товарищ начальник, в сарае люди работать не могут. Дисциплина сейчас же расшатается. Невнимание к рабочему месту завтра же скажется. Прошу перевести нас в складское помещение, что возле коксовых печей. Я осмотрел его, подходит. Потом надо поставить две жаровни, выдать валенки и рукавицы, у моих людей валенки поизносились, совсем прохудали, рукавицы на огнеупоре изорвались. Хочу, чтобы мои люди одеты были соответственно.

Гребенников глянул на энергичное лицо Ванюшкова.

— Что еще надо?

— Желательно переселить бригаду в лучшую комнату, в новый барак. Больше будет порядка. За то время, что мы переселялись, одни выбыли, другие прибыли. Люди перемешались.

Гребенников написал. Ванюшков спрятал бумажку в записную книжку и пошел к коменданту поселка.

Бармакчи уехал в командировку, Ванюшкова встретил помощник коменданта Безбровый.

— Много вас на лучшие комнаты разохотилось! Я до пятидесяти лет не знал, что такое своя комната. В тайге да в тайге. А вы, как же! Сразу! Товарищ Гребенников моего хозяйства не знает. Я распоряжаюсь. И ко мне надо было сначала придти. А то вы с начальника начинаете! — и, сделав паузу, закончил:

— Комнат нет...

Став помощником коменданта, Безбровый, вчерашний старатель, немало потрудившийся в жизни, вдруг потерял под ногами почву.

Ванюшков пошел к прорабу, но тот обиделся, что к нему обратились после других. Всердцах Ванюшков направился к Гребенникову, но его в заводоуправлении уже не застал. Тогда Ванюшков завладел телефонным аппаратом и начал звонить по всем цехам. Найдя начальника в мартеновском, попросил позвать к телефону.

— Кто его спрашивает?

Ванюшков на секунду задержался с ответом.

— Скажи, спрашивает сынок... Приехал из Москвы... По срочному делу...

Все в приемной застыли от изумления. Через несколько секунд разговор состоялся.

— Товарищ начальник, я тут немного приврал насчет сынка... Не обижайтесь! Опасался, что барышни не позовут. Комнату моим ребятам не дают, распоряжения вашего не выполняют. Требуется протереть коменданта! Чего в самом деле!

Разговор решил дело, комната нашлась. Возбужденный успехом, Ванюшков пошел на склад отбирать койки, постельные принадлежности, получил тумбочки, гардероб. Вечером, когда ребята вернулись с работы, до того уютно показалось им в новой комнате, что все без напоминания пошли в коридор чиститься и переодеваться.

— Ай да Ванюшков!

— С таким бригадиром не пропадешь! — заметил Пашка Коровкин.

Бригадир провел беседу, как ребята должны вести себя в быту и на производстве, потом предложил разделиться на три звена, рассказал о новом фронте работы, показал чертежи.

Приступили к разбивке. Ванюшков, продумавший метод разбивки людей, учел квалификацию, способности, хватку каждого. К Шутихину он приставил Гуреева, не любившего смеха и шуток, на один «узел» работы не ставил говорунов или медленно работающих.

Вечером он еще раз пошел к Гребенникову. Начальник строительства писал ответ Орджоникидзе на запрос о рудниках.

— Вы заняты, товарищ начальник?

Гребенников откинулся на спинку кресла.

— Подожди немного.

Ванюшков сел в кожаное кресло, и пока Гребенников писал, рассматривал, что было в кабинете. Он обратил внимание на столик, где лежали разные руды, на макеты цехов, на детали непонятных машин, на большую географическую карту. «Надо и мне достать карту. С картой дальше видишь». Потом присмотрелся к лицу начальника. «Сильно утомлен. Заботы... И ответственность. Трудная специальность. А мог ли б я быть начальником вот такого строительства?» Прикидывал, прикидывал и решил, что нет. «Если б лет пять поучился, тогда разве...»

— Рассказывай, что надо.

Ванюшков рассказал о своем методе разбивки людей и заявил, что ребята хотят показать «класс», но нужна помощь.

— Говоришь, сынок, перестроил бригаду по-новому, обещаешь «класс» показать? Что ж, ладно. Участок новый осмотрел? Что делать знаешь? Чертежи получил? Разобрался? Станки привел в порядок?

— Участок сильно запущен, товарищ начальник, станки старые, требуется заменить новыми, изготовить нужно станки для гнутья тяжелой арматуры. Их у нас нет, а по чертежам видно, что придется делать тяжелую арматуру. Говорю об этом заранее, чтоб не было задержек.

— Скажешь прорабу, пусть даст заявку.

Гребенников задумался.

— А знаешь что, Ванюшков? У меня возникла мысль: почему бы вам не заключить соцдоговор с лучшими арматурщиками Магнитки? Мы соревнуемся стройкой, а ваша бригада может вызвать отдельно арматурщиков.

Ванюшкову такое предложение понравилось.

— Что ж, это можно. Соревноваться будем перед целым Советским Союзом.

— Я обещаю вам техническую помощь. Если дружно за дело возьметесь, уверен, что не отстанете, хотя там, я знаю, есть крепкие ребята.

Условились, что Ванюшков обсудит предложение с товарищами и через три дня придет с ответом.

— Договор с арматурщиками-магнитогорцами? — спрашивали ребята. — Интересно!

— А что от нас требуется? Будем толково работать — оправдаем доверие начальника, — заявил Пашка Коровкин.

— Я тоже стою за то, чтобы работать лучше, раз такое внимание уделяют нашей бригаде и нашему специальному участку. Дело важное! — поддержал Гуреев.

— Да кто пойдет против! Очень даже интересно с магнитогорцами посоревноваться! — заметил Шутихин.

Подписать договор поручалось Ванюшкову.

— Про Ванюшкова все пишут... — сказал Яша Яковкин товарищам, прочтя на следующий день в газете про успех бригадира.

Ударной бригаде Ванюшкова цехком выдал специальные книжки, в столовой выделили два столика, поставили карточку: «Ударная бригада арматурщиков Ванюшкова».

Ванюшков наворачивал на палец свой чуб и смотрел, как работали его ребята. «Да, — думал он, — старыми методами показать класс не удается. Надо сообразить что-то другое».

И он приглядывался к тому, как ребята гнули железо, как рубили его, как шла доставка сырья и отправка на участок. Ему казалось, что не все станки загружены полностью, но что если их и загрузить, они не намного дадут больше; следовало внести изменения в конструкцию станков. И он придумал зажимы: это освобождало с каждого станка по одному человеку; их перебросил на другие станки. Он объединил в одних руках две операции: управление рычагом и закладывание штырей; вместо четырех человек, на станке могли успешно работать два. Молчаливый Гуреев предложил простое устройство на рубке арматуры: приладил резак с рельсом, и это почти вдвое увеличило производительность рубщика. Позже Ванюшков внес еще одно нововведение на вытяжке проволоки: приладил у лебедки тормоз, и один человек освобождался.

Опыт Ванюшкова перенесли на другие участки.

— Не подводим вас, товарищ начальник? — спросил Ванюшков Гребенникова, в тайниках души зная, какой можно ждать ответ.

— Не подводите. Арматуру заготовили. Теперь покажите «класс» на вязке!

Вязать арматуру требовалось в тепляке — это нравилось, но работа шла со скрипом. Ванюшкова бесило, когда не успевали во-время подать платформу: экономя время, ребята тащили на себе из мастерской к тепляку гнутье. Бесило отношение некоторых плотников: опалубку ставили они кое-как; при такой опалубке вязать арматуру было вдвое тяжелее. Ругался с бетонщиками, видя, что красиво увязанная арматура сбивалась в сторону, перекашивалась.

— Слепые! Неужто, если б себе избу строить довелось, вот так косил бы своим чертовым глазом вбок? Без любви бетон кладешь! — возмущался Ванюшков, не понимая, как можно работать равнодушно.

Но и при этих недостатках бригада с каждым днем повышала выработку, и к Ванюшкову подбрасывали на учебу людей.

— У нас в бригаде — школа! — говорила Дуняша брату.

В пять часов вечера ребята собирались в мастерскую и усаживались на станках. Проводилась «пятиминутка»: звеньевые отчитывались за дневную работу, каждый мог внести предложение, пожаловаться на неполадки.

— Требуется подвезти за ночь арматуру, а то завтра стоять будет звено! — говорил Пашка Коровкин, хорошо понимавший, от чего зависит успех в работе.

Шутихин жаловался на плотников, не сделавших к концу дня опалубки, Гуреев на бетонщиков.

Ванюшков, не спеша, делал пометки в блокноте, переспрашивал, отвечал, давал указания. После пятиминутки он отправлялся к прорабу Сухих.

Часам к семи рабочий день Ванюшкова заканчивался. Жил он отдельно от ребят; так, ему казалось, можно лучше сохранить влияние на бригаду, избежать фамильярности, которой не терпел.

Он вешал рабочую одежду в специальное отделение платяного шкафа, тщательно умывался, надевал на себя чистое белье и лежа читал что-либо из своей библиотечки. Он покупал литературу с жадностью, и здесь, кажется, изменяла ему обычная выдержка. Через каждые два-три месяца Ванюшкову приходилось пристраивать новую полочку. Библиотекой пользовались соседи, но Ванюшков давал книги только тем, кто бережно с ними обращался. Прочтя роман или повесть, он записывал в особую тетрадь содержание и свои впечатления.

Часов в девять Ванюшков обычно выходил в соцгород. Он задерживался перед парткомом и завкомом, читал объявления, проходил мимо фотовитрины ударников. Здесь, на видном месте, красовалась и его фотография: «Лучший арматурщик тов. Ванюшков на вязке арматуры...»

В клубе девушки заглядывались на парня, все шло навстречу ему, все улыбалось, давалось в руки, и он мог считать себя счастливым. Только в одном потерпел он неудачу и остро переживал это.

— Не нравится мне твой инженер. Сидит и глаз не сводит... — сказал он Фросе, увидев ее несколько раз с Борисом Волощуком.

Фрося повела плечом.

— А тебе может нравится? Конечно, я не инженер...

— Ты смотришь, пусть и он смотрит!

Потом наступало примирение, Ванюшков подробно рассказывал о своих успехах, о своих планах.

— С весны, думаю, поступить в вечерний техникум. Нравится мне здесь. Решил прочно устраиваться, а не на один год. Начальство у нас задушевное, товарищ Гребенников разрешил к нему являться в любой час. Также могу зайти в любое время к товарищу Журбе в партийный комитет, меня всюду знают. Окончу техникум, стану инженером.

— Суровый ты, Степа. С людьми суровый. О себе думаешь больше...

— Суровый? А как не суровому можно повести за собой людей, если не все понимают, что без советской власти нет для нас жизни и к работе относятся с холодком? А раз не понимают, учить надо. Вот тебе моя суровость!

Фрося понимала, а сердце стыло... стыло... Почему? Сама не знала. Он это видел и это мучило его. Но чем больше мучился, тем равнодушнее относилась к нему Фрося. Что-то с ней происходило, удалялась от него с каждым днем, остывала, и он не знал, чем ее привлечь снова к себе.

Однажды он зашел за ней в цех после работы.

— Редко встречаемся... — сказал дрогнувшим голосом. — И тебе это, кажется, подходит...

Он взял ее руку.

— Что ж молчишь?

— Слушаю, что скажешь...

— Или чем обидел когда при людях?

Фрося смотрела то на свои ноги, то на ноги Ванюшкова.

— Скажи мне...

Он был уже не тот, уверенный в себе, напористый в любви, как и в работе, и Фрося это чувствовала.

— За что ты так ко мне, Фросюшка? Чем приворожил этот инженер? На что ты ему?

— Не знаю... Не мучай... Ничего не знаю я...

И побежали потом дни серые-серые, хотя и солнце светило, и работа спорилась, и о нем, Ванюшкове, не раз писали в газетах. Что случилось? Была подруга — и не стало. Неужто в этой одной рыжей весь свет? Ох, был свет только в ней, и только о ней одной думы его, по ней одной ныло сердце. И это сердце довело его до последней встречи.

Был поздний час, он шел к бараку, в котором жила Фрося, истомившийся, тяжелый, ненавистный себе. Трепетным светом мигали звезды, и на дороге, как на листах оцинкованной жести, сверкали снежинки. Их было много, как звезд на небе, и, казалось, что снег отражал эти звезды, подобно зеркалу.

Вот и барак. Он подошел к Фросиному окну. Все было знакомо в ее комнате: столик, застланный вышитой скатертью, белое с петухами полотенце на стенке, фотографии, среди которых в центре находилась его...

Ванюшков прижался к стене. Еще совсем недавно он подходил к окну и тихонько, чтобы не услышали другие, стучал четыре раза. Тогда на стук прижималось к стеклу родное лицо. Стекло едва разделяло лица, обоим казалось, что они слышат дыхание друг друга. Фрося набрасывала кожушок, он обнимал девушку, и они поднимались на гору, откуда открывался завод, охваченный пламенем фонарей. Они садились на бревнах и смотрели, тесно прижавшись друг к другу. Огни стройки трепетали, будто их задувало ветром.

«Постучу...»

А другой голос говорил: «Нет... Просить не стану».

И к обледенелому, запорошенному снегом стеклу рука не поднялась...

Но и с этого вечера не наступило его освобождение.

Глава III

Однажды вечером Журба застал у Гребенникова Абаканова. Инженер только что возвратился из Хакассии. Он уже доложил Гребенникову о результатах работ и куда-то спешил.

— Постой! — остановил его Журба. — Я не видел тебя месяца три...

— Сейчас не могу.

— Одно слово: успешно?

— Успешно!

Планируя строительство таежного металлургического гиганта, работники ВСНХ видели рудничную сырьевую базу для завода в богатой уральской руде. Считалось, что принцип маятника (уральская руда перебрасывается на Тайгакомбинат, а таежный уголь в том же эшелоне — на Урал) даст наиболее рациональное использование природных богатств. Гребенников, объездивший округу по совету секретаря райкома Чотыша, и Бунчужный, познакомившийся с данными предварительных разведок, хотели доказать, что перевозка уральской руды — дело хлопотное, что уральская руда не единственный источник питания комбината, что местные руды, хотя и уступают уральским по содержанию железа, должны занять основное место в балансе сырья для Тайгакомбината. Добыча и транспортировка местных руд могли обойтись во много раз дешевле, руда лежала под рукой — в Темир-Тау, на Таштаголе, в Одра-Баше, в районе Абакана. Оборудование рудников, создание на этой базе своих обогатительных фабрик дало бы возможность с каждым разом полнее использовать местные богатства, оживить районы, освободить комбинат от дальних перевозок. Над этой проблемой использования местных железных и других руд, при местном коксующемся угле, группа тайгастроевцев работала пока без лишней огласки, чтобы не вызвать сопротивления со стороны Копейкина и других, продолжавших вести двурушническую политику.

Работу по разведке ископаемых Горной Шории и Хакассии поручили группе геологов, прикрепив к ней Абаканова. Группа надолго отрывалась от базы. Короткие весточки, получаемые из глубины, не удовлетворяли ни Гребенникова, ни Журбу, ни Бунчужного, и приезд инженера обрадовал тайгастроевцев.

— Так, значит, есть основания считать, что задачу решим? — спросил Журба.

— Есть!

— Нам бы обработать материал, экономически обосновать. Тогда — и к Орджоникидзе. Уверен, что Серго поддержит. Поддержат, думаю, и в СНК, и в ЦК, — заявил Гребенников.

— Как же ты там? — допытывался Журба, вспоминая суровые месяцы двадцать девятого года.

— Не привыкать! Ну, прошу извинения. Я пошел. До завтра, Николай!

— Куда так торопишься?

— К Грибову. И Радузеву.

— А к блондинке?.. — сорвалось у Журбы.

Абаканов нахмурился.

— Так завтра жду тебя, слышишь?

— Слышу.

Абаканов ушел.

— Садись. Чай пить будешь?

— Не откажусь. Я только что с Алаканского завода.

— Ну, что там?

— Переизбрали секретаря парторганизации.

— Кто теперь?

— Дородных.

Принесли чай.

Гребенников был по-домашнему, в сером свитере, широких лыжных брюках. Перед приходом Журбы он лежал на тахте, волосы его взъерошились. Жил он на Верхней колонии в скромной двухкомнатной квартирке, куда являлся точно в гостиницу — переночевать.

— Слушай, Николай. Меня начинают беспокоить кадры. Кадры будущих эксплуатационников. Помнишь, я рассказывал тебе: Серго еще год назад поднимал этот вопрос, а я отмахивался. Теперь дело придвинулось впритык. Я вижу себя в роли директора комбината и начальника строительства второй очереди, а тебя — в роли секретаря парткома действующего металлургического комбината и стройплощадки. С кем будем работать? Нам, конечно, помогут людьми. Урал, Украина дадут инженеров, мастеров, сталеваров, горновых, вальцовщиков. Но они физически не смогут справиться. Этого будет мало.

— Готовить технологов сейчас, когда люди по горло заняты строительством? Набирать людей со стороны и обучать эксплуатации агрегатов, не привлекая к строительству? Нет! Надо искать какие-то иные формы подготовки кадров.

Раздался телефонный звонок, Гребенников снял трубку.

— Что-нибудь срочное? Приходите. Знаете, где живу?

— Кто это? — спросил Журба, когда Гребенников закончил разговор.

— Шарль Буше. Просит аудиенции.

Минут через двадцать прозвучал робкий звонок.

— Вежливый звоночек... — пошутил Журба.

Гребенников пошел навстречу.

— Раздевайтесь. Вот вешалка.

Прошли в комнату. Обстановка здесь была отнюдь не кабинетная; скорее всего это была спальня, спальня холостяка, в которой для удобства хозяина все находилось под рукой: библиотека, шкаф с продуктами, низкий столик, за которым можно работать, не сходя с тахты.

— Садитесь, господин Буше. Чем могу служить?

Буше сел в кресло.

— Секретарь партийного комитета уже знает, я говорил с ним. Прошу извинить, что буду повторяться. Срок моего контракта близится к концу. Меня отзывает фирма. Как ее служащий я обязан подчиниться.

— Что вас смущает? — спросил Гребенников.

— Я не хочу уезжать. Больше того: я хочу порвать со своей фирмой. Хочу остаться в России. В Советском Союзе. Больше того: я решил принять советское подданство и навсегда связать свою жизнь с вашей. С жизнью советского народа.

Гребенников поднялся со стула и прошелся по комнате.

— Это решение или, так сказать, платоническое желание?

— Решение. Окончательное. Выношенное.

— Что ж... Могу от души приветствовать.

— Только я не знаю, что надо делать. Как оформить, узаконить. Товарищ Журба дал ряд советов. Хочу послушать и вас. Вопрос сложный.

— Что вас привело к такому решению?

— Трудно сформулировать. Многое привело. Жизнь привела. Люди. Факты.

— Слишком расплывчато.

— Верно. Но я не могу найти формулу. Психологию человека в формулу не уложишь. Я ощутил волю вашего народа, собранную в единый пучок, почувствовал целеустремленность людей, понял их мечту о счастье. Я вижу, как ведут ваши руководители народ к великой цели. Как логично, закономерно развивается жизнь. И мне захотелось стать частицей вашего народа, захотелось, чтобы моей судьбой распоряжались не случайные капризы судьбы, не случайные в политике люди, а люди, у которых такая сила, такая вера в торжество высокой идеи, как у ваших руководителей. Им я могу целиком довериться. Им я хочу отдать свои знания, себя. Я хочу плечом к плечу стоять с вашим великим народом, шагающим в будущее.

Буше остановился.

— Я, вероятно, недостаточно ясно выражаюсь. Но, кажется, я выразил в основном свое настроение. Прошу вас помочь мне.

— Что скажешь? — спросил Гребенников Журбу.

— Я уже говорил, что разделяю настроение товарища Буше. Мы должны ему помочь. Меня обрадовало решение консультанта. Я посоветовал ему побеседовать с тобой.

— Я хочу, чтобы вы, Петр Александрович, и вы, товарищ Журба, учли общеполитическую обстановку. Франция, вернее ее нынешнее правительство сыграло, как известно, некрасивую роль в недавнем процессе промпартии. Дать приют Рябушинским, Нобелям, Коноваловым, позволить врагам вашего народа свить в Париже осиное гнездо, поддерживать у реакционеров мечту о реванше, о военной интервенции, — мимо этого, конечно, ни один честный француз равнодушно не пройдет. Мы знаем также, что недавний конфликт на КВЖД был спровоцирован, чтобы проверить боеспособность Красной Армии, силу Советского государства. Все это вместе взятое, конечно, настораживает вас против капиталистических государств, против их представителей, против их подданных. Но я прошу вас отнестись к моему решению, как к решению, выношенному в глубине сердца. Я не хочу, чтобы совесть моя была запятнана действиями нынешних правителей Франции, поскольку я подданный Французской республики. Нести за них даже моральную ответственность я не намерен. Я не разделяю их взглядов. Я противник их политики. Вот мое credo. Прошу верить мне.

И он склонил голову.

— Хорошо, — сказал Гребенников. — Я поговорю о вас, где следует. Думаю, что все будет улажено. Меня радует ваше решение.

— Спасибо!

Буше встал: он не считал удобным засиживаться, когда деловому разговору пришел конец.

Но в это время снова позвонили.

— Кто там? — спросил Гребенников, подходя к двери.

— Я! — ответил мальчишеский голос.

— Сановай! Хорошо, что зашел. Здравствуй. Почему так долго не приходил?

— Работал. Много-много работал.

— Ах, ты, работяга! — воскликнул Гребенников, привлекая к себе мальчишку. Запустив пальцы в густые волосы Сановая, Гребенников тормошил мальчика, пока тот не вырвался.

— Нет, отвечай, почему не приходил?

— А сам почему не ходил?

— Куда не ходил?

— Цех не ходил. Мой цех.

— Правильно. Вот это правильно! Раз скучал, должен был придти к тебе в цех. Закрутился, понимаешь, на работе.

— Крутиться работать? — Сановай рассмеялся.

— Кто это, Петр Александрович?

— Сановай Аминбаев. Мой приемный сын!

У мальчика были черные, как отполированные шарики, глаза и слегка приплюснутый нос; в выражении лица столько добродушия, что, глядя на него, невольно хотелось улыбаться.

— Отца и мать убили басмачи. Сановая спас наш нынешний комендант Бармакчи. Воспитал его.

Услыхав имя Бармакчи, Сановай заулыбался.

— Бармакчи! Карош-карош Бармакчи.

— Бармакчи привез его к нам. Работал этот паренек сначала на строительстве железной дороги и в доменном цехе. Потом перевел я его в механический цех. Токарем захотел стать. И в школу определили. В комсомол приняли.

— Научусь русский, — сказал твердо мальчик. — Трудный русский говорить. Учить буду.

— Конечно, научишься, — поддержал его Журба. — Ты и так говоришь неплохо. Помню, когда ехали сюда в двадцать девятом, ты ни слова по-русски не понимал.

— Садись чай пить. И вы садитесь, чего встали? — обратился Гребенников к Буше и Журбе.

— Спасибо. Неудобно. Стесню вас...

— Нет, нет, не отпущу. Марфуша, подайте нам сюда самовар, — крикнул Гребенников, выйдя в коридор.

Через минуту Марфуша, пожилая женщина, внесла самовар, потом принесла на подносе чашки, сахар, печенье.

Пока гости пили чай, Гребенников расспрашивал Сановая, как идет учеба, не трудно ли ему работать на токарном станке, доволен ли он своим наставником — мастером Ерофеевым.

— Зачем не доволен? Доволен!

— А ко мне когда перейдешь?

Мальчик молчал.

— Зачем у начальника общежитие делать?

Буше и Журба переглянулись.

— А тебя комната ждет, отдельная. После чая покажу. Может быть, кушать хотите, товарищи? Я сразу не предложил, простите, — спохватился Гребенников.

Буше отказался. Отказались и Сановай с Журбой, но Гребенников распорядился принести консервов и заставил мальчугана поесть.

— А теперь я покажу тебе, Сановай, где ты будешь жить.

В соседней комнате Буше и Журба увидели столик, кровать, тумбочку, шкаф. На спинке кровати висел новый костюм, а возле тумбочки стояли сапоги.

— Топшур! — воскликнул обрадованно мальчик и бросился к висевшему на стене музыкальному инструменту, похожему на мандолину.

— Где взял? — спросил он Гребенникова.

— Бармакчи сказал, что ты музыку любишь.

Сановай вдруг, преодолев застенчивость, прижался головой к груди Гребенникова. Он что-то восклицал по-алтайски, а Гребенников, запустив руку в густые, иссиня-черные волосы мальчика, гладил их...

— Это мой? — показывал он на сапоги.

— Твои! Все твое! Теперь ступай за пожитками и переселяйся.

Сановай, смущенный, ушел.

— Слушайте, товарищи, а не позвать ли нам кого-нибудь еще? В кои веки мы отдыхаем?

Николай пожал плечами.

Не дожидаясь ответа, Гребенников снял телефонную трубку.

— Надежда Степановна? Это я, Гребенников. Вот что, уважаемая. Срочно ко мне... Ничего не случилось. Но не задерживайтесь!

Потом Гребенников позвонил Жене Столяровой.

— Женя? Не узнаете? Начальство надо узнавать даже по телефону... Так-то, кокетливая девушка! Немедленно ко мне. Материалы? Никаких материалов. Захватите себя. Не понимаете? Себя... Сергей-Елена-Борис-Яков. Дошло? Потом будете смеяться! По дороге прихватите старика Бунчужного. Я ему позвоню. Ясно?

Гребенников позвонил Федору Федоровичу.

Когда собрались, Гребенников, видя недоумение гостей, сказал:

— Товарищи, не пугайтесь... Никаких докладов... Никаких отчетов. Ни слова о стройке и делах. Угощать вас нечем. Разве что чаем. Есть, правда, консервы и картофель. Хлеб. Сахар. Кто хочет, может взять на себя инициативу что-нибудь сварганить. В помощь даю Марфушу.

Женя с Надей спешно привели в порядок «берлогу» хозяина — так Женя назвала кабинет; мужчины сели за шахматы, Марфуша принялась жарить картофель, и вскоре вкусный запах распространился по квартире.

Журба и Буше перенесли к тахте письменный стол.

— Садитесь, где кому нравится. И без церемоний. Приглашать не намерен. Каждый пусть считает, что он у себя дома.

— И почему мы никогда не собираемся? — спросила Женя. — Это вы виноваты! — упрекнула она Гребенникова. — Вы начальство, с вас пример берут. Вы, как медведь в берлоге, и мы, как медвежата...

— Правильно, Женечка, больше критики...

— Каков поп, таков приход... — пошутил Бунчужный, разглядывая альбом с фотографиями строительства — подарок студии кинохроники, недавно побывавшей на площадке.

— А когда ж это пригласит нас к себе секретарь партийного комитета? — спросил Гребенников, хитро щурясь на Николая и Надю.

— Пригласим, пригласим, не забудем!

— Давно пора...

— Не смущайте нас... — стыдливо сказала Надя.

У Жени на минуту погасли глаза. Она вздохнула и, чтобы никто не заметил ее смущения, обратилась к Шарлю.

— Вы о чем задумались?

— О, нет, мадемуазель Эжени. Мне хорошо. Очень хорошо, — и, наклонившись, тихо добавил: — Как чудно, что вы пришли... Спасибо вам...

— Оставьте!

— Вы чего там? — напустился Гребенников на Женю. — Обижает вас эта острая на язычок девица?

— О, нет! Что вы...

— А здесь Абаканов, Женечка, знаешь? — сказал Журба.

— Приехал?

— Приехал. И скоро уедет. Так что пользуйся случаем!

— С Абаканова — что с козла молока! — засмеялась Женя.

— Острая... Острая девица! — пожурил Женю Гребенников. — Представляю, как вам тут доставалось, когда было господство матриархата...

Поздно вечером явился Сановай, пожитки его были перевязаны сыромятным ремнем. Увидев гостей, он остановился на пороге. Видимо, и явился он поздно, чтобы никого из «чужих» не застать.

— Иди, иди, не бойся! Садись, Сановай, будешь с нами ужинать.

— Нет ужинать. Кушать нет.

— Как хочешь. Тогда можешь отдыхать.

Хотя в самом начале вечера Гребенников предупредил собравшихся не говорить о делах, но с чего бы гости ни начинали, разговор кончался строительством: один говорил, что отстают монтажные работы, другой — что не подвезли материалов, третий — что проектный отдел задерживает рабочие чертежи.

После ухода гостей — разошлись во втором часу ночи — Гребенников зашел к Сановаю. Мальчик спал, положив высоко, точно на седло, голову: подушка лежала поверх какого-то тючка. Шерстяное одеяла сползло на пол, обнажив ступни не совсем чистых ног.

«Забыл напомнить, чтоб вымыл. И ведь горячая вода есть... Ничего, скоро привыкнет. Будет, как у родного отца».

Гребенников поправил одеяло и несколько минут постоял над спящим.

Расставшись с Гребенниковым и Журбой, Абаканов вышел на улицу. Нужно было зайти в контору, в проектный отдел, доложить Грибову о приезде, о проделанной работе, оставить материалы, получить деньги для группы, но встреча с Грибовым до того тяготила, что Абаканов отложил визит на утро.

В гостинице номер Абаканова находился на четвертом этаже, Радузев жил на втором, время было непозднее, и Абаканов постучался.

Дверь открыл Радузев в теплой пижаме, в войлочных туфлях. Кажется, Радузев нисколько не удивился приходу Абаканова, хотя виделись они редко и никаких вестей о приезде инженера он не имел.

— Можно?

— Заходите, Михаил Иванович. Любушка, у нас гость...

— Сейчас!

Через несколько секунд из-за ширмы показалась Люба. На ней был простенький капот, но туфли на высоком каблучке: видимо, только что сменила на них тапки.

— Когда приехали?

— Несколько часов назад.

— Надолго?

— Послезавтра уезжаю.

— Что вы стоите? Садитесь вот сюда, — и Люба указала на тахту. — Я приготовлю чай.

Зазвенели чашки, тарелки, на столе появились кремовая скатерть, бутылка вина, домашнее печенье.

— Как там? — спросил Радузев.

Вместе с Чотышем и Абакановым, Радузев также побывал на рудниках Шории и Хакассии. Он видел, что могут дать эти рудники, если их поднять, если их связать железной дорогой с заводской площадкой, и стал горячим сторонником использования местных сырьевых баз. Обычно каждая новая техническая мысль встречается в штыки, к этому новаторы привыкли, но на площадке буквально все приходилось брать с бою. Может быть, на этой почве и произошло некоторое сближение Абаканова и Радузева, инженеров, нашедших общий язык и увидевших друг в друге союзников.

«Беспредметной дружбы не бывает... — думал Абаканов. — Дружба всегда на чем-то основывается. У одних — на страсти к водке, у других — к маркам, у третьих — к музыке, к шахматам или к веселым приключениям. У нас она, кажется, завязывается, несмотря ни на что, на более высокой основе...»

— Надо доказать в ВСНХ, что дело стоящее, что обогащенная местная руда с успехом заменит на восемьдесят-девяносто процентов привозную, — сказал Радузев.

— Нам остается сделать еще несколько исследований.

Абаканов достал из портфеля материалы, и оба, придвинув настольную лампу, склонились над столом.

За ширмой прозвучал детский голос:

— Кто это, мама?

Люба ушла к девочке.

— Спи, — шепотом сказал она. — Спи. Это к папе.

— А мне показалось, что это пришел дядя Аба...

— Спи. Никакого дяди Абы...

Люся повернулась на другой бок и, как это бывает только с маленькими детьми, тотчас заснула.

— Слышали разговор? — спросила Люба, входя к мужчинам. — Такая чуткая девочка: сразу уловила присутствие в доме чужого.

— Чужого? — переспросил Абаканов, глядя на Любу хорошо знакомым ей взглядом.

— Не придирайтесь! — ответила сухо, а глазами, губами, всем лицом передала: «Зачем? Неужели не видишь, как близок, дорог, как счастлива, что приехал?..»

Пока мужчины занимались материалами изысканий, Люба сходила за кипятком, принесла кое-что из буфета.

— Да, Любушка, хорошие вести привез Михаил Иванович. Можно поднять такой пласт... такой клад...

Печальные глаза Радузева заискрились.

Выпили по рюмке вина, занялись чаем. Абаканов рассказывал о своем неустроенном быте, Радузев — о новой волне наступления на заводской площадке.

— Как вы обходитесь без музыки? — спросил Абаканов.

— Мучаюсь... В гостинице есть пианино, но — это мебель! Тоскую по роялю...

В одиннадцатом часу Радузев поднялся.

— Я попрошу у гостя извинения: мне надо на часок в контору: забыл об одном задании, которое поручил Бунчужный.

— Тогда и я с вами, — поднялся Абаканов.

— Нет, вы посидите. Я скоро вернусь. Мы еще сыграем с вами в шахматы.

— Нет, я пойду.

— Я прошу вас... — и Радузев, надев шубу, вышел.

После его ухода в комнате наступила тишина. Люба вытирала посуду, Абаканов смотрел на нее, сидя на углу тахты.

— Так вот всегда... — вздохнула Люба, кивнув головой на дверь.

— Самопожертвование, которое хуже убийства... — ответил Абаканов. Я не смею даже поцеловать тебе руку.

Поставив посуду на место, Люба ушла за ширму. Вернулась слегка припудренная; чуть подведены были карандашом губы. Она села рядом, теплая, желанная. Пахло знакомым запахом духов и тела.

Сидели молча, обоим было и радостно, и тяжело.

— Мы тоже могли бы с тобой жить вот так, в номере гостиницы или где-нибудь в юрте, в глухом улусе. И весь мир был бы с нами. У нас. И за ширмой спала бы Люсенька. Твоя дочка и моя... — сказал Абаканов.

— Перестань, — Люба отстранилась. — Ты так похудел. Не болен?

— Нет.

— Чем помочь тебе? Мне тяжело видеть тебя таким.

— Ничего не надо. Как ты близка мне. Какою нищею была бы моя жизнь, если б ты не позволила любить тебя, моя далекая, недостижимая, всегда желанная.

Люба вздохнула.

— Почему так бывает, что любимый человек где-то за горами, за морями? А если и видишь, то все равно он где-то, с кем-то, не с тобой. Почему так? — спросил он.

— Не знаю. Может быть потому, что человек всегда стремится куда-то, что, найдя, он снова отправляется в дальний путь?

Он положил на ее ладонь свою руку.

— Сергею тяжело, я знаю, — сказал Абаканов. — У него детская душа. Разве его можно обидеть?

— А ты когда-то не верил, упрекал. Конечно, я его люблю. Его нельзя не любить. Но какая разная у меня любовь. К нему и к тебе.

Абаканов встал.

— Я пойду, Любушка. Не могу оставаться в твоей квартире. Нехорошо как-то.

— Побудь, сейчас вернется Сергей.

— Нет, скажешь, что не дождался.

Он пожал ей руку.

— Как хочется счастья... Но его нет и не будет — ни у тебя, ни у меня, ни у Сергея.

— А, может, это и есть счастье? — спросила Люба. — Кто поверит, что ни грязь, ничто дурное не запятнало нас?

— Никто не поверит. Встречаются наедине, оба здоровые, молодые. Никто не поверит!

— Ну и пусть не верят. Нам что? Люди судят по себе...

— Как мне ни тяжело одному, в глуши, но я знаю, что ты есть, думаю о тебе, о наших встречах, вспоминаю все-все, и мне становится легче. Я знаю, что могу придти к тебе, побыть с тобой, что и ты думаешь обо мне. Спасибо тебе за то, что ты есть, за то, что ты такая!

Борис Волощук жил с Митей Шаховым в одной комнате. Приходили они в разные часы, стаскивали с себя одежду и заваливались спать. Иногда Митя заставал Бориса в неурочное время: Борис лежал на кровати, положив ноги на газету. В такие минуты Митя на цыпочках подходил к постели, тихонько раздевался и укладывался спать. Если же забегал за чем-либо, то брал, что требовалось, и закрывал за собой дверь, чтобы не разбудить друга.

— У меня, Борька, радость: приехала Анна Петровна! — сказал он в один из зимних дней.

— Какая Анна Петровна?

— Ну, Анна Петровна... Помнишь, я тебе рассказывал? Бывшая жена Штрикера...

— Приехала? Что ты будешь с ней делать?

— Как что? Мы любим друг друга! Я говорил с Журбой, он посоветовал Анне Петровне взять группу в заводской школе для малограмотных. И я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Какая она...

— Ладно. Познакомишь.

— Слушай... Давно хотел спросить: когда ты расколешься?

— Не понимаю...

— Не прикидывайся! Неужели тебя ни к кому не влечет?

— Отставить!

— А я хочу, чтобы и тебя коснулось крылышко синей птички...

Жизнь бежала с каждым днем быстрее и быстрее, открывая дали, в которых таилось столько неизведанного. Глядя на друзей чуть свысока и считая себя свободным от «оков любви», Борис Волощук целиком отдавался стройке. Здесь собралось много чудесных людей, и он изучал их, в тайниках души рассчитывая написать повесть или дневник инженера.

Но и его под конец задело «крылышко синей птички...»

Ему нравилось, как рыжеволосая, насмешливая Фрося Оксамитная подносила кирпичи, нравилось, как нагибалась, стройная, тонкая, как шла, улыбаясь подругам. От ее фигурки веяло чистотой, и ему приятно было подолгу смотреть на нее, испытывая спокойную радость.

— Не тяжело, Фрося? — спросил однажды.

Она удивилась, что ее знают по имени, что ее приметили.

— И больше могу!

— Сильная такая?

— Сильная!

— Ты и любишь так?

Фрося покраснела.

Он знал, что Фрося встречалась с Ванюшковым, знал, где жила, в какие часы работала. Первый «звездочет» заслонил для нее мир.

Он замечал, что на Фросю засматривались другие, особенно Яша Яковкин, но никто для нее не существовал, кроме Ванюшкова.

— А скажи, за инженера пошла бы замуж? — спросил, когда они ближе познакомились.

— Кого полюблю, за того выйду! Хоть за сторожа.

«Какая она...» — думал он, краснея за свою невольную грубость.

Фрося относила кирпичи и возвращалась назад. Борис помогал ей накладывать.

— А этого не надо, — строгим голосом предупредила Фрося.

— Почему?

— И так говорят, что заглядываетесь. Зачем мне?

— Ванюшков запретил?

— Сама запретила. И не надо вам за мной ходить по пятам. Ищите себе другую. Ни к чему это.

Он уходил.

— Доволен ли ты новой своей работой? — спрашивал Волощук Павлушку Сироченко, который важно шествовал по площадке со щитком в руке и длинным шлангом к автогенному резаку.

— А вам что?

Сироченко нелегко поддавался «обкатке».

— Ты вот хотел перейти с земляных работ на автогенную и тебе пошли навстречу.

— Если б не заслуживал, не пошли б навстречу!

— Отсутствием скромности, вижу, не страдаешь!

— А на кого мне надеяться? Поработаю еще, приобрету опыт, стану автогенщиком-верхолазом.

— Ишь, куда метишь! Верхолазом!

— А что?

— Высокая профессия во всех смыслах! Не пьешь больше?

— Когда хочу, тогда пью. На свои!

— А знаешь, грубить не следует.

— Я не грублю. Натура у меня такая.

— Грубость — не натура. Грубость от бескультурья.

Сироченко надулся.

— В вечернюю школу почему не ходишь?

— Что мне там? Азбуку учить?

— Есть школы и повыше. Вот ты говоришь, что хочешь стать автогенщиком-верхолазом. Эта профессия требует образования.

— У меня пять групп, пусть другие имеют столько!

— Пять групп — не ахти какая высота. Почему семилетку не кончить? Почему в техникум не пойти? Разве плохо быть техником? Потом и до инженера недалеко.

— До инженера далеко. А техником, если захочу, буду.

— Захоти! Чего ждать?

— А вам что? Какая с этого польза?

— Польза большая. Человек растет. Польза и радость для общества.

— Ну, я пошел! — оборвал беседу Сироченко.

Хотя парень держался нарочито грубо, но был он все же не тот.

Декабрь. Розовый снег лежит вокруг, морозно, но холод не ощущается. Приятно вдыхать колючий воздух, глядя на Ястребиную гору, сверкающую на солнце, как алмаз.

Волощук подтягивает рукав короткого кожушка и смотрит на часы.

Но сколько бы ни ходил по участку, тянуло туда...

— Не устала? — спрашивал Фросю в конце дня.

Она делала вид, что не помнит сурового утреннего разговора и безразличным тоном отвечала:

— Старухи устают! Мне что! Я и дома замужем!

— Подучишься в школе, научу тебя работать на вагоне-весах. Хочешь работать у нас, в доменном?

Девушка останавливалась. Училась она в заводской школе для малограмотных, первая из партии вербованных поступила, жадно тянулась к учебе.

Борис объяснял, что такое вагон-весы, объяснял как можно более ясно, радуясь, что может что-то передать от себя, а она слушала, и он думал, что только так, серьезным разговором сможет пробудить у этой девушки интерес к себе.

Решение Анны Петровны приехать на строительство пришло после большого раздумья. Хотя она верила чувству, связывавшему ее с Митей Шаховым, она ни на минуту не забывала того, что они недостаточно знали друг друга. Сближение происходило заочно, по письмам; разделенные расстоянием, они могли легко поддаться обману, поверить в то, чего не было на самом деле. Тревожило и чисто женское: она была старше Дмитрия на несколько лет...

Но несмотря на эти опасения, ее поддерживало крепнущее сознание того, что после ухода от Штрикера жизнь ее уже пошла по другому пути и что на этом новом пути она должна видеть главное не в интимном своем счастье, а в приобщении к тому большому, чем жили люди.

«Если даже у нас с Дмитрием ничего не получится, останусь на площадке, буду работать. С прошлым порвано навсегда».

Собравшись в дорогу, она захватила с собой только самое необходимое. Ей неприятны были дорогие вещи, напоминавшие о жизни с Штрикером; не могла расстаться только с котиковой шубкой.

«Но неужели за свои десять лет мучений я не заслужила даже шубки?»

Дмитрий встретил Анну Петровну горячо, ее опасения отпали. Он показался ей именно тем, кого она ждала в своей жизни и с кем должна теперь пройти дорогу до конца; она нашла и в личных его качествах и в мыслях, желаниях, во всем его духовном мире то, что искала: честность, порядочность, любовь к труду, чуткость к людям. И за это была благодарна судьбе.

Еще работая в библиотеке института, после ареста Штрикера, Анна Петровна ощутила свежий ветерок жизни. Но хотелось большего, хотелось уехать куда-нибудь далеко, на те новостройки, о которых восторженно говорили студенты. Днепропетровск, родной город, в котором ее хорошо знали, стал в тягость. «Не здесь начинать новую жизнь».

И вот она в тайге, среди незнакомых людей, за тысячи километров от Днепропетровска. Она на площадке. С любимым человеком. Ничего от старого, от прошлого.

Анна Петровна обходила строительные участки, приглядывалась к людям, ходила по соцгороду, выросшему на пустыре, ходила по колонии, побывала в улусе Тубек, слившемся с колонией в единый поселок.

Колхозники «Зари» рассказали ей, что колхоз вырос, много у них теперь скота, что с приходом в шорскую тайгу русских начальников жизнь пошла по-другому.

Анне Петровне было приятно слышать это.

С первого дня ей захотелось стать частицей трудового коллектива, почувствовать на себе ответственность за общее дело, работать много, чтобы испытать физическую усталость, после которой и сон крепок, и пробуждение радостно.

Журба встретил Анну Петровну приветливо, ее зачислили преподавательницей в заводскую школу грамоты. Анна Петровна боялась, что ее давнего педагогического опыта недостаточно, что она не справится, но здесь, на площадке, сама атмосфера была насыщена верой в то, что для людей нет непреодолимых препятствий, потому что нет непродуманных заданий, выходящих за рамки возможного.

После нескольких методических бесед с Татьяной Павловной, заведующей школой, дочерью квартирной хозяйки Абаканова, приехавшей из Новосибирска на площадку, — Анна Петровна приступила к работе. Начать требовалось с обхода общежитий, следовало поговорить с каждым, расспросить, где кто учился, грамотен ли. Когда оказывалось, что опрашиваемый уже окончил семилетку или рабфак, она смущалась.

— Простите... Я должна была... чтоб никого не пропустить.

— Мы не обижаемся! — отвечали ей весело.

Но когда попадались неграмотные или малограмотные, она обстоятельно разъясняла, что даст им школа, как ведутся занятия, разузнавала, в какие часы им удобнее посещать школу.

Обходя общежития и заводские участки, она повстречалась с Фросей, повстречалась с Сановаем, с группой пожилых шорских и алтайских рабочих.

Особенно заинтересовал ее Сановай. Материнское чувство вызывал в ней подросток, его страстное желание учиться, и она предложила ему заниматься не только в школьные часы. Он также, видимо, почувствовал к Анне Петровне расположение, и с каждым занятием все более привязывался к учительнице.

— Как успехи моего сына? — спросил ее однажды Гребенников, посетив занятия.

Анна Петровна смешалась.

— Я не знаю... о ком вы спрашиваете...

— Сановай... мой приемный сын.

Она посмотрела на начальника строительства добрым взглядом.

— Сановай — хороший мальчик. Старательный... Я уверена, что он будет успевать.

Несмотря на то что школа уже вела работу и об этом знали на площадке, кое-кто из малограмотных упорно уклонялся от учебы, поэтому завком решил провести тщательную проверку. Учителей разослали по общежитиям и цехам.

— Дмитрий, я к тебе! — сказала Анна Петровна, довольная тем, что для обследования участка мартеновского цеха направили ее. Митю она встретила внизу, перед лестничкой на печной прогон.

— Ко мне? Что случилось, Анна?

Она объяснила.

— Уточняем списки. Регистрируем контингент.

— А, вот оно что! А я забеспокоился. Но какие страшные слова: уточняем... регистрируем... контингент...

— Нечего смеяться. Где твой профорг?

Митя продолжал улыбаться. На Анне Петровне была котиковая шубка, а на ногах — простые сибирские катанки. Это сочетание ему показалось забавным.

— Чего смотришь?

— Ты, словно кот в сапогах!

«Конечно, есть люди, с которыми жить легко, радостно. Как мне хорошо с тобой...» — сказала ему мысленно.

— Так у тебя, Дмитрий, есть малограмотные?

Шахов позвал профорга. На мартеновском участке профоргом работала Таня Щукина, возвратившаяся со стройки соцгорода.

— Как у нас, Танюша, насчет неграмотных?

Черноокая, чернобровая, она была привлекательна и понравилась Анне Петровне.

— Цехком дал задание. Я проверила. Есть четверо малограмотных, а неграмотных ни одного.

Таня в свою очередь по-женски осмотрела Анну Петровну — от катанок до меховой шапочки.

— А вы учительница?

— Учительница.

— Так пойдемте ко мне в контору, я вам вызову этих рабочих, — предложила Таня, любившая порядок и относившаяся к любому порученному ей делу серьезно. Начальник участка отвел ей уголок в конторе, и Таня принимала рабочих по профсоюзным делам только здесь.

— В рабочее время? Вызывать рабочих? — деланно строгим тоном спросил Шахов. — И при начальнике участка?

— Вызывать не надо, — заметила Анна Петровна. — Дайте мне список и укажите, где кто живет. Я пойду к ним сама в общежитие. Ты когда будешь дома? — спросила Анна Петровна Митю, уходя.

— Не знаю, родненькая. Постараюсь не задерживаться.

— Это ваш муж? — полюбопытствовала Таня, когда они шли по прогону печей. Весь пролет занимали рабочие — на высоких фермах, под крышей, на подкрановых балках, возле печей, у будок контрольно-измерительных приборов.

Анна Петровна остановилась.

— Какую работу провернули! — с гордостью воскликнула Таня. — Огнеупорные на четырех печах закончили, сейчас идут металломонтажные и электромонтажные, кончаем проводить газопроводы, — она показала на трубы огромного диаметра, которые проходили над землей через весь завод. — Устанавливаем в разливочном пролете кран. И здесь тоже кран ставим.

На длинной ровной площадке мартеновских печей работа, действительно, кипела.

— Может, хотите посмотреть на печь? — спросила Таня. И, уверенная, что учительница хочет, первая пошла по доске, положенной на край садочного окна. Вслед за Таней пошла Анна Петровна, осторожно подобрав края шубки.

Внутри печи было темно, Таня зажгла смоляной факел, и перед глазами Анны Петровны предстала ванна со ступеньками, выложенными амфитеатром.

— Стадион!

Таня посмотрела вокруг, на возвышавшиеся по краям ступеньки, словно проверяя слова учительницы, и воскликнула:

— А и в самом деле — стадион! Как вас зовут?

— Анна Петровна.

— Вы знаете, Анна Петровна, я люблю сюда забираться... хоть на несколько минут. Подумайте: это мартеновская печь. Сейчас мы стоим в печи... А через несколько месяцев здесь будет бушевать пламя. Будет кипеть сталь... Это интересно, правда?

— Очень интересно! И я не думала, что буду сидеть в мартеновской печи...

— Как металлический скрап, да? — Таня заразительно засмеялась. — Это я так... Не обижайтесь. Я люблю шутки.

Осмотрев печь, они выбрались на печной прогон. Рабочие выкладывали клинкерный пол, надо было пройти, чтобы не помешать. Транспортники вели железнодорожный путь.

— Дайте, я вас почищу. Шубка дорогая... Это из какого меха?

— Из котика...

— Из наших черных котят? — пошутила Таня.

— Нет. Из морского котика.

— Видно, дорогая... — Таня бесцеремонно ощупывала мягкую шубку и счищала красноватые крупинки от кирпича. — Подарок мужа?

Анна Петровна смутилась.

Прошли к выходу. Здесь Анну Петровну ослепил голубой свет вольтовой дуги. Откуда-то сверху сыпались крупные желтые звезды и раздавалось потрескивание, словно от свечи с замоченным фитилем. В воздухе стоял острый запах, который Анна Петровна ни с чем не могла сравнить.

— Чем это так пахнет?

— Голова болит, да?

— Нет, но тяжелый такой запах.

— Это от карбида.

— Ново для меня все... — сказала Анна Петровна, показывая рукой вокруг. — Я не знаю заводской жизни. Трудно... тяжело работать, да?

— Привычка! А товарищ Шахов ваш муж? — спросила Таня, вспомнив, что Анна Петровна не ответила.

— Муж.

— Хороший инженер, хотя и молодой. И человек хороший. Я тоже хотела б иметь такого мужа.

Анна Петровна улыбнулась.

— А вы сами откуда?

— С Украины.

— Тут много с Украины. Вот видите? — она показала на паренька, сидевшего высоко, под крышей, на подкрановой балке. — Тоже с Украины. Из Днепропетровска. Леня Слюсаренко. Комсомолец. Приехал с Петей Занадыриным. В худой одежде оба. А у нас мороз. Я сама из Омска. Смеялись мои девчата: я тогда на стройке соцгорода работала. А до того — в мартеновском цехе. Я бригадир. Дали мне ребят, вижу, ребята подходящие, только замерзнут в своей одежке. Я их к себе, на шестой этаж, на внутреннюю отделку, там не так холодно. А парни соседние смеются. Кричат нам с крыши: «Цыплят высиживаете, девчата? Откуда петушков раздобыли?» Смеху сколько! Теперь Леня в мартеновском, а его дружок Петя на стройке блюминга. С Украины много здесь можете встретить людей. Дружба народов! — улыбнулась Таня.

Она любила потараторить, простая, открытая душа.

— Ну, вот и мой кабинет! Заходите! — пригласила Таня, заходя в контору, пристроенную возле какой-то будки.

Подбросив угля в чугунную печурку, Таня вынула из шкафчика папку-скоросшиватель, завернутую в засаленную газету, и положила на стол.

— Садитесь. Записывайте.

С наступлением декабрьских холодов наружные работы немного свернулись, стало больше свободного времени, завком организовал кружки — драматический, народных инструментов, кроя и шитья. Вечером в большой комнате красного уголка доменного цеха бывало очень светло. В углу горела железная печь. Рабочие приходили почитать газету, поиграть в шашки, домино. В красном уголке работала школа грамоты.

Фрося бойко читала букварь Мучника: «На заводах машины. Мы у машин. Хороши наши машины».

С этой группой занималась Анна Петровна. Девушки доменного посменно собирались в школу, и пока рабочие читали газету, ликбезники занимались за длинным столом, придвинутым к окнам.

Борис Волощук садился за соседний стол и слушал.

Он думал, что грамотность приходила к девушкам по мере того, как все меньше и меньше обтирали девушки пот со своих лиц. Занятия начинались в шесть часов вечера, заканчивались в восемь пятнадцать. Волощук знал, что к концу занятий в красный уголок придет Ванюшков. На работе Ванюшков, желая быть справедливым, покрикивал на всех одинаково. Если, бывало, Фрося не справлялась с подноской кирпича, Ванюшков кричал:

— Сорвать график хочешь? И не думай этого, Фроська! Не выйдет!

А вечером он заходил за ней, украдкой раскуривал папиросу, смотрел, как девушки стучали по доске мелом, читали, решали примеры, водили пальцами по географической карте, показывая республики и города.

Фигура инженера Волощука, однако, портила ему настроение. Он старался сесть так, чтобы не видеть инженера. После занятий Фрося складывала ученические тетради — она была старостой, надевала зеленоватый, мягко выделанный кожушок, повязывала голову красным шарфом. Волощук следил за каждым ее движением. Ванюшков подходил к столу, помогал собирать чернильницы, ручки. Потом Фрося и Ванюшков уходили.

Борис откладывал в сторону журнал и шел домой.

В декабре школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших учащихся для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.

— Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, — сказала Анна Петровна.

— Ой, не прочту... — заранее терялась девушка. — Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие.

Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила текст наизусть. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу.

В перерыве на обед вынет из-за лифа и шепчет, чтобы другие не видели.

— А наша Фрося шепчет, шепчет... — посмеивались товарки.

— Выступаешь? — спросил Волощук.

— Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободила...

— Не растеряешься! Да чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Я знаю...

— Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно говорите...

Кажется, Фрося впервые на самой себе испытала власть человеческого слова.

— Выступишь, теряться нечего. Помню, когда нас, малых ребят, подобрали в детский дом, — я рос без родителей, — тоже приучали выступать нас то со стихами, то с песенкой. Поначалу волновался. А потом прошло. Голова ясная, ясная... И ты потом охотно выступать будешь.

Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фрося с утра чувствовала себя плохо, а к полудню даже ноги ослабели.

В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Забралась Фрося с товарками в сторонку. Пришла Анна Петровна с Шаховым, едва отыскала девушку.

— Ну, как товарищ Оксамитная?

— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...

Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.

— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна.

Девушек усадили в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравила выпускников заведующая школой Татьяна Павловна. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.

— Оксамитная Ефросинья!

И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей идти туда, на сцену, стоять перед глазами людей. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Как сквозь сон увидела учительницу: улыбалась ей Анна Петровна ободряющей улыбкой; увидела Фрося стол под красным сукном и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, будто за рекой, на том берегу, головы... Одни головы...

Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапортичке.

Фрося остановилась.

— Я сейчас... — пальцы ее вытащили знакомую записочку, а строчки слились и не прочесть их ей. Тогда Фрося подняла голову и, не думая о рапортичке, сказала от себя:

— Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала, много узнала на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать в далекий край. Хорошо здесь. Люди приветливые, учат нас. И скоро будем иметь хорошую специальность на производстве. И за это благодарю наше правительство и партию.

В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...

Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если бы экзаменовались сами. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики.

«Какая она...» — думал Волощук, и не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.

«Правильная Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»

Он подошел к ней и сказал:

— Пойдем, что ли?

Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал, не потому, что решил не говорить, а потому, что не пришло на ум.

На следующий день Борис Волощук встретил Фросю по дороге в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.

— Здравствуйте, Фрося! — еще раз сказал он.

— Здравствуйте.

— Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Толково выступила. Очень хорошо.

— Смеетесь вы! — вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла Бориса и побежала.

Стоял такой мороз, что шаги ее были четко слышны за квартал. Снег — будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел за ней. Он догнал ее возле здания комитета комсомола.

— Что с тобой? Родная моя...

Он впервые так назвал ее.

Румянец залил ее щеки и без того красные на морозе.

— Фрося... милая...

Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова. Он взял ее за руку, и это тоже впервые за все встречи.

— Какая ты... Да разве посмел бы обидеть тебя?

Фрося задержала живой взгляд на его лице — она была очень хороша собой, — и сказала:

— Если вы посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого. До гроба не прощу! Слышите?

И тогда он впервые подумал об ответственности своей перед этой девушкой, ответственности за ее будущую жизнь. «Не толкает ли меня к ней желание развлечься?»

— Иду к Жене Столяровой, — сказала Фрося. — А вы чего — запечалились? Может, обидела?

— Вступаешь в комсомол?

— Вступила вчера, после рапорта в клубе.

Они пошли вместе, Фрося принялась рассказывать о своем вступлении, а он смотрел на выбившуюся из-под шарфа меднокрасную прядь волос, на розовую, горячую щеку.

— Встретила меня как-то Женя, спрашивает: хочу ли в комсомол? Очень хочу, говорю. И, правда, жадная к жизни я. Хожу, присматриваюсь, не пропустила ни одного собрания. Где вы только ни выступали, я всегда бывала.

Борис взял ее за руку.

— А потом зашла в ячейку доменного. Сидят наши ребята и незнакомые. Поговорили со мной, прочли анкету. Пишу я хорошо. Только социальное положение, спрашиваю, что это такое? Может, неправильно заполнила. По-настоящему, не замужняя я... Ну и застыдилась... Ребята посмеялись. Растолковали. А на собрании рассказала о себе, биографию, значит. И вот — комсомолка я!

Фрося открыто повернулась к нему. Он видел ее умные светлокарие глаза, уже знающие какие-то тайны, крепкие молодые губы со складочками, как на долях апельсина.

— Ах, Фрося, Фрося...

Он вздохнул и пошел, оставив ее одну, потревоженную.