Тайна черной жемчужины

Глава 2

«Когда дела идут хорошо, что-то должно случиться в ближайшем будущем», – думал профессор Петербургского университета Николай Николаевич Муромцев, не зная, что в конце наступившего века эту мысль назовут Вторым законом Чизхолма. Сейчас же, в один из сентябрьских дней 1902 года, он размышлял не о парадоксальных законах бытия, а о том, что лето прошло без треволнений и происшествий, что установленное в лаборатории новое немецкое оборудование работает превосходно, что его собственные знания и опыт востребованы в такой мере, о которой он не мог ранее и мечтать. А причина участившихся обращений к нему, известному химику, – предстоящее празднование 200-летия Санкт-Петербурга. До него оставалось менее года, и к будущим торжествам намечалось подготовить необычные зрелища, да так, чтобы юбилей столицы прогремел на весь мир, чтобы рассказы о нем превращались в легенды и передавались из уст в уста...

Все шло превосходно, и все-таки маленький червячок нехорошего предчувствия шевелился в душе профессора Муромцева. Своими смутными тревогами он не делился ни с женой, Елизаветой Викентьевной, ни с дочерьми: ему не хотелось нарушать радостный ритм их жизни. Старшая, Брунгильда, уже второй год посещала Консерваторию, класс Есиповой. Прославленная пианистка и педагог приняла ее к себе, и девушка старательно занималась и днем, и вечером. Она готовилась к первому заграничному путешествию, точнее – к гастрольным концертам. Младшая, Маша, которую профессор мысленно все еще называл по-домашнему Мурой, училась на историко-филологическом отделении Бестужевских курсов. Его девочки не увлекались модными политическими идеями, не торопились замуж, хотя Брунгильде делали предложения уже не однажды. Николай Николаевич знал, все равно скоро, очень скоро появятся мужчины, способные пробудить страсть в сердцах его дочерей. Пора. Не за горами то время, когда опустеет дом Муромцевых, и редко-редко сможет видеть он своих милых девочек, и будут они смотреть доверчивыми глазами уже не на него, а на кого-то другого...

Профессор улыбнулся дочерям, сидящим напротив него в коляске, двигавшейся по Суворовскому проспекту. Но те не заметили его грустной улыбки. Они смотрели по сторонам – осенний город зачаровывал своей красотой. Последнее тепло мешалось с легким речным ветерком, который гнал по мостовым золотые волны опавшей листвы. Сквозь ветхие кроны берез и кленов то тут, то там неожиданно являлись сутулые особняки, как каменные фантомы былых времен.

Коляска свернула с проспекта и остановилась у высокого углового здания по 7-й Рождественской. Профессор помог дочерям сойти на тротуар: из-под длинных темно-серых суконных юбок мелькнули маленькие ножки в блестящих ботиках. Николай Николаевич с удовольствием оглядел своих красавиц: тоненькую светлокудрую Брунгильду и темноволосую румяную Машеньку. Девочки были слегка возбуждены: голубые глаза в длинных шелковистых ресницах и синие, окаймленные черными и густыми ресничками, светились радостью. Барышни Муромцевы упросили отца взять их с собой, как только узнали, что профессор приглашен в гости к самому Стасову! Еще бы, патриарх российской культуры, законодатель мод в искусстве, непререкаемый авторитет! Всегда в центре всего живого и настоящего, он обладал безупречным вкусом и тонким художественным чутьем. Одна «Могучая кучка» чего стоит! А художники-передвижники! Увидеть живого Стасова, услышать его многомудрые суждения, удостоиться его одобрительного взгляда – разве не значимое событие для юной души? Тем более для души девичьей, заведомо трепещущей от опасений, что может погибнуть в глазах мэтра из-за какого-нибудь неудачного бантика или излишней оборочки... Николай Николаевич спрятал лукавую усмешку: он вспомнил, с какой тщательностью готовились его девочки к визиту.

В прихожей горничная помогла Муромцевым раздеться. Из-за прикрытой полузастекленной двери раздавались громкие мужские голоса.

– А, любезный Николай Николаевич! Рады, рады видеть вас в наших скромных апартаментах. – Могучий старик, одетый в русскую рубаху, подпоясанную мягким поясом, поднялся из-за круглого стола, заваленного книгами, и направился навстречу профессору. – Простите великодушно, что оторвали вас от научных трудов. Но без вашей консультации не обойтись.

Дородный, тучный, с картинной седой шевелюрой и седой же бородой, спускающейся чуть ли не до пояса, хозяин пожал руку Николаю Николаевичу. Отец вдруг показался Брунгильде и Муре маленьким и хрупким. Девушки смотрели на знаменитость во все глаза.

– Владимир Васильевич, приехал вот в сопровождении дочерей, – с деланным смущением ответил Муромцев. – Надеюсь, наше общество не будет вам в тягость.

– Что вы, любезный Николай Николаевич! – горячо возразил Стасов. – Такие красавицы!

Он протянул обе руки девушкам. Подержал их обтянутые перчатками пальчики в своих ладонях, как бы раздумывая, стоит ли их целовать, легонько тряхнул – тем и ограничился.

– Милости прошу к столу. – Стасов повернулся к ранее пришедшим гостям. Те встали и смотрели с улыбками на вновь прибывших. – Профессор Муромцев, Николай Николаевич. И его дочери... – Стасов взглянул на светловолосую тоненькую девушку, как бы припоминая, – Брунгильда Николаевна, талантливая пианистка, с большим будущим и... – Он перевел глаза на барышню пониже ростом, с округлым лицом.

– Мария Николаевна, – пришел на помощь хозяину профессор.

– Замечательно, превосходно, – говорил на ходу Стасов.

Все расселись вокруг круглого стола, и в ярко освещенной комнате установилась тишина.

– Позвольте вам представить, Николай Николаевич, возможных ваших заказчиков. – Хозяин дома обвел не по-стариковски ясным взглядом присутствующих. – Начнем по порядку. Ротмистр Великокняжеского конвоя Заурбек Теймуразович Золлоев, посланец кубачинских мастеров. Коммерсант Раймонд Шлегер, президент Благотворительного фонда «Хрустальный Петербург». Господин Арсений Афанасьевич Апышко – хлеботорговец. Господин Максим Иллионский-Третий актер и владелец антрепризы «Аполлон». А также наблюдатели нашего разговора, к проектам не равнодушные: мой коллега, хранитель Публичной библиотеки Анемподист Феоктистович Кайдалов и его родственник Глеб Васильевич Тугарин, статистик. Молодой человек в Петербург прибыл недавно, из провинции. И поселился в Медвежьем переулке, в доме госпожи Сильвуплеловой.

По лукавым искоркам, появившимся в глазах главы дома, чувствовалось, что ему доставило удовольствие произнести странно звучащую фамилию. И Мура, конечно, не выдержала, воскликнув с удивлением:

– А разве такие фамилии бывают?

– Я склонен думать, что основателем рода был француз, – лаконично пояснил Анемподист Феоктистович.

– Давайте оставим филологические изыскания для других времен, приступим к сути дела, ради которого мы здесь собрались, а именно: чем можно удивить столицу в день ее двухсотлетия, – предложил Стасов и обернулся к профессору Муромцеву:

– Николай Николаевич, мы рассчитываем на ваше профессиональное заключение химика.

– Что ж, уважаемые господа, готов выслушать ваши предложения. Излагайте их коротко и ясно. Начнем с вас, господин Золлоев Профессор, до сих пор пытливо оглядывавший пестрое сборище, решил начать с ротмистра потому, что выпуклые черные глаза посланца кубачинских мастеров, неотрывно устремленные на Брунгильду, явно беспокоили девушку. Она, сидевшая, как всегда, очень прямо и, как всегда, с высоко поднятым подбородком, казалось, окаменела под обжигающим взором смуглого гостя. Человек в форме русского офицера вызвал у Николая Николаевича ассоциацию с горным орлом, выслеживающим добычу.

Впрочем, утонченная красота Брунгильды привлекала внимание и остальных гостей, Николаю Николаевичу уже следовало бы привыкнуть к подобным эффектам Но прочие посматривали на Брунгильду не так пристально, не так хищно. Господин Шлегер – с грустной улыбкой, очень шедшей к его темной бородке с проседью и таким же усам. Румяный хлеботорговец с пушистыми, сливающимися с бородой усами, – почти украдкой, поправляя короткий ежик волос. Импозантный актер средних лет – с многозначительными театральными ужимками и вздохами. Юный родственник библиотекаря Кайдалова, Глеб Васильевич, – искоса, из-под опущенных ресниц, подчеркивающих прозрачную бледность его впалых щек.

– Господин Золлоев, прошу вас. – Стасов подмигнул Муре.

– Дело мое вот в чем. – Ротмистр с неохотой перевел горящий взгляд на профессора. – Мы, дагестанцы, верой и правдой служим России почти сто лет. И праздники России – это и наши праздники. 200 лет столице – не шутка. Почтенный возраст. Все российские народности и племена готовят дары Санкт-Петербургу. И мы не хуже других. Паши кубачинские мастера дали мне поручение к городским властям. Грандиозная идея, достойная столицы и нашего Государя. В Петербурге строится Троицкий мост. Я отправил письмо министру Императорского двора с предложением установить на новом мосту серебряные гербы подвластных земель и городов... Кубачинские мастера изготовят такие гербы.

– И их быстренько сопрут, – играя бархатными обертонами мощного баса, вставил Иллионский-Третий.

– Сколько же серебра понадобится, – недоверчиво хмыкнул хлеботорговец, – а почему не из золота?

– Вероятно, в горах Дагестана еще не нашли золотую жилу, – предположил Раймонд Шлегер.

– Кубачинские мастера выбрали серебро, – отчеканил ротмистр и снова воззрился на Брунгильду.

– А чем здесь может помочь химическая наука? Не понимаю. – На лице профессора явно проглядывало недоумение. – Продолжайте.

– Что же непонятного? – Золлоев не сводил глаз со старшей дочери профессора, на губах которой трепетала едва заметная улыбка, обращенная ко всем и ни к кому. – Днем-то серебряные гербы будут видны хорошо, а ночью? Господин профессор, я читал в газете, что химики открыли какие-то лучи, заставляющие металлы светиться. Надо бы добавить в серебро то, что придаст гербам особый блеск, чтобы кубачинский подарок светился в темноте. Или наша наука еще этого не умеет, а умеет только немецкая?

Профессор вспыхнул:

– И немецкая не умеет, батенька, что вы тут такое выдумываете?

– Господин Стасов одобрил замысел кубачинских мастеров. И он утверждал, что вы знаете ответ на этот вопрос.

– Я вам и отвечаю – никакая наука не в состоянии это сделать. Излучение это слабое и видно не простым глазом, а только с помощью приборов. Что ж, теперь каждому петербуржцу обзавестись таким прибором?

– Прекрасная идея! – воскликнул Раймонд Шлегер. – И может быть, весьма прибыльная. Надо бы посчитать, во сколько она обойдется. Сколько стоит прибор?

– Прибор громоздкий, весьма дорогой. – Николай Николаевич пожал плечами. – Извините, господин Золлоев, на сегодняшний момент идея неосуществима.

– Ничего, можно прибор упростить и удешевить, – не отступал Шлегер.

– К юбилею все равно, видимо, не успеть, – остановил ненужный спор Стасов, слушавший до сих пор беседу молча, полуприкрыв глаза. – Дай Бог воплотить в жизнь ваш замысел, господин Шлегер. Он тоже еще под вопросом.

– Но вполне готов к реализации. – Господин Шлегер вынул из кармана изящный портсигар, взглянул на барышень и, вздохнув, убрал его обратно. – Замысел великолепный. Все чертежи и расчеты у меня имеются. Комиссия по подготовке к юбилею ознакомилась с моей заявкой и не отвергла ее. Кроме того, у меня есть деньги, а это уже немало, с деньгами можно сделать невозможное. Я вообще думаю, что Нобель был не прав. Зачем он оставил капитал для награждения ученых за открытия, которые ему неизвестны и, может быть, нам не нужны?

– Вы мечтаете учредить аналогичную премию? – с сарказмом спросил профессор.

– Пока еще не нажил такого состояния. – Розовые губы предприимчивого господина растянулись в улыбке.

– Потому что в наше время надо не благотворительностью заниматься, а изобретением взрывчатки, продажей динамита, – театрально захохотал Иллионский-Третий, скользнув взглядом по Муре.

В Муриных глазах дрожали смешинки; ей нравился забавный полный господин, актер до мозга костей. Что ему могло понадобиться от профессора химии, какая консультация?

– Я думаю, найдется человек, который также оставит свое состояние на развитие науки, но только на конкретные открытия, – мечтательно произнес румяный хлеботорговец.

– У меня, конечно, еще миллиона нет, – подхватил господин Шлегер. – Но содействовать развитию российской науки я готов. Предприниматели и коммерсанты должны вкладывать деньги в новые идеи и изобретения. – И, заметив пристальный взгляд Муры, добавил:

– Кажется, и Мария Николаевна согласна с этим.

Мура отпрянула и покраснела.

– Николай Николаевич, – продолжил Шлегер, – если бы мой фонд объявил крупную награду изобретателю сверхлегкого и сверхпрочного стекла, разве в России не нашлось бы пары-тройки талантливых ученых, которые бы изобрели его, да в короткие сроки?

– Ответить не берусь, – замялся профессор, – хотя талантливой молодежи у нас очень много.

– Вот мы и дошли до сути дела. Представляете, чудесное майское утро над Невой. Светит солнце, плывут корабли. Государь наблюдает с балкона прекрасную панораму – Стрелка с Биржей, Петропавловская крепость, новый Троицкий мост... И вдруг – из-за моста поднимается огромное прозрачное облако, оно растет и через несколько минут взорам Государя и удивленных обывателей предстает парящий чуть ли не под облаками Хрустальный Петербург! Нет, конечно не весь, допустим, – одна Петропавловская крепость... Миллионы лучей отражаются от поверхности Хрустального Петербурга, он парит в воздухе, как сказка...

В гостиной наступила полная тишина.

– Такого еще не было, – прервал молчание Раймонд Шлегер. – Средства есть. Уже почти два года мой фонд, который так и называется «Хрустальный Петербург», собирает пожертвования. Нет только одного – сверхлегкого и сверхпрочного стекла.

– А ваш хрустальный Петербург не улетит? – не сдержала любопытства Мура.

– Все рассчитано, – заверил ее коммерсант, – сооружение будет держаться на воздушных подушках, закрепленных якорями.

– А что потом, – не успокаивалась Мура, – после юбилея? Хрустальный Петербург так и останется висеть в воздухе над Троицким мостом?

– А потом будет так, как скажет Государь. Пошлем это чудо на выставку в Париж Или установим в Царском Селе. Но сейчас главное – материал: стекло, сверхлегкое и сверхпрочное. Господин Муромцев, возможно ли за хорошую плату разработать рецепт такого стекла?

– Разработки в этой области мы ведем, – ответил задумчиво профессор, – но боюсь, что желанный результат получим нескоро.

– Если б удалось создать такое стекло к Рождеству, то к маю я бы успел сделать все остальное! – воодушевленно завершил Раймонд Шлегер.

Мура смотрела на него с восхищением – безгранична человеческая фантазия! Потрясающе красиво-в синем майском небе парящий Хрустальный Петербург! Наверняка этот совсем не старый статный шатен с седоватой бородкой уже осуществил немало удивительных проектов – и получил значительное состояние. Портсигар у него изящный, белые холеные пальцы двигаются с волнующей грацией, а имя у него волшебное – Раймонд. Как бы оно подошло к имени Брунгильда!

Мура перевела восторженные глаза на сестру... Что-то в ее облике показалось ей необычным. Сначала Мура заметила быстрый взгляд сестры – и направление его. Брунгильда смотрела на безмолвного родственника библиотекаря Кайдалова – Глеб Васильевич, так, кажется, его представил Стасов. Мура внимательно оглядела юношу: лицо худощавое, нежная светлая кожа, волнистые соломенные волосы убраны за уши, строгий пиджак, жилет, белая рубашка... Глеб Тугарин был не старше двадцати двух лет. Карие глаза его, чуть раскосые, на мгновение остановились на Муре и снова обратились к ее сестре. Только тут Мура поняла, что необычно в Брунгильде, – та сидела не так прямо, как всегда: плечи ее подались вперед, голова чуть потуплена. Что же могло произойти?

– Могу ли я надеяться, профессор... – Голос Раймонда Шлегера звучал почти умоляюще. – От вашего слова зависит судьба моего проекта. Может быть, вы знаете перспективных химиков, которые могли бы взяться за эту задачу?

– Сомневаюсь, что ее можно решить в сжатые сроки, – покачал головой профессор, – не хочется вас обнадеживать понапрасну.

Я и не требую ответа прямо сейчас, – вскрикнул Шлегер, – я могу подождать два-три дня. Я понимаю, что вам нужно время для размышлений.

– Хорошо, хорошо, господин Шлегер, обещаю подумать. – Профессор явно хотел завершить разговор. Он старался скрыть досаду: маниловские проекты, невежество, легкомыслие.

– Самое главное – не потешать народ, а накормить его, – с достоинством заметил румяный хлеботорговец Арсений Апышко и продолжил:

– Я знаю, как устроить настоящий праздник. Вы вот говорили, что российские предприниматели должны поддерживать отечественных изобретателей. Я разыскал в одном из кабаков замечательного изобретателя, почитай уже и спившегося. Кронштадтского мещанина Артемия Оголишина. Изобретатель машины для выпекания блинов!

– А машина-то, наверное, посложнее заграничных электрических печей, – обрадовался Стасов, – и свое, чисто русское, национальное изобретение. Как она устроена?

– Охотно расскажу, – продолжил довольный хлеботорговец. Было в нем что-то располагающее к нему – простота речи, непринужденность поведения, отсутствие развязности, свойственной нуворишам. Он провел ладонью по коротко стриженным волосам, бросил быстрый взгляд на Брунгильду и продолжил:

– Агрегат Оголишина – закрытый ящик с небольшой печкой. Когда печь накаляется, специальная коробка наполняется маслом и в аппарат вливается заранее приготовленная опара. Сбоку есть колесо-маховик, его надо постоянно вертеть. Через некоторое время блины начинают выползать из аппарата. Вот и все. Агрегат экономичен, а процесс приготовления блинов ускоряется в десять раз!

– А машинные блины от обычных отличаются? – Черные соболиные брови Муры поползли вверх.

– Отличаются, – улыбнулся Апышко, – машинные гораздо лучше грязной ручной стряпни.

– И при чем здесь химия? – нетерпеливо поинтересовался профессор Муромцев, его раздражало, что хлеботорговец чуть ли не после каждой фразы косился на Брунгильду.

– Поясню, – ответил с достоинством покровитель горе-изобретателей. – Я уже изготовил двадцать таких агрегатов. И хочу поставить их в день торжества на Дворцовой площади. Допустим, вокруг столпа. Там же установим чаны с опарой. И весь день гуляющие смогут получать бесплатные машинные блины. Но мне хотелось бы, чтобы эти блины были золотыми.

– Вы предполагаете добавлять в тесто золото? – хмыкнул профессор Муромцев.

– Разумеется, нет, уважаемый профессор, – улыбнулся Апышко, – мое желание гораздо скромнее. Я хотел бы добавить в опару какое-нибудь безвредное химическое соединение, чтобы оно не ухудшало вкуса блинов, но придавало бы им ровный золотой цвет. Я понимаю, необходима серия опытов. Я готов предоставить в ваше распоряжение один из агрегатов: не откажитесь поэкспериментировать с разными веществами.

Профессор Муромцев потерял дар речи; он смотрел на миловидного хлеботорговца, как на сумасшедшего. В мозгу профессора проносились дикие картины: в его лаборатории стоит чан с опарой, какой-то железный ящик, и его ассистент Ипполит Прынцаев изо всех сил вращает маховик, любуясь выползающими из агрегата блинами...

– Я понимаю, что задача не из простых, – глубокомысленно продолжил Апышко, – получить блины румяные, желтые – нетрудно. А вот добиться ровного золотого блеска...

– Я обещаю вам навести справки о безвредных пищевых красителях, – быстро проговорил профессор Муромцев, чтобы избавиться от разговоров о золотых русских блинах.

– А станут ли люди есть такие блины? – пророкотал Иллионский-Третий. – Полагаю, испугаются. Побоятся отравиться. Или решат, что блины – дьявольские, сатанинские. А что журналисты напишут? Впрочем, как бутафория они должны смотреться хорошо – Господин Иллионский в бутафории знает толк, – подтвердил насмешливо Стасов. – Мы вас еще не утомили, дорогой профессор?

– Нет-нет, что вы, продолжайте. – Вопрос хозяина дома застиг Николая Николаевича врасплох. – Мне полезно познакомиться со столь нетривиальными идеями. Сидишь в своей лаборатории, думаешь, что занимаешься важным и нужным человечеству делом, проводишь сложные и перспективные исследования.. А выйдешь за пределы лаборатории, так сказать, в мир, в люди, и видишь: бедна и убога твоя научная мысль... Человеческая фантазия обгоняет научный прогресс.

Он тяжело вздохнул и посмотрел на дочерей: на розовых губах Брунгильды застыла легкая улыбка. Мура же, явно потрясенная услышанным, переводила взгляд с одного стасовского гостя на другого, кажется, в ее темноволосой головке зрел очередной нетерпеливый вопрос.

– Я не займу у вас, уважаемый Николай Николаевич, слишком много времени, – пророкотал Иллионский – Дело мое простое. Я собрал превосходную антрепризу. И в день юбилея хочу показать грандиозный спектакль прямо под окнами Зимнего дворца. С привлечением народа. Мои актеры изобразят нашествие врагов. Ну всяких печенегов, половцев, татар, поляков, турок, французов. Я сам в образе ангела-хранителя России встану рядом с бутафорской пушкой – она будет стрелять холостыми зарядами по врагам, по требованию собравшихся горожан, поющих «Боже, Царя храни». Но, конечно, никаких крови и трупов, люди должны веселиться. Поэтому я хотел бы узнать, есть ли такой химический состав, которым можно пропитать костюмы актеров, играющих врагов, чтобы костюмы воспламенились холодным огнем, и враги, оказавшись голыми, убежали под свист и улюлюканье зрителей. Потом эти же актеры появятся в других костюмах – и снова убегут голыми... Представляете, как будет весело! – Иллионский захохотал и захлопал в ладоши. – Государю это должно понравиться.

Актер откинулся на спинку стула и, продолжая смеяться, бросал игривые взгляды на порозовевших дочерей профессора Муромцева.

– Кстати, – заметил хлеботорговец Апышко, – в том же кабаке, где я купил агрегат для выпекания блинов, приобрел я у другого горемыки еще одно изобретение. Может вам пригодиться. Снаряд для усиления пушечных выстрелов. Не желаете ли купить? Усилит звук вашей бутафорской пушки так, что будет слышно в Шувалове, Сестрорецке, Тосно, Красном Селе, а может быть, и в Кронштадте.

– А не вылетят ли от этого снаряда стекла в Зимнем дворце? – не вытерпела Мура, в которой неожиданно проснулся женский, практичный ум. Ей все происходящее казалось необычайно интересным.

Профессор метнул на младшую дочь разъяренный взгляд.

– Стекла можно вставить, – на мгновение оторвав горящий взор от Брунгильды, неожиданно резко вступил ротмистр Золлоев, пожелавший внести ясность в вопрос о пушечных выстрелах. – Но барабанные перепонки у народа полопаются. И Государь Император может оглохнуть навсегда.

– Нет, снаряд ваш продавайте в военное ведомство, – выкрикнул актер, сопроводив свои слова эффектным театральным жестом, – пусть враги глохнут на поле боя. А в столице этого не надо. Что вы скажете, господин профессор? Можно ли с помощью вашей химии оголить моих актеров?

– Можно, – заверил железным голосом профессор, – надо только сшить специальные быстрорастворимые костюмы. Если народ снабдить ведрами с водой и поливать актеров – костюмы растворятся и враги оголятся.

– Грандиозно! Колоссально! – закричал Иллионский с грохотом отодвинул стул и устремился к профессору. – Позвольте пожать вашу руку, господин Муромцев! Я всегда верил в химию! А вы подсказали мне еще одну идею! Потрясающе! Выстрел из пушки! Народный хор исполняет «Боже, Царя храни», плещет водой из ведер в татар или поляков, и те позорно бегут от непобедимой России!

Воодушевление актера было столь искренне, что все, кроме Брунгильды и Глеба Васильевича, засмеялись и зааплодировали.

– Народная мистерия – редкий ныне жанр, – едва выговорил сквозь смех Анемподист Феоктистович, – а здесь все довольно просто и может увлечь участников торжества.

– Погодите радоваться, – огладил бороду Стасов. – Самое главное – сколько будут стоить быстрорастворимые костюмы? Хватит ли средств у вашей антрепризы, Максим Леонидович? Николай Николаевич, не откажите, пожалуйста, растолкуйте.

Николай Николаевич, скривившись от страстного актерского рукопожатия, заставившего его почти вывернуть руку в плече, натянуто улыбнулся и встал со своего стула:

– Господин Иллионский должен сообщить количество актеров, которые будут играть врагов земли Русской, и дать краткое описание костюмов. Я поручу своему ассистенту произвести необходимые расчеты. Тогда и будет ясно, сколько потребуется средств.

Он посмотрел исподлобья на сияющего актера, плотоядно улыбающегося и потирающего руки.

– Рад был оказаться вам полезным, господа. – Профессор глядел в пол, ноздри его раздувались. – К сожалению, должен откланяться. Времени в обрез. Необходимо еще подготовиться и к своему маленькому празднику.

– У вас тоже юбилей, господин профессор? – спросил ласково хлеботорговец Апышко.

– Нет-нет, – поспешил уточнить Муромцев, – завтра день рождения старшей дочери.

– Брунгильда Николаевна? – почти хором воскликнули ротмистр Золлоев, коммерсант Раймонд Шлегер, хлеботорговец Арсений Апышко, библиотекарь Анемподист Кайдалов, азстер Иллионский-Третий и сам Стасов.

Брунгильда поднялась со стула с надменным видом и слегка повела изящно убранной золотистой головой – так что оставалось неясным, кому красавица улыбалась. С некоторым опозданием Мура тоже поняла, что пора уходить, и, поднимаясь со стула, случайно его опрокинула.

– Ничего, ничего, я подниму, – поспешил ей на помощь библиотекарь.

Профессор Муромцев, сопровождаемый дочерями, устремился в прихожую. Оставив гостей на Кайдалова, Стасов вышел проводить барышень, за ним последовал и Глеб Тугарин.

Профессор одевался с неприличной поспешностью. Мура это чувствовала и старалась также не мешкать. Она быстро накинула свою пелеринку, легко втолкнула ботиночки в свои коричневые ботики. И пока горничная Стасова помогала ей застегнуть ботики, Мура молча смотрела на сестру. Брунгильда уже оделась и искала глазами свои ботики. Ее левая нога быстро нырнула в малиновое нутро, а вот правая... Ни с первой попытки, ни со второй, ни с третьей надеть его на туфлю не удалось. Губы Брунгильды задрожали, она боялась рассердить своей медлительностью отца, она боялась, что стоящие в прихожей мужчины будут смеяться, она чувствовала, что к глазам ее подступают слезы...

Но через мгновение она увидела у своих ног белокурую голову Глеба Тугарина; он встал на одно колено, взял левой рукой непокорный ботик и поднял взор к старшей дочери профессора Муромцева. В следующий миг Брунгильда едва не потеряла сознание, потому что белокурый красавец поднес ботик к губам и с чувством поцеловал его гладкий блестящий носик. Затем он протянул правую руку к ножке красавицы, и она безотчетно оторвала ее от пола. Туфелька легко и послушно вошла в податливую резину, коленопреклоненный юноша встал во весь рост, сухо поклонился девушке и сделал шаг назад.

Только страстное желание бежать как можно скорее из квартиры художественного критика Стасова заставило профессора не прореагировать на нелепую сцену. Он взялся за ручку входной двери. Понятливая горничная бросилась отпирать засовы.

– Позвольте еще раз поблагодарить вас, дорогой профессор, за то, что нашли время посетить старика, – широко улыбнулся Стасов, и профессору показалось, что улыбнулся он злорадно: как же, организовать в своем собственном доме такой театр! Сыграть такую комедию! Но хозяин продолжил чуть виновато:

– Не обессудьте, Николай Николаевич, мне еженедельно приходиться выслушивать чуть ли не по десятку подобных прожектов. А вдруг среди них есть и стоящие?

– Примите мои уверения в искреннем почтении, – буркнул профессор, приподнял шляпу и устремился в проем открывшейся двери.

Скорым шагом он прошел к выходу и только на улице остановился и сердито поглядел на почти бежавших за ним, запыхавшихся дочерей.

– Брунгильда, сестричка, – затараторила Мура, – скажи, а чей проект тебе показался самым интересным!

– Проект? Какой проект? – спросила сомнамбулическим голосом Брунгильда, глядя на свой правый ботик.

– Какой-нибудь! Все это так интересно! Так увлекательно! И как хорошо они рассказывали!

– Да? – почти не размыкая губ, произнесла старшая дочь профессора Муромцева. – В самом деле? А я ничего не слышала...