Тайна Черной горы

1

Дорога к штольне, прорубленная сквозь дремучую тайгу, да не очень чисто выровненная ножом бульдозера, «плохо побритая», как шутили местные острословы, петляла, делала зигзаги по склону крутолобой сопки, постепенно набирала высоту, уходила туда, где одно над другим темнели отверстия от больших рукотворных нор, пробитых горизонтально в скалистом теле Черной горы, и, минуя отвалы, двигалась еще выше, на самую макушку, где в распадках и на площадках тыкались своими вершинами в хмурое осеннее небо буровые вышки. Дорога была по местным, таежным, условиям вполне приличной, по ней могла катить-двигаться любая машина, хоть трактор с прицепом, хоть серьезный грузовик, хоть юркий старенький газик начальника геологической экспедиции. Но рассчитана она была, как подметили языкастые люди, лишь на «одностороннее движение», поскольку встречным машинам, особенно зимой, на ней не разойтись, не разъехаться, кому-то придется уступать, подавать назад до ближайшей поляны, потому как узкая вышла дорога. Впрочем, если говорить откровенно, эти вопросы пока никого не волновали, поскольку к штольням и к буровым каталась главным образом видавшая виды полуторка, крытая блекло-серым брезентом, выгоревшим на солнце и морозе, а в ненастье, особенно зимой, по ней двигался, натужно урча, гусеничный трактор с прицепом, крытым таким же выгоревшим блекло-серым брезентом. На этих транспортных колесах возили не регулярно, а по мере надобности, и оборудование, и запчасти, которых вечно не хватало, и трубы, и горюче-смазочные материалы, и все другое, необходимое для работы горнопроходческих бригад и буровых, и регулярно, три раза в сутки в одни и те же часы, возили смены буровиков и горняков, да еще отдельными рейсами взрывника Василия Манохина с его нетяжелым, но опасным грузом.

Вот и сейчас этот самый грузовик-полуторка деловито пофыркивал, карабкался по склону Черной горы, отмеряя потертыми скатами колес знакомые километры да углы-повороты первой дороги, пробитой здесь сквозь вековую тайгу. В кабине рядом с шофером находился взрывник Василий Манохин, человек еще молодой годами, недавно отслуживший на флоте, которого в поселке в глаза и за глаза называли уважительно ласково Васёк-Морячок, как бы отдавая дань его безобидному доброму нраву и его безмерной любви ко всему морскому. Сквозь распахнутую брезентуху и расстегнутый ворот рубахи проглядывала полосатая тельняшка. Впрочем, ворот у него был расстегнут всегда, в любую погоду, и всегда просматривался щеголевато край тельняшки – и не какой-нибудь обыкновенной, а гвардейской, самой ценной, имея в виду, конечно, не стоимость, а ее значимость. Он подчеркнуто гордился, что служил именно в гвардейском морском экипаже. А вот должной суровости и мужественности служба морская на его облике не отложила. Имел Васек-Морячок довольно приятную наружность, не затуманенную заботами, поскольку жизнь еще не успела оставить на его лице своих памятных меток и нацарапать морщин.

Васёк-Морячок сидел рядом с шофером и держал на коленях увесистый рюкзак со взрывчаткой. Впрочем, если быть точным, сама взрывчатка лежала в кузове, в деревянном ящике, а в рюкзаке находились чувствительные капсюли-детонаторы да мотки бикфордова шнура.

– Ты, Степаныч, потом на какую буровую двигаешь? – спросил взрывник шофера.

– Я-то? На верхнюю, что в распадке. К Сурикову, – ответил Степаныч, мужчина крупный и рыхлый, с оспинками на сером лице. – Бочкотару порожнюю заберу. А что?

– Ты не торопись гнать обратно, меня захватишь. Я быстренько отстреляюсь.

– Ну? – удивился Степаныч и искоса посмотрел на взрывника. – А как же эта самая твоя каждодневная тренировка бегом на своих двоих? Отменяется, што ль?

– Ага, отменяется.

Степаныч знал, как и все в таежном поселке, что Васёк-Морячок несколько дней назад привез из далекого Крыма жену, и потому, естественно, он и торопится побыстрее назад, к себе домой. В таежном поселке люди жили открыто, словно горошины на ладони, видны со всех сторон. Но Степаныч делал вид, что ему ничего не известно. И вслух произнес с укоризной:

– Дык это форменное нарушение твоего спортсменского режима, выходит?

– Потом наверстаю! Торопиться мне некуда. Я ж не профессионал, не мастер по спорту, а рядовой гиревик, – ответил Васёк-Морячок, не понимая, вернее, не догадываясь о том, что в словах Степаныча скрыт подвох. – Самый что ни есть рядовой, понимаешь?

– Ну! – согласился Степаныч и добавил: – Только рядовым знаки не выдаются, а у тебя значок спортсменский.

– Второй разряд только, – сказал взрывник, как бы намекая, что это лишь начало его спортивных достижений.

– Дык второй уже, а не первый какой-нибудь, – продолжал Степаныч и, переключив скорость, прибавил газу, ласково обратился к машине: – Давай-давай, милая! Вытягивай!

– Ну, Степаныч, уморил! Первый-то разряд в спорте повыше второго, как у вас, в шоферском деле, понял? Я к первому еще только готовлюсь, тренируюсь по силе возможности. А какие тута возможности в дремучей тайге, а? – Василий с грустью посмотрел на подступающий к дороге темный мохнатый ельник, на одинокие, в осеннем золоте листвы, осины и березы, которые грустно высветлялись на зеленом хвойном мраке, и закончил: – Бегаю вот от штольни к поселку по пересеченной местности, чтоб хоть вес свой держать, сохранять его. Да еще гирька у меня двухпудовая. И сплошная получается полундра, потому что никакого тренировочного зала, даже комнаты нету, так что не разгонишься шибко.

– Дык зачем же тебе вес свой удерживать-то? Мил-человек, тебе же, наоборот, набавлять надо весу, чтоб хоть с виду поосанистей выглядеть, телом брать, – и добавил, многозначительно подмигнув: – Бабы, они, знаешь? Женский пол, то есть… Они, знашь, мужиков любят в теле, чтоб покрепче да потяжелей был.

Тут Степаныч, сам того не желая, попал в самую точку, задел самое больное место в душе Василия Манохина. Ростом он особенно не выдался, можно сказать, был ниже среднего. Хоть и плечист, а все же невысок. И болезненно переживал в душе своей скрытно и тихо такой своей недостаток, свалившийся на него с самого детства по чистой случайной, как он сам считал, несправедливости родной матери-природы. И чтобы ту случайность природы исправить, увлекся физкультурой, и бегом занимался, и борьбой, а на службе во флоте плавание освоил и, главное, пристрастился к гиревому спорту. Окреп телом, силенок поднабрался, а прибавки в росте особой не получилось: было сто шестьдесят четыре, стало – сто шестьдесят пять. И ни сантиметра больше. И чтобы положить конец неприятному для него разговору, подвел черту:

– Одним словом, тренируюсь для себя, для пользы своего организма, – и добавил со значением: – Любитель я! Физкультурник-любитель.

– Во-во, правильно! Мы все тож сплошные любители… Ба-а-альшие любители до баб… то есть до ихнего женского полу. Особенно по молодости лет, сам по себе знаю. И счас, скажу тебе, еще ничего! – Степаныч хихикнул и понимающе подтолкнул локтем Василия. – Ишо гожусь!

– Полегче! – неожиданно строго осадил его Манохин, которому был неприятен такой поворот разговора, его белесые брови нахмурились. – Детонаторы везу, не куль с конфетами! В момент подзалетим! Только дым и пепел останутся!

– Не пужай, а то и взаправду перетрушу, – осерчал Степаныч, не ожидавший такого резкого тона, да не от кого-нибудь, а от Васька-Морячка, всегда безобидно добродушного. И подивился перемене. Видать, и вправду, подумал он, женское отродье может за один раз перелицевать душу мужика, вывернув ее наизнанку. И сердито прикрикнул на машину: – Ну, ну! Что фордыбачишься, ядрена-матрена? Али надоело колеса крутить? Давай-давай!..

Василию сразу стало как-то не по себе. Почувствовал что-то неладное. Степаныч как бы отстранился от него, словно между ними пролегла незримо полоса отчуждения. Василий молча смотрел перед собой и ничего не видел, поскольку взгляд его был обращен внутрь, в глубину самого себя. «Что же со мной происходит? – думал он. – Зазря обидел человека, как есть, зазря. В жизни со мной такого не бывало, а тут – нá тебе! – трах-тарарах. Он ко мне по-доброму, а ему я что? Стыд и только. И еще про детонаторы. Как будто бы Степаныч первый раз везет взрывчатку. Сказанул!»

Надо было как-то исправлять положение, но Василий не знал, как это сделать лучшим образом. И где-то даже слегка растерялся, отчего и сидел насупившимся. Со Степанычем, который был вдвое старше его, у них давно сложились добрые, приятельские отношения, даже больше, чем приятельские. Почитай, с первого же дня приезда сюда, на Солнечный, они подружились. Василий всегда уважительно относился к Степанычу не только потому, что тот был старше годами, а еще и потому, что у того был большой житейский багаж, многолетнее скитание по таежным экспедициям, одним словом, было чему поучиться, да еще и война за плечами. Степаныч щедро делился своими знаниями и опытом с молодежью, с такими, как Василий. Приучал их понимать и любить неустроенный уют и ненормированный труд первопроходцев. И вот – нá тебе! Схамил. По собственной дурости. И молчание затягивалось, становилось неприятно тягучим, как липкая резина. Так и ехали они молчком, словно чужие, незнакомые люди. Тот сам по себе, и он, Василий, сам по себе, а оба – при исполнении службы.

А навстречу им стелилась-двигалась самодельно пробитая в тайге дорога, грустно улыбались глухие чащобы, застывшие в осенней красоте. Впереди за поворотом показалась каменистая площадка, деревянные производственные строения, сбитые из пиленого теса и горбыля, крытые выгоревшим на солнце толем, да темным отверстием открывалась рукотворная нора, а в ее глубине тускло светились желтыми огоньками электрические лампочки, да поблескивали рельсы узкоколейки, отполированные колесами вагонеток.

Деревья стали редеть, тайга как бы расступилась, и меж стволов просматривался серо-коричневый отвал, куда ссыпали породу – вынутый из нутра горы ненужный пустой камень. Как выберут его из забоя, так и свозят вагонетками сюда. Наклонят, высыпят, и летят-кувыркаются камни да камешки с грохотом вниз, поднимая пыль, скатываясь почти до самого подножья, ломая кусты, обдирая ветки деревьям, а то и вовсе засыпая их. А чуть подальше, почти впритык с этим отвалом, второй такой же от верхней штольни. Две каменные реки. И обе они росли-ширились от смены до смены, изо дня в день, из месяца в месяц.

2

А Степаныч хорошо помнит и склон Черной горы, да всю окружающую горную местность, долину реки Силинки, когда здесь еще вообще ничего не было: ни этой дороги, ни штольни, ни отвала, а поселок только начинался обустраиваться и жили в основном в палатках. Он сам, конечно, не специалист по геологии, но за годы жизни в разных таежных экспедициях, можно сказать, достаточно насмотрелся, поднаторел, тем более что шоферская его профессия давала возможность всегда бывать в самых главных и важных местах. А если у человека есть зрячие глаза и уши, которыми он не хлопает, то можно многое и понять и разуметь, переваривая сведения в своем собственном котелке на плечах.

Степаныч прибыл сюда, в Солнечный, когда и на районной карте его еще не обозначали, а горный район Мяочана считался и у бывалых местных охотников глухим таежным краем, забытым Богом и людьми, где птица и зверье особенно не водились, куда редко ступала нога человека. Имеются еще в дальневосточной приамурской тайге такие таежные урманы и горные районы, но обширная горная территория Мяочана выделялась особенно дурной славой. И само название – если перевести его на русский язык, оно обозначает Черные горы, – говорит о многом. Но геологи именно здесь, в Мяочане, и нашли выход на поверхность из нутра земли ценной руды касситерита. Нашли ее, руду эту, осенью пятьдесят пятого, а уже зимой пятьдесят шестого пробили первый зимник от поселка Старт, что в десяти километрах от Комсомольска-на-Амуре: пробивал его сквозь тайгу санно-тракторный отряд из одного бульдозера и трактора на гусеничном ходу, в морозы и пургу, ночуя и обогреваясь у костров. Расстояние между поселком Старт и нынешним Солнечным всего полсотни с небольшим километров, но тот первый отряд пробивался почти два месяца, где взрывая, где топорами и пилами прокладывая себе дорогу.

Сначала возили все материалы и оборудование на тракторах. А когда дорогу слегка обкатали, из Старта вышла первая автоколонна в составе трех грузовиков. Одну из машин и повел тогда Степаныч, вторую Петя Арбузов, он сейчас работает на газике, начальника экспедиции возит, а третью – Иван Терняев, который и сейчас по той дороге ежедневно курсирует, доставляя в поселок технические грузы и продовольствие, нашустрился и скатывается по отрогам Мяочана к Старту за четыре-пять часов. А тогда первая автоколонна лишь на третьи сутки добралась сюда. Что было, то было. Дорога и теперь, укатанная за эти три года, прямо сказать, не радует сердце шофера. Валун на валуне, рулевое управление прямо вырывает из рук, а о переправах через Силинку да о многокилометровых болотных марях и говорить тошно. Сделаешь пару рейсов, смотаешься туда и обратно, можешь смело становиться на ремонт, подкручивай болты-гайки.

А здесь что было-то? Начинали жить с нуля, обживаться на голом месте. Таежные сопки да долины для Степаныча, конечно, не в новинку. Никто только тогда толком не знал, надолго ли они сюда забрались и как обустраиваться – строить себе временное жилье или серьезные дома, чтоб на годы жизни. Тогда еще ни буровых вышек не устанавливали, ни штолен не закладывали. Главным образом пробивали разведочные канавы. Рабочих рук не хватало, и трудились на тех канавах все – и буровики, и горнопроходчики, и слесари, и шоферы, и люди других специальностей, поскольку по их профессиям еще не было фронта работ.

Канавы пробивали вручную кайлом, кувалдой да взрывчаткой. И с кострами. Весело было смотреть, как сутками горели длинные костры. Снегу в тот год выпало много, к весне он слежался и долго не таял. Так в том глубоком снегу прорывали траншеи длиною метров до ста, а то и более, рубили поблизости сухостойные деревья, и по тем траншеям подносили к канавам дрова и жгли костры, оттаивали землю. А потом долбили ее.

Пробитые канавы и показали, что поблизости есть руда. Были и открытые выходы. Правда, как выражались геологи, эта самая «рудная зона» не везде просматривалась, а даже, наоборот, терялась неизвестно куда. Словно ее и не было. Споры были. Жаркие споры. Тогда много наезжало всякого начальственного и ученого народу, Степанычу приходилось и встречать, и привозить, и отвозить их до Комсомольска. Одних на аэродром, если они издалека, других к железнодорожному вокзалу, если местные, из краевого центра. Многие из приезжих со Степанычем откровенничали, дорога-то длинная, а они сами еще не остывшие от словесной борьбы-драки. И высказывались напрямую. Так большинство из них, как заключал Степаныч, были не очень-то положительно настроены насчет будущих высоких перспектив Мяочана, а, к неудовольствию шофера, скажем, даже наоборот, весьма скептически оценивали рудное месторождение. И доходчиво объясняли Степанычу, что, мол, руда имеется только на поверхности, что запасы ее невелики, поскольку в глубине ее и совсем нету, что она начисто «съедена» поднявшейся из нутра земли раскаленной магмой, которая и застыла крупными каменными наростами. И государство зря тратит деньги на разведку, устилая тайгу рублями.

Однако приезжали и другие, правда, их было мало, которые убежденно доказывали перспективность месторождения, пророчили большие выгоды государству от разработки рудного района, потому что тут несметные залежи ценной руды касситерита, даже утверждали, что этот будет самый дешевый касситерит в стране, а возможно, и в мире, и что все затраты не только на разведку, но на строительство рудника и обогатительного комбината, и даже города, включая и дорогостоящую асфальтированную дорогу от Комсомольска, окупятся очень быстро, буквально за несколько первых же лет добычи руды. И рисовали словами радужные картины близкого будущего – комплекс промышленных предприятий, многоэтажные светлые жилые дома – такие, как строят в Москве в Черемушках, магазины, кинотеатры, комбинаты бытового обслуживания, школы и много других нужных для жизни человека строений и общественных зданий. Но больше всего Степанычу нравились рассказы про бетонную дорогу, ровное асфальтовое шоссе, по которому за каких-нибудь полтора-два часа можно домчаться до Комсомольска-на-Амуре, и про благоустроенную набережную, из бетона и камня, там, где теперь опасный обрывистый берег, подмываемый вечно капризной Силинкой.

Сказки, да и только! Никак не верилось, что такое возможно. И про дорогу, и про набережную. В первую же весну, в марте, чуть солнышко пригрело, так эта самая Силинка прямо-таки взбесилась, прорвала лед и с недовольным ворчанием пошла в наступление на поселок геологов. Натерпелись страха. Повсюду возникли наледи, наросты свежего льда, их толщина доходила до полутора метров. Лед лез в подпол, в дома. Не сковырнешь! Вся территория поселка напоминала хоккейный стадион. А до этого момента всю зиму лютовали морозы, шли обильные снегопады да задували неделями метели. А едва избавились от наледей, как только подошло лето, так и начались разливы горных речушек, которые превращались в бурные многоводные потоки… А про Силинку и говорить нечего. Река много принесла хлопот, и, конечно, было бы хорошо укротить ее, сковать крепко, одеть ее в бетон и камень. Но будет ли такое когда-нибудь?

Степанычу, конечно, очень хотелось тогда, чтобы в научных спорах верх взяли те, которых меньше, которые за положительную перспективу Мяочана. Ему особенно понравились из них двое – седоволосый, солидный профессор из Москвы, фамилию которого он, к сожалению, не запомнил, и женщина-ученая из Владивостока, доктор наук по геологии Катерина Александровна Радкевич, видная такая женщина, приятной наружности и простая в обращении, без всякого форса – есть такие, которые форсят, строят из себя важных персон, – так про Катерину Александровну никогда даже и не подумаешь, что она в научном мире считается очень большим авторитетом, и не только в нашей стране, аив других странах, ее книги о геологии олова переведены на многие иностранные языки. Так с того первого приезда Катерина Александровна каждое лето в полевой сезон приезжает сюда, в поселок, в научную командировку и живет по месяцу, ходит в горы с маршрутчиками, бывает на буровых, а в штольнях она свой человек, поскольку там вся подземная природа земли перед ней полностью открыта, да проводит научные конференции вместе с нашим молодым начальником Евгением Александровичем Казаковским. Точнее сказать, главным организатором тех научных конференций был сам Казаковский. Он-то и приглашает сюда и ученых, и руководителей. Такие конференции каждый год в поселке проводятся. Евгений Александрович хотя и молод годами, ему еще и тридцати нет, а дело ведет с размахом, умеет далеко вперед смотреть, в будущее.

Но тогда Казаковский еще не ходил в начальниках, а был главным инженером, во главе экспедиции стоял Константин Федорович Прудников, мужчина крупный, осанистый, с крепким командирским голосом. Умел страху нагонять и требовать с каждого даже больше, чем положено. Он-то и командовал первым героическим броском в таежные дебри Мяочана. Вокруг – суровая тайга, горы, огромные расстояния и сплошное бездорожье. А у начальника – всего пара тракторов да три стареньких чиненых-перечиненых полуторки и уйма сложных неотложных задач, начиная от прокладки простейшей дороги, обустройства на голом месте, строительства жилья, вербовки рабочих, которых и сейчас не хватает, а тогда и говорить нечего, и кончая, конечно, главным, ради чего забирались в эту самую глухомань – разведки месторождения. Завозить пришлось все, начиная от гвоздя и до кирпичей. Так что на шоферов и трактористов ложилась главная нагрузка. Да и теперь, спустя три года, не легче. База экспедиции находилась в поселке Старт. Туда по сносной дороге и завозили грузы из Комсомольска, а уже дальше, от Старта, – по бездорожью сюда, в горы. И каждый, кто прибывал, выходило, стартовал не только в дальний маршрут по пересеченной местности, а еще в новую, хоть и не легкую, но интересную трудностями жизнь первопроходцев и первооткрывателей. Где-то осваивали целину, прокладывали дорогу Абакан – Тайшет, строили Братскую ГЭС, а тут, в Мяочане, начинали разведывать подземные богатства.

Каждому вновь прибывшему в поселок, неважно, кто по должности – рабочий или инженер, буровик или геолог, каждому сразу же выдавали топор и пилу-ножовку для обустройства. А дальше – свобода действий. По своему желанию выбирай место для поселения и по личным планам строй собственный домашний очаг. До поздней ночи в поселке кипела работа. Веселый такой, хлесткий перестук-перезвон слышался со всех сторон. Неяркое солнце иногда прорывалось, просвечивалось сквозь ватную неразбериху туч, обдавая светом тепла работающих, весело поблескивая в колеях дороги, проложенной машинами, и вокруг мрачно высились горы да сурово синела тайга. Если, поустав, кто-нибудь, делая перекур, прислушивался повнимательней, то мог явственно различить и глухие удары топоров, и вторящее им стонущее, задышливое эхо – рубили, тесали здесь, а болью и приглушенным криком эхо отдавалось в стволах близких и дальних живых таежных деревьев: они как-то изумленно и страдальчески охали одновременно, словно оплакивали свой потерянный вековой покой. И жутко становилось от того горного таежного эха, оторопь брала, потому как человек острее чувствовал свое грустное одиночество в бесконечном царстве дикой природы. И только звонко-надсадный стреляющий стрекот бензопилы перекрывал все прочие звуки – и перезвон ручных пил, и перестук топоров, и тревожное эхо, – властно утверждая приход новой жизни.

Строили всем миром – от начальника экспедиции до складского сторожа. Инженеры, буровики, экономисты, геологи, техники, канавщики, учителя брали в руки лопаты, топоры, молотки, пилы и становились строителями. Набивали мозоли, учились, ошибались, переделывали, радовались своим успехам. Небольшие, похожие на ульи, домишки вырастали один за другим, оттесняя палатки.

Строить-то строили, но на душе у многих было беспокойно, так как неясным оставался главный вопрос: на сколько лет рассчитаны здесь работы, стоит ли обживаться капитально или достаточно и времянки? Вопрос, который занимал умы руководителей и ученых, эхом отдавался в душе каждого жителя поселка.

Ответить на такой вопрос могла только первая буровая, вернее, вынутый из нутра горы керн: есть ли на глубине руда или ею там не пахнет. Всем известно, что размеры любого месторождения определяются протяженностью залегания рудного тела и в глубину земли. Будет руда – будут и сметы, и капитальные вложения, и все прочее, а нет – придется сворачивать фронт работ, и поселок, быстро рожденный в дебрях тайги, также быстро будет оставлен, обреченный на умирание, как и многие другие его родные и сводные братья, мгновенно возникшие на возможных месторождениях и так же быстро опустевшие, поскольку радужные прогнозы не оправдались при детальной разведке.

С первыми теплыми днями приступили к строительству копра и монтажу оборудования буровой. Машин для подвозки леса и механизмов не было, все работы выполнялись своими силами – рубили деревья, пилили, стволы, годные для вышки, подтягивали к месту будущей буровой, а тяжелые механизмы двигали волоком, с помощью настилов, блоков, канатов.

Первая весна хозяйничала бойко, разгонисто. На глазах сходили снега, обнажая землю и горы пустых консервных банок – жестяных и стеклянных – возле каждого дома, возле каждой палатки. Повсюду в поселке торчали высоченные, в два метра пни – зимой пилили деревья по уровню снега, казалось, у самой земли, а теперь обнаруживалось, что ошибались, и пни стояли, как памятники зимы.

Через полтора месяца был закончен монтаж вышки, завезли горюче-смазочные материалы, подвели воду, опробовали, испытали механизмы и в торжественной обстановке – собрались почти все жители поселка – разбили под ликующие возгласы бутылку шампанского, которую из города привез Евгений Александрович, главный инженер, и хранил ее до этого важного момента жизни геологоразведочной экспедиции, – и включили мотор. Звон разбитого стекла слился с гулом двигателя, который, смиряя волнение, запустил Иван Суриков. Движение рычага – и, наращивая скорость оборотов, тяжелый бур, сверкая зубьями, словно живой, опустился в темную пасть скважины. С гулом двигателя и веселыми криками «ура» стальное долото, набирая силу, ввинчивалось в верхние слои земли, входило уверенно в каменное тело горы. Все быстрее, все стремительнее вращался ротор, и, мелко сотрясаясь, ровно дрожала вышка, позванивали трубы, сложенные у копра, и густой тяжелый монотонный гул распространился вокруг, пугая зверье и птиц, разлетаясь по таежным чащобам, ущельям и долинам, многократно умноженный горным эхом.

Началось путешествие к главным подземным кладовым Мяочана!

Буровая стала главным центром таежной жизни поселка. Каждый норовил, улучив свободную минуту, заглянуть сюда, переброситься словами с буровиками, поинтересоваться ходом дела. Что ни говори, а именно от них, буровиков, ждали ответа на главный вопрос, на них и возлагали большие надежды. Будущее геологоразведочной экспедиции в прямом и переносном смысле зависело именно от результатов, от проб, вынутых из нутра горы.

В первые же дни поднятый из глубины керн показал, что бур проходит породы повышенной крепости да к тому же еще и с большой трещеватостью. Ознакомившись с первой пробой, Евгений Александрович Казаковский сразу оценил и трудности, и сложность бурения скважины. Изменил метод проходки. Дальше стали бурить дробью, которая могла успешнее прогрызать твердые породы, а саму скважину стали укреплять обсадными трубами, оберегая ее от неприятных случайностей. Все это, несомненно, усложняло буровые работы, но зато гарантировало от любых неожиданностей – никто же тогда не знал особенностей подземного рельефа. Человек впервые за тысячелетия приникал в глубь каменного царства Мяочана. Что там? Пустая порода или несметные богатства руды?

Именно тогда, в те напряженные дни, и состоялось первое партийное собрание коммунистов геологоразведочной экспедиции. Степаныч хорошо помнит тот день, вернее, летний вечер. Собрались после рабочего дня – а он заканчивался с заходом солнца – на открытой полянке, как раз на том месте, где сейчас школу построили. Зажгли на площадке дымокур, чтоб мошку и гнус хоть немного отогнать, а стол для президиума соорудили из свежевыструганных досок, положенных на две железные бочки. По краям стола поставили по зажженному фонарю «летучая мышь». А вместо стульев – перевернутые деревянные ящики. Такие же сиденья из ящиков разной длины, величины были и у тех, кто расположился на площадке. Впрочем, ящики достались не всем – ящики тогда тоже были дефицитом, из тех досок мало ли что можно было соорудить для обустройства, конечно, при желании и умении. А те же, кому их не хватило, устраивались на валунах или же прямо на траве.

А за несколько минут до начала, неожиданно для всех, в том числе и для руководства экспедиции, прибыли гости: первый секретарь крайкома Алексей Павлович Шитиков и секретарь райкома Виктор Григорьевич Мальцев. Они целый день добирались по бездорожью до расположения геологоразведочной экспедиции – первую часть пути одолели на тяжелом грузовике, потом пересели на трактор, а последние километры шли пешком, пробираясь через обширный участок черной гари, недавнего таежного пожара. Перемазались они, конечно, сажей от ног до макушек, лицами основательно были похожи на негров, светились только белки глаз да зубы.

Появились они нежданно, сверху спустились по тропке из тайги и прямым ходом к столу президиума. Тут большинство, конечно, насторожилось, кое-кто и открыто завозмущался: что за люди? Кто такие? Имеют ли право присутствовать на закрытом партийном собрании? Тем более что по внешнему виду они скорее на трубочистов похожи, чем на руководителей. А как узнали, что тут началось! Радостные выкрики, аплодисменты. Все повскакивали со своих мест, окружили их. Каждый предлагает свои услуги. Одни говорят, что собрание надо перенести на завтра, другие – хоть на пару часов, чтоб дать дорогим и давно желанным гостям, так нежданно появившимся в экспедиции, хоть переодеться, умыться, привести себя в порядок да перекусить с дороги, – путь-то неблизкий, а с собой они наверняка ничего из продуктов не брали.

Но Алексей Павлович, первый секретарь крайкома, мужчина представительный, встал за столом президиума, поднял руку, призывая к порядку, и постучал пальцем по стеклу ручных часов:

– Как нам известно, партийное собрание назначено на двадцать два ноль-ноль? – и, услышав одобрительные возгласы, сказал, сверкая белизной зубов. – Значит, мы не опоздали, прибыли вовремя, как и положено каждому члену партии. Будем начинать, товарищи! – И добавил с улыбкой: – Только разрешите мне и секретарю райкома перед началом хоть вымыть руки да умыться, чтоб вы нас не путали, чтоб могли различать.

Из ближайшего ручья принесли пару ведер воды, полили им на руки, а шустрый хозяйственник чуть ли не из-за пазухи достал новые вафельные полотенца с неоторванными фабричными бумажными ярлыками.

Из-за вершины грозного темного Мяочана поднялась в синее звездное небо полная оранжевая луна, похожая на новенькую медаль, которую выдавали за мужество и победу, и осветила ровным светом и глухую тайгу, и долину, и зарождающийся поселок и как будто бы по заказу из-за отсутствия необходимого освещения повисла над поляной.

Важное было собрание! Говорили обо всем прямо и открыто: и про трудности, и про сложности, и про нехватку оборудования, и про неясную пока геологическую перспективу. Даже про почту подняли вопрос – из поселка письмо трудно отправить, отвозят в город с оказией, а неужели нельзя возле конторы почтовый ящик прибить?

Тогда, в тот вечер, никто не думал о том, что участвует в важном событии, что об этом собрании при луне на поляне будут не раз вспоминать через годы. Но тогда оно казалось самым рядовым собранием. Человек так устроен, не раз размышлял Степаныч, что часто думает о будущем, устремляясь в завтрашний день жизни, вспоминает прошлое и почти не замечает настоящего, сегодняшнего, что сегодняшнее станет для нас весомым только завтра, когда мы сможем оглянуться на прожитый день и оценить его, вернее, оценить свои дела, свои поступки.

3

А в тот вечер Степаныч с каким-то душевно радостным чувством смотрел на первого секретаря крайкома, слушал его взволнованное выступление и тихо гордился, что судьба за годы жизни на земле трижды сводила его с ним и что каждая встреча имела определенно важное значение для Степаныча, она как бы определяла его пути в будущее.

В первый раз они встретились тревожной осенью сорок первого под Наро-Фоминском. В сыром, наспех вырытом окопе на берегу нешумной и неширокой подмосковной речки Нара, где, готовясь к бою, зарылись в землю грустные остатки стрелкового полка. Впрочем, от того, довоенного, полка, оставалось лишь знамя, пробитое пулями и осколками, заштопанное мужскими руками, да несколько красноармейцев, в том числе и Степаныч. Поднятые по тревоге на рассвете двадцать второго июня, солдаты полка ни разу не отступали под натиском противника, а только с боями отходили по приказу вышестоящего военного начальства на новые рубежи. Личный состав пополнялся много раз и так же быстро редел, но боевой дух и традиции полка сохранялись, хотя это и была обычная войсковая часть. Во многих страшных переделках побывал он, Степаныч, за эти несколько месяцев войны, считай, каждый день, а то и час встречался со смертью, многих своих старых по полку друзей-товарищей потерял, многих так и не успев захоронить, да и из новых порядочно, а его самого судьба счастливо хранила, если не считать множества всяких мелких ранений да царапин, которые на нем заживали быстро, и Степаныч в тыл дальше своего полкового походного лазарета не уходил, где, подлечившись, чуть поправившись, возвращался раньше срока в свою роту, к своему станковому пулемету «максим».

В тот тоже лунный, но холодный вечер невеселые мысли теснились в его голове. Шутка ли, – сказать вслух даже страшно! – доотступались почти до самой Москвы, столицы нашей родины, да и здесь, возле этой неспешной речки, долго ли они удержатся, если штыков в роте осталось всего ничего? Поштучно пересчитать, то оторопь возьмет, а пополнения не обещали, поскольку на других участках, видать, положение еще похлеще тутошнего. И здесь не мед-сахар. Четыре атаки отбили и бомбежку выдержали. И у своего пулемета «максим» оставался Степаныч в единственном числе, поскольку второй номер расчета выбыл в тыл своим ходом, получив серьезное ранение в плечо уже после боя, вечером, во время остервенелой бомбежки всего переднего края обороны.

Степаныч сам старательно чистил еще не остывший пулемет, грея руки о теплый металл оружия, с обидной грустью думал о предстоящем завтрашнем бое. Гитлеровцы наверняка с рассветом опять пойдут на штурм-атаку, попытаются одолеть реку, этот не шибко-то грозный водный рубеж, да нашу тонкую, на живую нитку, спешно сооруженную оборону. На той, немецкой стороне, нахально-весело вспыхивали ракеты, ярким светом заливая окрестность. А когда они тухли, то за рекою на темном лесе печально белели стволы березок, словно нарисованные мелом на классной доске прямые черточки, и от их видения грустно становилось на душе и обидная злость закипала в сердце, потому что родная земля, беречь которую он давал торжественную клятву, топчется чужими подошвами торжествующего в победе врага.

А за полночь, когда луна опускалась к далекому земному горизонту, пришло нежданно подкрепление. В окоп спрыгнул лейтенант и с ним незнакомый боец.

– Степаныч? – позвал тихим голосом лейтенант.

– Ну, – отозвался пулеметчик.

– Опять твое заклятое «ну»! Когда-нибудь я тебе отучу от нуканья аль нет?

– Так точно! – отозвался тут же Степаныч, и не ясно было лейтенанту, что же он хотел сказать в ответ.

– Вот второго номера тебе привел. Фамилия Шитиков. Рядовой Шитиков, – и добавил, глядя на ракеты: – По всему видать, немцы готовятся, жгут осветительные без экономии. Завтра у нас тут жарко будет, как пить дать. Так что приказ один – назад ни шагу!

– А мы с вами, почитай, от самой границы сами назад ни шагу так и не сделали, а вовсе по приказу, – беззлобно ответил Степаныч.

– Разговорчики!

– Так точно! – снова бодро ответил Степаныч.

Когда лейтенант удалился по ходу сообщения, оставив их одних, они познакомились.

– Меня звать Алексеем, – сказал Шитиков, голос у него был мягкий, доверительный и в то же время спокойно-уверенный, какой бывает у людей, знающих себе цену, умеющих постоять за себя. – А может, и тебя по имени, а? Даже при луне видно, что не старше моего. Ты сам-то с какого года?

– Я-то? Ну, с двенадцатого.

– Так мы одногодки, – сказал Шитиков. – Что ж я тебя буду по отчеству? Даже неловко как-то.

– Дык все привыкли в полку, все так кличут, – пояснил пулеметчик. – Звать-то меня Степаном, и отца Степаном, и фамилия Степанов. Как видишь, кругом одно и то ж выходит. Вот потому и пошло – Степаныч да Степаныч. А по мне все едино, хоть горшком назови, лишь в печь не совай.

– Тогда понятно, – произнес Шитиков и спросил: – Давно воюешь?

– Ну, – утвердительно произнес Степаныч. – С самопервого дня. И живой, как видишь. Так что бить их, поганых, можна! Много я их на тот свет отправил, покосил пулеметом. Только отступать, скажу тебе по совести, до тошноты обидно, прямо все внутри воротит.

– А мы больше отступать не будем, Степаныч, и все! Хватит! Потому как некуда – позади Москва, – Алексей говорил так убежденно-уверенно, что невольно хотелось верить ему.

– Ну! – согласился с ним Степаныч и подумал: «молодо-зелено, еще сам-то и пороха не нюхал, а тож, как комиссар наш, высказывание свое говорит. Как ты завтра запоешь, когда немец попрет? Вот тогда и поглядим-посмотрим, на что ты годен-способен, какая кишка у тебя, тонкая, как нитка, что рвется запросто, лишь потяни, аль крепкая, как канат?» А вслух сказал: – Верные слова говоришь, хоть и видно, что еще молодой и необстрелянный.

– Так-таки в темноте и разглядел? – усмехнулся Алексей.

– Ну, разглядел, – ответил Степаныч и пояснил: – Охотники мы, Степановы, из таежного края. В потемках привыкли видеть, да и нюх есть. А твоя боевая винтовка еще не стрелянная, гарью не отдает. И одежда казенная на тебе новая, складом пахнет и свежестью чистоты, вроде первого снега. Вот потому и говорю, что еще необстрелянный ты, потому как это правда. А на правду никогда обижаться не следует, хоть в глаза она колоть будет.

– А я и не обижаюсь, откуда ты взял? – Алексей вынул из кармана пачку папирос, протянул пулеметчику. – Закуривай!

– Московские?

– Ага.

– Со всем удовольствием, потому как давно не дымил своими, все больше махрой иль трофейными, а у фрицев и табак ненастоящий, пустой какой-то.

На огонек к ним подсели и другие солдаты из окопа. Пачка быстро опустела. Курили, ругали войну, гада Гитлера, из-за которого столько миллионов трудовых людей вынуждены бросить свои неотложные, недоработанные дела и по всеобщей мобилизации грудью встать против полчища фашистских танков и орудий, защищая свое отечество. Но ненависти к самим врагам, к немцам как к народу, еще не было, а только одна злость, обида и грустное сожаление по поводу наших сплошных военных неудач и пораженческого отступления. Но все согласно сходились мнением, что бить-то их, фашистов, можно, было бы только поболе у нас танков и самолетов или хотя бы на равных, как у них, да еще боеприпасов вволю.

Алексей слушал внимательно, вставлял свои слова, и всегда к месту, удачно, особенно когда дело касалось политики да всемирного международного положения, тут он объяснял ясно все, понятно, за что его тут же окрестили Комиссаром, а он не возразил, даже, наоборот, согласился, серьезно добавив, что каждый партийный человек сам по себе уже одним этим фактом берет на себя комиссарские обязанности. И все расспрашивал солдат, выискивая своих земляков, но среди окопников не нашлось ни одного из его родной Костромской области. О себе рассказал, что только окончил в Москве партийную школу, и они, почти все выпускники, пошли добровольцами, создав истребительный батальон народного ополчения, и что своим ходом вчера вечером добрались сюда, к Наро-Фоминску, и сразу же их направили подкреплением на передовую с приказом удержать занимаемые позиции любыми средствами. Насчет семейного положения он ответил, что пока еще не женат, что некогда было, потому как то работал и учился, то в армии служил, то опять работал и учился, да направили в Москву в партийную школу, на что солдаты сказали ему, что для такого нужного человеческого дела мужчина всегда должен находить-выкраивать время, если не желает остаться на всю дальнейшую жизнь бобыльным холостяком.

– А в армии кем служил? – допытывался Степаныч.

– Пулеметчиком. РПД у меня был, ручной пулемет Дегтярева. В кавалерии проходил службу, у нас всего несколько тачанок пулеметных было с «максимами», а все больше РПД. Но с «максимом» знаком, пулял очереди по мишеням на стрельбищах.

– Эх, нам бы тачаночку, чтоб пулемет установить! – мечтательно вздохнул Степаныч. – А то все на своем горбу его таскаем.

– Не, тачанка уже отошла, сейчас надо на машину садиться, – сказал задумчиво Алексей. – Наш век – это машины. Фашисты потому и прут, что у них и машин больше, и людей, которые могут ими управлять. Техника и на войне стала важным фактором, это факт жизни и никуда не попрешь против.

Степаныч не возражал, даже, наоборот, полностью согласен был с Алексеем, что на машине бы лучше, и еще подумал, что неплохо бы и ему когда-нибудь обучиться на шофера, тогда и на войне будешь нужным человеком, и потом, в мирное время. Шоферская профессия везде нужная!

А утром был бой. На рассвете началось. Фашисты, не жалея снарядов и мин, крепко обработали передний край обороны, перепахали основательно, только авиации вражеской не было, пасмурная погода мешала полетам, а то бы они полностью смели нашу оборону, им сверху хорошо видать все наши вырытые в земле укрепления, пулеметные гнезда и окопные ходы, сообщения. А потом пошла и пехота с поддержкой четырех танков и двух бронемашин. И началась свистопляска.

Степаныч сперва переживал за Алексея, как-никак, а в первый раз человек окунулся в такую смертоопасную круговерть, но потом успокоился – из крепкого густого теста слеплен человек, и характер у него наш, русский, из чистого кремня, только искры кругом сыплются, а не поддается никакому железу. Гарь, копоть, не продохнуть, кругом земля дыбится, осколки шмякают, гул, грохот, а он, чумазый, только зубы да глаза поблескивают, такой же, как сейчас, когда сквозь горелую тайгу прошел, да еще улыбается, зло улыбается, матюкается с прибаутками и приговаривает:

– Давай-давай, фрицы, наваливай! Чем больше, тем лучше! Скопом косить будем, как траву сорную!.. Давай-давай!..

Четыре атаки отбили, и на пятой Степаныча подцепило. Как срезало. Очнулся на дне окопа. Алексей, поддерживая одной рукой, рвал зубами бумажный пакет и спешно бинтовал, стягивал, чтоб кровь остановить. И как сквозь туман Степаныч запомнил, что и сам Алексей был в крови, то ли от своей раны, то ли от его крови…

– Жив! – обрадовался Алексей. – Жив!

– Пулемет… береги… – прохрипел Степаныч и снова провалился в черную пустоту.

Пришел в себя только в санбате.

Потом санитарный поезд. Тыловой госпиталь в Костроме. И невольно не раз вспоминал Алексея, особенно когда начал поправляться и ходить на костылях. Поговорить бы им тогда, перед боем, поподробнее, расспросить бы Алексея, кто у него тут в Костроме из родных проживает сейчас, встретился бы с ними, рассказал о нем, какой он-то боевой и мужественный, как геройски воюет. Живое слово оно и есть живое слово, не то что в письме написанное, да тем более что по законам военного времени и цензуры много и не напишешь. И еще думал о том, что только благодаря Алексею и остался в живых. Степаныч не знал, кто его вынес из огневого пекла, но был твердо убежден в одном: не продержись Алексей, не удержи той окопной позиции, не быть бы ему, Степанычу, в числе спасенных, поскольку находился в полном бессознании и при большой потере крови. А гитлеровцы, он это хорошо знал, с ранеными красными бойцами не нянчатся и их спасением не занимаются… Выходит, что тот рубеж на реке Наре удержали и фашистов дальше не пустили.

И еще Степаныч часто вспоминал слова Алексея насчет машин, что нынешнее время – это век машин. Тем более что об этом напомнил ему шум грузовиков: возле госпиталя располагался автобатальон, номерная воинская механизированная колонна. Став ходячим, Степаныч решил, не теряя понапрасну времени, обучиться шоферству. Он зачастил на автобазу, перезнакомился там и с шоферами, и с механиками, и с ремонтниками-слесарями и потихоньку-помаленьку, по силе возможности, стал постигать премудрости человеческой власти над машиной, умением управлять и водить ее по узаконенным правилам для движения транспорта. А раненого солдата-фронтовика, да еще имеющего боевые награды, охотно принимали и шоферы, и их начальство, помогая ему обучаться вождению, разрешали, к неудовольствию госпитальных врачей, совершать недалекие рейсы в черте города вместе с опытным шофером. Начальник автобатальона, видя искреннее желание фронтовика и его серьезные старания, помог Степанычу попасть на краткосрочные курсы, куда в основном брали мобилизованных шоферов для подготовки их к работе в сложных фронтовых условиях.

На передовую, после излечения и полной поправки, Степаныч ехал уже в новом качестве – в нагрудном кармане его гимнастерки лежало удостоверение шофера-водителя третьего класса и на платформе стояла его новенькая трехтонка, собранная, как другие грузовые машины эшелона, рабочими людьми горьковского автозавода поверх нормы и за счет экономии своих внутренних резервов.

Как сел Степаныч тогда за руль, так и не слазит почти два десятка лет.

Много пришлось поколесить Степанычу по тяжелым разбитым фронтовым дорогам, доставляя на передовую разные нужные для действующей армии грузы да вывозя в тыл и раненых, и побитую технику для ремонта, много пришлось повидать и перенесть, натерпеться страху и познать радость победных движений вперед. И горел, и подбивали его прицельным вражеским артиллерийским огнем, и бомбили нещадно, и в аварии попадал, но живучей оказалась та трехтонка, неказистая на вид, но сделанная любовно и надежно рабочими руками из добротного материала, да и сам он по счастливой судьбе своей тоже оказался живучим, выходил живым из разных неожиданно возникших смертельно опасных фронтовых сложностей.

Во второй раз с Алексеем Шитиковым встретился он почти через два года, встретился случайно, как и бывало на войне, на фронтовой дороге под Ржевом. Вез Степаныч на своей трехтонке боеприпасы и по всем приказным инструкциям и предписаниям не имел никакого права останавливаться с таким грузом, и тем более брать посторонних пассажиров к себе в кабину, даже и военных. А тут на развилке дорог у разбитого штабного «виллиса» притормозил, хотя знал, что следом за его грузовиком движутся несколько машин с пехотой. Притормозил потому, что больно знакомым показался ему облик офицера, который вместе с водителем грустно осматривал еще дымящиеся останки своего шустрого легкового автомобиля. Сами-то, видать, они успели на ходу соскочить, нырнуть в придорожный кювет, густо поросший высокой травой, а ихняя легковушка осталась открытой со всех сторон, как консервная жестяная банка на голом столе. Фашистские летчики, ежели наших не было в небе, зверствовали, гонялись чуть ли не за каждой машиной, идущей к фронту, а тут такая цель – штабная легковушка! Степаныч переждал налет в лесу, не высовывался на открытую дорогу, а мимо него и прошмыгнул этот «виллис», лихо обогнал и его, и другие машины, а спустя некоторое время и послышались взрывы авиабомб да пулеметная стрельба. Степаныч притормозил и высунулся в окно, деловито оглядывая искореженную легковушку, разбитую прямым попаданием.

– Ну! Чисто сработано, один сплошной металлолом, – и обратился к офицеру, – садитесь, товарищ майор, подвезу, ежели по пути.

Лицо офицера, вьющийся темный чуб были очень знакомы, прямо вылитый Шитиков. «Не брат ли Алексея?» – мелькнула догадка, потому что Степаныч не мог и предположить, что за неполных два года тот из рядового бойца, да еще из ополчения, так быстро поднимется вверх по командирской лестнице.

А майор, в свою очередь, пристально всмотревшись в шофера, вдруг заулыбался приветливо и радостно.

– Ба! Степаныч! – воскликнул он. – Живой?

– Алексей! Ты?

Степаныч рывком распахнул дверцу, выпрыгнул. Они обнялись, закружились, хлопая друг друга по спине ладонями. Вот так встреча! Нежданно-негаданно! Степаныч был искренне рад. Алексей не скрывал своих чувств. Степаныч был для него, как он считал, крестным отцом по первому бою, именно он, простой боец Степаныч, своей верой и стойкостью утвердил в его сознании не только великую правоту всенародной советской силы, но и показал личным примером мужества в то напряженно-трудное время боев под Москвой, что бить врагов можно, что остановить их наступление можно, что никакие потери и утраты не сломили могучего духа русского народа, которого за всю многовековую жизнь никому и никогда не удавалось покорить, поставить на колени. И ему, молодому политработнику, было важно на личном опыте все это понять и прочувствовать в боевой обстановке. И еще Степаныч был ему дорог тем, что сам вытащил его, раненого, потерявшего сознание, тяжелого телом сибиряка, из окопа и под минометным обстрелом, ползком дотащил на себе до ближайшего тылового блиндажа. По пути Степаныч еще дважды был продырявлен осколками, да и сам Алексей получил сквозное ранение, к счастью, кость плеча не пострадала. Но обо всем это он, конечно, не стал распространяться.

– Смотрю, вроде бы знакомая личность, вроде бы ты. Но – за рулем? Ты же первоклассный пулеметчик, мастер огня, а тут – грузовая машина! Даже не поверил своим глазам, – признавался Алексей. – А как заговорил, как произнес свое сибирское «ну», так сразу узнал: он, Степаныч!

– Дык, после госпиталя, после того ранения, пошел вот и переучился на шофера. Сам меня надоумил, помнишь? Ну, все говорил, что ноне век машин, помнишь? Так и запали в мою башку те твои правильные слова, как семена хороших зерен на пашне, пустили ростки, – Степаныч разжал руки, слегка отстранился, оглядывая Алексея, и, довольный, произнес: – Ну! Дык и ты тож! Хорош! Вон как вырос по командирской линии! И награды боевые. Сразу видать, что воюешь как следует, командуешь правильно.

– В политуправлении я, Степаныч.

– Дык, выходит, по своей партийной линии? – он помнил, что Алексей окончил в Москве главную партийную школу.

– Именно по своей, Степаныч.

– Нужное людям дело, скажу по совести. Очень нужны нам, солдатам, не приказные, а простые, хорошие партийные слова, чтобы от души и сердца. Так тогда солдат – хоть в огонь, хоть в воду! – и закончил, переходя уважительно на «вы»: – Правильная у вас линия жизни, товарищ майор!

Но в ответ Алексей сказал ему слова, которые надолго запали в памяти, заставив как-то глубже и серьезнее отнестись к окружающей действительности, к своей дальнейшей судьбе.

– Линию каждой нашей жизни, Степаныч, определяет партия, – и спросил, вернее, задал вопрос, который, видимо, давно хотел ему задать, еще, может быть, в те критические мгновения боя на речке Нара. – А ты-то сам партийный?

Степан, не ожидавший такого прямолинейного вопроса, чуть растерялся. Он сам не знал, почему до сих пор даже не думал вступать в партию.

– Нет еще пока, – произнес он вроде бы даже и виновато, как бы сознавая свою неуверенность, добавил, спрашивая с надеждой: – А что, гожусь?

– Как есть годишься, и даже давно пора, – сказал тогда ему Алексей. – Партия и состоит из таких, как ты, стойких и верных духом единомышленников, которые землю свою и родину ценят повыше собственного пупа.

– Ну! – удивился откровенно Степаныч. – Я-то думал, что еще не дорос, что совсем еще темный мужик-таежник.

– Зато душой светлый, – сказал Алексей и заключил их разговор делом: – Давай-ка я запишу твою часть, потолкую с вашим замполитом. И можешь рассчитывать на меня, всегда дам рекомендацию, так как лично был с тобой в бою.

И действительно, когда Степаныч робко заикнулся партийному секретарю автороты насчет возможности вступления в партию и годится ли для такого дела его, Степана, кандидатура, то тот с готовностью ответил, что кандидатура самая как есть подходящая по всем статьям, и еще добавил, что в ряды коммунистов никого не зовут, а поступают по собственному внутреннему убеждению, и, протянув лист бумаги, посоветовал тут же написать заявление.

А в третий раз он с Алексеем Павловичем встретился в только что освобожденной от фашистов столице латышского народа городе Риге, как сейчас помнит, под вечер четырнадцатого октября сорок четвертого года, на открытом партийном собрании отдельного минометного гвардейского батальона. Степаныч, тогда уже старшина, служил в том специальном батальоне и был шофером на одной из машин, на которых было установлено грозное боевое реактивное оружие, ласково названное фронтовиками «катюшами».

Тот осенний торжественно-тревожный вечер запомнился Степанычу потому, что необычным он оказался. Торжественный, естественно, потому что освободили Ригу, а тревожный потому, что освободили еще не до конца, часть города по другую сторону широкой реки Даугава яростно удерживали фашисты, а Москва уже салютовала победными залпами освободителям, так что нашим войскам Прибалтийского фронта хочешь не хочешь, а хоть из кожи вылезь, но не ударь лицом в грязь перед народом и Верховным главнокомандующим, – к утру освободи весь город, очисти от нечисти. И еще запомнился событием в личном плане – Степаныча наградили вторым солдатским орденом Славы и на том партийном собрании вручили партийный билет, поскольку кандидатский срок он отвоевал как положено.

Присутствовал на том собрании от политуправления фронта Алексей Павлович, они поговорить не успели, но тот при всех крепко пожал Степанычу руку и сказал о нем добрые слова.

И теперь, спустя двенадцать лет, Степаныч, работая на Дальнем Востоке у геологоразведчиков водителем грузовой машины, не раз слышал, что первым секретарем крайкома партии недавно избран товарищ Шитиков, и все время гадал-думал: а не тот ли это Алексей Павлович, с которым его сводила судьба на фронте? Оказалось, что тот. Тот самый! Степаныч его сразу узнал, как только он вместе с секретарем райкома вышел из горелой тайги на первое партийное собрание геологоразведчиков Мяочана. Даже сердце забухало в груди у старого солдата от приятной радости. Еще бы! Такое каждому трудовому человеку понятно, поскольку любому приятно работать под руководством такого начальника, которого лично хорошо знаешь, с которым прошел сложности и трудности, которому всей душой доверяешь, даже, может быть, немного больше, чем самому себе.

Конечно, Степаныч не стал лезть в глаза, показывать всем окружающим партийцам и своему прямому начальству, что он, дескать, лично знаком с самим секретарем крайкома, что они вместе воевали в одном окопе. Ни к чему такое панибратское бахвальство, потому как работе не поможет и авторитет особенно не поднимет. В каждом деле, считал Степаныч, а в это твердо верил! – все зависит не от знакомства, не от руководящих друзей-товарищей, а от самого себя, от своего трудового упорства и прямых рабочих достижений.

Но ему было приятно видеть, что Алексей Павлович очень по-доброму, даже по-дружески, расположен к их геологоразведочной экспедиции, к руководителям и особенно к Евгению Александровичу Казаковскому, молодому еще годами, энергичному специалисту, тогда еще главному инженеру. А прямая поддержка партийных органов, конечно, всегда сказывается и на рабочем настрое, как сейчас говорят по-научному, на «психологическом климате коллектива», и на самих трудовых успехах.

Степаныч обо всем этом передумал, слушая речь Алексея Павловича, запоминая на дальнейшую жизнь его заключительные слова, когда он сказал, не скрывая, о трудностях:

– Вы, товарищи, такие же, как и другие труженики нашего края, только чуточку счастливее, – вы открываете двери в будущее!

4

Председательствовал на собрании, которое проходило на лужайке при лунном освещении, буровик Иван Суриков. К ним, к буровикам, в то время было повышенное внимание, поскольку именно они и должны были дать ответ на главный вопрос: есть ли руда на глубине, имеются ли промышленные запасы, или мать-природа лишь подразнила нас, сварив в своем котле мильоны лет назад лишь малую толику касситерита и положила его сверху, на темные скалистые хребты Мяочана, вроде привлекательного крема на пирожных.

Что касается самого Ивана Сурикова, то он специалист классный, мужик дельный, знающий и, между прочим, сам себе на уме. Еще до партийного собрания Степаныч приметил, что тот не особенно верит в наличие крупных подземных запасов руды, не верит в богатое месторождение, хотя о том, о своих предположениях, никому и слова не сказал. Но Степаныч привык судить о людях не по словам, а по делам. А дела-то и выдали его. Нет-нет, не по работе, трудился-то он отменно, а выдали Сурикова с головой самые что ни есть житейские дела: обустройство личного жилища. Одни строились капитально, на года, поскольку верили в то, что фронт работ будет расти, и приехали они в долину реки Силинки надолго, а другие, те, которые из числа неверящих, особенно не утруждались, сооружали себе легкие мазанки-времянки да норы-землянки. И буровик Суриков, посмеиваясь про себя, соорудил из тонкого теса что-то вроде походной якутской яранги, мол, на сезон хватит, и ладно.

Степаныч строил себе основательный каркасный дом, обшивая его отходами досок и горбылями, утепляя стены, пристроил и приличные сени, а под домом – вместительный подпол для хранения картошки и других продуктов. А когда после собрания Степаныч мягко так намекнул буровику, чтоб без обиды, по поводу его легкого походного жилья, так Суриков чистосердечно тут же ответил ему, что он в данном спорном научном вопросе придерживается, как и принято в партийной жизни, мнения значительного большинства. А большинство ученых в тот период жизни экспедиции, как известно, громко высказывались за отрицательный результат.

Но через несколько месяцев, уже почти под самый новый год, бригада Сурикова, пробурив трудные скальные породы маломощным станком на глубину семьдесят четыре метра, вынула вдруг из скважины с очередной пробой необычную светлую породу, а под серой верхней шапкой скального грунта необычный керн – касситерит, самая разнастоящая руда густо-коричневого цвета с блестящими кольцами, оставленными на ней буровым снарядом. Касситерита было более половины в том круглом, как стакан, керне. Что тут началось!

На буровую примчался на газике недавно назначенный начальником экспедиции Александр Харитонович Олиниченко вместе с главным инженером и главным геологом, а следом за ними, побросав дела, на буровую бежали со всех сторон геологи, канавщики, строители, подсобные рабочие. Каждый считал своим долгом подержать в своих руках кусочек руды, поднятый из глубины земли, взвесить на ладони, поцарапать ногтем, высказать свои суждения-предположения.

Первый керн подземной рудной зоны был тут же торжественно отвезен в еще недостроенный дробильный цех, где руду измололи, измельчили и передали в лабораторию для детального анализа. Результат анализов был самый обнадеживающий – высокий процент чистого минерала.

С того дня работа буровой проходила при всеобщем внимании всей экспедиции. Каждого теперь волновал один-единственный вопрос: а какова же толщина того рудного тела? Семь смен подряд углубляли скважину и каждый раз поднимали наверх сплошной касситерит. Толщину рудного тела измеряли сначала сантиметрами, потом стали дециметрами, потом перешли и на метры. Один, другой, третий… Повсюду с радостью говорили о небывалой удаче, о том, что в мировой практике еще не встречалась такая богатая рудная залежь. Наконец на шестом метре бур пересек касситерит и снова вонзился в скалистую породу. Почти шесть метров сплошной рудной зоны! Небывалая редкость!

В природе сплошные рудные жилы встречаются довольно редко, как поясняли геологи, – обычно они составляют примесь в рудной массе, чем-то похожие на крупинки величиной с булавочную головку, и до зерен, имеющих в поперечнике толщину до сантиметра. Но даже и такая вкрапленность минерала в кварце или иной жильной скальной породе представляет ценность: касситерит настолько редкая руда, что приступают к промышленным разработкам и весьма тонких жил руды, содержащей всего каких-то две сотых процента чистого металла. А здесь – целые метры толщины!

Всем стало ясно, что геологи открыли действительно необычное крупное месторождение. Буровые работы показали, что оно залегает на сравнительно небольшой глубине, а это в свою очередь значит, что руду можно будет в будущем добывать открытым, наиболее дешевым способом. А первая скважина, кроме того, еще дала возможность специалистам разработать технологию последующих разведочных скважин, бурить не вслепую, а знать, что ждет под землей.

Тут же начали перемонтаж буровой вышки, рядом вступали в работу другие буровые бригады. Началась планомерная всесторонняя разведка, рассчитанная на года. И тогда буровик Иван Суриков, под улыбки своих друзей, стал переделывать свою якутскую ярангу под дом, утеплять стены, делать жилые пристройки, чтобы можно было жить не в тесноте да и не один год.

Буровая скважина, каждому понятно, дает лишь небольшой столбик вынутого из нутра земли керна, который содержит, конечно, достаточное количество разной информации для специалистов, которые ведут изучение вещественного состава руды, да и то, как говорится, с определенными допусками на «представительность» вынутой пробы.

Однако этих сведений было явно недостаточно для того, чтобы сделать окончательный вывод о характере месторождения. Бурение – это лишь первый шаг к тайнам подземных кладовых. Нужно было делать и второй шаг – начинать возводить штольню, пробивать туннель в нутро горы, добираться до самого клада. Как известно, только горная проходка дает наиболее полную и всестороннюю возможность оценивать и изучать месторождение, как говорят специалисты, разбираться в его морфологии – определять точное расположение рудного тела в пространстве и на глубине, разгадывать его внутреннее строение, взаимное расположение возможных типов и сортов руды, а также их качественный состав, попутные минералы, ценные и вредные примеси и многое другое, что крайне необходимо для общей и конкретной технической характеристики месторождения. Конечно, проходка подземных горных выработок – наиболее трудоемкий и дорогостоящий способ ведения разведки. Однако только именно он позволяет человеку ступить в тайники подземной кладовой и наиболее точно определить и мощность рудного тела, и характер залегания горных пород. А дальше, применяя все известные и доступные в данной обстановке методы изучения вещества и его структуры, выдавать свои рекомендации, разрабатывать и схему обогащения руды, и технологию освоения месторождения. Бурение и горные проходки дают возможность геологоразведчикам решить главную задачу, поставленную перед экспедицией: определить размеры и подсчитать подземные запасы ценного минерала.

5

Степаныч хорошо помнит и тот день, когда закладывали, или, как говорят, «врезали» первую штольню. Осенью дело было.

День выдался на загляденье, на редкость солнечный и безветренный. По синему бездонному небу, словно охапки белой ваты, медленно, тихо куда-то на материк, в Россию, плыли редкие облака. На вершинах Мяочана лежал свежий снег, и он своей белизной соперничал с облаками. А склоны хребтов на солнечной стороне приветливо зеленели изумрудной краской хвойных таежных пород, лаская взгляд светлым бархатом кедрового стланика да золотисто-оранжевыми пятнами пожелтевшего осинника и березняка. Но темные ущелья и распадки, ближние и дальние, да северные, всегда затененные, не видавшие прямого благодатного солнечного тепла, склоны гор дышали туманной сыростью и угрюмой немотой сурового таежного беспросветья, напряженно и хмуро, словно бы исподлобья, наблюдали за суетой незваных пришельцев, которые лязганьем железа, стуком топоров, пулеметным стрекотаньем горластых бензопил и рокотом моторов нарушили извечный покой Мяочана. Одна лишь Силинка, стиснутая в каменном ложе, однообразно и шумно что-то бормотала, словно разговаривала сама с собой и, не обращая никакого внимания ни на горы, ни вечное небо, ни тем более на пришельцев, монотонно выполняла свое извечное дело, как и сотни и тысячи лет назад: точила-подтачивала мягкой водой скалистые выступы, шлифовала камни, перемывала песок и, пенясь в радости, торопливо бежала, бежала без оглядки вперед, в неизвестность, только бы подальше уйти от этих мрачно-угрюмых гор.

Место для закладки первой штольни выбрали на склоне горы, предварительно оборудовав с помощью серии взрывов нужную ровную площадку перед отвесной скалистой стеной, внутри которой, судя по добытым предварительным сведениям, и располагалось само рудное тело. Зарезка штольни происходила буднично, совсем не так, как пуск буровой. Без торжества, без бутылки шампанского. Никаких горнопроходческих механизмов еще не имелось в наличии, запускать было нечего – ни компрессора, ни автопогрузчика, ни электровоза… Да и сами приштольные сооружения, кроме бытовки-теплушки, еще только возводились, строились, и все своими силами, поскольку специально плотников не выделяли, их попросту не имелось. Будущие проходчики сами заготовляли лесоматериал, да не поблизости, а доставляли его издалека, поскольку лесосеку для экспедиции отвели в двенадцати километрах от будущего поселка, чтобы для будущей жизни рудника сохранить зеленую зону.

В тот осенний день Степаныч доставил на своей машине к месту зарезки штольни главное руководство экспедиции: грузного степенного Александра Харитоновича Олиниченко, начальника экспедиции, худощавого лицом и не по годам подвижного, нетерпеливого в делах, энергичного Вадима Николаевича Анихимова, главного геолога и молодого по летам, но решительного и хваткого в работе, рассудительно-спокойного Евгения Александровича Казаковского и секретаря парткома Воронкова Геннадия Андреевича.

Их встретил инженер Борис Алимбаев, начальник штольни, хрупкий невысокий черноглазый южанин, о котором работяги шутили, что ихний начальник вместе с засаленной телогрейкой и ватными штанами весит «килодвести». Однако Алимбаев умел требовать, и работяги почтительно слушались его. Вместе с ним находился и крупный, плечистый мужик, мастер Чумаков, а вся его бригада стояла на почтительном отдалении. Несколько часов тому назад горнопроходчики во главе с бригадиром, вооружившись ломами да кувалдами, начали вручную долбить скалу, в отмеченных инженером местах выдалбливать углубление. Дело нехитрое. Примерно так же до этого дня они долбили шурфы и канавы, которые и сейчас продолжают пробивать в скальных породах другие бригады. Долгий и занудный труд – эта самая подготовка площадки к взрыву, да еще на открытом пространстве. Надо выдолбить в скале «бурки», отверстия для взрывчатки. А кремнистая гора поддается медленно, как бы нехотя уступая напору железа. Но бригада работала в быстром темпе, сменяя друг друга, – один отмахался кувалдой, на его место становился другой…

– Готово, – доложил инженер начальству и повел к отвесному склону.

Развернули карты, приноровились к местности. Обмерили рулеткой сделали какие-то свои записи. Степаныч видел, что они остались довольны трудом бригады.

– Можно начинать? – спросил Алимбаев.

– А взрывчатку подвезли? – поинтересовался главный инженер.

– Тут я, Евгений Александрович, – подал свой голос Манохин, стоявший в стороне, – с полным набором.

– Тогда действуйте! – сказал Олиниченко и добавил, улыбнувшись: – Ни пуха ни пера!

– Идите вы все… к чертям! – отозвался Алимбаев и подал знак взрывнику. – Приступай.

Манохин, попросив всех отойти, стал священнодействовать около выдолбленных в скале отверстий, наполняя их взрывчаткой. Васёк-Морячок знал свое дело.

– Счас рванем! – деловито говорил он, забивая трамбовкой последнюю «бурку», полную желтоватого рассыпчатого аммонита. – Эх, и рванем!

Потом подсоединил яркие красные проводки, идущие от погребенных в «бурках» детонаторов, к черному проводу «магистралки».

– Внимание! – и вверх летит предупредительная красная ракета, потом раздается нудно-пронзительная трель свистка.

Все уходят подальше от будущей штольни, прячутся за выступы и валуны. Рядом с рабочими и начальство экспедиции.

– Ну, поехали! – Александр Харитонович Олиниченко сам дает ток, включает «адскую» машину.

От мощного взрыва, гулко многократно повторенного горным эхом, кажется, лопается земля, выстреливая ввысь и вширь скальными обломками. Противно дохнуло гарью. А когда рассеялся дым, осело пыльное облако, склон горы преобразился. На крутом, как стена, скальном срезе появился резкий темный шрам – почти метровое углубление. Начало штольни.

На этот взрыв в поселке мало кто обратил внимание, потому что он почти ничем не отличался от других. Прокладку разведочных канав проходили с помощью взрывов, они раздавались часто, и горное эхо повторяло их. Только осеннее неяркое солнце, спустившись с высоты, казалось, словно руками, ощупывало своими лучами самодельное отверстие в плотном теле горы.

– Ура! – закричали с бодрой радостью рабочие. – Ай да мы!

– С почином!

– Ювелирная работа! – хвалили себя и взрывника.

– С начальства причитается! – взгляды в сторону руководства. – Обмыть надо.

Но возбужденные их голоса после грохнувшего взрыва казались слабыми, и эхо неохотно приглушенно отозвалось на них.

Повыскакивав из своих укрытий, люди устремились к штольне. Каждый был занят своим делом. Главный инженер промерял рулеткой ширину и глубину выемки, определяя параметры штольни. Главный геолог отбирал образцы и мысленно заглядывал внутрь горы, пытаясь понять ее строение. Взрывник придирчиво оглядывал остатки «бурков» – до конца ли выгорела взрывчатка. Бригадир горнопроходчиков расставлял людей и зычно отдавал команды, кому отгребать щебень, кому долбить новые отверстия под взрывчатку. А начальник экспедиции отмечал что-то в своем блокноте, мысленно считая и прикидывая, сопоставляя возможности с утвержденным планом.

И пошла работа. Час за часом, смена за сменой, день за днем. Росла и ширилась полоса отвала вынутой породы. Все дальше, все глубже люди пробивались в гору. Были у них свои производственные трудности и радости. Издалека доставляли по частям механизмы и, смонтировав их, тут же пускали в дело. Как радовались горнопроходчики, когда собрали и запустили первый компрессор! С подачей сжатого воздуха в штольне загрохотали перфораторы. Это был праздник! Больше не придется махать кувалдами… А потом тачки и носилки заменили вагонетками, которые легко покатились по рельсам… А потом ручную выемку и погрузку заменил автопогрузчик… А потом, вместо ручной откатки, по рельсам пошел первый электровоз и повез целый состав вагонеток…

Штольня все дальше и дальше уходила в глубь горы. И наступил час, которого давно ждали, но он пришел неожиданно раньше срока, – разведчики, одолевая каменистые преграды, приблизились и распахнули двери в тайные подземные кладовые, пробились к несметным богатствам природы. Но началось торжество обыденно-буднично: горняки отбурили шурфы, удалились из забоя, Вася-Моряк заложил взрывчатку, как всегда, подсоединил провода… А в бытовке, прислушиваясь, негромко балагурили горнопроходчики: они ждут, пока взрывник «отстреляется», пока хоть чуть-чуть проветрится в забое, чтобы продолжать свое дело.

Степанычу просто повезло, это факт! Он, выгрузив бочки с соляркой для дизеля, задержался на штольне, решив прогреть нутро чайком. Тем более что сам Чумаков любезно пригласил. Рослый, внушительный Чумаков, в расстегнутой брезентухе, из-под ворота которой просматривался толстый грубошерстный свитер, сидел на лавке, положив рядом с собой свою каску. На столе, давно сбитом из толстых досок, потемневшем, засаленном, на двух красных кирпичах, громоздился пузатый алюминиевый чайник, испускавший нежный приятный парок. Рядом с чайником лежала раскрытая начатая пачка белоснежного пиленого кубиками сахара. Вокруг стола, с кружками в руках, располагались проходчики. Кто пил чай, кто курил. Петро Кисель ладил свой инструмент.

Вдруг все насторожились, чутко вслушиваясь. В глубине штольни, в нутре горы, утробно ухнуло. Раз, другой… Подняв руку, как бы призывая к тишине, Чумаков принялся вслух считать взрывы:

– Три, четыре… пять… Что-то последний подзатянуло… Ага, есть! Вот он, последний! Отбой!

Петро Кисель поднял голову, отложил инструмент.

– Теперь отсиживайся, жди-пожди, пока проветрится, – хмуро произнес он. – Раньше как? Туда-сюда и – порядок! Можно откатывать породу.

– Раньше-то забой какой был, а? И без вентилятора можно было долбить-бурить. А счас? Вон какую нору выдолбили в горе, – отозвался тут же острый на язык Гордейчуков, парень молодой и веселого нрава. – И с вентилятором пыль да газ глотаем, внутренности себе портим…

И замолк, не договорив. Из глубины штольни послышался крик. Какой-то неестественно резкий, то ли тревожно-отчаянный, то ли восторженно-радостный. Горняки разом притихли, вслушиваясь: не случилась ли какая беда с Васей-Моряком? Работа со взрывчаткой всегда таит в себе опасность… Чумаков быстро оглядел всех горняков и взглядом остановился на Гордейчукове:

– В забой, быстро! Одна нога тут, а другая там! – и вдогонку крикнул: – Без респиратора не суйся, газов наглотаешься!

– Зна-а-аю-уу! – донеслось в ответ вместе с удаляющимся топотом.

А через несколько тревожных минут ожидания из штольни послышались уже два голоса, радостных, ликующих.

– Неужели? – выдохнул Чумаков, не договаривая, как бы веря и не веря в счастье, боясь, как бы не спугнуть словом эту самую давно желанную фортуну, которая так нежданно объявилась в забое. – Неужели, а?

Схватив каску, рванулся к двери и помчался по штольне. А за ним, тяжело топая, устремилась вся бригада, да и подсобные рабочие.

В забое, обнявшись, без респираторов, глотая пыль и газ, прыгали-плясали Вася-Моряк с Гордейчуковым, они дико орали, и свет от лампочек, прикрепленных к их каскам, прыгал по стенам, выхватывал из темноты непривычно коричневый, искристый, отливающий мириадами зеркалец, еще невиданный под землею, но такой знакомый минерал.

– Дошли!.. Пробились!

– Руда!!.. Руда!..

Она была повсюду – под ногами, громоздилась вырванными взрывами обломками, стояла стеной слева и справа, и над головой, и впереди, сверкающая всем разнообразием рисунков и красок минералов, слагающих руду. Что тут началось! Проходчики прыгали, плясали, орали, свистели, поздравляли друг друга. Радостная весть моментально облетела весь поселок. К штольне бежали со всех сторон, ехали на тракторах, машинах. Кто-то принес в забой, нарушая сухой закон, бутылку шампанского, а кто-то – бутылку спирта. Вылили содержимое в каску бригадира, и эту чашу подносили каждому, давая возможность причаститься к всеобщей радости, разрешая сделать один-два глотка.

Увидев главного инженера, который в сопровождении оживленного Алимбаева шагал к забою и перед ними расступались, Чумаков застыл с каской в ладонях, ошалелый от нахлынувшей радости. На какое-то мгновение он растерялся, руки дрогнули, и каска чуть не выскользнула вниз. Бригадир знал, хорошо знал отношение Казаковского к спиртным напиткам, тем более здесь, на рабочем месте. Но он не выплеснул, удержался, взяла верх нахлынувшая радость.

– Евгений Александрович!.. С победой!.. Дошли!.. Руда!.. – он выкрикивал каждое слово отдельно. – Поздравляем!..

Казаковский остановился. На него смотрели со всех сторон. В забое стало тихо, слышно было, как где-то срываются крупные капли воды и гулко шлепаются. Евгений Александрович улыбнулся, принял из рук бригадира каску, пригубил, сделал глоток, поперхнулся, закашлялся.

– Ну, черти окаянные… намешали!.. «Пурга»?..

– Не, «северное сияние»… со спиртом… Только по глотку.

– Ура-а! – раздалось под сводами забоя. – Ура-а!

Да, это была победа! Наконец-то месторождение касситерита смогло само сказать о себе веское слово. Каждый мог лично убедиться в наличии богатой руды. Скептики как-то сами собой попритихли, превращаясь в яростных защитников, поскольку больше никто уже не сомневался в наличии небывало ценного рудного тела. А радист торопливо записывал принятые поздравительные телеграммы: от первого секретаря крайкома, начальника управления, от ученых, из Москвы, Ленинграда, Владивостока…

Экспедиции добавили средств на расширение разведки. Заложили вторую штольню, которую зарезали в горе на сотню метров выше, а потом и третью. Сверлили гору и буровые. Крутая сопка будущего карьера обживалась, и по ночам она светилась десятками рукотворных электрических звезд.

А геологи-поисковики тем временем обследовали окружающие таежные районы, горы и долины, открывая одно за другим новые и новые месторождения, которые в совокупности образовывали крупный богатый рудный регион. Мяочан нехотя открывал свои тайные кладовые.

6

А несколько месяцев спустя Степаныч отвозил вещи Александра Харитоновича в Комсомольск-на-Амуре, к железнодорожному вокзалу, помогая жене начальника, Марии Дмитриевне, сдавать багаж. Уехали они на Украину, в Донбасс, в благодатные края – к солнцу и теплу. Врачи настояли. Здоровье подвело – не жалел себя Александр Харитонович, работал на износ. Он никогда, как признавался, не думал и не предполагал, что его железный организм «начнет давать перебои», как отработавший свой срок мотор. Уезжал он с неохотой, только жена радовалась – тянуло ее давно на родину, надоело жить-скитаться по балкам и времянкам в непроглядной таежной глухомани.

Как-то перед отъездом на Украину возил Степаныч начальника и главного инженера в новый поселок Фестивальный – там, на богатом месторождении, зарезали первую штольню, – остановились на перевале передохнуть. Вышли из машины. Долго стоял Александр Харитонович у обрыва и смотрел, грустно смотрел на окружающие горы, которые нагромоздились вокруг безо всякой понятной человеку системы, на ущелья и долины, на всю окружающую таежную природу, близкую его сердцу.

Вокруг, сколько мог охватить глаз человека, разворачивалась панорама Мяочана. Поднимались вершины, на которых белой шапкой лежал нетаявший снег, голубоватая дымка стелилась по зеленым долинам. И повсюду – куда ни глянь, – видно присутствие человека. Далеко впереди и сбоку на сопках были видны, а дальше лишь угадывались силуэты буровых вышек. Многие сопки перерезаны темными линиями разведочных канав, отчего они казались полосатыми, словно гигантская тигровая шкура. Внизу, по долине Силинки, вилась дорога от Комсомольска-на-Амуре в поселок Солнечный. По ней нескончаемым потоком двигались тяжело груженные автомашины, тракторы с прицепами…

– Принесли мы сюда обновление, – сказал Евгений Александрович, – разбудили тайгу.

– А знаете, Евгений, о чем я сейчас думаю? – грустно произнес Олиниченко. – О жизни. О своей жизни, – пояснил он. – Четверть века назад пришлось мне работать геологом в Комсомольске. Он только-только обозначался, и мы изыскивали воду для строящегося города. Помню, как-то поднялись мы на горы. Вон на те, что едва виднеются отсюда, в сизой дымке… Впереди перед нами громоздился этот самый наш Мяочан, а вокруг – на сотни километров – стыла тишина, простиралась таежная глухомань. И знаете, о чем я тогда подумал? Я тогда подумал, что еще, наверное, лет сто пройдет, пока в эти дикие края проникнет человек. Так и подумал, лет сто пройдет, не меньше.

– Выходит, не угадали, – сказал весело Казаковский.

– Да, не предугадал. Да и кто бы мог тогда предположить, в те времена, такие перемены? – Александр Харитонович вынул пачку папирос, закурил, закашлялся, скомкал папиросу. – Ирония судьбы, и только! Прошло всего каких-то два десятилетия, и я, именно я, руководил двухтысячным коллективом, осваивающим именно этот район! А за нами идут, нажимая на пятки, тысячи других… И я сегодня уже говорю совсем иначе: пройдет еще два-три года, отстроятся поселки, вырастет горнорудный комбинат, пролягут полноценные шоссейные дороги и в этой бывшей глухомани, в царстве лосей и медведей, зашумит новая жизнь!..

– Мы же с вами и принесли ее сюда, – сказал Казаковский, – закладывали фундамент.

– Закладывал, это точно. А продолжать придется уже тебе. У нас, у геологов, есть такая прибаутка: «Там, где в поиске начинается механизация, там кончается геология». Это сказано не нами, но в самую точку. В какой-то мере, даже в прямой, скажу тебе, касается и нас. Экспедиция наша из чисто геологической организации перестраивается в полупромышленное предприятие. Бульдозеры, автомобили, станки, дизели, электростанции, насосы, разные там винтики, гаечки, ключики навалились, задавили, неумолимо подчиняя и время, и ум руководителя. Появились механики, мастера, электрики, слесари и другие специалисты в общем-то явно не геологического профиля. А без них-то уже при современном размахе, понимаешь, Евгений, становится совершенно немыслима ни сама геологоразведочная работа, ни само существование экспедиции, – и добавил, положив руку на плечо Казаковского: – Это уже твоя епархия, сплошная инженерия. Тебе и карты в руки.