Тайна Черной горы

1

Наталья Федотова, Наташка, которую еще недавно, пару лет тому назад, в родном селе называли Наталка-Полтавка, а теперь в лаборатории Фестивальной геологоразведочной партии ее именовали на городской манер слащавым именем Неля, а пожилой очкастый начальник, закоренелый холостяк, именовал свою молодую зеленоглазую лаборантку по-французски – Наталú, делая ударение на последнем слоге, – в переднике, с закатанными рукавами, металась от стола к печке, заканчивая приготовление обеда. Пробовала на вкус ложечкой, обжигаясь горячим соусом, добавляла в кастрюлю то щепоточку соли, то лавровый листик, то пару горошин душистого перца. Готовить она научилась давно и делала это с большой охотой.

Домой Наталья почти всегда приходила намного раньше мужа, своего Ленечки, и сразу же включалась в домашнюю работу, которую она сама считала своей основной «второй сменой». Дома, как всегда, дел было полно, но Наталья к приходу уставшего мужа успевала управиться, как сама шутила, «укладываться в график»: и простирнуть, и заштопать, и погладить, и, главное, приготовить чего-нибудь вкусненького на обед. В день свадьбы друзья Ленечки подарили молодоженам книгу о вкусной и здоровой пище, так что у Натальи был широкий выбор блюд, а продуктами муж снабжал с избытком, не скупясь и не экономя. Ее Ленечка любил хорошо покушать. В выходные дни он и сам охотно брал в руки ножик и, подвязавшись женским передником, принимался помогать жене: чистил картофель, резал лук, рубил мясо, а главное, топил печь да вел общий контроль за приготовлением пищи, то критикуя, то подавая советы.

Наталья и теперь, спустя почти два года после своего скоропалительного замужества, называла своего мужа ласково – Ленечка, хотя уже и не вкладывала в это имя столько своей нежности и искренней привязанности, как было в первые месяцы. Произносила так, скорее всего, по привычке: Ленечка и Ленечка.

Со своим Ленечкой, Леонидом Федотовым, разбитным и видным собой техником-геологом, она познакомилась на пассажирском рейсовом пароходе, когда плыла в заманчивый Хабаровск, в свою будущую самостоятельную жизнь, оставив в небольшом рыбацком селе своих растерянных родителей и недоумевающих родичей. Плыла она из родного села с одной-единственной целью: поступить учиться в институт, а не удастся, то хоть в техникум или на какие-нибудь там курсы, но только бы вырваться из опостылевшей ей однообразной деревенской жизни, где, кроме рыбалки да охоты, да еще огородов, никто ничем дельным не занимается, в будущую жизнь не стремится, а она, та будущая кипучая жизнь, о которой Наташка столько слышала по радио и читала в газетах, почему-то обошла стороной их рыбачью деревушку. Жить в ней стало совсем скучно, из парней почти никого не осталось, ее одногодки ушли в армию, а те, которые отслужили, почему-то не возвращались в родное село, оставались на жительство в городах да уезжали на великие стройки, о которых почти каждый день говорили и писали в газетах. Наташке тоже хотелось участвовать в преобразованиях земли и покорении природы на благо своей большой родины.

Леонид Федотов как раз и принимал участие в большом государственном деле – разведывал подземные богатства, очень нужные нашей стране. Он так интересно и захватывающе рассказывал ей о жизни геологов, их мужестве и трудной таежной жизни, о том, как они в диких горах Мяочана открывают руду, ценную для укрепления мощи государства, был так предупредительно-вежлив и внимательно– обходителен, что к концу плавания Наташка сердцем привязалась у нему, решив навсегда посвятить свою жизнь важному делу геологии и вместе с Ленечкой умножать богатства родины. Молодым женским чутьем Наташка понимала, что и она далеко не безразлична холостому геологу, который был старше ее почти на десять лет.

Сначала они жили на центральной базе экспедиции в Солнечном, а с разворотом работ на Фестивальном месторождении перебрались сюда, в молодой, быстро строящийся горный поселок, в разведывательную партию, у которой, как все вокруг говорят, большое будущее.

Наташка не раз слышала и у себя в лаборатории, и в других местах, что здешнее месторождение касситерита по качеству и количеству руды почти не уступает уникальному Солнечному. А возможно, и побогаче его. Лабораторные анализы показали, что Фестивальное месторождение весьма своеобразное, комплексное. Мать-Природа старательно потрудилась, перемешав и круто замесив здешнее рудное тело, включив в него кроме касситерита еще и солидные порции меди, вольфрама, а в качестве добавок, которые тоже представляют собой интерес для будущей, как говорит начальник лаборатории, попутной добычи, такие ценные элементы, как свинец, цинк, висмут, индий и другие.

Наташке нравится ее работа в лаборатории, потому как здесь они одними из первых узнают главные новости, разгадывают секреты добытых геологами образцов – намытых полевиками-поисковиками шлихов и поднятых из глубин буровиками кернов, взятых из пробитых канав первых проб, оценивая их, определяя количественный и качественный состав, раскладывают по полочкам, по составным частям, по элементам, определяя процентный состав полезных минералов и, уже на основании лабораторных анализов, выносятся заключения по каждой зоне, принимаются решения, даются рекомендации. Одним словом, лаборатория, как главный штаб, или как говорит их очкастый начальник, «мозговой центр» геологоразведочной партии, без слов, на основе одних неоспоримых вещественных показателей, выносит свое бесстрастное объективное суждение по тому или иному участку, рудному полю и зоне.

Фестивальное месторождение – комплексное и представляет собой, в отличие от Солнечного, своеобразный куст, а вернее сказать, этакую компактную группу близко расположенных рудных тел, рудных зон: Ягодная, Горелая, Западная, Лучистая, Водораздельная. На одном из них, а вернее, на Горелом, работает техником-геологом и ее Ленечка. Они, как он сам говорит, «рубят канавы». Круглый год на открытом воздухе. С картой в руках Леонид Федотов определяет место, отмеченное на бумаге, «задает канаву», определяет границы. Бригады канавщиков долбят скальную породу, закладывают взрывчатку и методом «взрывом на выброс» заглядывают внутрь горы, а ее Ленечка отбирает образцы, которые тут же отправляет в лабораторию для анализов, и таким образом прослеживает рудную зону, определяя ее размеры и «простирание» на местности.

Этим летом Наталья близко познакомилась с женщиной-ученой, с доктором наук Екатериной Александровной Радкевич. По ее просьбе безотказная Наталья часто проводила внеплановые лабораторные анализы, прихватывая лишние часы, оставаясь и вечерами, помогала по силе-возможности обрабатывать полевые материалы, вести ученым сотрудникам свои научные исследования. Сюда, в Фестивальный, часто приезжал и молодой улыбчивый начальник экспедиции Казаковский, которого женщины поселка меж собой прозвали «Золотой рыбкой», потому что тот всегда откликался на любую просьбу, особенно по части жизненных бытовых вопросов снабжения, и суровый, резкий на слово, придирчивый главный геолог Анихимов (он почему-то в каждый приезд «прицеплялся» к их начальнику лаборатории, находил у того в работе разные недостатки, придирчиво проверял график последовательности проведения анализов) и секретарь райкома Мальцев, видный такой из себя мужчина, и многие другие, даже из краевого центра. Все они подолгу беседовали с Екатериной Александровной, прислушивались к ее словам и советам. Все ж как-никак, а ученая с мировой славой!

Наталья сначала при ней очень робела, смущалась и боялась лишнее слова вымолвить, чтоб не опростоволоситься по своей деревенской необразованности, отвечала только «да» или «нет», но потом постепенно привыкла и до того осмелела, что как-то вечером, когда уставшие от пробирок и микроскопа, надышавшиеся «противной химии», устроили чаепитие, осмелевшая Наталья даже спросила Екатерину Александровну о том, что правду ли говорят, будто бы она воевала на фронте и там получила ранение своего лица.

– Нет, – сказала Радкевич и рассказала грустную историю, как она попала в автомобильную катастрофу и что с тех пор не любит ездить в открытых машинах.

К приезжим ученым, вернее, к одному научному сотруднику, у Натальи был свой тайный интерес. Звали его Виталий. Он и смуглым лицом, и фигурой, и даже голосом был очень похож на Федьку-цыгана, отчаянного охотника и рыбака, в которого Наташка была влюблена по своей первой девической молодости. Как увидела она Виталия, так и сердце у нее вдруг ни с того ни с сего захолодело и гулко застучало: неужели он, ее Федька? Потом облегченно перевела дух: нет, не он. Этот был хоть и похож на Федьку, а все же и отличался городской модной одеждой и манерами от бесшабашного таежника. Был другим, незнакомым ей и чужим. Только, сам того не ведая, всколыхнул он ее душу, нарушил спокойное течение жизни, всколыхнул давно ею забытое и спрятанное в самую глубинную кладовую памяти ее сердца.

Не дал ей Федька-цыган той доли радости и счастья, на которые она так надеялась и которой так страстно желала. Любил он другую, Нинку, у которой, как про себя с неприязнью отмечала Наташка, единственное что и было, с ее, Наташкиной, точки зрения, неоспоримо красивым, так это длинная русая коса, толстая, как пароходный канат, и шелковистая, как нежная ковыль-трава. Никто не ведает о том, сколько слез горючих она выплакала в подушку, сколько бессонных ночей провела Наташка в те свои девические годы. И, сгорая в неутешном своем страдании, терзаемая ревностью, решилась Наташка в бездумном своем отчаянии на безумный шаг, тайно надеясь своей горячей и неопытной еще тогда любовью навсегда «привязать парня к своему телу и душе».

Выследила она Федьку и, когда послал его отец в тайгу на заимку, чтоб сена накосить да к зимней страде подготовить немудреное охотничье жилище, Наташка двинулась следом за ним. Тайга ее не пугала и одиночный путь по звериным тропам не страшил. Надумала она «заблудиться» и выйти «случайно» на заимку к Федьке.

Отправилась она налегке, безоружная, с берестяным уемным туеском, с какими девки по ягоды в тайгу ходят. Медведя по пути встретила, не сробела. На берегу речушки встретились. Косолапый смешно так рыбу вылавливал. Передними лапами, как руками, хватал рыбешек и выбрасывал через плечо назад, за спину, на песчаный берег. Схватила Наташка палки да камни, попавшиеся под руку, швырнула в зверя, закричала на него, ухнула. Испугался медведь нежданному появлению человека, бросил рыбу и, встав на четвереньки, пустился наутек. А Наташка, не будь дурой, пособирала серебристую живую еще, трепещущую серебром рыбу, набила «уловом» свой туесок и, довольная своей смелостью, двинулась дальше.

А как подошла к заимке, так заробела. Не может совладеть с собой, и все тут. Ноги вроде деревянных палок стали, не слушаются. Забралась она на склон сопки, припряталась в зарослях кедрового стланика и оттуда, из своей засады, из зеленого укрытия, счастливо наблюдала за своим Федькой, как он, без рубахи, смуглый телом, напевая себе под нос, сноровисто косил густую траву, как стелилась она, скошенная, под его ноги ровными рядками, как сгребал он провяленное сено, и каждый раз Наташка мысленно ставила себя рядом с ним и как бы размашисто и чисто срезала траву под корень косою, шагая с ним в паре, как бы двигала граблями и вилами, вороша сено, и не было бы для нее другой более высокой, упоенной счастьем, радости жизни! А как смущенно замирало ее сердце, когда под вечер Федька-цыган, усталый и блестящий пóтом в последних солнечных закатных лучах, раздетый догола, сильный и жилистый, проворно и весело бежал к реке и шумно плескался в студеной горной воде! Никогда еще в жизни не приходилось ей видеть обнаженного парня. Потянуло ее к нему, своему желанному и ненаглядному. Раскинула бы руки, как крылья, и с крутой сопки слетела бы к нему, чтоб так же быть рядом и весело плескаться в студеной, обжигающей воде, бросать друг в друга пригоршнями брызги и ощущать неповторимую радость бодрости и обновления!..

До позднего вечера просидела она в кедровом стланике, давя на лице и теле своем проклятое комарье и слепней, пока не вспыхнул в окошке заимки золотым светом огонек лучины. Тогда и вышла она из своего укрытия и двинулась к низкому срубу, к своей неясной манящей судьбе.

Обман ей вполне удался. Федька поверил в то, что она заблудилась и «случайно» вышла, набрела на заимку. Поверили и родные, счастливые тем, что она нашлась, живая и здоровая, что ее не «задрали досмерти звери». А тогда, в свой счастливый вечер, высыпала Наташка на стол из туеска свежую рыбу, поведала растерянному Федьке-цыгану о медведе-рыболове, да приврала слегка, как она сначала его напугала, а потом косолапый гнался за ней, и как ей было страшно, как она бежала и сама не знала куда. Рассказывая, Наташка тут же освежевала рыбу и, заставив Федьку разжечь печку, сварила в котле вкусную уху.

После сытного ужина спать улеглись в разных углах. Наташка на полатях, а Федька-цыган постелил себе на полу за печкой старый тулуп. Но среди ночи, дождавшись, когда скроется за сопкою глазастая луна, Наташка притворно ойкнула громким голосом, разбудила парня.

– Ты-к чо? – спросонья выдохнул Федька. – Чо?

– Медведь! – громко зашептала пуганым голосом Наташка. – Тот самый, наверное!..

– Спи, глупая…

– Медведь! Боюсь я!..

Наташка проворно соскочила с полатей и, раздетая, скользнула к Федьке под полу тулупа, сладко пахнущего старой шерстью и кожей, прижалась в «страхе» к сонному парню. Тот обнял ее и она, дрожащая и тающая от счастья, чуткой кожей спины ощутила его шершавую горячую ладонь и как та ладонь сладостно дрогнула и замерла, а потом трепетно заскользила по ее голому телу…

Три дня длилось ее, краденое у Нинки, счастье, а потом они вместе с Федькой пошли через тайгу домой, в село. Только не оправдались ее надежды и старания, не удалось Наташке привязать «парня к своему телу и душе». Дорога и люба была ему по-прежнему только одна Нинка, и никто больше.

А после их совместного возвращения по селу поползли разные нехорошие сплетни да разговоры. Наташка, чтобы отмести всякие подозрения, стала открыто завлекать симпатичного лицом и тихого характером Терентия Чухонина, парня видного и сильного, убегала с ним в тайгу. Хотелось ей еще и досадить Федьке-цыгану, что и ей тоже «все едино и равно», что и у ней есть свой ухажер. Только Терентий, Тимоха-растеряха, был очень даже неопытен, не умел даже как следует целоваться, млел и терялся перед ней, доставляя Наташке ненужную радость. А когда Терентия провожали в армию, Наташка всенародно, на глазах у соперницы Нинки и Федьки-цыгана, на пристани подбежала к Чухонину и расцеловала его, тем самым как бы навсегда отметая от себя всякие бабские сплетни и пересуды…

Вот обо всем этом, забытом и таком памятном в ее сердце, напомнил ей Виталий, смуглолицый научный работник, похожий на Федьку-цыгана.

2

Леонид пришел поздно, позднее, чем обычно. Наталья, чутко прислушивавшаяся к звукам на улице, если можно так назвать пространство между недавно срубленными двухквартирными домами, безошибочно угадывала шаги своего «командора». Походка у Федотова действительно была такая, командирски уверенная и начальственно твердая.

Улавливая его шаги, Наталья внутренне уже томилась, зажималась в кулачок, покорно-податливая и готовая пожертвовать всем, лишь бы ему угодить. Бог с ним, с равноправием, с эмансипацией! Семья у них, а не производство. А в семье всегда кто-то старшим должен быть. Она понимала и видела, что он ее любит, но любит по-своему, по-федотовски. В любом деле, в любой момент Леонид умел показать и подчеркнуть свое превосходство, правда, специально, назойливо он это никогда не делал, все выходило у него как бы само собой, естественно так, без нажима. С первых дней их совместной жизни, даже с первого дня знакомства на том рейсовом пароходе, она видела, понимала, что он старше ее, а значит, опытнее в жизни, умудреннее, и это Наталья восприняла как бы само собой разумеющееся, как дважды два, а через несколько месяцев с удивлением обнаружила, взглянув на себя как бы со стороны, что она для него скорее воспитанница, нежели жена, подруга жизни. Неловко ей сделалось и обидно, но так уж сложилась их жизнь и поздно ей было менять устоявшиеся отношения, стыдно было выпрашивать себе равенства…

Он, ее Ленечка, все, конечно, и видел и понимал, что в ее душе происходит, но оценивал все по-своему: «Бабьи слезы, как вода, сохнут быстро. Зато жена будет мужняя – по образцу и подобию». Своими собственными жесткими руками он гнул и ломал ее, вместо того чтобы терпеливо и заботливо растить, как дерево, по себе и для себя, для них обоих.

Сидел он за столом уверенно, расставив ноги, и ел не спеша, сосредоточенно, старательно орудовал ложкой, как недавно работал, отдаваясь полностью Долгу и Делу. Он жил прямо и открыто, исповедуя всюду один предельно четкий закон: «Не умеешь – научим, не хочешь – заставим!» Как в армии, служба в которой научила его раз и навсегда уважать дисциплину и исполнительность.

– Сержант Федотов!

– Я!

– Приказ поняли?

– Так точно!

– Выполняйте!

– Есть!

Он без особых усилий выполнял производственные задания, мало задумываясь над чем-нибудь конкретном и смутном. Он не любил неясности. Выбирать да решать, колебаться и брать на себя груз ответственности – это по армейскому уставу положено не младшим командирам, а вышестоящему командованию. Он – исполнитель. Чужой воли, чужих приказов, чужих проектов. Исполнитель ревностный, дотошный и предельно честный, ради Дела и Долга не щадящий ни себя, ни подчиненных, ни тем более своей жены. Она тоже была частью его Дела и Долга.

– Вкусненько! – сказал он, доедая до конца, так что тарелка оставалась чистой.

В его устах это была высшая похвала.

Леонид не любил оставлять после себя, как говорил, «недоедки». Считал это барством и пережитком, и всюду повторял, что каждый продукт – результат труда многих людей, а приготовленная пища – конечный итог коллективной работы, помноженной на талант повара. В войну ему пришлось много голодать, и он на всю жизнь приучился ценить каждый кусок хлеба и тарелку супа.

– Может, еще? – Наталья сидела рядом на краешке табурета и снизу вверх смотрела на своего мужа, готовая по первому мановению вскочить и исполнить любой его приказ, или даже намек на приказ.

– Нет, спасибочки! Наелся до отвала, – Леонид откинулся на спинку стула, блаженно улыбнулся, на его лице, темном, почти коричневом, продубленном ветрами и морозами, выжженном солнцем, появилась теплота довольного жизнью человека. – Теперь можно и на боковую.

Так было всегда. Он приходил поздно, плотно поев, укладывался спать. Утром он просыпался первым, чуть свет, и, вскочив с постели, сунув ноги в валенки, принимался растапливать печь. Топили почти круглый год: в доме должен стоять «живой дух».

Нырнув под одеяло, Леонид включал радио. Газет он почти не читал, а книги и кино любил только «про войну или шпионов». Да еще признавал свою, техническую литературу, которую положено читать по работе: инструкции, справочники, правила по технике безопасности, методические указания и прочую печатную продукцию, чем-то похожую на армейские уставы и наставления.

Уважал радио. Считал его важнейшим изобретением двадцатого века. Концерты его мало привлекали, но и не чурался их, особенно выступлений популярных эстрадных певцов, среди исполнителей народных и модных песен выделял Клавдию Шульженко и Владимира Трошина. Наталья тоже полюбила их. Они этих певцов могли слушать часами. Сожалел, что сюда, на Дальний Восток, еще не пришло телевидение.

– Говорит Москва, – раздался голос знакомого диктора. – Передаем последние известия.

Последние известия Леонид слушал ежедневно и считал, что настоящий современный человек, где бы он ни жил – в тайге или в столице – обязан быть в курсе всех важнейших событий, происходящих в нашей стране и за ее пределами. Леонида интересовало все: что нового в столице, братских республиках, как идет уборка хлеба, какие виды на урожай хлопка в Узбекистане, ударный труд на строительстве железнодорожной магистрали Абакан – Тайшет, пуск новых агрегатов на Братской ГЭС, сообщения корреспондентов о ходе строительства гидроэлектростанции в знойном Египте на древней реке Нил, которое идет при активном участии и бескорыстной помощи нашей страны, и о жизни на Кубе, и о многом другом, таком далеком и почему-то близком ему.

После Москвы передавали дальневосточные последние известия, а потом включался местный радиоузел и начинался рассказ из Солнечного, из штаба экспедиции.

Наталья помыла посуду и принялась за глаженье, краем уха слушая радио. Ждала, когда закончится передача новостей и начнется вечерний концерт артистов эстрады. Вдруг она насторожилась, замерла с горячим утюгом в руках. Из Солнечного сообщали о новом трудовом успехе бригады горнопроходчиков, которую возглавляет Семен Матвеевич Хлыбин.

«Какими судьбами? – Наталья припомнила щедрого гуляку-старателя, Саньку Хлыста, сродственника деда Мокея, недоуменно прислушиваясь к сообщениям из Солнечного. – Ведь он больше по золоту, а не по касситериту… Деньги греб лопатой. Неужели тот самый?» Но диктор снова повторил имя бригадира Хлыбина, и у Натальи все сомнения отлетели: он! А потом выступал Евгений Александрович. Наталье нравился молодой и симпатичный начальник экспедиции, и она вся превратилась в слух. Казаковский хвалил и бригадира Хлыбина, и горняков, и среди других проходчиков назвал и забойщика Терентия Чухонина.

Наталья замерла. Она верила и не верила своим ушам. Неужели и он тут? Славный Терентий, робкий Тимоха-растереха… Грустно улыбнулась, припомнив, как заманивала его в тайгу, как притворно падала в траву, как целовала его на виду у всех на пристани. Неужели уже возвернулся со своей армейской службы?..

И еще подумала о том, что ничего удивительного не будет, если здесь, в Мяочане, вдруг объявится и Федька-цыган со своей Нинкой, хотя Наталья доподлинно знала, что они уехали на Украину и счастливо живут там, в богатом селе под Мелитополем, оба работают в совхозе, она – птичницей, а Федор – механизатором, и что у них двое детей, мальчик и девочка…

А вот у них с Ленечкой пока никого нет, ни сыночка, ни доченьки. Ленечка детей не хочет, как он говорит, «еще не время» и ребенок будет обузой, «камнем на шее». А ей хочется познать материнское счастье, иметь своего, родного – пусть мальчика, а лучше – девочку, – и тогда ее дальнейшая жизнь обрела бы смысл земного существования, наполнилась бы светом радости…

3

Поздним вечером в кабинете Казаковского собрались дипломированные педагоги. Молодые учителя, еще ни разу самостоятельно не проводившие ни одного урока, и те, за плечами которых не один год работы в школе. Среди них находилась и Валентина Сиверцева. Комсомольский секретарь имела педагогическое образование. Собравшиеся теснились группками, переглядывались, знакомились, оживленно перешептывались. По взволнованным лицам можно было прочесть, что корпоративный дух у них еще окончательно не повыветрился.

– Понимаете, с какой целью мы вас пригласили? – спросил Казаковский, открывая совещание.

– Догадываемся, – отозвались сразу несколько человек.

– Ну и как? – спросил секретарь парткома.

– Дело нужное, да только никаких условий нет.

– Тогда ответьте нам на основной вопрос: хотите детей учить или нам других педагогов приглашать? – спросил Воронков.

– А где учить их? Под елкою-сосною?

– Сначала дайте нам ответ: хотите? – Казаковский внимательно, словно видел впервые, всматривался в каждого.

– Разумеется! Стосковались по родному делу, – послышались дружные ответы. – За нас наши дипломы говорят!

На том, первом, совещании «педагогического совета» было решено главное – создать в поселке свою начальную школу. Создать своими силами. И Казаковский стал ее директором, чтобы придать сразу же, с первых шагов становления школы, надлежащий ей авторитет, хотя, как общеизвестно, в геологических вузах учительских дипломов не выдают. Но по-другому он и не мог поступить, поскольку и в этом нужном деле пришлось брать всю ответственность на себя. Школьным директором он стал не то что неофициально, а, можно сказать, самозванно и почти подпольно. Никто его не назначал на эту должность и, конечно, не утверждал. Но так требовала жизненная обстановка, и он это хорошо понимал: школа из обычной общеобразовательной силы в условиях таежного поселка превращалась в фактор социально-экономический, в тот мощный магнит, который притягивал и помогал удержать в экспедиции многих нужных специалистов, имеющих детей, особенно младшего школьного возраста.

На следующий день нашли и подходящее здание. В поселке заканчивали строительство новой лаборатории. На расширенном заседании парткома, которое транслировалось по местному радио, как и все иные совещания, приняли решение: быстрее достроить, вернее, накрыть крышу сруба и переоборудовать его под школу, а под лабораторию начать строить новый дом.

Весть эта мгновенно облетела поселок, и не только в часы стройповинности, а до глубокой ночи в школе звенели пилы, стучали молотки. На объекте трудились с особым энтузиазмом, особенно те, у которых были дети-школьники. В помещении быстро сделали нужные перегородки, и в результате получились три классные комнаты, учительская и раздевалка. Из оструганных досок спешно сбивали столы и скамейки. Красили в черный цвет листы фанеры для классных досок.

В Хабаровске, в управлении, Казаковский нашел и понимание и поддержку. Там многие руководители хорошо знали, что такое таежный уют и что означает для экспедиции своя школа. А вот в райисполкоме, особенно в районном отделе народного образования, геологи не встретили поддержки. Из района последовали категоричные приказы:

– Закрыть! Немедленно! Прекратить самодеятельность!

Но Казаковский не реагировал на грозные окрики. И 1 сентября, как и по всей стране, состоялось торжественное открытие своей начальной школы. Торжественное, но не официальное.

День на редкость выдался по-летнему теплый, солнечный. На лужайке перед школой выстроились дети. Нарядные, в школьной форме. С цветами в руках. Тут же и родители, радостные и взволнованные. И не менее их взволнованные учителя. Они, как и до этого дня, числились на своих прежних должностях, поскольку ни сметы, ни штатов для школы так и не выделили. Но это их мало тревожило, поскольку свершилось главное – они приступили к работе по своей профессии. Среди толпившихся родителей Казаковский увидел и маркшейдера Петряка, и шофера Степаныча, и буровика Сурикова, и многих других. Вдруг к нему быстро подошла молодая женщина и протянула букет цветов. Он узнал ее. То была бойкая жена токаря Селиванова.

– Спасибо вам! – сказала она и, засмущавшись, пошла в сторону.

Казаковский и секретарь парткома сказали напутственные слова. На мачте взвился алый стяг, и небольшой духовой оркестр заиграл Гимн. Потом наступил долгожданный миг.

– Внимание! Первый звонок на урок! – Евгений Александрович, взглянув на часы, выждал, пока минутная стрелка не подойдет к половине девятого, и включил электрический звонок.

Раздалась веселая переливчатая трель, которая тут же утонула в аплодисментах и радостных восклицаниях. В Солнечном прозвенел первый школьный звонок. И учителя чинно и с подобающей торжественностью повели школьников в новые классы.

А под вечер в кабинете Казаковского зазвонил длинный телефонный звонок. Он сразу понял – вызывает междугородная. На проводе – секретарь райкома партии.

– Казаковский? Тут на тебя опять жалуются, – в басовитом голосе Виктора Григорьевича слышались нотки недовольства и раздражения. – Из районо. Где ваши дети? Почему не приехали на занятия? Или у тебя там своя подпольная школа появилась?

– Не подпольная, а самая обыкновенная, – ответил Казаковский как можно спокойнее и деловитее, зная взрывчатый властный характер Виктора Григорьевича. – И работают в ней учителя с дипломами.

– Ты мне мозги не пудри, отвечай прямо, – гудел в телефонной трубке голос Мальцева. – Штатное расписание на школу имеешь?

– Пока нет, – ответил Казаковский.

– Что значит – пока? Нет у тебя штатного расписания по школе. Никто его не утверждал. И сметы расходов нет. Вот и получается сплошное нарушение порядка. Одним словом – партизанщина! А за это ответ держать придется тебе лично. – И, сделав паузу, снова загремел: – Ты получал из района бумагу? Почему не выполняешь распоряжение? Тут у меня в кабинете находится начальник районного отдела народного образования. Милая женщина, она вся извелась из-за ваших партизанских фокусов, поскольку несет персональную ответственность за все образование по району.

Казаковский встречался с этой «милой женщиной». И не один раз. Непробиваемая как броня и бесчувственная до каменной прочности. Ее нисколько не тронули доводы геологов, что их дети мучаются с ежедневными поездками. Она с удивительным упорством, достойным лучшего применения, стояла на своем: школа в Солнечном незаконная, значит, ее следует закрыть.

– Этой милой даме посоветуйте, Виктор Григорьевич, не слать бумаги, а приехать к нам в Солнечный самой, посмотреть и убедиться, что никаких нарушений школьной программы не делается. Да попутно хорошо бы ей подсказать и помочь, поделиться опытом с нашими педагогами. Не так уж часто в районе строятся новые школы, – ответил Казаковский. – А сегодня мы торжественно открыли свою школу. Вот поэтому и не послали автобусом детей вам в город.

– Не срывай кампанию по народному образованию. Анархии у себя в районе мы не допустим! Так что придется тебе самозваную школу сегодня же закрыть и готовиться на бюро райкома, где тебе, будь уверен, второй выговор уже обеспечен.

Первый выговор Казаковский получил летом, во время сенокоса. Геологоразведочная экспедиция по разнарядке райкома партии, как и остальные промышленные организации района, выделила людей на заготовку сена. Может быть, даже больше, чем другие. И транспорт для перевозки сена. Хотелось помочь району в заготовке кормов, хотя у себя в экспедиции дел невпроворот: полевой летний сезон в полном разгаре, каждый человек на учете. Да к тому же только начали закладывать вторую штольню на Фестивальном, а там хлынули неожиданно подземные воды… Одним словом, своих забот было по горло. Естественно, на заседании бюро райкома Казаковский не смог точно назвать цифры по сенокосу. «Сколько у тебя людей выехало, знаешь?» – спрашивал Мальцев. Казаковский назвал количество командированных, мысленно вспоминая, как их персонально каждого по одному с превеликим трудом выделили из штолен, буровых, конторы, ремонтных мастерских… «А сколько вчера вышло на поле?» – допытывался секретарь райкома. Этого Казаковский не знал. «А сколько они накосили?» – бил вопросами Мальцев. И этого Казаковский не знал. Он надеялся, что такие сведения в райком должны были бы поступать непосредственно из колхозов, с мест заготовок сена. И об этом сказал вслух.

Тогда и взорвался Мальцев. Нет, он не кричал своим мощным хрипловатым басом, даже особенно не повышал голоса. Он встал из-за стола, прошелся по кабинету. Рослый, седоволосый, озабоченный, и на его суровом крупном лице, изрезанном морщинами, можно было читать сплошное недоумение и негодование. Он встал напротив Казаковского и выпалил: «Если сам начальник ничего не знает, – он убийственно подчеркнул голосом слова ‘‘сам начальник’’ и ‘‘не знает’’, – то уже одно это показывает, как он относится к выполнению партийного задания! Предлагаю за халатное отношение к важному государственному мероприятию объявить товарищу Казаковскому выговор!»

Все тогда как-то сразу притихли. Никто ему не возразил из членов бюро райкома. Казаковский где-то подспудно чувствовал, что создавшаяся неблагоприятная обстановка в районе с заготовкой сена требовала каких-то решительных мер и секретарь райкома пошел на ужесточение, на волевой нажим. Понимал и то, что, наказывая его, начальника крупнейшей и притом самостоятельной экспедиции, Мальцев рикошетом бил и по остальным руководителям предприятий. Но в то же время Казаковскому было и обидно: за что? За какие грехи? Он вспыхнул. Встал. Однако внешне не показал своего состояния. Сдержал себя. Только пожал плечами и произнес фразу, которая как-то сразу родилась в его сердце, – фразу, которую потом часто будут вспоминать и в райкоме и за его стенами: «Ну, если коровы будут сыты не сеном, а моим выговором, выносите, я буду доволен!» И сел. Выговор ему тогда все же вынесли. Правда, спустя несколько недель его отменил обком партии, вмешался сам Алексей Павлович, хотя Казаковский не жаловался и не обращался к нему.

А теперь надо объясняться по поводу школы. Если подходить формально, то, конечно, Казаковский во всем виноват. Но у него просто не было другого выхода.

– Может быть, вы и правы, Виктор Григорьевич, школу мы открыли самовольно. За это готовы нести ответственность, – говорил Казаковский, разъясняя безвыходность своего положения, – однако закрывать ее уже поздно. Не имею я на это никакого права. Да и народ не позволит.

– Разберемся на бюро, – ответил сухо Мальцев и повесил трубку.

В Солнечный одна за другой зачастили специальные комиссии, уполномоченные, инспекторы; они дотошно копались в личных делах школьных учителей, в школьных программах, беседовали с каждым, экзаменовали их, нервировали, присутствовали на уроках, проверяли конспекты, придираясь к любым мелким промахам и просчетам, однако они не могли не видеть главного – школа работает нормально, классные помещения оборудованы нужными наглядными пособиями, а главное – успеваемость ребят по сравнению с прошлыми годами, когда их ежедневно возили за десятки километров на автобусе в район, заметно поднялась.

Грозные распоряжения и указания с требованиями немедленно закрыть школу сыпались одно за другим: из района, из райисполкома, из краевых организаций… На всех учительских совещаниях и педагогических кворумах районного и краевого масштаба имя начальника геологоразведочной экспедиции склоняли неустанно, как «партизана», «анархиста», «директора-самозванца», открывшего «подпольную школу»…

1

Вутятин, покручивая пальцами усы, смотрел на проект, присланный из Мяочана, который солидной папкой лежал перед ним на столе, и почему-то вспоминал строчки Маяковского из знаменитого стихотворения насчет паспорта, которое Андрей Данилович знал наизусть и в молодости, еще до войны, читал со сцены на вечерах самодеятельности. Эти строчки как нельзя лучше подходили к проекту, вернее, к отношению к нему в управлении: «Берут его, проект, как бомбу, берут, как ежа, как бритву обоюдоострую, берут, как гремучую, в двадцать жал, змею двухметроворостую!» И – спешат избавиться, торопятся переложить ответственность за решение вопроса на другие плечи. Чтоб начал первым кто-то другой, а они – поддержат! Так уж завелось издавна. Вопрос, который собираются решить отрицательно, обычно долго блуждает по разным столам и инстанциям, он как бы висит в воздухе, пребывая в таком неясном подвешенном состоянии между небом и землей неопределенное время. Те, кому надлежит оценить, высказать свое мнение и решить его, чего-то медлят, выжидают, вероятно, тайно надеются, что вопрос решится как-нибудь сам собой. Или, еще лучше – о нем забудут, он «утонет» в массе канцелярских дел, его тихо «похоронят» в каком-нибудь шкафу и – дело с концом…

Проект мяочанцев, как пороховой заряд, таил в себе опасности. К нему не знали, как и подступиться. В нем чуть ли не каждая страница и чуть ли не каждый столбец цифр невольно вызывали своей новизной явно положительную реакцию своей продуманностью, целеустремленностью и широтой. Проект не был похож на все предыдущие, на все другие, присланные в управление из аналогичных по масштабам экспедиций. Он явно не катился по «рельсам» и, естественно, на него была соответствующая реакция. Мягко говоря, имелись некоторые сомнения. И этих сомнений набиралось более чем достаточно, чтобы преградить дорогу новшеству.

Вот загвоздка-заковырка какая! Мудреная задачка со многими неизвестными. Решать ее не перерешать. Впрочем, если посмотреть на тот же проект с иного конца, с другой стороны, то и сложностей особых не видать, и загвоздки-заковырки сами собой разворачиваются и раскручиваются, расстилаясь ровненькой дорожкой убедительных выкладок очевидных доводов… Вся беда их состояла лишь в одном – они не укладывались в привычные схемы, в четко обозначенные и привычные границы «от» и «до». И потому-то таили в себе взрывоопасную силу, как случайно обнаруженная тяжелая бомба в густонаселенном квартале. Эту бомбу и надлежало ему, Вутятину, обезвредить, разминировать. Сначала снять, открутить головку-взрыватель, а потом и вынуть из нутра всю грозную взрывчатку. А ежели она разминированию не поддается, то, не задумываясь, подорвать на месте. Уничтожить! То бишь перечеркнуть жирным красным карандашом труд мяочанцев, признав его «технически неграмотным», подтвердив примерами о том, что он «содержит ряд ничем не обоснованных расчетов», а посему заключить в конце – «не соответствует реальным условиям».

Такова была дана ему, Вутятину, установка от самого начальника управления, хотя Виктор Андреевич прямо об этом ему и не сказал, а только как бы между прочим дал понять. Он чуть-чуть намекнул выразительной полуулыбкой и тем своим особым тоном, каким были сказаны простые, обычные слова насчет «внимательного ознакомления» да «надлежащей помощи молодым специалистам», очень толковым, деловитым, настоящим энтузиастам Мяочана, но которые, дескать, живя в тайге и далеко от центра, «слишком высоко витают в облаках, забывая о суровой действительности и реальных возможностях».

«Хитро ж устроена наша человеческая жизнь! – грустно думал Вутятин, – живешь-работаешь себе спокойненько, и вдруг вызовет к себе начальник и свалит на твою голову что-нибудь такое, Бог знает откуда появившееся, поставит такую задачку с колючими загвоздками, этакую розочку со сплошными острыми шипами, к которой и ты и другие притронуться ни с какой стороны не могут».

Вутятин, не двигаясь, сидел на своем стуле с мягкой самодельной подушечкой на сиденье, чуть скосив глаза, как бы издали, со стороны, посматривал на злополучный мяочанский проект. И думал. Рядом, у края стола, у стены, стоял обычный тонкий стакан, наполненный водой, в него опущен самодельный небольшой кипятильник. Вода начинала слегка пузыриться, и Андрей Данилович выжидал того момента, когда она окончательно «забулькает», чтобы отключить от сети и сыпануть в кипяток щепоточку настоящего зеленого китайского чая, пачку которого ему презентовал недавно начальник дальней экспедиции, ведущей поисковую разведку на границе с Китаем.

Андрею Даниловичу хотелось выпить стакан освежающего чаю, который, несомненно, поможет принять решение, то решение, которое давно ждет от него руководство. Так бывало не раз. Во все ответственные моменты жизни, поворотные моменты чужой судьбы он замыкался в своем кабинете, запирался на ключ, дотошно штудируя бумаги, вынюхивая их, выискивая малейшие загвоздочки, за которые можно было бы ухватиться, зацепиться и сделать «нужный» вывод… Сидел в таком самовольном заточении, взаперти до тех пор, пока не находил нужных аргументов, и уже на основании их составлял обоснованное заключение.

Но этот треклятый мяочанский проект выводил его из себя. Андрей Данилович мог ожидать всего, но только не такой колючей «заковырки». Одни сплошные странности, не предусмотренные ни наставлениями, ни указаниями из центра. Сплошные завихрения, и все явно не в ту сторону. По молодости, конечно, по неопытности… Хотя Казаковского можно обвинять всего лишь в одном недостатке – в молодости. Но такой недостаток весьма быстро изживается и проходит бесследно. А что касается опытности, то здесь можно и споткнуться. Казаковский хоть и немного, но поработал в управлении, понюхал «канцелярского пороха». Казалось бы, кое-чему научился. И вдруг – нá тебе! – полез напролом! С такой идеей! Ну слыханное ли дело! Словно здесь, в управлении, одни сплошные бездари-остолопы позарылись, ничего вокруг себя не видят, не знают, прямо-таки хоть сегодня же закрывай на ключ кабинеты и разгоняй всех по белу свету… Ничего себе загнул проектик! А позвольте вас спросить, уважаемые молодые, да из ранних, на каком, собственно, таком основании, а? И даже поучает тех, кто на посту и повыше и поответственнее вас находится? Ну, не прямо, скажем, а хотя бы даже и косвенно, в виде представленных расчетов проекта, как бы тыкая в них, в те расчеты, носом всех нас! Как хотят!

Вутятин помешал ложечкой, любуясь прозрачно-лимонной горячей жидкостью, от которой распространялся приятный запах свежего, круто заваренного зеленого чая. Ну как у них, у молодых да ранних, все просто решается! Раз-два и – в дамках! Как тогда, когда искупали в новом костюме и при портфеле с бумагами. Хорошо еще, что все благополучно обошлось, не заболел. А если мы вас самих по носику щелчком? По носику! И раз! И два! Небось, не очень-то приятно будет?..

И Вутятин, взяв свою ручку-самописку, наполненную, словно кровью, яркими красными чернилами, начал «щелкать».

Страницы мяочанского проекта и так пестрели пометками, галочками, вопросами – и робко поставленными тонким, чуть заметным острием карандаша, и начальственно-уверенными чернилами, и руководящими жирными красными вопросами и подчеркиваниями. Вутятин руководствовался ими как указаниями. Перво-наперво он единым махом, не вдаваясь в детали, убрал все разделы по благоустройству поселка – ишь чего вздумали! Строить «на дядю», на другое министерство, на тех, кто придет потом, после геологоразведчиков, и будет осваивать месторождение? Геологи – люди временные, пришли и ушли. Так было и так будет. А в Мяочане там они чего только не нагородили – и жилые дома капитальные, и детский сад, и школу, и Дом культуры, и парикмахерскую, и поликлинику… Так-так! Убрать. Сократить. А то еще, чего доброго, в следующем проекте потребуют ковровые дорожки да ковры в кабинеты. Аппетиты-то у них ого-го какие! Словно забыли, что по одежке и протягивают ножки… А в производственных разделах как размахнулись! Стационарные ремонтно-технические мастерские, гаражи, электростанция… Наполеоны, да и только… И поиск интенсивный, и предварительно-оценочные разведочные работы на перспективных площадях, и подготовка выявленных минерализованных зон к детальным разведочным работам… А мы их по носику! Щелк! Щелк!..

К концу недели, после соответствующего анализа и своеобразного умелого «поиска», у Андрея Даниловича поднакопилось достаточно веских «крючочков», выловленных в проекте, и начинал складываться надлежащий вывод. Тот самый «убедительный» вывод, которого от него ждут. Как говорят, он нашел начало конца, бросил первый увесистый булыжник в сторону мяочанцев, за которым должны градом посыпаться другие камни, ибо начнут их, как по сигналу, кидать многие. И, довольный исполнением служебного долга, Андрей Данилович начал не спеша выковывать в своем уме и заносить на бумагу абзацы будущего приказа, умело подгоняя привычные канцелярские слова друг к другу, чтобы они вставали железной твердостью.

Работа по оценке проекта двигалась к своему логическому завершению. Он снова, как обычно, заварил в стакане зеленый чай. Отхлебывая обжигающую душистую жидкость, наслаждаясь терпким ароматом, он самодовольно поглядывал на исписанные ровным почерком листы – на свой труд. И вдруг у него в голове мелькнула мысль, острая, как внезапный луч света в темной комнате. Ну, допустим, что на первый раз удастся осадить «ретивого мальчишку». Но это лишь на первый раз. А где гарантия, что Казаковский, после «коллективного избиения», успокоится и придет «в норму»? Где гарантия, что он напрочь откажется от своей затеи, от своего проекта и вовсе забудет о нем? А если дело повернется наоборот, если он, по молодости и настырности, да веры в свою правоту и обязательную справедливость, сломя голову кинется в бой? Если проект комплексного подхода застрял у него в башке, что тогда? А? Что тогда?…

Тогда снова жди второго «захода»? Ему-то что, ему, Казаковскому, терять нечего, даже наоборот, если допустить, что проект когда-то и где-то поддержат и даже примут к утверждению, он-то сам и вся его мяочанская шатия-братия будут ходить в героях, да еще в каких героях! Ну а нам и всем остальным экспедициям и партиям что прикажете делать? Вутятин с откровенной неприязнью посмотрел на проект, увидел вдруг в нем роковую взаимосвязь, неразрывную связь между мяочанцами и ими, всеми остальными. Тогда что же, всем придется поднажимать на все педали и равняться на передовых новаторов? Ну, нетушки!.. А комбинацию из трех пальцев не видали?..

Вутятин обозлился и сам на себя. Тоже хорош! Гусь лапчатый! Понесло в сторону, и не туда, куда надо. Нельзя же так зазря волноваться-распускаться. Работать надо! И Андрей Данилович, довольный сам собой, почувствовал прилив энергии, как некогда бывало в прошлом, в далекой молодости, когда силы брались невесть откуда, и трудности были не трудностями, когда вдруг и сама жизнь раздвигала перед ним широкие горизонты и возможности. Прокладывал и он таежные маршруты, в сложной местности не сбивался с пути и точно выходил в помеченную на карте, в заданную точку! Он самодовольно хмыкнул, расправил пальцами кончики усов:

– И сейчас выйдем… в заданную начальством точку! Эх, туды их растуды!

2

Обедать, вернее, ужинать, Вутятин отправился в ресторан «Дальний Восток». Как и обычно. И как всегда, не один. Вместе с закадычным другом, таким же старым холостяком Раковкиным, возглавлявшим один из ведущих участков геологического отдела. Внешне, если смотреть со спины, как шутили в управлении, их не различишь – оба одного околопенсионного возраста, оба среднего роста, оба в меру полноваты, ходят чуть грузновато, по-матросски, расставляя ноги, словно идут по качающейся палубе или по хлюпкому настилу на топком болоте. И одеваются одинаково, покупая костюмы, шляпы и галстуки почти в одно время и в одном магазине. Не различишь их лишь со спины, а вот с «фасада» – наоборот! – невольно удивляются, какие же они разные. Вутятин – круглолицый, нос слегка вздернут, а под ним усы, темные, торчат в обе стороны тонкими пиками. У Раковкина нет усов, нос длинный, крючковатый, лицо вытянуто, как дыня, и его, словно картину рама, обрамляет курчавая шкиперская бородка, аккуратно подстриженная, ухоженная.

– Закажем, как всегда, наш поздний обед, – произнес Вутятин, усаживаясь на свое любимое место у широкого окна, через двойные стекла которого хорошо просматривалась улица, гуляющая публика.

– А скорее, даже наоборот, наш ранний ужин! – шутливо поправил друга Раковкин, располагаясь напротив и также у окна.

К их столику подплыла, словно утка по заводи, полногрудая официантка, мило улыбаясь:

– Что прикажете?

– Как всегда, – произнес Андрей Данилович, а Раковкин утвердительно кивнул.

«Как всегда» – это бутылка армянского коньяка, две бутылки минеральной воды, обязательно овощи, летом свежие, зимой – соленые, красная и черная икра, масло, по чашке бульона с яйцом и по куску отбитой говядины, слегка поджаренной, с кровью, «как любят англичане».

Музыкантов еще не было. Но барабан и инструменты уже находились на сцене, если можно назвать сценой небольшое возвышение, ловко и ладно сколоченное из оструганных, выкрашенных досок. Насчет этой сцены оба друга не раз злословили и, между прочим, пришли к обоюдному выводу, что когда оркестр в полном составе начинает играть, то доски, наверное, тихо раскачиваются под ними в ритм музыке.

Официантка принесла коньяк, воду, хрустальную вазу со льдом и закуску – неразрезанные небольшие красные помидоры, порезанные крупно огурцы, масло, кетовую икру, тоже, видать, свежую, дышащую морем, крупнозернистые икринки приятно лоснились, словно облитые маслом ягоды красной смородины, и кубиком черную, паюсную.

– На Кавказе говорят, что чем красивее бокалы, тем неприятнее им соседство полных бутылок, – Андрей Данилович, произнося обычные свои слова, взял в руки хрустальные бокалы и внимательно посмотрел их на свет, убеждаясь в чистоте. – Бокалы, видимо, хотят побыстрее расправиться с бутылкой, опорожнить ее и разделить ее содержание между собой. Спешат сделать и ее такой же пустой, как и они сами, надеясь, что именно в таком виде они выглядят повыигрышнее!

– Пустые бокалы подобны хорошеньким женщинам, – философски произнес свою условную фразу Раковкин, разливая коньяк.

– Они невольно привлекают к себе внимание мужчин, – понимающе улыбнулся в усы Вутятин. – Дают пищу надеждам и воображению.

Начинался обычный вечер и их обычный ресторанный разговор. С годами у них выработался свой стереотип, свои три главных темы: тема номер один – о политике, вернее, о международном положении, тема номер два, наиболее излюбленная и не только ими, а и всеми холостяками – о женщинах, и тема номер три, которую обычно редко затрагивали в ресторане, – о геологии, вернее, о людях в геологии. Но если ее поднимали, то часто затягивался спор, заказывали еще бутылку и перемывали косточки всем, начиная от столичного министерства и кончая местными сослуживцами. И у каждой темы имелись свои «позывные». Произнося их, один друг как бы предлагал другому направление беседы и, если тема принималась, то собеседник тут же выдавал условный ответ. Так было и на сей раз. Вутятин, рассматривая пустые бокалы, как бы спросил: о чем будем рассуждать? Раковкин предложил тему номер два – о женщинах, Андрей Данилович мило согласился.

Тема о женщинах – тема вечная и бездонная, старая, как мир, и всегда желанно молодая. Она – как океан, и в ней можно плавать бесконечно долго. На этот раз Раковкин обозначил четкие берега – о женщинах науки. И это было принято. Раковкин недавно завел себе новую симпатию, защитившуюся кандидатку, и плыл на «волнах первой радости».

– Странно и несправедливо устроена наша жизнь, особенно для женщины, отдавшей себя науке, – философствовал Раковкин. – Пока она окончит вуз и аспирантуру, уходят самые золотые годы молодости, как принято говорить, и статистика подтверждает – такая женщина остается часто одинокой, не может найти себе достойного партнера, ибо мужчины к тому возрасту почти все давно обрели свои семьи.

– Верно, верно… В аспирантуре им, душечкам, некогда задумываться и, понимаешь, не до замужества. – Андрей Данилович хихикнул многозначительно, расправляя усы. – Преподаватели да профессора любят незамужних аспиранточек…

Намек был весьма прозрачен, но Раковкин не пошел на обострение. Стоит ли? Да и какой результат от словесной перепалки, кроме испорченного вечера? Он просто-напросто поднял словесный камень, брошенный в его огород, и, повертев его в руках, запустил через забор обратно, туда, откуда он прилетел. Иными словами, сменил тему.

– Знаешь, если начистоту, – сказал он доверительным тоном, словно и не было никаких намеков, – то у меня кошки скребут и царапают длинными коготками по сердцу.

– Ты о чем? – поинтересовался Андрей Данилович, наполняя бокалы и понимая с полуслова Раковкина.

– Да все о том же.

– Из-за проекта? – спросил Вутятин, готовясь к новой теме.

– Из-за проекта и его автора, – уточнил Раковкин, делая акцент на последнем слове.

– У меня лично к Казаковскому никаких претензий не имеется, – быстро ответил Вутятин, как бы отметая любые подозрения.

– Так ли? – не поверил Раковкин.

В управлении всем хорошо было известно, что три года назад Вутятина выкупали в реке, вернее, взяли за руки, за ноги и выбросили в воду. Пошутили, конечно, без всякого умысла. И одним из исполнителей был Казаковский. Молодой инженер только прибыл из столицы по распределению на Дальний Восток. Никто его не знал, и он никого. Казаковского тут же направили в Гарь, где одна экспедиция вела разведку на железную руду.

Едва он сошел с самолета, а там – наводнение. В конторе никого нет. Все, кто мог, трудились на берегу – спасали оборудование, хлеб, запасы продовольствия. Вода в реке прибывала. Люди нервничали. В сутолоке он нашел из начальства лишь кадровика, представился, а тот сразу: «Включайся! В первую очередь – мешки с мукой!» Ну и Казаковский, в чем был, не раздумывая, стал вместе с другими носить тяжелые мешки на возвышенное сухое место. И надо же было случиться так, что именно в это беспокойное время в экспедицию заявился Вутятин с большими полномочиями ревизора. Вылез из газика, чистенький такой, в темно-сером дорогом костюме, белоснежной сорочке, при галстуке, в шляпе. Усы начальственно торчат. А в руках – пухлый портфель желтой кожи.

Казаковский, взглянув на солидного мужчину, сразу сообразил: начальник экспедиции! Вытер грязные руки о край мешка. Надо бы представиться честь по чести. Глянул на себя, тихо ужаснулся – весь как леший в муке, в грязи. Единственный приличный его костюм, в котором ехал из Москвы и который берег, гладил утюгом, превращен в черт знает что. Никакая химчистка не спасет. Улыбнулся грустно и махнул рукой – заработаю на новый! И спросил у кадровика:

– Это и есть начальник нашей экспедиции?

– Не! Залетный гость! – ответил кадровик, доставая из нагрудного кармана пачку папирос. Молодой инженер ему откровенно нравился, и он протянул открытый коробок Казаковскому. – Куришь?

– Нет, – ответил Казаковский, продолжая разглядывать незнакомого солидного мужчину, стараясь по его внешнему виду определить, откуда он, этот «залетный гость», как выразился кадровик, и что ему надо в экспедиции. Может быть, кто-нибудь из местных руководителей?

– Мешать нам приехал, – сказал кадровик, как бы читая мысли Евгения Казаковского, и весело предложил: – Давай-ка его выкинем в воду! А?

– Давай! – так же весело и охотно согласился Казаковский, которому понравилась шутливая идея.

Недолго думая, они свалили Вутятина, схватили его за руки и за ноги, под общий хохот и шутки, раскачали и, невзирая на протестующие крики Андрея Даниловича, выбросили его в темные воды паводка. Тот полетел в реку, не выпуская из рук портфеля. Шлепнулся спиной, шляпа слетела с головы и поплыла по волнам. Место оказалось неглубоким, и Вутятин, чертыхаясь, сам выбрался на берег, грозя кадровику «не оставить без внимания издевательства». На Казаковского он и не смотрел тогда, просто не знал его и не принимал в расчет, понимая, что заводилой был именно кадровик. Вот на этот случай и намекал сейчас Раковкин.

– У меня лично к Казаковскому никаких претензий нет, – повторил Вутятин. – А к проекту имеются.

– И только?

– И только, – подтвердил Вутятин.

– А зря.

– Что зря? – уточнил Вутятин, пригубляя бокал.

– Что претензии имеются. Читал я проект. Как ни крути, как ни верти, а составлен он толково. Я бы сказал, даже талантливо, хоть ты и вынес ему смертный приговор, – и Раковкин, довольный собой, тем, что попал в самую точку, повторил: – Талантливо составлен!

Вутятин согласно кивнул, к удивлению Раковкина, и произнес слова, которые тот меньше всего ожидал от него услышать:

– Конечно, талантливо, – и тут же коротко, словно отрезая, добавил: – В том-то и кроется главная опасность. Для нас с тобой.

– Опасность? – удивился Раковкин, намазывая на хлеб, поверх масла, красную крупнозернистую икру.

– Вот именно, опасность. Для нас с тобой и для других.

– Позволю себе изречь стандартную школьную фразу: не понимаю?

– Все ясно, как вымытое дождем стеклышко, – Вутятин внутренне наслаждался своим превосходством над другом-красавчиком, который смог «заарканить» кандидатку чуть ли не у него на глазах. – По тому самому, что сделан талантливо и сам автор с Божьим даром.

– Андрей Данилович, я вас не понимаю, – Раковкин сделал упор на слове «не понимаю», произнеся его нараспев, и тут же сам выдал «железное» определение. – Талант не может быть опасным! Ты, дорогой, что-то путаешь.

Вутятин откинулся на спинку стула, нарочито внимательно посмотрел на Раковкина, словно видел его впервые, сочувственно усмехнулся:

– Эх, горе луковое! Жизнь прожил, но большую часть все в тайге. Открой глаза, погляди в суть дела!

Раковкин на такие слова, конечно, обиделся, но и на этот раз виду не подал. Сам затеял разговор на тему «номер три», так что – утирайся и помалкивай. Однако уступать не собирался и намеревался докопаться до той тайной истины, которая волнует не только Вутятина, а многих в правлении.

– Глядеть-то я гляжу, но вижу лишь одно: парень дельный проект прислал.

– А ты внимательней погляди, внимательней. Сквозь призму личной заинтересованности, – Вутятин сделал акцент на словах «личной заинтересованности».

– Давай конкретнее.

– Куда уж конкретнее! – Вутятин облокотился о край стола, отодвинув тарелку. – Ты сколько лет горбатился по маршрутам и корпел в конторе, а? В общей сложности четверть века? Так?

– Ну, так, – согласился Раковкин, отодвигая свой бокал.

– И я не менее твоего… И все мы тут со стажем ветеранским, так?

– Ну, так, – кивнул Раковкин.

– И никому, понимаешь, ни-ко-му в голову такое не приходило, – Вутятин заговорщицки понизил голос и поднял вверх указательный палец. – Никому! Жили-работали, и все по-умному, здоровье теряли, за дело общее болели. Всем было хорошо. И нас даже хвалили, награды выдавали. Так?

– Так, – подтвердил Раковкин, почесывая бородку.

– А теперь, выходит, все наши годы и старания и все труды – псу под хвост? И мы и наши методы устарели.

– Объективно, – Раковкин уловил главную мысль друга и уже не «плавал» в вопросе, улыбнулся. – Ничего не поделаешь, закон жизни!

– А кому он нужен, закон жизни? – Вутятин, оказывается, лишь подступал к самому главному. – Кому? Тебе? Мне?

– Государству прежде всего, – Раковкин поднял свой бокал и повторил, как тост: – Государству прежде всего! За наше государство!

– Живешь ты газетными понятиями, – Вутятин накрыл ладонью свой бокал. – Государству, может быть, и нужно, хотя я и не совсем в том уверен. Не совсем! Государство пока без грошей, а те, что есть, вкладываются сам знаешь куда. Не до касситерита ему сейчас! А касситерита этого самого понарыли в соседней стране столько, что по самое горло завалиться можно, бери сколько хочешь, только заказывай. Что, кстати, и делает наше государство. А что касается самого месторождения в Мяочане, то стоит ли так стремительно форсировать разведку? При умной голове там два десятилетия жить можно, катаясь как сыр в масле. И государство будет вполне довольным. Так, кстати замечу, и предлагает наш общий друг Вадим.

– Мудрость не шибко большая, – Раковкин снова поднял бокал. – Давай-ка лучше выпьем.

– Нет, погоди! – Вутятин отставил свой бокал подальше. – Тут на трезвую башку надо втолковывать. Чтоб хоть сам себя и меня пожалел, да других, у которых семьи. Он со своим талантливым проектом очень опасный человек, скажу я тебе откровенно. Ты на минуту представь себе, что будет, если проект примем и утвердим?

– Да ничего особенного! – Раковкин нарочито возражал, не соглашался, хотя в душе давно понял и поддерживал друга.

– Нет, будет! И очень особенное! Всех нас также заставят таким манером вертеться и напрягаться из последних сил. Во всех экспедициях!

– Да при чем здесь другие?

– При том самом. Наш темп, сам ритм жизни придется изменять, все будем вынуждены равняться на передовую экспедицию, – Вутятин с неприязнью произнес «передовую экспедицию». – И энтот сопляк с институтской скамьи, который без года с неделю руководит, станет задавать нам этот самый ритм. Понятно? Тут, брат, сама стратегия, а не только сегодняшняя тактика. Надо давить опасность в самом зародыше. Пускай повертится, как все мы, пусть с наше повкалывает, и многое станет ему понятным. Забегание вперед опасно! Вот где собака зарыта, – и, передохнув, сказал коротко: – Топи кутят, пока слепые, пока гавкать не научились.

– Талант гробим.

– Может быть, гробим. Но только на время. А себя спасаем. Отводим от себя опасность, – Вутятин взял бокал и поднял. – У нас выбора нет. Жизнь диктует. Давай за жизнь!

Выпили молча. Закусывали, и каждый думал о своем. Вутятин почему-то вспомнил документы, связанные с Мяочаном. Он их сегодня смотрел, и они невольно запали ему в память. У него из головы не выходило странное сочетание несчастливых дней и чисел: приказ о создании экспедиции имел порядковый номер тринадцать, был подписан тринадцатого января. Вутятин не поленился заглянуть в старый календарь, он их сохранял, и с удивлением обнаружил, что тринадцатое января пятьдесят шестого года вдобавок ко всему было еще и понедельником… Вот и мается экспедиция ни за что, ни про что… Идет сплошной кордебалет… Все у них складывается не так, как у людей. Ну, скажите на милость, как не верить приметам?

А Раковкин думал о тех невеселых сообщениях из Солнечного, которые ему по секрету, конечно, перед самым концом рабочего дня передал радист управления: за самовольно открытую школу Казаковскому влепили на бюро райкома выговор. А мы еще и проект зарубили… Раковкин вертел в руках пустой хрустальный бокал, на дне которого, отражая яркий свет ресторанных люстр, искрилась золотистая капелька коньяка. Громко играл оркестр, и на небольшой площадке перед сценой, толкаясь, в тесноте танцевали изрядно захмелевшие мужчины и женщины. Светловолосый моряк и две грудастые девицы, извиваясь телом, двигали ритмично руками и чуть согнутыми в коленях ногами, исполняя модный заграничный танец с коротким названием «твист»…

– Ну что приуныл, дружище? – откуда-то издалека, сквозь грохот оркестра и шум голосов донесся до Раковкина голос Вутятина, и он как бы очнулся.

– Не переживай за молодых, у них все еще впереди! – философствовал Андрей Данилович, разливая из бутылки остатки напитка. – Давай дернем за наше с тобой будущее! Не так много его у нас с тобой осталось.

– За будущее? – спросил Раковкин и грустно покачал головой. – Будущее – категория слишком неопределенная… Единственная неопределенная категория, в которую все еще почему-то продолжают верить люди…

1

Миновав скалы, Вакулов и промывальщик, сгибаясь под тяжестью рюкзаков, поднялись на взгорье. Отсюда открывался прекрасный вид. Внизу – зеркальная гладь озера, оно было бездонно голубым, как небо, искрилось перламутровыми блестками, а дальше, к противоположному далекому берегу, становилось темным, отражая вверх ногами и деревья, и скалы, и вершину сопки.

– Короткий передых, – сказал Вакулов, прислоняясь спиной, вернее, своим рюкзаком, под завязку набитым образцами и походной поклажей, к шершавому стволу крупной ели.

Филимон согласно кивнул и пристроился у молодой пихты. Она пружинисто отстранилась, принимая на себя всю его тяжесть. Расставив ноги, Филимон вынул из кармана кисет и свернул «козью ножку». Затягиваясь дымом, он, казалось, слушал молчание окружающей природы.

Было на редкость тепло и тихо. День подходил к своему завершению, и солнце ласково смотрело на долину. Кругом стояла глухая, нежилая тишина. Природа, казалось, замерла и тоже отдыхала. Нигде и ничто не шевелилось – ни травы, ни листва на деревьях. Лишь в отдалении на посветлевшей желтеющей осине беззвучно трепетала листва и по ней наплывами струился солнечный свет. На земле – под ногами и на кустах – густые теневые слитки, разделенные нестерпимо яркими солнечными полосами и четкими оранжевыми пятнами света.

Если бы не тропа, по которой им еще шагать и шагать до базового лагеря, ничто бы не напоминало им о присутствии человека. Да и тропу сначала проторили дикие олени и сохатые, а уж потом по ней пошли люди. Тропа уходила в таежную чащу и звала вперед. Вакулов улыбнулся ей. Еще совсем недавно, в маршруте, бывало, выйдут они на торный звериный след, сразу как бы вдвойне легче шагалось, не шли, а почти отдыхали. И так не хотелось сворачивать с той звериной тропы, так не хотелось, но все ж приходилось – маршрут есть маршрут, отклонения не допускались. А сейчас тропа вела к лагерю, она радовала и звала. Остался последний переход, считаные километры одиночества.

Вакулов стоял расслабившись, привалившись к стволу, и рассеянно смотрел на начало жизни не на шутку серьезных молодых пихточек. Они тянулись вверх, к солнцу, пушистые в своей мягкой, похожей на нежный мех, зеленой хвое, торопясь стать взрослыми и самостоятельными. Вакулов улыбнулся им. Природа была ему родной и близкой. Слушая ее живую тишину, Иван забывал обо всем, забывал о себе, о границах своего тела и, казалось, сливался с ней в одно целое, становясь неразрывной частью Всесущего. В такие минуты, чем-то похожие на сон наяву – только то было скорее не сном, а пробуждением, пробуждением его внутреннего духовного естества, пробуждением не в утро, а в вечность бытия, – ему многое открывалось и он постигал странные вещи. Вакулов как бы заново постигал сущность окружающего его мира, такого знакомого и привычного. Все вокруг него было живым: и деревья, и горы, и вода, и небо. У каждого из них была своя судьба и свое предназначение. Он живую душу деревьев постигал, сущность огня, и это был скорее некто, чем нечто, но все же не сам живой дух, а скорее дыхание живого духа. Проникая мысленным взором в жизнь деревьев, он догадывался, что есть судьба у людей и есть судьба у деревьев. Они, те судьбы, в чем-то схожи.

Помимо того что родятся на свет из семени, сопутствуют друг другу до смерти, до гробовой доски, и обе становятся тленом, схожи еще и тем, что те и другие умеют красноречиво молчать.

Солнце пригревало вовсю. Влажная теплота, насыщенная запахами тайги и гор, стала угарно-тяжелой, от нее поламывало в висках. Над глыбовой осыпью струился гретый воздух, и сквозь него деревья и кусты казались зыбкими, расплывчатыми, словно миражи.

– Чо, начальник, потопаем?

Филимон, после той истории с лотком, называл Вакулова не по имени, а так – официально и чуть с ехидцей – «начальник». Поплевав на окурок, раздавил его пальцами о ствол дерева.

– Потопаем, начальник, к ужину поспеем в самый раз!

– Пошли, – Вакулов оторвался от ели и, сделав шаг, сразу же ощутил тяжесть рюкзака, который словно бы потяжелел. – Пошли-поехали!

Филимон двигался первым. Все маршруты рабочий шел следом за геологом, а тут появилась возможность шагать впереди. Вакулов не возражал. С пути не собьется, тропа выведет. На серых каменных плитах оставались отпечатки его сапог, чем-то похожие на штемпеля на конвертах.

Со взгорья пошли вниз, в долину, и тропа повела в заросли. Под ногами – переплетение корней. Шагать по ним нелегко. Корни, чем-то похожие на крупных окаменелых змей, рождали неприятные чувства. А в кронах деревьев, в такт шагам, покачивалось солнце, и, казалось, на хвойных ветках висел невиданный доселе переспелый оранжевый плод.

А за поворотом неожиданно открылась гарь. Унылый кладбищенский пейзаж. Неуемная печаль деревьев. Повеяло гиблостью и тленом. Обуглившиеся, перегоревшие пополам черные стволы повалены крест-накрест. Двигаться стало трудно. Ноги утопали в мягкой толще золы. Она вздымалась вверх при каждом шаге и оседала на плечи, на голову, на лицо мелкой пылью. Мертвое пространство. Ни птиц, ни следов зверья. И странно выглядели робкие зеленые островки. То были ростки, которые пустили корни, чудом выжившие в огненном вихре, сохранившие свою жизнь. Они сейчас спешили закрепиться на своем извечном месте, утвердить свое существование.

2

Был ранний вечер, когда Вакулов с рабочим подошли к лагерю. Над озером легкой прозрачной дымкой стлался туман. Нежный ленивый ветерок нес им, уставшим от похода, вкусные запахи мясной пищи, смешанные с дымом костра. Да и сами палатки белели среди таежной зелени, как паруса флотилии, приставшей к берегу.

Их встречали шумно, как когда-то новгородцы встречали Садко Богатого Гостя, прибывшего издалека. Еще бы! Вакулов с рабочим прибыли на базу последними, они как бы ставили точку, завершающую точку, полевым маршрутам. Со всех сторон слышались восклицания и приветствия.

– Ванюха, с прибытием! – Виктор Голиков, загорелый, отрастивший усы и бородку, облапил товарища, помог стащить рюкзак. – Вы там что-то перестарались, вторые сутки ждем.

– Было дело, – Вакулов улыбался откровенно и радостно. – Понимаешь, дожди помогли.

– А мы ведь тож не сидели, кое-что соображали в дожди.

Небольшой палаточный городок после месяцев пребывания в тайге казался оживленным и шумным поселением. Приятно было видеть вокруг себя людские лица, слышать человеческую речь.

– Айда ко мне, я палатку поставил у самого берега, – Голиков, не ожидая согласия, понес тяжелый рюкзак к своей «двухместке». – Соскучился я по тебе, дружище.

На их пути повстречался начальник партии. Борис Васильевич, тоже сильно загорелый, помолодевший, поджарый, протянул руки.

– Здравствуй, Вакулов! Заждались тебя. Пойдем-ка ко мне, коротко доложишь.

Обняв за плечи, повел в свою просторную палатку.

Уселись на раскладных стульях возле стола. Вакулов улыбнулся: приятно, что ни говори, снова быть среди людей! Манеев прибавил света в фонаре «летучая мышь».

– Трудились мы по плану и кое-что прихватили сверх.

Вакулов вынул шлихтовую карту и журнал опробования. Докладывал, не скрывая своей радости. Все ж, как там ни говори, а ему в дожди удалось пройти там, где и не планировалось.

– Поглядим, поглядим, – начальник склонился над картой, читая ее.

Иван пристально следил за пальцем Бориса Васильевича, который медленно двигался, как бы пробуя на ощупь, по склону хребта, по площади, которую Вакулов оконтурил красным пунктиром, – то был обнаруженный им, несомненно, перспективный участок. Именно здесь Вакулов обнаружил в отложениях следы касситерита. Естественно, молодой геолог, довольный своим успехом, своей работой, выполненной сверх программы, внимательно следил за выражением лица своего начальника и, как бывает в таких случаях, ждал добрых слов в свой адрес, ждал заслуженной похвалы. В каких условиях ему пришлось торить маршрут! Да все самому делать, без промывальщика! И вести документацию, и мыть шлихи. Так вышло. Он использовал время дождей, использовал пробудившиеся родники и ручьи.

Но тот почему-то молчал, сухо поджав губы. Смотрел на карту и молчал. Листал полевой дневник и – молчал. И его молчание невольно настораживало Вакулова. Ожидание похвалы как-то само собой поблекло.

– Ну и ну, – произнес наконец Борис Васильевич и сочувственно так улыбнулся, вздыхая. – Материальчики твои того… Дохленькие!

Вакулов остолбенел. Дождался-таки похвалы! Нечего сказать! Он недоуменно переводил взгляд с карты на хмурое лицо начальника и обратно на карту. Верил и не верил своим ушам, не понимая сути – а за что же, собственно, его ругают?

– Ты вот что, не очень-то расстраивайся, – сказал сочувственно Манеев, смягчив тон. – Первый раз, как тот первый блин, который всегда комом. В нашем деле, скажу тебе, главное – понять и учесть. На будущее. Понять и учесть!

Вакулов глотнул воздуха. Он почувствовал, как его шея и кончики ушей полыхнули жаром. И в то же время он не так сразу согласится признать свое поражение. Он не видел за собой никакой вины.

– Что… что понять?

Борис Васильевич снизу вверх посмотрел на Вакулова так, как смотрит учитель на недотепу-школьника, которому только вчера все разъяснили и растолковали, а тот делает вид, что ничего не знает и слышит вроде бы впервые.

– Придется, пожалуй, объяснить.

– Что объяснить? – машинально спросил Вакулов, все еще не воспринимая своим сердцем слова начальника.

– С самого начала, азбучные истины. Смотри на свою карту сам. Видишь, пробы твои, взятые в распадках, стоят друг от друга далеко. Другими словами, интервалы опробования тобой не выдержаны. Это раз! – он загнул мизинец и придавил его большим пальцем. – Количество намытых шлихов не увязано с содержанием полезного материала. Что от поисковика требуется? Если искомого минерала нет, в данном случае касситерита, то следует брать по два лотка. Так? А если найдены единичные знаки, следы минерала, то необходимо намывать по четыре. Так? А у тебя сколько? Намыто лишь по одному. Второе упущение. Два!

Борис Васильевич загибал и загибал пальцы. Он насчитал девять нарушений в проведении маршрута и в составлении документации. В том числе и в предварительной карте. Начальник партии старался говорить как можно спокойнее и понятливее. Не повышал тона и избегал резких выражений, хотя в глубине души чертыхался на чем свет стоит. Ругал прежде всего себя самого: не нашел времени сходить к молодому геологу, чтоб на месте все выяснить, проверить, подсказать. На что надеялся? На то, что с ним опытный промывальщик? Теперь придется выкручиваться, выслушивать от главного геолога.

Вакулов стоял набычившись. Он ждал всего, но только не такого разноса. Как ни крути, как ни верти, а выходило, что самой объективной оценкой его долгой и самоотверженной работы, того самого добавочного маршрута в дожди, может быть только «неудовлетворительно», занудная школьная двойка.

– Но там же следы! В дюлювиальных развалах мной обнаружены кварц и кварцево-турмалиновые метасоматиты… Вот здесь и здесь! – Вакулов говорил торопливо, спеша оправдаться, и тыкал в свою корявую карту. – Я прошел эти маршруты! Теперь-то станет ясно, где искать рудные выходы, где проводить маршруты!

– Дорогой ты мой, не кипятись. Не надо! Не надо и меня убеждать. Я тебе верю. Мне вполне, может быть, достаточно твоих материалов, – начальник сделал паузу и продолжал: – Но для осенней комиссии по приему наших полевых материалов, итога всего нашего коллектива, этого мало. Твои положительные материалы сразу же привлекут к себе внимание всех ревизоров. Поверь мне, я-то хорошо знаю взрывной характер нашего главного геолога. Твои находки станут для него вроде красной тряпки для быка, – и Борис Васильевич представил то будущее заседание в лицах, умело подражал голосу Вадима Николаевича, громко восклицал: – Оказывается, в том хребте есть касситерит, а даже не изволили соблюдать элементарные условия опробования! Да и сама документация составлена дилетантски! Как мы можем на основании таких несерьезных документиков делать серьезные выводы?

Теперь-то Вакулов понимал, что Манеев прав. Спорить тут нечего. Действительно, у него в материалах – сплошные недоработки, сплошные недоделки. Хоть возвращайся назад и снова топай в маршруты, начинай все сначала. Вакулов вздохнул. Он мысленно представил себя снова в горах и под непрерывным дождем. Несколько минут назад он намеревался рассказать начальнику о том, к а к и в к а к и х условиях пришлось ему работать, брать пробы, мыть шлихи в ледяной воде. А теперь ему хотелось только одного – спросить своего начальника: мол, под сплошным дождем еще, дескать, можно копаться в грунте, орудовать лопатой, мыть в лотке шлихи, но пусть уважаемый Борис Васильевич объяснит ему, как в таких условиях, под открытым небом и непрерывным дождем, можно четко, полностью и грамотно заполнять все многочисленные графы в полевом журнале? Как можно на ходу рисовать красиво и точно карты? Да разве же ему, начальнику, не ясно, что в каждом деле, в том числе и в работе геолога, важен и ценен именно конечный р е з у л ь т а т? А он, Вакулов, добыл тот результат. На его основании уже сейчас можно говорить о том, что здесь, в хребте, перспективная зона, на которой, возможно, уже в следующем сезоне откроют месторождение. И все это благодаря тому, что он, Вакулов, молодой начинающий геолог, проявил профессиональную сознательность и пошел к решению возникшей задачи любыми доступными ему средствами. А все остальное – чистейший формализм, закоренелая бюрократия, убивающая живой энтузиазм и инициативу.

Только ничего этого, разумеется, Вакулов не сказал. Не успел. Сдержался. Но обязательно выскажет, при случае. К концу беседы.

– Дорогой ты мой, еще раз тебе повторяю, – Борис Васильевич говорил сочувственно и доброжелательно, – если бы у тебя кругом было только «чисто» да «пусто», тогда и спросу с тебя, как понимаешь, было бы гораздо меньше. На нет и суда нет! А теперь дело осложняется. Так что, дорогой ты мой, точи шпаги и готовься к бою, – и добавил то, что Вакулов меньше всего ожидал услышать: – На мою поддержку можешь смело рассчитывать. Как говорят ныне молодые люди, станем вместе отмахиваться кулаками.

Молодой геолог был ему благодарен и за это. Горечь обиды переполняла его. Все внутри у него клокотало и кипело, готовое вырваться наружу извержением лавины огненных слов. В таком возбужденном состоянии Вакулов скользнул глазами по палатке, остановился на чертежной доске. На ней, аккуратно прикрепленная металлическими кнопками, словно они находились не в таежных дебрях, а на центральной базе, в своей камералке, висела свеженарисованная геологическая карта. Она сверкала ярким многоцветьем и, словно магнит, сразу же приковала к себе все его внимание.

Вакулов подскочил к ней и склонился, придирчиво заскользил оценивающим взглядом, стремясь обнаружить огрехи, отыскать просчеты, найти хоть какие-нибудь недостатки, погрешности, чтобы самому ткнуть пальцем, высказаться о них незамедлительно вслух: мол, а сами-то, сами… Но сколько он ни смотрел, ни искал, так и не смог ни за что уцепиться. Вынужден был невольно успокаивать свой норов, свой порыв погасить. Карта была великолепна! Прекрасная во всех отношениях. Перед ним на чертежной доске находилось творение искусных рук, показывавшее высочайший класс профессионализма, утверждавшее неоспоримое мастерство создателя.

Внимательно присмотревшись к изображенному ландшафту, Вакулов удивленно ахнул. Он увидел свой участок! Свой участок и, главное, ту самую перспективную площадь, которая была обведена пунктирным контуром. Этой своей площадью Вакулов так гордился и был убежден, что до прихода его сюда, на базу, никто о ней не мог знать, не мог видеть. В том числе и начальник. Контуры полностью совпадали с границами древних лав, вулканических выбросов, происходивших в этих местах миллионы лет назад.

Вакулов смотрел на карту и читал не только то, что на ней было нарисовано, но и то, что находилось за нею, что предшествовало каждой линии, каждой черточке. Он многое понял. Сомнения, которые плотным туманом окутывали все вокруг, начали проясняться. Карта говорила без слов и весьма убедительно. Борис Васильевич тоже не отсиживался в палатке во время дождей. Он проложил маршруты по другую сторону хребта. Гора оказалась во всех отношениях перспективной. Он опоисковал большую площадь и на основе добытых материалов оконтурил зону, где, возможно, залегает сама руда.

Рассматривая карту района, Вакулов увидел малозаметные штрихи с черными точками, которые пересекали долины, хребты, водоразделы. То были трассы маршрутов, проложенные другими поисковиками. Выходило, что многие его товарищи по работе тоже не сидели в своих палатках в дождливые дни. Тут же, на перевернутом ящике, заменявшем стол, стопкой лежали их полевые книжки. Вакулов, не спрашивая разрешения, протянул руку и взял наугад первую попавшуюся ему на глаза. Она была, как и его собственная, замызгана снаружи, потерта, засалена. Но внутри – каждая графа заполнена, каждая запись сделана четко, разборчивым почерком и, как требовалось, только простым карандашом. Взял другую, третью. Всюду – четкие записи, разборчивые почерки.

Вакулов положил полевые книжки на место, поправил стопку. Ему стало не по себе. Где-то в глубине души он только порадовался тому, что сдержался, что не наговорил лишних слов, не высказал «накипевшее», что все те «убийственные» и, как считал, «доказательные» злые фразы умерли в нем, умерли навсегда, так и не успев прозвучать, выпорхнуть на свет. И он снова повернулся к карте.

– Сила! – произнес он искренне. – Сила!

– Она-то еще сырая, в ней много скрытых неточностей. Придется перерисовывать и уточнять, – сказал Борис Васильевич и провел ладонью по корявой, наспех нарисованной карте Вакулова. – Ты не очень-то расстраивайся, у тебя дело пойдет. Я уверен в этом! Есть у тебя целеустремленность, боевой азарт поисковика и, главное, обостренное чувство долга. Все эти качества дают основание верить в твое будущее. Из тебя получится геолог! Но только ты должен раз и навсегда понять, что те требования и пункты инструкции, предписывающие нам вести тщательную документацию и четко заполнять все графы журнала, – не пустая формальность, не бюрократия и не закостенелая канцелярщина. Эти требования продиктованы самой жизнью. Никто из нас не знает, что его ожидает впереди, что может случиться завтра. Ведь были случаи, когда геолог выходил из игры. После него оставалась лишь полевая сумка с документами. А если они к тому же небрежно заполнены? Что прикажешь делать с такими дохлыми материальчиками, если все свои наблюдения и выводы остались у поисковика в голове, а не на страницах полевого дневника? Вот я о чем. Тут – г л а в н о е. Постарайся понять это.

Вакулов согласно кивал.

3

Яков Янчин не спешил возвращаться в свой безымянный поселок. Задержался еще на сутки в Солнечном. На то у него были свои причины. Там, в таежном поселке, должна состояться свадьба. Юлия выходила замуж за Володьку Куншева, и Янчин не желал присутствовать на том чужом торжестве.

Для молодоженов сообща построили дом. Хороший получился сруб. Куншев, естественно, старался больше всех. Мастер из него получился довольно приличный, с творческой выдумкой. Тут у него ничего не отнимешь и не прибавишь. На удивление всем, Володька в считаные недели научился владеть топором и рубанком, пилой и стамеской, словно всю жизнь только тем и занимался, что возводил деревянные хоромы.

Янчин невольно улыбнулся, припоминая, как они строили первый дом. Как говорится, и смех и слезы. Все специалисты – с образованием, поднаторевшие в науках, и полные неумехи по простому строительному делу. Никто их такой нужной житейской науке не обучал. Да и рабочие от них далеко не ушли, никто не умел из бревен складывать сруб. Но строить-то надо, зима не за горами. Теоретиков в наличии было более чем достаточно, а практиков не хватало. По приказу начальника строителями стали все. Валили деревья, ошкуривали стволы, пилили на бревна. Как он, Янчин, не прихлопнул Куншева, до сих пор не может понять. Хотя и не думал валить ель в его сторону, сама пошла. Да так точно пошла, что только он ахнул… А может быть, и не совсем сама, – чуть-чуть да подправил. Припугнуть хотел. Только припугнуть! Чтоб не задавался. Чтоб над ним можно было бы посмеяться. Да не вышло. Слишком серьезно получилось. Янчин в те минуты сам был не рад своей затее. Против него все и обернулось. Как ни оправдывался, как ни выкручивался, верили его словам с трудом. А Юлька вообще не поверила. Его глупая шутка только подтолкнула Юльку на решительный шаг. Свадьба у них.

А ту, первую, избу рубили сообща. Расчистили место, натаскали и накатили камней для основания фундамента. Уложили первый венец, в пазы затолкали сухой мох. Второй венец пошел легче. Работа спорилась. Стены росли. Пол и потолок сбили из жердей. Те, что шли на пол, с одной стороны обтесали, и пол получился довольно ровным. Как приятно было пройтись по нему, постучать каблуками, приобщиться к человеческому жилью, сделанному своими же руками!

Дом наконец готов. Накрыт. Застеклены окна. Первенец, как решили на общем собрании, отдали женской половине геологической партии. Те не нарадовались: жить можно! Каждый вечер мужчины приходили к ним в гости на чай, на огонек. А через несколько дней холодное раннее утро началось визгом и женским криком: «Дом сломался!»

Все сбежались к своему первенцу. Он стоял какой-то странный, разделенный на две части – на верхнюю, по уровню окна, и нижнюю. Промежуток между венцами был шире крупной мужской ладони. В просвет, как в амбразуру, проглядывало голубое небо. Строители и «теоретики» хмуро смотрели на злополучные амбразуры. Чесали затылки. Хмурили брови. Пожимали плечами. Строили разные догадки. Но только не могли ответить на простой вопрос: что же случилось со стенами дома?

Секрет оказался весьма прозаичным – дом усел. Нижние венцы, по мере уплотнения мха, осели, а верхние – повисли на оконных рамах. Усадка любого строения закономерна. Ее необходимо учитывать. Надо было при сооружении отверстий для окон вырубить в бревнах соответствующие пазы, вырубить с запасом, а не впритык. Тогда при усадке верхняя часть не отделится от нижней.

Над строителями потешались долго: дом сдали, как в городе, с недоделками. Конфуз конфузом, а исправлять недоделки надо. Пришлось со всех сторон сруба загонять в амбразуры по бревну, которые вытесали и подогнали по размерам отверстий.

Поселок рос быстро. Построили столовую, баню, контору-камералку, дома-общежития. И все – своими руками, не прекращая основной работы – геологического поиска. Местность оказалась удивительно перспективной на касситерит, хотя месторождения еще и не открыли. Но его разыщут обязательно!

Приятно было вселяться в новые дома из палаток. Крыша над головой! Только радовались недолго. Появилась новая беда. С наступлением осенних дней в таежный поселок началось нашествие грызунов, главным образом мышей.

Мыши – таежные, непуганые. Их – целые полчища. Они не боялись людей. Прогрызали норы, разбойничали в домах, пока хозяева на работе, и поедали все, что попадалось им съестного на пути. Предметом особой их любви, своеобразным лакомством стали геологические карты на жесткой основе. Жесткая основа – дюралевый планшет, на котором столярным клеем приклеивался плотный лист ватмана. На ватмане наносились маршруты, рисовались геологические карты, отмечались перспективные места и многое другое, очень нужное и необходимое. Жесткая основа исключала деформацию бумаги от действия влаги, солнца, мороза. Это было важно, поскольку позволяло сохранить точность измерений.

Именно такие планшеты и привлекли внимание грызунов. Мыши лакомились толстой бумагой и столярным клеем, а заодно вместе с бумагой уничтожали ценную информацию, собранную по крупицам геологами тяжелым изнурительным трудом в маршрутах.

Мыши особенно зверствовали по ночам. Нередко были случаи, когда за одну ночь они уничтожали информацию, добытую целым отрядом за неделю неустанного поиска.

С первых же дней вселения в свои дома и началась затяжная война с грызунами. Война безжалостная и бескомпромиссная. Чего только ни предпринимали геологи, спасая свои карты! Подвешивали их к потолку, укрепляли на стенах. Однако мыши оказывались проворными и добирались, проникали, находили и лакомились любыми планшетами. Тогда геологи на ночь стали вооружаться мелкими камнями. Складывали их горками на нарах у изголовий. Ночью, едва заслышав легкий шум, подозрительное движение, запускали наугад. Кидались одиночными и «шрапнелью». Лишь бы создать отпугивающий шум. Мыши разбегались. На некоторое время в доме воцарялась тишина. Но едва только геолог засыпал, как сквозь сон он снова улавливал подозрительный шум, шуршание. Мыши шли на приступ. Рука машинально тянулась к горке камней, они летели шрапнелью. Камни, конечно, помогали. Успех наметился, правда, не такой, как хотелось бы. До полной победы было еще далеко. Урон, наносимый грызунами, оставался ощутимый. Да и сами геологи, после беспокойных ночей, чувствовали себя не так бодро. И тогда на общем совете решили: каждый, кто отправляется через перевал на центральную базу, в Солнечный, обязан правдами и неправдами, любым способом – унести, украсть, купить, выменять – и доставить в поселок живую кошку.

Янчин и решил, естественно, выполнить поручение и раздобыть кошку.

4

Раздобыть кошку, да еще в геологическом поселке, – дело почти безнадежное. Кошки были нужны всем, их холили, берегли. На улицы не выпускали. По улицам шастали лишь собаки.

Янчин дважды прошел весь Солнечный из конца в конец, удивляясь тому, что в его отсутствие, всего за несколько летних месяцев, вырос и преобразился поселок. Центральная улица, как в городе, превратилась в проспект, где на срубах, не отличавшихся от жилых, красовались вывески: «Почта», «Сберкасса», «Клуб», «Детские ясли», «Кафе-столовая», «Поликлиника», «Баня», появилось два самостоятельных магазина – «продукты» и «промтовары». А рядом со школой – небольшой сруб с крупными рекламными фотографиями модных причесок, мужских и женских, и широкая вывеска «Парикмахерская».

Яков, естественно, не утерпел и заглянул в парикмахерскую, пользуясь возможностью привести в порядок свои отросшие за лето космы.

Он с удовольствием опустился в мягкое кресло, которое тут же подняли на нужную высоту. Яков с удовольствием гляделся в широкое, во всю стену, зеркало, вдыхал запах мыла, одеколона и других ароматных веществ. За перегородкой, у другого зеркала во всю стену, наводили красоту местные дамы.

Женщина-парикмахер, довольно милая и приятной наружности, обслужила его быстро и, между прочим, работая ножницами и гребешком, сообщила Янчину, что он попал весьма удачно, ибо к ним приходят по предварительной записи.

– Сейчас, если верить часам, самое рабочее время, – удивился Янчин, – какая же, скажите мне, может быть предварительная запись?

– Вот именно в рабочее время, – ответила парикмахерша, улыбнувшись. – Чтоб не было у нас лишней толкучки.

– В рабочие часы? – переспросил Янчин.

– Вы, наверное, давно у нас в Солнечном не были, порядка не знаете.

– Не был, – признался Янчин, оглядывая себя в зеркале и, оставшись довольным, сказал: – Полевой сезон заканчиваем.

– Я это по вашим кудрям определила. Вас каким одеколоном?

– А какой получше?

– «Кремль», «Огни Москвы».

– Давайте «Огни Москвы», буду столицей пахнуть.

– Так вот, говорю для сведения, начальник экспедиции еще два месяца назад издал распоряжение, по которому каждый сотрудник имеет право, предварительно записавшись, в отведенные ему часы посетить парикмахерскую, – она сбрызнула волосы еще и лаком, провела ладонью, чуть касаясь их, закрепляя укладку модного фасона. – Не очень-то вы наблюдательный, скажу я вам. В передней висит объявление насчет этой самой предварительной записи, наш телефон указан. А вы даже не взглянули на него.

– Спасибо вам за стрижку и ценную информацию!

Яков еще раз придирчиво оглядел себя в зеркале. Оттуда на него смотрел симпатичный загорелый молодой человек. Яков подумал, что Володька ничуть не лучше его, а Юлька выбрала именно его, Володьку. Странный вкус у женщин, их трудно понять!

Щедро расплатившись, он вышел из парикмахерской. День стоял в самом разгаре, и солнце припекало. Поселок жил своей трудовой жизнью. Где-то ухали взрывы, горное эхо доносило отдаленный гул. Пулеметными очередями стрекотали бензопилы. Дробно стучали молотки и топоры. С натужным урчанием, выбрасывая в воздух выхлопы голубого дыма, двигался гусеничный трактор и тащил два прицепа, оставляя на пыльной дороге рубчатые следы. Подняв облако пыли, промчался грузовик, в кузове которого торчали черные трубы. Из-за угла выскочила ватага ребятишек верхом на палочках. Размахивая деревянными саблями, «кавалерия» помчалась по улице. Около промтоварного магазина группа женщин что-то оживленно обсуждала.

Янчин двигался не спеша, заглядывая во дворы, осматривая тамбуры домов, двери прихожих. Не может быть такого, чтобы где-нибудь у кого-нибудь не вышла на улицу кошка. Подремать на свежем воздухе, понежиться на солнцепеке. Кошки, как ему казалось, должны любить тихую и теплую погоду.

Вдруг с лаем и визгом выскочила из-за угла свора собак. Впереди бежал рослый псина, лохматый и крупный. Молодой и сильный собачий вожак. Янчин, испугавшись не на шутку, инстинктивно отпрянул в сторону, спрятался за первое попавшееся ему дерево. Вожак, не удостоив человека взглядом, пробежал мимо. Собачья стая последовала за своим предводителем. У них, у собак, были свои дела и свои заботы. Янчин облегченно вздохнул и перевел дух, провожая глазами собак. Вышел из-за укрытия. Чертыхнулся в адрес местных старожилов: развели псарню, нормальному человеку по улице не пройти!

Не успел он сделать и пару десятков шагов, как ему улыбнулось счастье. На улице резвился котенок. А может быть, маленькая кошечка. Пушистая такая, серо-черная, с белыми лапками и белым пятнышком на грудке. О такой удаче Яков и не мечтал!

Оглядел улицу. Нет ли где-нибудь поблизости хозяина или хозяйки? Или подростка. Дети часто любят играть с животными. Но вокруг было пусто. Ни прохожих, ни машин. Лишь невдалеке катался на трехколесном велосипеде симпатичный карапуз. Он вырулил прямо на дорогу и, громко «бибикая», двинулся к котенку.

У Янчина мгновенно созрел план: шагнул на дорогу, якобы для того, чтобы помочь малышу убраться с проезжей части и завладеть котенком. Даже если вдруг и объявится кто-нибудь из родителей малыша, у Якова готово оправдание: улица не место для детских игр!

Янчин сунул руку в карман, на всякий случай проверил, на месте ли плотный брезентовый мешочек, приготовленный для кошки. Он много раз слышал, что кошки – удивительные животные, что они, куда бы их ни занесли, стремятся вернуться к своему дому и всегда находят дорогу. И еще он слышал, что есть лишь один-единственный способ заполучить кошку – это принести ее в мешке, не пропускающем света. И еще он подумал, что очень правильно поступил, загодя уложив рюкзак, что принес его в камералку. Там в шкафу находится и его походная одежда. Так что в любой момент, ни с кем не прощаясь и не разводя тары-бары, он может, быстро переодевшись, двинуться в горы, к перевалу.

Он смотрел на крупного пушистого котенка и был доволен собой и своей предусмотрительностью. Яков сунул руку в другой карман, нащупал приманку – завернутые в бумажку кружки копченой колбасы и кусочки сыра. «Возьму и так, – решил Яков, – а приманка пригодится в пути, для кормежки».

– Малышок-с-ноготок, как тебя зовут? – приторно-ласковым голосом спросил Яков, шагая на проезжую часть дороги.

– Саша я… Саша! – ответил тот и добавил: – Я солдат, матрос и боевой летчик!

– А фамилию свою знаешь? – спросил Яков, приближаясь к котенку.

– Я знаю!.. Я знаю!.. Каза… Казаказа… новининский!

Малыш никак не мог выговорить свою фамилию, сбивался и путался, а Янчин его почти не слушал. Фамилия ребенка его не интересовала.

– Котенок твой?

– Ага! Он хороший.

– А ты мальчик не жадный?

– Не, не жадный совсем.

– Можно поиграть с котенком? Погладить по шерстке? Подержать на ручках?

Янчин нагнулся и проворно схватил свою добычу. Быстро оглядел улицу – она была спасительно пустынна. Недолго думая, расстегнул пиджак и сунул котенка себе за пазуху. Улыбнулся свой удаче! Ну, трепещите, таежные разбойники! Есть на вас управа! В голову пришли строчки из басни Крылова о том, что для мышей «сильнее кошки зверя нет!» И, не оглядываясь, все убыстряя шаги, воровато поспешил по улице. А за спиной слышался детский плач:

– Отда-ай! Отда-ай!.. Мо-ой ко-отено-ок!.. Мо-ой!..

Яков свернул за первый попавшийся ему дом и, обойдя его, пошел по соседней улице. Он готов был и побежать, но боялся, что своим бегом невольно привлечет к себе внимание. А за пазухой мирно и тихо притаился котенок. Крупный, тяжеленький такой, упитанный. Тигра!

Прежде чем направиться в камералку, Янчин решил спрятать свою добычу в мешок, чтоб обратной дороги не нашла. Но котенок никак не хотел лезть в мешок. Громко замяукал. Заупрямился, растопырил когтистые лапы и отчаянно замяукал. Громко так замяукал. Янчину ничего другого не оставалось, как силой затолкать непослушного в мешок. Тот отчаянно сопротивлялся, царапался и противно жалобно мяукал. Ободрал своими когтями Якову руку. До крови так ободрал.

Откуда ни возьмись, показалась знакомая Янчину собачья стая. С тем же крупным псиной во главе. Они двигались прямо на Якова, и он нутром своим почувствовал в их приближении опасность для себя.

Собаки окружили его. Яков, спасая котенка, поспешно сунул его с мешком себе за пазуху, не успев завязать тесемки. Котенок не унимался, подавал голос. Яков застыл на месте, боясь пошевелиться – он знал, он хорошо знал, что если собаки кинутся на котенка, то несдобровать им обоим…

Собаки, конечно же, учуяли кошачий дух и вели себя беспокойно. Маленькие собачонки беззастенчиво лаяли на Янчина, а покрупнее – рычали и скалили клыки. Один вид тех клыков заставил Янчина дрожать. У него пересохло во рту и по спине побежали мурашки.

Вожак встал перед Яковом и, подняв морду, внимательно смотрел прямо в глаза и, оскаливаясь, к чему-то принюхивался. Черные влажные ноздри его раздувались. Пес тихо и неодобрительно рычал.

Янчин стоял ни живой ни мертвый, не зная, что же ему делать. Не отдавать же котенка на растерзание? Надо было что-то предпринимать, надо было отогнать собак. Такое противостояние не могло продолжаться долго. Рычание собак становилось все враждебнее и угрожающе. Спасения ждать неоткуда. Даже палки в руках нет. До ближайшего дерева – крупной, прямоствольной пихты – шагов десять, не меньше. Вроде бы рядом, а как добраться? Не успеет он сделать и двух шагов, как вся стая ринется на него…

Котенок перестал мяукать. Яков с ужасом почувствовал, что тот выбирается из мешочка. Почувствовал по острым коготкам, которые царапали ему кожу. Яков хотел было затолкнуть его обратно, но едва только он пошевелил рукой, как вожак, не спускавший с него глаз, так яростно зарычал, что у Янчина отпала всякая охота возиться и спасать котенка. Пусть будет, как будет!..

Яков чувствовал, как котенок выбрался из-под рубахи, не удержался, и – камнем рухнул вниз. Янчин в страхе зажмурился – сейчас начнется! Приготовился услышать визг, лай и отчаянное мяуканье… Но ничего подобного не происходило. Собачья стая, к его удивлению, повела себя удивительно мирно. Даже рычание прекратилось.

Когда Яков открыл глаза, то был поражен еще больше. Собачья стая удалялась. В центре, окруженный верными бойцами, шествовал вожак. А на спине у него, в полной безопасности, восседал тот самый пушистый котенок. Яков смотрел и ничего не мог понять. Неужели такое возможно – дружба собак и кошки?

Но тут вся стая с лаем и визгом кинулась через дорогу. Там откуда-то появилась кошка. Крупная, рыжая. Она едва успела вскочить на елку. Собаки окружили дерево, яростно лаяли, прыгали. Рыжая, шипя и трепеща, забралась еще выше. А пушистый котенок находился среди собак и, как ни в чем не бывало, резвился, хватал вожака за хвост, мешал ему. И Яков догадался, что котенок, скорее всего, вырос и живет вместе с собачьим вожаком, оба принадлежат одному хозяину, и у них давняя дружба. Цирк да и только!

Схватив камни, Яков стал их швырять в собак, стремясь отогнать от дерева, на котором притаилась рыжая кошка.

– У, разбойники! А ну-ка марш! Пошли вон!..

Собаки как-то нехотя, рыча и огрызаясь, прекратили осаду елки. Следуя за вожаком, двинулись по улице. Котенок сидел на спине вожака.

Янчин быстро приблизился к елке. Достал из кармана кусочек колбасы, поманил рыжую:

– Кис-кис! Кис-кис!..

Но та все еще не приходила в себя от перенесенного страха, шерсть у нее дыбилась и глаза огненно сверкали. Она пугливо и недоверчиво смотрела на Якова.

– Кис-кис! Кис-кис! – ласково приманивал ее Янчин. – Вкусненькая колбаска… Возьми ее!

– Эй, как тебе тамо! На чужую домашнюю живность не зарься! – раздался у Якова за спиной грубый женский голос.

Он оглянулся. У калитки стояла крупная пожилая женщина, подпоясанная передником. Руки ее, обнаженные по локти, были в муке.

– Ишь, повадились охотнички! – она подошла к елке и позвала свою кошку. – Иди сюда, моя Мурочка, моя крошечка! Иди ко мне, солнышко мое!

Рыжая спрыгнула в протянутые к ней руки. Женщина прижала ее к своей груди, ласково гладила, успокаивая.

– Напугалась, моя Мурочка, моя хорошая! Поганые псины! Перестрелять бы их, как бы главный тот вожак, разбойник тот, не был начальничий… Нет житья от них кошечке! – и продолжая гладить рыжую, женщина сердито посмотрела на Янчина. – Чего стоишь? С виду вроде интеллигенция, а тож туда. Много вас шастает, охочих до кошечки. Прямо напасть да и только!

Янчин повернулся и поспешно зашагал по улице. Охота на кошку ему явно не удалась. Судя по всему, и навряд ли удастся. Кошек берегут. Они нужны всем. В таежных местах возникают все новые и новые поселки, и повсюду шла борьба с грызунами. Шла она и в самом Солнечном. Так что кошкой здесь не обзавестись. Надо подаваться в город.

Придя к такой ясной и простой мысли, Янчину ничего другого не оставалось, как возвращаться в свой поселок. Он зашел в камералку, быстро переоделся и, ни с кем не попрощавшись, взвалил рюкзак на плечи и двинулся к выходу. Он надеялся до Лунного добраться на попутном транспорте, а там дальше – своим ходом через перевал.

Яков не знал, что пока он отсутствовал, в камералке побывали его знакомые, которые трудились здесь, в Солнечном. Они, весело посмеиваясь, вынули из рюкзака всю поклажу, на самое дно затискали два кирпича, обернув их плотной бумагой, и снова все уложили так, как и было, аккуратно завязав тесемки.

1

Казаковский, заложив руки в карманы, шагал по своему кабинету, меряя расстояние от стенки до стенки, и искоса поглядывал на полированную поверхность письменного стола, на которой лежала одна-единственная лощеная бумага. Серьезный документ, поступивший из Хабаровска в пакете, запечатанном сургучом, и, как положено, с грифом «секретно». Документ под соответствующим номером, скреплен подписью и печатью. Имеющий силу закона и обязательный к исполнению.

Так было всегда. Приказы и указания вышестоящих руководителей Казаковский воспринимал сразу, постигая своим умом их целесообразность и жизненную необходимость, и стремился к неукоснительному выполнению. А этот документ, поступивший сегодня с очередной спецсвязью, вызывал у Казаковского двойственное впечатление. Он верил и не верил своим глазам. Верил потому, что нельзя было не верить в его реальное существование, документ лежал перед ним на столе. И не верил, потому что сердцем отказывался принять его убийственную сущность, его содержание. Документ подводил жирную черту под затянувшимся конфликтом между экспедицией и управлением, а вернее, его отделами, который завертелся, стягиваясь неразрешенным крепким узлом, вокруг проекта, присланного из Солнечного.

Евгений Александрович снова подошел к своему столу и, поправив очки, не спеша, по буквам, в который раз за сегодняшний вечер, вчитывался в каждое слово, напечатанное на фирменной лощеной бумаге. Они, эти слова, плотно спрессованные, словно жесткие боксерские перчатки, били безжалостно, нанося удар за ударом в незащищенные и потому самые уязвимые болезненные места. От таких ударов все плывет перед глазами, странно мутится в голове, ты как бы становишься удивительно легковесным, даже невесомым, и плаваешь в каком-то обволакивающем тумане. Казаковский уже испытывал однажды такое состояние, когда выступал в Москве, на боксерском ринге, защищая честь своего студенческого спортивного общества «Наука».

Разве думал тогда он, перспективный боксер, имевший первый спортивный разряд, что выходит на ринг не просто против свежеиспеченного мастера спорта, а против мастера экстра-класса, который стремительно набирал силу и славу, против будущей знаменитости, чья яркая звезда только восходила на боксерском небосклоне?

Конечно, не думал. Просто слышал, что Борис Лагутин парень крепкий, работает в темпе и жестко. И ощутил на себе его «темп и жесткость» с начальных секунд первого же раунда. Но не растерялся, не дрогнул. Стиснув зубы, собрав в единый комок волю и силу, выстоял и выдержал. Только как он выстоял и выдержал те три бесконечно долгих раунда, Казаковский и до сих пор сам не может понять. В конце второго раунда был критический момент, когда пропустил молниеносные удары. Закачался. Но не упал. Устоял на ногах. Судья остановил поединок и открыл счет. Казаковский в те секунды и «плыл в тумане». Но как-то быстро пришел в себя и, усилием воли заставив себя поднять руки в боевое положение, шагнул навстречу сопернику. Но тут прозвучал спасительный гонг. А в последнем раунде – и откуда только взялись силы! – не уступал и не отступал, как шутил потом в боксерском кругу: «отмахивался на равных».

Бой проиграл, но проиграл по очкам в равном поединке. То был почетный проигрыш. И в тот же вечер, едва вышел из раздевалки, он получил приглашение от весьма известного тренера перейти в его солидный боксерский клуб, где ему, Казаковскому, будут созданы все надлежащие условия для жизни, учебы и, конечно, для роста спортивного таланта. Тот так тогда и сказал: «для роста спортивного таланта». А через день с ним «случайно» возле университета встретился другой не менее именитый наставник мастеров кожаных перчаток и тоже предложил весьма выгодные и заманчивые для иногороднего студента «условия перехода».

Конечно, ему было лестно слушать такие предложения. Но он находил в себе силы и мужество, а вернее, мужество здравого смысла, чтобы отказаться от соблазнительных предложений. Потому что своим молодым умом смотрел в корень, понимал сущность: большой спорт – дело временное, а геология – на всю жизнь. И чтобы держаться на «уровне», Казаковский вместе с другими студентами отправлялся на ночь в порт Химки, где грузил и разгружал баржи до утра, зарабатывая так нужные для жизни пятерки и десятки…

Пару месяцев назад, в конце лета, Евгений Александрович внимательно слушал спортивные радиопередачи, вчитывался в газетные строчки репортажей из Рима, где проходили Олимпийские игры, особенно ревностно следя за ходом боксерского турнира. И ему было приятно читать, что его тогдашний московский соперник Борис Лагутин успешно представлял нашу страну, прошел с честью сложные испытания, пробиваясь к финалу. Где-то в глубине души Казаковский чувствовал и думал, и не без основания, что и он мог бы находиться в составе сборной, поехать этим летом в солнечную Италию, в древний город Рим, и участвовать в олимпийском боксерском турнире. В жизни у него имелась такая возможность.

И сейчас, вчитываясь в сухие колючие слова документа, Казаковский с легкой грустью невольно вспомнил о недавних Олимпийских играх. Выбери он тогда, в свои студенческие годы, спортивную линию жизни, а не геологическую, может быть, все у него сложилось бы иначе. И не пришлось бы ему находиться за тридевять земель от культурного центра, в глухой дальневосточной тайге, и не видели бы его глаза этого бездушно-холодного канцелярского документа, нокаутирующего приказа…

Приказ по Дальневосточному геологическому управлению, собственноручно подписанный его начальником, был лаконичен и сух. Он начинался заголовком: «О наложении взыскания на начальника Мяочанской экспедиции Е.А. Казаковского». В приказе коротко констатировалось, что «представленный проект Мяочанской экспедиции не соответствует реальным условиям», что он выполнен не на должном уровне и «содержит ряд ничем не обоснованных расчетов» и, на основании вышеизложенного, «с 15 октября с. г. в порядке наказания снизить месячный оклад зарплаты на 50 (пятьдесят) процентов сроком на три месяца Е.А. Казаковскому (основному автору проекта) за проект работ Мяочанской экспедиции». И все. И точка. Никаких комментариев.

Внешне, при беглом взгляде на присланный документ, он, казалось, был обычным, по своей структуре ничем не выделялся от подобных. Приказ как приказ. Начальник управления вправе и поощрять и наказывать своих подчиненных. Но за внешней обычностью и канцелярской лаконичностью лежала целая полоса борьбы, когда схлестывались две прямо противоположные жизненные позиции. Этот вроде бы «сухой» приказ своей безапелляционностью и начальственной тяжестью ставил жирный крест на все мечты и планы, прекращая всяческие споры и пресекая возможные возражения.

Казаковский понимал, что приказ появился не случайно. Он последовал после ряда жарких дебатов, после неоднократных «дружеских советов» и прямых указаний переделать свой проект, убрать из него все то, что, по мнению «патриархов» геологического управления, в нем было «нереальным» и «мелкой фантастикой». Но он упорно, даже упрямо, стоял на своем, отстаивая проект, словно не видел и не понимал, что такое «высокое начальство», конфликтовать с которым весьма опасно. Невольно ему вспомнилась поговорка, что прав всегда тот, у которого больше прав. Но Казаковский, человек крайне дисциплинированный, сознательно пошел на конфликт, на его обострение. Пойти на острый конфликт, да еще с вышестоящим начальством, заставляли причины чрезвычайной государственной важности. Причины были более глубокие, чем защита конкретного, хотя и крупного проекта работ. И их не видеть уже было невозможно. Невозможно было и замалчивать. Главная причина конфликта – это два диаметрально противоположных метода, два подхода к решению главной задачи: геологическому масштабному освоению крупного Мяочанского рудного района.

С одной стороны – точка зрения «патриархов» управления: подойти к освоению района по старинке, десятилетиями укоренившейся практике, привычной и отработанной, весьма экономной по расходам «методе» – разбивать временные поселки, с палатками и времянками, да и вести кавалерийские наскоки мелкими отрядами и отдельными поисковыми партиями на выборочные, перспективные участки…

А с другой стороны – мяочанцы предложили новый, современный, инженерный подход к решению проблемы разведки, с расчетом разворота работ на ближайшее десятилетие, потому что уже было ясно, что Мяочан таит в себе не одно месторождение, что он обещает стать крупным рудным узлом. И этот второй подход, который, как записано в приказе, «не соответствует реальным условиям», предусматривал много «непривычного и нетипичного»; развитие сети дорог и коммуникаций, базовых поселков со школой, магазинами, клубом, ремонтно-технической базой, самостоятельного энергоснабжения и много другого, крайне необходимого для всего комплекса, для всего того, что превратило бы привычную геологоразведочную работу с кустарным маршрутным промыслом в эффективное индустриальное современное производство. Традициям геологического молотка и рюкзака были противопоставлены зарождающиеся тенденции развития геологической отрасли в мощное, оснащенное современной техникой промышленное производство.

Вполне закономерно, что эти новые тенденции раньше всех прочувствовали и осмыслили на местах, в отдельных партиях и экспедициях, где, по существу, и решалась главная задача геологии – дать народному хозяйству разведанные запасы, и дать их не как-нибудь, а по времени как можно быстрее и, главное, качественнее, с наименьшими материальными затратами, да чтобы и самим геологоразведчикам было сподручнее и радостнее трудиться и жить в таежной глухомани, рядом с медведями, бесконечно долгими зимами и перспективными рудными зонами. Одним словом, конфликт вокруг проекта обозначил не только противоположные точки зрения, но и определил направления борьбы. Встретились и схлестнулись старая и новая психология к подходу решения всех аспектов – и к конечным результатам, и к самому характеру труда, в котором человеку, разведчику недр, отводилась первостепенная роль, поскольку ему предстояло не только покорять тайгу, но и постоянно жить в ней, беречь ее недра и сохранять окружающую среду.

Эта самая окружающая среда смотрела на него темными глазами таежной осенней ночи в окно кабинета. А он все шагал и шагал от стены до стены, словно никак не мог удостовериться в скромных размерах обыкновенной комнаты наспех собранного из свежих бревен конторского дома. И многие бревна потрескались, обнажая грустную глубину, как ранние морщины на лице. Местами на бревнах проступила янтарная смола и застыла крупными каплями, как схваченные морозом слезы, они тускло поблескивали в лучах электролампочки, навевая печаль и тоску…

А Казаковский все ходил и думал. Ходил и думал. Он знал, что его положение сложное. Начальник экспедиции не имеет ни малейшего права на скидку за молодость. Он обязан сочетать в себе не только профессиональные знания, не только соблюдать субординацию, уважать старших и придерживаться традиций. Он обязан еще и уметь видеть все сложное производство в целом и в то же время не упускать из виду мельчайших деталей. В деятельности отдаленной таежной экспедиции мелочей нет. Кому-то не завезли дрова, упало настроение, он хуже стал работать. Поссорился с женой – оба не трудятся на своих участках, а отбывают часы. Кому-то некуда пристроить младенца, кто-то заболел – начальник обязан быть в курсе всех дел, помогать их решить лучшим образом. И не упускать главное – производство. Трубы, инструменты, трактора, электростанции, дизели, буровые коронки, взрывчатка, бульдозеры, детонаторы, электровозы, рельсы, грузовики, насосы и бесконечно многое другое. И метры проходили, и выработка, и пробуренные метры, и вынутые из земли пробы, анализы, выводы, оценки… А все вместе взятое и есть отдельная геологоразведочная экспедиция. Конечно, разведка и оценка месторождений – главная задача, но не менее важная задача – работа с людьми, воспитание молодежи. И молодой начальник видел окружавших его людей, знал и понимал их, видел недостатки и достоинства каждого. И он, в силу своего характера и твердости духа, просто не мог подвести, обмануть всех тех, кто вместе с ним составлял этот самый проект. Ведь составляли они его коллективно, исходя из местных реальных условий, с государственной озабоченностью и доказательностью экономических расчетов.

Казаковский никак не мог понять одного: кому нужно, чтобы люди работали в плохих условиях, неэкономично, а следовательно, и невыгодно для страны, и долго, годами топтались на одном и том же месте? Он никак не мог связать в одно целое противоречивые явления: пламенные речи вышестоящего руководства, включая и самого начальника управления, когда они с трибуны призывали «внедрять новые методы», проявлять «самостоятельность», развивать «местную инициативу», а на деле, когда мяочанцы проявили и инициативу и самостоятельность, отвергли их обоснованные предложения и наотмашь хлопнули по щекам приказом «о наложении взыскания…».

Конечно, ему по-человечески было жаль лишаться значительной части заработной платы, тем более что на те деньги жена уже строила свои расчеты и планы. Да и своей матери он ежемесячно высылал. Одна она, учительствует в том же родном селе… Так что рубли зарплаты на учете. Но не в них одних было дело. Пусть наказали рублем. Можно перетерпеть, пережить. Но почему должно страдать само производство?

Евгений Александрович грустно улыбнулся, вспомнив старую формулу, опробированную самой жизнью, для внедрения новой техники, применения новых методик: «знать – уметь – мочь – хотеть». Формула безотказно действовала, и в данном случае не срабатывало одно-единственное, последнее звено – «хотеть», и цепь распадалась. Казаковский, составляя проект, ясно представлял себе, что в управлении обо всем новом и знают, и умеют с ним обращаться, и могут по своим возможностям применить в жизни. Но он и не предполагал, что там так явственно открыто не захотят. Не захотят просто потому, что это им невыгодно, обременительно и создает дополнительные хлопоты за ту же зарплату. Круг, казалось, замкнулся. Все встало на свои места.

А встало ли?

Не дожидаясь утверждения проекта, Казаковский развернул в Мяочане поисковые и разведочные работы, осуществляя на практике и положения и расчеты. Построил и строит многое из того, что планировал: и производственные объекты, и бытовые. И невольно сам собой вставал сложный вопрос: а как же теперь ему быть? Подчиняться приказу – ломать созданное? Сворачивать производство? Или же продолжать работать по неутвержденному проекту?

Никто не мог ему подсказать и посоветовать. Решать надо самому. И отвечать за все самому. Но разве легко ему сейчас принимать нужное решение, когда и так на всех совещаниях и собраниях его чихвостят в хвост и в гриву, награждая разными нелестными эпитетами за элементы «партизанщины» и за прочую «самодеятельность»? Сплошной туман, да и только. Как тогда, в бою на ринге, когда схватил несколько ударов и, мягко говоря, «поплыл», а судья начал считать… Но он тогда нашел в себе силы, чтобы поднять руки в боевое положение и шагнуть навстречу противнику. А тут разве поднимешь руки в боевое положение, разве шагнешь против начальства?

Телефонный звонок вывел его из глубокой задумчивости. Он с неприязнью посмотрел на аппарат. Кому вздумалось тревожить его так поздно? Он не подходил к телефону. А тот все звонил и звонил, требовательно и настойчиво. Чертыхнувшись, Казаковский взял трубку.

– Слушаю.

Звонили из райкома партии, спрашивали начальника экспедиции. Убедившись, что у аппарата Казаковский, сказали:

– С вами сейчас будет разговаривать товарищ Мальцев.

Евгений Александрович вздохнул: ему как раз не хватало еще и выслушивать нотации от секретаря райкома. Так сказать, для полного комплекта. Начальник управления наверняка успел проинформировать районное партийное руководство и о принятом приказе, и насчет взыскания.

– Казаковский? Не спишь? – загудел в трубке хрипловатый голос первого секретаря, и по его тону трудно было догадаться, в какую сторону тот повернет разговор.

– Разве уснешь тут, Виктор Григорьевич, – ответил Евгений Александрович.

– Переживаешь?

– Переживаю, – признался Казаковский, убедившийся в том, что секретарю райкома действительно известно о приказе.

– Ну и как? – спросил в упор Мальцев.

– Как говорят, наотмашь и по самому больному месту…

– Я не об этом, а о деле. Оно нас сейчас больше волнует, чем твои личные сентименты.

– О деле? – переспросил Казаковский и растерянно произнес: – Не знаю… как дальше.

– А ты чего там хмуришься? – вдруг спросил Мальцев.

– Откуда вы знаете, что хмурюсь?

– По голосу чувствую. Ты, Евгений Алесаныч, когда хмуришься, всегда сумрачно слова произносишь, – и задал вопрос, который Казаковский меньше всего ожидал от него услышать: – У тебя приличный экземпляр вашего проекта имеется?

Евгений Александрович сразу повеселел, сердцем понимая, что райком партии на его стороне. По интонации голоса догадался. Как это было для него важно, в такое время ощутить поддержку! И утвердительно ответил:

– Конечно, есть, Виктор Григорьевич. Мой экземпляр.

– Я так и думал, – басил в трубку Мальцев. – Тогда слушай меня внимательно. Отправляйся сейчас же домой и пару часиков вздремни, чтоб завтра не выглядеть трепаной мочалкой. А утром вместе с проектом на всех парах жми сюда, в Комсомольск. Нет, не в райком, а прямым ходом на аэродром. Там по нашей брони тебе билет заказан. До Хабаровска. Иди в крайком. С Алексеем Павловичем я уже переговорил. Он примет тебя, – и строго добавил: – Только ты там смотри, не лезь на стенку. Понял?

– Понял, – облегченно вздохнул Казаковский и искренне произнес: – Спасибо, Виктор Григорьевич!

– Нечего меня благодарить, я тебе не добрый дядюшка, а секретарь райкома, который исполняет волю партии. А партию не благодарят, ей служат, – назидательно произнес Мальцев. – У меня пока все. – И добавил подобревшим тоном: – Ты хоть и партизан, но наш, стоишь на партийных позициях. Будем воевать вместе. Будь здоров!

Казаковский некоторое время не выпускал телефонной трубки из рук, вслушивался в монотонно ровные короткие гудки отбоя и улыбался. Поддержка пришла неожиданно и именно с той стороны, откуда он меньше всего ее ожидал. Виктор Григорьевич Мальцев, тот самый Мальцев, который еще несколько дней назад грозился с него «спустить шкуру», тот самый, который влеплял ему на бюро выговора и за сенокос и за самовольно открытую школу, этот самый Мальцев встал на его сторону, взял под защиту и начатое дело и, главное, раскритикованный и отвергнутый проект. Нет, не все еще потеряно! Есть и на нашей земле высокая справедливость!

После разговора с секретарем райкома Казаковский уже по-иному посмотрел на казенную бумагу. Нет, приказ не нокаутировал его. Не сбил с ног, хотя и ударил крепко. Казаковский устоял! Как тогда, в том отчаянном боксерском поединке. Звонок из райкома был для него очень важным, своевременным, как в те отчаянно тяжелые секунды прозвучал спасительный удар гонга, оповестивший об окончании второго раунда.

Борьба еще не окончена! Впереди – еще третий раунд. Значит, еще не все потеряно. Появилась реальная возможность выстоять. Отстоять свои планы. Отстоять свой проект.

2

Осень завершала свою ежегодную санитарную работу в тайге по подготовке всего живого к долгой зимней спячке: раздевала деревья, срывала листву, развевала по ближайшим пространствам семена, перекрашивала в зимний цвет шубки зверей и провожала в далекий отлет голосистые стаи пернатых, которые, печально прощаясь, улетали вместе с подросшим потомством в далекие теплые края.

Владимир Куншев углублялся в тайгу. Старший геолог проверял работу своих подопечных, контролировал качество пройденных ранее маршрутов. Район перспективный, выявлена крупная зона, так что вокруг нее надо смотреть и смотреть, чтобы не прозевать и другие возможные выходы руды на поверхность, не пройти мимо.

У поисковой партии, обосновавшейся в таежной глухомани, на учете был каждый погожий день. Поселок рос и ширился, своими силами геологи возводили одно строение за другим. В них размещали производственные отделы, службы. Сооружались и дома-общежития, рубили избы и для индивидуального пользования. Такая изба и у него, Куншева. Ее срубили им к свадьбе. А перед ней на лужайке соорудили из досок длинный стол, метров на двадцать. На нем выложили все самые вкусные припасы, какие имелись на складе, и дары природы: жареные, маринованные, соленые грибы, лесные ягоды, рыбу – хариус и ленок в разных видах – жареную, копченую, вареную, вяленую. А перед самым застольем из самолета, пролетавшего попутным рейсом над тайгой, сбросили пакет – поздравления от начальника экспедиции и букет живых цветов. Как радостно их было видеть на столе!

А как приятно было смотреть на своих друзей-товарищей по работе, которые буквально преобразились на глазах. Ведь за месяц совместной работы в тайге привыкли видеть друг друга в брезентухах, ватниках, энцефалитках да болотных сапогах. А тут мужчины, побритые, принаряженные, явились в костюмах, белых рубашках, при галстуках, в наглаженных брюках. А женщины – в платьях и модных туфлях.

Торжество было в самом разгаре, когда нежданно-негаданно, едва успел только закончить свой третий тост начальник партии Закомарин, едва только прокричали «горько», как с неба на свадьбу хлынул дождь. Крупные капли забарабанили по столу, по посуде, по лицам и спинам. Но никто не разбежался, а наоборот, веселье стало еще более шумным: «Дождь – к счастью!» Под дождем запели песни, устроили танцы. Ливень быстро прекратился, а в памяти остались веселые, шумные минуты! Разошлись далеко за полночь. Устроили факельное шествие, провожая молодых в их дом.

Владимир приложил много усилий, оборудуя свое жилье. Пол сбил не из отесанных жердей, а, чтобы зимой было потеплее, соорудил из отесанных плах. Загонял колуны в бревно, раскалывал пополам и отесывал, выравнивал топором. Из таких же плах сбил и кровать-нары. Ложе для спанья получилось гладким, ровным и массивным. Сложил печь. Наделал разных полочек и висячих шкафов на стенках – для продуктов, для документов, чтобы мыши не добрались. Дом пах смолой и духом тайги. Теперь предстояло его украшать, Владимир умел делать разные поделки из сучьев, кореньев.

Жить можно! Юлька оказалась радивой хозяйкой. Да пищу готовит вкусную. Домашняя всегда лучше, чем в общем котле. У них теперь часто по вечерам собираются на чаек, на огонек. Но им и вдвоем никогда не скучно. Даже, наоборот, веселее и счастливее.

Не обошлось и без курьезов. Владимиру, когда он ходил в Солнечный, на обратный путь друзья-товарищи в набитый рюкзак незаметно затолкали дополнительный груз – пару кирпичей! Как и Яшке Янчину! Он принес их через перевал. Когда открыл рюкзак – ахнул. Надо же! Смеху было на весь поселок. Только Владимир не огорчился. В хозяйстве и кирпич пригодится. Нашел им применение. Соединил их, связав проволокой, а потом продолбил углубления, накрутил спирали, и получилась у него самодельная электроплита. Первая в поселке и надежная. Юлька ею не нарадовалась! Опыт всем понравился, и теперь, когда возвращаются из Солнечного, многие приносят в рюкзаках кирпичи.

Владимир обо всем этом думал, шагая по тайге. И еще его беспокоило то, что размах намеченных работ сдерживало отсутствие дороги. Ее так и не пробили до сих пор. И потому поток грузов, все необходимое для жизни и труда, приходится завозить вьючным транспортом да приносить с собою в рюкзаках.

С улыбкой вспомнил, как перед застольем, в день свадьбы, Петр Яковлевич Закомарин вызывал к себе по очереди всех геологов, носивших очки, и «разоружал» их. Очки в тайге – предмет особой ценности. У кого слабое зрение, без очков – не работник. А если случайно разобьет их, то на приобретение новых уйдет не одна неделя. Поход в Солнечный, дальше в город к врачу, получение рецепта, изготовление… А за праздничным столом, как шутил Закомарин, никто мимо рта не пронесет. Петр Яковлевич, надо отдать ему должное, в любом деле видит на два хода вперед, думает о завтрашнем дне, о будущем.

И сегодня, когда они остались одни, Закомарин заговорил о складах. Не нравится ему, что они расположены далеко от поселка. Их срубили еще в прошлом сезоне там, где разбивали лагерь. Место неплохое, возвышенное, сухое. И строения стоят добротные, хотя и временные.

Куншев в том ничего такого, чтоб вызывало беспокойство, не видел. Склады как склады. Далековато, конечно, но не бросать же все дела и возводить новые амбары рядом с поселком. Придет время – построим. Он так и хотел было сказать Закомарину, но воздержался. В беспокойстве начальника сквозила какая-то подспудная тревога. Возможно, он и прав. Закомарин – бывалый таежник, к нему нужно прислушиваться. Да только у Куншева не поворачивался язык, чтобы взваливать на плечи ребят-трудяг еще новую обузу. Склады могут и повременить, объекты, так сказать, не первостепенной важности. Их можно будет возводить и с наступлением заморозков. А вот есть дела, которые не терпят отлагательства: постройка своей пекарни и лаборатории.

На том они и порешили.

3

Осенний день подходил к своему завершению. Подходил ясно и умиротворенно, как протяжный облегченный вздох человека после окончания сделанной им работы. Солнце опускалось в распадок, клонилось к вершинам елей и кедрачей, и смутная текучая голубизна окутывала низины, подчеркивая и обнажая захватывающие дух таежные просторы, и как-то окрыляюще возвышала сознание собственной значимости человека на земле, поднимала, укрепляла его дерзкие мысли и обнадеживающе вызывала желание долго жить, размышлять и трудиться.

Шагать было легко и приятно. Когда за плечами всего одна четверть прожитого века, а тело сильное и крепкое, всегда шагается и легко и приятно. Досадливого комарья и другой противной крылатой живности уже почти не было. Владимир с внимательным любопытством всматривался в окружающий его таежный мир, невольно отмечая про себя, как ели и пихты у подножья холмов меж собой сговаривались забежать наверх, на самую вершину, и отмечал, как они бежали, оставляя за собой крепкую поросль. Вот-вот, кажется, они возьмут приступом гору. Но почему-то неизменно у самой макушки они мельчали и тончали, хирели и становились низкорослыми, так и не одолев последние важные сотни метров.

Тишина тайги и монотонное бормотание речки, прыгающей с увала на увал, пенящейся и нетерпеливой, успокаивали. Владимир шагал и шагал. Отмечал работу геологов по закопушкам, по неглубоким шурфам. Он знал по памяти карту местности и полученные отрицательные результаты. Отрицательный результат тоже важен – он исключает район от напрасного детального поиска.

Вдруг со страшным треском и фырканьем прямо у него из-под ног вылетел глухарь, а за ним – второй. Обыкновенная таежная птица, и обыкновенный крик у нее. Но в загустевшей тишине тайги, при неровном бормотании речки, в шуме и крике птичьем послышался ему то ли дикий смех, то ли какое-то предупреждение о беспощадности судьбы.

Владимир пожалел, что не захватил с собой ружья. Возвращаться? Оглянулся назад. Далеко отмахал. Чертыхнулся. Потоптался на месте, приминая подошвами сапог жухлую траву. И опять зашагал по тропе, утешая себя мыслью о том, что у кого нет на плечах головы, у того зато есть здоровые, крепкие ноги. Он намеревался завтра же снова прийти сюда, но уже с ружьем: набрел на глухариное место.

Пока он так думал, взгляд его остановился на стволе березы. На нем вырос крупный удивительный нарост. Этот древесный гриб чем-то напоминал голову лесного мудреца. Владимир, недолго думая, стал прикидывать, как его удобнее снять – то ли отодрать, то ли, пожертвовав деревом, спилить с куском ствола. У него в доме уже поднакопилось множество поделок, добытых в тайге. Природа часто сама создавала такие прелестные вещи, что только диву даешься. Человеку оставалось лишь заметить эти красоты, умело взять, не нарушая целостности впечатления.

Владимир часто задумывался, всматриваясь в творения природы, пытаясь разгадать их внутренний смысл. Очень досадно бывало, когда он уходил, так и не решив той или иной таежной загадки. Что ни говори, а множество всяких вопросов умеет задавать тайга, а справиться негде, спросить не у кого, так что ответы приходится искать в своей собственной голове. Обыкновенно он часто оставлял вопросы без ответа, но отмечал в памяти места, где они возникли, с убежденной верой, что когда-нибудь дождется в том же месте и ответа, распознает, разгадает загадку.

Как правило, у него на ходу чаще возникали разные вопросы, а ответы и решения приходили на привалах, на отдыхе. Владимир шел по тропе, лишенной всякой растительности, пробитой копытами оленей, горных баранов, коз, а потом и ногами человека, приспособившего тропу для себя. С той тропы он свернул в глубокий распадок с безымянным веселым ключом, постоянно исчезающем в завалах камней и дававшем знать о себе только своей нескончаемой болтовней. Мало-помалу высокие горные щеки скал стали расступаться, снижаться, и перед геологом открылась просторная впадина с болотом у подножия горы, из которого и вытекал говорливый ручеек. Отсюда перед ним открывался замечательный вид широкой долины, задумчиво стояли величественные кедры, могучие ели, тянулись к небу нарядные пихты, в кольчуге буро-оранжевых листьев группкою толпились дубы, а рядом с ними в ажурных желтых накидках кокетливо красовались белоствольные березки. Владимир отмечал и другие деревья, в том числе беспокойную осину, мелколиственный клен, и все они вместе создавали своеобразную картину, полную умиротворения и благополучия.

Владимир присел на камень передохнуть. Вынул из сумки термос, отвинтил стаканчик-крышку, налил крепкого чаю, стал потихоньку пить, мало-помалу забываясь и сливаясь с природой. Белые редкие облака стали как-то боком закрывать солнце, и тогда вместе с ним все вокруг задумалось и наступила какая-то удивительная тишина. И тут невдалеке, на пригорке, показался небольшой шустрый зверек – темно-коричневый и шерсть его мягко золотилась в лучах вечернего солнца. Владимир чуть не вскрикнул: то был редкой красоты соболь! Живой соболь! И тут-то уже во второй раз геолог пожалел, что не захватил ружья. Такая редкая добыча! Сама вышла к нему, а он – лишь глазами хлопает.

Завороженный красотой зверька, Владимир тихо приподнялся. Тот, словно учуял опасность, юркнул в заросли. Геолог, осторожно ступая подошвами сапог, двинулся к тому месту, куда скрылся соболь. Там, конечно, его не было. Рядом простиралось болото, которое он обошел стороной по пробитой звериной тропе. Болото как болото. Ничем не примечательное. Только неподалеку от берега, вернее, от топкого края, торчит замшелый камень. Он чем-то напоминал выгнутую спину соболя и так же коричнево темнел на фоне болотной зелени.

Машинально взяв молоток, Владимир зашагал по болоту, прыгая с кочки на кочку, к тому камню. Чем-то он привлек его внимание. Подошел, содрал наросты мха, ударил молотком и – обомлел! Перед ним густой коричневой темнотой заискрилась руда. Та самая, которую они так тщательно ищут в таежных окрестностях. Он ударил молотком еще раз, откалывая солидный скол. Взял его в руки, достал лупу. Стал внимательно изучать. Сомнения рассеивались сами собой. Касситерит! Чистый касситерит.

Но Владимир, смиряя себя, не спешил с выводами. Их сделают в поселке в лаборатории. Анализ даст окончательный ответ. Он только взял пробы. Задокументировал их. А потом стал обшаривать болотную местность, определяя причину появления руды: свалилась ли она со склона горы или же является частью самостоятельной вершины уходящего под землю рудного холма…

– Теперь-то я сюда приду! – повторил Владимир, набивая рюкзак образцами, – обязательно приду. Место удачливое. Соболиное!

На следующий день во время вечерней планерки, докладывая Казаковскому о проделанных работах на Снежном, Петр Яковлевич Закомарин сказал в самом конце, выдав, как он сам потом шутил, «на десерт»:

– В нескольких километрах от нашей базы к северу-востоку, – он назвал координаты, – старшим геологом Владимиром Борисовичем Куншевым открыта новая перспективная богатая рудная зона. Обнаружен выход жилы касситерита на поверхность. Анализы дали положительные результаты. Содержание руды высокое. По праву первооткрывателя Куншев назвал зону Соболиной. Подробности пришлем с образцами и документацией.

4

Как ни странно, но в городе Казаковский невольно испытывал чувство одиночества и даже какой-то беспомощности. Вокруг – множество незнакомых лиц, дни пролетают в бесконечной суете и торопливой занятости, да еще обрушивающийся сразу мощный поток информации, порой и ненужной, не относящейся ни к его делу, ни к нему лично, но волей-неволей захлестывающий с ног до головы, как обрушивается нежданно набежавшая крупная волна на зазевавшегося человека. Да плюс еще множество новых знакомств. Пусть он с ними знакомился бегло, как бы вскользь, на короткий срок, невольно участвуя в их делах, в их судьбах, но все они так или иначе оставляли в его душе свой след навсегда. И Казаковский невольно ощущал, что для такой суетливой жизни он еще мало приспособлен.

Казаковский своим аналитическим складом ума, конечно, понимал, что, вероятно, существует какой-то допустимый предел, своеобразный внутренний барьер, ограничивающий и восприятие потока информации, и очерчивающий круг знакомств, благодаря которому человек, с одной стороны, находится в самой гуще событий, а с другой – не испытывает чувства потерянности и одиночества. А все, что превышает этот предел, выходит за барьер, начинает давить, отрицательно действуя на психику, истощая запасы внутренней человеческой энергии. Человек, ощущая это, но не прислушивающийся к своему внутреннему тревожному голосу, пытаясь поспеть за стремительным потоком городской жизни, поглощает информацию, расширяя круг знакомств, может в них утонуть, захлебнуться. И ему постоянно кажется, что он упускает что-то важное, главное, интересное. И чувство досады, возникшее из-за каких-то мелочей, разрастается и навсегда портит настроение. Сколько раз Казаковский встречал таких вечно спешащих и вечно неудовлетворенных городских людей, внутренне растерянных и безвольных.

И в то же время жизнь в городе не казалась ему бестолковой, а наоборот, какой-то удивительно насыщенной, разнообразной, концентрированно загущенной. Своеобразным нервным клубком событий, судеб и явлений. Стремительный ритм жизни, широкое поле деятельности, грандиозность масштабов, неисчерпаемая кладовая возможностей – все это незримым сильным магнитом притягивало к себе, манило и обещало, открывая большие горизонты и манящие перспективы. И Казаковский где-то глубоко внутри ощущал в себе растущие, крепнущие силы, которые он с благодарной радостью смог бы применить в крупномасштабных делах на благо родного отечества.

Город есть город, естественная концентрация людской энергии и материальных возможностей.

Все эти мысли родились и пронеслись у него в голове, пока искал на аэродроме такси, пока ехал по знакомым улицам молодеющего Хабаровска, столицы Дальневосточного края. Появились новые многоэтажные здания, магазины, кинотеатры. А шофер, словоохотливый хабаровчанин, с гордостью рассказывал о строительстве «всем городом» своих дальневосточных «Лужников» на болотистом берегу Амура, которые, дескать, ничем, может быть, лишь в самом малом, не будут уступать знаменитым столичным.

– Так что в скором времени у нас в Хабаровске станут проходить чемпионаты края и всего нашего Союза, а их будут передавать по телевизору на всю страну.

Здание краевого комитета партии подчеркнуто строгое, монументальное, солидное и в то же время какое-то располагающее, доверительное и как бы открытое каждому своим широким подъездом, стеклянными просторными дверями, высокими светлыми окнами, невольно вызывало какой-то внутренний подъем и собранность. Казаковский еще раз вытер ноги, прежде чем ступить на чистую красную ковровую дорожку, ведущую по широкой лестнице вверх, в кабинет первого секретаря крайкома.

В просторной приемной на диване и в мягких кожаных креслах сидело несколько человек. «Ничего, подожду, – подумал Евгений Александрович, – должен и меня принять товарищ Шитиков».

Моложавая женщина за секретарским столом, довольно симпатичная и в то же время какая-то недоступно строгая, вопросительно посмотрела на вошедшего.

– Вы записаны на прием к Алексею Павловичу? Или, может быть, вам помочь найти нужный отдел?

– Не знаю, – признался Казаковский и виновато улыбнулся, чертыхаясь на себя за то, что с аэродрома не позвонил. – Моя фамилия Казаковский. Я из Мяочана, начальник экспедиции…

– Товарищ Казаковский? Евгений Александрович?

– Да, да, он самый…

– Алексей Павлович вас ждет. Вы одним из первых у меня записаны на прием, – она встала. – Одну минуточку, я сейчас о вас доложу Алексею Павловичу.

Евгений Александрович мысленно еще раз поблагодарил Мальцева. Секретарь райкома предусмотрел и этот момент. Зная порядки в обкоме, загодя записал его на прием. И на душе стало как-то теплее и приятнее.

– Проходите, Евгений Александрович, – сказала секретарша, открывая перед ним дверь, обитую красной кожей.

А через час нарочный крайкома доставил в аэропорт запечатанный пакет. В нем находился проект и ходатайство, подписанное Шитиковым, первым секретарем крайкома партии. Первым же рейсом пакет доставили в Москву, в Министерство геологии.

1

Выходить «в люди» Галина начала довольно рано, сразу же после окончания школы. Как она обрадовалась, что наконец кончились школьные мучения – впереди целая жизнь без уроков и домашних заданий! Но радость ее быстро померкла, когда она, не поступив в институт, покорно робея от волнения, вместе с матерью прошла через проходную чулочной фабрики и, переступив порог цеха, стала за спиной опытной работницы к станкам ученицей.

Цех, в котором почти всю свою жизнь проработала ее мать, поразил Галину бесконечно шумной трескотней множества станков, автоматических и полуавтоматов, душным пыльным воздухом и, главное, тоскливо-убогим видом сноровисто работающих женщин, молодых и старых, не знающих ни минуты покоя, напряженно сосредоточенных и, как ей показалось, навечно прикованных незримыми цепями к безжалостным машинам.

А за стенами цеха, за широким, схваченным железной мелкой решеткой, окном протекала совсем иная, знакомая до мелочей с детских лет курортная жизнь с ее шумными радостями, беспечным весельем, золотистым песчаным пляжем и синим ласковым морем. И Галина остро почувствовала эту разницу в жизненном положении, когда одни беспечно отдыхают, наслаждаясь и солнцем, и летом, и морем, а другие в те же самые часы вынуждены трудиться, потея возле трескучих станков.

Она, конечно, никогда не задумывалась над тем, что курортники – люди временные. Где бы и как бы они ни отдыхали – в санаториях или в домах отдыха, в пансионатах или на турбазах, или же, за неимением путевок, снимали комнаты или просто койки у местного населения, – все эти курортники постоянно меняются, приезжают и уезжают в свои далекие города и поселки, в которых после отпуска идут на заводы и фабрики, становятся к станкам, садятся за рабочие столы, опускаются в шахты, варят сталь, строят дома, добывают уголь, водят поезда и автомашины, и так же, как в цехе чулочной фабрики, старательно трудятся, работают, теряют здоровье и годы жизни.

Нет, Галина никогда об этом не задумывалась. Она видела вокруг себя лишь две жизни – жизнь на фабрике и за ее стенами, бесконечные нудные трудовые будни и бесконечные радости курортного отдыха. Одни работают, а другие – наслаждаются. Своим цепким юным умом Галина сразу определила свое далеко не завидное положение и шаткие позиции.

Что ей сулила в будущем чулочная фабрика? В лучшем случае – выбиться в многостаночницы, в бригадиры, в мастера, а к старости встать во главе цеха. Многолетним, бесконечно напряженным трудом заработать заслуженное уважение, почет, может быть, даже стать удостоенной правительственных наград, – в цеху были и такие работницы, награжденные высокими орденами. В торжественные даты она с щемящей грустью и ужасом смотрела на их, пожилых женщин, усталые лица, на несуразные бесформенные фигуры, на больные ревматизмом ноги и блестящие ценным металлом награды, сияющие на лацканах пиджаков или приколотые к платьям, пошитым из дорогого материала в прошлые годы, фасоны которых давно вышли из моды.

Галина не могла понять, чему же они радуются и чем, в сущности, гордятся. Вся их жизнь прошла в стенах фабрики. Синее море, золотой пляж они видели лишь вечерами после работы да в воскресные дни. В ресторанах не бывали, дорогих напитков и вкусных блюд не пробовали. А жизнь у человека только одна и, как умно сказал один писатель в школьном учебнике по литературе, дается ему лишь один раз, и надо ее прожить так, чтобы не было потом горестно и обидно за бесцельно прожитые годы, и, Галина мысленно добавляла, где-нибудь у станка чулочной фабрики.

И она твердо решила: надо выбиваться. Выбиваться в «люди». Вернее, пробиться любой ценой в тот круг людей, для которых праздники – постоянные будни, или будни как праздники.

Но как? С чего начинать? В какую сторону сделать первый шаг? И чтоб не оступиться, не уронить себя. Она, конечно, понимала, что никто не может дать дельного ей совета, даже на мать, прожившую большую и трудную жизнь, положиться нельзя. Мать то ее упрекала, то обожала, то советовала «погулять вволю за свою и ее, материнскую, молодость, потому как проклятая война отняла у нее девичьи радости».

Но эти обычные девичьи радости – заигрывание с парнями, толкотня на тесной танцплощадке, провожание с поцелуями – ее не устраивали. У местных парней в кармане не шибко много, больше нахальства и показного бахвальства. А с приезжими молодыми людьми она не особенно знакомилась, хотя с некоторыми встречалась и кое-чему научилась, кое-что познала. И себе цену узнала. И что у нее тело «гибкое, как лоза», а стройные загорелые ноги – «цвета золотистой шерстки молодого оленя».

Галина очень быстро поняла, что она довольно недурна собой, даже весьма привлекательна, что это ее главное достоинство, ее капитал, и таким богатством надо умело распорядиться, не растрачиваясь на мелочи. Как говорится, она была из молодых, да ранних. Природа наделила ее скоропроходящей прелестью и стремлением пользоваться ею, пока не ушло время.

Несколько лет назад в сентябре, в бархатный сезон, Галина, сбежав с уроков, вальяжно наслаждалась на пляже. Рядом, на золотистом песке, небрежно расстелив цветастые махровые заграничные полотенца, похожие на простыни, блаженствовали две заезжие молодые дамочки, подставляя свои белые обнаженные спины ласковому солнцу. Дамочки о чем-то беседовали между собой, обсуждали что-то, ни на кого не обращая внимания. Галина невольно прислушалась. Заинтересовалась. Разговор шел о жизни, о женской доле, о счастье. Одна из них убежденно произнесла:

– Счастье женщины, как говорят мудрые люди, это ХВЗ.

– Да, ты, милочка, права. В нашей жизни – главное ХВЗ.

Галина насторожилась. Что же обозначают эти три загадочных буквы – ХВЗ, она не знала. Но догадывалась, что что-то важное. И не постеснялась подойти, лечь рядом на голом песке и, извинившись, спросить:

– А что такое ХВЗ?

Дамочки многозначительно переглянулись. Одна из них улыбнулась. Вторая пристально посмотрела на Галину, оценивая ее будущую внешность, и сказала:

– Тебе, полагаю, это надо знать. Чем раньше, тем лучше, – добавила, произнося четко и с каким-то внутренним вожделением каждое слово: – ХВЗ, дурнушечка, это главное в нашей женской доле. А расшифровывается оно весьма прозаично: «Хорошо выйти замуж».

– Фи! – выпалила бесцеремонно Галина, обидевшись на слово «дурнушечка», и громко высказала свои познания жизни с наивных высот подростка. – Замуж надо выходить не хорошо, а красиво! Чтоб с музыкой и в шикарном ресторане!

Но о ХВЗ она вспомнила довольно скоро. Сразу же после школы, когда, провалившись на приемных экзаменах в медицинский институт, очутилась в цехе чулочной фабрики и начала задумываться о своей будущей жизни. Она поняла его смысл. ХВЗ оказалось тем единственным, по ее мнению, спасательным кругом, уцепившись за который, она могла бы выплыть из тоскливой обыденности бесцветного существования.

Приняв решение, Галина начала действовать. Однако по молодости лет и неопытности она еще не усвоила простой и вечной жизненной истины – поспешность и торопливость никогда и никого не приводили к желаемым результатам. В любом деле. Тем более в таком тонком и деликатном. Галина очень скоро убедилась в этом сама. Она дважды выходила замуж. И оба раза свадьбы были «красивыми» – и с музыкой, и в ресторане. Оба раза и знакомые, и соседи искренне считали, что «Галке здорово повезло». Но только не она сама. Разочарование приходило быстро, как отрезвление после гулянки.

С первым мужем, как Галина сама говорила, она все же «провозякалась» около двух лет. Это был ее самый долгий замужний стаж. С другими все прокручивалось быстрее и короче. Первый муж был личностью. Видный собой. В нем, как в редком драгоценном сплаве, утверждали все вокруг, сочетались и сила и ум. Чемпион города и всего Крыма по плаванию. Студент-отличник последнего курса технического вуза, за все годы обучения не получивший ни одной четверки. Его охотно приглашали в аспирантуру на любую кафедру. Одним словом, молодому человеку прочили блестящую научную карьеру. И деятели от спорта не выпускали его из поля зрения, исподволь подбирали ключики к его сердцу, заманивая празднично-творческой жизнью в составе сборной республики, прельщая зарубежными поездками и будущим блеском олимпийских наград.

Но Игорь, так звали ее мужа, выбрал свой путь. Он безумно любил свою милую «козочку», всячески ублажал ее и буквально носил на руках. Носил на руках не только в переносном, но и в прямом смысле. Поздними вечерами, возвращаясь из кино или от знакомых (а Галина любила шумные веселые компании, на которых она всегда умудрялась быть центром внимания и обожания мужчин и тайной зависти женщин), Игорь подхватывал свою «козочку» на руки, она прижималась к нему, обвивала руками за шею, и он нес ее, почти не чувствуя веса, последний квартал до дома, в котором они снимали крохотную комнату. Это были его самые счастливые минуты. Галина весело щебетала, переливчато хохотала. А переступив порог комнаты, милая «козочка» преображалась. Становилась другой. Ершистой и колючей. А он – рабски-покорным и забитым. Игорь с отчаянной грустью понимал свою беспомощность. Молодой жене нужен был размах. А что он мог ей предложить на студенческую стипендию? Одни мечты о благополучии в будущем? Так что аспирантура, по его словам, «ему не улыбалась». А своей «козочке» он сказал, что можно ее закончить и заочно, без отрыва от производства. Галина не возражала. Она не поняла, не приняла и не оценила его решительного шага, похожего на приношение в жертву самого себя. Она лишь мягко заметила, безмятежно воркуя, что если он так считает, значит, «так лучше для них, потому как он муж и ее повелитель».

Но когда он, счастливчик, принес свою первую скромную зарплату, Галина с ужасом ахнула.

– И это вce?!.. Так мало р-рэ? – свое «рэ» она произнесла протяжно и остро-язвительно.

Что он мог ей ответить? Собственно, ничего. Планы отметить радостное событие рухнули. И Игорь стоял с опущенной головой.

– Ты же дипломированный специалист, а получаешь что? А? Жалкие р-рэ? Меньше, чем моя мать, простая станочница, простая рабочая? – в горестном «козочкином» голосе явственно прорезалось рычание рассерженной молодой львицы.

Игорь молчал, словно его уличили в чем-то нехорошем. Он чувствовал себя униженным и раздавленным. И обделенным. Словно бы другим молодым специалистам платили в десятки раз больше, а вот именно ему установили самую мизерную зарплату. Такой он невезучий и сплошной неудачник в жизни.

– Я так не смогу… На эти копейки… Другие могут, а я нет. Просто не смогу…

Галина продолжала держать на своей ладони тощие денежные знаки, тоскливо определяя их бедную весомость. И именно в эти мгновения она, как бы очнувшись, как бы отрезвев, вдруг с щемящей болью почувствовала сердцем свою жизненную ошибку: никакого ХВЗ, о котором мечтала, у нее не получилось… Первая заглавная и решающая буква «X» куда-то улетучилась, странно испарилась, остались лишь сразу приниженные скромные, как постный суп, прописные «вз» – вышла замуж. Просто: вышла замуж… И больше ничего хорошего. И что с этим типом, она так и подумала «с этим типом», ждет ее впереди многие долгие годы унылая обыденная жизнь с жестко ограниченными возможностями. Душа ее в этот миг прозрения покрывалась глубокими морщинами, а на ее лице бродили их серые тени. Галина беззвучно оплакивала свою мечту. Она была реалисткой. Спасательный круг, за который она ухватилась, бесцеремонно оттолкнув других, на ее глазах превращался в жалкий конец тощей веревки, которая к тому же быстро раскручивалась и расползалась под руками, не оставляя никакой надежды на скорое спасение.

– Я так не смогу… Извини меня, лучше правду в глаза.

Игорь не хотел сдаваться, он предпринимал самоотверженные попытки изменить материальное положение в лучшую сторону, брал сверхурочную работу на дом, чертил по ночам, но заработанных «рэ» было явно недостаточно, они вечно жили в непролазных долгах. Милая «козочка» умудрялась удивительно быстро тратить «рэ», ставить его перед свершившимся фактом, занимая у родных, близких, знакомых под его будущие заработки.

Женщина всегда добивается того, чего она хочет. Как свидетельствуют история и современная наука статистика, в мире еще не создано ни таких цепей, ни таких законов, с помощью которых мужчине удавалось бы удержать женщину. Осознав эту застарелую истину, Игорь увидел бессмысленность своих усилий.

– Как хочешь, – сказал он, – вольной воля.

В молодости расстаются легко и просто. Потому что у каждого в запасе есть еще целая жизнь, большая, как праздничный пирог, слегка надкусанный лишь с одного края.

Галина, как говорится, с ходу тут же нашла себе нового спутника. Он был старше на семь лет, рослый (ее всегда почему-то тянуло к крупным мужчинам), не такой интеллигентный, но зато энергичный и деятельный. Вернее сказать, деловитый и ухватистый. Многое повидал и многому научился. Тертый калач. Сам себе на уме. Умел зашибать копейку и приносить домой своей «кисаньке» желанные ею «рэ».

Служил он старшим механиком на крупном торговом корабле, постоянно ходившем в заграничное плавание. Зарплата у него была солидной, да плюс всякие выездные и премиальные, к тому же у него водилась иностранная твердая валюта, а из «загранки» (его терминология) он привозил разные модные и дефицитные товары, «обалденные шмотки» (ее терминология), которые моментально превращались в «рэ». Такой дефицит только покажи – с руками оторвут.

Одевал он свою «кисаньку» в такое самое-самое, в такие редкостные наряды, что в ведомственном доме, в котором они жили, и в соседнем, чуть ли не каждый божий день возникали скандалы в семьях моряков. Короче говоря, за очень короткое время Галина стала предметом женской ненависти и тайной зависти. А ей это доставляло удовольствие. Приятно осознавать свое превосходство и ощущать себя горящим факелом, который мимоходом, как бы между прочим, запаливает короткие шнуры-детонаторы от семейных пороховых бочек. Чужие взрывы и разрывы ее радовали. И она таяла от блаженства. Все вокруг только и судачили о том, что «нашей Галке подвалило счастье». И ей самой казалось, что наконец-то состоялось тайно желаемое и удачно выигранное в жизненной лотерее – ХВЗ…

Но счастье продолжалось недолго. Они расстались, разошлись «как в море корабли» (его терминология). Но на сей раз инициатива исходила отнюдь не от Галины. Она только ахнула от удивления, от такой беспричинной и жестокой резкости такого внезапного крутого поворота в его поведении по отношению к ней, его «кисаньке». Она ничего плохого ему не сделала. Она вообще ничего не делала. «Странный какой-то, – говорила она, жалуясь, – я даже рога ему наставить не успела, хотя возможностей имела ой-ей-ей!.. С комплексами он, скажу по секрету, неполноценный какой-то…»

А этот моряк, по ее понятиям «неполноценный» и с «комплексами», терпел и прощал многое. И то, что в квартире всегда царил «художественный беспорядок» (ее терминология), что «кисанька» заставила ее нужными и ненужными предметами, мебелью, завалила вещами, к которым на следующий же день теряла всякий интерес. И то, что самые дорогие наряды, добытые им с большим трудом и привезенные из далеких стран, те самые «обалденные шмотки», от которых она «была без ума», которые «обожала», на следующий же день он с удивлением обнаруживал небрежно скомканными и брошенными в куче грязного белья. Или в этом наряде она могла приняться мыть пол, готовить на кухне. И то, что она не отличалась радивостью и хозяйственностью, не умела держать в руках нитки с иголкой, никогда не занималась стиркой даже на самой современной стиральной машине. Грязные его рубашки, трусы и ее бесчисленные воздушные комбинашки, шелковые ночные сорочки, нежные трусики, колготки, чулки, чтобы только их не стирать, она затискивала по разным темным углам, за комод, за шкаф, под холодильник. Сколько своих и ее вещей, еще новых, надеванных раз-другой, он обнаружил и выгреб после ее ухода из-под широкой двуспальной кровати, из-под шифоньера и буфета! И то, что она не умела приготовить из свежих хороших продуктов нормальную обычную еду, не говоря о деликатесах, вечно все или переваривала, или пережаривала, что основу ее пищи составляли одни бисквитные торты да шоколадные конфеты, которые она могла поедать килограммами. Все это он терпел и прощал. Думал – молодая, надеялся – образумится, поймет, научится.

Но одного он не мог простить и тем более терпеть: завлекательной обманчивости. Как она, его «кисанька» была обворожительна, как была соблазнительно хороша в ресторане, в кругу мужчин, когда веселье бьет фонтаном и громко звучит музыка! Глаза ее наполнялись огнем и страстью, и, казалось, этот огонь готов вот-вот выплеснуться на тебя, обдать жаром, смять, унести бешеным потоком неповторимой радости. Слова произносила она таким взволнованным полушепотом, будто сидела не в ресторане, а полуобнаженная скрывалась за гардинами спальни.

Но стоило только им вернуться домой, очутиться в этой желаемой обстановке, в постели, она как-то быстро становилась иной, словно ее подменяли, становилась постной и невкусной, как вчерашний холодный обед, который даже он, моряк, вернувшийся из полумесячного плавания, с голодухи ел без радости. И расшевелить ее, разогреть ее чувственность, при всей его страстности и опытности, ему никак не удавалось. А он-то мечтал, он-то надеялся! Плавая в далеких рейсах, насмотрелся в чужих странах всяких таких модных там сексуальных фильмов, сладко надеялся, что ужо дома-то… Но «кисанька» брезгливо отворачивалась, отодвигалась на край широкой постели и с чувством полновластной хозяйки положения, уверенной в своем непогрешимом превосходстве, удивленно и с нескрываемой обидой в голосе произносила:

– Да отстань же!.. Не трожь меня… Я не из этих! Понял?.. – и мирно добавляла, широко зевая. – Та-ак спать хочется…

И засыпала тут же, словно проваливаясь в иной мир. А с сонной какой ему прок? И он чертыхался, произносил ругательства на разных иностранных языках, услышанных в чужих портах, глухо рычал обманутым тигром, у которого отняли законную добычу. Таких кошмарных часов, которые повторялись чуть ли не каждую ночь, он не мог ни забыть, ни простить.

И еще он не мог ей простить того, что в те первые дни, когда они только сходились и он настороженно приглядывался к ней – та ли она женщина, которую он так долго искал? – она была совершенно иной, она, словно чуткая кошка, тонко чувствовала и предугадывала его желания, что именно ему хотелось, была ласково податлива и ответно вспыхивала, страстью горели не только ее глаза, но и все ее существо, и телом стремилась навстречу всегда сама, будоража его. Куда же девалась та страсть, тот внутренний огонь? Или их вовсе не было? А что же было? Голубой мираж? Одно видение того, что не существовало в натуре? Сплошной обман, искусный наигрыш настроения? Ради достижения своей цели?

И он ушел сам, оставив ей все то, чего она так настойчиво добивалась.

Мать заохала, запричитала, понимая чутким сердцем, какое «камень-горе» свалилось на ее старые плечи, что теперь «соседям в глаза стыдно посмотреть». Но Галина и на сей раз не особенно переживала, «ушел так ушел, туда ему и дорога», отряхнулась, словно уточка, вынырнувшая из воды, сбрасывая остатки прошлого, просушила на солнышке перья и снова – вольная птица, сама себе хозяйка. И тут-то она задумала махнуть в столицу, «набираться высшего ума-разума». Средства еще имелись.

В столице нацелилась на университет и, произведя разведывательный поход по разным факультетам, наглядно демонстрируя свои внешние прелести, остановилась на том, где «клюнул на приманку» секретарь приемной комиссии, молодой кандидат. Он охотно согласился «показать ей столицу». Начали с ресторана «Москва» и закончили в гостинице, где Галина снимала одноместный уютненький «полулюксик».

Секретарь приемной комиссии, а потом куратор курса, сделал для нее многое. По его совету она тут же обратилась к матери, и та обила пороги дирекции своей чулочной фабрики, слезно умоляя и упрашивая начальство «пожалети ее родную кровиночку». Дирекция, сочувствуя и уважая старательную пожилую работницу, выписала на казенном бланке справку, в которой значилось, что Галина «два года трудилась в цеху». И еще секретарь помог ей пройти через сложные барьеры вступительных приемных экзаменов, где строгие преподаватели довольно снисходительно спрашивали «работницу с периферии».

Молодой кандидат опекал ее два года, но потом их связь раскрылась. У кандидата наук, как говорила Галина, оказалась «жутко ревнивая жена». Но она помалкивала о том, что попутно обнаружилось, что помимо молодого кандидата Галина встречалась и с пожилыми уважаемыми докторами и профессорами, правда, не часто, а в критические моменты ее жизни – в дни зимних и весенних сессий… Дело принимало крутой оборот и могло закончиться позорным исключением.

Галине пришлось оставить учебу, она внезапно «заболела» и через пару месяцев, в разгар весенней сессии, с помощью высоких покровителей ей удалось взять «академический отпуск» на неопределенный период, и она, не задумываясь, махнула домой, к ласковому Черному морю, в свои родные края, снова мечтая о ХВЗ. А там и подвернулся ей веселый и щедрый геолог-взрывник Василий Манохин, по прозвищу Васёк-Морячок, который и завез ее, разнесчастную, в дальневосточный поселок с обманчивым южным названием – Солнечный.

2

В тот день стояла необычайно ласковая и теплая погода, какая нередко бывает в этих таежных местах в начале осени. Густая зеленая тайга, казалось, дремала в своем вечном покое, располагая к размышлениям и спокойному течению жизни.

Горная речка тихо мурлыкала свою немудреную песенку, унося прозрачную чистую воду куда-то вдаль, к другим речкам, а те еще дальше к Амуру. От реки шла прохлада и в долине курился легкий туман.

Красивые горные вершины хранили покой и тишину. Голые скалы выделялись на безоблачном небе острыми зубцами вершин. А ниже – зеленели травы, деревья.

Было тихо, по-летнему тепло и безветренно. Ничто не предвещало приход зимы. Казалось, что она где-то далеко-далеко и сюда придет не скоро. Улыбчивое солнце смотрело с ясного синего неба на горы и долину, на людей, которые возвели первые строения, на палатки и землянки.

А к вечеру вдруг начало резко холодать, и в рано наступивших сумерках белыми нежданными мухами стали кружить первые крупные снежинки. Их ловили на ладони, они тут же таяли. Никто в отряде не принимал всерьез эти первые сигналы стремительно надвигающейся беды. А через пару часов, когда небо заволокли тучи, нежданно выплывшие из-за гор, повалил густой снег. Он падал сплошной стеной. Мокрый, тяжелый, липкий, снег выбелил склоны гор, облепил деревья, пригнул ветки. Он налипал к драночным деревянным, недавно сооруженным крышам пекарни, бани, столовой, камералки, общежития, в котором намеревались зимовать, навалился на палатки…

К зиме, конечно, готовились, ее приход ожидали, но никто не предполагал, что она может нагрянуть так неожиданно, выскочив из-за вершины, словно разбойник из-за угла. Одежда у геологов имелась только летняя – брезентовые куртки, энцефалитки, на ногах сапоги, а головы прикрывали кепками, шляпами, беретами.

А снег все валил и валил. Звучно и хлестко стали лопаться растяжки палаток. Потом и сами палатки начали валиться одна за другой. Но геологам было уже не до палаток. Под тяжестью снега, не выдержав, надсадно охнув, с треском рухнула крыша бани. А баня в тайге одно из важнейших сооружений, без нее зимовать никак нельзя. Тихая паника холодом пахнула в сердца людей, кое-кто растерялся. Но тут в снежной мгле раздался властный призывный голос Петра Яковлевича Закомарина, начальника отряда:

– Вооружаться лопатами и – на крыши! Спасать кровли!

– Сначала на камералку! – закричал Владимир Куншев. – Там вся аппаратура и рация!

Геологи, в основном молодежь, полезли на кровли, которые сами же сооружали недавно, веря в их стойкую прочность. И вдруг такое… Началась бесконечная однообразная борьба людей со снегом. Лопатами, досками, руками сдирали липкий, тяжелый снег, который намертво прилипал к еще теплым крышам, и спихивали, сбрасывали его вниз. Через тридцать-сорок минут работы, похожей на атаку, удалось очистить кровлю почти всю от снега. Но за это время на соседнем здании успевал нарасти, увеличиться до критической тяжести, новый влажный сугроб, грозящий проломить крышу. И – снова чистка. С одного дома на другой. Без передышки, без перерыва. И так – всю ночь до самого утра…

А утро, как по заказу, выдалось ясным, солнечным. Куда-то уплыли тучи, открыв бездонную синеву неба. Горы и долины искрились и переливались в белоснежном наряде. Ни домов, ни тем более палаток, нигде не было видно: они утонули под толстым, почти двухметровым покровом снега. Владимир Куншев, как и многие молодые специалисты отряда, впервые попал на Дальний Восток и с настороженным удивлением оглядывал и не узнавал привычную окружающую тайгу. Она стала мрачной, суровой, накинув на плечи мохнатые кипы снега. И Владимир тогда, может быть, впервые понял, почему в старых поселках он видел необычные высокие пни, которые были намного выше человеческого роста. Он понял, что в многоснежные зимы люди пилили сухостойные деревья на дрова по глубине выпавшего снега…

В то утро почти все геологоразведчики собрались в общежитии. Жарко пылала железная печка, распространяя живительное тепло. Люди обогревались, сушили мокрую одежду. Рядом в столовой спешно приготовляли завтрак, скорее похожий на обед. А Закомарин вызвал к себе молодого старшего геолога, чтобы совместно обсудить чрезвычайное положение. Поселок буквально утонул в снегу. Люди передвигаются от дома к дому с невероятным трудом, прокладывая глубокие траншеи в снегу.

– Что будем делать, Владимир Борисович? – Закомарин впервые назвал молодого специалиста по имени и отчеству, как бы подчеркивая всю важность предстоящего разговора и, главное, значимость принимаемого ими решения: судьбы людей и лошадей в их руках, они несут за них прямую ответственность перед законом, перед государством. – Ситуация хуже не придумаешь!

Оба задумались. Надо что-то предпринимать.

Люди в отряде без теплой одежды – нет ни зимних шапок, ни теплых ватников, ни стеганых брюк, ни валенок, ни рукавиц. Запас продовольствия в столовой, как успел выяснить начальник, весьма незначительный, всего на три-четыре дня, в крайнем случае можно будет растянуть на неделю. А лошадей вообще нечем кормить, они довольствовались травой, питались подножным кормом… Ждать помощи неоткуда: из Солнечного, из экспедиции, никакой техникой в этот горный район не пробиться. Можно лишь по воздуху, самолетом, доставить и сбросить теплые вещи и продовольствие. Или вертолетом. Но посадочной площадки в долине не имеется, да и на погоду надежды нет никакой – где гарантия, что через пару часов она не изменится к худшему?

Оба знали, что зимняя одежда, продукты и корм для лошадей имелись здесь, в долине, на временном складе, который находился в пятнадцати километрах от поселка. Но как добраться до склада? На лошадях не доедешь, пешком не пробьешься… Но другого выхода просто не было. И Куншев произнес вслух то, что думал начальник:

– Не сидеть же нам в бездействии? – и сказал буднично, как нечто обычное: – Будем выходить к складу.

И начался необычный поход в снегу. Попытка прокладывать путь, роя лопатами траншею в снегу, ни к чему не привела. Темп продвижения оказался слишком медленным. Тогда решили «топтать тропу». Выстроились цепочкой друг за другом тридцать человек, все мужское население отряда, образовали живой таран и начали шаг за шагом продвигаться вперед. Первый делал несколько шагов, «плыл» в мокром, холодном снегу, который во многих местах поднимался выше груди рослого мужчины, пробивал своим телом тропу к заветному складу. Через несколько минут он выбивался из сил и, уступая место, пристраивался в хвост цепочки. И так бесчисленное множество раз. Первый становился последним, а последний продвигался вперед в этой живой цепочке. Идущие сзади подталкивали первого в спину, помогая ему одолевать снежную преграду. Пробиваясь сквозь снег с остервенением, потому что каждый понимал – от его усилий, от этой единственной тропы зависит все: спасение и от холода, и от голода…

Работали яростно, топтали снег, пробивая его телом, грудью, плечом, ногами… И все – без рукавиц, без телогреек, без шапок. Над живым тараном клубился пар, который поднимался в морозном воздухе от разгоряченных тел. Трудились с утра до поздней темноты, пока не валились от усталости. За день изнурительной, упорнейшей, спаянно дружной работы проходили несколько километров. И в этих проторенных километрах было их собственное спасение.

На третий день к вечеру, в густеющих сумерках, вдруг обнаружили, что пробивают тропу куда-то в сторону от цели, от склада. Владимир Куншев из последних сил вскарабкался на могучий кедр и, оглядевшись, подтвердил: склад находится значительно правее в распадке. Люди еле держались на ногах. Кто-то предложил отложить последний штурм на завтра. Но Петр Яковлевич знал, что в столовой, кроме жидкой затирухи да кипятка, ничего нет. А голодных и усталых людей навряд ли завтра удастся поднять с нар, заставить выползти из спальных мешков. И он произнес, как произносили командиры на фронте в самые критические минуты, тихо и сурово:

– Коммунисты, вперед!

И сам, стиснув зубы, как можно тверже ступая ослабевшими ногами, пошел во главу цепочки. Встал первым, и плечом вперед навалился на снежную стену. Двое рабочих-канавщиков, бывших фронтовиков, молча двинулись за ним, за своим командиром. Их пример вдохновил остальных. Откуда только взялись у людей силы! Первого, который успевал рывком пробить траншею на два-три шага, тут же сменял идущий следом. Метр за метром продвигался живой таран сквозь снежную целину. К полночи, наконец, вышли к заветной цели, к складу. Пробились! Радостный вопль из охрипших глоток взорвал ночную морозную тишину, и гулкое горное эхо многократно повторило его.

Спешно переоделись в сухое и теплое белье, в зимнюю одежду. Нагрузились продуктами, фуражом для коней, и безмерно счастливые, смертельно уставшие победители двинулись в обратный путь, где их ждали терпеливо и с великой надеждой.

Глубокой ночью за обильным сытным ужином, здесь же в столовой, на общем собрании всего коллектива поселок получил свое имя – Снежный.

1

Взрывник Василий Манохин не находил себе места. Он нервничал и тихо переживал. Вася-Моряк давно вернулся домой из второй штольни, где «отстрелял» очередную партию взрывчатки. За окном – густая синь позднего зимнего вечера, который переходил в морозную ночь. А жены все нет. Она отсутствовала. Мягко говоря, отсутствовала давно. Она просто еще не приходила с работы домой. А работала она, поменяв несколько мест, в лаборатории, где возилась не столько с колбочками и трубочками, сколько чесала языком да вертелась перед округлым крупным зеркалом, повешенным на бревенчатой стене по требованию женского коллектива.

Отсутствовала она не впервые. Скучно ей сидеть дома и, как она капризно говорила, «не намерена запирать свою собственную цветущую молодость в четырех стенах осточертелого домашнего уюта», и настоятельно утверждала, что «никогда ее живая душа не станет рабыней в цепях мужского эгоизма». Спорить с ней ему было трудно, тем более что Василий по-прежнему оставался к ней неравнодушным. Любил он ее. Да и отсутствовала она не на каких-нибудь там гулянках-вечеринках, а пропадала целыми вечерами в Доме культуры, повышая свой духовный уровень и развивая личные способности в модной и общедоступной художественной самодеятельности, занимаясь сразу в двух кружках: в драматическом и эстрадно-танцевальном.

Василий сам растопил печь. Дрова весело потрескивали, распространяя тепло. Вася-Моряк деловито хозяйничал. Отпилил ножовкой кусок мяса от крепко промороженной бараньей туши, бросил ее в кастрюлю, залил водой и принялся готовить свой любимый флотский борщ. Попутно нагрел воды и, пока мясо варилось, занялся, как он сам любил говорить, «мелкой постирушкой».

Поставил на табурет алюминиевый таз, плеснул в него подогретой воды, сыпанул жменю стирального порошка и замочил свое исподнее белье, а заодно и женины тонко-прозрачные ажурные трусики и бюстгалтеры. Их он боялся тереть, как свои сатиновые трусы и хлопчатобумажные спортивные майки, и потому с предосторожностью жмыкал в своей заскорузлой ладони, стараясь случайно не повредить или тем более порвать нежное трикотажное изделие, которое, по его простому разумению, непонятно для чего надевают женщины на себя под теплое нижнее белье.

Окончил постирушку, развесил белье. А жены все не было. Сварил наваристый флотский борщ. Не утерпел, съел тарелку «для пробы». А Галка все не появлялась. Подкладывая в печку крепкие смолистые поленья, Василий невольно думал о том, что его жена в последние дни уж слишком засамодеятельничала. И по такому поводу сердечно переживал. В голову лезли разные нехорошие мысли и видения.

Василий Манохин, человек хоть и смирный, покладистый, но своевольный. Если на что решится, то его не собьешь, не своротишь, обязательно сделает так, как сказал. А говорил он обычно основательно подумав, с бухты-барахты словами не разбрасывался. И ценили его за такую обстоятельность и трудолюбие. Да вот жизнь с молодой женой не очень налаживалась, а точнее, катилась она своим ходом самостоятельно и явно не по той дорожке, по которой ему бы хотелось.

Хорошо бы жил Василий со своей Галинкою-Линкою, если бы та, как другие семейные, никуда из дома не отлучалась. Но нынче век полной человеческой свободы и женской эмансипации, окончательного раскрепощения от вековечных семейных цепей и мужицкого рабства. И каждый вечер, едва только на минуточку забежав с работы, она быстренько, даже у него на глазах, нисколечко не стесняясь, переодевалась в лучшие наряды, на ходу перекусит что-нибудь вкусненькое, чтоб червячка заморить, и хлопала дверью. Каждый вечер словно бы кто ее за руку уводил из дома. Говорит, что на занятиях-репетициях пропадает. А кто ее знает. Не ходить же ему подсматривать да проверять.

Чтобы успокоиться и приобрести душевное равновесие, Василий подошел к своей двухпудовой гирьке. И начал ее поднимать-опускать, выжимать и выталкивать вверх поочередно левой и правой рукой. Послушно взлетал кусок холодного тяжелого железа, но успокоения в душу не приносил. В голове копошились разные подозрительные мысли. И вспоминались обидные слова, брошенные вскользь во время перекура в бытовке, когда Василий «отладил» в забое очередную партию взрывчатки, что, мол, Данька Слон – так звали рослого проходчика Данилу Савина, бобыля молодого, успевшего трижды жениться и трижды развестись, – повадился он из-за одной крали в домкультуровскую самодеятельность шастать, и что не знают работяги, какую ему, Слону, там роль выделили, но знают наверняка, что он парень не промах и свою-то мужицкую роль раскрутит на все сто процентов.

Со Слоном не однажды Василию приходилось сталкиваться и на соревнованиях гиревиков и на совместных тренировках. Был Данило завидно высокого росту, под два метра, плечист и природно силен. Выступал в сверхтяжелой весовой категории. Тягаться с ним Василию не светило, поскольку у них были очень разные весовые категории.

Данька Слон неплохо, даже, можно сказать, хорошо работал в штольне, в ударной бригаде ухватистого Семена Хлыбина, бывшего старателя, и зашибал приличную монету. Он был из того числа ребят, которые избалованы местной славой, которые любят, чтобы их обязательно замечали и выделяли, ставили всюду в пример. Данька Слон никогда не стеснялся и не смущался. К тому же еще он был нагло нахален и жаден до женщин. Его крупные, слегка навыкате, зеленоватые глаза, как пузыри, постоянно рыскали и зарились на баб-молодок. Он нюхом чуял и угадывал, где «может отломиться», выбирая таких, которые худо и не в ладах жили со своими законными мужьями. Оскорбленные мужики не раз собирались проучить Слона, но Даньку их старания только веселили. Он мог запросто от коллективного наскока отмахнуться, а по отдельности справиться с любым. За время действительной службы штангист-тяжеловес прошел еще и хорошую школу бокса, выступая на армейских и окружных чемпионатах, так что мог дать отпор хоть кому. И нагло продолжал, как хороший осанистый судак, безнаказанно плавать среди рыбок-молодух, выбирая из их стаи себе ту, которая больше его манила и к которой его притягивало желание.

Он машинально скользнул взглядом по стене, по висевшему над кроватью охотничьему ружью. «До моей Линки-Галинки руки протягавает», – обидно подумал Василий и остро почувствовал, как в его груди оскорбленно и тяжело забухало сердце. И все вокруг как-то враз потускнело и похолодело. К чувству обиды вдруг сильной струей вмешалось чувство законной своей правоты, которое подхватило его и закрутило. Закрутило сначала по комнате, по кухне, а потом заставило торопливо одеться, вывело на крыльцо, на свежий ночной простор.

Ноги сами несли его в сторону Дома культуры. Луна, словно подвешенный над вершиной Мяочана крупный фонарь, ровно и слабо освещала поселок, который притих и насупился под мохнатыми снежными шапками, укрывшими дома по самые брови-окна. На улице было безлюдно. Только в морозном воздухе слышались тюканья топоров да кроткий стрекот бензопил. При свете луны запасливые люди заготовляли дрова на будущую топку. У кого-то на полную катушку играла радиола, и над поселком разносился голос певицы, которая пела про девушку Мари, которая не может «стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать», и кому достанется такая краля, то тот станет «счастливым из мужей».

Василий криво усмехнулся, поскольку песня, как ему показалось, адресовалась и ему непосредственно. Сердце его забилось еще тревожнее. В воздухе пахло домашним дымом и таежной хвоей. «Надо ее сыскать, – подумал он о своей Линке-Галинке. – Сыскать!» Грудь его затопляла беспредельная любовь и добрая жалость к своей вредной и по глупости капризной жене.

И тут его словно бы кто толкнул в спину. Василий остановился и обомлел. Он увидел Слона и свою Линку-Галинку. Они прошли в кругу света, который струился от электрической лампочки, подвешенной на длинном столбе возле конторы, прошли рука об руку, как сквозь светлый день. Василий даже зажмурил глаза, не веря своим зрачкам, и снова открыл. Они! Манохин глотнул морозного воздуха. «И к кому, к кому прилепилась, а? К Слону пучеглазому! Да разве он на серьезное чувство способен? Пустоболка и верхогляд, щупающий податливых молодух, вот кто он! – зло подумал Василий и даже еще заглянул вперед. – Кому же потом ты будешь нужна, а? Мне? Да я, может статься, и принять обратно не захочу и не пожелаю».

Думая так, он стоял поперек дороги с одним желанием обиженного мужика, порешившего окончательно вернуть себе то, что у него незаконно отобрали и пытаются присвоить. И в голову полезли разные жестокие наказания, которые он за все это учинил бы ей без жалости и сожаления. Вспомнил вдруг, как позапрошлым летом один буровик учинил свирепую шутку над своей гулящей не в меру горластой женой, которая, чтоб скрыть свои грехи-проделки, изводила словами, цеплялась и придиралась к каждому пустяку. Слушал он ее, слушал, а потом и не стерпел. Напился для храбрости, став пьянее злой водки, и в таком виде заявился домой. Но едва только жена открыла свой рот, чтобы выхлестать его попреками, как он, ничего не говоря, молча взял ее в охапку, вынес во двор, где стояли пустые бочки для засолки капусты. Усадил ее в самую крупную, ладонью вдавил внутрь и, перевернув, покатил с грохотом и ее воплями по улице вниз к берегу Силенки, где и спихнул в воду. Бочку тогда еле изловили, а жену его, зеленую от испуга и страха, увели под руки в поликлинику, где долго успокаивали каплями да микстурой. Она тут же быстро собралась и навсегда уехала.

Василий даже мысленно засмеялся, вполне довольный таким наказанием, и на мгновение представил себе, как он свою неблаговерную, словно ту царицу из пушкинской сказки, затискает в бочонок и спустит по камням до жгучей речной воды. И тут же подумал, что «на такие зверства он не сподручен…» И еще подумал, что терпел и будет дальше терпеть, да учить ее уму-разуму доступными благородными средствами.

Они приближались. Шли, прижимаясь друг к другу. Было видно, как рука Слона, явственно белевшая тыльной стороной рукавицы на темном мехе цигейковой шубки, неспокойно двигалась и гладила выпуклую грудь. Василий нехорошо скривил рот, хотел матерно закричать, но слова куда-то пропали, а сердце захолонуло и провалилось, как камень в холод проруби.

Василий взбычился и сжал кулаки. Но голова Слона в пушистой меховой шапке замаячила настолько высоко, что он усомнился в своей способности ее достать кулаком, даже подпрыгнув, и сразу ощутил себя беспомощным и неуверенным, словно выскочил нагишом на улицу.

Они узнали его, не доходя шагов десять. Остановились. Пошептались. И двинулись по утоптанной снежной дороге, норовя обойти Василия стороной.

– Ты… Ты куды-и? – выдохнул Василий, хватая жену за рукав с отчаянностью. – Возворачивайся домой!

Данька Слон, высвободив мягкий локоток из цепких и жестких пальцев взрывника, отстранил Галку и сам встал горой перед Василием. Он был мужчиной галантным и веселого нрава. Наступая своими тяжелыми башмаками Василию на носки, оттеснил его чуток в сторону и тихо так, мягким уважительным голосом, словно разговаривал с чуть живым пенсионером-инвалидом, которого никак нельзя было не жалеть, произнес:

– Ладно, Васёк, не шебуршись под ногами. Отваливай в свою халупу.

– Один я, что ли? – поперхнулся от обидной злости Василий.

– Ну!

– А… а ты, выходит, что? Останешься с ней?

– Дык нужно ж кому-то сопровождать женщину молодую.

Василий взвился от таких слов. В голове помутилось. Он чуть отступил, чтобы прыгнуть и достать кулаком до подбородка Слона, но зацепился каблуком о какую-то льдистую колдобину, зашатался и чуть не упал.

– Ты!.. Ты, гадский рот!..

Слон остановился. Добродушный настрой слетел с его лица. Он хорошо знал невидимую границу, переступать которую никому не дозволял, ту границу, переступив которую, никак нельзя не отвечать на обидное оскорбление. И начал подумывать о том, как бы убрать с пути Василия, да чтоб без лишней возни и чтобы Морячок понял, что не стоит особенно осложнять отношения с ним, с Данькой Слоном.

– Не надо, Вась! Не переходи на оскорбления, – посоветовал он, как бы предупреждая в последний раз.

– Шастай в сторону, отвали! – вмешалась вдруг Галка, и в ее неспокойном голосе явственно зазвенела натянутая струна женского нетерпения. – Не мешай нам беседовать с глазу на глаз. Не мешай нам репетировать роли!

– Да я… я в гробу видел вашу репетицию! – взвился окончательно выведенный из себя Василий. – А ну, домой! Пошасталась и – хватит!

Дальнейшие события произошли явно не так, как наметил Василий. Данька Слон протянул к нему длинные, как оглобли, руки, достал, оторвал от земли и, приподняв, высвободил одну руку, тут же eю нанес короткий боковой удар по подбородку.

Теряя сознание, Василий запомнил, как он стремительно взлетел и опустился, ощущая спиной и затылком пружинисто-слежалый снег на обочине дороги. И как сквозь туман видел, как Слон с его женой удалились медленным прогулочным шагом. Мимо здания конторы, в окнах которых стыла темная ночь, мимо магазина и парикмахерской, направляясь в конец поселка, где длинными кирпичами стояли бараки…

Очнувшись, Василий долго сидел на снегу, утирая и разминая затекшую скулу. Встал и двинулся домой. Он шел не столько растерянным и полуизбитым, сколько внутренне опустошенным, словно лишился чего-то такого важного, без чего уже была невозможной его дальнейшая жизнь.

В доме было тепло и уютно. Не раздеваясь, он прошел по вымытому полу, оставляя следы, остановился около шкафа. Поискал глазами начатую бутылку. Наполнил стакан. Выпил стоя, молча разглядывая свое отражение в темном окне.

– Гадский рот! – выругался еще раз он в адрес Слона и с обидной болью в сердце подумал о том, что неужели нельзя ничего сделать и наказать обидчика?

И его взгляд снова остановился на двухствольном ружье, которое висело на стенном коврике над кроватью.

– Ишо поглядим, чей верх! – сдавленным шепотом произнес Василий, снимая со стены тульскую двухстволку.

Достал из комода и патронташ, набитый заряженными патронами, застегнул его поверх полушубка.

Путь до щитового барака, где в отдельной комнате жил Данька Слон, он проделал скорой рысью. Василий спешил, боялся, что на ночь закроют на замок наружную дверь, и тогда ему внутрь никак не попасть. Но дверь, на его счастье, оказалась еще открытой, несмотря на такой поздний час.

Переступив порог комнаты, Василий увидел их обоих. Они сидели на кровати в обнимку, и перед ними на тумбочке, застеленной газетой, лежала нарезанная кружками копченая колбаса, открытые шпроты и банка с солеными огурцами. Почти пустая поллитровка и стаканы.

– Пируете? – зло спросил он, поднимая двухстволку.

И как же они встрепенулись, словно вспуганные тетерева. В одно мгновение слетела с них улыбчивая беспечность и растерянно вытянутые лица стали вянуть и покрываться бледностью.

Василий, оперевшись спиной о дверной косяк, угрюмо светился от сознания своего правого дела и исполнения долга, который долго жег и сверлил душу, изнуренно томя и беспокоя. И темные отверстия двухстволки, словно черные холодные зрачки, ходили с одного лица на другое, как бы выбирая одного из них.

– Счас! Счас каждый получит свое. Сполна и до краев!

Слон застыл, каменея от страха. Глаза у него повылазили и округлились, как вынутые рыбьи пузыри. Данька впервые в жизни был напуган и, глядя в темные дула ружья, простодушно поверил в свой близкий смертный конец. Отвалившийся вниз массивный его подбородок мелко вздрагивал. «Как же так? И за что?» – как бы кричала каждая черточка на его побелевшем сытом лице, не привыкшем к серьезным переживаниям. Он чуть скосил глаза, взглянул на растерянную и жалкую Галку. «Из-за нее? Все из-за нее? – где-то внутри остро и больно возмутился Слон, испытывая к молодой крале неприязнь и открытую злобу. – Пропадать так, по-собачьему, ни за что ни про что, из-за какой-то юбки? Ну, нетушки, не согласен!»

– Вась! Погодь! – выдавил Слон из себя сдавленным голосом отчаянные слова. – Погодь! С ума сошел, что ли?! Ведь мы ж дружки-кореши! А ты из-за бабы? – он неуклюже приподнялся на ватных ногах и просительно-моляще продолжал, не отводя глаз от ружья. – Из-за нее? Дык это смешно же! Из-за юбки! Ничего у меня с ней ить не было! На кой она мне… вот побожусь! Слово!

Галка ошалело таращила глаза на Василия, всегда такого спокойного и покладистого. Она никогда не ожидала от него такой рискованной храбрости. И все из-за нее! И в то же время где-то подспудно у нее дрожала каждая жилка, и страх липкими руками охватывал ее тело. Она с надеждой взглянула на Слона, но тот был в такой жалкой растерянности и полной беспомощности, что она только презрительно сморщила свой носик и брезгливо скривила полные побледневшие губы. Чучело! А она к нему потянулась… Чучело! И тихо скорбно заскулила, тоскливо и надсадно:

– Не нада!.. Не… нада-а!..

Слон наконец поднялся, зацепив ногой тумбочку, та закачалась и поллитровка упала на пол, покатилась, разливая из горлышка остатки светлой жидкости. А Данька, нервно дергая щекой, отстранился от Галки, не сводя глаз с черных отверстий, которые с убийственной точностью уставились прямо на него.

– Забирай ее, Вась!.. Слышь!..

Морозная ночь стыла над поселком. Луна, опустившаяся за гребень Мяочана, краем глаза посматривала на землю, на дорогу, по которой Василий с ружьем в руках вел домой свою ненаглядную…

2

Профессор Воздвиженский прибыл в Солнечный в самый разгар зимы, использовав свой краткий отпуск сразу же после окончания сессии.

В столице на ученом совете возник спор, когда Борис Иванович доложил о том, что аспирант-заочник Казаковский на практике освоил бурение с очисткой забоя сжатым воздухом. И показал своим коллегам выкладки и расчеты, техническое описание установки, фотографии, схемы и полученные практические результаты, присланные в Москву из далекой Мяочанской экспедиции.

Профессор Воздвиженский, один из крупнейших ученых-специалистов по горному делу, автор многочисленных научных работ, считался непререкаемым авторитетом в области колонкового бурения. Однако его сообщение, а Борис Иванович говорил убедительно, все же вызвало совсем не ту реакцию, на которую он рассчитывал. Сразу же нашлись и откровенные скептики и противники, не верившие, как они говорили, в «чудо».

А не верить у них имелись весьма веские аргументы. Идея «воздух вместо воды» давно волновала многих специалистов и ученых. Еще в 1918 году делались первые попытки использовать сжатый воздух для бурения скважин. Однако конкретного успеха пока никому не удавалось добиться. После Великой Отечественной войны в нашей стране, а потом и в США вновь вернулись к этой заманчивой идее. Многочисленные научные коллективы, оснащенные самой современной техникой, в нашей стране и за рубежом искали пути решения этого технического вопроса.

По предварительным оценкам, бурение скважин с использованием сжатого воздуха, вместо обычно применяемой воды, дало бы огромный экономический эффект. Это показывали простейшие расчеты. На сегодняшний день для бурения скважины необходимо большое количество воды. Ее под давлением и в объеме двухсот литров в минуту закачивают в скважину, где на глубине она охлаждает бур, омывает забой, очищая его, и выносит на поверхность частицы разрушенных горных пород. Средняя стоимость такой промывки, учитывая и доставку воды в цистернах или по трубопроводам, за одну рабочую смену обходится примерно в пятьдесят рублей. А таких смен – десятки тысяч. Да если еще сюда приплюсовать все трудности по доставке воды, по строительству трубопровода, который надо зимой еще и утеплять, перекачку ее на высоту да многочисленные простои бурового оборудования из-за неподачи своевременно этой самой промывочной жидкости – замерз и лопнул трубопровод, пересох или промерз ручей, отказали насосы, – то станет весьма понятна та ощутимая крупная материальная выгода, которую и сулит использование сжатого воздуха.

Опытное бурение, за которым внимательно наблюдали и руководители, и ученые специалисты, проводилось на специальных буровых в Средней Азии, в Якутии, на европейском Севере. Специально подбирались районы, где геологическая структура была хорошо изучена, ибо каждая из них имеет свои особенности – и разломная тектоника, и мелкая трещевидность, и подземные водопритоки, и многое-многое другое, досконально изучить и знать которое крайне необходимо. А у них пока дело не налаживалось.

И вдруг у черта на куличках, где-то в таежных дебрях дальневосточной тайги, какой-то никому не известный Казаковский, еще и пятилетки не отработавший после вуза, в совершенно неизученном и неисследованном горном районе, сам, без посторонней помощи и соответствующей научной обоснованности, на самом рядовом оборудовании, применяя какие-то самодельные приставки и приспособления, сам в одиночку добился практического решения сложнейшей задачи и бурит запросто скважины с очисткой забоя сжатым воздухом! Нет, такое невозможно!

– Как это невозможно! – горячо спорил с коллегами профессор, задетый за живое. – Вот же описание нового метода, вот цифровые выкладки и расчеты, показывающие практическую эффективность…

– Так ведь бумага!.. А она, сами понимаете, все терпит, – возражали скептики.

– Дорогой, уважаемый Борис Иванович, мы вас ценим и любим за ваш нестандартный подход и глубокую научную прозорливость. Но неужели же вы и в самом деле верите, что кто-то и где-то у черта на куличках вот так вдруг и запросто решит сложнейшую современную задачу?

– Но почему это вдруг? – сердился профессор. – Я его консультировал, писал ему, давал советы, научную информацию о достижениях в этой области… Да и вообще я лично Казаковского хорошо знаю! Вы еще о нем услышите!

– И мы вас, Борис Иванович, хорошо знаем. Но, простите, на сей раз, мягко говоря, не особенно верим в такое «чудо»!

– А что мы спорим? – вмешался ректор, доселе молча слушавший спорящие стороны. – На Востоке говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я не стану возражать, если в ту дальневосточную экспедицию поедут наши научные специалисты, – и заключил: – Дело стоящее!

3

Казаковский был рад непомерно и горд тем, что к нему в Солнечный приехал Борис Иванович Воздвиженский, самый крупный специалист в области бурения скважин, ученый с мировым именем. Да и не только Казаковский. Весть о его приезде моментально облетела поселок. Геологи и буровики, улучив момент, как бы «случайно» заглядывали в контору, в кабинет начальника, чтобы хоть «одним глазком» взглянуть на человека, по книгам которого учились проникать в подземные кладовые природы. Профессор наотрез отказался отдыхать после столь длительной дороги и властно потребовал:

– Вези на буровую! Показывай!

– На какую? – в свою очередь задал вопрос Казаковский.

– Как на какую? – удивился Воздвиженский, энергично расхаживая по кабинету, и половицы с мягким скрипом прогибались под тяжестью его тела. – На ту самую, о которой так подробно писал, что буришь с применением сжатого воздуха.

– Их таких у нас три, – ответил Евгений Александрович.

– Три? – переспросил Воздвиженский, словно не верил своим ушам.

– И на четвертой пробуем, – Казаковский подошел к стене, где висела геологическая карта, и начал показывать места, где работают буровые. – На какую же везти, Борис Иванович? Или, может быть, сначала мы…

– Никаких «сначала»! – отрезал профессор, он остановился около стены и внимательно всматривался в геологическую карту, на которой знакомой цветной мозаикой были обозначены подземные структуры горных пород Мяочана, выбирая рельеф посложнее, а потом решительно махнул рукой. – Показывай все по порядку!

– Хорошо, Борис Иванович. Я только сейчас позвоню, предупрежу на буровых, что мы едем. – Казаковский снял телефонную трубку.

– Никаких предупреждений! – профессор накрыл своей ладонью руку Казаковского, принуждая положить трубку на место. – Мне не нужна почетная встреча! Я прибыл увидеть рабочую обстановку!

– Хорошо. С вашего позволения, я вызову машину.

Буровой мастер Зуфар Сайфулин удивился и искренне обрадовался, когда к нему на буровую неожиданно вместе с Казаковским прибыл знаменитый ученый. О его приезде в экспедицию Зуфар уже знал, друзья-товарищи успели сообщить. И Сайфулин, конечно, мало надеялся, что ему удастся повидать профессора. А тут он сам прибыл на буровую. Крупный, осанистый. Протянул крепкую руку и просто представился:

– Воздвиженский.

– Мы рады вас видеть, дорогой и глубокоуважаемый Борис Иванович, – Зуфар почтительно, двумя руками, предварительно их вытерев о свою куртку, пожал руку профессора. – Рады видеть нашего близкого старшего друга и душевно знакомого человека.

– Откуда ж вы меня знаете? Я же впервые вижу вас!

– Видеть вас и нам доводится впервые, но мы вас, Борис Иванович, давно знаем. И книги ваши и статьи в журналах читали. Но для нас были очень важными ваши письма. Мы их вместе с Евгением Александровичем вслух читали и к каждому вашему совету прислушивались. Спасибо вам за большую помощь! И старались сделать на буровой по вашим советам.

– Гм… Советы давать у нас многие горазды. А вот на практике решать их гораздо, гораздо сложнее.

– На практике у нас все делалось по расчетам Евгения Александровича. Он тут был главным. Он чертежи приносил, мы головой кумекали, делали-переделывали. Сначала никак не получалось. То воздух куда-то уходил, то не выносил из забоя раздробленную породу. А потом – пошло! Пошло-поехало. Вот она, родная, крутится-вертится, дышит сжатым воздухом и не чихает.

Воздвиженский долго ходил по буровой. Его интересовало все: от компрессора, закачивавшего спрессованный воздух, системы продувки скважины, до оригинального улавливания частиц породы и пыли, выносимой из глубины. Расспрашивал о технологии режимов бурения, о давлении колоны труб в забое, о числе оборотов коронки, о количестве и плотности подаваемого воздуха, о принятых мерах против вибрации бурового снаряда, о герметизирующем устройстве на устье скважины и о многом другом, что определяло и обеспечивало нормальную работу. Особенно его радовали сами результаты, достигнутые с применением нового метода: скорость, этот главный показатель, повышена почти в два раза, а себестоимость пробуренного метра – снижена на одну треть!.. Бурение с применением сжатого воздуха позволяло экономить и время и деньги. Получилось так, что одним буровым станком здесь за полгода пробуривали столько, сколько на обычных проходят за один год, и притом намного дешевле.

Долгий разговор у профессора был и с механиком Дмитрием Чобану, который, смущаясь, показывал гостю разные приспособления и самодеятельные механизмы, способствующие, как говорил молдаванин, «заставить на социализм и воздух трудиться». Воздвиженский и сам становился к рычагам и, по-мальчишески волнуясь и радуясь, управлял процессом бурения. И все время, находясь на буровой, вникая в каждую мелочь, дотошно выспрашивая, радостно потирал ладони и приговаривал:

– Молодцы! Молодцы, да и только!

Обедали на буровой в крохотной столовой вместе с рабочими смены. Евгений Александрович беспокоился, что, может быть, местная довольно простая пища не понравится столичному гостю, и чертыхался на себя за неосмотрительность, что не прихватил с собой что-нибудь из деликатесов, что на столе в чашках надоевшая всем давно красная икра собственного местного посола, да обыкновенная рыбная похлебка из мороженой кеты. Но Воздвиженскому похлебка понравилась, сказал, что давненько такой «вкусноты» не отведывал, и попросил даже добавки, похвалил и красную икру, сравнивая ее сочные зерна с ягодой-смородиной.

А когда вышли из тесного помещения на свежий морозный воздух, Воздвиженский, довольный и счастливый, окинул взглядом суровые заснеженные вершины Мяочана, насупленную близкую тайгу, вдруг обнял своими руками бурового мастера и Казаковского, своего достойного ученика, в талант которого он давно и прочно поверил, и громко красиво запел: «Тореадор, смелее в бой!»

В Казаковского, вдумчивого и скромного студента, он поверил в те дни, когда тот еще только делал первые шаги в студенческом научном обществе, и окончательно уверовал в месяцы преддипломной практики. Какую лестную характеристику на него прислали из Донбасса, где на разведочной шахте он претворял в жизни знания, полученные в вузе! Занимался он там простым делом – зарисовкой забоя и ведением документации. Но в то время случилось так, что шахтеры потеряли продуктивный пласт. На производственном совещании присутствовал и студент-практикант. Ломали голову – как найти тот пласт, – и Казаковский скромно подал свой голос, предложил простой и дешевый способ: «Давайте установим буровую установку и с ее помощью разведаем и наверняка найдем потерю». Начальник шахты распорядился: «Раз ты предложил, сам и пробуй найти пласт!» На шахте была старенькая буровая установка. За три рабочих смены Казаковский, не выходивший из шахты, нашел утерянный продуктивный пласт. Ему за это выдали большую премию – три оклада инженера и прислали хвалебную характеристику на кафедру в Москву. И именно тогда студент-старшекурсник сердцем привязался на всю дальнейшую жизнь к буровому оборудованию, поверив в него окончательно. А профессор поверил в своего ученика.

Тореадор, смелее в бой!

Казаковский знал из рассказов и легенд, которые слагались о маститом ученом, что Воздвиженский в дружеской компании при хорошем настроении, подвыпив, иногда пел арию о смелом тореадоре из знаменитой оперы, и что в молодости Воздвиженского настойчиво приглашали в свои театральные коллективы весьма уважаемые специалисты по вокалу, но тот сцене и славе артиста предпочел любимую свою инженерную геологию. Но Казаковский не знал, что сегодня, здесь, в экспедиции, на буровой профессор был буквально опьянен теми творческими успехами в бурении, значение и ценность которых он, Казаковский, по скромности своей натуры еще не осознал. И радость сама вырывалась наружу из сердца и души маститого ученого:

Тореадор! Тореадор!

А потом они побывали и на других буровых, где очищали забой сжатым воздухом. И на каждой из них Воздвиженский внимательно и дотошно интересовался подробностями нового метода. Вникнув в суть дела, он давал конкретные советы, подсказывал более простые технические решения, научно объяснял поведение металла на глубине, обосновывал преимущество нового способа и по-отечески радовался каждому успеху.

Ознакомившись с работой буровых, проанализировав полученные данные, профессор дал свое заключение о новом методе бурения, в котором, в частности, записал:

«1. Внедренная Е. Казаковским продувка при дробовом бурении (стальной дробью-сечкой) обеспечивает повышение механической скорости по сравнению с промывкой водой в полтора-два раза.

2. С помощью сжатого воздуха, используемого взамен промывки водой, успешно решается одна из трудоемких задач – снабжение буровых агрегатов промывочными агентами в труднодоступных районах (особенно в зимний период).

3. Внедрение продувки дает возможность снизить стоимость метра бурения до 30 (тридцати) процентов».

4

На следующий день профессор Воздвиженский изъявил желание ознакомиться с работой и других буровых, где использовали обычный метод промывки забоя водой. Ему понравилось, что все буровые установки и штольни переведены на централизованное электроснабжение, а одноцилиндровые маломощные двигатели заменены электромоторами. Он по достоинству оценил и создание водоразборных резервуаров, в которые из речной долины мощными электронасосами закачивалась вода, там в нее добавляли необходимые примеси, создавая промывочную жидкость, и она, уже самотеком, по трубам, поступала на буровые, установленные несколько ниже по склону на специально вырубленных в скале площадках. Подолгу беседовал профессор с Суриковым и Могильным, бригады которых показывали рекордные результаты проходки, у Могильного он даже лазил на верхотуру, изучая хитро построенный высокий копер.

Но наиболее сильное впечатление на маститого ученого произвели буровые, где рабочими трудились женщины. Они создали все возможное, чтобы повысить культуру производства. Его поразила идеальная чистота. Тщательно выскобленные и вымытые полы, на окнах – шторы и белоснежные занавесочки, на подоконниках и тумбах – живые цветы. Воздвиженский признавался, что ему еще никогда не приходилось видеть таких буровых, где не то что работать, а просто находиться – большое удовольствие!

Казаковский все время находился рядом с ученым и впервые в жизни исполнял роль гида. Возил на штольни, электростанцию, показывал ремонтно-механические мастерские, лаборатории, камералку, дробильный цех, гараж, пекарню, баню, магазины, почту, детсад-ясли, парикмахерскую и, конечно, школу, рассказав профессору, как самостоятельно открыл ее в поселке, как был ее подпольным директором, как он за нее получил персональный выговор.

– Выговор? – удивлялся ученый. – Не может быть!

– Влепили строгача за «партизанщину» на ниве народного просвещения, – признавался Казаковский и продолжал: – А теперь школу признали. Прислали и директора. И знаете, Борис Иванович, на первом же году существования школы количество учеников увеличилось почти вдвое. Откуда они взялись, спрашиваете? Приехали к родителям от далеких бабушек и тетушек, где их приходилось держать до лучших времен. А дети – это серьезный показатель. Люди соединили свои семьи, начали обживаться в Солнечном на годы, строить дома, прочно прикипать к геологии. Да и «бесхозные» педагоги, не имеющие возможности трудиться по своей специальности, вернулись к своим прямым обязанностям. Дети без лишней нервотрепки стали получать положенные им по закону и по программе школьные знания.

– А парикмахерскую тоже нелегальным путем строили? Такие заведения службы быта в геологических партиях обычно не заводятся.

– Строили, конечно, нелегально, хозяйственным способом и по желанию населения, главным образом женского, – рассказывал Казаковский. – Женщин в экспедиции, Борис Иванович, много. И работают в парикмахерской в основном мастера по женским прическам. Хочу обратить ваше внимание, что обслуживание организовано в рабочее время. По записям. Мне не раз говорили: товарищ начальник, ну как же так, в рабочее время? Разве можно? Отвечаю: можно! Женщины меня сразу поняли и поддержали.

– А я что-то не очень, – сказал профессор. – Поясните.

– Все просто и прозаично, Борис Иванович! Жена наметила с мужем пойти в кино, в гости, одним словом, выйти в люди. Так она в тот же день начнет отпрашиваться на работе, чтобы в парикмахерскую сбегать. И отпросится. Но психология у женщин такова, что, отпросившись в парикмахерскую на полчасика, она первым делом по магазинам пробежится. Потеряла время. Потеряла, потом в парикмахерскую, займет очередь, сидит, нервничает. А часики отсчитывают минуты. Время поджимает, очередь движется медленно. Не выдержит работница, махнет рукою. Ладно, мол, после работы дома что-нибудь придумаю. А дома не всегда быстро и хорошо получается, станет переделывать укладку… Муж, глядя на часы, начнет нервничать: опять опаздываем, сколько так можно, не смогла вовремя причесаться… Одним словом, настроение у обоих испорчено, но раз обещали, то идут, хотя и дуются друг на друга. А то бывает, что и вернувшись продолжают выяснять отношения. А на следующий день они оба не работники. Эмоциональный настрой явно не положительного качества, трудятся кое-как и с браком… Так что, Борис Иванович, тут-то, с точки зрения производства, мы многое теряем. Вы согласны?

– В логическом рассуждении отказать трудно, – улыбнулся профессор.

– А теперь возьмем иную ситуацию. Жена в нашей парикмахерской заранее записалась. В рабочее время, те же полчаса потеряны, но уже по прямому назначению. Через тридцать минут – любая модная прическа! Ну, сорок минут, если еще и под феном посидит, так? Надела косыночку и на рабочее место. Сидит не нарадуется, сердце поет и работа спорится. А дома мужу втык еще сделает: чего копаешься, я давно уже собралась! И на следующий день оба идут на работу с хорошим настроением. А настроение – двигатель производительности труда. Вот и получается, что мы не столько теряем, сколько приобретаем.

Рассказывая и поясняя, Казаковский привел Воздвиженского в столовую. Она ничем не отличалась от городских небольших столовых с залом обслуживания. Только профессор удивился, когда увидел, что начальник экспедиции взял поднос, как рядовой работник. И открыто спросил:

– Неужели у вас нет отдельной комнатки для руководящих товарищей?

– Вас это удивляет? Нет у нас таких отдельных помещений. Наш руководящий состав экспедиции обычно приходит к концу обеденного времени, часам к трем. И в столовой к концу обеденного времени обязательно должны быть две овощных закуски, два первых, два вторых и два третьих. Такова наша установка. Люди живут в тайге, много холостяков, да и семейные, если бездетные и оба работают, питаются здесь. Ну а мы, когда приходим, стараемся в одно и то же время собраться, берем подносы, выбираем себе еду, усаживаемся за сдвинутыми столами. Почему обедаем вместе? Традиция такая в экспедиции давно. Мы садимся не только пообедать, но еще и пообщаться, «погалдеть», слово такое прижилось. Ну, и «галдим» о том, кто и где побывал с утра, что сделал, какие распоряжения отдал… В общем, не «обгалдив», мы никаких решений не принимаем, никого не снимаем, не переводим, не назначаем, никакого нового дела не начинаем. Это как бы неофициальное совещание. И так дважды в день мы все вместе, все руководство экспедицией.

– Как? Вы еще и ужинаете сообща?

– Нет, ужинаем каждый дома. Вечером мы собираемся в моем кабинете на планерке. Но там каждая минута на учете, каждое слово вес имеет, потому что говорим перед микрофоном и нас слушают во всех производственных подразделениях. – Казаковский пододвинул профессору тарелку с нарезанным хлебом. – И хлеб свой, свежий. Каждый день из пекарни тепленьким доставляют в столовую.

5

Вечером в зале Дома культуры было тесно. Желающих послушать выступление известного столичного ученого было значительно больше, чем мог вместить зал. Появление Воздвиженского встретили бурными аплодисментами.

Борис Иванович рассказал собравшимся о последних достижениях науки и техники в области инженерной геологии, особо остановившись на алмазном бурении и использовании для очистки забоя сжатого воздуха, поздравив Казаковского, инженеров и буровиков с замечательными достижениями в этой сложной области. Коснулся и вопросов поиска и разведки полезных ископаемых, особо остановился на государственном значении мяочанского рудного района.

– Как всем известно, золото – это металл богатства, красоты. Золото – царь металлов. А олово – металл-трудяга, металл-работник, без которого трудно себе представить существование современного технического процесса! И человек давно заметил и оценил олово. Олово – это металл, который нужен для каждодневной жизни. И ложка, и пуговица, и котел луженый, и консервная банка, и тонкая фольга – везде оно, олово. Оно нужно и химической, и консервной, и радиоэлектронной промышленности. А прибавь к серебристому олову мягкую медь, мы получим крепкую бронзу, из которой в давние времена наши предки ковали мечи. Она, бронза, и ныне в боевом строю, из нее льют гильзы патронов да важные части в ракетах. Одним словом, товарищи, олово – это самый необходимый металл, он нужен и для мирной жизни, и для защиты отечества.

А олово выплавляют из руды, которая называется касситеритом, а попросту – из оловянного камня.

До середины пятидесятых годов поисковые геологоразведочные работы в нашей стране на касситерит не разворачивались. Курс был взят на импорт дешевого оловянного камня из соседнего Китая. Но недавно вспыхнувшая там «культурная революция», маоизм, взятый ими курс на откровенный антисоветизм, естественно, отложили отпечаток и на наши экономические взаимоотношения. Поставки касситерита резко сократилась. Так что ваша разведка крупного месторождения имеет важное государственное значение. Страна ждет от вас завершения детальной разведки посчитанных запасов руды и передачи месторождения для эксплуатации.

Олово, как вам известно, это металл стратегический. Его просто так на мировом рынке приобрести нельзя. И вполне естественно, что на мировом рынке цена на олово неуклонно возрастает. Главные добытчики и экспортеры за рубежом, это развивающиеся страны Юго-Восточной Азии: Малайзия, Индонезия и Бирма. Солидные запасы оловянной руды разрабатываются в Южной Америке, есть они, но очень мало на Африканском континенте. Однако все или почти все месторождения прибрал к рукам крупный международный картель, который образовался в послевоенное время. Его штаб-квартира находится в Лондоне. Это мощное капиталистическое объединение жестко контролирует международный рынок, устанавливая цены и определяя покупателей. Большие стратегические резервы олова, в основном военного назначения, сосредоточиваются в Соединенных Штатах Америки.

Как вам известно, мы получали от наших соседей из Китая относительно дешевый касситерит. Теперь же, когда возможен окончательный разрыв и прекращение поставок, остро встала задача обеспечения собственных потребностей за счет отечественного касситерита. А такую задачу одним махом не решишь. Мы только можем констатировать определенный недальновидный подход некоторых наших работников, непосредственно занимавшихся планированием поиска и разведки олова. Они, к сожалению, не смогли многого предвидеть и заглядывать достаточно вперед, хотя бы на ближайшие десятилетия. И нам сейчас срочно приходится искать выход, резко расширять поиск месторождений, создавать свою отечественную сырьевую базу и оловодобывающую промышленность. А, как вы хорошо знаете, вести поиск – дело не такое легкое, а в спешке, когда радиоэлектронная и консервная промышленность может сесть на голодный паек, – во много раз сложнее.

Мысленно поставьте перед собой задачу – найти на гигантских просторах, в тайге, в горах, где нет дорог, жилья, да еще и климат довольно суров, найти на гигантской площади в миллионы квадратных километров рудное тело, размером в несколько сот метров. И при этом оно скрыто на глубине, порой на значительной, в сотни метров. Думаю, что вы согласитесь со мной, что эта задача не из легких. Ее быстро не решишь. Да к тому же, как вам известно, в настоящее время фонд так называемых легкооткрываемых месторождений почти исчерпан.

Геологические поиски осложняются, работы геологов усложняются, они проводятся в строгой методической последовательности, шаг за шагом, от общего к частному, путем исключения неблагоприятных площадей, и таким образом мы приходим к определению наиболее вероятных районов, начинают оконтуриваться площади, в которых теоретически могут размещаться промышленные месторождения. Короче говоря, определяется стратегия поиска. А в настоящее время поиски относятся к очень трудоемкой и, я бы сказал, наиболее дорогостоящей части геологоразведочного процесса.

Выявлять новые месторождения с каждым годом становится все труднее и труднее. Многие районы нашей страны уже деятельно опоискованы, там геологами изучен и разведан почти каждый квадратный метр. В результате этого выявлено огромное количество месторождений различных полезных ископаемых. Создана мощная сырьевая база нашего социалистического государства. Наша отечественная промышленность обеспечена собственным сырьем. А вот с оловом дела выглядят далеко не так, как бы нам хотелось.

Однако в жизни бывают и приятные неожиданности, когда открытие крупных промышленных месторождений происходит на первых этапах планомерного поиска. К таким приятным неожиданностям, полагаю, надо отнести и ваш оловоносный район, богатый и весьма перспективный на будущее. Такие счастливые приятные неожиданности очень и очень редки. Они обусловлены многими слагающимися факторами, и в первую очередь людьми, их творческим подходом к своей трудной работе, их целеустремленностью и целенаправленностью, высокой сознательностью и высокой партийностью, осознанностью долга и личной причастности к важному государственному делу.

Воздвиженский, широко взмахнув рукой, величественным жестом показал на сидящих в зале Казаковского и Анихимова, Бакунина и Селезнева, Алимбаева, Коваля, Куншева, Закомарина, на буровиков и горнопроходчиков, на авторов открытия месторождений и тех, кто ведет их детальную разведку и оценку, и начал им всем говорить высокие слова благодарности за их самоотверженный, героический, полный лишений, тяжелый, порой неблагодарный, но очень необходимый, очень нужный государству, народу, труд, труд геологоразведчиков, а по-настоящему – разведчиков будущего, которые своими усилиями укрепляют и умножают богатство и могущество нашей социалистической Родины.

Профессора долго не отпускали, засыпая его многочисленными вопросами. Задавать вопросы продолжали и за дружеским ужином, когда уселись за широким столом в столовой. И Казаковскому было радостно и приятно сознавать, что знаменитый ученый тепло принят его друзьями и товарищами по экспедиции, да и сам Воздвиженский как-то легко и сразу вошел в их рабочий коллектив, как близкий и давно знакомый крупный специалист.

Он был прост и доступен, говорил понятно и ясно, не усложняя свою речь сложными научными и техническими терминами, а главное, держался как равный среди равных, не подчеркивая свое превосходство. А сколько приезжало в экспедицию представителей от науки, которые с первых же шагов и первых фраз подчеркивали свое особое положение, свое превосходство, и всякий раз это доказывали, считая себя великанами, стоящими на плечах у карликов-работяг. А профессор Воздвиженский показал иное. Его скромность и обходительность всех покоряла. Он как бы считал себя простым человеком, стоящим на плечах у гигантов, творящих великое дело.

А поздно вечером, когда Казаковский и Воздвиженский остались одни, между ними состоялся нелицеприятный разговор. Профессор, не особенно стесняясь в выражениях, открыто и резко отчитывал своего не очень радивого аспиранта-заочника. Он сдирал с него «шкуру вместе с живым мясом» за то, что до сих пор не удосужился закончить, вернее, написать, свою давно готовую кандидатскую диссертацию, которая «висит в воздухе у него перед самым носом», положения которой давно «проверены в практическом производстве».

Что Казаковский мог возразить в ответ? Ничего. Профессор прав. И Казаковский, виновато потупившись, пряча по-мальчишески руки за спиной, обещал в ближайшее же время исправиться, все написать, переписать и прислать в Москву на кафедру для ознакомления и оценки.

– Показывай-ка мне черновики сейчас, я разберусь, – потребовал Воздвиженский.

Как ни упирался, как ни отговаривался Казаковский, а все же пришлось ему доставать из письменного стола свою папку и показывать ее содержание профессору. Воздвиженский, полистав страницы, исписанные крупным почерком, взял папку к себе в комнату. А на следующий день вернул ее Казаковскому и, весьма довольный прочитанным, сказал:

– Батенька, да она у тебя диссертация-то, почти готова! Ее только перепечатать на машинке надо да приложить схемы и графики, – и добавил, положа свою ладонь на папку: – А положительный отзыв я могу написать хоть сейчас.

1

Вадим Николаевич, обхватив голову руками, неподвижно сидел и смотрел на стол, на распечатанный конверт, из которого выглядывал край письма. Старая душевная боль, что занозой сидела в его сердце, которая за годы энергичной жизни в Солнечном как-то притупилась, зарубцевалась, вдруг обнажилась во всей своей откровенной остроте.

Письмо ненароком напомнило ему о том, что он уже начал было забывать. Нет, не то чтобы он по-настоящему начал забывать, а как-то старался не вспоминать, не думать, не переживать, отодвигая куда-то подальше, в глубь себя, те неприятные воспоминания, стремясь находиться в гуще событий, дышать насыщенной атмосферой буден и жить бурными темпами разведки уникального месторождения, определяя направления дальнейших поисков, радуясь новым успехам. Чужим успехам. Чужим открытиям.

А письмо вернуло его к тем дням, к тем самым первым дням, когда здесь еще ничего не было – ни этого поселка, ни этой мощной геологоразведочной экспедиции, ни дороги, ни штолен, ни буровых… Вообще здесь ничего не было. Глухо шумела тайга да мрачно высились горы – Вадим Николаевич хорошо помнит те времена, ставшие уже историей.

Анихимов угрюмо смотрел на конверт, на чужие красочные заграничные марки, на чужие иностранные штемпеля, и только один ровный почерк, знакомый ему почерк, буквы адреса, выведенные рукой Олега Табакова, первооткрывателя Солнечного, напомнили ему о многом…

Олег Табаков прислал письмо из далекого Вьетнама. Он пишет, что уже второй год работает с вьетнамскими товарищами по касситериту, облазил многие горные районы, жарился под тропическим солнцем, мок под тропическими ливнями, что здешние джунгли стоят сплошной зеленой стеной, густым переплетением веток и побегов, что они много хуже, чем дальневосточные кедровые стланики, однако всё же геологи, советские и вьетнамские, работают не без успеха, обнаружили многие перспективные площади и открыли два месторождения, что они, те месторождения, солидные, с приличным запасом, однако ни в какое сравнение не идут с близким его сердцу Солнечным. Олег писал еще о том, что недавно совершенно случайно прочитал в газете, в «Правде», доставленной в горы вьетнамскими вертолетчиками, короткую заметку о жизни и успехах Мяочанской геологоразведочной экспедиции, которая наращивает приросты промышленных запасов подземных богатств, и о новом поселке Солнечном, который вырос в таежной глуши. Олег Табаков писал, что ни начальника экспедиции, ни геологов, ни горняков и буровиков, чьи фамилии упоминались в заметке, он, к сожалению, не знает, однако порадовался тому, что среди них живет и трудится, возглавляет геологическую службу Вадим Николаевич, и поэтому он, Олег, решил написать ему письмо, поздравить его с завидными успехами и попутно рассказать о своей заграничной жизни вдалеке от родины, по которой он очень и очень скучает.

Вадим Николаевич смотрел на конверт, на письмо, а в голове у него почему-то назойливо вертелась старая старательская присказка о том, что «ежели фортуна повернется лицом к человеку, то счастливые удачи будут ему сопутствовать по всей жизни». Так оно и есть! Олегу Табакову повезло, нет, не повезло, а прямо в руки выпало счастье – стать первооткрывателем Солнечного здесь, в Мяочане, ему везет и там, в далеком Вьетнаме… А ему, Анихимову, почему-то не очень… Не очень! Прожита большая половина жизни, да только все хорошее почему-то проходит как-то мимо. Он старается, – как он старается, на горбу своем тянет основной груз! А главное – не получается, живет отраженным светом чужой славы, чужих открытий, хотя и много сделав для тех самых открытий…

За окном темнел зимний вечер, крепчал мороз, и на душе у него было холодно и пасмурно. Письмо как письмо, вежливое, уважительное. А всколыхнуло забытую боль, растревожило старую рану души.

А он-то сам куда смотрел?

Этот больной для своей души вопрос Вадим Николаевич задавал сам себе несчетное множество раз. И вслух, и мысленно, и шепотом, чуть шевеля губами. И днем и ночью. Особенно ночью, когда мучила бессонница и прошлое, как старое и хорошо знакомое кино, проходило перед его глазами. Особенно те кадры, те дни полевого сезона, когда и было открыто месторождение. Его местонахождение. Выстраданное им десятилетиями неустанного геологического поиска. Тяжелой жизнью в тайге. Предугаданной им чутьем и интуицией. Доказанное им теоретически, не имея на руках никаких, даже самых малых оснований. И именно он настоял и убедил начальство направить в Мяочан поисковые партии.

Одну из них возглавил сам. Первый полевой сезон подтвердил правильность выбранного направления – в намытых шлихах, в этих пробах, добытых изнурительным трудом, при детальном исследовании обнаружили повышенное содержание касситерита. Были даже вскрыты кварц-турмалиновые зоны, правда, с ничтожным содержанием руды. Но особого эффекта они не произвели.

Зимой Вадим Николаевич яростно спорил по поводу этих самых пород. Ему доказывали, что они, в общем, ничего серьезного из себя не представляют, что такие «следы» можно намыть и в других местах, кстати, более перспективных. И еще находились такие, которые весьма убедительно называли их всего-навсего турмалиновыми роговиками и обычными обманками. Одним словом, «следами» мелкими и случайными, не стоящими внимания и тем более затрат средств на дальнейший поиск. А Вадим Николаевич стоял на своем, доказывая обратное и фантастически нереальное: они, эти «следы», из самой зоны минерализации, они, как каменные письмена, посланы людям матерью-природой из рудного месторождения!.. На совещании у Ермолова, когда определялись планы будущего летнего полевого сезона, Вадим Николаевич смог-таки убедить начальство и настоять на своем и добиться, чтобы в Мяочан снова направили поисковую партию, хотя бы, как он говорил, с обычной рабочей целью «произвести рекогносцировку района для общей перспективной оценки». И он сам снова пошел в горы, в непроходимые таежные дебри Мяочана.

Полевой сезон выдался трудным, но в самом конце ослепительной молнией сверкнула удача: наконец было обнаружено то, к чему Вадим Николаевич стремился всю свою жизнь, особенно последние годы, – открыли крупное рудное месторождение! Но открыл это самое месторождение, нашел выход руды не он. А другой. Мальчишка! Сопляк в геологии! Студент-дипломник! Тот самый, которого он не хотел брать в отряд. Но самым обидным было то, что открыл он его на том самом месте, где в прошлом летнем сезоне стояла его, Вадима Николаевича, палатка, где жил не один день, где спал не одну ночь, где стоял, как говорится, на своем собственном счастье, а взять его – не взял. Не увидел! Проглядел! Прошел мимо… И с тех пор не знает покоя. Куда же он смотрел?!.

2

Сезон начинался трудно. Выход в горы затягивался. То недоставало оборудования, то никак не могли укомплектовать поисковые группы, разбить их по маршрутам, то не хватало транспорта, лошадей, то никак не могли подобрать, нанять нужное количество рабочих. К тому же еще в отряд влили много неопытной молодежи, студентов-дипломников, многие из которых чуть ли не в первый раз выходили в тайгу на самостоятельный поиск. От одного, Олега Табакова, он даже отказался. Не хотел включать в отряд. Не понравился он с первого взгляда. Какой-то несерьезный, как бы внутренне размагниченный. И к тому же, как с удивлением обнаружил Вадим Николаевич при первой же беседе, этот ленинградский горе-дипломник приехал на Дальний Восток с большой неохотой, потому как его дипломную практику сначала планировали на материале Средней Азии, но в самое последнее время руководство факультета поездку в Узбекистан заменило на командировку в Хабаровск, и парень откровенно выражал свое недовольство.

– А что вас так тянет в Среднюю Азию? – спросил Вадим Николаевич, готовясь хоть как-то переубедить и незаметно настроить Табакова на то, что и здесь, на Дальнем Востоке, для настоящего геолога есть много захватывающе интересного. – Вы там практику проходили?

– Проходил здесь, на Дальнем Востоке, – вяло ответил Олег. – Но дело совсем не в том…

– Понимаю, – мягко сказал Анихимов. – Друзей-товарищей направили в Среднюю Азию, а вас именно к нам…

– Нет-нет… Ничего подобного…

– Тогда девушка? – доверительно спросил Вадим Николаевич.

– Нет-нет, – ответил Олег и замялся, как бы раздумывая: говорить или не говорить. – Тут совсем другое… Даже не знаю, с чего начать.

– А с главного, – сказал Вадим Николаевич тем же доверительным тоном, проникаясь к парню сочувствием.

Олег как-то сразу ободрился, что встретил со стороны начальника понимание и даже сочувствие. Он как-то быстро на глазах изменился, сосредоточился, подобрался, словно вот-вот его должны вызвать на линию старта решающего забега. И, придвинувшись к Вадиму Николаевичу, произнес тихо и восторженно:

– Так ведь там такие жуки!

Вадим Николаевич опешил. Он готов был услышать все что угодно, но только не такое признание. На какое-то мгновение даже растерялся. Подумал, что ослышался. Не поверил. Подумал, что тот его разыгрывает. Какие еще такие жуки могут привлекать дипломника в геологическом поиске? Но в глазах Олега он видел искренность, наивную и простодушную. В молодости люди еще не умеют скрывать и маскировать ни свои мысли, ни чувства. И понял, что Олег сказал вполне серьезно, доверившись ему, как старшему, открыл свою душу. И Анихимов переспросил:

– Жуки?

– Жуки! Да какие!

Вадим Николаевич, пытаясь не порвать неосторожным словом или тоном голоса доверительную нить их беседы, спешно рылся в памяти, выискивая из глубины давних школьных познаний полузабытые термины из области зоологии и естествознания, но, как на грех, они, эти термины и названия видов семейств, уплывали и таяли в смутном тумане неясности. И он, боясь что-нибудь «ляпнуть», лишь тихо произнес:

– Конечно, понимаю… Там такие редкие виды.

– Вот именно! – вдохновенно и откровенно обрадованно оживился Табаков и стал сыпать терминами и латинскими названиями жуков, подробно характеризуя каждый из них, отмечая особенности самцов и самок, периоды размножения, места обитания…

Вадим Николаевич молча слушал, и где-то внутри медленно и тяжело росло и подымалось странное противоречивое чувство, смешанное из откровенной неприязни и недоумения. Хотелось оборвать парня, этого крепкотелого и ладно сбитого здоровяка, увлекающегося черт знает чем, и спросить напрямую: а при чем здесь, скажите на милость, геология? Но Вадим Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый, на сей раз проявил большую выдержку. Он лишь сочувственно спросил:

– И давно вы ими увлекаетесь? – слово «жуки» он не хотел произносить.

– Давно. Еще с седьмого класса, – признался Олег и добавил: – Я собрал интересную коллекцию жуков. Если будете у нас в Ленинграде, я вам ее обязательно покажу. Там есть редкие экземпляры! Особенно рогатые и изумрудные.

– Очень интересно! – произнес Вадим Николаевич, принимая решение. – Вам, дорогой мой, следовало бы изучать энтомологию, а не геологию.

– Конечно, следовало бы… Только на естественно-испытательский я не прошел по конкурсу…

– А разве на геологический поступить проще? – Вадим Николаевич уже не сдерживал себя, обидевшись на то, что в далеком славном городе Ленинграде, оказывается, на геологический принимают кого попало, лишь бы сколотить группы первокурсников. Он так и подумал: «лишь бы сколотить группы первокурсников».

– Да, поступить было проще… Тем более зимой, когда еще учился в восьмом, закончил коллекторские курсы ВСЕГЕИ… Геология тоже наука интересная. На летние каникулы выезжали в экспедицию… Был и здесь, на Дальнем Востоке, бродил по горам Сихотэ-Алиня…

И Олег Табаков стал скупо рассказывать о себе, о трудной и типичной для Ленинграда судьбе мальчишки, пережившего блокаду, видавшего смерть в глаза и чудом оставшегося в живых. Но Вадим Николаевич слушал его небрежно, вполуха. Он размышлял о том, как бы поделикатнее и побыстрее избавиться от такого практиканта. Анихимов ни при каких обстоятельствах не желал его брать с собой. Самостоятельный маршрут доверить такому опасно – просмотрит самое главное, пройдет мимо, гоняясь за жучками-бабочками… Намыкаешься с ним, намучаешься…

Вадим Николаевич хорошо знал, испытав на собственной шкуре, что для успешного проведения поисковых работ необходимо не только органическое слияние добротной научнообоснованной гипотезы с хорошей организацией и продуманностью самих поисковых маршрутов, но и правильная расстановка людей, вера в добросовестность и трудолюбие всех без исключения исполнителей. В поиске, несомненно, особую роль играет и профессиональная этика, и профессиональное доверие. Самоконтроль и честность. Потому что геолог, как никто другой, не имеет права на ошибки. Ошибка здесь просто недопустима. Ошибка может дорого обойтись. Не увидел, не обратил внимания на рудный обломок, отобрал некачественную и непредставительную пробу, поверхностно проанализировал структуру рудного поля и – на целые десятилетия, а может быть, и навсегда, «потеряны» запасы полезных ископаемых.

Ошибки в геологии, некачественная, недобросовестная работа – страшны своими последствиями. Лучше пусть не будет проведено в районе вообще никаких геологоразведочных работ, пусть останется белое пятно на карте, чем плохо проведенный поиск, недоброкачественная разведка. Даже отрицательное заключение о перспективах участка еще не так страшно, это лишь полбеды, но недобросовестно поверхностная оценка – это настоящая беда. К белому пятну еще можно вернуться, отрицательные заключения могут вызвать сомнения. Именно для этого и проводятся специальные ревизионные геологические работы. А поверхностное и недобросовестное заключение может завековать, остаться навсегда.

Геологоразведка ведется с одной главной целью – обнаружить признаки, пусть слабые, косвенные, по ним определить направление дальнейшего поиска, и по мелким крупицам, зернам, обломочкам, по таким верным «следам» выйти на месторождение рудных пород. А дальше – начинается детальная разведка рудной зоны: копаются шурфы, прорываются канавы, буровые установки просверливают скважины, горняки пробивают штольни… Надо точно оконтурить, определить рудное тело. Установить его состав, сложность, протяженность по горизонтали и вертикали. Определить содержание полезных и вредных компонентов, их минералогию, способность к дроблению и к извлечению. А также и горнотехнические и гидрогеологические условия – устойчивость окружающих пород, водопритоки и другие важные факторы.

На основании полученных геологами данных проектировщики выбирают способы добычи и обогащения руд, намечают подъездные пути, места карьеров, шахт, фабрик, рабочих поселков. По данным геологической разведки рассчитываются затраты на освоение месторождения – а эти затраты составляют кругленькие суммы в десятки и сотни миллионов рублей – и, естественно, ожидаемая прибыль. Так что ошибки геологоразведчиков могут принести государству весьма ощутимые убытки на многие миллионы рублей.

Да и сама разведка обходится недешево. Она длится не один год, а в среднем лет десять – пятнадцать, и затраты на нее также исчисляются миллионами рублей. Так что цена ошибок в геологоразведке определяется не только в трате огромных средств. Цена их – гораздо ощутимее, она социальная. Неправильная гипотеза, некачественная разведка, ошибочное представление о рудном поле, поверхностные расчеты могут привести к заложению города, поселка, фабрик совсем не там, где надо. Под ними может оказаться руда, а снос сооружений – дело сложное, дорогостоящее и драматическое. Ошибочные гипотезы, некачественные оценки могут на десятки лет отдалить постановку разведывательных работ в перспективных районах, а следовательно, значительно ослабить минерально-сырьевую базу государства.

А в геологоразведке, как считал Вадим Николаевич, и не без основания считал, поиск – всему голова. Маршрутчик-поисковик делает первый шаг в трудном розыске рудного тела, говорит первое слово, дает первую оценку. Провести качественно геологический поисковый маршрут – это целое искусство! Здесь знания и опыт должны быть помножены на повышенное внимание и физическую выносливость. Находиться в течение всего рабочего дня в тайге одному и в постоянном напряжении, сосредоточенно внимательным – дело, скажем прямо, довольно трудное, однообразно нудное и далеко не каждому по силам. Надо уметь наблюдать шаг за шагом, утром и вечером, в сухую и дождливую погоду. Все внимание – поиску! Преграды преодолевать автоматически. У геолога-поисковика с годами практически вырабатывается особая постановка зрения и концентрация внимания. Здесь самое главное – умение не отвлекаться на второстепенные детали – на сучья, валежник, заросли, корни, красоту или убогость окружающей природы. И тем более на всяких там жуков-бабочек и птичек-синичек… Увлекающихся надо исключать!

Вадим Николаевич по рации связался с Хабаровском, с начальником управления. Доказать свою правоту Виктору Андреевичу не составило большого труда. Но надо же было случиться такому, что в кабинете Ермолова в это же самое время находился известный профессор Краснов, крупный ученый, тот самый, который еще до войны, определяя в Приамурье районы россыпной золотоносности, у сопки Тади, что нависла над излучиной таежной реки Бичи, в кустах кедрового стланика в обломках горных пород одним из первых обнаружил крохотные бурые многогранники касситерита и, привезя их в Хабаровск, под раскаленной паяльной трубкой добыл малюсенький королек, капельку чистого олова, первого металлического олова из природных руд Хабаровского края.

Профессор, узнав, в чем дело, тут же заступился за Олега Табакова, которого он хорошо знал лично.

– Ну и что такого, что он увлекается сбором жуков? – сказал профессор и веско добавил: – К вашему сведению, это только лишний раз показывает, что Олег Табаков разносторонний естествоиспытатель и наблюдатель. Я полагаю, что геолог с такими качествами не может быть посредственным специалистом.

– Слышал? – в свою очередь спросил Виктор Андреевич. – Так что радуйся, что именно тебе достался такой парень.

И отключил рацию. Вопрос был решен. Вадим Николаевич грустно развел руками: начальство не любит, когда с ним спорят и тем более возражают.

3

В конце июня на рассвете небольшой караван – навьюченные лошади да так же навьюченные тяжелыми рюкзаками люди – вышел из поселка Старт, где находился базовый лагерь геологов, и направился по узкой тропе вверх по берегу говорливой горной реки Силинки. Вадим Николаевич, с таким же объемным рюкзаком на спине, как и у всех, шагал одним из последних. Хлопотливое и беспокойное время сборов и подготовки к походу осталось позади в поселке, но в его голове все еще продолжалась работа, и он, оглядывая свой караван, мысленно просматривал бумаги, пересчитывал, сопоставлял и проверял, все ли взяли, не забыли ли чего, не упустили ли… Обычные беспокойства, привычные и даже приятно-радостные. Наконец-то двинулись в путь!

Геологи, рабочие, практиканты и даже, казалось, лошади шли бодро и весело. Кто-то что-то насвистывал. То там то здесь слышались шутки, а студенты-практиканты, среди которых добрую половину составляли девушки, дружно пели новую модную песню про геологов, которая нравилась и Вадиму Николаевичу:

Песня звучала, как гимн, торжественно и радостно-величаво, звала вперед и ободряла, вселяя уверенность и, главное, надежду на счастливый исход начатого похода, на удачный поиск и счастливую радость открытия неразгаданной тайны природы, дерзкий приход человека в глухие потаенные уголки, где древняя и вечно молодая матушка-земля хитро припрятала свои сокровища. Вадим Николаевич, поддаваясь общему настроению, и сам тихо подпевал, мурлыча себе под нос:

Он любил эти первые минуты выхода в поиск, первые шаги по намеченному маршруту. Это был своеобразный праздник. Праздник начала большого труда. Что ни говори, а настоящий полевой сезон всегда начинается именно так – и весело, и бодро, и с большой верой в себя, в свое д е л о. За спиной остались последние жидкие изгороди поселка, а впереди, насколько мог охватить глаз, расстилалось величавое и суровое царство дикой таежной природы. И как-то невольно возникало чувство отрешенности от всего того, что осталось позади, словно его вдруг отрезали, и вся привычная жизнь с простыми удобствами и цивилизацией уходила куда-то в прошлое, уступая место новому и неясному, порождая тихую тревогу и светлую уверенность, укрепляя ощущение самостоятельности и то особое чувство смелости и дерзости, которое невольно испытывает каждый геолог, да и не только геолог, а и люди других профессий, близких к натуральной природе и впервые отправляющиеся по незнакомой тропе в царство дикого самобытного естества, простого и таинственного, полного загадок и тайн. Ведь теперь надо рассчитывать лишь на самого себя, на свои собственные силы, и жить-то предстоит по суровым таежным законам…

Солнце, поднявшись выше, постепенно накалялось и начинало припекать, не жалея жарких летних лучей. Под ногами захлюпала и зачавкала болотная жижа. Чуть приметная охотничья тропа часто терялась в густых зарослях ольховника и молодых лиственниц. Двигаться становилось все труднее. Ремни тяжелых рюкзаков врезались в плечи, колючие ветки цеплялись за голенища сапог, царапали брезентовую одежду, хлестали по лицу, по глазам.

Влажный нагретый воздух, насыщенный болотными запахами, застойной гнилью воды да едкой прелью, приправленный ароматами разнотравья и хвойной терпкой сладостью, казалось, застыл в тягучей неподвижности, облепляя все живое вокруг. Дышать нечем. Голосистые студентки как-то незаметно приумолкли, запас шуток у ребят быстро улетучивался. Пот обильно заструился по лицам, рубахи прилипали к телу. А со всех сторон, словно по чьей-то команде, на караван ринулись тучи комарья, занудной мошки, которые облепляли лицо, шею, лезли под рукава, а крупные слепни садились на плечи, на спины, прокусывая толстые рубахи и жаля немилосердно.

Тропа медленно поднималась в гору, уводя выше и выше. Сквозь дикие непроходимые заросли, встававшие по обеим сторонам зеленой стеной, ничего не было видно. Лишь над головой бездонно синело ясное умытое небо, на котором жарким пламенем стояло высокое летнее солнце, да сбоку, чуть внизу, говорливо шумела по вылизанным камням и по перекатам беспокойная Силинка, словно она торопилась убежать подальше от этой таежной глухомани.

А проводник, старый охотник Тимофей Зыков, чуть припадая на левую ногу, – в молодости неудачно стрелял в медведя и поплатился сломанной ногой, – сноровисто шагал и шагал вперед, словно не было у него за плечами ни тяжелой поклажи, ни долгих прожитых лет. Да в такт шагам его маятником покачивался среди зелени темный ствол «тулки», как бы отмеряя и время и пройденные километры.

– Давай, давай, ребята! Шевели ногами!

Через несколько километров пути по узкой таежной тропе вышли на обрывистый край базальтового плато. Тайга словно расступилась, отошла чуть назад и, раздвинув тяжелый зеленый занавес, вдруг открыла чудесную неоглядную панораму таежных просторов. Впереди, уходя вдаль, ныряя в сиреневую дымку, на многие километры расстилалась широкая и почти безлесная долина, по которой петляла Силинка, а за нею, вдали, как бы стискивая с обеих сторон, величаво вздымались, уходили в синее небо скалистые хребты Мяочана, на вершинах которого сахарными головками ослепительно белел снег. На склонах хребтов, густо покрытых темной хвойной тайгой, приятно для глаза зеленели пятна живого «бархата».

– Какая красота! – воскликнули сразу несколько человек.

– Короткий привал! – объявил Анихимов, снимая с плеч свой увесистый рюкзак. – Перекур!

Его примеру тут же последовали все остальные. Рюкзаки сложили на сухом месте. Задымили папиросы, самокрутки. Одни побежали к реке, другие столпились у крохотного родничка, черпали ледяную воду ладонями, от которой ломило зубы, быстро умывались, смывая следы пота. Студентки стайкой окружили Вадима Николаевича. Многие из них были впервые в тайге.

– Как красиво здесь!

– Посмотрите, там, на склоне, прямо бархат зеленый!

Вадим Николаевич стал объяснять, что тот «бархат» красив лишь издалека, а вблизи – сущее проклятие для геолога в маршруте, потому как именно там и густятся непролазные заросли кедрового стланика. Попутно рассказал и о том, как их надо преодолевать.

– Ну а вам нравится? – спросил Анихимов у Олега, стоявшего молча неподалеку.

– Вообще ничего, – ответил неопределенно Табаков, рассматривая долину без особой радости и удивления. – Только вот комарья и мошки много…

– Привыкать надо! Здесь у нас не курорт.

– Конечно, совсем не курорт, – согласился Олег и, присев на широкий валун, отвернулся.

Узнав о том, что Анихимов хотел его отчислить из отряда, – а весть о переговорах Анихимова по радио с Хабаровском мгновенно распространилась, – Олег как-то сразу охладел к начальнику и вообще к походу, потому что по опыту прошлых своих пока еще немногих выходов в «поле» уже мог составить себе примерный план поведения и отношения руководителя к нему и его увлечению. И тихо злился на себя за свою опрометчивую откровенность и доверительность. Когда же он наконец перестанет быть мальчишкой? Да и вообще-то кому какое дело до его жуков? В свободное время каждый волен заниматься тем, что пожелает его душа…

На обед сделали привал у холодного и чистого, прозрачного до дна ручейка, весело бежавшего по камушкам к Силинке. Здесь же загодя был оборудован небольшой лабаз, в котором лежали мешки с мукой, сахаром и крупой. Запылали костры, дымом отгоняя комарье и мошку. Развьючили коней и пустили их отдохнуть и попастись. Над кострами на жердях подвесили два больших котла, и повариха тетя Маша, жена одного из рабочих, принялась стряпать на скорую руку первый походный обед. Молодые рабочие и студенты, сбросив с себя пропотевшие энцефалитки и брезентовые штаны, поспешили к холодной речной воде.

Олег, отвязав от рюкзака молоток, тоже спустился к Силинке, решив не только умыться, но и обследовать речную косу, «пощелкать» камешки. Это был его излюбленный метод, перенятый им от бывалых ленинградских геологов-ученых: своеобразное знакомство с геологией нового района. Ведь все, из чего сложены окрестные горы, рано или поздно попадает в реку в виде гальки, обломков, валунов…

Застучал молоток, и свежие сколы камней начали выдавать свои маленькие тайны: вот алевролиты и песчаники – осадочные породы древних морей, а это вулканические лавы и туфы – зеленоватые порфириты, пористые, как губка, базальты. Много обломков различных гранитов, попадаются куски белого кварца. А это что? Между большими черными валунами базальтов, среди мелкого светлого песка, по которому струилась речная вода, рядом с галькой гранита и кварца, лежали обломки каких-то темных пород.

Олег присел, сунул руку в воду, слегка замочив рукав, вынул обломок. Расколол молотком, и на солнце заискрились мельчайшие кристаллики турмалина! Он улыбнулся сам себе. Вот так находка! Кварц-турмалиновая порода, да еще такая массивная, не то что крохотные турмалинизированные песчинки, вокруг которых шел спор, как он знал, и в Ленинграде, и здесь, в Хабаровске: роговики это или нет, обманка или натура?

Он присел на ближайший валун, нагретый солнцем. Огляделся вокруг. Пытался понять, почему же кристаллики турмалина попались ему среди базальтов. Ведь эти породы не имеют никакого отношения друг к другу. Не спеша осмотрел косу, обрыв и невольно установил простую истину – здесь покров базальтов налегает одеялом на террасовые отложения реки Силинки. А сами куски турмалиновых пород, видно, принесены потоком воды издалека, из Мяочана. Но именно вот в таких турмалиновых породах и встречается касситерит…

Ребята кричали, звали на обед. Но Олег не мог оторваться. Разве тут до еды, когда в расколотых обломках, как в раскрытых книгах, открывались ему отблески горных богатств сурового Мяочана. Вот блекло зазеленели примазки малахита – значит, где-то есть медь. А в этих осколках вкрапленности сульфидов свинца и цинка…

За спиною послышались шаги по хрясткой гальке. То шел к нему рабочий Юрко, высокий и худой парень, торопливо меряя расстояние своими длинными ногами.

– Слышь, Олег! Обед готов, да и начальник кличет, – присев на корточки, он тихо добавил, словно их могли подслушать. – Ругатца он. Послал меня, чтоб оторвал свово геолога от жуков, которые, будь прокляты, говорит.

«Начинается! – невесело подумал Табаков, машинально оглядывая галечную косу. – Теперь не отвяжется до конца сезона». На берегу реки девушки что-то мыли, стирали, выкручивали. Их-то не торопили. Взгляд его уперся в угловатый темный обломок, покрытый коркою ржавых окислов железа. И вслух сказал:

– Счас иду!

Подковырнув обломок острым концом молотка, Олег одним ударом привычно расколол его – и чуть не вскрикнул: на темно-зеленом фоне мелкозернистого турмалина, словно коричневый жук, выделялось пятно блестящего коричневого минерала, похожего на касситерит! Вот так находка! Даже не верилось глазам. Но тут же его охватило сомнение. А вдруг не касситерит, а что-то иное? Надо проверить…

Забрав образцы, Табаков в сопровождении Юрка, своего помощника, поспешил в лагерь. Обед шел полным ходом. Повариха в белом переднике и белой косынке, румяная от огня, черпаком накладывала в алюминиевые чашки, похожие на тазики, ароматную пшенную кашу, густо нафаршированную мясной тушенкой. Вадим Николаевич сидел на чьем-то рюкзаке, в окружении студенток, и, положив на колени чашку, не спеша ел деревянной ложкой, словно и не замечал подходящего к костру Табакова. Но когда Олег приблизился, он как бы между прочим, но довольно внятно и строго заметил:

– У нас в походе времени в обрез, так что, Олег, прошу вас приходить без опаздываний. Вот так! – и, зачерпнув ложкой кусок разваренной тушенки, съязвил: – А за жучками-паучками погоняетесь и потом, как придем на место.

Студентки дружно прыснули, давясь от смеха. Среди них была и Татьяна, та самая, к которой он был неравнодушен с первого курса. Она тоже смеялась. Олег почувствовал, как жар полыхнул по его щекам и шее, нагревая их изнутри. Есть как-то сразу расхотелось. Аппетит пропал… Хотелось тут же ответить этому самодовольному и, конечно, достойному геологу, старшему и по должности и по годам, но слишком неприятному тем, что так бесчестно и легко предал его, Олега, посмеялся над его увлечением. Но слов, нужных и острых, не находилось, они вылетели у него из головы. И он, злясь на свою беспомощность, невнятно промолвил:

– А все же одного словил… Может, взглянете?

– А ты не нам показывай. Ты лучше его себе в кашу сунь, будет больше свежего мяса и витаминов! – хохотнул вислоухий Толик, однокурсник, сидевший рядом с Наташкой, со своей теперь законной женой. – Все польза хоть ни какая!

– В кашу еще успею, – Олег уже пришел в себя. – Сначала реакцию не мешало бы сотворить.

И с этими словами Олег положил на землю, на примятую траву, у носков новых пропыленных кирзовых сапог Анихимова, свои образцы. Смех мгновенно смолк. Вадим Николаевич, не выпуская из рук чашки с кашей, слегка наклонился и оторопел, удивляясь и радуясь: перед ним лежали великолепные образцы кварц-турмалинового состава! Мгновенно в памяти воскресли часы жарких дебатов, когда спорили-гадали над крохотными турмалинизированными песчинками. А здесь вот такие крупнозернистые образцы! Он недоверчиво переводил взгляд с образцов на Олега и с Олега на образцы. Даже не верилось, что этот дипломник, любитель жуков, мог найти такие образцы, а другие почему-то ничего не принесли.

– Ну и ну! Прямо-таки подарочек нам сделал! – голос Вадима Николаевича звучал уже по-другому, в нем послышались дружеские интонации старшего к младшему. – Как в старину говорили, сделал почин. А почин дороже денег! Хорошее начало! Хвалю от души!

– Спасибо, Вадим Николаевич, спасибо за доброе слово. Но сам подарочек я вам еще не показал. Он такой блестящий, коричневый. Я же жуков ловил, – Олег сознательно выделил слово «жук» и, выдержав короткую паузу, сказал: – Надо бы реакцию ему сотворить.

И в этими словами протянул Вадиму Николаевичу еще один образец. Осколок той самой небольшой глыбы. На темно-зеленом фоне турмалина темным пятном, своим очертанием напоминающим жука, выделялся коричневый минерал, очень похожий на касситерит. Вокруг сразу стало тихо. Было слышно как где-то неподалеку на лужайке ржут лошади да монотонно шумит река. Вадим Николаевич зачем-то провел ладонью по своей щеке, словно проверяя, хорошо ли она выбрита, не сводя своих глаз с коричневого «жука». Потом достал из кармана футляр, вынул очки, водрузил их себе на нос и снова через увеличительные стекла стал рассматривать образец.

– Весьма… Весьма любопытно! – произнес наконец Анихимов и голос его как-то нервно дрогнул, но тут же обрел начальственную звучность. – Кислоту и пластинку!

Несколько человек кинулись к своим рюкзакам, спеша достать запакованные бутылочки с соляной кислотой и цинковые пластинки, необходимые для реакции. Подошел проводник и стал говорить, что пора трогаться, а то к вечеру не успеем добраться к намеченному месту на ночевку. Но от него отмахнулись: не мешай!

Пять голов склонились над небольшим образцом, следя за руками Вадима Николаевича, который, священнодействуя, самолично производил реакцию коричневого минерала, похожего на «жука». Остальные молча наблюдали. Реакция дала положительный результат.

– Касситерит? – удивленно выдохнул вислоухий Толик, не особенно веря тому, что произошло у него перед глазами.

– Да, он самый… Касситерит! – утвердительно произнес Вадим Николаевич, не выпуская из рук образца, продолжая ласково разглядывать его. – Принесен из Мяочана. Возможно, даже нынешним весенним паводком… Мы на верном пути! Структурно-геологическая обстановка, друзья, у нас самая благоприятная, – и повернулся к Табакову. – Спасибо тебе, Олег, за хороший почин. Это настоящий подарочек! Видать, удачливый ты парень!

Вислоухий Толик стоял понурый, обняв за плечи курносую Наташку. А та, прижимаясь к мужу, откровенно стреляла глазами в Олега, повторяя одно и то же:

– Вот подфартило Олежке! Вот повезло!

4

Табакову действительно повезло. Крупно повезло. Только не сразу, а, как говорят, под занавес, в самом конце сезона. И там, где меньше всего ожидали. Вадим Николаевич до сих пор в себя прийти не может, как вспомнит те сентябрьские дни…

Сезон выдался трудным. Участок разведки, или, как говорят геологи, рельеф, его отряду попался самый расчлененный. Это значит – высокие гольцы до двух тысяч метров над уровнем моря, сопки, поросшие тайгой, да узкие каньоны и долины в непроходимых дебрях и непролазных зарослях «зеленого бархата» – кедрового стланика, да крутые склоны, засыпанные щебнем, который так и плывет под ногами…

А настоящих геологов в отряде раз-два и обчелся. Все больше зеленая молодежь, студенты-практиканты, за которыми нужен глаз да глаз. И Вадим Николаевич, не жалея себя, мотался, выбиваясь из последних сил. Ему надо не только свой маршрут пройти, да пройти как следует, чтоб можно в пример поставить, но еще и пересечь соседние, поглядеть своим глазом, как там у них. Подсказать, посоветовать. А главное – проверить. Молодежь, она такая, в маршруте о чем угодно думает, только не о геологии, не о поиске. И занимается чем угодно в рабочее время. Вроде ловли жуков и бабочек.

Удачливого парня, Олега Табакова, он дважды заставал, как говорят, на месте преступления – в момент нарушения инструкции, должностных обязанностей и трудовой дисциплины: рабочий Юрко, обнаженный до пояса, неторопливо и без особых стараний бил шурф, копал положенную метровую яму, а его прямой начальник гонялся по кустам за какой-то пестрокрылой живностью, будто бы редкой. Правда, в ведении документации никаких нарушений или там поспешностей Вадим Николаевич не обнаружил. Все было чин-чином, даже лучше, чем у других. И само прохождение маршрута велось в нужном темпе. Однако факты «отклонения от прямых обязанностей» имелись налицо. И Вадим Николаевич, особенно во второй раз, выдал Олегу все, что положено в таких случаях выдавать подчиненному, да еще с добавкой. У Табакова не только лицо, но даже шея и уши стали пунцовыми, словно их изнутри нагрели чем-то горячим.

Отругать-то он его отругал, но успокоение в душе не приобрел. Лишь усилилось беспокойство. Не верилось ему в старательность и добросовестность практикантов. Не верилось! А тут такой перспективный район, прямо нафаршированный нужной информацией. Во многих маршрутах были обнаружены, намыты в шлихах, взяты из шурфов, из выдолбленных борозд не только следы, как в прошлое лето, а крупицы зерна и даже обломочки касситерита, явно свидетельствующие о том, что где-то здесь, в горах Мяочана, может быть, и прячется само минерализованное рудное тело. Где-то здесь. Может быть, рядом, в двух шагах, может быть, даже и под ногами…

Вадим Николаевич всем своим существом поисковика ощущал присутствие этого рудного тела. Оно было где-то рядом. Только не мог конкретно, к сожалению, указать, где именно оно прячется. Не мог разгадать сложную загадку природы. И его мучило беспокойство. Взвинчивались как-то сами собой нервы. Ему стоило больших напряжений держать себя «в рамках». По ночам мучила бессонница. Еще бы не тревожиться! Вадим Николаевич со страхом в душе все время, каждый день и каждый час, опасался – эти зеленые геологи-практиканты могут запросто проглядеть целое месторождение, пройти мимо него… Оно ему снилось. Он просыпался весь в поту, и сердце учащенно бухало в ребра: кто-то из отряда запросто пробежал мимо буро-рыжего обнажения, чуть припущенного сухим мхом… И он замирал от острого чувства допущенной «производственной» ошибки… Глотая воздух, часами смотрел в потолок палатки…

Поиск – дело сложное. Нудное и трудное. И прежде всего геолог-разведчик должен уметь работать головой. Чтоб не получалось, как в той древней пословице, когда от дурной головы нет покоя ногам. Поисковик должен уметь мыслить геологическими категориями. Уметь не только обобщать, по чуть заметным признакам делать прогнозы и выводы, но – главное – и уметь от общей идеи, от выдвинутой гипотезы идти к нахождению подтверждающих факторов. Собирать их по крохам, по крупицам. А это занятие весьма трудное и долгое, однообразно нудное.

Не так-то просто увидеть, выделить из общей массы множества элементов эти самые нужные «следы». А потом в камералке, в лаборатории эти «следы», эти крохи станут тщательно анализировать, будут составлять зыбкую «цепочку», по ней шаг за шагом станут уточнять научные предположения, гипотезы и намечать новые маршруты, и снова поиск, поиск, поиск… Геолог-маршрутчик должен не забывать, всегда помнить, что одновременно с получением положительных, нужных ему «следов» на него обрушивается лавина нейтральных и просто противоречивых признаков.

Матушка-природа не так-то просто раскрывает свои тайны, не так-то просто открывает свои кладовые, которые припрятаны ею хитро и глубоко. Особенно здесь, в диких горах, в таежной глухомани с непролазными подлесками и чепурыжником, под мхами, под слоями отложений древних глин, суглинков, песчаника, супесей, порою крепко схваченных и сцементированных многолетней мерзлотой, лежат сами горные породы.

Разыскивать в таких «производственных» условиях и по таким обрывочным «следам» рудное тело – дело прямо-таки микроскопическое в масштабах всей Земли. Все равно, что искать иголку в стоге сена. Даже намного труднее. Потому что нет самого стога. Он не существует. Его надо предложить – создать мысленно, представить в своем воображении. И по клочкам коренных горных пород, выходящих на поверхность, заглядывая мысленным взглядом глубоко под землю, в далекое прошлое, определить структуру этого «стога», составить геологическую карту данного района земной коры и лишь потом, определив состав и размеры «стога», пытаться определить главное – а где же здесь зарыта сама «иголка»?

А «иголка» бывает разных размеров. И мелкая, и средняя, и крупная. Можно сказать, как повезет. Что выдаст матушка-природа. Не зря же считают и заслуженно относят олово к редким металлам. Его руды – оловянного камня, касситерита – на земле гораздо меньше, чем свинца, цинка, меди, да и многих иных. И отыскать его нелегко. Даже самые крупные рудные жилы имеют ширину от сантиметра до метра, очень редко до нескольких метров, а в длину они тоже не крупные, обычно тянутся на десятки и сотни метров, иногда и на несколько километров. А на поверхности эти жилы выглядят как темные нити, как прожилки на руке. Однако это сходство – лишь кажущееся. На самом деле рудные жилы распространяются в глубь скалы и имеют форму не нитей, а плоских плит или пластин, заполняющих трещины в горных породах. Вроде темного и крепкого слоя «повидла» в твердом гранитном «пироге», испеченном миллионы лет назад щедрой хозяйкой-Природой.

Конечно, было бы неправильно думать, что рудная жила целиком состоит из рудных минералов, из касситерита. Нет, такие сплошные рудные прожилки встречаются весьма и весьма редко. Чаще же минералы и особенно такой редкий минерал, как касситерит, образуют лишь небольшую примесь в жильной массе, как их называют геологи, – включения. Размеры этих включений обычно невелики: от едва видимых крупинок величиной с булавочную головку до зерен, имеющих в поперечнике сантиметр. Но даже и такая редкая вкрапленность мелких включений, вроде крохотных изюминок в каменной булке, представляет ценность – олово настолько редкий и дорогой металл, что иногда, не считаясь с затратами, его добывают из весьма бедной руды, содержащей всего каких-то ничтожных две-три сотых процента этого металла…

5

Суров характер у дальневосточной тайги в горах Мяочана. Живет она по своим, известным ей законам, из года в год, из века в век утверждая и самое себя, не замечая, как над ней пролетают тысячелетия, не слыша ни стука топора, ни человечьего голоса. И цепко хранит свои тайны, свои сокровища.

Неприветливо встретили горы Мяочана нежданных гостей. И погода не баловала. То налетали бури, ломающие деревья, то дожди. Поисковики «ловили» каждые погожие дни и работали от зари до зари, пока не кончался световой день. Возвращались в лагерь на подкашивающихся ногах и, наспех поужинав, расползались по палаткам, влезали в спальные мешки…

А со второй половины лета дожди пошли сплошной полосой. Один за другим и каждый день. То вдруг откуда-то из-за сопок ветер пригонял тучу, и на долину обрушивался нежданно-негаданно озорной, веселый, как принято считать, грибной дождь, и тут же в прогалины туч проглядывало улыбчивое теплое солнце, ободряя и как бы извиняясь за свою мокрую шутку. А то схлестывались в небе грозовые тяжелые тучи, сверкали ослепительными зигзагами молнии, освещая на мгновения притихшие и суровые таежные буреломы, да пушечной пальбой грохотали громы, а гулкое горное эхо многократно повторяло их, так что стоял вокруг несуразный грохот, пугая все живое, а вслед за громами хлестал сильный проливной дождь, тут же мчались с гор мутные потоки воды, вспенивая ручьи, река вздувалась, как в половодье, становилась стремительно-бешеной, неся свои воды по извечному руслу, выходя из берегов, затопляя окрестности, смывая деревья, унося с собой все, что попадалось на пути. А потом пошли затяжные. Небо незаметно и тихо закрылось серыми непроглядными низко повисшими тучами, как старым мокрым одеялом, и дождь полил безостановочно день за днем, неделю за неделей, то ослабевая, то усиливаясь. Нудный, затяжной, от которого нет никакого спасения. Все вокруг, кажется, насквозь пропиталось влагой. Каждая ветка, каждая хвоинка, каждый лист и травинка накопили, набрали про запас ведра влаги. Она еле держится и готова сорваться от легкого прикосновения. Чуть заденешь ветку – и сверху окатит потоком холодной воды. Только можешь чертыхаться или удивляться тому, как деревья и кусты могут удерживать на весу столько воды…

А небо хмурое, солнца почти не видно. Серый дневной свет похож на ранние сумерки и еще больше усиливает суровую неприветливость сумрачной тайги. Холодно. Промозгло. Настроение – под стать погоде. Охватывает какая-то апатия, появляется неверие в свои силы, в необходимость работы.

– Ужо какую неделю живем без солнца, вроде бы его и вовсе нету, – Юрко ворчит недовольно, монотонно махая кайлом, выбивая в мокрой осыпи очередную копушку. – Без тепла, без прогреву. Одна сплошная мокрень. И за что мне такое наказание?

Он чертыхается на природу, ругается, хотя знает, что никто его не слышит, кругом глухая тайга, разбухшая от влаги, что геолога рядом нет. Олег Табаков где-то сзади, их связывает одна веревка, он возится у вырытой Юрко копушки – изучает грунт, обломки пород, делает записи в походном журнале, сравнивает, анализирует характер изменений в породах, определяет их соотношение… Все имеет значение, все важно.

– Тык до каких-то времен будет тянуться мое мучение? – бубнил Юрко, оценивающе поглядев на свою работу: закопушка не очень глубока, сантиметров тридцать, не больше, еще бы пару раз ударить кайлом, углубить бы.

Но стоит ли копать глубже? На дне закопушки начала накапливаться влага. Юрко, встав на колено, ладонью зачерпнул со дна горсть почвы, положил ее в крохотный мешочек вместе с этикеткой. Остается сделать топором затес на дереве – это самое неприятное: сам себя купаешь… Юрко с неприязнью смотрит на ближайшую лиственницу, набухшую от дождя.

– Мать твою перемать… Того, кто придумал такую работенку, за ноги да об стенку!

Юрко приготовился. Натянул на голову капюшон, застегнул плащ. Размахнулся и, коротко ударив топором по стволу, прытко отскочил в сторону. Но все равно не успел. Потоки холодной воды густым «душем» обрушились на него, вымочив до нитки с головы до ног. Юрко яростно заматерился, ударив еще раз по дереву топором, словно то было в чем-то виновато. И снова его окатило водой. Но уже не так обильно.

– Окаянная работенка, в печенку и чертову душу!

И так было каждый раз. А в день надо выкопать полсотни закопуш и столько же сделать затесов. Естественно, столько же раз приходилось ему и принимать «душ»… Увернуться почти не удавалось.

Послюнявив химический карандаш, Юрко вывел на влажном белом затесе очередной номер взятой пробы и привычно сунул мешочек с горсткой почвы в рюкзак. Огляделся, ища подходящее место для краткой передышки. Неподалеку лежало сваленное бурей дерево, странно блестевшее густыми каплями.

Недолго думая, Юрко удобно устроился на стволе. Вынул кисет, слепил толстую самокрутку. Махорочный дым отпугивал комарье и мошку.

– Че, не нравится курево? – заулыбался рабочий. – Отлетай, ищи себе сохатого!

Пока курил, Юрко почувствовал под собой что-то неладное. Странная липкая влага проступала сквозь брезентуху штанов до самого тела. Но он сразу как-то не придал этому никакого значения, потому как сам насквозь был мокрый. Сидеть было приятно, накопившаяся за день усталость давала о себе знать. Юрко сладостно закрыл глаза. Эх, всхрапнуть бы пару часиков!.. Но никак нельзя. Сейчас подойдет геолог, станет изучать яму-закопушку. А ему, Юрко, двигаться вперед на все сорок метров веревки и там – копать новую. Так они движутся по маршруту, почти не видя друг друга…

Вдруг какая-то птица, вспугнутая в зарослях, стремительно выпорхнула и пролетела рядом, едва не задев крылом его щеку. И Юрко, то ли от дуновения крыльев, то ли от холодной сырости, а может, и от страха, внезапно ощутил, как по спине между лопатками у него пробежала дрожь. И он вскочил, хватаясь за топорище. Но вскочил не так резко, как хотелось. Дерево, на котором сидел, не отпускало. Он рванулся, оторвался от ствола и застыл как вкопанный: и брезентовый задубевший плащ, и такие же грубые штаны оказались склеенными меж собой и, казалось, намертво прилепились к телу, так что даже шагнуть было трудно. А топать еще надо несколько километров. Юрко, злясь сам на себя, громко матерился. В приступе ярости он с размаху пнул подвернувшийся ему березовый пень, хотя хорошо знал, что делать этого нельзя. И взвыл от боли:

– А-а! Мать перемать!..

Пинать трухлявый березовый пень – значит недооценивать его силу – в ста случаях из ста обычно отшибают пальцы…

Олег Табаков, услышав отчаянные крики и брань, поспешил к рабочему, на ходу срывая с плеча ружье. Утром, неподалеку от их палатки, они обнаружили свежие следы косолапого хозяина тайги…

Выскочил на полянку, увидел необычную картину. Юрко сидел на траве, сжимая обоими руками посиневший палец правой ноги, и матерился. Рядом валялись грязные портянки и снятый кирзовый сапог.

– Вот – за ногу и об дерево!.. Покалечился шибко.

А когда Олег узнал, что из-за беспечности с Юрко и другая оказия приключилась, то грустно усмехнулся: работу надо сворачивать и постараться засветло добраться до лагеря. Разбитый палец – это еще полбеды. А вот пропитанные смолой плащ и особенно штаны – дело серьезное, настоящая беда, хотя и невольно вызывала улыбку. Двигаться по тайге в прилипающих штанах, мягко сказать, весьма мучительно. А снять их никак нельзя – заедят и гнус и комарье.

Олег молча взвалил на свои плечи еще и рюкзак рабочего. Юрко двигался следом. Припадая на ушибленную ногу, страдая и матерясь, он руками оттягивал липкие штанины от тела на доступное расстояние…

В свой лагерь вернулись поздно. К ночи дождь усилился. Олег и рабочий, совершенно мокрые, усталые, даже и не пытались развести костер и что-либо приготовить на скорую руку. Вскрыли по консервной банке и, поужинав всухомятку тушенкой, полезли в свои отсыревшие, холодные спальные мешки.

А утром, когда Табаков проснулся, обнаружил, что он находится в палатке один. Юрко не было. «Неужели встал раньше меня? Что-то за ним такого не наблюдалось». И еще подумал: наверно, штаны от смолы очищает. Но тут увидел клочок бумаги, придавленный камнем. Развернул и узнал корявый почерк Юрко. Буквы, выведенные химическим карандашом, стояли неровно, словно пьяные: «Прощевайте и не безпокойтеся, ухожу на базу с попутным рабочим Осипова, а оттудава прямиком на Старт поселок. Все надоело и хочу к людям…»

Олег, не выпуская из рук записки, как-то по-новому огляделся вокруг: на свою палатку, на подступающие высоченные деревья, на каменистый берег говорливой Силинки, и впервые с острой тоской ощутил глухую полноту своего одиночества. Как-никак, а вдвоем было легче и как-то уверенней. А теперь он один. И вокруг, в любую сторону, – дикие горы да таежные дебри. До базы отряда – за день не дойти. Ушли вдвоем они по маршруту далеко…

Тайга стояла кругом черная и равнодушная. Мелко сеял нудный дождь. Олег не ругался, не посылал проклятия в адрес слабодушного Юрко, воровато и трусливо сбежавшего. Он как-то сразу забыл о нем, вычеркнул его из памяти. И больше думал о себе. Как там ни крути и ни храбрись, а положение не из приятных. Быть один на один с Природой ему еще не приходилось. Никогда еще в его молодой жизни бесконечная вечность не подступала к нему так близко.

– В нашем деле главное – не суетиться! – сказал он сам себе тихим голосом, словно его могли подслушивать. – Взвесим шансы и обсудим положение…

И примолк. Как-то неуютно показалось ему в палатке. Каждая падающая на натянутый брезент дождевая капля невольно ощущалась кожей лица – сквозь непромокаемую ткань вода все же как-то просачивалась и разбрызгивалась мельчайшими капельками. Вчера на такую сырость не обращал внимания, а сегодня – невольно заметил. Заметил и многое другое, на которое раньше не обращал внимания. Как-никак, а остался один.

Разжег костер. Утренний, жаркий, спорый. Заплясали веселые языки огня, пахнули теплотой, словно перед ним на земле очутилось маленькое живое солнышко. Олег улыбнулся огню, как другу. Приготовил сытный завтрак из консервов, вскипятил в кружке чай.

Где-то далеко подавал голос сохатый. Горное эхо вторило ему. Вдоль вершины сопки кто-то продирался сквозь чащобу, и слышался глухой треск ломающихся веток. Тайга жила своей жизнью. Олег невольно придвинул к себе ружье, взгляд скользнул по гнездам патронташа – осталось всего пять патронов, два из которых с жаканами, свинцовыми пулями. Негусто. И еще есть маленький острый топорик да геологический молоток. Вот и все его оружие.

6

Вадим Николаевич чуть не поперхнулся, когда, случайно обернувшись, увидел Юрко. Тот сидел, как ни в чем не бывало, в кругу рабочих из отряда Осиповой, держал на коленях алюминиевую чашку и весьма энергично работал деревянной самодельной ложкой. И еще чему-то ухмылялся.

Анихимов, отложив в сторону еду, поднялся и направился к Юрко. Подошел почти вплотную, остановился перед ним, расставил ноги циркулем, скрестил руки за спиной и, слегка наклонившись, молча уставился в сытое, задубевшее на солнце и ветру кирпичное лицо Юрко. А тот, аккуратно выскребая ложкой остатки пшенной каши из миски, рассуждал вслух:

– Жизня, чо? О жизнях надо судить с понятиями. Без понятиев можна и понавредить…

Подняв голову, встретившись с испепеляющим взглядом Анихимова, улыбнулся приветливо и где-то чуть угодливо, словно за ним никаких проступков и не имелось и совесть чиста:

– А-а, товарищ начальник, Вадим Николаевич! Вот едим-обедаем…

– Ты как здесь очутился? – как можно спокойнее произнес Анихимов, с трудом сдерживая себя.

– А чо? – Юрко облизал свою ложку и сунул ее за голенище сапога.

– Ты как здесь очутился, спрашиваю?

– Здеся? – как бы не понимая вопроса, переспросил Юрко. – Взял у поварихи миску с кулешом и примостился с друзьями-товарищами. Нельзя, што ли?

– Я спрашиваю, как на базе очутился? – в голосе Вадима Николаевича зазвучали начальственные угрожающие интонации.

– Как? Обыкновенно, товарищ начальник. – Юрко делал вид, что не замечает этих интонаций. – Пешим ходом на своих двоих.

– А Табаков?

– Чо Табаков? Тама он, Олежка. Вкалыват.

– А ты сбежал?!

– Не, товарищ начальник, не сбежал. По своей воле ушел. И на меня не кричите. Не подневольный я вам! Свои законы знама. Свободный как есть гражданин своей родной державы, вот!.. – Юрко выпалил эти фразы единым махом и глотнул воздуха. – Не нанимался я вам жить в сплошной мокроте да шкуру обдирать о каменья и всякие острые злячки-колючки. Не было такого уговора!.. И болесть ешо у меня, ревматизма называется, по телу ходит, дыхнуть не дает… А заявленьице я вам в палатку ишо утром положил, насчет увольнения. Вот!.. Нету моего терпежа! Ухожу к людям!.. Потому как есть свободный я гражданин!..

Вадим Николаевич презрительно посмотрел на Юрко. И не таким «рога обламывал». Он так и подумал. И вслух сказал, что никакого расчета быть не может до окончания полевого сезона, как указано в договоре при найме, на котором и стоит самоличная подпись Юрко. И документы свои он получит в конце сезона вместе с расчетом. Так что Юрко должен подумать хорошенько над своим поступком и вернуться назад к Табакову. А за самовольный прогул вычтут из зарплаты и за нарушение трудовой дисциплины снизят премию.

Юрко выслушал Вадима Николаевича и, почмокав губами, посмотрел на него снизу вверх безо всякого страха и даже с какой-то откровенной неприязнью. Потом поднялся, почесал затылок. Усмехнулся и лениво ответил:

– Не пужай, начальник! Не пужай!.. Свободный я человек, как есть свободный по всем законам! Вольная птица-птаха! Нету у тебя правов держать меня. Нету! А бумажки-документики оставь-ка себе. Обойдутся! Тута меня усе знают, как давно прибывшего и простого рабочего. Меня, знашь, повсюду примут с доброй радостью, без всяких бумажек, поскольку трудовыя мозолистыя ладошки везде требуюца… Вот! А насчет рублей моих, что горбом и потом заработаны, так хрен с ними!.. Потому как свобода для простого человека завсегда дорого обходица.

И считая, что разговор окончен, Юрко повернулся и зашагал к реке, что ворчливо катила свои холодные воды, словно тоже торопилась поскорее убежать подальше от этой сумрачной долины, стиснутой крутобокими скалами и беспросветной тайгой.

Вадим Николаевич чертыхнулся. Он встречал и таких «свободолюбов». По опыту знал, что на них ничто не действует: ни уговоры, ни приказы. И еще подумал о том, что надо бы кого-нибудь из рабочих послать к Табакову. Тому одному трудно.

7

Олег Табаков, несмотря на молодость, не растерялся в той неблагоприятной обстановке, которая сложилась на его маршруте после ухода Юрко, и не дрогнул, а принял, как потом выяснилось, единственно правильное решение: не возвращаться в базовый лагерь, а двигаться вперед. Не прекращать работу, а довести ее до запланированного конца. На геологической карте не должно быть пустых белых пятен.

Перво-наперво он решил перебазироваться. Перебраться к тому месту, куда должны выйти и другие маршрутчики. Там заготовлен и обустроен лабаз с продуктами. Он остался еще от топографов, которые тут проходили профили. На карте лабаз обозначен почти в самом конце маршрута, вверх по Силинке, в небольшой долине, на месте слияния с Амутом. На этом месте в прошлом сезоне какое-то время стояла палатка Анихимова, он там наверняка все вокруг обшарил и обследовал. Даже пометил маленькую поляну с диким луком. Витаминное зеленое добавление к консервированным щам, макаронам и тушенке. Вадим Николаевич любил щедро приправлять крошевом из этого бесплатного великолепного витаминного лука приготовленную на костре горячую пищу. И других приучал.

На переноску вещей, палатки, оборудования, образцов и проб ушел почти весь день. Место для стоянки Табаков выбрал на возвышении между двух лиственниц, почти у самого слияния говорливого Амута с Силинкой. Палатку ставил в сумерках и, едва успел укрепить ее и натаскать хвойных веток на подстилку, как снова пошел проливной дождь. Шел он всю ночь, а к утру в долине разлился белый, как молоко, туман. Но подул ветерок, и туман стал рассеиваться.

– Ну что, Олег Николаевич, хватит дрыхать и прохлаждаться! – сказал он сам себе, выбираясь из спального мешка. – Хошь не хошь, а надо!

Вокруг стояла глухая нежилая тишина, лишь монотонно бормотал Амут, вливаясь в торопливую Силинку. Впереди, у самого устья горной речушки, возвышалась огромная темная скала, немного горбатая и монолитная. За нею, почти к ней примыкая, вставала другая, как младшая сестра, такая же темная и поросшая непролазным чепурыжником. Около второй скалы и находилась обозначенная на карте небольшая луковая поляна.

А вокруг стояла тайга. Торная тропинка терялась в чаще.

Густой брусничник покрывал гнилые валежины и валуны. А в отдалении на частом осиннике беззвучно трепетала листва, уже схваченная осенней желтизной, и, казалось, она излучала спокойный свет. Если бы не тропа, ничего здесь не напоминало бы о человеке. Да и саму тропу проложили дикие олени и сохатые, а потом уже по ней прошли люди. Олег знал, как приятно выйти в маршруте на такую торную звериную тропу: сразу же вдвое легче шагается, идешь, почти отдыхаешь. И как не хочется сворачивать с тропы, со звериного следа, но приходилось сворачивать – маршрут есть маршрут.

– Вперед, Робинзоны! – крикнул весело Олег и прыгнул на хрусткую гальку речной косы.

Сбросил с себя пропревшую, выгоревшую куртку-энцефалитку и такие же брезентовые штаны, которые в начале сезона сам зауживал на модный фасон при свете костра. Размахивая руками, подбежал к воде. Кожа у Олега была белая, чуть тронутая загаром, а к плечам будто прикреплена голова с темной кожей. Загорать некогда, хоть дальневосточное солнце бывает и щедрым, иногда припекая прямо-таки по-адски.

Торопливо поплескался обжигающе-холодной водой, насухо и докрасна растерся полотенцем. Попутно оглядел и галечную косу, «визитную карточку» местных гор и скал. Природа понатаскала сюда множество «проб». Каждую раскалывать и смотреть – жизни не хватит. Определил по форме, по характеру выветривания именно те гальки да обломки, в которых возможно найти нужные сведения. Натянув одежду, пощелкал молотком «орешки». Видимого касситерита было очень мало, крупинки, точечки, но зато обнаружил много скоплений очень тяжелых вторичных свинцовых материалов, светлых кварцетовидных пород, гранитов, темных кристаллов турмалина и вольфрамита, извечных спутников оловянного камня.

– Вот и познакомились, – сказал Олег, оглядывая скалы. – То, что нам надо!

Образцы он собрал и отнес к палатке. Рабочий день начался. Ходить в одиночку по маршруту не очень-то приятно. Да и с собой много образцов и проб не принесешь. И Олег, рассчитывая на свои силы, сократил протяженность каждого маршрута. Да к тому же на сопках он обнаружил свежие медвежьи следы.

С каждым днем Табаков все дальше и дальше уходил в глубь Мяочана, стремясь добраться до верховья Амута. И каждый раз, начиная трудовой день, на речных косах присматривался к составу галек и валунов, раскалывал, заглядывая внутрь и читая их маленькие тайны. И вскоре установил, что обломки с касситеритом и его спутниками исчезают немного выше его палатки, на месте слияния Амута с Силинкой.

К концу недели кончилось его одиночество. С базы пришел помощник. Это был проводник, старый охотник Тимофей Зыков. Его прислал Вадим Николаевич. Ходить в дальние маршруты Зыков не мог, ему было тяжело – давали о себе знать и солидный возраст, и старые раны, которые особенно ныли в сырую погоду. Но Зыков хорошо знал тайгу, метко стрелял из своей малокалиберки, с которой не расставался никогда. На войне он был снайпером и имел боевые награды. Старый таежник по вечерам, коротая время у костра, рассказывал много интересного из своей фронтовой и таежной жизни.

Потянулись дни однообразных маршрутов, линии которых сгущались на рабочей карте Табакова, четко обозначая выявленные районы выходов гранитов. А погода все ухудшалась и ухудшалась. Дожди шли один за другим, и небо почти не прояснялось. Но несмотря на сырость, все равно уходили в маршруты. И целыми днями, мокрые с головы до ног, почти ничего не видя, лазали в кедровом стланике, таежном чертополохе, среди глыб базальтов и порфиритов. Возвращались поздно. У вечернего костра, умело разведенного Тимофеем Зыковым, не успевали просушиться. И Табаков стал опасаться за сохранность отсыревших топографических карт и полевого дневника. И еще о своей коллекции жуков, выловленных в тайге. Вата, которой они были переложены в коробочках, угрожающе отсырела. Старый охотник, как бы читая мысли Табакова, предложил:

– Давай-ко, милок, передых устроим. Для просушки одежи и сугреву костей моих старых.

Утро выдалось хмурое, холодное, моросил противный дождь. Олег посчитал дни недели, сверился со своими записями и тихо ахнул – было одиннадцатое сентября. Да как же он забыл о своем дне рождения? Так что отдых имел вполне законное обоснование. Он так и сказал об этом Зыкову. Таежник пожурил парня за забывчивость и, захватив винтовку, отправился за «живым мясом» для праздничного стола.

– А я за луком, – сказал Олег.

Он давно намеревался сходить к той луковой полянке, что была обозначена на карте Вадимом Николаевичем. Ни о каком открытии он не думал. А думал о своей жизни. Она впереди открывала свои горизонты. Работа геолога-поисковика ему нравилась. Здоровьем, несмотря на страшные блокадные годы, не обижен. Что еще надо человеку?

Он подошел к массивной темной скале, что возвышалась у устья речушки Амут. Мельком взглянул на нее. Скала была сложена из пород, которые не давали ни малейшего намека на рудопроявление. Обычная «пустая» порода. Сколько геологов прошло мимо нее! И в прошлом сезоне, и в этом. Все они осматривали, и довольно внимательно, именно это скалистое обнажение. И рвали охапками зеленый дикий лук. И никто не обращал внимания на вторую меньшую скалу, на «младшую сестру», расположенную за поляной, немного выше по склону. Она, скала, казалось, ничем не отличалась от своей родственницы, более крупной по размерам.

Табаков решил нарвать молодого лука и пересек поляну. И по привычке на ходу ковырял длинным молотком в развалах глыб, сдирая с них тонкий слой земли и мха. Ничего примечательного он не обнаружил. Среди однообразных серых пород его внимание привлекла крупная глыба, выступающая из земли. Олег постоял в нерешительности – идти к ней или не идти. К тому же он пришел за луком, а не топает по маршруту. И тут до его слуха донесся хлопок выстрела. Олег улыбнулся: охотник знает свое дело, с пустыми руками не вернется к костру. Дождь продолжал нудно моросить. Около глыбы торчали сочные метелки лука. Табаков направился к ним и скорее машинально, чем осознанно, взмахнул молотком. Содрав с глыбы верхний покров из мха, конец молотка неожиданно обнажил породу: смоляным блеском тускло сверкнула кварц-турмалиновая брекчия.

Олег остановился, как вкопанный. Такой крупной глыбы спутника касситерита он еще никогда не видел. Не может быть! Поспешно стал сдирать молотком мох и землю. Вся глыба была темной и тускло поблескивала. Олег отложил молоток и, переведя дух, решил ее вытащить из земли, перевернуть. Вцепился руками. И тут поразился ее необычайно тяжелому весу. Сердце забилось учащенно. С трудом перевернул глыбу и торопливо схватился за молоток. После первого же удара, когда на его глазах откололся увесистый кусок породы, у Олега от неожиданности сдавило дыхание: почти на треть глыба состояла… из блестящего коричневого касситерита! В том, что это был именно касситерит, Табаков не сомневался. Слишком явственно было видно рудопроявление. И не в виде крохотных зерен, не в виде «жука», а покрупнее буханки хлеба.

– Вот это да! – нараспев произнес Табаков, приседая на корточки перед глыбой, открывшей ему свою тайну.

Он потрогал глыбу пальцами, как бы убеждаясь в том, что она существует. Вот это удача! Он облизнул пересохшие губы. И приказал сам себе: «Спокойствие, Олег Николаевич, спокойствие!» И стал всматриваться вокруг: откуда мог свалиться такой «подарочек» к его дню рождения? Подняв взгляд выше, нетрудно было сообразить, что «подарочек» сполз по осыпи со второй скалы. Именно со второй, где и просматривался своеобразный желоб в теле горы.

Табаков стал к ней приближаться, разбивая по ходу глыбы одну за другой. Во многих попадалась руда. Она призывно поблескивала на сколах. Олег забыл о луке, о еде. Цепляясь за ветки кустов, Олег стал карабкаться к подножию скалы. Казалось, будто кто-то подталкивал его в спину, торопил. Азарт охватил его. Как на охоте, когда преследовали крупного зверя. Орудуя геологическим молотком, он спешно разгребал, очищая подошву скалы. И в самый напряженный момент, когда он отворачивал очередную глыбу, вдруг сухо треснула и сломалась деревянная ручка. Сколько лет она добросовестно служила Табакову, и вот – нá тебе! – не выдержала. Олег повертел в руках отполированную своими ладонями ручку и в сердцах отшвырнул в кусты. Выругался. Вытер с лица пот рукавом энцефалитки и, преследуемый роем комарья и пауков, побежал назад под гору, через луковую поляну к своей палатке.

– Ну-ко, именинник! Поздравляю! – около палатки сидел охотник и поднял полуочищенного от перьев жирного молодого тетерева.

– Потом! Давай новый молоток! – выпалил Табаков, не обращая внимания на птицу. – Там, кажется… руда!..

Тимофей Зыков шумно выразил свою радость по такому счастливому случаю и вместе с Олегом, захватив кайло, молоток и зубила, поспешил к подножью скалы. Дождь как-то сразу перестал. В прогалины туч показалось улыбчивое солнце. Все вокруг засияло, заискрилось. Мириады дождинок сверкали крохотными алмазами. Сама природа, казалось, была заинтересована в том, чтобы успешно прошел поиск.

Табаков и Зыков быстро добрались до основания скалы. И орудуя кайлом, геологическим молотком, помогая себе руками, быстро разгребали, очищали небольшое пространство, докапываясь до коренного основания. Было жарко и душно. Пот катил градом по лицу, оставляя длинные грязные полосы. Комарье и пауты, словно учуяв добычу, густым роем носились вокруг, нещадно и кучно пикируя на свои живые жертвы. Но на них не обращали внимания.

Наконец Олег разгреб руками и очистил обнаженное тело скалы. Оно матово темнело. Сердце колотилось в груди. Олег замер, потом размахнулся. Удар молотка, отлетели осколки и – небольшой скол засиял в лучах солнца зеркальным блеском отполированных коричневых кристаллов касситерита!.. Олег, не веря своим глазам, стоял и улыбался. Потом с силой надавил острым краем молотка и провел им по скале. Он знал, касситерит очень твердый минерал. Зазубренный край молотка даже не оставил никакого следа, даже не смог просто поцарапать… Сомнений не оставалось. Перед ним был коренной выход ценной и редкой руды. Во рту пересохло. Хотелось пить. А по спине, промеж лопаток, ручьями стекал пот.

– Энта она и есть, которую искали? – почти шепотом спросил охотник, по старательскому обычаю не произнося название минерала, чтобы ненароком не «спугнуть» удачу.

– Да. Это и есть она самая, – сказал Олег Табаков, вытираясь рукавом. – Она и есть…

– Расчищать будем дальше? – спросил Зыков.

– Ага. Чтобы поглядеть на нее, – Олег сделал ударение на последнее слово.

– Дык давай, чего стоять-то!

И они снова принялись за работу. Но уже не с такой яростной напористостью. А деловито и сноровисто. Откатывали валуны и глыбы, отбрасывали камни, расчищали основание скалы. На их глазах постепенно, шаг за шагом, открывался коренной выход руды. Он с каждым метром становился все мощнее и мощнее. Олег и его пожилой помощник работали молча и сосредоточенно. Еще шаг. Еще метр… Темная коричневая полоса ширилась и обнажала свою необычную силу. Это были не робкие прожилки, не вкрапления, даже не плоская плита… Здесь перед ними открывалось что-то невиданное – сплошной цельный массив, состоящий из одного касситерита!

– Теперя чего? – спросил Зыков, когда наконец добрались, очистили всю ширину рудной жилы.

– Как что? Замерить надо, – сказал Табаков, доставая из кармана рулетку. – Держи-ка конец!

– Дык сколько ж? – поинтересовался охотник, натягивая рулетку.

– Одиннадцать метров, восемь сантиметров, – буднично сказал Табаков. – Махина!

– Энто много али нет? – допытывался охотник.

– Много. Даже очень много. Фантастика! – Олег стоял, откинув накомарник с лица, не чувствуя ни комарья, ни мошки, и улыбался. – Фантастика! В мире, кажется, еще таких рудных зон не встречалось!

– Ну? – недоверчиво произнес Зыков и уважительно поглядел на темный выход руды, провел по ней рукой, как по живому существу. – Не могет быть!

– Я и сам удивляюсь… Фантастика! – Олег тоже похлопал по руде ладонью, как бы удостоверяясь в ее реальном существовании. – Одиннадцать метров!..

Потом он взял молоток и стал простукивать рудную жилу, убеждаясь в ее монолитности и целостности. Тонны и тонны чистого касситерита! Вся структура показывала, что рудная зона одним концом уходит в глубь горы, а другим – продолжается вверх по склону.

Весь остаток дня они потратили на прослеживание этой мощной рудной зоны. Вскарабкались на вершину скалы. Всюду – руда. Лишь на самой вершине она неожиданно нырнула под покров базальта. Потом повернули назад, к югу. Зона продолжалась к реке и далее за нее. В первый же день рудную зону удалось проследить более чем на триста метров! Не оставалось никакого сомнения в том, что перед ними уникальный по мощности рудный объект.

Усталые и счастливые, нагруженные тяжелыми образцами, вернулись к своей палатке. Старый охотник в сумерках быстро разжег жаркий костер, стал готовить пищу. А Олег, примостившись у огня, не чувствуя усталости, начал заполнять страницы полевого дневника, занеся в него историческую запись: «…расчистили скалу, и перед нами раскрылся коренной выход рудной зоны шириной в одиннадцать метров восемь сантиметров».

И остановился, покусывая карандаш. Надо дать этой самой рудной зоне название. Таков порядок. Олег улыбнулся распухшими губами. Сколько раз он мечтал о таком счастливом часе открытия, придумывая разные красивые и звучные названия для будущих месторождений. И вот этот звездный час наступил. Но как он выглядел буднично и обычно! Потрескивал костер, варилась похлебка в котелке и, если бы не образцы, сложенные грудой в палатке, можно было бы подумать, что ничего существенного и не произошло. Но перед его глазами, едва он закрывал их, вспыхивала мириадами блесток на зеркальной поверхности коричневая твердость ценного минерала. Солнце отражалось в них, как в крохотных зеркальцах, веселя и радуя, как бы обещая тепло и хорошее светлое будущее. И тайга вокруг теряла свою обычную угрюмость и отрешенность, словно она и вовсе никогда не была и суровой и мрачной.

– Обед готовый! – сказал охотник. – Где твой лук? – А про лук-то они и забыли. И оба рассмеялись.

– Мясо и без лука завсегда вкусное.

До глубокой ночи они сидели у костра, говорили о найденной рудной зоне. Ломали головы над названием. Ничего путного не могли подобрать. И уже ночью, когда улеглись в спальные мешки, охотник, как бы подытоживая прожитые волнующие часы, сказал:

– И день-то выдался, как по заказу нашему. Теплый да солнечный!.. Сразу видать, что фарт подвернулся.

– Как, как ты сказал? – оживился Олег, и дремота слетела с него. – Солнечный?

– Ага! Солнечный день-то выдался, солнечный. Прямо кто рукой тучки пораздвигал и порадовал нас.

– Так это ж красиво звучит! – Олег приподнялся на локтях. – Солнечный, – еще раз повторил. – Солнечный! Давай назовем месторождение Солнечным, идет?

– Мне все едино, – ответил Зыков. – Солнечный так Солнечный.

8

Последующие дни работали от зари до зари. Одним кайлом, одним геологическим молотком и зубилом отобрали десятки проб, пробили несколько борозд, проанализировали тридцать шурфов, целенаправленно прослеживая расположение рудной зоны и тщательно все документируя.

А на третий день к ним из тайги стали выходить, сгибаясь под тяжестью своих рюкзаков, геологи-поисковики со своими рабочими. На поляне поднялись новые палатки. Весело заплясали костры. А люди все прибывали. Пришел караван из пяти лошадей, чтобы увозить оборудование, тяжелые мешки с образцами и намытыми шлихами. В лагере появились радист и повариха. Толик и Наташка поставили свою палатку у реки. А потом прибыл и Вадим Николаевич. Он успел закончить свой маршрут и пересек несколько параллельных маршрутов, проверил, как он сам высказался, «качество геологической съемки». Одним словом, проконтролировал работу молодых специалистов. А вдруг они где-то пропустили, прошли мимо рудопроявления? По его уставшему лицу и запавшим глазам можно было понять, что порученную работу молодые специалисты выполняли добросовестно, они ничего не пропустили. Но нашли много «свидетельств» и «следов», благодаря которым район Мяочана будет зачислен в разряд перспективных. Обо всем этом он сказал за поздним обедом, когда собрались у большого костра. И еще дал положительную оценку всему сезону, проанализировал работу каждого поисковика.

– А что касается маршрута Олега Табакова, то на нем останавливаться не буду. В прошлый сезон я его сам прошел, особенно заключительную часть. Он насквозь пустой, – сказал Вадим Николаевич и мягко, подобревшим голосом спросил Олега: – Ну если не месторождение, так хоть приличных жуков успел наловить?

– Не, не успел, – ответил Табаков, и все вокруг засмеялись.

– А что ж тогда успел? – съехидничала Наташка, и снова все заулыбались.

– Кое-что. Вот, Вадим Николаевич, взгляните. Кажется, руда. – И Олег поставил к ногам Анихимова свой потертый вылинявший рюкзак, набитый образцами. Смех оборвался мгновенно. Все, как по команде, вскочили и бросились к его рюкзаку. Ошалело смотрели на касситерит, который тускло поблескивал в рюкзаке. Образцы были крупные, увесистые, как булыжники. Даже в музеях такие редко встретишь. А здесь их – уйма, полный рюкзак. К руде потянулись руки. Ее нюхали, царапали ножами, пробовали на язык. А Наташка даже попыталась укусить. Принесли пластинки цинка и склянки с кислотой. Реакция была положительной. Оловянный камень оказался самым настоящим, неподдельным.

– Очень… Очень любопытно, – произнес Анихимов, и голос его нервно дрогнул, – очень!..

Он расстегнул дрогнувшими пальцами свою полевую сумку, извлек затасканную потертую рабочую карту и развернул ее на коленях. Не поднимая головы, на которой все так же лихо сидел порыжевший берет, еле заметно покрутил ею. Вадим Николаевич все еще не верил. Он все еще сомневался. Ну просто не укладывалось такое в его голове. Два года рыскали-искали по чащобам Мяочана, и – на тебе, пожалуйста! – студент-дипломник, одним словом, салага в геологии, которому он не доверял, этот самый мальчишка и приносит полный рюкзак великолепных образцов чистейшей руды…

– Где? – коротко выдохнул Анихимов.

Все уставились на Олега, ожидая его слова. А он молча ткнул пальцем в карту, показывая на то самое место, где расположился лагерь, провел ногтем в сторону луковой поляны, хорошо знакомой Вадиму Николаевичу и многим другим по прошлогоднему сезону.

– Здесь.

– Не может быть, – Вадим Николаевич нервно засмеялся. – Мы же все там обшарили…

– А за луковой поляной не смотрели, – сдержанно произнес Олег, ощущая вокруг себя накаленную атмосферу и почти физически чувствуя, как на нем скрестились острые колючие взгляды, в которых были и зависть, и восторг, и недоумение.

– Вторая скала? – неуверенно спросил Вадим Николаевич.

– Она самая. Сплошной касситерит. Одиннадцать метров.

Темнота в горах наступила быстро. Весело потрескивал костер. Но ждать до утра ни у кого не хватало терпения. Тем более что рудная зона находилась рядом, в какой-то сотне метров от лагеря. Кто-то подал идею сооружать факелы. Ее тут же подхватили. И вскоре, освещая дорогу факелами, гуськом двинулись через луковую поляну, мокрую от росы. Вскарабкались к подножию скалы, сгрудились у отрытой, обнаженной темно-коричневой каменной стены. Она тускло поблескивала, отражая огненные всполохи факелов. Стену гладили ладонями, царапали ножами, били молотками, откалывая образцы… Натащили хвороста и сушняка, распалили большой яркий костер. Живое пламя отражалось в темном рудном теле, оживляя его. Поисковики молча переживали чужую радость, ошеломляющее открытие. Только одна Наташка повторяла одно и то же:

– Подфартило Олежке! Вот подфартило!..

А Вадим Николаевич, словно не веря своим глазам, щупал обеими руками касситерит, гладил холодную руду и никак не мог проглотить противный комок, который возник откуда-то изнутри и застрял в горле. Слезы сами скатывались по его впалым щекам. Вот оно – его месторождение! Родное и близкое. Которое снилось ночами. Предугаданное, выстраданное им. То самое, к которому он шел долгие годы геологической жизни. Но открыть так и не смог. Не дошел каких-то пару десятков шагов… Прошел буквально рядом. А открыл другой. Мальчишка. Сопляк в геологии. Студент-дипломник.

Куда же он смотрел?

1

Снег шел весь день и всю ночь. Выбелил горы, тайгу и приукрасил поселок. Вместе со снегом в Солнечный пришла зима.

Казаковский несколько минут стоял молча, всматривался в просыпающийся поселок, чутко вслушивался. Морозный воздух тихо звенел, словно где-то неподалеку кто-то осторожно трогал смычком натянутые струны скрипки. Солнечный раздался, разросся. Он знал в нем не только каждый дом, но наперечет и каждое сохраненное дерево, каждую выбоинку на дороге и, главное, где и как кто живет.

Он смотрел на крыши, на трубы. Они дымили по-разному. Из одних в небо валил густой черный дым, из других он весело вился вверх тонкой голубой струйкой. Но Казаковский любовался не ими. Он выискивал те трубы, из которых дым не выходил. Они настораживали. Если после морозной ночи с утра не топили печку, значит, в доме что-то стряслось. Вспыхнула ссора или еще что-нибудь похожее. Семья – маленькое самостоятельное государство, и приходилось применять разные дипломатические тонкости, чтобы наладить натянутые отношения между мужем и женой. Ему важно, чтобы люди жили хорошо и весело, тогда и работа у них будет спориться.

Сегодня дымили все трубы. Казаковский смотрел на струйки дыма. Они приносили удовлетворение, но не давали успокоения. На душе было муторно. Вчера, вместе с первым снегом, в Солнечный прибыл ревизор.

Казаковский еще по работе в управлении знал Вутятина. Человек он был своеобразный, всецело боготворящий бумагу, пункты положений и параграфы инструкций, которые знал наизусть. Профессия ревизора приучила его к вечной подозрительности, постоянной недоверчивости, выработала некий жесткий стереотип личной значимости и непогрешимости. Чуждый всякому состраданию, он с твердой легкостью вершил судьбами людей и производства, соотнося их с соответствующими параграфами и пунктами. И такая многолетняя ревизорская практика научила его и держаться с людьми соответственно, властность чувствовалась во всем его облике.

Вутятин обосновался в кабинете главного инженера, обложился папками с документами, сметами, отчетами и, забаррикадировавшись ими, корпел с раннего утра, делая себе выписки, заметки, которые потом войдут в заключительный акт проверки. А в бумагах он умел разбираться дотошно и скрупулезно. Папки с официальными документами читал с увлечением, как романы. Планы-задания. Годовые, квартальные, месячные. Социалистические обязательства. Скорость бурения. Метры подземных выработок. Себестоимость. Производительность. Занятость. Текучесть. Реальная заработная плата. Материальное обеспечение. Капитальное строительство. Плановое и внеплановое.

– С какой целью вы сюда приехали, Андрей Данилович? – не вытерпел Казаковский, уставший отвечать на его однотипные вопросы и объяснять цифры. – Данные переписывать? Так это же можно было сделать и в управлении. Мы отчеты аккуратно высылаем, как положено. Вы б лучше с людьми встретились, поговорили. По поселку прошлись. В глаза жизни посмотрели. Она не по бумажкам идет, она свои коррективы вносит.

– Вот эти-то ваши коррективы меня больше всего и интересуют, – Вутятин сделал акцент на словах «ваши коррективы». – Единственное твое спасение, что производственный план перевыполняешь. И в передовиках экспедиция числится. Но меня и это не остановит!

Андрей Данилович помахал указательным пальцем перед лицом Казаковского.

– За нарушения и самовольное строительство незапланированных объектов отвечать придется по всем строгостям закона.

И он, словно фокусник, развернул план поселка, открыл страницы сметы капитального строительства и папку с отчетами, главным образом о строительстве хозяйственным способом, и стал подчеркивать красным ревизорским карандашом выросшие за последние месяцы строения.

– Вот тут у вас понастроено всякого… И детсад, и Дом культуры, и почта, и магазин, и пекарня, и школа… Даже парикмахерская!.. И все – без документации! Разве так можно? На молодость скидки не ожидайте, не будет. Весь спрос – с руководителя. А в личном деле, простите за прямоту, выговор на выговоре, в том числе и за нарушение финансовой дисциплины, за внеплановое строительство, да еще и взыскания. И что же? Неужели еще не остепенились, Евгений Александрович? Давно пора бы! Ан нет. Опять рветесь в спор, да еще с прямым вышестоящим начальством. Партизанщина, да и только!

– А вы совсем обюрократились, Андрей Данилович, если от жизни отмахиваетесь, да заслоняетесь официальными бумагами, – не сдержался Казаковский. – А я-то знал вас, как человека.

– Не человек я здесь, а ревизор. Ре-ви-зор! – он снова поднял вверх указательный палец. – Понятно? На очередной выговор не надейтесь, товарищ Казаковский. Придется с должности снимать, а заодно и соответствующий начет сделать, за все построенное вне утвержденного плана, чтобы из своего кармана рассчитывались, а не из государственного! Вот тогда-то, думаю и надеюсь, сразу поумнеете.

– Так мы же строили за счет сэкономленных средств! В прошлом году получили триста семьдесят тысяч сверхплановой экономии. Загляните в документы, там все зафиксировано, каждая копейка учтена.

– А кто вам дал право экономить на производстве разведки? – ехидно спросил Вутятин.

Казаковский взял себя в руки. Тут надо не спорить. Спором вопроса не решишь. Формально ревизор прав. Опровергать надо умело. Но все же ответил ревизору.

– Вот именно, на производстве разведки, Андрей Данилович, и вкладывали экономию в развитие производства и обустройство поселка. Как запланировали в проекте работ.

– Который не утвержден и забракован? – Вутятин снизу вверх посмотрел на стоящего перед ним Казаковского. – Кажется, именно за него вам вынесли персональный выговор?

– Проект сейчас находится в Москве, в министерстве, – спокойно ответил Казаковский, – а здесь мы, не дожидаясь утверждения, давно приступили к его реализации.

– Это мне видно по документам, – ревизор открыл папку по буровым работам. – Сколько внеплановых буровых? Будем проверять на месте и составлять соответствующие документы на их ликвидацию. Как внеплановых и неутвержденных.

Казаковский взглянул в окно и невольно улыбнулся: попробуй после такого обильного снегопада пробиться через перевалы… И вслух сказал как можно спокойнее и с сожалением:

– Не проедем. Снегу много навалило.

– А мы на ближайшую. Вот сюда, на Перевальную зону, – Вутятин подчеркнул карандашом на карте буровую, которая располагалась в двух десятках километрах от Солнечного, за горным перевалом. – Она ближе всех. И дорога, кажется, туда пробита. Старшим там кто? Бакунин? По радио пригласите его, чтобы ждал нас на буровой, – и внимательно посмотрел на Казаковского, как смотрит учитель на провинившегося ученика. – Пора кончать бурить пустые дыры, устилать рублями тайгу.

2

После полудня, плотно пообедав, выехали из Солнечного. Заснеженная дорога пролегала сквозь тайгу, петляя по склону сопки. Проехали мимо первой штольни, мимо второй, чуть в стороне осталась буровая Ивана Сурикова. Монотонно гудел мотор, колеса «газика», укрепленные цепями для лучшей проходимости, наматывали один километр за другим. Степаныч сосредоточенно вел машину, хорошо зная по опыту, что заснеженная дорога таит в себе много опасностей.

Вутятин, в шапке-ушанке и кожаном полушубке, сидел насупившись, держа на коленях и прижимая к себе руками свой кожаный портфель. Казаковский, одетый по-походному, расположился на заднем сиденье и через окно, слегка схваченное морозом, смотрел на тайгу, на гору, на пробитую недавно дорогу. Сколько с ней возились, сколько сил она вымотала! Еще в прошлом году лазили по распадкам, склонам, выискивая наиболее короткий и пологий подъем к перевалу, а потом и на той стороне – спуск. Было много разных вариантов, и он сам не раз ногами мерил будущую трассу тракторной дороги, выбирая наиболее подходящий, удобный. То в одном случае подъем не подходил, слишком круто шел вверх, то в другом – он удовлетворял по всем пунктам, но за перевалом, – спуск был ужасным, да еще и пересекать приходилось многие ручьи, а это значит – зимой нарастут наледи. А в-третьих, сам перевал оказывался остроскалистым. Но после долгих исканий нашли нужный маршрут, наметили на карте дорогу. Потом начали рубить многокилометровую извилистую просеку, бульдозером и взрывчаткой метр за метром выравнивая полотно дороги, проделывая в скалах площадки, обходя осыпи…

А чем выше в гору, тем больше снега. Дороги почти не видно, одна лишь просека обозначила ее направление. Легкий морозный ветер взметал снег, бросал его на вездеходный «газик». Мотор, работая из последних сил, натужно урчал, но все же метр за метром «газик» продвигался все выше и выше к перевалу. Несколько раз буксовали, тогда Вутятин и Казаковский подталкивали машину, вскакивали на ходу. Только один Степаныч молчаливо хмурился. Он злился на себя за то, что поддался начальственному уговору и повел машину. Старый водитель, поглядывая на спидометр, сердцем чувствовал, что поездка в такую погоду добром не кончится. И действительно, когда до перевала оставалось еще добрых двадцать километров, она засели в снегу окончательно, по самое днище. И – ни туда, ни сюда.

– Что, крепко засели, Степаныч? – спросил Казаковский, тяжело дыша после очередной неудачной попытки сдвинуть машину.

– Ну, – утвердительно ответил шофер, – курить можно.

– А может, еще раз попробуем? – настаивал Вутятин.

– Дык, напрасный труд, – угрюмо произнес Степаныч и, подумав, дал совет: – Возвращайтесь-ка вы пешим ходом назад, а мне сюды трактор пришлите.

Вутятин, посмотрев на перевал, который казался близким, спросил шофера:

– А если не по дороге, а напрямую, то сколько?

– Напрямую? – Степаныч прикинул. – С дюжину будет, это точна. Да там до буровой еще два. Вот и считайте, товарищи начальники.

– И только? – весело спросил ревизор.

– Дык по заснеженной тайге, – предупреждающе сказал Стеапаныч.

– Неужто не осилим, Евгений Александрович? – в голосе Вутятина слышался вызов, в молодости он не такие маршруты одолевал, а тут пустяк какой-то, дюжина километров.

Казаковский поддержал предложение шофера и предложил вернуться, мотивируя тем, что надвигается вечер, а с ним и морозная ветреная ночь. И что не стоит рисковать. Завтра с утра отправимся на тракторе.

Говоря эти слова, Казаковский критически осмотрел старшего по возрасту Вутятина. По всему видно, что он давно не ходил в дальние походы. Давно утерял нужную тренированность. Да одет он явно не для длительной ходьбы: на нем тяжелый теплый полушубок, под которым обычный городской костюм. Только одни сапоги соответствовали требованиям ходьбы.

– Эй, вы! Куры-гуси, учить меня вздумали… Да я по отрогам Сихотэ-Алиня бродил еще в те годы, когда вы под стол пешком топали, – Вутятин упрямо не отступал от своего желания, поддел вопросом. – Струсил, что ли?

– Дык не стоит рисковать по-слепому, – ответил Степаныч, задетый никчемной настырностью приезжего. – Тайга не стерпит.

– Рюкзак для меня найдется? – Вутятин вертел в руках свой тяжелый портфель, понимая, что с ним неудобно будет шагать по снежной целине.

– Всегда имеется, – Степаныч вынул свой потертый, с широкими лямками. – Подойдет?

Вутятин кивнул и, деловито засунул в рюкзак свой портфель, надел его на плечи.

– Сойдет!

– Тогда вот еще что, Андрей Данилович, подверните голенища сапог и выньте брюки, – Казаковский, привыкший к дальним пешим переходам, хотел искренне ему помочь добрым советом, и протянул шпагат. – Завяжите их веревочкой на сапогах ниже отворотов. Снег не будет забиваться в голенища, и двигаться легче.

– Клоуна из меня делаешь, да? – Вутятин остро стрельнул холодными глазами. – Здесь не цирк!

И, больше не говоря ни слова, молча, с рюкзаком на спине двинулся по кратчайшей прямой в сторону перевала, оставляя следы на снегу.

Казаковский чертыхнулся. Он хотел, как лучше, советовал от души, зная по личному опыту, что именно благодаря такой простой хитрости – когда штаны подвязаны ниже отворота на голенищах, – снег в сапоги не попадает и, главное, ткань брюк на доли сантиметра отходит от колен, создается воздушная прослойка, отчего брюки не так быстро намокают от снега. Шагать-то придется по целине! Первый снег еще сыроват, земля не остыла, а там, на ветреном перевале, к ночи он еще и покроется коркой…

– Степаныч, завтра за нами присылай трактор, – распорядился Казаковский и, поправив свой рюкзак, застегнув пуговицы походной утепленной куртки, пошел догонять ревизора.

Под ногами пухлый, чуть влажный снег. Заснеженные деревья величаво стоят вокруг. Звонкая удивительная тишина. Веселые солнечные лучи пронизывают кроны и ложатся на снегу искристо-оранжевыми бликами, вычерчивая бледно-фиолетовые тени деревьев. Легкий морозец бодрит. Дышится легко и свободно.

Вутятин, сохраняя дистанцию, весело посмеивается – мол, догоняй. Он идет впереди, быстрее, чем надо, и торопит Казаковского, подзадоривает. А снег уже почти по колено. Казаковский, глядя в спину Вутятину, где-то усомнился в своих предположениях. Может быть, от действительно хороший ходок и он зазря волнуется. Многие из управления каждую субботу выезжают на рыбалку, отправляются в тайгу на охоту…

Казаковский шел и думал о том, что зря не ликвидировал эту самую буровую еще два месяца назад, когда проводил инспекцию. Бакунин уговорил. Упросил. Дескать, он верит, что где-то рядом руда… Закрыл бы ее тогда, не пришлось бы сегодня топать к ней через перевал.

Через несколько километров непрерывной ходьбы тайга стала редеть. А снег становился все глубже и глубже. Вот он уже выше колен. До перевала еще далеко. День кончается. Впереди – вечер, а там и морозная ночь. И когда они остановились на краткий привал, Казаковский опять предложил вернуться.

– Что за малодушие, Евгений Александрович! – ответил почти с презрением Вутятин и зашагал дальше.

Но двигаться в глубоком снегу не так-то легко. Начала давать знать о себе усталость. Да и полушубок с рюкзаком – нелегкая ноша, если нет надлежащей привычки и тренированности. В тяжелом полушубке хорошо ехать, стоять на ветру, но только не двигаться, не отправляться в дальний поход по тайге. Тело в нем не дышит. Да и городской костюм мало приспособлен к походам. Спина мокрая от пота, а ноги – от сырого снега, набившегося в сапоги и растаявшего там. Шагать все труднее и труднее. Сначала надо снег раздвинуть, потом, высоко подняв ногу, сделать длинный шаг. Потом опять раздвинуть снег, и – второй шаг. И так – часами. Шаг за шагом. Однообразно и утомительно. Опоры под ногами почти никакой – такой же рыхлый снег, а не твердая земля.

– Давай по очереди, – сказал Вутятин, тяжело дыша и бессловно признаваясь, что устал. – Теперь ты шагай впереди, топчи снег.

Теперь Казаковский пошел первым. Снег все глубже и глубже. Он уже почти по пояс. Быстро вечерело. Синие холодные сумерки окутывали тайгу. Только заманчиво близко впереди светится белизной перевал. Позади – бóльшая часть пути. Прошли, одолели более десяти километров. От дороги ушли далеко. А до ближайшего жилья намного ближе, вроде бы совсем немного. Там построен домик, в котором живут горняки, проходчики канав и буровики. И гудит круглые сутки буровая. До спасительного домика их отделяли всего каких-то последних три километра, или три тысячи метров, а попросту всего-навсего шесть тысяч шагов. Обыкновенных шагов. И – перевал. Заснеженный перевал. До перевала – не больше километра.

Цель почти близка. Но больше стало снега, меньше осталось сил, и крепче – тяга к теплу, к человеческому жилью. Тишина тайги настораживала и пугала, рождая невеселые мысли о вечности природы и тщетности человеческих усилий. На вышине, где деревья стали редкими, начинал хозяйничать морозный ветер. Снег покрылся тонкой коркой. И все чаще стал останавливаться Вутятин. От него валил пар, словно внутри у него закипал чайник, пот струился по лицу, слепил глаза. Он хватал открытым ртом воздух и никак не мог отдышаться.

Не легче было и Казаковскому. Основная тяжесть по одолению снежного покрова легла на его плечи. Каждый новый шаг требовал все больше и больше усилий. А ему так хотелось послать ненужный поход к чертовой матери, постоять пяток минут на месте, передохнуть и, махнув рукой на близкий перевал, пуститься в обратный путь. Но разум удерживал. Усталость стучала молоточками в висках в такт ударам сердца. Казаковский понимал, что назад пути нет, что обратный путь гораздо длиннее, да и поземка уже замела с таким трудом пробитую тропу…

3

Вечер быстро переходил в ночь. Синее морозное небо, усеянное звездами, казалось, опустилось и повисло над Мяочаном. Оно было чем-то похоже на огромный ночной город, залитый электрическими огнями, когда к нему подлетаешь на самолете. До звезд, казалось, было так же далеко, как и до перевала.

На морозном ветру как-то быстро обледенела одежда. Она превратилась в панцирь. Вутятин окончательно выбился из сил. Он прислонился спинор к пружинистому стволу карликовой березы и не мог сдвинуться с места. Да и сам Казаковский выглядел не лучше. Он с трудом передвигал одеревеневшие ноги.

А снег – выше пояса, почти по самую грудь. Казаковский тараном навалился тяжестью тела на снег, пробивал туннельчик длиной в пять-шесть небольших шагов. Потом отдыхал несколько минут, собираясь с силами. Молча возвращался назад, где к борту снежного туннеля привалился беспомощный Вутятин. Отделял его от борта, охватывал руками и тащил вперед. Там вдавливал его в снег, чтобы не падал, и шел дальше пробивать путь. И снова возвращался за Вутятиным.

Тот еле держался на ногах. Глотал морозный воздух открытым ртом, распахивал обледеневший полушубок, хватался руками за сердце, словно пытался удержать его, чтобы оно не выскочило из грудной клетки, и умоляюще просил охрипшим голосом:

– Оставь, пожалуйста… меня в покое…

Казаковский сам еле держался на ногах, хотя и хорошо тренирован. Он не предполагал, что поход может не только затянуться, но превратиться в бесконечное испытание, в борьбу за собственное существование. И только просил Вутятина хоть как-то, хоть немножечко помогать ему…

– Не могу… больше не могу… Оставь меня, – хрипел в ответ обессилевший вконец Вутятин. – Оставь меня… А сам иди… Иди! Туда, к людям… И скорее возвращайся… Возвращайся за мной…

Казаковский остановился. Вытер вспотевшее разгоряченное лицо. Соблазн велик – пойти вперед одному. Тем более что и сил у него на двоих не хватало. Они попросту почти кончились.

Прерывисто, тяжело дыша, торопливо глотал Казаковский морозный воздух, стараясь побольше набраться кислорода, спасительного кислорода, оживить уставшие мышцы тела. И стоя посмотрел искоса, не поворачивая головы, на ревизора, который за эти несколько часов полностью выдохся, скис. Вутятин на подкосившихся ногах медленно сползал на дно траншеи, оставляя на снежном борту своей спиной глубокий след.

«Нет, бросать его никак нельзя, – не спеша думал Казаковский, рассуждая сам с собой. – Один, конечно, я дойду… Дойду быстрее… А если не дойду?.. Все может статься… А если все же, если дойду, то – когда? Когда? За несколько часов? – грустно усмехнулся. – Их будет больше чем достаточно для того, чтобы Вутятин окончательно превратился в ледышку. Замерз на перевале… – Казаковский взял комок снега, пососал, утоляя жажду. – Как ни крути, как ни оправдывай мотивы, а вывод только один – бросил товарища в беде! Бросил ревизора! Заморозил… И точка!.. Никому потом не докажешь. Виновен, и все.» Выхода нет. Да и попросту – бросать нельзя. Даже замерзнуть порознь друг от друга – ему нельзя. Он просто не имеет права! И круг размышлений замкнулся.

Перевал был рядом. Манил снежной белизной. Ветер и мороз потрудились, сковали влажную поверхность, превратив ее в прочную корку наста. Отсюда хорошо просматривался и гребень с козырьком, похожий на застывшую вздыбленную морскую волну. Выдержит ли гребень тяжесть их двоих?

Снял с себя рюкзак, стало сразу легче. Мелькнула запоздалая мысль: а почему раньше не додумался? Поискал глазами, куда бы его пристроить. Увидел впереди, прямо по курсу, лиственницу. Начал протаранивать к ней дорогу. И тут Казаковский невольно обратил внимание на льдистую кромку снега. Чтобы сломать ее, продавить, приходилось наваливаться всем телом. Чертыхнулся – мороз и ветер утрамбовали ее, прибавили работки!

Около лиственницы устроил привал. Оперевшись о нее спиной, некоторое время отдыхал. Никак не мог отдышаться. Как в перерыв между раундами. Опять сунул в рот комок снега, хотя мысленно и ругнул себя, зная, что так делать нельзя. Ни в коем случае. Опасно для его горла. Улыбнулся, вспомнив глупую студенческую поговорку: «Начальник и преподаватель работают языком и горлом». Выбрав крепкий сук, повесил на него свой рюкзак. Оставил при себе только пистолет, нож и фляжку с коньяком. Вспомнил, что такая же фляга и у Вутятина. «Надо дать ему глотнуть, – подумал Казаковский. – И начинать штурм! Надо начинать!» И никак не мог сдвинуться с места. Не было сил. Руки и ноги стали как будто бы ватными. Вынул из кобуры пистолет. С какой-то отчаянной надеждой выстрелил раз, другой. Хотя отлично знал, что никто не услышит, не придет на помощь. Но отчаянная надежда подталкивала руку: а вдруг услышат? Выстрелы сухими хлопками прозвучали в ночной тишине. Горное эхо лениво пророкотало, отзываясь. И всё. Опять глухая тишина. Только снег, мороз и ветер.

Вернулся к Вутятину. Пошарил у него на поясе, ища флягу. Ее не было. Пистолет был, а фляга исчезла. Казаковский догадался: тот давно выпил содержимое, может быть, в самом начале похода к перевалу. И выбросил.

Вцепился за воротник полушубка руками, начал подтягивать Вутятина, волоча его по траншее. Около лиственницы приподнял, привалил спинор к дереву. Тот что-то мычал, невразумительно бормотал, мотая головой, повторяя одно и то же. Прислушавшись, Казаковский услышал, разобрал:

– Порт… фель!.. Порт… фель!

Снял с Вутятина рюкзак. Вынул из него туго набитый бумагами портфель ревизора. Расстегнул у Вутятина пояс, прикрепил ремнем портфель. Пальцы не слушались, с трудом удалось застегнуть пряжку. Тот сразу обеими руками прижал портфель к себе.

Повертел в руках пустой рюкзак, что с ним делать? На всякий случай пошарил в нем, может быть, что-либо есть из съестного. Пусто. Только моток прочной лески. Запасливый Степаныч всегда возит с собой рыболовные снасти. Леска была толстая, капроновая. На крупную рыбу рассчитана.

У Казаковского мелькнула идея: привязать к себе Вутятина и поползти по снежному насту… Это же легче, чем пробивать траншею. Но выдержит ли наст? Он тут же решил опробовать, испытать его прочность. Стал осторожно наваливаться, распластавшись телом. Наст поскрипывал, но держал! Прополз вперед по скользкой поверхности. Держит!

Вернулся назад в траншею. Обмотал леской под руки беспомощного Вутятина, прикрепил концы к пустому рюкзаку. Рюкзак надел на себя. Порадовался своей смекалистости. Лямки рюкзака, конечно же, не так будут врезаться в плечи, как тонкая леска. Теперь можно и двигаться, вползать на наст.

До гребня перевала совсем, совсем немного. Меньше сотни метров. Последний рывок! Надо лишь хоть немного подкрепиться. Нашарил ладонями свою флягу. Отвинтил крышку. Алюминий фляги обжигал пальцы. Только по глотку. Но ослабевшие на морозе, слегка подрагивающие руки неточны. Фляга коснулась губ. Нижняя мгновенно прихватывается к горлышку фляги. Он инстинктивно отдернул флягу от себя вместе с примерзшими кусочками кожи. Пошла кровь. Но пару глотков все же успел сделать. Коньяк подбодрил. Тепло пошло внутрь. Подумал, что надо сделать примочку на губу. Налил коньяка на ладонь и к губе, одновременно и к открытому рту. Плеснул так раз, другой. Что-то и в рот попало. Остро обожгло губу, как после йода…

Отдышался. Потом наклонился над Вутятиным. Придерживая пальцем край фляги, подставив ее к губе, чтоб она не примерзла, влил ему в рот коньяку. Тот задохнулся, дернул головой. Потом радостно замычал. Пришел в себя. Начал опять повторять охрипшим голосом:

– Брось… брось меня… Не мучайся… Пропадем оба…

Казаковский его не слушал. И не отвечал.

Но вытащить Вутятина на поверхность наста оказалось не таким простым делом. Весил тот значительно больше, чем тридцатилетний спортивный Казаковский. Наст не выдерживал, проваливался. Они оба, связанные между собой, неуклюже барахтались в снегу. Неужели придется опять пробивать траншею? От такой мысли у Казаковского по спине поползли холодные мурашки.

Передохнув, решил попробовать еще раз. Заново перевязал леску, удлинил расстояние между собой и Вутятиным. По одному, отдельно каждого, наст должен выдержать.

Осторожно, спиной вниз, вытянул Вутятина на предательски потрескивающую льдистую поверхность утрамбованного ветром снега. И сам, энергично работая ногами и руками, по-пластунски пополз вперед. Наст держал! Держал!.. Казаковский облегченно и радостно вздохнул. И начал продвигаться дальше, волочить за собой Вутятина, тот по силе возможности помогал ему тянуть себя.

Впереди – последний обледенелый бугорок на спине хребта застывшей снежной волны. И его никак не одолеть. На снежном, гладком, отполированном насте зацепиться не за что. Да и встречный ветер пружинистыми натисками отталкивал назад. Казаковский стиснул зубы. Лежал, раскинув руки. Одежда заледенела, плохо гнулась. И сам промерз до костей. Движения медленные, осторожные. Во рту пересохло, шершавый язык еле ворочается. Хочется пить. И есть. Сейчас бы вернуться к тому столу, из-за которого они встали перед отъездом из Солнечного… Он глотнул холодный воздух. Лежать бы так и лежать, закрыв глаза, и ни о чем не думать. Его начало охватывать безразличие. Хотелось бросить все и отдохнуть. Хоть немного. Но он знал, что это – смерть. Отдых может превратиться в вечный покой. Надо двигаться. Только двигаться! Иначе – оледенеет, примерзнет, превратится в кусок льда…

Нащупал на поясе охотничий нож. Ударил перед собой раз, другой. Продолбил в снегу первую лунку. Подтянулся к ней, вставил ногу. Оперся. Улыбнулся обмороженными губами. Живем! Следующую лунку пробил выше по склону. И так шаг за шагом. Лунка за лункой. И тянул за собой Вутятина.

До гребня снежной волны уже совсем немного – десяток метров. Это двадцать – двадцать пять лунок, двадцать – двадцать пять шагов по снежным ступенькам. И столько же раз надо заставить себя напрячься, проползти вверх по скользкому склону, каждый раз теряя равновесие и опасаясь сорваться и заскользить назад, вниз… Он не оглядывался. Страшно было смотреть вниз. Если сорвется или оступится – полетит вниз, подгоняемый ветром, наращивая скорость… А там исход печален. В лучшем случае – удар о лесину, переломы. В худшем – сдвинет снежную лавину, она волной закроет, закрутит…

Пальцы не гнутся. Ручка ножа, сделанная из крепкого корня березы, вываренная в масле, отполированная, казалась куском льда. Выскальзывала. И он старался цепко за нее держаться. Нож – его спасение. Выронишь его, ногтями мерзлый снег не продолбишь. Лунка. Еще одна лунка. Еще один шаг. Подтянул к себе поближе Вутятина. Передохнул. Вытянул руку и наконец-то дотянулся до льдистого гребня снежной волны, до вершины перевала, до линии, которая разделяла склоны горы. За спиной – склон, который с таким трудом одолели. Впереди – тот, который по ту сторону хребта. Склон, который укроет от колючего ветра, даст возможность отдохнуть. Где путь – только вниз, к спасительному жилью.

Но гребень из снега весьма ненадежен, он хрупок. Казаковский понимал, что тут от него потребуется особая осторожность. Да и вероятность сорваться вниз здесь наиболее реальная. И там, за чертой гребня, устрашающе чернела темнота. Вдруг за гребнем – обрыв? Инстинкт самосохранения удерживал на последних сантиметрах. Неизвестность пугала. Но и назад нет пути. Не нащупаешь выдолбленных лунок. Большую часть из них уже занесло снегом. Назад пути отрезаны. Так что хочешь не хочешь, а выбора нет. Отказываться от штурма перевала нельзя. Хочешь жить – двигайся только вперед!

Коченеющими пальцами он на ощупь поискал опору в снежном гребне. Ухватился. И медленно, сантиметр за сантиметром, начал подтягиваться вперед, волоча за собой и Вутятина. И вот он уже грудью, а потом и животом оперся на гребень. Держит! Посмотрел вниз – вроде обрыва нет. Подтянул и Вутятина.

Медленно, соблюдая осторожность, перевалился через гребень. А дальше уже с гребня заскользил вниз под тяжестью собственного тела. Заскользил головой вперед. И Вутятин следом. Сил почти нет, но надо как можно скорее подальше отползти от предательского снежного гребня. Он может не выдержать, обломиться. Тогда – конец. Гибель.

Он полз и полз вниз головой вперед. Дальше, дальше от опасной зоны. Ночной холод и пронизывающий ветер не давали возможности остановиться. Казаковский машинально двигал руками, ногами. Еще, еще чуть-чуть. Метр за метром. Последние усилия и – вполз под спасительные ветки мохнатой пихты. Здесь было тише и безопаснее. Подтянул и Вутятина. Минут двадцать лежал, не двигаясь. Радостно ощущая, как в груди бешено колотится сердце. Оно гнало по жилам кровь, давая силы ослабевшему телу.

Привстав на колени, отстегнул флягу. Предохраняя свою губу пальцем, влил в раскрытый рот несколько глотков. Чуть не задохнулся. Живительное тепло заскользило внутрь, обжигая и ободряя.

Наклонился над Вутятиным. Похлопал ладонями по щекам, приводя в чувства, будоража oт сна.

– Живой, Андрей Данилыч?

– Брось меня… Оставь… Оба прр… пропадем.

– Открывайте-ка рот… пошире!

Вылил ему остатки из фляги. Немного погодя Вутятин окончательно пришел в себя. Подобрал ноги, сел. Ощупал на животе привязанный ремнем свой портфель. Огляделся. Долго всматривался в белеющий позади перевал. Стуча зубами от холода, с надеждой спросил:

– Од… одолели?

– Перемахнули! – как можно бодрее произнес Казаковский, но у него самого мелкой противной дрожью стучали зубы, и должной бодрости в осипшем голосе не получилось. – Надо двигаться. Только двигаться…

– Сил… сил никаких… нету… Оставь меня.

– Тянуть буду волоком… Только хоть немного помогайте. Отталкивайтесь ногами… Ладно?

Встал и, шатаясь под тяжестью собственного тела, пошагал вниз по склону. И поволок Вутятина.

4

Часа через два, когда одолел последние километры, протащив за coбой и Вутятина, Казаковский присел передохнуть. Прижался спиной к лиственнице и обомлел. Впереди, внизу, за стволами деревьев, которые явственно чернели на белом снежном фоне, светился живой оранжевый огонек. Не поверил сам себе. Закрыл глаза, некоторое время посидел так, потом снова открыл. Всмотрелся вдаль. Оранжевых огоньков было два. Желтым квадратиком светились окна домика. Того самого, к которому они пробивались через перевал. И в тишине явственно слышался глухой монотонный ровный шум. Шумели под напором ветра и верхушки деревьев, но тот шум был особенным. Однообразным и густым. Казаковский догадался, узнал его – он шел от буровой, которая непрестанно трудилась, прогрызая на глубине твердую породу… Спасены! Дошли!..

Он привстал и закричал. Всей силой ослабевшего голоса. Сложил руки рупором и снова закричал. В ответ только отозвалось одно эхо, как бы хихикая и передразнивая. Казаковский выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вверх. И – никакого ответа. Но надежда была, она придала силы. Впереди светились окна! Там – люди, тепло, еда…

Но чем ближе к домику, тем труднее пробираться по заснеженной целине, продираться сквозь бурелом и колючие заросли. Силы окончательно покидали его. Казаковский еле держался на ногах. Спина мокрая от пота, и рубаха неприятно приклеивалась к телу, мешала двигаться. В сапогах мокро от снега. Пот катился по щекам, застилал глаза, мешая смотреть…

Неподалеку от дома, выбившись окончательно из сил, Казаковский подтянул Вутятина, прислонил его к толстому стволу дерева. Отвязывать леску не было сил. Он отрезал путы ножом. И, не отрывая глаз от светлого окна, шатаясь, хватаясь за стволы встречных деревьев, побрел к дому. Взобрался на ступеньки. Постучал. Ни звука в ответ. В доме весело шумели. Слышался голос старшего геолога Юрия Бакунина. Он пел под гитару.

Казаковский выхватил пистолет и заколотил рукояткой в толстую тяжелую дверь. За ней послышался шум. Распахнулась дверь. Его втащили в дом, в тепло. Узнали. Засуетились. А Казаковский, превозмогая усталость, потянул их обратно, в ночь, в снег:

– Там… там Вутятин. Скорее!

Побежало сразу несколько человек. Притащили и его в дом. Ножом разрезали заледенелые, ставшие панцирем брюки. Разули. Влили в рот спирту. Оттерли обоих снегом. Одели в теплое белье, усадили за стол. Сунули каждому в руки по стакану.

– У нас праздник! – пояснял Бакунин. – Праздник! Добурились мы!

И только тут Казаковский и Вутятин обратили внимание, что на столе, сбитом из отесанных плах, рядом с едой и бутылками возвышалась круглым столбиком тяжелая серовато-коричневая каменная проба, вынутая из глубины земли. Буровой инструмент выгрыз ее из рудного тела. Казаковский придвинул керн к себе поближе. Да, действительно, они дошли, добурились до руды. Касситерит! И многозначительно посмотрел на Вутятина: а они шли сюда закрывать, ликвидировать буровую. И поднял свой стакан.

– Тогда – за победу!

– Победителей не судят, – изрек Вутятин, и только один Казаковский понял его слова. – За успех!

Потом ели горячую пищу. Первый кусок хлеба показался ужасно соленым, даже горьким на вкус. Словно его намазали горчицей. Второй кусок был чуть слаще. Казаковский до этого слышал, что с потерей сил человек теряет соль. Именно ее в первую очередь и усваивал организм. Именно соль и делала хлеб горьким и таким желанным.

А глаза сами закрывались от усталости. Тепло и еда разморили окончательно. Он не помнит, как разделся, как влез в теплый меховой спальный мешок.

5

Но отдыхать, сладко спать долго не пришлось. Его настойчиво тормошили чьи-то руки. До сознания, как сквозь вату, доходил голос Юрия Бакунина:

– Евгений Александрович, проснитесь! Проснитесь!..

Казаковский с трудом раскрыл слипшиеся веки, отряхивая с себя цепкие силы сна.

– И поспать как следует не дашь…

– Вас вызывают. Срочно! Из Солнечного… Главный инженер требует.

Казаковский вылез из спального мешка. Быстро оделся. Зашел в уголок, где за перегородкой размещалась походная рация. Сел на подставленный табурет. Взял наушники.

– Евгений Александрович? Вы?

Казаковский узнал голос Алимбаева. Он был необычно возбужденным. Даже показалось, что радостно возбужденным. С какой стати? И ответил в микрофон как можно спокойнее и деловитее:

– Да. У аппарата Казаковский. Слушаю.

– Евгений Александрович! Пришла телеграмма из Москвы! Из министерства! – гудел в наушниках голос главного инженера.

Казаковский сам заволновался. Возбуждение Алимбаева передалось и ему. Он торопливо выдохнул, приказывая:

– Читай!

– Читаю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович!

Казаковский верил и не верил своим ушам. Мир вокруг как-то сразу преобразился, стал радужно-солнечным.

Словно из-за сопки, пробив тучи, выглянуло солнце, заливая все ослепительно ярким светом и теплом. Не сказка ли это? Не снится ли ему? Казаковский придвинул поближе микрофон:

– Повтори!

– Повторяю, Евгений Александрович. Солнечный! Точка. Казаковскому! Точка. Проект утвержден! Точка. Незначительные правки! Точка. Работайте! Точка. Желаем удачи! Восклицательный знак. Подпись заместителя министра, Евгений Александрович! Это победа, Евгений Александрович! Наша победа!

Москва – Дальний Восток – Москва

1980—1983 гг.