Тайна Черной горы

1

Казаковский приходил на работу раньше всех сотрудников, здоровался с заспанным диспетчером и, пройдя по пустому коридору, открывал двери своего кабинета. Включал свет. И в этот момент жители таежного поселка по освещенному окну кабинета начальника экспедиции могли сверять свои часы: стрелки неизменно показывали одно и то же время – семь ноль-ноль утра.

Евгений Александрович и зимой и летом открывал форточку, проветривал кабинет и, придвинув стул, усаживался поудобнее за письменным столом. Протерев очки, начинал просматривать бумаги: поступившие за ночь сводки о пройденных метрах в штольнях, о пробуренных метрах, радиотелеграммы из поисковых партий и отрядов геологов и геофизиков, разбросанных по всему региону, краткие докладные начальников служб и подразделений, разбирал почту.

Бумаг приходило много: и нужных, дельных, и ненужных, бесполезных, поскольку они поступали с большим опозданием, когда все сроки исполнения давно прошли, а многие бумаги просто дублировали решения и постановления вышестоящих органов. И все бумаги – с высокими подписями, печатями, на фирменных бланках – указывали, приказывали, наставляли, требовали немедленного исполнения, срочного ответа, отчета, статистических данных, графиков, подробных сведений. Бесконечный бумажный водопад, от которого не увернуться, не отмахнуться. Хочешь не хочешь, а выкраивай время, вникай, разбирайся, распределяй, переадресовывай по отделам, службам, общественным организациям…

Иногда он радовался, улыбался, когда бумага радовала, а чаще хмурился, сдвигал брови, и на высоком лбу у переносицы залегали морщины. Приняв решение, он брал ручку и записывал нужные приказания. Потом на чистом листе бумаге, разделенном продольной полосой, вписывал с одной стороны фамилии тех, кого надо вызвать или пригласить, главным образом это были руководители служб и подразделений, а с другой стороны заносил объекты, на которых необходимо побывать самому или кого-то послать из руководителей, вникнуть в суть дела непосредственно на месте, разобраться в обстановке, прежде чем принимать решение. Потом вынимал из папки точно такую же бумагу за вчерашний и позавчерашний день со списком людей, которых необходимо было пригласить, с перечнем подразделений и геологических служб, на которых намеревался побывать. Многие строчки на тех листках были вычеркнуты, что означало, что эти пункты его ежедневного рабочего плана выполнены. А некоторые оставались и бросались в глаза, как строчки птичьих следов на чистом снегу. И строчки эти накапливались изо дня в день. Казаковскому, при всей его неуемной энергии и работоспособности, явно не хватало времени, этих самых быстротекущих минут и часов, из которых спрессованы сутки. Не хватало времени, чтобы всюду побывать, вникнуть, разобраться. А жизнь стремительно катилась вперед, наматывая сутки, недели, месяцы. Много было сделано, а до многого не доходили руки.

В эти тихие часы раннего утра Казаковский, отложив ручку, всматривался в геологическую карту Мяочана, которая висела на стене. Она радовала и настораживала его. Настораживала обширными белыми пятнами, местами, куда еще не ступала нога геолога, и радовала тем, что геологи охватывали все новые и новые участки, вели поиск, пробивали шурфы и канавы, бурили в глубину, разведывая и изучая недра. Идет детальная разведка Солнечного месторождения, начали на Фестивальном, а рядом с ним, как бусы янтарного ожерелья, наносятся все новые и новые месторождения и перспективные районы. Край богатый! И на многих этих участках он сам уже побывал, побывал не раз, добирался на машине, верхом на лошади, а чаще на своих двоих, пешим ходом по бездорожью, по звериным тропам, через урманы, таежные чащобы, буреломы, через горные перевалы и вброд через бурные холодные реки и речки, жил в палатках, спал под открытым небом, грелся у костра и мерз от холода, промокал насквозь под дождем и на месте знакомился с обстановкой, с людьми, принимал решения, оказывал практическую помощь, отчитывал за нерадивость, отстранял от работы, назначал на должности и неукоснительно требовал от других то, что требовал и от себя, – трудовой дисциплины и добросовестной работы, не делая никаких скидок, не допуская никаких поблажек.

Быть начальником с каждым годом становится все труднее и труднее. Геологоразведка, ставшая сложным и технически оснащенным производством, потребовала и руководителя нового типа. На первый план выдвинулось не традиционное отношение руководителя с подчиненными, как было раньше, как это укоренилось в геологии многими поколениями поисковиков, а нечто совершенно н о в о е. И это новое можно назвать отношением между производством и исполнителем. Как на любом промышленном предприятии. И в этих условиях начальнику, защищающему интересы производства, как понимал Казаковский, необходимо иметь непреклонный характер. Он не должен поддаваться ни личным симпатиям и антипатиям, ни тем более эмоциям. Эмоции в таком деле штука явно ненадежная, ибо они-то чаще всего и подводят: хочется быть хорошим для каждого человека в отдельности, а это в большом коллективе практически невозможно. Гораздо проще, а главное, и важнее, всегда стоять на одном и защищать интересы дела, интересы производства. От этого выиграют все, а значит, и каждый в отдельности.

2

– Можно, товарищ начальник?

В приоткрытую дверь показалось сначала скуластое, курносое загорелое лицо, а потом и крупный молодой рабочий в спецовке, с кепкой в руке. Казаковский узнал его. Это был токарь из ремонтно-механической мастерской, хороший специалист, передовик, и Казаковский совсем недавно вручал ему вымпел за победу в трудовом соревновании. Вот только фамилию его никак не вспомнит: то ли Селиванов, то ли Селиверстов… За спиной рабочего слышались какая-то возня и приглушенный женский голос, повторяющий: «Заходи, заходи, кому говорят!» Но токарь смущался, не зная, как себя дальше вести. На его чумазом лице было смущение и растерянность. Как ни крути, а, выходит, по своим пустяшным делам притопал в рабочее время. Но его кто-то в спину подталкивал, что-то нашептывая, приказывая.

Казаковский сквозь стекла очков посмотрел на рабочего, приветливо улыбнулся:

– Проходи, коль зашел, – и тут же добавил: – И еще, кто там с тобой, заходите сразу.

– Жена тут у меня… – начал смущенно и виновато токарь, – мы вместе. Она вот…

– И зайду! А что? И сама скажу! – в кабинет бойко вошла молодая грудастая женщина, одетая довольно прилично, в распахнутом нейлоновом плаще. – Вы что удерживаете моего мужа, а? Думаете, ежели начальник, так вам все можно? Ежели он правильный, честный работник и за себя слово сказать не может, так над ним и измываться можно, да? Но и мы сами законные порядки знаем! Все знаем!

– Ну так сразу и меня за грудки брать тоже негоже, – Казаковский показал на стулья. – Проходите, садитесь. И успокойтесь. Поговорим спокойно, как серьезные люди, без эмоций. И во всем разберемся.

Токарь, смяв сильными руками кепку, продолжая виновато улыбаться, шагнул к стулу. Но жена схватила его за рукав, удержала.

– Стой! Тут стой! – и сердито посмотрела на Казаковского. – Мы люди простые и постоять можем. Подписывайте заявление, и дело с концом!

– Какое заявление? – спросил Казаковский.

– А то, какое у вас на столе лежит вон в той папке, – она показала пальцем на синюю папку, где лежали заявления увольняющихся. – Я сама… то есть мы совместно с мужем приходили в отдел кадров, но и там самый главный товарищ положил его в папку на моих глазах. Так что не тяните резину, подписывайте. Мы свои законы знаем! Уже десять ден прошло? Прошло! Осталось совсем меньше недели, и он имеет право не выходить… Так что тут нас силком не удержите, не старайтесь! Мы по всей рабочей законности и так можем уехать. Я уже полностью рассчиталась, а мужнины документы сами пришлете, если хотите тянуть резину и разводить канцелярскую бюрократию.

– Нет, канцелярскую бюрократию разводить не будем, – в тон ей произнес Казаковский, раскрыл папку и стал перебирать заявления. – Сейчас все подпишем. Как фамилия? Кажется, Селиванов?

– Да, да, Селиванов, – обрадовано закивал стриженой головой токарь, приятно удивленный тем, что сам начальник помнит его фамилию, значит, ценит и уважает. – Дмитрий Селиванов.

– Вот, нашел, – Евгений вынул заявление Селиванова, написанное на листке в клеточку, вырванном из тетради, и прочел вслух: – Прошу меня рассчитать с работы по собственному моему желанию.

– Оно самое, его заявление, – подтвердила жена.

– Что ж, как говорят, вольному воля. Удерживать не стану, сейчас и подпишу. Конечно, скрывать не буду, жаль расставаться с хорошим работником, – Казаковский сделал ударение на словах «хороший работник». – Только ответьте мне на один вопрос. Честно и прямо.

Тут зазвонил телефон. Казаковский снял трубку, сказал: «Я занят! Позвоните попозже!» – и снова обратился к Селиванову.

– Что вас не устраивает в экспедиции? Может быть, с жильем туго?

– Не, обижаться грешно, комнату нам дали. Спасибо вам, не хуже, чем у людей. Жить можно, – ответила жена за мужа. – Мы же тоже сознательные, понимаем, что здесь не город и условия другие. Жить можно!

– Тогда что же? – допытывался Казаковский. – Может быть, заработки низкие?

– Нормальные. Зарабатываем! – сказал Селиванов и повторил слова жены. – Жить можно!

– А на кой черт нам эти рубли-десятки, скажите на милость! – запальчиво затараторила жена. – Что с ними делать, когда жизни нормальной нету здеся! У нас дети! Двое! Девочка в третьем классе учится, и сынишка в школу должон пойти. Сердце кровью обливается, когда их в автобус садим. Так почему же они через нас, родителев своих, обязаны страдать-мучаться? Почему у них нормальной учебы нету? – и шагнула к столу, полная решимости. – Вот что я вам скажу, товарищ начальник! Уважают вас, здорово уважают, потому как вы честный и справедливый, хотя и молодой. И через это терпят.

– Что? – удивился Казаковский. – Не понял.

– Терпят, говорю, – повторила Селиванова. – А вы сами посмотрите кругом себя на жизнь нашу. Нарушаете вы главные законы Конституции. Везде по всей стране нашей как? Только читаешь и по радио слышишь насчет детев. И что все само лучшее им – детям! Так и написано. А у нас, позвольте спросить прямо, так или не так? – И сама же с горечью в голосе ответила. – Конечно, не так! Даже самой захудалой школы нету. Вот надоело смотреть нам, как родные кровные детки мучаются. Поднимаем их ни свет ни заря, да скорее в автобус, трясутся-мерзнут они в нем часами, пока до районной школы доедут. Да еще питание у них через это получается сплошь ненормальное.

Одна сухомятка, бутерброды с утра до вечера, без горячей пищи. Разве то питание? От него только желудки такой ненормальной пищей можно попортить с малолетства. Потом никакими деньгами не вылечишь, – она передохнула, набралась сил. – И мы тут целый день маемся, а не работаем, сплошное переживание и трепка нервов насчет автобуса. Доехали? Не доехали? А вдруг авария какая, пьяных водителей за рулем, энтих лихачей, на той дороге ой сколько! Так что терпению нашему конец пришел. Поскольку мы с мужем прямые ответственные за своих детей и если мы о них не позаботимся, никто не позаботится, поскольку они родные наши и кровные, – она перевела дух, горестно вздохнула и закончила: – Вот так, товарищ начальник, и выходит, что уезжаем по собственному своему родительскому желанию.

Казаковский слушал ее, не перебивая, понимая своим сердцем ее ежедневные материнские переживания. И думал, что так, или примерно так, ему ответят и другие подающие заявления об уходе. А удержать людей надо. Они уже привыкли к таежной жизни. За плечами у каждого не один год работы, накопился и личный опыт. На таких только и можно положиться, довериться. И Казаковский сказал вслух то, о чем лишь пока думал, пытаясь найти решение:

– А если в поселке будет своя школа, останетесь?

Муж обрадованно посмотрел на свою жену, как бы говоря: вот видишь, а мы торопились… Но жена только усмехнулась краешками губ, мол, знаем мы эти красивые сказки-обещания, и ответила и мужу и начальнику:

– И-и когда ж это она будет, Евгений Александрович? – женщина тяжело вздохнула, своим протяжным «и-и», всем своим видом, показывая, что она нисколько не верит словам начальника экспедиции.

– Скоро, – сказал Казаковский, задетый ее недоверием.

– Как скоро? Да откуда она возьмется? Что ли с неба та школа к нам в поселок свалится? – она открыто обиделась. – Мы к вам с откровением чистосердечным, по-человечески, а вы что?.. Не надо так с нами, Евгений Александрович. Не надо… Хоть мы и простые люди, а все же понятие имеем. Школу-то вот так просто не заведешь. Ее-то построить сначала надо, да потом учителей пригласить, а для них опять же дома под жилплощадь срубить нужно… Так что ваше скоро, Евгений Александрович, годами не обернется. Годами! А нам щчас надо, понимаете, Евгений Александрович, щчас, поскольку дети малые того требуют. Мы-то и подождать могли бы, а они – нет!

Казаковский выдержал паузу. Он не стал вступать в пререкания с раздраженной женщиной и доказывать, что не зря произнес слово «скоро». Оно не случайно сорвалось у него с языка.

Встреча с семьей Селивановых лишь подтвердила то, о чем он думал. Проблему школы нужно решать, решать сегодня, не откладывая на завтра. Он не знал, как ее решить, но знал, чувствовал одно – надо. И он только спросил, обращаясь к ним обоим:

– А повременить с увольнением можете?

– Повременить-то можно. Да что это даст? – в свою очередь спросил Селиванов, спросил недоверчиво и даже слегка насмешливо, как бы говоря, что, мол, не надо нас принимать за круглых дураков.

– Многое, – ответил ему Казаковский, пропуская мимо ушей его недоверчивый и насмешливый тон. – И еще раз спрашиваю: повременить можете?

– А нам и по закону еще тута трубить, – сказал Селивнов и решительно потянул жену за рукав. – Пошли.

– А потом мы так и так на полном основании законов уедем отсюдова, – выпалила уже в дверях жена.

После их ухода, Казаковский раскрыл папку, ту самую злополучную синюю папку с заявлениями об уходе. Полистал те заявления. Они ничего не говорили. Написанные разными почерками, крупными и мелкими, размашистыми и аккуратными, на разных листках бумаги, чернилами и карандашами, все они, как бы написанные под диктовку, имели одно содержание: «прошу… по собственному…» Увольнялись, уезжали кадровые рабочие, специалисты, люди семейные. Даже высокие заработки их не удерживали.

Казаковский вызвал кадровика и поручил ему срочно определить наличие в поселке детей школьного возраста. Тот, к удивлению Евгения, вернулся буквально через пару минут.

– У меня они давно на учете, – сказал Павел Иванович, подавая списки юных жителей Солнечного. – Школьников, особенно младших классов, у нас насчитывается более полусотни, а точнее, шестьдесят четыре человека. Здесь они по алфавиту. А в этом списке – по возрасту, по годам рождения все дети поселка, включая и будущих школьников.

Павел Иванович поправил на носу пенсне и вынул из своей папки еще одну бумагу, положил ее рядом с теми двумя.

– Тут я и списочек родителей тех детей подготовил, так сказать, возможных кандидатов, – он сделал выразительную паузу, не произнес «на увольнение», но было и так понятно, о каких кандидатах идет речь.

Кадровик знал, о чем говорил.

Евгений внимательно посмотрел на него, на его спокойное, ничего не выражающее сухощавое лицо исполнительного человека. «Да, дельный у нас кадровик, – подумал Казаковский, – ничего плохого о нем не скажешь». И еще подумал о том, что у Павла Ивановича, такого аккуратненького и тихого интеллигентного служащего, наверняка в папках хранятся расписанные по разным бумагам данные на всех жителей поселка. Попроси любые сведения, тут же он их выдаст. Одним словом, опытный и дельный кадровик. И сам себя спросил: а как же еще ему работать? На то он, Павел Иванович, и поставлен начальником отдела кадров. А кадры эти самые в геологоразведочной экспедиции весьма пестрые. Состоят они не только из одних квалифицированных да положительных. Есть и другая категория лиц, да притом весьма многочисленная. И уголовники разных мастей, отбывшие свои сроки наказания, и опустившиеся люди, и бывшие предатели, власовцы, самовольно перешедшие на сторону врага, бывшие прислужники оккупантов, каратели, полицаи да старосты. Даже есть в поселке четыре немца, эсэсовца, отбывших свой срок наказания. Пестрая публика, с какой стороны на нее ни посмотри. И на этом фоне, конечно, ценен каждый порядочный человек, квалифицированный специалист.

– Давайте ваш списочек.

Казаковский взял бумагу, пробежал глазами фамилии. Они не были для него пустыми. За каждой фамилией стоял человек, и Казаковский большинство из них знал лично. Хвалил за хорошую работу, награждал грамотой, вручал премию, укреплял на станке вымпел передовика… Многим помогал обустраиваться, выписывал лес, стройматериалы, передавал ключи от комнаты, от квартиры… И шофера Степаныча, ветерана экспедиции. И ставшего начальником штольни Шумакова, зарезавшего первую штольню. Нет, такими кадрами не бросаются, их на улице с огнем не сыщешь. И маркшейдер Петряк, хозяин подземных границ, в списке?

– А у Петряка сколько? – спросил Казаковский, хотя мог об этом узнать из другого списка.

– Двое, обе девчонки, – ответил Павел Иванович. – Первый и третий класс.

Маркшейдер, работающий на месторождении, должен быть специалистом весьма широкого профиля. Ему приходится выполнять обязанности и геолога, и горняка, и, кроме того, геодезиста, картографа, чертежника, топографа. Вкратце суть его работы можно определить так: маркшейдер довершает дело геолога и проектировщика – «выносит в натуру» из проекта, из плана, определяя реальные размеры, или, как говорят, параметры рудного тела, определяя контур его, мощность, объемы добычи. Подземные измерения маркшейдер проделывает, не спускаясь под землю, а сверху, как говорят геологи, с борта, пользуясь теодолитом, рейкой, нивелиром, тахеометром, рулеткой и, разумеется, с помощью геометрии, тригонометрии, математических формул. Чистейшая пространственная математика!

Маркшейдер – это прежде всего активный посредник между «бумагой» и «натурой», между изыскателями, которые изучали данную площадь, и горняками, которые пришли пробиваться к руде. Профессия важная, называется она гордо – подземный штурман, или, говоря не по-русски, маркшейдер. В переводе с немецкого звучит проще: «Ищи границу!» Ищи не просто границу, а подземную. Точно определяй, где под землей залегает касситерит, а где – пустая порода. Знай границы горизонтов и продуктивность рудного тела, умей ориентироваться, «плыть» в подземном хозяйстве своего рудного тела так уверенно, как если бы перед тобой текла спокойная река со всеми опознавательными и предупредительными знаками, а не закрытые толщей земли богатые недра и – молчаливая карта…

– А жена его там же работает? – поинтересовался Казаковский, вспоминая веселую, чернобровую и голосистую украинку.

– Там же, в техническом отделе.

– Дети ездят в школу?

– Ездят. – В Солнечном говорили не «ходят в школу», а «ездят».

Своей школы не было, вот и приходилось возить детей на автобусе в далекий райцентр. Зимой еще так-сяк, а весной и осенью в распутицу – сплошные мучения, каждая поездка затягивалась на долгие часы. Мучались дети, мучались родители. Они не работали, а, по сути, только и занимались своими детьми – то отправляли их в школу, то, нервничая, ждали старенький автобус со школьниками. Да и на успеваемости детей ежедневные поездки отражались самым непосредственным образом и, естественно, не в лучшую сторону.

В небольшом поселке все люди живут друг у друга на виду. И Казаковский не раз видел, как маялись малыши в автобусе, как их родители – рабочие и работницы экспедиции – не находили себе места, когда, возвращаясь с работы, не обнаруживали возле клуба знакомого старенького голубого автобуса: их дети еще тряслись по ухабам где-то в пути…

Но на неоднократные запросы и просьбы открыть свою школу, Казаковский получал один и тот же стандартный ответ: поселок временный, школа не положена…

Кадровик сидел молча, недоуменно поглядывая на начальника. Он не мог понять, зачем же понадобилось Казаковскому затевать весь этот разговор. Он знал, что у начальника побывал токарь Селиванов. И если человек надумал увольняться, то все равно уволится, и одна неделя, в сущности, никакой роли не играет. Тем более что за неделю этой самой злополучной школы не построишь.

Казаковский сосредоточенно смотрел на список будущих кандидатов на увольнение, постукивая пальцем по столу. Лакированная поверхность стола отражала манжеты его рубахи, и, казалось, белые голуби порхали над темной зеркальной гладью.

– Павел Иванович, попрошу вас поднять личные дела сотрудников и выявить людей, имеющих педагогическое образование, – распорядился Казаковский, уже внутренне настроившийся на свой обычный боевой лад. – Когда вы сможете доложить?

Что такие учительские кадры имелись в экспедиции, Казаковский не сомневался, поскольку самому приходилось не раз принимать участие в устройстве на работу не по профилю, главным образом жен прибывающих по направлениям специалистов. Знал и то, что многие педагоги давно работали на разных участках, в лучшем случае – в технической библиотеке или лаборатории, в худшем – разнорабочими по последнему разряду.

– Евгений Александрович, я мигом, только взять сведения, – кадровик еще не понимал, куда метит Казаковский, но был рад тому, что задание начальника может выполнить быстро. – У меня, у нас, то есть, всё как положено, картотека и все сведения по полочкам и графам на каждого человека. А на тех, особенно которые работают не по своему профилю и не по специальности, у нас отдельный учет ведется.

3

Юрий Бакунин устало оперся плечом о косяк широких дверей и красными от недосыпания глазами смотрел на вращающиеся секции бурового станка. Темная труба, схваченная зажимами, стремительно крутилась и, казалось, ни на миллиметр не двигалась в глубь земли, туда, где глубоко внутри горы буровой инструмент прогрызал стальными зубами твердую гранитную породу. Основание буровой тихо и монотонно подрагивало в такт работы механизмов, как бы убаюкивая своим однообразием. Басовитый однообразный рокот бурового станка сливался с натужным гудением дизеля, создавая привычный рабочий гул буровой, эту бесконечную песню железных друзей человека.

Пошли третьи сутки, как Юрий не покидал буровую. Хотелось самому пройти последние подземные метры, первым взглянуть на вынутую из нутра пробу. Что там? А вдруг блеснут густой чернотой зерна долгожданного касситерита? Верилось и не верилось. Должно же когда-нибудь такое случиться. Обязательно должно. Надежда, вечно живая надежда, цепко держала его на этом давно всеми отвергнутом клочке горной земли, вернее, крутом склоне горы, негусто поросшем вечнозелеными хвойными таежными деревьями.

Юрий отвел взгляд от бурового станка и посмотрел в дверной проем на противоположную округлую вершину, которая вздымалась на той стороне неширокой долины. Деревья на ней отчетливо темнели на светлой голубизне неба и чем-то напоминали ему редкую щетину на небритом подбородке. Грустно усмехнувшись, Юрий медленно вынул руки из рукавицы и тыльной стороной провел по своей щеке и подбородку, ощущая колкую щетину. В свои двадцать четыре года он брился через день, через два. А тут, когда пошла сплошная запарка по пробурке последних метров, некогда было думать о наведении красоты лица. Да что там бритье, просто поесть некогда – питались здесь же, не покидая буровой, перехватывая на ходу, чтобы хоть как-то заморить червячка.

Юрий снова посмотрел на приборы, на дрожащую стрелку, показывающую глубину. Она едва-едва перевалила за отметку двести девяносто… Еще чуть-чуть, хотя бы пару метров, и пора останавливать бурение, начинать подъем труб и выбивать из последней секции керн – долгожданную пробу, добытую в скалистом теле горы.

Ноги не слушались, они стали предательски вялыми, какими-то ватными. А веки наливались свинцом и сами опускались на глаза. Юрий с большим усилием раздвигал слипшиеся, сцепившиеся ресницами веки, открывал глаза и заставлял себя смотреть на гудящий станок, на приборы. Своего помощника, старшего геолога, три часа назад он с трудом отослал в крохотный сборно-разборный домишко, и Петро Селезнев, закутавшись в спальном мешке, сейчас смотрит какой-нибудь сладкий сон про свои теплые и щедрые донецкие края. Ему почему-то часто снятся сны про южную угольную родину, откуда он прибыл сюда, в Мяочан, два года назад, всего на неделю раньше Юрия. А Бакунину почему-то никогда не снятся сны про его родные и такие далекие волжские края, про шумный и степенный старый русский город Саратов, про который сложено много ласковых песен…

После широкой и степенной красавицы Волги, такой привычной и ему родной с детства, Бакунин был приятно удивлен и покорен суровой величавостью могучего Амура. Сибирская река приглянулась ему с первого взгляда, покорив сердце коренного волжанина. А вот знаменитый и прославленный молодежный город на Амуре, о котором пришлось ему столько читать и слышать, несколько разочаровал Юрия. Крупное здание вокзала, сложенное из почерневших бревен, как-то не очень впечатляло, хотя выглядело необычно. Ему, зданию, явно недоставало того величия, которое полагалось. Даже не верилось, что это и есть железнодорожный вокзал знаменитого Комсомольска-на-Амуре. Для вещей убедительности Юрий еще раз прочитал название города, прикрепленное крупными буквами к фасаду деревянного вокзала. Нет, ошибки не было.

Потоптавшись на перроне, Бакунин привычно забросил за спину увесистый рюкзак и, подхватив потертый фибровый чемодан, вместе с пассажирами вышел через вокзал на площадь. Она была просторной, не такой, как в Саратове. На площадь вкатился трамвай в два вагона. Дребезжа стеклами и громко названивая, с некогда ярко-красной, а теперь убого рыжей полосой по бокам вагонов, трамвай не спеша разворачивался на своем конечном кругу. К остановке торопились приехавшие и встречавшие.

Юрий, поставив у ног чемодан и не снимая рюкзака, прислонился к почерневшим от времени бревнам стены вокзала. День давно набрал силу, и дальневосточное солнце нещадно палило с высоты. Теплынь стояла настоящая, летняя. На небе ни облачка. От разогретого асфальта площади, от деревянной стены источалась привычная знойная сухость воздуха. Прикрыв глаза ладонью, словно козырьком, Юрий огляделся по сторонам. Даже не верилось, что он отмахал столько тысяч километров, пересек чуть ли не всю страну и стоит сейчас на привокзальной площади знаменитого Комсомольска. Щемящее чувство какой-то неудовлетворенности, возникшее на перроне, не покидало его. Город не производил должного впечатления. Приземистые одноэтажные бревенчатые домишки, сараи, складские помещения, двухэтажные бараки, покосившиеся заборы… И пустырь. Огромный пустырь, густо поросший сорной травой, из которой то там то здесь торчали брошенные какие-то механизмы, сплошь покрытые ржавчиной. А за пустырем, вдали, вырисовывались контуры кирпичных зданий, заводские корпуса, трубы, торчавшие в небо столбами, из которых густо поднимался темный дым… Центр города, наверное, где-то там, решил он.

Нигде и ничего не напоминало ему, что он находится на суровом Дальнем Востоке. Лето как лето. Пустырь как пустырь, такие можно встретить в своем краю, теперь уже таком далеком. Вспомнив напутствия матери, он улыбнулся. Мама, засовывая в чемодан еще две пары шерстяных носков, говорила: «Ты, сынок, если что, если холода сплошные, особенно не раздумывай. Возвращайся назад. Как-нибудь проживем». А чего возвращаться, когда и тут вроде бы обстановка нормальная.

Пока он стоял и осматривался, трамвай тронулся, увозя пассажиров. Укатили и несколько легковых машин. Площадь как-то враз опустела. В первое мгновение Бакунин хотел было броситься за трамваем вдогонку, но тут же раздумал. Куда спешить? Торопиться ему вроде и некуда. Уедет со следующим трамваем, ничего тут страшного. Надо вот сначала разыскать справочную и узнать, где здесь находится контора экспедиции и на каком номере трамвая до нее удобнее уехать. Сама экспедиция, он знал, базируется в районе, где-то поблизости, в полутора километрах от города, на самом месторождении, там и поселок, который называется Солнечным.

Пока он стоял и размышлял, на площадь вкатила изрядно запыленная «Победа» с таксистскими знакомыми черно-белыми квадратиками на кузове. Юрий поднял руку. А что? Можно и прокатиться. Все ж таки он теперь не студент, а дипломированный специалист. Всего каких-то пятьдесят километров. Даже если в оба конца заплатить, и то не так дорого обойдется.

Негромко скрипнув тормозами, машина остановилась рядом. Бакунин, подхватив чемодан, направился к «Победе». Таксист, мужчина лет тридцати, в лихо сдвинутом набекрень картузе, помог уложить чемодан и рюкзак в багажник.

– Жарища нынче, как в Ташкенте, не меньше, – весело говорил он. – Пока едешь, еще ничего, а встанешь, ну нет спасу.

Он включил скорость, и «Победа» развернулась на площади.

– Куда? – не поворачивая головы, привычно спросил таксист.

Юрий привалился к мягкой обивке сиденья, ощущал спиной нагретый солнцем кожезаменитель.

– В Солнечный.

– Куда, куда? – удивленно переспросил водитель, поворачиваясь к Бакунину.

– В Солнечный, – как ни в чем не бывало повторил Юрий, не замечая странного удивления в голосе таксиста.

В следующую минуту, к удивлению Бакунина, «Победа», сделав «круг почета» по площади, резко затормозила на том же месте, где он сел в нее.

– Слазь! – таксист сам протянул руку и распахнул дверцу.

– Ты что? – теперь в свою очередь удивился Бакунин. – Я ж не даром! И в оба конца плачу, если так у вас принято.

– Вылазь! – повторил таксист, хмурясь. – Нечего мне мозги пудрить, – и добавил, злясь: – Это всего-навсего легковушка, а не трактор! Не видишь, что ли?

– А при чем тут трактор?

– Да при том самом! В твой Солнечный и на тракторе не во всякую погоду доберешься, а ты на такси захотел!

– Да ну? – удивленно воскликнул Юрий.

– Вот тебе и «ну»!

– А мне говорили в Хабаровске, что он где-то рядом с городом, каких-то полсотни километров, – растерянно произнес Бакунин.

– Полсотни! Это верно. Но каких? Тайга и горы. Сплошное бездорожье. Строитель небось? По комсомольской путевке?

– Не, по распределению. Геологический техникум кончил, – ответил с достоинством Юрий. – Вот и приехал.

– А-а-а, – понимающе протянул таксист, уважительно глядя на Бакунина. – А я думал, ты того, разыгрываешь… Нарочно, что ли?

– Мне как раз туда и нужно. В Солнечный. Могу документы показать, – оживился Юрий, не теряя вспыхнувшей надежды.

– Не нужны мне твои документы, и так сам вижу. Что ж мне с тобой делать, а? – рассуждал вслух таксист. – Погоди, парень. Вспомнил! Кажется, в Старте, поселок такой тут неподалеку, склады ваши. Геологов то есть. Склады или там база, точно не знаю. Избушка есть, переночевать можно. А там глядишь, какая-нибудь оказия тебе подвернется, трактора в Солнечный с грузами пойдут, – и добавил: – До того Старта могу довезти. Ну как, согласен?

– Давай хоть до Старта, – ответил Бакунин, припоминая, что в управлении, еще в Хабаровске, он не раз слышал про поселок со спортивным названием Старт.

Таксист оказался прав. В этом Юрий убедился, пока они добирались по пыльной и очень плохой дороге до Старта. С большими трудностями, но «Победа» все же прикатила в полупустой поселок, заброшенный в тайге, со старыми, уже давно пришедшими в ветхость угрюмыми строениями.

В свое время Старт сыграл свою немалую роль в строительстве самого Комсомольска. Возникший в начале тридцатых годов, этот небольшой поселок был задуман как окончание будущей Байкало-Амурской магистрали, или же как плацдарм для строительства железной дороги в западном направлении. Отсюда и такое звучное название. Но великая война спутала все мирные планы. Строительство магистрали отложили, отодвинули в неясное будущее время. Жители постепенно покидали поселок, и он хирел и тихо умирал, окруженный буйной тайгой. Новую жизнь вдохнули в него геологи, недавно открывшие в недрах Мяочана крупное месторождение касситерита. Поселок стал перевалочной базой, опорным пунктом при штурме недр Мяочана. А заодно и своеобразным стартовым трамплином в судьбах многих людей, особенно молодых, которые именно отсюда и стартовали в свою трудовую жизнь. И Юрий Бакунин был в их числе.

Только на четвертый день, к вечеру, молодой геолог добрался до Солнечного. Полсотни километров, которые отделяли Комсомольск от таежного поселка геологов, были отгорожены горами, изрезаны неглубокими, но напористыми горными реками с непривычными для его слуха названиями – Силинка, Циркуль, – да отсечены труднопроходимыми болотами, кочковатыми марями и окружены глухой темной тайгой, подступающей прямо к самой дороге, похожей на широкую звериную тропу.

Два трактора, натужно урча, то и дело останавливаясь, из последних своих сил тянули волокушу на полозьях, в которой громоздилось оборудование для геологоразведочной экспедиции, и небольшой прицеп на колесах, в кузове которого устроились несколько молодых парней, студентов-практикантов, и женщин с узлами и чемоданами. Юрий догадался, что это жены геологов, решившиеся проведать своих мужей.

Двигаться такой черепашьей скоростью в прицепе было и утомительно скучно, и довольно тряско. И Бакунин, когда одолели очередное болото, оставив в кузове чемодан и рюкзак, выпрыгнул за борт, чтобы немного размяться, пройтись пешком. Настроение у него было хорошее. Трактора медленно ползли на перевал. Опережая машины, Юрий первым добрался на вершину и остановился, Перед ним открывался великолепный вид на суровый Мяочан. В белесой дымке голубели пологие горбины сопок. Кое-где над ними вздымались более высокие горные пики, вершины которых белели снежным покровом. Юрий, никогда еще не видевший гор, с восхищением смотрел на горные массивы. На душе было легко и свободно. Жизнь открывала перед ним свои просторы, такие же величественные, как хребты Мяочана. Юрий смотрел на них и не мог насмотреться, и невольно про себя повторял знаменитые слова поэта Маяковского, которые учил еще в школе: «Твори, выдумывай, пробуй!» Прославленный поэт как бы непосредственно обращался к нему, к Бакунину, напутствуя в самостоятельную трудовую жизнь. И ему в эти минуты все казалось возможным и доступным. Только стремись, только старайся. Сил много. Молодой, крепкотелый, здоровый. Все части целы, не ломаные, не штопанные, все гаечки на месте, плотно пригнаны. Ничего не скрипит, не болтается. Любая трудность, любая перегрузка – нипочем. Поел, отоспался – и снова свеженький, как заправленная машина, к любому рейсу готовая.

А просторы Мяочана звали и манили к себе. Неприступные и безмолвные. Кого-нибудь они, возможно, и пугали. А он, Юрий, не боялся опасностей, он любил риск. Пусть горы неприступны, пусть веками хранили свои тайны. Но нет секретов, которые не могли бы разгадать люди. Работать, конечно, придется много, пройдут годы труда и поиска, но горы все же раскроют свои кладовые, и эти немые суровые просторы заговорят языком геологических карт, языком цифр, графиков, развернутых таблиц, цветных вкладышей и диаграмм.

– Эй, парень! Оглох, что ли?

Смуглая круглолицая молодуха, словно крючком, зацепила Юрия своими темными, как спелые вишни, глазами, весело сверкавшими из-под надвинутого платка, и теперь, когда он обратил на нее внимание, цепко удерживала его, словно привязывала к себе, не вырвешься.

Юрию она показалась чем-то похожей на его Алину, на родную Алинку, у которой они перед самым его отъездом сюда, на Дальний Восток, договорились на веки вечные связать свои судьбы на всю дальнейшую жизнь, стать мужем и женой. Алинка, он знал твердо, ждет не дождется от него весточки, сигнальной телеграммы, чтобы тут же двинуться следом, прибыть в Солнечный. Они так договорились, дав друг другу слово, скрепив свой договор долгим поцелуем. Юрий и сейчас тихо улыбнулся, радостно так улыбнулся, вспомнив их прощальный вечер и тот ее долгий поцелуй. И вслух, в свою очередь, спросил, не сводя своих глаз с бойкой молодухи:

– А что?

– Так я интересуюсь, – продолжала она, смеясь глазами. – Ты к нам в Солнечный надолго или так, на месячишко, а?

Юрий не сразу нашелся, что ей ответить, сам не зная чему, улыбнулся ей в ответ и неопределенно пожал плечами.

– Так я это к тому, что у нас в поселке получается вроде проходного двора. Сколько приезжают, столько же и укатывают в обратную сторону.

– А что так? – спросил в свою очередь Бакунин.

– Житуха такая, – вступила в разговор другая сидевшая на ящиках пожилая крупнотелая и крупнолицая женщина, – сплошная благодать!

– Во-во, Антоновна, верно!

– Одна благодать. Как на необитаемом острове, вроде робинзонов мы, – голосисто посыпала словами смуглянка с вишневыми глазами. – Ни театра, а только концерты самодеятельные, особенно в дни получки, когда бичи перепьются и забузят.

– Какие бичи? – спросил Юрий, впервые слыша странное слово.

– А ты что, не знаешь? Пьянчуги эти самы, которые всё на себе пропивают до последней нитки. Их и зовут бичами.

– Странное слово какое-то.

– А ничего тут странного и нету, – пояснила пожилая. – Просто сокращенное. Бич – это «бывший интеллигентный человек». Так они сами себя называют, хотя никакой интеллигенции в них и не видать, сплошная пьянь оголтелая.

– И кинотеатра у нас нету, кино крутят в столовке. Домов мало, а живут большинство в палатках, зимой и летом, комарье да мошку своей кровушкой кормят. Ну а насчет свежего воздуха, так у нас красота, – сплошной курорт!

– Не надо, Райка, парня запугивать, – сказала пожилая. – Мы-то держимся, и ничего. Живем!

– Пусть заранее привыкает, – молодуха снова стрельнула в Юрия глазами, представилась. – Раисой меня звать, будем знакомы. Так что в Райкино место едете, поскольку я в поселке, можно считать, первая по главности женщина.

– Меня – Юрием, – ответил Бакунин и спросил: – Первая женщина? Значит, вы жена начальника экспедиции?

– Не, – рассмеялась она в ответ. – Продавщица я в единственном магазине, так что без меня никому никак не обойтись, – добавила мягким голосом. – Ты парень молодой и, вижу, скромный. Так что не стесняйся, если что, могу и в долг отпустить, до получки, конечно.

– Спасибо, – ответил Бакунин. – Магазин есть, это уже хорошо. А почта имеется?

– А то как же! Целый почтамт, – отозвалась Раиса и ткнула пальцем в небо, заливисто рассмеялась. – Прямая связь с верхами!

– Почтовый ящик на елке прибит около столовой, – пояснила пожилая женщина. – Раз в неделю его опорожняют и возят попутным трактором в Старт. Так что письма доходят, не волнуйся.

Юрий пожалел, что не сообразил отправить телеграмму сразу же, в первый день, как прибыл, с вокзала. И еще подумал, что сначала надо бы обзавестись хоть каким-нибудь жильем, снять у кого-нибудь комнату, а тогда и вызывать сюда Алину.

В Солнечном никакой комнаты, даже угла, ему снять не удалось. В тех немногих домах, которые к тому времени выстроили, и без него была сплошная теснота, в комнатах жили по две-три семьи, отгородившись друг от друга повешенными на веревках простынями. Юрий устроился в двухместной палатке, которую успел установить Петр Селезнев, такой же, как и он, молодой специалист, прибывший сюда на неделю раньше его из далекого Донбасса. Они сразу подружились. Петр оказался на редкость общительным человеком. У молодых людей оказалось много общего.

Им повезло. Их сразу же включили в поисковую партию, и спустя пару недель после прибытия они уже находились за десятки километров от центральной базы экспедиции и вместе с рабочими пошли в самостоятельный поиск. Прокладывали маршруты, участвовали в геологических съемках, составляли отчеты, рисовали карты, изучали анализы найденных в горах Мяочана образцов.

С рюкзаком за плечами и с геологическим молотком в руках им пришлось отшагать не одну сотню километров, провести не одну бессонную ночь у костра под шорох дождя или посвист ветра в кронах елей да кедров. И временами им казалось, что их забросили в эти глухие места напрасно, что их усилия и усилия многих других людей тратятся зазря, потому что никакого касситерита тут нет и в помине. Такие грустные мысли досаждали обычно к концу дня, когда в рюкзаке не оказывалось ни одного хотя бы мало-мальски стоящего образца, а в намытых пробах – даже обнадеживающих блесток… С такими невеселыми мыслями они засыпали, а утром все начинали сначала…

Трудно сейчас сказать, почему именно, с какого момента Бакунин и Селезнев занялись изучением скупых сведений о зоне на перевале, которую Юрий назвал Перевальной. Но она их притянула к себе, как магнит, и цепко удерживала. Шаг этот был для многих весьма неожиданным. Сведения по этому малоизученному участку были очень скупые, разрозненные и к тому же еще и весьма противоречивые. Руководство экспедицией да и многие бывалые геологи как-то незаметно и дружно поставили крест на возможной перспективности участка. Жалкие крохи касситерита там были обнаружены только лишь в одном месте, в распадке, где протекал шумливый ручей, бравший начало от горного ключа. Ниже по течению следы минерала терялись. Сделать какие-либо серьезные выводы по таким скупым данным никто не брался.

К концу сезона касситерит был найден и на самом перевале, вернее, на склоне горы. Но площадь его залегания оказалась ничтожно малой. Да к тому же при проведении анализов выяснилось, что по своему качественному составу он отличается от касситерита, обнаруженного в долине ключа. Так что сделать вывод, что эти проявления, эти крохи касситерита являются посланцами одного и того же рудного тела, возможно, значительного, естественно, было нельзя. Слишком уж противоречивыми оказались результаты химического и других анализов. И поэтому в планах экспедиции на первое место выдвинулась другая, соседняя Гайчанская, рудная зона. Там по крайней мере оказались налицо основные признаки месторождения, которое, возможно, таит промышленные запасы. И как бывает в таких случаях, на эту Гайчанскую зону утвердили план разведки, выделили средства и технику.

Конечно, молодые геологи где-то в душе тихо завидовали удачливым соседям. Везет же людям! А у них одно сплошное пустое место. Впрочем, не совсем пустое. Есть и находки. На той неделе рабочие доставили в лагерь результаты анализов первой партии образцов и намытых шлихов. Скупые сведения анализов показывали, что и у них что-то есть, обнадеживали. Почти во всех пробах обнаружены ореолы. Это уже что-то значит. Они укрепляли веру. Надо продолжать поиски. И в то же время они и расхолаживали. Как ни верти, как ни крути, а ореолы – это всего-навсего лишь косвенные признаки наличия руды. А самого касситерита пока еще не было. Его-то и предстояло еще найти.

Почти неделю они, раскинув лагерь у Перевала, с утра и до темноты лазали по окрестным сопкам, по распадкам, промытым горным ручьям, обдирая одежду о кедровый стланик, сбивая колени о камни, стремясь отыскать хоть какие-нибудь признаки касситерита. Обследовали каждую пядь, каждый метр скальных обнажений. И – никаких результатов.

Пора было уходить. Поздним вечером, подкинув сушняка в костер, они долго сидели у огня, усталые и печально разочарованные. Все их стремления и надежды превращались в пепел, как догорающие головешки. Суровая действительность опрокинула их смелые догадки, радужные предположения. Они так и не обнаружили, не нашли то, что так упорно искали. Горы цепко хранили свои тайные кладовые.

– Ну, я пошел на боковую, – сказал Петро и направился к палатке, чтобы нырнуть в теплый спальный мешок. – Утром двинемся в обратный путь.

Юрий ничего не ответил, только согласно кивнул головой. Ему спать не хотелось, хотя он устал не меньше товарища. День выдался тяжелым, и, как они оба грустно шутили, пустым. Ни одного ценного образца.

За сетчатыми стенками накомарника ветер ворошил пожухлую листву. Отблески костра переливались на пологе палатки. Где-то прокричала спросонья птица. Протяжно и тоскливо в ночной тишине поскрипывали стволы деревьев. И далекие звезды, крупные и яркие, густо усеявшие клочок неба, который завис над долиной, казалось, равнодушно и холодно, как и миллионы лет назад, молча и безучастно рассматривали землю.

Юрий сунул в костер несколько веток и смотрел, как вспыхнули язычки пламени, как они побежали по сучьям, облизывая их со всех сторон.

– Петь, ты не спишь? – Юрий повернулся к товарищу и попытался разглядеть лицо Селезнева.

– Пока нет, – равнодушно отозвался тот и, зевнув, добавил: – Хватит терзаться, коль не нашли здесь, так в другом месте, может, и нам повезет. Ложись-ка дрыхать.

– Так я вот тут думаю…

– В нашем нынешнем положении, занятие, прямо скажем, не совсем бесполезное, – усмехнулся Селезнев, пряча голову в спальный мешок. – Покедова, до утра, мыслитель!

– Не, Петь, я серьезно! Не прячь голову, как улитка, послушай, – Юрий уселся рядом на своем спальном мешке. – У меня мыслишка одна вертится и покоя не дает. Послушай, что скажу.

– Давай, только покороче, – Петро высунулся из спального мешка, недовольно пробурчал: – Выкладывай, все одно спать не дашь.

Бакунин пропустил мимо ушей рассерженный тон друга. Он привык не обижаться по пустякам.

– Слышь, Петь, такая мыслишка, – повторил он и тихо, словно здесь их кто-то мог подслушивать, произнес: – Если под нами рудное тело, если мы нашли лишь признаки его, то должен же быть у него где-то и другой выход, а?

– Как сказать, – пожал равнодушно плечами Селезнев. – Кабы было бы, так мы б его нашли. А теоретически… Даже теоретически, мне кажется, что нет этого самого второго выхода, поскольку, может быть, не существует и само рудное тело. Оно живет пока лишь в нашем с тобой воображении.

– Не надо. Петь, не спеши ставить крест. Это и без нас успеют сделать другие, – Бакунин снова подбросил сушняка в костер. – Давай лучше вместе покумекаем о том, где мы с тобой еще не были, а?

Петро не спешил с ответом. Казалось, он задремал. Но через несколько минут он отозвался.

– Где не были, говоришь? – повторил вопрос и сам же вслух отвечал: – Кажется, все тут пооблазили, вылизали каждый метр… Вроде бы ничего не пропустили. На карте отмечено у нас, нет пустого места… Хотя… Хотя, знаешь, есть! Верховья Хурмули. На водоразделе.

Оба хорошо знали местность, топографическую карту знали наизусть, и заглядывать в нее не было никакой нужды. Бакунин тут же ухватился за слова товарища.

– Верно, Петь! Там, на самой границе участка, мы не были, – Юрий расстегнул свой спальный мешок, стал быстро раздеваться. – Завтра с утречка и двинемся туда. Погода пока сносная, перебьемся.

– Верховья Хурмули? – Петро распустил на мешке «молнию» и приподнялся на локтях. – А ведь это мысля, Юрк! Как пить дать, мысля!

И надежда снова вспыхнула в их сердцах. С рассветом они двинулись к верховью шумливой речушки Хурмули, продолжили поиск. И им улыбнулась удача. В первый же день нашли и признаки, и ореолы, и крохи самого касситерита. И каждая находка как бы подзадоривала их, укрепляя веру в свое Перевальное.

Поиск – дело сложное и однообразно нудное. Тайга кругом мрачная, глухая. Горы. А надо топать и топать, продираясь сквозь колючие заросли и буреломы, выдерживая направление маршрута, колотить и колотить серые породы. Геолог должен не пропустить главное, уметь видеть малейшие кристаллики, оценить десятки различных признаков. Значение каждого из них варьируется. Нельзя отдать предпочтение одному или другому.

Молодые геологи, конечно, уже знали, чувствовали интуитивно, что где-то рядом у них под ногами, на глубине, таится рудное тело. Но это надо еще доказать. И не словами, не теоретически, а конкретными весомыми и зримыми образцами. И такие образцы они добыли. Пусть мало. Очень мало. Но они, эти кристаллики касситерита, при анализах, красноречиво подтвердили одно, что все они – и те, с Перевала, и эти, из верховья Хурмули, – одного порядка, одного состава… А это значит – они из одного и того же источника, единого, не разведанного пока, рудного тела.

Перевальную зону им, Бакунину и Селезневу, удалось отстоять. Отстоять на перспективу, для будущей разведки, для дальнейшего углубленного поиска. И всё. Никакой техники им не выделили. Да ее никто и не собирался им выделять. Технику давали лишь на верные и конкретные месторождения, на весомые и бесспорно доказанные площади. А у них на Перевальной пока лишь одни крохи и полная неясность с рудным телом, где-то притаившимся на глубине. То ли близко от поверхности, то ли на недосягаемой глубине. Все это еще надо выяснить. А для этой цели необходимо заиметь хоть один буровой станок, чтобы долотом, как рукой, проникнуть в глубину и пощупать эту самую руду.

С буровым станком им повезло. В буквальном смысле повезло. Прямо как в пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. По дороге в Гайчанскую зону тракторист свернул не в ту сторону, поехал по широкой тропе к Перевальному, дорогу к которому еще не пробили окончательно, и на крутом повороте не смог правильно выполнить маневр. Прицеп с тяжелым грузом потянул вниз, перевернулся. Тракторист едва успел выпрыгнуть из кабины.

Буровой станок был старым, маломощным, давно подлежащим списанию. Соответствующая комиссия тут же и оформила нужные бумаги. И этот металлолом выпросил себе Бакунин. Ему разрешили. Буровой мастер Николай Емельянович Лавренюков, человек бывалый и степенный, неторопливый в решениях, удивительно трудолюбивый, жадный к работе, никак не мог согласиться со смертным приговором своему буровому станку и потому охотно перешел к Бакунину, который проявил интерес к списанному агрегату, чтоб сообща, как говорил мастер, «поставить машину на ноги».

Это им стоило невероятных усилий, бессонных ночей, риска и смекалки. Но как бы то ни было, а станок, где волоком, где с помощью лебедок и трактора, все же спустили вниз, а потом по речной пойме перетащили сюда, в Перевальную. Собрали его, отремонтировали и запустили. И вот в те радостные дни, когда бур вонзился в скалистую толщу горы, из управления пришла бумага, в которой главному инженеру экспедиции значился строгий выговор и предписывалось в кратчайший срок «прекратить самовольщину и внеплановое бурение».

В эти трудные дни жизни Бакунина поддержали начальник экспедиции и главный геолог. Казаковский просто не мог допустить мысли, что за хорошую инициативу и смекалку следует наказывать, ему совесть не позволяла издать соответствующее распоряжение на демонтаж и перебазировку бурового станка. Что же касается Анихимова, то тот был открыто заинтересован в том, чтобы забуриться, заглянуть в недра Перевальной зоны. Они оба надеялись, что им удастся отстоять Перевальную зону, утвердить на нее перспективный план.

Маломощный буровой станок с трудом мог прогрызть скалистое основание горы метров на триста, не больше. И вынутые пробы из нутра горы принесли одни разочарования – во всей толще не было ни малейшего кристаллика касситерита, одни лишь знаки и ореолы. И все. Надежды рухнули. Никакой руды на глубине обнаружить не удалось.

– Что будем делать, начальник? – спросил буровой мастер, усаживаясь рядом с Бакуниным возле ящика с вынутыми из земли пробами. – Сворачиваться и в обратный ход?

Юрий зачем-то потрогал рукой холодные округлые керны, чем-то похожие на крупные каменные карандаши, выпиленные буровым оборудованием на глубине и поднятые на поверхность. Серые и равнодушные камни, пустая порода. И никак не хотелось верить в то, что было в действительности. Бакунин умел себя настраивать – как бы заранее подготовиться и к возможным неудачам, и к возрастающим трудностям поиска. На его молодом, смуглом от загара широком лице ни одна черточка не дрогнула. Он оставался невозмутимым. И, поразмыслив, словно это у него было заранее запланировано, сказал деловым тоном:

– А с первого захода не всегда все гладко получается, Емельяныч. Могли мы и промахнуться. Выстрелить мимо руды.

Буровой мастер вынул папиросы, не спеша закурил и поддакнул:

– Так оно частенько и быват-то, в нашем деле. Мы же не снайперы. Да к тому ж и стреляем по-темному, наугад.

– А промах – это еще не окончательный отрицательный результат, – резюмировал Селезнев. – А рудой тут пахнет, это факт!

И они перебазировали буровую на новое место. Чуть повыше прежнего. Забурились. Вынимали пробы чуть ли не с каждого метра. Но керны никакой радости с глубины не приносили. Одна пустая порода… Заново размонтировали буровое оборудование и волоком перетащили на третье место. Обустроились на склоне. Пробурили более двухсот метров вглубь. И опять никакого положительного результата. Одни ореолы да знаки. Фортуна явно не улыбалась Бакунину и Селезневу. Не улыбалось и прямое начальство. А вышестоящее, из управления, откровенно хмурилось. Судьба Перевального, как перспективного на руду участка, повисла в воздухе. В любую минуту мог последовать приказ о закрытии разведки. Вот почему Бакунин и Селезнев не покидали буровую последние трое суток, живя надеждой на удачу – бур прогрызал на глубине последние метры проходки.

– Емельяныч, сколько там? – спросил Бакунин бурового мастера, проходившего мимо.

Лавренюков остановился, поглядел на приборы, что-то прикинул в уме, как бы проверяя показатели стрелок, и, стараясь перекричать гул буровой, громко и отчетливо, с паузами между словами, ответил:

– Двести… девяносто… один… с хвостиком… Пора! Больше, кажись, не вытянем!

– Давай еще чуть-чуть, – Бакунин почему-то не спешил останавливать бурение, он еще на что-то надеялся.

– Чуть-чуть можно… только дальше… не пойдет! – Лавренюков подошел к Юрию, заглянул в лицо. – Ты бы, парень, пошел передохнуть, – похлопал легонько его по плечу. – Иди поспи-ка. Нечего тут себя измочаливать. Образцы в лабораторию я и сам отправлю, – и еще раз похлопал по плечу. – Ну а ежели что, так мигом разбудим, слышь?

– Сколько? – встрепенулся Юрий, очнувшись от слов и ладони мастера.

– Сколь было, столь и есть, – усмехнулся Лавренюков. – Ты ж минуту назад спрашивал.

– Забыл, – признался Бакунин, тыльной стороной ладони протирая отяжелевшие веки.

– Иди-ка вздремни! А в случае чего мигом разбудим, слышь? Не мучайся понапрасну.

Но уйти с буровой Бакунину не пришлось. На буровую прибыл главный геолог. Его «газик» заметили буквально за сотню метров, когда тот, преодолев перевал, приблизился к самому лагерю геологов. Вадим Николаевич, гладко выбритый, при галстуке, пахнущий одеколоном, по-молодецки прошелся по буровой, поздоровался с каждым за руку. Лавренюков тем временем на глазах начальства действовал энергично, остановил проходку и распорядился начинать подъем труб. Его голос, зычный и хрипловатый, уверенно разносился по буровой.

Вадим Николаевич выдвинул ящик, в ячейках которого лежали каменные карандаши проб, стал внимательно рассматривать керны. Юрий стоял рядом и по возможности старался не смотреть на пустые пробы. Они его не радовали. Не радовали и главного геолога.

– Тэк-с, тэк-с! – невесело проговорил Вадим Николаевич и повернулся к Бакунину. – Насколько я понимаю, передо мной дорогостоящие, в буквальном смысле дорогостоящие, пустые куски породы, вынутые из перспективной горы?

Бакунин сдвинул на затылок кепку, зачем-то стянул с рук рукавицы и машинально сунул их себе подмышку.

– Метров сто бы еще, – сказал он и вздохнул выразительно, и тут же ощутил, что его слова повисли в воздухе, не задев уха начальника.

– С таким успехом можно и на луну захотеть. – Вадим Николаевич снова скользнул взглядом по пробам, как бы убеждаясь в том, что они действительно никакой ценности не представляют, кроме одной – познавательной.

– Станок маломощный у нас, Вадим Николаевич…

– Нет, ты лучше скажи мне, что думаешь делать дальше?

– Как что? – удивился Бакунин и тут же более резко, чем ему хотелось, выпалил: – Бурить!

Вадим Николаевич пристально посмотрел на него, сделав вид, что не заметил его резкого тона. Вынул из кармана пачку «Беломора», закурил.

– Это понятно, что бурить, – сказал он, выпуская струйкой дым, – меня интересует другой вопрос: где именно?

Бакунин вынул из ящика замасленную карту и, разгладив ее своей широкой ладонью, отчертил ногтем большого пальца место на выступе горы.

– Вот тут!

Вадим Николаевич сам разгладил карту и, внимательно вглядевшись в место, указанное Бакуниным, поднял на геолога удивленные глаза, полные немого вопроса.

– Там площадка есть небольшая, Вадим Николаевич… Селезнев пошел ее осматривать, – пояснил Бакунин, сворачивая карту, и в голосе его зазвучало упрямство усталого, но очень уверенного в своих действиях человека. – А если и там не пробуримся, полезем на самую верхотуру перевала.

На буровой работа шла своим чередом. Гудел мотор. Лязгала лебедка.

Вадим Николаевич покурил папиросу, повернулся к мастеру.

– Николай Емельянович, как я понял, вы начали подъем труб?

– Так точно, товарищ главный геолог, – по-военному отрапортовал ему Лавренюков. – Начали подъем, скоро и последний керн достанем, – и снова послышались его четкие команды. – Вира!.. Стоп!.. Так!.. Крепи! Крепи скорее!.. Майна! Майна!..

Главный геолог прошелся по мосткам буровой, заложив руки за спину. Остановился перед Бакуниным. Сочувственно поглядел в его усталое лицо. Чуть-чуть позавидовал и молодости и упорству.

– Знаешь, план по Перевальному зарезали, – сказал тихо, чтоб другие не слышали. – Не смогли мы его отстоять. Так что с перебазировкой на новое место придется повременить, сам понимаешь.

– Жила тут рудная, Вадим Николаевич! Жила! – Юрий для пущей убедительности даже притопнул. – Чую я, понимаете? Чую!

Вадим Николаевич двинулся к выходу.

– Проводи меня.

– Жила тут, – повторил Бакунин, шагая рядом.

– К тебе я заглянул проездом, был у соседей. Наше дело такое… Подожди, не кипятись! – Вадим Николаевич остановился, посмотрел на крутые сопки, поднимающиеся уступами к вершине, на хмурую тайгу, и потом сказал твердо, произнося каждое слово так, словно он вбивал ими гвозди. – В нашем деле чувствовать и знать – совсем не одно и то же.

Юрий, прислонившись к ели, молча смотрел на удаляющийся «газик», цепко карабкавшийся по склону горы, а в его голове тяжело, как жернова мельницы, ворочались слова, произнесенные главным геологом: «Не одно и то же… не одно и то же…»