Тайна сокровищ Заколдованного ущелья

3

Когда он выбрался из колодца, то ощутил себя на верху блаженства. Полоска земли на холме, которую он каждый год переворачивал пласт за пластом сохой, посыпал скудным запасом зерна и потом молил о жалком урожае, внезапно стала оплотом могущества, она стала казаться ему сторожевой башней посреди земных просторов, троном его владычества, вознесшимся до небес. С этой высоты он окинул взором долины, холмы, в молчании склонившиеся к его ногам, и издал победный клич.

Ветер тихо перебирал засохшие стебли.

Радость его не вмещалась в крик. Летать он не умел – он перекувырнулся. И еще раз, и еще, прошелся колесом, запрыгал на месте. Все смешалось: вопли, скачки и прыжки, пляска. Он бегал, катался по земле. В ярком многоцветье дня, легко скользя по гладким бокам холмов, не опасаясь крутизны, все быстрее и быстрее мчался он вниз, в долину.

И тут вдруг заметил: вола-то нет.

Вол честно исполнял работу, которая была ему поручена. Потом, когда тот, кто постоянно охаживал его хворостиной по бокам и крупу, провалился в колодец, вол потихоньку побрел вниз, пощипывая по дороге сухую траву, и теперь преспокойно кормился у подножия холма, захватывая губами все новые пучки бурьяна. В это время его и заметил человек и бросился к нему с криком:

– Ты куда, скотина?!

Подбежав к волу, он первым делом ударил его. Так уж положено. А затем приказал:

– Ну, давай трогай. Пошевеливайся, душа с тебя вон!

И опять его ударил. Вол тронулся с места, пошел.

А человек приплясывал, прищелкивал пальцами и приговаривал:

– Теперь с косогорами да пригорками покончено, шевелись, животина проклятая!…

Ему хотелось, чтобы скотина шагала споро, в такт его пляске, разделяла его радостное оживление. Но возможности вола ограниченны: медленнее двигаться он может, а быстрее – нет. Сколько хозяин ни подгонял его – палкой, тычками, – природное упрямство вола только усугублялось каким-то смутным предчувствием. Он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился как вкопанный.

Человеку пришлось силой тащить его за собой. Веревка причиняла волу боль, но инстинкт подсказывал ему, что надо идти не торопясь, а лучше всего остановиться совсем.

Когда они добрались до раскидистого орехового дерева, человек совершенно выбился из сил. Он спешил домой, спешил принести жене весть о том, какое счастье и богатство им привалило, а вол не желал следовать за ним. Он воспарил до небес, а заставить какого-то паршивого вола прибавить шагу ему не удавалось! Ему достались сокровища земные, животное же не желало разделить его радости и надежды. А новообретенные сила и гордость уже вытеснили из его души прежнее крестьянское терпение.

Ой видел, что ему не справиться с волом – во всяком случае, обычным способом… И вдруг его осенило: да что теперь этот мол? Зачем он ему? Какой-то жалкий вол, когда под горой его ожидает великое изобилие золота и изумрудов! Он вознес хвалу Господу. Что еще остается делать, когда на тебя сваливается такое ошеломляющее богатство? Только благодарить Бога… Жертвенные дары надо бы принести. Да, жертву. (Вот оно – предчувствие вола!)

Укрепившись в решимости и злобе, человек схватил узду и потянул ее. Вол повиновался. Своей медлительностью, упорством, отказом двигаться он словно пытался отдалить последнее мгновение, но вместо этого неминуемо приближал его. Поняв же, что настал его срок, вол смирился и побрел за хозяином, разом ослабев и понурившись.

Человек дотащил его до деревенской ограды и привязал к стволу орехового дерева, с которого уже падали по-осеннему желтые листья.

– Нане-Али! [1] – крикнул человек.

Жена в пристройке около хауза начищала до дыр посуду, его сынишка, Ахмад-Али, крутился возле матери.

– Смотри-ка, Али-джан, твой папка пришел, – сказала женщина.

Человек вошел во двор и опять завопил, преисполнившись новой силой:

– Эй, Нане-Али!

Он прищелкнул пальцами, заплясал, пиная и раскидывая по сторонам недомытую медную посуду, подхватил жену, закружил, затормошил, оторвал от земли, вовлекая ее в свой танец и на ходу складывая какие-то коротенькие бессвязные слова в неуклюжую песню. Жена опешила, ребенок залился смехом. Человек сразу умолк. На лице жены отразились непонимание и растерянность, и тогда ему внезапно пришла в голову шальная мысль: он задумал скрыть свою находку. Посмотрев на женщину долгим взглядом, он отрывисто бросил:

– Нож!

Женщина вздрогнула. А он, приплясывая, что-то напевая и выкрикивая: «Нож, нож!», пустился к дому. По щербатым ступенькам взбежал на эйван, с треском распахнул дверь, ворвался в комнату, все так же распевая во весь голос песню, состоявшую из одного-единственного слова «нож».

Женщина совсем перепугалась. Многократно повторенное, словно заклинание, слово произвело магическое действие. Изумление, вызванное этими плясками, витийством, сменилось страхом: ей мерещилось нападение, кровопролитие… Человек уже выскочил из дома с ножом в руке, женщина попятилась, он, как бы играя, подходил все ближе, ближе. Женщина все не могла разобрать, шутит он или угрожает, но отступала перед приближающимся ножом. Муж подскочил, схватил ее за тонкую руку, рывком стащил со ступенек, поволок за собой, вылетел со двора и помчался к тому месту, где вол поедал свой последний ужин. Тут он выпустил руку жены так внезапно, что та упала. Когда она увидела, что муж бросился к волу и заставляет его лечь, она все поняла, завопила и кинулась прочь.

Женщина бежала, громко крича, взывая о помощи. Она обращалась к садам и дворам, к запертым и полуприкрытым дверям, к пруду и арыку, к тетушке Масуме, замачивавшей белье, к Сейиду, совершавшему ритуальное омовение, к деревенскому шейху, который в тишине собственного дома, один на один с бледным осенним солнцем, старался по всем правилам произнести трудные арабские слова вечерней молитвы, к пастуху, что гнал по домам деревенское стадо и на мольбы женщины буркнул лишь: «А мне что за дело!», к старосте, который, восседая на эйване во всей полноте веса, отпущенного ему природой и обществом, уплетал гранат. Женщина запричитала:

– Почтенный староста, ради Господа, помогите, Баба-Али [2] с ума сошел!

– С ума сошел? – переспросил староста, продолжая есть. – Да он отродясь был сумасшедшим.

– Богом тебя прошу, – закричала женщина, – помоги! Спятил он! Бегает с ножом, вола хочет зарезать…

– Зарезать? Это он напрасно, – чавкая, пробормотал староста.

Но женщина так упрашивала и умоляла, что пересилила желание старосты полакомиться фруктами, и он при сомнительной поддержке шатких перил эйвана кое-как оторвал свою внушительную массу от пола и, ворча, сколь обременительна должность старосты – даже несчастный гранат спокойно съесть не дают, – поднялся на ноги.

В деревенском саду женщина отыскала своего брата (он сыпал удобрение под плодовые деревья), бросилась к нему на грудь и зарыдала. От долгого бега она совсем задохнулась, прерывая свой рассказ всхлипываниями, она твердила, что без вола у них вообще ничего не останется.

А пока продолжалась эта беготня, пока деревня совершала омовение, читала по всем правилам Коран, загоняла в стойла скот, пока староста расставался со своим гранатом, – срок жизни вола вышел, и он испустил дух.

Распрощавшийся с жизнью, а заодно и с головой и со шкурой вол вытянулся на земле подле собственной требухи и полупустого рубца. Большие глаза на его отсеченной голове были все еще широко открыты, но их уже застлало смертным туманом, и они не видели крови, обрызгавшей желтый палый лист ореха и тополя. На запах крови собиралась, слеталась, сползалась со всех сторон всякая мелкая живность, чтобы попользоваться воловьими останками…

Человек наломал опавших мелких сучьев, подгреб сухие листья, развел маленький костерок и потирал над ним мокрые руки, когда вдруг увидел, что из-за питомника плодовых саженцев толпой показались его односельчане: Ахунд и староста, Ахмад и Сейид, Масуме-ханум… Джафар, которого недавно так лягнула необъезженная лошадь, что рука у него все еще висела на перевязи, распространяя запах подорожника и яичного желтка [3], взгромоздился на эту самую клячу. Позади всех поспешала жена крестьянина со своим братом. Впрочем, шурин развил такую скорость, что, пока другие добирались до виновника переполоха, уже успел съездить его по уху и наподдать ногой, сопровождая удары бранью.

Его избили. Они торопились, чтобы спасти жизнь вола, а опоздав, обрушились на жизнь человека. Каждый норовил ударить. Даже Джафар подъехал на своей кляче и ногой, той, что поменьше болела, пинал его под лопатки и по загривку. Только лошадь Джафара не принимала участия в избиении – в этой свалке ей негде было развернуться. Зато жена… Она колотила мужа с таким остервенением, что сама в изнеможении рухнула на землю, но при этом ухитрилась изобразить обморок.

Падение женщины послужило и остальным поводом для передышки, крестьянин оказался на свободе. Ахмад стащил с кобылы Джафара, Сейид, подняв женщину, взвалил ее лицом вниз на лошадиную спину, а повод сунул в руки Масуме. А потом они всем миром взялись за обезглавленную тушу, ухватили ее за ноги и поволокли прочь, покрикивая: «Али-Али!» [4] Джафар, разворчавшийся было, что его ссадили с коня, в конце концов тоже протиснулся, ухватил вола за переднюю ногу и, гримасничая во всю мочь от боли, заковылял вместе со всеми, надеясь при дележе урвать и себе кое-что.

Человек в это время осторожно растирал избитое тело. Боли он не чувствовал, крови и переломов не видать… Он слегка пошевелил плечами, резко выдохнул воздух и понял, что все это ерунда. Он знал: никто не догадался про самое главное. Самое главное-то было не здесь! Ладно, пускай они, надрываясь, тянут эту тушу: они, уважаемые люди деревни и его ближайшая родня, дружно накинулись на него, чтобы отнять тощего жертвенного вола, у которого с голодухи и кишки-то все повысохли, затвердели, словно рога. Этот вол предназначался им в дар, а они забрали его силой и теперь волокут по земле… Эх, люди, люди! Как же вы все неблагодарны…

Подгоняемые то ли жадностью, то ли собственными зычными выкриками, односельчане так разошлись, что намного обогнали деревенскую лошаденку и скрылись из виду. Под деревом только и осталось что прогалина на опавших осенних листьях – след от воловьей туши, затоптанным крошечный костер да окровавленная голова бедняги иола с торчащими трубками пищевода и трахеи. Глаза вола все еще были устремлены и сторону ушедших, вернее, в сторону туши, которой они прежде принадлежали и которая теперь скрылась где-то за шелковичными деревьями, растущими вдоль ганата [5].

Женщина все так же без памяти висела на спине лошаденки, тетушка Масуме вела коня в поводу, и они двигались вслед за похитителями «жертвы», чей хор доносился уже издалека.

Пламя захлебнулось дымом. Крестьянин опять направился к арыку, чтобы вымыть руки.