Тайна сокровищ Заколдованного ущелья

47

Художник мазками наносил краску на холст, он выписывал брюки крестьянина. Трихвостень в молчании докуривал сигарету, ожидая, чтобы художник снова заговорил. Но тот не намерен был тратить время на разговоры. Он сейчас был занят работой, сейчас не было необходимости отрываться, быть может, он даже предпочитал пустой болтовне воспоминания об ушедших днях, когда Зейнальпур говорил и мыслил по-другому. Он молчал. Знал, что упреки тут не помогут. В жизни есть другие проблемы, другие факторы, более могучие, чем советы и порицания. Он знал, что человек пренебрегает даже своим собственным опытом; чего же ждать от поучений, советов и мудрости из вторых и третьих рук? Он знал, что каждый человек должен создать себе свой собственный критерий, мерку. Понимал, что даже отсутствие критерия представляет собой своего рода мерило, скрытый пробный камень. И тот в свою очередь, под давлением обстоятельств, также постоянно видоизменяется. Для каждого человека основой его критерия должна быть искренность по отношению к самому себе. Если она есть, тогда и разум берется за работу – на то он и разум, чтобы понимать, что запас его собственных познаний ограничен. Разум возьмется за дело, глаза откроются, гипноз страха и привычки потеряет силу – человек станет свободным. Будучи несвободным, человек никогда не обретет себя. Ложь препятствует освобождению. Несвобода не дает власти. Несвободный человек всего лишь животное. Быть человеком – это значит властвовать над собой, а без искренности и правдивости это невозможно. Власть над собой – вот залог свободы. Художник молчал, потому что знал: пока есть работа, незачем попусту болтать.

Трихвостень, чтобы прервать молчание, спросил:

– Ну а что слышно о ребятах из нашей компании?

– Все хорошо, живы-здоровы, – ответил художник. Потом вспомнил о приятеле по имени Абуль и добавил: – Вот только Абуль, бедняга, ногу сломал.

– Да как же это?!

– На лыжах катался.

– А шею не сломал еще? – Трихвостень попытался оживить беседу.

Но художник, очевидно, вспомнил о чем-то своем, да и шутка показалась ему плоской, так что он сухо ответил:

– Это в следующий раз.

Потом задумался, опять сунул в рот сигарету, затянулся, отодвинулся от полотна, окинул его взглядом. Однако, решив, что лучше закончить рассказ, проговорил:

– Я ходил в больницу, навещал его. Как ты думаешь, кого я там встретил?

– Зеленую ветвь ислама, – смеясь, сказал Трихвостень. – Духа зелени!

Этими словами он хотел намекнуть на пристрастие товарища, которого они в давние времена называли Абуль. Тот обожал деревья, цветы и мечтал распространить зеленый цвет по всему миру. Всякий проступок, насилие, глупость он готов был прикрыть зеленым листком.

– Нет, доктора Чистюлю.

– Какого еще Чистюлю? – удивился Трихвостень.

– Ну Чистюлю, который во Франции был.

– Так, значит, он приехал? А грозился, что никогда не вернется. А еще, бывало, говорил, что надо бороться с невежеством.

– Об этом ничего не знаю, – сказал художник. – Слыхал только, как он описывал медицинский случай: беременная женщина упала, сломала тазовую кость, пострадавшую доставили к нему. Он говорил, что делать операцию небезопасно – может пострадать плод. А не делать – тоже нельзя.

– Ну и как же он в конце концов поступил? – спросил Трихвостень. – Конечно, ведь у него новая техника…

– Не очень-то новая. Он отослал женщину в другую больницу, к другому врачу.

И художник снова замолк. Трихвостень тоже погрузился в раздумья, нахмурил брови. Молчание затянулось. Наконец он сказал:

– Удивительно, как меняются люди.

Художник тщательно накладывал мазок за мазком. Он поглядел на Трихвостня:

– Он не изменился. До сих пор читает левые европейские газеты и журналы.