Тайна украденной пальмы

ГЛАВА V ШИШКАРИ

— Кто идет встречать рассвет?

Голос дяди Вени в клочья разорвал сон. Витька приоткрыл глаза. За окном — темень непроглядная.

— Какой рассвет? — сонно пробурчал Владик. — Никто не говорил про рассвет.

— Эх, засони! Это ж какое зрелище — рассвет на Байкале!

— Я иду, — согласилась Ирка.

Владик пробубнил что-то невразумительное и закрыл голову подушкой.

— С тобой все ясно, — сказал ему дядя Веня. — Витя, а ты?

Витька чувствовал себя проснувшимся. Спать больше не хотелось. Но и вылезать из теплой постели и выходить на улицу тоже не хотелось. Он секунду подумал, потом решительно откинул одеяло и стал натягивать джинсы.

— Жду вас на крыльце, — провозгласил дядя Веня.

Витька попробовал еще разок разбудить Владика, но и ему это не удалось. Владик проснулся только на мгновение, чтобы сердито сказать:

— Не хочу я смотреть рассвет! И оставьте меня в покое!

Витька и Ирка вышли на крыльцо. На улице было прохладно, но тихо и безветренно. Небо уже начинало светлеть.

Ирка сразу продрогла и обхватила себя двумя руками.

— В городе теплее, — сказала она.

— Да, — согласился дядя Веня. — На Байкале всегда летом прохладнее, а зимой теплее, чем в Иркутске. Попрыгай немножко, сразу согреешься.

Ирка фыркнула в ответ и прыгать не стала.

Они подошли к озеру. Волны с тихим шелестом накатывали на берег, мокрая галька тускло поблескивала, узенькая светлая полоска на горизонте начала расширяться.

Витька видел в Москве светомузыкальное шоу. Тогда он был просто поражен этим зрелищем, но с величием байкальского рассвета никакое шоу сравниться не могло.

Солнце вставало чистое, светлое. Байкал словно выталкивал солнце из своих вод, а оно в ответ окрашивало тишину озера в насыщенный оранжевый цвет.

Такого великолепного, выдержанного и веселого сочетания цветов не могла добиться никакая техника. Солнце желтело, набирало света, и вместе с ним светлело, просыпалось озеро. И тайга становилась желтой, и горы, и домик станции.

Ирка позабыла о холоде и широко распахнула большие, зеленые глаза. Витька только разок глянул на нее и отметил, что даже ее глаза, обычно такие темные, посветлели и стали яркими, как весенняя трава.

Дядя Веня стоял, в молчании скрестив на груди руки, и всем своим видом показывал: это все мое — и солнце, и тайга, и Байкал! Это я сочинил такой рассвет! Любуйтесь!

Рассвет зарядил бодростью и отличным настроением.

А Владик встал помятый и злой. Он кое-как заправил свою кровать и тупо уставился на свежие лица ребят.

— Какое чудо ты проспал! — сказала Ирка и подмигнула Витьке.

Это значит — мир. Это значит, что их теперь двое, а Владик — один. Витька еще больше повеселел.

— Что я, рассвета не видел, что ли? — пробурчал Владик.

— А разве видел? — поинтересовался дядя Веня. — Кто долго спит, тот рассвет не видит. А завтрак приготовил?

— Вот еще!

— Рассвет проспал, завтрак не приготовил — ну и путешественник! А вчера так рвался себя проявить, что чуть в болоте не увяз.

Владик хмуро выслушал насмешливые слова дяди Вени и молча принялся сооружать бутерброды к завтраку.

За завтраком дядя Веня предложил:

— Давайте договоримся полюбовно. Я понимаю, что сидеть целыми днями на станции скучно, да и мне пора осмотреть свои владения. Поэтому до обеда я поработаю, а вы никуда не убежите, а после обеда все вместе пойдем бродить по тайге. Такой распорядок устраивает? Ну, и отлично.

На этот раз ребята дядю Веню не подвели, честно дождались окончания его работы. Ирка и Витька читали книжки и о чем-то болтали по секрету, а Владик мудрил с обедом.

Теперь у него была возможность проявить свои кулинарные способности, но зато не было никакого настроения их проявлять. Поэтому суп сбежал и залил всю плиту, вермишель в нем разварилась, а картошка не доварилась.

Ирка за обедом морщилась, кривилась и выкладывала недоваренную картошку на край тарелки.

Владик зло зыркал на нее. Предательница! Только вчера были самыми лучшими друзьями, а теперь!

Витька злорадно ухмылялся про себя. Так и подмывало спросить у Владика: «Ну, как? Приятно быть одному? Вот так вот! Побудь в моей шкуре, может, что-нибудь поймешь».

Дядя Веня повел ребят совсем в другую сторону от болота. Лес здесь был светлый. Сосны набросали под ноги путешественникам ковер из сухих иголок.

Владик тащился позади всех и лениво пинал коричневую шишку. Потом вообще отстал. Витька обернулся:

— Владик пропал. Владик, ты где?

— Да тут я, — голос, казалось, шел из-под земли. Не успел Витька испугаться, как голова Владика высунулась из огромной норы.

— Вылезай сейчас же! — заверещала Ирка. — Там может быть зверь!

— Ну, разве что бурундук, — спокойно отозвался дядя Веня. — Хотя раньше здесь действительно жил медведь. Это его берлога.

— А куда же он сейчас подевался? — спросил Владик, вылезая из медвежьего логова.

— Ушел. Люди слишком близко. Ушел поглубже в лес.

— А я думал, что это пещера снежного человека.

— Пещера снежного человека находится в горах, — напомнил Витька.

— Но здесь его следы.

— Какие еще следы?

— А это что, по-твоему? — и Владик вытащил на свет железную миску.

— Всякий мусор подбираешь! — брезгливо поморщилась Ирка.

— Снежный человек не ест из миски, — рассмеялся Витька. — Он не знаком с цивилизацией.

— Это туристы, — покачал головой дядя Веня. — Лень было тащить мусор в город, вот и выкинули в берлогу. Что за народ? Объясняй не объясняй, все равно мусорят. Даже первобытные знали, что лес надо беречь.

— Первобытные?

— Да. Уже во времена мезолита, десять-одиннадцать тысяч лет назад, сибирский охотник обязательно выкапывал «хозяйственную яму» для мусора неподалеку от своего жилища. Сейчас археологи находят такие ямы, заполненные отбросами, обломками, битой костью. Понимали тогда люди, что нельзя мусорить там, где живешь. Тайга кормит, но и ты, будь добр, не губи ее. А нынешние люди этого не понимают. Вот и скажи: кто мудрее — первобытный человек или современный?

Витьке тоже хотелось побывать в берлоге медведя, поэтому и он скользнул вниз.

— Как здесь темно! И тесно! Как же здесь медведь помещался?

— Зачем же медведю огромная берлога? Чем берлога меньше, тем теплее.

Витька наклонился и поднял с земли какой-то тяжелый черный футляр:

— А я тоже кое-что нашел!

— Это бритва! Электробритва!

Дядя Веня обескураженно покрутил в руках черный футляр, щелкнул крышкой и растерянно сказал:

— Это Севина бритва. Он ее потерял три дня назад. Как же она сюда-то попала?

— Это снежный человек ее нашел и захотел побриться, — засмеялась Ира.

— Только розетки на соснах не обнаружил, — весело подхватил Витька, вылезая на поверхность. — Так и ушел в горы небритый!

Дядя Веня тоже расхохотался и сказал:

— Вот приедет Сева, у него и спросим, почему бритва в берлоге была. Ну, вперед! Я хочу вам показать кедровник.

Лес становился гуще и темнее. Дядя Веня вдруг остановился перед одной сосной и начал расчищать на ней кору на высоте вытянутой руки.

— Смотрите!

Под его рукой был рисунок. Маленький, не совсем понятный. Изображен какой-то зверь. Или птица. Не разберешь.

— Что это?

— Знак удачной охоты.

— Чей знак?

— Охотника-кочевника. XV–XVI век. Тогда Сибирь только начинали осваивать. Здесь жили кочевые племена. Каждое племя имело своего животного-покровителя. Племена так и назывались: «Медведь», «Филин», «Ястреб». Вот эту зарубку как благодарность своему покровителю оставил охотник из племени «Олень». Видите — оленьи рога.

— А я подумал, что это крылья, — признался Владик.

— Нет, рога. Просто рисунок сжался от времени, пожух, стерся.

— Ну, вот, а вы говорили, что раньше люди были мудрее, — заметила Ирка. — Разве это хорошо — вырезать на дереве рисунки?

— Конечно, рисунок портит кору дерева, — согласился дядя Веня. — Из надреза сочится смола. Но это сейчас люди оставляют надписи: «Здесь был Вася» просто так, в свое удовольствие. А раньше вот в таких рисунках была необходимость.

— Какая необходимость?

— У кочевников не было письменности. Они не знали ни пергамента, ни бумаги. Кочевали друг от друга на расстоянии многих километров. Этими рисунками они отмечали место удачной охоты и своего кочевья. Приходил в эти места охотник из другого племени и читал одному ему понятные знаки. Ученые говорят, что по рисунку можно было прочитать очень много. Каждый штрих, каждая зарубка означали что-то особое. Эти рисунки — своего рода летопись сибирских племен…

Дядя Веня не успел договорить — где-то впереди послышались глухие удары. Ребята переглянулись:

— Что это?

А дядя Веня уже спешил на звук, напролом, раздвигая ветки руками, перескакивая через поваленные стволы.

— Что это? — кричал ему вдогонку Витька.

Владик зацепился за сук и порвал рубашку, до крови расцарапав руку.

— Шишкари, — бросил дядя Веня в ответ непонятное слово, и ребята прекратили расспросы на бегу.

Сосны сменились кедрами. Кедры были выше, толще, темнее, но ребятам некогда было рассматривать их. Дядя Веня мчался на такой скорости, что у них была одна-единственная задача — не отстать. Глухие удары становились ближе и громче. Казалось, земля сотрясается от молота какого-нибудь мифического Геракла.

Но это был не Геракл, а два человека, один — молодой, другой — пожилой. Голые по пояс, загорелые до черноты, они колотили по стволу кедра огромным, как в сказках у великанов, молотом.

Ребята в замешательстве остановились на краю поляны, а дядя Веня бесстрашно кинулся к шишкарям:

— Прекратить! Что вы делаете?!

Тот, что помоложе, с легкостью раскрутил над головой огромный молот, ухнул и еще раз долбанул по стволу. Кедр качнулся, как маятник, на землю посыпались куски коры и молодые, едва созревшие шишки.

— Прекратить!

Пожилой смущенно потер кончик носа и подал знак младшему. Молодой нехотя опустил молот на землю.

— Что же это вы творите, Григорий Данилыч?! — Оказывается, пожилой знаком дяде Вене. — Вы что же, не знаете, что сейчас июль заканчивается? Что не время еще для шишек? Ну, уж от вас я не ожидал!

Григорий Данилыч сопел перед дядей Веней, как провинившийся школьник. Тот, что помладше, был понаглее. Он ухмыльнулся и спросил:

— Ну, и че этой кедре сделается? Месяцем раньше, месяцем позже.

— Помолчи, Славик, — сердито оборвал его Григорий Данилыч.

— Ну, начать с того, что шишкарить вообще запрещено! — сказал дядя Веня. — Твоя колотушка — орудие браконьерства, между прочим.

— Кедре вреда никакого, — возразил Славик. — Шарахнул я ее колотушкой, она покачалась и на место встала. Все культурненько. Я ведь ее не рублю.

— Кора отлетает! Корни расшатываются! Шишки еще незрелые валятся! Что я тебе, как первокласснику, все объяснять должен? Ведь лучшие деревья выбираешь, самые сильные, самые урожайные!

— Дак зачем мне плохие-то колотить? Этак я и мешка орехов не наберу.

— Помолчи, Славик! — заорал на него Григорий Данилыч. — Ты, Веня, на него внимания не обращай. Ты того… Мы ведь немножко совсем. Так, один раз в город съездить, продать шишек.

— Один раз продать, другой раз продать, а потом урожая никакого.

— Ну, прости уж на первый раз-то.

— Тебя прощу, другого прощу, третьего… Весь кедр погубите.

Витька подошел к прислоненному к дереву молоту. Ничего себе! Рукоятка выше Витькиного роста. И колотушка огромная. Витька попробовал приподнять молот, но даже сдвинуть с места не смог. Ну и силушка у этого Славика — такой махиной запросто размахивает.

— Слышь, Славик, ты мешок-то забирай, домой вертаемся, — сказал Григорий Данилыч своему напарнику. — Нельзя кедр трогать, значит, нельзя. Значит, шабаш. Власть лучше знает.

Славик угрожающе засопел, но связываться с властью в лице дяди Вени не стал и пошел за мешком. Вернулся он буквально через минуту с круглыми от растерянности глазами:

— Данилыч, мешка-то нет. Мешок-то сперли!

Данилыч выругался и кинулся на поиски пропажи.

— Полмешка шишек, — с досадой приговаривал он, осматривая каждое дерево. — Полмешка шишек. Задаром сгинули! Просто задаром!

Мешка и след простыл.

— Так вам и надо, — заявила Ирка. — Нечего браконьерством заниматься.

— Помалкивай! — прикрикнул на нее Славик. — Ты-то кто такая?

— Это моя племянница, и говорит она совершенно правильно, — ответил дядя Веня. — Кто за дармовщинкой погонится, тот все добро и потеряет. Слыхал такое?

Ушли шишкари ни с чем. Даже тех шишек не собрали, которые от последнего удара на землю попадали.

— Можете собрать, — разрешил ребятам дядя Веня и нахмурился.

— А откуда вы этого Данилыча знаете? — спросила у него Ирка, пока мальчишки ползали по земле и собирали шишки.

— Он живет в соседнем поселке и, можно сказать, является сотрудником нашей станции.

— Сотрудником? — изумилась Ирка.

— Вот именно. Мы с ним по рации связываемся, когда надо какую-нибудь информацию в город передать. У него телефон есть, он тут же звонит в город и сообщает все, что требуется.

— Зачем же вы браконьера в сотрудники взяли?

— Вообще-то раньше никто его за этим занятием не замечал. Бес попутал, видно. Или Славик. Этот браконьер известный. То на нерпу охотится, то на соболей капканы расставляет, то вот колотушкой размахивает.

— А куда же все-таки их мешок подевался? — спросил Владик, протягивая дяде Вене самую большую шишку.

— Вот уж не знаю. Наверное, другие браконьеры увели. Вор у вора дубинку украл. Им-то, конечно, обидно. Мало того, что мы колотить помешали, так еще и мешок исчез. Славик, тот небось думает, что мы мешок и забрали.

— Когда же? Мы все здесь были.

Витька снова решил пошутить:

— Это снежный человек мешок украл, не иначе. Я где-то читал, что он исключительно кедровыми орехами питается. Вернее, шишками. Так прямо шишку целиком в рот запихивает — ам! — и нет шишки! Полмешка — это как раз ему на завтрак.

Владик сердито отмахнулся:

— Я же серьезно! Неужели вас не настораживает, что у Севы пропадает бритва, у шишкарей — мешок с орехами.

— Пока не настораживает, — ответил дядя Веня. — Летом в этих местах много разного народу шатается. Кого только нет. И браконьеры, и туристы, и просто любопытные. Это только так кажется, что места дикие, необитаемые. Так что лично я пока эти пропажи воедино не связываю. Темнеет уже. Давайте назад поворачивать. Ушли мы далеченько, шагать долго придется, а к темноте надо на станцию вернуться. А то в тайге у костра ночевать придется.

— А за ночь со станции все вынесут, — добавила Ирка.

— Вот именно.

Ночевать в тайге не пришлось. И на станции все было в целости и сохранности.

— Никто на научные приборы не позарился, — сказал дядя Веня. — Шишки ценнее. Ну что, устали?

Ребята устали. Так сильно, что замертво упали на кровати.

— А ужинать? — напомнил дядя Веня. — Ладно-ладно, отдыхайте, я что-нибудь приготовлю. Я-то к таким нагрузкам привык, а вам с непривычки тяжеловато. Ничего! Через две недели не такие расстояния проходить сможете.

Наконец-то Черский был свободен от унизительной службы в штрафной роте. Иркутск — город ссылки и неволи — показался ему раем. Он дышал и не мог надышаться воздухом невероятной свободы.

Он по-прежнему оставался каторжником, ссыльным. По-прежнему ходил отмечаться в участок. По-прежнему не мог самовольно покидать город. Но зато теперь он мог заниматься наукой в свое удовольствие.

Так уж получилось, что Сибирский отдел Русского географического общества состоял из таких же ссыльных, как Черский. Большинство ученых — такие же поляки-повстанцы. Общая судьба объединяла, а общая преданность науке притягивала.

Черский числился писарем и библиотекарем, но на самом деле канцелярской работой его не загружали. Коллеги очень быстро оценили исследовательский дар молодого ссыльного и поручали ему сложные научные изыскания.

Однажды в отдел вошел седой человек. Это был Чекановский. Тот самый, с которым когда-то они вместе отправлялись в сибирскую ссылку. Тот, на которого Черский равнялся все эти годы. Черский вскочил:

— Александр Лаврентьевич! Здравствуйте! Вы меня не помните? Я — Ян Черский. Мы познакомились с вами на этапе.

Чекановский угрюмо, исподлобья поглядел на Черского и сказал:

— Да-да, кажется, припоминаю.

Черский был поражен той переменой, которая произошла с его неунывающим другом. Чекановский теперь редко улыбался и вообще никогда не смеялся. Он стал замкнутым, нелюдимым, необщительным.

— Что с ним?

— Он болен, мой мальчик, — ответил профессор Дыбовский. — У него душевное расстройство. Нам очень долго казалось, что он — несгибаемый, самый сильный, самый большой оптимист. Но ссылка подточила и его, уже тогда, когда позади оказались и тюрьма, и острог. Он занят наукой и будет заниматься ею до последнего вздоха, постарайтесь не обращать внимания на его болезнь. Он не любит, когда ему сочувствуют.

И Черский не обращал внимания. Он стал для Чекановского самым близким другом и самым любимым учеником.

Только теперь Черский становился настоящим ученым. Только теперь он учился делать выводы, классифицировать коллекции, ставить опыты.

Он никогда не хотел быть кабинетным ученым, поэтому радовался любой возможности поучаствовать в экспедициях своих друзей-исследователей. Восточные Саяны, сибирские реки, измерение вершин, составление геологических карт — все это увлекало Черского.

Письмо от академика Миддендорфа все-таки пришло. Академик писал, что коллекция Черского подтвердила его догадку и наделала шуму в ученом мире. И Черский снова вернулся к любимой палеонтологии. Это он в одном из путешествий открыл Нижнеудинскую пещеру — большое кладбище древних животных.

Он полюбил Иркутск за это счастье быть самим собой, быть нужным науке. Он писал статью за статьей, он работал по шестнадцать часов в сутки.

В его комнате ночами не гасли свечи. Глаза уставали, уставала спина, а надо было сделать то, написать это, отметить третье, не забыть четвертое.

Черский снимал комнату у бедной прачки. Домик маленький, и комнатка крохотная, а в соседней комнате — хозяйка с двумя дочерьми. Девушки с любопытством заглядывали в комнату постояльца: уж очень много у него камней, костей, каких-то приборов, книг.

А потом Черский узнал, что сестры никогда не обучались грамоте.

— Денег не хватает, чтобы в школу их отдать, — пожаловалась прачка.

— Я буду учить их бесплатно, — решил Черский и взвалил на себя еще и эту нагрузку.

Но девушки оказались способными, особенно младшая — Мавруша. Черский диву давался, как легко она схватывает самые сложные объяснения, с каким интересом вникает в научные вопросы, как быстро умнеет и взрослеет.

— Давайте помогу, Иван Дементьевич, — говорила она и часами переписывала рукописи Черского, без единой ошибки.

Она читала те книги, которые находила у учителя на столе, и Черский узнавал в ее пытливом уме самого себя. Он точно так же жадно впитывал в себя все новое и неизвестное.

Как хотелось ей побывать хоть в одной таинственной далекой экспедиции, куда уезжал на целые месяцы и годы ее учитель! Она говорила ему об этом, и он соглашался:

— Вот еще чуть-чуть подучишься, подрастешь, и я возьму тебя с собой. Ты будешь первой женщиной-исследователем.

За стеклами очков поблескивали улыбающиеся глаза, и Мавра не знала, серьезно он говорит или шутит.