Тайная жизнь растений

18

Брат особого рвения не проявил. С какой стати, спрашивал он, ехать в Намчхон, где он ни разу не был — с этим местом его ничто не связывает. Когда я рассказал ему о просьбе матери, он отреагировал очень эмоционально и негативно. Учитывая его нелюдимый характер (который не был присущ ему от рождения — до армии он был активным, рисковым человеком), подвигнуть его на путешествие в незнакомое место без весомой причины было нелегко. Я сказал ему о звонке матери, но переломить упрямство, с которым он отказывался, было трудно. Хоть я и не знал точно, что у него на уме, мне показалось, что мои слова его напугали — это еще больше усложняло мою задачу. Он настаивал, чтобы я объяснил ему, зачем мать вызывала его к себе, но ответить я не мог, и брат, словно желая показать, что ничего другого от меня и не ожидал, кривил губы в странной усмешке.

— Сам и поезжай, а я в эти игры играть не собираюсь, — говорил он мне тем же тоном, не меняя выражения лица.

Я отвечал, что мать ждет именно его, а я был нужен всего лишь как водитель, но брат только качал головой.

Делать нечего, надо было обращаться к отцу за помощью, и я пошел в его комнату.

— Так наша мама сейчас в Намчхоне?

Отцу явно было не все равно. Он отвернулся от доски с шашками и смотрел прямо на меня — судя по реакции, на него известие произвело большое впечатление. Я понимал, что сболтнул лишнее, но, делая вид, будто ничего не знаю, сказал, что наверно она там; еще прибавил, что было бы интересно узнать, к кому она могла поехать туда. Отец, казалось, задумался о чем-то, а потом, сжав губы как человек, который, наконец, принял важное решение, направился в комнату к брату. Я пошел за ним. У брата он даже не присел, а только ласково сказал ему:

— Ухён, съезди. Я буду ждать…

Больше он не сказал ничего, но в том, что отец убедил брата, сомнений не было. Брат собирался было что-то спросить, но отец, не слушая его, вышел из комнаты.

Не только у брата, но и у меня вертелся на языке вопрос. Я был совершенно сбит с толку увиденной днем картиной — дом и пальма на вершине горы, двое под пальмой — все это будто привиделось мне во сне. По решительному поведению отца я видел, что он знал все — и то, что мать позвала в Намчхон нас с братом, а именно — брата, и то, по какой причине она сама была в Намчхоне, и кто был тот человек, и в каких они были отношениях с матерью. Вопросы вертелись на языке, но я не задал их, и теперь мне вряд ли удастся спокойно заснуть.

Я думал, отец был в комнате, но он вышел в сад. Привычно было видеть отца, ухаживающего за цветами, но не в этот час — уже стемнело, поэтому его фигура над клумбами выглядела странно. Я стоял у входной двери и смотрел, как отец поливает цветы. Он чуть наклонялся вперед за лейкой, но казалось, что это гнетущая темнота заставляет его сгибаться. Мне стало жаль его.

Я задавался вопросом, был ли отец когда-нибудь счастлив. Почему-то мне казалось, что нет, и что сейчас он был несчастен как никогда. Что происходит между супругами, знают только они двое, но ни для кого не секрет, что мать была не особенно нежна с отцом. Ну и он, естественно, с ней тоже. Я не помню, чтобы они обменивались мнениями, всерьез обсуждая что-то, или, наоборот, чтобы дурачились и смеялись. Между ними не возникало разногласий и споров, но не значило ли это, что серьезные проблемы подтачивали их отношения изнутри? Ничего нет хуже, чем равнодушие, общение только по необходимости и полное неведение о делах друг друга. Закономерно возникал другой вопрос — счастлива ли мать? Однако после того случая в Намчхоне я был полон сострадания только к отцу, и мне было сложно бороться с этим. Наверно, необыкновенная сцена, свидетелем которой я стал, и значения которой я не понимал, вызывала во мне такие чувства. Моим первым порывом было рассказать обо всем отцу. Но нельзя было действовать под влиянием сиюминутной симпатии к нему, кроме того, открыть ему все было бы просто глупо, а мне меньше всего хотелось вновь становиться безрассудным, поэтому я сдержался. Мать обнажилась. На вершине горы под пальмой, пустившей корни в море, а верхушкой устремившейся в небо, моя мать разделась, не ведая стыда, как Ева в Эдеме, и легла с мужчиной. Стыд не покрывал их наготы. Эта странная картина, когда два неприкаянных тела соединились и стали одной совершенной плотью, напоминала торжественную церемонию. Да-да, это было больше всего похоже не на галлюцинацию, не на потустороннюю реальность, не на сон, а на некое таинство. Только вот что это было за таинство?

— Что все это значит? — спросил я отца, подойдя к нему сзади.

Он продолжал свою работу, как будто меня рядом не было.

— Ты сказал сейчас, чтобы брат съездил, что ты будешь ждать. Мне показалось, это значило, что в Намчхон мы едем не к матери. Ведь ты же не о ней говорил. Мне показалось, тебе известно что-то такое, чего не знаем мы. А еще я думаю, ты знаешь, зачем мать поехала в Намчхон, знаешь, зачем она зовет туда нас с братом. Ты…

Тут я замолчал. Отец резко обернулся ко мне и, показывая, что продолжать не надо, приложил палец к губам:

— Тсс…

Присев на корточки и нагнувшись вперед, он гладил листья молодых саженцев. Я не понимал, почему мне нельзя договорить, но замолчал и ничего не спрашивал.

Поглаживая листву, отец что-то пробормотал. Без сомнения, он говорил с растениями. Но я не уловил его слов. «А уж у деревьев-то точно ушей нет», — подумалось мне. Будто прочитав мои мысли, отец тихо сказал, что деревья все чувствуют.

— Проведи рукой по листьям.

Меня немного удивили его слова, но, наверно, отец знал, что говорит, ведь он целыми днями только и делал, что возился с растениями. Я дотронулся до листьев. Ничего, кроме ночной прохлады я не почувствовал. Я сказал об этом отцу. Он велел мне показать растению свою любовь и доверие.

— Это еще как? — поразился я.

— Любовь должна родиться у тебя в сердце, — объяснил он.

— Погладь ласково листья и прошепчи, что любишь их, — добавил отец. — Растения чувствуют через прикосновение, что у тебя на душе.

Отец говорил так искренне, что я не мог не прошептать листьям о моей любви. Но, как и прежде, я ничего не почувствовал. Деревья как будто не слышали моих слов и ничего не отвечали мне. Хотя даже если то, что говорил о растениях отец, было правдой, моя душа была устроена по-другому — мне ли понимать язык растений? Наверно, и пытаться не стоило. Все могло произойти только по обоюдному согласию и симпатии. Отец сказал, что тонкий покров листьев, к которому я прикасаюсь, тепл и мягок, как человеческое тело. Дотронувшись до поверхности листа, я ждал, когда он станет живым, бархатистым, похожим на кожу человека. Но я ничего не чувствовал. Я признался отцу, что у меня не получается. Отец ответил, что я просто не умею быть искренним.

— Растения читают, что в душе у людей. Я не могу этого объяснить, но говорят, что все растения обладают удивительной, сверхъестественной способностью чувствовать. В каком-то журнале была статья о том, как трепещут дубы, когда к ним подходят лесорубы, и как бледнеет и теряет цвет морковь при приближении зайца. Растения — чувствующие живые существа. Они знают, что такое боль, печаль, счастье. Они инстинктивно понимают, лжет человек или говорит правду. Если в любви есть неискренность, то ответное чувство никогда не зародится. Так же людям нужно быть честными, чтобы общаться с растениями.

Отец говорил так, будто передавал мне некое сокровенное знание. Я очень старался быть честным, полюбить эти деревья по-настоящему. Но ничего не происходило, листья не теплели и не делались мягче.

Отец подошел к другому дереву. Он снова что-то прошептал растению, но я, как и прежде, не разобрал слов.

Я тоже дотронулся до листвы другого дерева, пытаясь быть правдивым, как отец, пытаясь непритворно полюбить эти деревья. Но искренняя любовь — это сложно, поэтому откуда взяться симпатии у растения ко мне. Никакого ответа, я не чувствовал ничего.

Не потому, что я не доверял отцу. Не потому, что не понимал его. Безо всякой на то причины мне вдруг пришла в голову совершенно абсурдная мысль, что общение с растениями напоминает встречу с инопланетянами — бред какой-то, но я резко отдернул руку. Не знаю, понял ли отец, о чем я подумал или нет, но он не шелохнулся. Казалось, отец стал одним из садовых деревьев, к которым он прикасался. Желая показать, что пора заканчивать с этими странными играми, я несколько другим, чем до этого, тоном спросил, почему отец не ответил, зачем нам ехать в Намчхон — тут мне показалось, что какая-то мистическая энергия, исходящая от отца в темноте ночного сада, сопротивляется моим словам и заставляет так надтреснуто звучать мой голос. Мне показалось, что отец не считал себя обязанным отвечать на вопрос, заданный мной уже не в первый раз. Возможно, так и было. Такое поведение вообще в духе отца. Но я чувствовал себя уязвленным, отец казался мне чужим, как посланник другого мира, а если говорить точнее, воздух в саду непрерывно навевал мысль, что это я чужой здесь, мне было не по себе — хотелось поскорее уйти. Будучи не в силах совладать с собой, я попятился и пошел прочь из сада.

В ту ночь мне приснилось, что отец превратился в дерево. На его теле появились корни и ветви, из которых пробивалась наружу листва. Корни отца-дерева пронзали плотную почву и уходили глубоко вниз. Опускаясь, корни проходили сквозь рыхлую поверхность земли, прорубали жесткие глубинные слои и, в конце концов, достигали моря. Корни тянулись в разные стороны, будто дерево обхватило и прижало море к себе; вершина дерева врезалась в небосвод. Ствол венчали листья, напоминавшие крылья ветряной мельницы. Это была пальма, которая стояла на самой вершине крутого утеса, нависшего над холодной поверхностью моря. Тень от нее простиралась до самого края земли. А под деревом лежали обнаженные мужчина и женщина. Они стали частью друг друга. Он — ее частью, она — его. Так двое стали одним целым. Упавший с пальмы лист накрыл их. И тут видение пропало. Я отбросил одеяло и вырвался из сна.