Земля. Тайная история красок

Давным-давно существовал в Китае секретный цвет, настолько секретный, что, по легенде, лишь члены императорской семьи могли лицезреть его. Это цвет особого вида фарфора, и называется он «ми сэ», что в переводе означает «таинственный» (правда, в рамках европейской традиции это вовсе не фарфор, а керамика). Краску «ми сэ» изготавливали в IX–X веках, а потом многие столетия люди гадали, как же выглядел этот цвет и почему его хранили в такой тайне. Наверняка знали лишь одно — это оттенок зеленого, а об остальном могли лишь догадываться.

Периодически грабители, а иногда и иностранные археологи вскрывали гробницы и находили там зеленые сосуды, а через пару недель в какой-нибудь антикварной лавке за пределами Китая вдруг всплывала подобная керамика, причем утверждалось, что это и есть подлинный «ми сэ». А чуть позже более ответственные археологи при раскопках другой могилы обнаруживали очередной зеленый горшок, и он оказывался в витрине какого-нибудь музея с пояснением, что это, предположительно, «ми сэ». Но в 1987 году под развалинами рухнувшей пагоды обнаружили сокровищницу, где среди прочих артефактов нашелся и набор кухонной утвари, и вот тут-то ученые смогли с уверенностью заявить, что им в руки попали настоящие образцы легендарной керамики. Одиннадцать веков назад император принес их в дар, и с тех пор они были надежно спрятаны от посторонних глаз под замком, как и сейчас.

Услышав впервые об этом секретном фарфоре (по китайской традиции, это все-таки фарфор), я попыталась вообразить, на что он похож. Сначала я представила себе зеленоватый цвет морских волн на закате. Мне хотелось, чтобы слово «таинственный» означало что-то туманное, неуловимое, что-то ускользающее и еле видимое, как фигурки драконов на обычном китайском зеленом фарфоре. Потом, прочитав, что этот фарфор был темнее обычного, я стала представлять себе яркую яшму и блеск изумруда. Но когда я увидела расплывчатую фотографию этого самого «ми сэ», то была разочарована, поскольку на картинке оттенок казался грязно-оливковым и не выглядел чем-то особенным, неординарным.

Так родилась идея путешествия. Мне хотелось не просто увидеть воочию эту драгоценность в витрине, а разгадать совсем иную загадку — почему этот, как мне показалось, заурядный цвет завладел умами самых влиятельных и богатых китайцев эпохи Тан. В итоге мои поиски переросли в нечто большее. Я узнала, почему зеленый цвет так привлекал людей на протяжении долгих веков, изучила историю селадона (это разновидность китайского фарфора, названная, вероятно, в честь героя пасторального французского романа, пастушка Селадона, предпочитавшего одежду серо-зеленоватого оттенка) и обнаружила массу других зеленых красителей, секреты которых были утеряны. Но обо всем по порядку.

Храм Фамэнь расположен в двух часах езды от города Сиань, бывшего столицей Поднебесной более тысячи лет. В VIII и IX веках, на пике расцвета города, здесь жило около двух миллионов человек, а назывался он тогда Чанъань, что в переводе означает «Вечное спокойствие». Каждое утро от укрепленных стен города отправлялись на запад караваны, груженные шелками, специями, керамикой, винами и другими предметами гордости Срединного государства. До Фамэня, по тогдашним меркам, было три-четыре дня пути, здесь караван останавливался передохнуть, и многие купцы, считавшие, что подношение Будде поможет в пути, отправлялись помолиться.

Некогда это место являлось центром буддизма в Китае. Храм возвели около восемнадцати веков назад, и сразу стало ясно, что он отныне будет привлекать толпы суеверных торговцев, которым предстояла тяжелая дорога. К началу правления династии Тан храм разросся в целый комплекс с дюжиной построек и сотней монахов, но, что еще важнее, здесь хранилась священная для буддистов реликвия — фаланга пальца Будды. Невероятное везение, учитывая, что тело Будды, если верить историческим запискам, сожгли. Якобы кто-то из монахов поднял мощи из пепла, по крайней мере, так гласила легенда, получившая распространение в VII веке. Ицзун, восьмой император династии Тан, захотел увидеть реликвию. Он отправился в Фамэнь и даже одолжил у монахов палец и целый год возил его с собой по стране, правда, это не спасло императора от смерти. Когда в 874 году двенадцатилетний наследник императора вернул драгоценность на место, монахи уже заподозрили, что мощи не спасут от скорой кончины и династию Тан. Юный император все же попытался умилостивить судьбу и даровал храму сокровища, в том числе и тот самый фарфор «ми сэ».

Я добралась до Фамэня после полудня. Даже местоположение храмового комплекса звучало весьма поэтично: «к югу от гор Ци, к северу от реки Вэй, в загадочном краю». Мы переехали через реку Вэй и оказались среди причудливых пещер, вырезанных в известняке, словно пересекли невидимую границу и прошли воображаемый сторожевой пост. Танский поэт писал: «Земля в Чжунгуане так плодородна, что даже горькие травы приобретают здесь сладость». Возможно, он говорил метафорически о святости и продажности, но пока что мне все здесь очень нравилось.

Что я знала о селадоне? Когда, впервые попав в Гонконг, я сталкивалась с этой разновидностью фарфора в музеях, антикварных лавках и частных коллекциях, то никак не могла взять в толк, что же в нем такого особенного. Цвет селадона меня не привлекал ни капли: его можно было определить как невзрачный, невнятный, бледный. Но потом я полюбила его, мне стали нравиться утонченность селадона и те еле заметные фигурки на стенках, которые скрывались под глазурью и открывались зрителю, если рассматривать фарфор на просвет. Некоторые изделия кажутся поврежденными, поскольку по их поверхности, словно паутинка или сеточка морщин, бегут тонюсенькие трещинки, так называемый кракелюр, что для европейца кажется странным. Мне подобная техника ужасно не понравилась, а вот китайцам кракелюр напоминает структуру яшмы, потому эти изделия высоко ценятся. Ну и ну: трещины на фарфоре считаются красивыми. Однако Розмари Скотт, консультант на аукционе «Кристи», объяснила мне, что, как ни парадоксально, изделие ценится именно за свое несовершенство, поскольку кракелюр — это искусство: «Здесь необходимо чувство меры, нельзя переборщить, при этом мастер знает наперед, что получится, и иногда специально просчитывает все так, чтобы трещинки появлялись уже после обжига, на готовом изделии».

Я знала, что само название «селадон» не китайское и существует две версии его возникновения. По одной считается, что название происходит от имени объявившего войну крестоносцам правителя Саладина, который в 1117 году преподнес сорок фарфоровых изделий зеленоватого оттенка султану, хотя лично мне кажется странным называть фарфор в честь мусульманского полководца. Вторая версия, про которую я уже упоминала чуть выше, мне нравится куда больше: считается, что слово «селадон» происходит от имени героя пасторального романа «Астрея», предпочитавшего одежду серо-зеленоватых тонов. Роман быстро переложили в пьесу, и вскоре весь Париж носил костюмы и платья подобного цвета, а позднее в моду вошел изысканный китайский фарфор того же популярного оттенка.

Даже несмотря на смог, я увидела за несколько километров перестроенную пагоду монастырского комплекса. В свое время она, наверное, казалась чудом, этакий тринадцатиэтажный «небоскреб», архитектурная доминанта. Хотя во времена династии Тан вид несколько отличался, поскольку та пагода, которую посетил император Ицзун, была из дерева и всего в четыре этажа. Кирпичную возвели уже при династии Мин, но, к радости современного научного сообщества, она не простояла тысячу лет, как, наверное, мечтали архитекторы. На многие годы пагода в Фамэне стала китайским вариантом Пизанской башни, поскольку медленно, но верно клонилась к земле, а во время сильного ливня в 1981 году половина строения просто обвалилась. В результате никто не пострадал, зато свершилось настоящее чудо. Едва только рабочие разобрали завалы, как обнаружили потайной ход в сокровищницу, и в Сиань тут же прибыла команда археологов.

Когда сын Ицзуна Сицзун в 874 году привез драгоценный палец Будды обратно, эпоха династии Тан, правившей с 618 года, уже подходила к концу. В искусстве это выразилось в переходе от утонченности к гротеску. Политическая ситуация также накалялась. Накапливалось недовольство крестьян властью евнухов, которые значительно укрепили свои позиции при дворе, да и налоговое бремя становилось непосильным. В итоге в 907 году династия Тан пала, и начался период анархии, который вошел в историю под названием Пяти Династий, но уже в 874 году все, кроме, пожалуй, зажравшихся евнухов, видели, что перемены неизбежны. За четырнадцать лет до этого по стране прокатилась волна восстаний, а сейчас новый мятеж назревал на востоке. Реликвию вернули в монастырь, устроив соответствующие церемонии, о чем сохранились записи в династийных хрониках, и спрятали в особом тайнике вместе с дарами от императора.

Как же об этой сокровищнице могли забыть? Фольклорная память отличается живучестью и преемственностью. К примеру, когда в 1978 году открыли знаменитую Терракотовую армию, то выяснилось, что местные жители знали все это время о том, что под землей погребено целое войско глиняных истуканов. Было бы крайне странно, если бы в XVI столетии, когда снесли деревянную пагоду и вместо нее возвели кирпичную, никто не заметил потайной ход, учитывая, что веками ходили слухи о несметных сокровищах, спрятанных в основании этой самой пагоды. Видимо, настоятели монастыря все двенадцать веков очень тщательно охраняли тайну. В этом лично для меня и заключается величайшая из загадок селадона — почему никто из монахов не пробрался тайком, чтобы хоть одним глазком посмотреть, что же хранится в подвале.

Вообще-то строители, которые занимались укреплением падающей пагоды в 1939 году, видели потайной ход, но поскольку тогда у границ страны стояла японская армия, они поклялись никому не рассказывать об увиденном и сдержали слово, пронеся секрет через хаос войны, потом революции 1949 года и ужасы «культурной революции», охватившей страну в 1960–1970-х годах. Наконец, в 1980-е наступила эпоха возврата к традиционным культурным ценностям, и тут, по удачному стечению обстоятельств, секрет пагоды в Фамэне открылся сам собой.

Сейчас сокровищницу демонстрируют посетителям через уродливое окошко, обрамленное алюминиевой рамой, а также показывают копию в полную величину в соседнем музее. Одна из стенок потайного хода сделана из стекла, но нетрудно представить, что увидели археологи, когда впервые в апреле 1987 года отодвинули тяжелый валун, загораживающий проход, и оказались внутри.

Первое, что встретила на своем пути команда археологов под началом профессора Хань Вэя из НИИ Археологии провинции Шэньси, — две статуи львов, охранявших сокровищницу, с зелеными когтями и красными пятнами на шкуре. Затем ученые, скорее всего, испытали некоторое разочарование, поскольку львы были единственными цветными пятнами во всей композиции. Никаких тебе сокровищ, только темная черепица. Археологи даже заподозрили, что кто-то успел побывать здесь до них и, возможно, все ценности уже похищены, но тут заметили еще одну небольшую дверку в дальнем конце комнаты, над которой красовалось резное изображение духа, защищавшего от нежданных гостей. А за этой дверцей их ждала настоящая пещера Аладдина: море цветных шелков, филигранное золото, синее персидское стекло и, наконец, скромные чаши зеленого цвета, которые я так жаждала увидеть.

Наиболее важной находкой оказались две черные каменные стелы, на которых были вырезаны изображения предметов, принесенных в дар императором: если бы не они, то споры по поводу того, «ми сэ» это или нет, до сих пор бы не утихали. В китайской литературе сокровищницу с гордостью назвали «подземным дворцом», но, пожалуй, это слишком громкое заявление. Длина туннеля составляет всего около двадцати метров, а высота дверей не превышает метра, так что взрослому человеку приходится сгибаться в три погибели, но по сути это одно из величайших археологических открытий на территории Китая в XX веке, уступающее разве что обнаружению Терракотовой армии.

В этой истории существовало еще одно затруднение, которое я назвала бы «Загадкой трех лишних пальцев» и о котором стоит сказать пару слов. В 845 году, за двадцать девять лет до того, как сокровища были спрятаны в основании пагоды, двоюродный брат Ицзуна по имени Уцзун, ярый приверженец даосизма, запретил буддизм. Настоятель монастыря понял, что нужно спасать реликвию, и велел изготовить три фальшивых пальца и специальные шкатулки наподобие русских матрешек: коробочка меньшего размера вкладывалась в коробочку побольше. Когда спустя три десятилетия сокровищницу запечатали, то решили спрятать в ней не только настоящий палец Будды, но и три фальшивых в целях предосторожности. Глядя на них, понимаешь, что настоятель действовал в спешке. Два пальца лишь отдаленно напоминают человеческие, а третий и вовсе толстый, как свиное копытце. В итоге наиболее похожую подделку положили в самой последней комнатке, упаковав в восемь коробочек-матрешек, а настоящий палец спрятали в третьей, чтобы он казался куда менее важным. Я нашла небольшую статейку о том, как было сделано открытие. Там рассказывалось, что профессор Хань, чтобы понять, какой из пальцев настоящий, лизнул его с разрешения коллег. В той же статье описывался и зеленый фарфор, названный «изысканным». Разумеется, я загорелась желанием увидеть его своими глазами.

То, как в Фамэне миллионам туристов демонстрируют реликвии, напоминало истории о танских монахах, которые искусно прятали ценности, создавая подделки. Местный музей, уж не знаю, намеренно или нет, делал нечто подобное. Подлинные шедевры выставили в четырех отдельных залах вперемешку с огромным количеством реплик. Я пыталась найти настоящий танский селадон, но постоянно натыкалась на копии чайных сервизов, демонстрировавшиеся бок о бок со старинными бронзовыми статуэтками и шелками, расшитыми золотыми нитями тоньше человеческого волоса. Часы тем временем уже показывали начало пятого. Музей скоро закрывался. Я увидела много диковин, но, увы, не то, ради чего сюда приехала. Я в шутку сказала себе, что селадон оправдывает свое название «таинственного» и прячется от меня, но, по правде говоря, начала беспокоиться. Смотритель отправил меня в другой зал, указав на неприметную дверку, на которую я даже не обратила внимания, и там среди изделий из золота и серебра я наконец увидела несколько керамических изделий зеленого цвета. Как раз в тот день местные документалисты снимали один из экспонатов, небольшую бутылочку. Я попыталась прорваться через толпу телевизионщиков, но меня вежливо отправили посмотреть золото. Какое-то время мне пришлось, сдерживая нетерпение, топтаться у витрин с золотыми жертвенными чашами (которые во времена Тан вытеснили селадоны) и ранними танскими чайными сервизами, пока наконец мне не позволили полюбоваться зеленой керамикой. Как я и боялась, селадоны с первого взгляда показались весьма невзрачными, и их красота не впечатлила меня. Вообще-то все эти изделия, кроме разве что той бутылки, на которой сосредоточил внимание режиссер фильма, язык не поворачивался назвать утонченными. Я поняла, что не смогу сразу разгадать секрет их красоты, в то же время мне захотелось отвернуться от невзрачных селадонов и пойти посмотреть и на другой фарфор зеленого цвета, более поздний.

В 960 году в Китае воцарилась династия Сун, положившая конец хаосу эпохи Пяти Династий и правившая страной чуть более трех столетий. При Сун о «ми сэ» почти полностью позабыли — последнее упоминание о нем содержится в хрониках 1068 года, — поскольку нашли более достойный объект, а именно фарфор, который получил название «чай», в честь императора Шицзуна, носившего клановое имя Чай.

Шицзун зарекомендовал себя как просвещенный человек, грезивший об объединении Поднебесной и всерьез увлекавшийся искусством. Однажды император велел привести местного гончара, и когда тот спросил, что он может сделать, Шицзун ответил стихами: «Стоит буре пройти, и сквозь дымку мелькнет неба синь».

Мастер вернулся к себе и создал настоящий шедевр. Поэты описывали этот фарфор так: «Синий, как небо, блестящий, как зеркало, тонкий, как бумага, и звонкий, как музыкальный инструмент». Однако ни одного изделия из этого фарфора не сохранилось. Некоторые ученые считают, что легендарный фарфор — это гениальная мистификация, которую поддерживали на протяжении веков переписчики династийных историй, но мне кажется, что возможно и несколько иное объяснение. Да, сама идея голубого цвета, соперничающего по яркости с небом, прекрасна. Может быть, описывая подобную красоту, авторы жаждали вызвать ее к жизни. Один из китайских ученых предположил, что «чай» — это новое название «ми сэ», которое закрепилось после того, как Шицзун преподнес ценный фарфор в дар, и в приведенном выше стихотворении более важно упоминание дымки, а вовсе не синего неба.

Фарфор, выставленный в Фамэне, не был синим, да и не отличался особой тонкостью, чтобы резонировать, как музыкальный инструмент, а на некоторых экспонатах даже виднелись коричневатые полоски. Я вспомнила разговор с Розмари Скотт. Когда она впервые в 1980-х услышала, что «ми сэ» найден, то поначалу пришла в восторг. Но, увидев находки, Розмари, как и многие, ощутила разочарование: «Я заметила следы бумаги, в которую были завернуты горшки, и удивилась, почему ее не убрали, а потом сообразила, что в то время бумага была на вес золота. Это все равно что завернуть посуду в тончайший шелк. А на одной из чаш отпечатался рисунок с бумаги — молодая девушка с цветами в волосах». Сама Розмари склонна объяснять популярность «ми сэ» китайской традицией мифологизировать искусство — все, что окутано тайной, ценится больше: «Китайцам нравилась сама идея избранности, секретности, так вполне обычные вещи становились необыкновенными». Кроме того, Розмари отметила, что в китайском языке слово «ми» многозначно и оно также означало «скрытый», то есть в данном случае «отложенный для семьи императора».

Фарфор «ми сэ», выставленный в Фамэне, изготовлен в мастерских Шанлиньху, в горах провинции Чжэцзян к югу от Шанхая, где добывают глину отличного качества. Танский поэт Лу Гуймэн писал: «В осенний день из печей достают тысячи чаш, зеленых, словно трава в горах». Происхождение «ми сэ» будоражило умы ученых последующих эпох. На самом же деле изделия приобретали зеленоватый оттенок благодаря железу, содержащемуся в глине: чем больше железа, тем зеленее готовая керамика. Большинство селадонов делают из глины с двухпроцентным содержанием железа, а «ми сэ» — из глины с содержанием железа три процента. Глина же с содержанием железа более шести процентов чернеет.

Мне вспомнилась история о зеленом цвете, услышанная от буддийского монаха в Индии. Подобную легенду я прочитала и в книге Манлио Брусатина «История цвета», правда, в его варианте все заканчивается куда печальнее и главный герой сходит с ума. Мне больше нравится версия индийского монаха, которая всегда казалась мне аллегорией медитации.

Однажды маленькому мальчику во сне явилось божество и сказало: «Я научу тебя, как получить все, что ты хочешь, — деньги, друзей, власть. И даже мудрость. Это несложно. Нужно просто закрыть глаза и представлять себе цвет морской волны». Мальчик послушно закрыл глаза, но вместо этого ему представлялись яркая зелень и серость раннего утра. Он пробовал снова и снова, и это стало навязчивой идеей. Тогда мальчик попытался подумать о красном, но теперь, увы, зеленый заволакивал все его мысли. Много лет, вспоминая свой сон, он пытался сидеть без движения и не думать о зеленом, но у него так и не получалось. Мальчик вырос, повзрослел, состарился, и наконец, когда он стал глубоким старцем, то смог однажды закрыть глаза, а его сознание осталось чистым, словно белый лист бумаги. Старец открыл глаза и улыбнулся. Как объяснил мне монах, «он понял, что получил все, что хотел».

Музей в Фамэне уже закрывался, и смотритель внимательно следил, чтобы посетители под шумок не сфотографировали драгоценные экспонаты. Забавно, что этот юноша проводил с императорским фарфором наедине больше времени, чем кто-либо еще, кроме разве что самого Ицзуна. Он жил бок о бок с этими зелеными чашами и той бутылочкой, которую мне так и не дали толком рассмотреть. Может быть, он знает ответ на мой вопрос?

— Вам нравится фарфор «ми сэ»? — спросила я.

— Кому? Мне? — удивился смотритель.

— Ну да, вам.

— Сначала не нравился. Знаете, по китайской традиции положено любить золото и серебро, так что сперва мне казалось, что эти горшки ничего собой не представляют. — Он махнул рукой в сторону зала, где в витринах блестели золотые и серебряные изделия, которые я рассматривала двадцать минут назад, ожидая, когда съемочная группа закончит работу. — Но потом я понял, что ошибся и «ми сэ» ценнее, чем все золото и серебро, вместе взятое.

Я спросила, что он имеет в виду.

— Понимаете, золото — всего лишь металл, олицетворяющий роскошь, а селадон воплощает простоту природы и гармонию.

Смотрителя звали Бай, ему исполнилось двадцать, и он работал в этом зале уже два года. Когда после его слов я снова посмотрела на коричневато-зеленую керамику, то впервые поняла ее прелесть. Представьте, что вы император, вы спите на золоте, едите с золота, вы окутаны шелками, ездите на паланкине, а еду вам подают нефритовыми палочками. Разве вам не захочется чего-то земного? В случае с династией Тан императору не хватало именно простоты. Кроме того, императоров воспитывали в атмосфере взаимовлияния различных учений. Буддизм учил тому, что все течет и меняется, нет ничего вечного. Добавьте к этому даосизм, в котором зеленые горы, окутанные легкой дымкой, символизировали чистоту природы и возможность обрести бессмертие. Таким образом, слегка поблекший зеленый цвет селадонов казался императору воплощением простоты и чистоты.

А уже позже, через несколько дней после того, как я покинула Фамэнь, меня вдруг осенило. Палец Будды, говорившего о непостоянстве бытия, — это напоминание о природе иллюзии, а оливково-зеленый фарфор «ми сэ» — напоминание об иллюзии природы.

Секрет селадона

Да, существовал «секретный» селадон, но помимо этого существовал и секрет селадона. Возможно, это была, выражаясь современным языком, всего лишь успешная рекламная кампания, или же потребители искренне верили в исключительность селадона, но как бы то ни было, много веков считалось, что селадон обладает чуть ли не магическими свойствами. К примеру, в Юго-Восточной Азии полагали, что лучшие китайские кувшины обладают душой и могут «говорить» или, по крайней мере, издавать приятный для слуха звон. У султана Борнео был кувшин, обладавший пророческими свойствами: по легенде, он заплакал накануне смерти супруги султана. Лусон, крупнейший остров Филиппинского архипелага, прославился говорящими кувшинами, которым местные жители даже дали имена. Самый известный — Магсави. Считается, что якобы он сам по себе отправлялся в путешествие, чтобы повидать свою возлюбленную — другой говорящий кувшин. По легенде, у них даже родился малыш. Как вы можете догадаться, тоже говорящий кувшин, только совсем крохотный.

В Центральной Азии селадоны также пользовались бешеной популярностью среди покупателей, поскольку считалось, что они могут спасти владельцу жизнь. Полки дворца Топкапи в Стамбуле ломятся от сотен селадонов, собранных турецкими правителями. Мусульмане верили, что селадоны способны обезвреживать ядьт, Вот что рассказал мне признанный специалист по исламу профессор Майкл Роджерс, предварительно заметив: «Уж не знаю, откуда пошла такая легенда, но подозреваю, что из Европы». В начале XVIII века один из правителей империи Великих Моголов решил провести эксперимент. Двух преступников, приговоренных к смертной казни, заставили есть отравленную пищу: один ел из обычной посуды, а второй — с селадона. Разумеется, умерли оба.

Забавно, что легенда о способности выступать в качестве противоядия существует и ныне, но касается уже фарфора совсем другого оттенка. Несколько месяцев спустя я посетила уникальный антропологический музей Питта Риверса в Оксфорде и там наткнулась на красновато-коричневый чайный сервиз, точь-в-точь как те, что продавали в антикварных лавках в Кабуле и Пешаваре. Он совершенно не вписывался в экспозицию. Оказалось, что его изготовил англичанин, живший в Москве. Франц Гарднер перебрался в Россию в 1766 году и остался там, открыв фабрику в селе Вербилки Московской губернии, поскольку оказалось, что его керамика пользуется успехом у русской знати. Гарднер даже являлся официальным поставщиком двора Ее Величества Екатерины И. После 1850 года гарднеровский фарфор стали в огромных количествах экспортировать в Азию, где он популярен до сих пор. Считается, что если на фарфоровое блюдо этой марки положить отравленную пищу, то оно тут же треснет.

Отравители возвращаются

В тот же день в Оксфорде я пыталась выяснить, когда появился самый ранний фарфор на Британских островах. В книге, изданной в 1896 году, я вычитала, что у архиепископа Уорхэма была чашка «цвета моря», которая ныне хранится в alma mater архиепископа, в Оксфорде, где Уильям Уорхэм, прежде чем стать архиепископом Кентерберийским, изучал юриспруденцию. В одном из залов Нью-Колледжа, служившем раньше столовой, висит портрет Уорхэма, с которого на нас смотрит уставший грустный мужчина с мешками под глазами. Он запечатлен на фоне пышных драпировок, которые, скорее всего, привезены с Востока, но нигде никаких следов зеленой чашки. Я спросила у охранника, который работал здесь уже шестнадцать лет и собирался в скором времени выйти на пенсию, слышал ли он что-нибудь о чашке, но, увы, получила отрицательный ответ. Я призналась, что прочла про эту чашку в книге столетней давности, но охранник сказал, что это не имеет значения, поскольку здесь ничего не теряется, и дал адрес хранительницы архива.

Оказалось, что охранник прав и чашка Уорхэма все еще хранится в Оксфорде. Мне даже любезно прислали фотографию, которую сделали не так давно по требованию страховой компании. Я пришла в восторг. Чашка по цвету напоминала морские водоросли, правда, картину чуть портила нелепая золоченая подставка, весьма вычурная и казавшаяся безвкусной. Когда впервые делали опись экспонатов, то составитель не знал, к какой категории отнести чашку, поскольку не видел до сих пор ничего подобного, и решил употребить латинское слово «ляпис», то есть «камень».

Достопочтенный Уильям Уорхэм стал архиепископом Кентерберийским в 1504 году. Он, по сути, являлся ведущим британским дипломатом, обсуждавшим такие скользкие вопросы, как, например, брак Екатерины Арагонской и принца Артура. Время было непростое, особенно для ведения переговоров, и неудивительно, что на портрете Уорхэм выглядит таким усталым. Скорее всего, в услужении архиепископа состоял специальный дегустатор, посещавший с ним официальные приемы, и, вероятно, кто-то, узнав о чудесных свойствах селадонов, подарил священнику чашку в благодарность за хорошо проделанную работу. В Оксфорде считают, что это подарок эрцгерцога Фердинанда Красивого. Говоря современным языком, подарок эрцгерцога можно сравнить с легким, почти невесомым и невидимым под одеждой бронежилетом.

Вообще-то предметы азиатского искусства добрались до Европы раньше, чем чашка Уорхэма; по крайней мере, со Средних веков крестоносцы начали привозить диковины с Востока, а скорее всего впервые это сделали еще викинги. Но когда в начале XVII века открылись торговые пути, «Восток» заполонил гостиные Парижа, Лондона и Москвы, причем неважно, откуда привозились предметы искусства — из Персии, Индии или Японии, — пока что европейцы не очень хорошо разбирались в разнице азиатских культур, поэтому когда они сами начали создавать «шинуазри», то есть имитировать китайский стиль, то на обоях на ветвях деревьев, нарисованных в традициях исламского искусства, охотно сидели китайские птички.

Зеленый ассоциировался в те времена с индийским мистицизмом, персидской поэзией и буддийскими картинами, но еще большую популярность он обрел в 1790-х, когда началась эпоха романтизма, а ведущие поэты воспевали красоту природы. Правда, в том, что касается зеленой краски, стоило бы отбросить сентиментальность и проявить максимум осторожности, но об этом чуть позже.

В Чатсуорт-Хаус в Дербишире можно увидеть наглядный пример того, как популярен был тогда зеленый цвет, а именно комплекс комнат, названный в честь осужденной на смерть знаменитости, которая останавливалась там семь раз, пока находилась под домашним арестом. Комнаты Марии Стюарт были богато украшены в 1830-х годах по настоянию шестого герцога Девонширского, вошедшего в историю под прозвищем Герцог-Холостяк и прославившегося страстью к стильным вещицам и умением без устали окружать себя красотой. Из семи комнат шесть декорированы в зеленой гамме, отчего возникает ощущение, будто идешь по экзотическому лесу. Самое поразительное — это китайские бумажные обои ручной работы: зеленые завитки с птицами и цветами. Вообще китайские обои впервые попали на английские стены еще в 1650 году. Примечательно, что и по прошествии ста восьмидесяти лет они оставались достаточно модными, чтобы отвечать вкусам разборчивого герцога. В 1712 году парламент даже вводил налог на обои в надежде использовать полученные деньги для ведения войны за испанское наследство. Налог был отменен в 1836 году, именно тогда герцог и начал перестраивать фамильный особняк. Правда, мода на шинуазри продлилась еще около десяти лет, а затем викторианскому обществу захотелось чего-то новенького, и англичане решили оживить традиции готики, Древней Греции, Древнего Египта и Византии.

В доме также есть комнаты герцога Веллигтонского, поскольку он гостил в Чатсуорт-Хаус. На стене одной из них висит портрет его заклятого недруга — Наполеона, кисти Бенджамина Роберта Хэйдона. Мы видим Наполеона со спины, смотрящим вдаль на море. Неудивительно, что он расстроен, — он только что потерял империю. Увы, даже интерьер дома на острове Святой Елены не способствовал поднятию настроения, скорее наоборот, зеленые обои в спальне Наполеона, можно сказать, свели его в могилу.

В 1821 году Наполеон умер в возрасте сорока одного года, а через пару лет на продажу выставили прядь волос, якобы принадлежавших полководцу. Правда, настоящая сенсация грянула через сто сорок лет после этого, когда прядь волос в очередной раз попала на аукцион и новый владелец провел химический анализ, в результате которого возник вопрос — действительно ли Наполеон умер от рака, как утверждали его личные врачи, или же за те шесть лет, что он провел в изгнании, случилось что-то еще? Дело в том, что в волосах были найдены следы мышьяка, что указывает на отравление.

В своих дневниках Наполеон постоянно жалуется на влажный климат и на нового губернатора сэра Гудзона Лоу, которого недавно назначили на этот пост. Как писал один из биографов Наполеона: «Вся трагедия ситуации заключалась в том, что тот, кто умел лишь командовать, стал узником того, кто умел лишь подчиняться приказам». Лоу отлично понимал это и тоже ненавидел Наполеона всем сердцем, но вот мог ли он убить его?

Есть еще одно возможное объяснение того, откуда в волосах полководца оказался мышьяк, и оно связано с краской. В конце XVIII века шведский химик Карл Вильгельм Шееле выделил чистый хлор и изобрел ярко-желтую краску, которая впоследствии получила название «желтый Тёрнера», поскольку британский промышленник украл рецепт, а затем, почти случайно, экспериментируя с мышьяком, получил зеленую краску потрясающего оттенка. В этот раз Шееле не повторил прошлых ошибок, запатентовал изобретение и сам стал производить новую краску. Правда, кое-что беспокоило химика. Об этом известно из его написанного в 1777 году письма к другу: Шееле считал, что покупателей стоит предупреждать о потенциальной опасности, поскольку краска эта крайне ядовита. Но в итоге жажда славы и денег пересилила муки совести, и вскоре новый краситель уже вовсю использовали для производства краски и обоев, а пребывавшие в неведении люди радостно наклеивали ядовитые обои на стены. Возможно, здесь и крылось объяснение загадки, отчего погиб узник острова Святой Елены. В 1980 году один британский профессор, выступая по радио, в шутку сказал, что ужасно хотел бы взглянуть, какими обоями была оклеена спальня Наполеона. Каково же было его изумление, когда пришло письмо от одной из слушательниц, которая сообщала, что может предоставить образец обоев, поскольку ее предок в свое время оторвал кусок обоев в комнате, где умер Наполеон. Обои оказались такие: на белом фоне зеленый орнамент в виде лилий, и анализ выявил наличие мышьяка.

Врачи довольно долго не реагировали на случаи отравления. Только в январе 1880 года, более чем через сто лет после того, как Шееле изобрел свою «убийственную» краску, исследователь по имени Генри Карр выступил перед членами Лондонского общества искусств, держа в руке образец очень симпатичных обоев для детской комнаты. Он сообщил, что эта невинная с виду бумага уже стала причиной смерти одного из его маленьких родственников, а два других серьезно больны, а потом привел еще несколько ужасающих примеров отравления мышьяком: некий инвалид отправился полечиться на море и чуть не умер в номере отеля, у рабочих начались судороги, и даже персидская кошка, просидев какое-то время взаперти в «зеленой» комнате, облезла и покрылась гнойниками.

На самом деле, как сообщил Карр, мышьяк содержала не только зеленая краска, но и некоторые сорта голубой, желтой, а также новомодная фуксия. Он обнаружил следы мышьяка в искусственных цветах, в скатертях, в тканях, поскольку промышленники пытались использовать новые химические красители, чтобы отказаться от природных и тем самым уменьшить себестоимость.

Большинство присутствующих пришли в ужас и согласились, что требуется срочно провести дополнительное расследование, но тут выступил с заявлением доктор Тудихум, который сказал нечто такое, что опасная краска использовалась в итоге еще сотню лет, несмотря на все предостережения. Для начала Тудихум назвал молодого Карра паникером, а потом заявил, что лично ему глаз радует вид ярких зеленых обоев, тогда как, глядя на уродливые серые, коричневые и желтые краски, которые изготавливают, не прибегая к мышьяку, он не может избавиться от мысли, что не хотел бы жить в такой комнате.

Многие художники разделяли любовь Тудихума к зеленому цвету, поскольку зеленый — это цвет природы. Тем не менее воспроизвести этот самый натуральный из всех цветов оказалось задачей непростой. Ченнини предлагал четыре варианта, как воссоздать яркую тосканскую зелень, и приводил рецепты, в каких именно пропорциях смешивать различные желтые краски с синими. В его палитре имелось три «зеленых»: натуральный, наполовину натуральный и один химический, но в них содержалась медь, и пускай краски не были ядовитыми, но идеальными их тоже назвать язык не поворачивался. Натуральный зеленый — это так называемая краска «терраверте», которой рисовали лица, а потом наносили поверх слой известковых белил и киновари. Так, к примеру, нарисован лик Манчестерской Мадонны Микеланджело. Эту практику популяризовал Джотто, и к ней время от времени прибегали многие художники вплоть до Тьеполо в XVIII веке. Иногда розовый пигмент выцветал, поэтому на старых полотнах лица порой имеют нездоровый зеленоватый оттенок.

Наполовину натуральной Ченнини именовал краску на основе малахита, который находили на медных копях вместе с азуритом. Нам кажется странным, почему минеральный краситель назван «наполовину натуральным», но Ченнини жил в мире алхимии, и для него малахит был камнем алхимиков. По рецепту Ченнини, малахит требовалось растереть в крошку, но не слишком мелкую. Кстати, малахит очень уважал Плиний, считавший, что этот камень может защитить от злых духов, а в Германии вплоть до конца XVIII века малахит называли «страшным камнем» и использовали, чтобы отгонять демонов. В качестве красителя малахит, скорее всего, применяли древние египтяне — им рисовали картины и его наносили на веки. Считалось, что такие «тени» вкупе с сурьмой защищают чувствительную кожу вокруг глаз от солнца. Китайские художники брали малахитовую крошку, чтобы рисовать ореол вокруг головы Будды. В течение столетий этот пигмент пользовался популярностью по всему региону от Тибета до Японии. Самая же лучшая зеленая краска получалась, по мнению китайцев, из камня «цвета лягушачьей спинки». В XIX веке русский царь Николай I монополизировал добычу лучшего малахита. В 1830 году его супруга распорядилась обустроить в Зимнем дворце Малахитовую палату.

Третий зеленый в палитре Ченнини — это ярь-медянка: «особенно красиво получаются глаза, но слишком уж нестойкая эта краска». Та же проблема недолговечности яри-медянки беспокоила и Леонардо да Винчи, однако это далеко не единственная трудность, возникавшая при ее использовании, — ни в коем случае нельзя позволить ей соприкоснуться со свинцовыми белилами, поскольку ярь-медянка и свинцовые белила, как выразился Ченнини, «заклятые враги». Ярь-медянку изготавливали по технологии, аналогичной производству свинцовых белил, только в данном случае в реакцию с уксусной кислотой вступала медь. Иногда ее называют «зеленым Ван Эйка», поскольку этот фламандский мастер в отличие от итальянских художников часто и с успехом использовал ярь-медянку на своих полотнах. Фламандские мастера нашли секрет, как закрепить зеленую краску на холсте с помощью специального лака. Самый необычный образец использования яри-медянки — платье модели на картине Ван Эйка «Портрет четы Арнольфини». О, сколько споров вызвало это платье на протяжении истории! Спорили в основном из-за его формы, поскольку девушка кажется в нем «сильно беременной», хотя некоторые критики и не согласны.

Но почему оно вообще зеленое? Допустим, новобрачные хотели продемонстрировать свое богатство, так почему же они тогда не щеголяют в одеяниях, покрашенных кошенилью? И вот еще что — а свадебный ли это портрет? По мне так пара не выглядит особо влюбленной и счастливой. Многие годы считалось, что на полотне запечатлены влиятельный купец Джованни Арнольфини и его невеста Джованна. Но почему всё на картине говорит о порочной связи? Взгляните сами. На деревянном стуле мы видим крошечное резное изображение Святой Маргариты Антиохийской, христианской девы, почитаемой в ряду великомучениц и являющейся покровительницей рожениц, — это подтверждает гипотезу некоторых искусствоведов о том, что девушка на картине в положении. Огромная красная кровать — символ страсти. Однако самое странное — это зеркало, украшенное сценами из «Страстей Христовых» и десятью зубцами, которые явно должны напоминать зрителю о мучениях святой Екатерины. А над сомкнутыми руками мужчины и женщины сидит горгулья. Когда я однажды в очередной раз рассматривала полотно, мне пришло на ум, что эта картина — аллегория сексуальности, а чета, изображенная на ней, — это Адам и Ева после грехопадения. Если замысел художника действительно был таков, тогда понятен и выбор цвета для платья девушки, ведь зеленый — это символ плодородия и зелени садов. Однако никто не может сказать точно, и нам остается только гадать.

Ярь-медянку в разных культурах называют по-разному. По-английски — «греческий зеленый», по-немецки — «испанский зеленый», сами же греки весьма поэтично именуют краску «медными цветами». Во Франции ярь-медянка является побочным продуктом виноделия, а в Англии ее часто изготавливают на основе яблочного уксуса.

Среди художников ярь-медянка пользовалась популярностью вплоть до середины XVIII века, кроме того, ею часто красили стены в жилых помещениях, особенно когда в моду вошли ориентальные мотивы. Мода на шинуазри распространилась и в Америку, и к XVIII веку стены многих богатых домов украшали китайские обои и росписи в восточном стиле. Все хотели выкрасить в зеленый гостиные и столовые, включая и первого американского президента. Дом на горе Вернон был маловат для президента Соединенных Штатов, более того, в своем изначальном состоянии сие строение было тесновато даже для простого фермера, но в период с 1789 года, когда главой государства избрали Джорджа Вашингтона, и вплоть до избрания Джона Адамса в 1797 году дом этот стал в прямом смысле сердцем Америки. Сейчас посетителей дома-музея встречает ярко-зеленый цвет на стенах гостиной. После реконструкции их покрасили аутентичными красками, изготовленными вручную, чтобы продемонстрировать, как в XVIII веке американцы декорировали свои жилища.

Утраченные зеленые краски

Европейцы перестали пользоваться ярью-медянкой в XIX веке, а персидские художники рисовали ею до начала XX века. В мусульманской культуре зеленый — священный цвет, это цвет одеяний пророка Мухаммеда. Часто важность персонажа на миниатюре художники подчеркивали с помощью зеленого ореола, нарисованного ярью-медянкой. Сцены из дворцовой жизни на персидских миниатюрах символизировали власть, и здесь в ход шли все цвета радуги, а вот любовные сцены обязательно разворачивались на зеленом фоне, поскольку сад был воплощением любви, а под сенью деревьев обычные правила и социальные нормы переставали действовать. У художников имелись свои фирменные рецепты приготовления зеленой краски, многие из которых сейчас уже утрачены, но один все-таки недавно нашелся.

В лаборатории Университета искусств города Тегерана химик Мандана Баркешли обратила внимание на странную особенность миниатюр XVI века, выполненных при Великих Моголах, а именно: там, где появляется любой оттенок зеленого, бумага словно бы обожжена, тогда как там, где в персидских миниатюрах встречается фисташковый цвет, следов коррозии не наблюдается.

«Я не могла понять, в чем дело, — призналась Мандана, когда мы встретились в Музее ислама в Куала-Лумпур. — Традиция моголов была заимствована из Персии несколькими годами раньше, в 1526 году, когда Бабур завоевал Индийский субконтинент, поэтому казалось логичным, чтобы художники в обоих регионах пользовались одними и теми же красителями, но определенно это было не так».

Исследования продолжались три года. Сначала доктор Баркешли изучила бумагу, но не нашла ключ к разгадке, затем просмотрела старинные тексты и узнала, что ярь-медянку готовили по тому же рецепту, что в Европе и Китае, только вместо уксуса брали кислое овечье молоко, в которое, как говорилось в одной из рукописей, «окунали широкие мечи из тонкой меди». Баркешли экспериментировала с разными материалами, до мечей, правда, дело не дошло. В итоге ответ на свой вопрос исследовательница нашла не в официальном сочинении, а в любовном стихотворении.

В XVI веке поэт Али Сейрафи посвятил своей любимой стихотворение, в котором давал совет всем влюбленным, как сохранить чувства крепкими: «О, нежный фисташковый цвет, напоминающий твои нежные губы. Смешаю зангар и шафран и кистью легко по бумаге скольжу». Согласитесь, довольно-таки странный комплимент. Интересно, обрадовалась ли возлюбленная поэта подобному сравнению? А вот Баркешли точно обрадовалась, поскольку «зангар» и есть наша ярь-медянка. Интересно, что Ченнини приводит похожий рецепт: «Возьмите небольшое количество яри-медянки и смешайте с шафраном из расчета два к одному, получится прекрасная зеленая краска». Правда, итальянец не знал, что шафран спасет холст от коррозии, а может, и знал, но не сказал.

Краска в один присест

Селадон проделал путь из Китая в Европу, а рецепт яри-медянки прибыл из Персии. В последний раз зеленая краска путешествовала с Востока на Запад в 1845 году. В тот год в Китай прибыла официальная делегация из Франции. Китай только-только простился с Гонконгом, и французы тоже жаждали поживиться за счет Поднебесной. Обратно наряду с фарфором и текстилем они привезли еще кое-что, с виду куда менее ценное, — несколько горшков с субстанцией зеленого цвета. На деле же оказалось, что это самое весомое приобретение, поскольку невзрачные с виду горшки, так же как кошениль три века назад, совершили настоящую революцию в европейской красильной промышленности. Эта странная субстанция называлась «локао», или «китайская зелень».

Если уж даже у художников возникали проблемы с зеленой краской, то у красильщиков дела шли еще хуже: приходилось сначала окунать ткань в чан с синей краской, затем в чан с желтой, при этом каждый раз получались разные оттенки. Зато когда наконец удалось добиться более или менее стойкого результата, цены на зеленые ткани взлетели. По легенде, Робин Гуд и его команда носили «линкольнский зеленый». Я по своей наивности думала, что это камуфляж, но потом оказалось, что благородные разбойники хотели не спрятаться, а выделиться. Линкольнский зеленый стоил бешеных денег. Робин Гуд всем своим видом говорил, что ворует у богатых, чтобы одевать бедных.

Нелиняющая китайская зелень стала настоящим спасением для красильщиков, а французы, которые привезли новый краситель в Европу, без сомнения, обогатились. Теперь можно было получить прекрасную зеленую краску в два счета, вернее, в один присест. Рецепт прост: положить китайскую зелень в горшок, прокипятить, окунуть туда же ткань, вынуть и высушить. Вот только саму китайскую зелень изготовить было куда сложнее. Для этого использовали два сорта крушины, произрастающей в Китае. Крушину европейские красильщики знали давно, поскольку уже много веков изготавливали из листьев крушины, распространенной в Европе, желтую краску. Ягоды кипятили с квасцами, в результате получалась зеленая краска, но плохого качества. В производстве китайской зелени использовались не листья и не ягоды, а кора, процесс был очень трудоемким и занимал несколько дней: кору несколько дней кипятили, потом в нее опускали ткань, затем ткань высушивали на солнце, снова кипятили и получившийся осадок собирали, высушивали и продавали за бешеные деньги. В 1845 году в Париже килограмм китайской зелени стоил двести двадцать четыре франка, через пару лет цена взлетела аж до пятисот франков, а в Лондоне килограмм красителя стоил шестнадцать гиней. У потребителей дух захватывало и от того, что сам краситель в сыром виде был фиолетового цвета, а в результате получался приятный зеленый оттенок.

Китайская зелень оказалась настолько дорогой, что стала первым из красителей, который в 1870-х вытеснили синтетические краски. Индиго и марена продержались чуть дольше, а вот китайская зелень почти сразу исчезла из красильных цехов. Новые краски появлялись одна за другой: йодная зелень в 1866 году, метиловая зелень в 1874 году, а синтетическую малахитовую зелень открыли аж двое ученых, по-видимому независимо друг от друга — в 1877 и 1878 годах. Потом наступило время еще более дешевых красителей, хотя малахитовую зелень и сейчас используют для лечения золотых рыбок (правда, те на некоторое время превращаются из золотых в зеленых).

Но вернемся к истории. Теперь краски из лабораторий Европы путешествовали в Азию. В Пакистане мне довелось видеть ковер, сотканный в период между 1880 и 1890 годами. Большая часть его выкрашена мареной и индиго, но в центре имеются три кружка синтетического цвета — один розово-лиловый и два изумрудных. Сейчас они выглядят странно, поскольку диссонируют с традиционными красителями, но тогда казались предвестниками великого будущего искусственных красок. В свое время зеленая краска путешествовала с Востока на Запад, причем в течение долгого времени, и это был гимн природе, а теперь она устремилась в противоположном направлении, знаменуя триумф науки.