Земля. Тайная история красок

Вообще-то изначально предполагалось, что на картине будет мазок красного на вечернем небе, но вместо этого получилась сплошная серость. Когда Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер водил тонкой кистью по холсту, создавая «Волны, бьющиеся на ветру», то пытался передать цвет предзакатных облаков, однако сейчас от красного пигмента не осталось и следа.

Великие мастера и даже настоящие гении, увы, не всегда прислушиваются к добрым советам знающих людей. Тёрнера много раз предупреждали, что не стоит использовать краски, которые тускнеют со временем, но тогда, в далеком 1835 году, мастер романтического пейзажа, мысленно представляя багровый закат над бушующим морем, выбрал из всей палитры самый яркий алый оттенок, несмотря на увещевания специалистов. А может быть, ему понравилась сама идея постепенного исчезновения цвета с картины. Все его полотна — это буйство стихии и света, и, возможно, художник решил пошутить, заставив цвета на холсте меняться. Джойс Таунсенд, одна из ведущих специалистов по сохранению памятников искусства в галерее Тейт в Лондоне, отмечает: Винзор предупредил, что некоторые из красок, приобретенных живописцем, «весьма нестойкие», на что Тёрнер ответил, что ему наплевать и вообще это никого не касается.

Доктор Таунсенд провела много часов в своей лаборатории, разглядывая через микроскоп фрагменты краски на холстах: «С микроскопом в руках внезапно выясняешь о художниках столько нового». Работая с полотнами Тёрнера, она узнала не только о его весьма небрежной манере наносить краски. Оказывается, те шедевры, которые Тёрнер оставил потомкам, утратили былую яркость по сравнению с первоначальным видом, когда художник представил их на суд критиков.

По всей видимости, даже если возмущенные покупатели и прибегали к нему, в ярости размахивая выцветшими пейзажами, Тёрнер лишь пожимал плечами. «Однажды он сказал, что если освежит краски на одной картине, то придется браться и за все остальные, то есть публично признаться, что проблема существует».

Известный критик Джон Рёскин писал, что «все без исключения картины Тёрнера теряли первозданный вид уже через месяц», добавив, что даже полотно, отобранное на ежегодную выставку в Королевской академии художеств, потрескалось через восемь дней, поскольку художник принес его с пылу с жару. Тёрнер вообще наплевательски относился к своим творениям, хранил законченные работы в самых влажных углах мастерской, где они медленно покрывались плесенью, а от одной картины даже отрезал кусок, чтобы сделать лаз для своих семи кошек. Если уж ему было плевать, что произойдет с картиной через восемь дней, то вряд ли он стал бы зря тратить время, размышляя о том, что будет с его полотном через восемьдесят или сто восемьдесят лет. Тёрнер не думал о последующих поколениях, для него произведение искусства играло важную роль лишь в тот момент, когда он творил, а потому художник выбирал краску, которая отвечала сиюминутному порыву.

Кроваво-красная краска (или кармин), которой Тёрнер рисовал закат, была действительно изготовлена из крови. Этот краситель много веков считался настоящим сокровищем у инков и ацтеков, а потом еще несколько столетий особенно ценился у испанцев, которые ревниво хранили рецепт краски в секрете. Краску использовали для одежд королей и кардиналов, кармином красили губы модницы и звезды сцены, и его же наносили на холсты великие художники. И всем было наплевать, сколько продержится краска, поскольку в первый день кармин, или кошениль, как его еще называли, был самым алым из всех природных красителей на земле.

Чтобы понять, каким образом кармин оказался в палитре Тёрнера, на туалетных столиках женщин и в наших с вами холодильниках по всему миру (ибо он является одним из зарегистрированных пищевых красителей), необходимо совершить путешествие в пространстве и времени. В поисках кармина мы отправимся в доколониальную Америку, поговорим о конкистадорах, которые распространили краску по миру, и заглянем в дневники одного молодого французского путешественника. Но начнем мы наше исследование с рассказа о крошечном существе, которое некогда являлось основой целой отрасли. Для меня же весь этот долгий путь, как ни странно, начался с очень короткой поездки в метро в чилийском городе Сантьяго.

Мы не очень хорошо там ориентировались, и хотя в конце концов оказалось, что едем в нужную сторону, в процессе мы с друзьями громко спорили, выкрикивая названия станций. Внезапно от толпы пассажиров, одетых в темную одежду, отделился молодой человек, который подошел к нам и по-английски, с легким ирландским акцентом, осведомился, не нужна ли помощь. Этот голубоглазый юноша (его звали Аланом) сообщил, что работает «в сельском хозяйстве», и подтвердил, что мы движемся в нужном направлении.

— А вы, случайно, ничего не знаете про кошениль? — спросила я наудачу.

Вообще-то тогда я еще не занималась всерьез историей красок, просто слышала, что древние инки специально выращивали какое-то хитрое насекомое, которое и в наши дни разводят в пустынях на севере Чили, и мне стало интересно. По случайному стечению обстоятельств оказалось, что мой новый знакомый не просто кое-что знает про кошениль. Его отец стоял у истоков отрасли десять лет тому назад. Алан словно бы между прочим добавил, что как раз едет на встречу с управляющим фабрикой, где из кошенильных червецов добывают ярко-алый краситель, который так высоко ценится во всем мире, и спросил, не хочу ли я присоединиться к нему.

Я так и не доехала в тот день до места, куда направлялась с друзьями. Им пришлось без меня любоваться коллекцией ракушек поэта Пабло Неруды, а я в компании незнакомца потащилась черт-те куда под проливным зимним дождем, чтобы узнать побольше о кармине. По дороге Алан рассказал мне про один случай, когда владелец плантации отравил партию кошенильных червецов из Перу, объяснив, зачем он это сделал:

— Перуанские червецы дешевле, поскольку рабочая сила в этой стране стоит дешевле, да и сами насекомые растут там без особого присмотра. Так что чилийцам остается надеяться только на то, что перуанские червецы испортятся.

Алан проводил меня в маленький мрачный офис, где при свете тусклой лампочки мужчина и женщина пялились в мониторы доисторических компьютеров. Они сообщили, что управляющий фабрики отменил встречу, так что мы снова потащились по промозглым мокрым улицам без зонтика, а потом сидели в пустом ресторанчике, потягивая остывший фильтрованный кофе, и Алан рисовал мне в блокноте кошенильных червецов: овальных жучков размером с ноготь мизинца, с крошечными изогнутыми лапками и толстым брюшком.

— А это не жестоко? — спросила я, имея в виду весь процесс в общем.

— Только для кактусов. Их пожирают заживо.

В тот вечер я записала в своем дневнике, что кармин рождается между туманами и морозами там, где земля стоит дешево, зато на бесплодной почве растет большое количество кактусов вида опунция, на которых паразитируют крошечные насекомые. Хотя червецы — это паразиты, но ценятся они не меньше, чем благородная плесень при производстве десертных вин. Этот ярко-алый краситель никогда не станут применять для покраски тканей, предназначенных для пошива буддийских одеяний: слишком много смертей связано с производством кармина, но и в XXI веке женщины охотно мажут губы кровью насекомых, румянят ею же щеки, а в США это один из немногих красителей, разрешенных при производстве теней для век. «И наконец, — написала я с дрожью, — оказывается, мы потребляем кармин литрами, поскольку его добавляют в колу, да и в другие продукты тоже. Это пищевая добавка Е120».

Плантация

Через неделю я отправилась на плантацию кошенили в долине Эльки, что неподалеку от Ла-Серены, симпатичного колониального городка, расположенного в трехстах пятидесяти километрах севернее столицы. В Сантьяго было холодно и сыро, а в Ла-Серене сухо и по-весеннему тепло. Управляющий Хавьер Лавин Карусско встретил и отвез меня до места назначения на новеньком полноприводном автомобиле. Мы ехали по направлению к горам. В воздухе витал приятный запах эвкалиптов. Несколько миль за окном мелькал весьма однообразный пейзаж: похожие на зонтики папайи, рощи черимойи (которую часто называют «деревом мороженого» из-за специфической консистенции и вкуса мякоти плодов) и виноградники. Потом Хавьер свернул направо, и мы еще какое-то время ехали мимо зарослей утесника. Мой спутник взмахнул рукой в сторону холмов, видневшихся вдали:

— Вон там плантация.

Все пространство — по сорок пять тысяч растений на гектар — занимали опунции, тесно жавшиеся друг к дружке. Я представила себе сцену из вестерна: лошади поднимаются на дыбы, а самый трусливый ковбой жалко блеет на заднем плане: «Ребята, давайте вернемся обратно, нам не пробиться через эти колючие заросли».

Хавьер заглушил мотор, и мы вышли из машины. С солнечной стороны холма мне сперва показалось, что в пустыне внезапно пошел снег: все было покрыто белыми хлопьями, а в тени плоские мясистые листья кактусов выглядели почти здоровыми. Колибри порхала с растения на растение.

— Вот жадная птичка, ей нравятся цветы кактуса, — усмехнулся Хавьер, а потом снял с листа крошечного белого жучка, по размерам не больше клопа, и положил на мою ладонь. — Ну-ка, попробуй раздавить.

Я сжала пальцы. Сначала маленькое тельце не поддавалось, но потом лопнуло, как пупырышки на упаковочном полиэтилене, который любят лопать все от мала до велика, и на коже у меня осталась ярко-алая полоска.

— Это самки, — сказал Хавьер, показав на белые чешуйки на листьях растения, — а вот тут у нас мужички.

«Мужички» оказались совсем малюсенькими существами, которые, как это часто бывает, живут намного меньше самок, всего два-три дня. Самцы выпархивают из коконов, чтобы недолго полетать, найти себе подруг и, выполнив свой долг по продолжению рода, умереть. Мы, задрав головы, смотрели на горные вершины, казалось окутанные белой ледяной дымкой. В Андах только что выпал снег.

Опунция, или мексиканский кактус, как ее прозвали конкистадоры, хорошо растет здесь в благоприятной среде — мало дождей, температура около двадцати пяти градусов по Цельсию, однако она довольно капризна. Эта неженка погибает при малейшем колебании температуры, всего в пару градусов. При этом опунция размножается без участия человека: листочки отваливаются, а крошечные колючки превращаются в корешки. Этот кактус даже сам себя поливает. Широкий лист, словно чашка, собирает росу, которую растение впитывает в течение дня. Если оставить опунцию без присмотра, то ее быстро погубят насекомые, поэтому местные рабочие должны сохранять хрупкий баланс: чтоб и кошенильные червецы были сыты, и кактусы целы.

— Через две недели мы пройдемся по этому полю с компрессором и соберем насекомых, — рассказывал Хавьер. — Растения отдохнут пару-тройку месяцев, а потом мы их заново заразим. — Он показал мне коробочку с беременными самками, которых подсадят на опунции. Они будут паразитировать на растениях пять месяцев, после чего настанет пора собирать новых червецов.

Собирать кошениль — занятие трудоемкое. На каждом гектаре плантации работают четырнадцать человек. Мы издали наблюдали, как они молча бредут вдоль рядов опунции с компрессорами и собирают живой снег в корзины. На каждом рабочем — защитная сетка, очки и перчатки. Эта сюрреалистическая картина напоминала сцену из научно-популярного или фантастического фильма. Защита необходима, поскольку при попадании колючки в глаз можно ослепнуть, ее даже из кожи-то трудно извлечь.

— Мы привыкли к постоянным занозам, — сказал Хавьер.

Владельца плантации звали Антонио Бустаменте.

Он возник из ниоткуда, когда я снимала одну из женщин, занятых сбором насекомых. Я отвернулась, и вдруг раз! — он уже рядом. Обаятельный Антонио в своей легкомысленной панаме походил на искателя приключений, хотя, скорее всего, этот человек им и был. Он на безукоризненном английском поведал мне, что много лет прожил в Африке, а потом в 1970-х перебрался в Перу, где занялся продажей тракторов. Но в 1982 году вновь активизировалось теплое сезонное течение Эль-Ниньо, в результате чего в Южной Америке начались сильные ливни. Экономике многих стран, включая и Перу, был нанесен колоссальный ущерб. Фермеры увязли в долгах.

— Я оказался на грани банкротства. Клиенты не могли со мной расплатиться, но один фермер все же заплатил — землей.

Тот фермер отдал Антонио клочок земли в перуанской пустыне, на котором могли расти только кактусы.

— Так все и началось. Мне посоветовали заняться разведением кошенильных червецов, и обратной дороги уже не было.

Перенести бизнес в Чили оказалось сложнее. В Чили действуют такие суровые законы на импорт фруктов и овощей, что из некоторых районов даже запрещен вывоз яблок в пределах страны, поэтому перевозку осуществляют специальные автобусы. Разумеется, в случае с Антонио местные власти держали ухо востро, мало ли что за заразу он привезет в Чили в своих корзинах. В итоге на все согласования ушло целых два года, что, по меркам червецов, составляет семь поколений, все это время насекомые находились на карантине.

— Я единственный, кто мог за ними ухаживать, — сказал Антонио с нежностью. — Знаете, я романтик. Как и все, кто работает в этой отрасли.

Он продемонстрировал мне коврик, который недавно купил у местных жителей, с полосками разных оттенков красного цвета, варьирующимися от светло-розового до пурпурного. Все красители изготовлены из кошенили и солей металлов по разным рецептам.

— Красиво, правда?

Я кивнула.

Однако, как ни печально, у этого производства есть и своя темная сторона. В стальных цистернах, которые я видела на фабрике, копошились живые беременные насекомые. Им предстояло превратиться в красную краску.

— Вы вегетарианка? — вдруг спросил меня Антонио.

Я отрицательно покачала головой, хотя, по правде говоря, мне стало жаль тех жучков, которых я убила, чтобы увидеть темно-красные полоски на своих ладонях.

— Мне не хотелось бы узнать, что происходит в их крохотных головках, — мрачно продолжил Антонио.

И поведал, что он частенько получает письма из различных организаций, ратующих за права животных, с требованием остановить работу фабрики, но мы сошлись во мнении, что в мире есть вещи и пострашнее, так что пусть сперва защитники животных закроют все свинофермы.

После дня, проведенного в долине Эльки, мои руки в прямом смысле слова были обагрены кровью.

Когда в 2001 году свежеиспеченный американский кардинал Эдвард Эган вернулся домой после инвеституры в Риме, он появился на публике в красной шелковой шапочке, означавшей, что папа сделал его «князем Церкви». Один из нью-йоркских журналистов спросил, что символизирует красный цвет, и Эган на это ответил: красный цвет означает готовность защищать веру, пускай даже и ценой собственной жизни. Мария Стюарт согласилась бы с этим заявлением. В день своей казни, а это было в 1587 году, она решила избрать для встречи с палачом черное с красным платье. Черный символизировал кончину, а вот красный, который, без сомнения, был изготовлен из крови жучков, видимо, означал, что опальная королева смело смотрела в глаза смерти.

Во многих культурах красный — это одновременно цвет смерти и жизни, такой вот парадокс. В современном обществе красный — это многогранная метафора, это воплощение гнева, любви, цвет бога войны, цвет власти. Эти концепции были понятны и древним людям. В языке племени команчей одно и то же слово обозначает «красный», «круг» и «цвет» в принципе, то есть красный цвет считался чем-то фундаментальным, включающим в себя все сущее.

Помню, около двадцати лет назад в пыльном зале Национального музея Перу я рассматривала странную экспозицию — разноцветные шнуры, похожие на плетеное ожерелье из многочисленных узелков. На самом деле это самая развитая система цветового кодирования в мире.

Во времена расцвета своей империи инки контролировали около десяти тысяч километров дорог. В отсутствие колесного транспорта и лошадей правительству ничего не оставалось, как прибегать к помощи курьеров, которые передавали распоряжения по эстафете. Но при этом следовало учитывать, как бы мы сейчас сказали, человеческий фактор. Письменности еще не существовало, а информация порой была слишком сложна для простого курьера, поэтому инки использовали систему цветового кодирования с помощью узелков, так называемых «кипу». Каждый цвет и узелок что-то значил. Так, черная веревочка обозначала время, желтая — золото, голубая — небо и богов, а темно-красная ближе к пурпурному — самих инков, их армии и всемогущего Великого Инку. Это была своего рода письменность. К примеру, несколько узлов на конце красной веревки обозначали важное сражение, а на другой веревке кроваво-красного оттенка с помощью узелков передавались сведения, сколько воинов погибло, — вся эта информация была очень важна для полководцев, которые готовились к боям на окраине империи.

У инков было несколько оттенков красного цвета. Они вымачивали древесину бразильского дерева, чтобы добиться насыщенного розового, оранжево-красный получали из высушенных семян аннатто и, разумеется, использовали сандаловое дерево (как я выяснила, изучая историю черного цвета), правда, этот красный был слишком темным, почти черным. Но более всего инки ценили рубиновый оттенок, который получался из кошенильных червецов. Женщины румянились рубиновым, гончары раскрашивали готовые изделия, им также расписывали стены и фрески, но чаще всего этот краситель встречался в тканях, которые, к сожалению, значительно пострадали от разрушительного действия времени и солнечного света.

Просто кровь червецов не давала бы такого стойкого цвета, и узелки «кипу» выцвели бы после первой же стирки. Чтобы закрепить цвет, инки смешивали ее с оловом или алюминиевыми квасцами. Точно так же поступали и технологи компании «Винзор энд Ньютон», так делают и современные мастера на красильной фабрике Антонио Бустаменте.

Мало кто из обывателей слышал про эти самые квасцы, но некогда они считались одним из важнейших химических соединений в мире, которое использовали дубильщики, изготовители бумаги и чаще прочих красильщики. Без квасцов нельзя было выкрасить ткань, и если бы не эти незамысловатые, казалось бы, соли алюминия, человечество так и ходило бы в скучных блеклых одеяниях. Квасцы — это так называемая протрава, которая позволяет красителю закрепиться на ткани. Плиний в «Естественной истории» описывает, как египтяне красят ткани: «После отжима материала, имеющего изначально белый цвет, его пропитывают протравой, а после погружают в котел с кипящей краской и тут же вынимают ткань уже окрашенной, и краски эти никогда не линяют».

В Средние века в Европе алюминиевые квасцы продавались в основном в Шампани. Даже из далекой Фландрии красильщики ехали во Францию за ценным сырьем, которое привозили из сирийского Халеба и с запада, из Кастилии. Однако самыми лучшими считались квасцы из Смирны. Изначально мусульмане контролировали большую часть природных запасов солей алюминия, а потом католический мир вздохнул с облегчением, когда в 1458 году Джованни ди Кастро обнаружил залежи нужного вещества всего в ста километрах от Рима, в местечке под названием Тольфа. В Вечный город полетело сообщение: «Сегодня я одержал победу над турками. Они ежегодно вымогают у христиан целое состояние за квасцы, но я нашел семь гор, богатых квасцами, которых хватит на семь миров, и теперь их жадности настал конец». На несколько столетий Ватикан практически стал монополистом, хотя в XVI веке месторождение обнаружили и во Фландрии. Ходили слухи, что король Англии Генрих VIII женился на Анне Клевской исключительно ради того, чтобы присвоить ценное сырье. Примерно в 1620 году сэр Томас Чалонер из Йоркшира, рискуя жизнью, тайно вывез двух рабочих с папской фабрики, чтобы те открыли ему секрет получения квасцов из глины. Геолог Роджер Осборн пишет, что с того момента скалы, протянувшиеся от Уитби до Редкара в Йоркшире, относившиеся к нижнему юрскому периоду, буквально выпотрошили. Когда в середине XIX века научная общественность обратилась к изучению доисторической эпохи, именно в каменоломнях Йоркшира обнаружили самые интересные образцы окаменелостей.

Жучки из Старого Света

Краска, которую Тёрнер купил в Лондоне, определенно была изготовлена из той кошенили, что тоннами вывозили из Америки. А вот живи он парой столетий раньше, ему пришлось бы довольствоваться краской, которую тоже называли кармином, но производили из жучков, обитающих в Старом Свете. По размеру эти собратья мексиканской кошенили (они называются кермесовыми червецами) чуть длиннее, чем ноготь пятилетнего ребенка, и почти такие же твердые, но концентрация красящего вещества в их тельце намного меньше. Собственно, само слово «кармин» происходит от санскритского названия этих насекомых, а в персидском «кермес» используется для обозначения красного цвета.

Среди римских легионеров, которые прокладывали себе путь через Европу, чтобы расширить владения императора Нерона в I веке нашей эры, был греческий доктор по имени Диоскорид. Он выполнял свой долг, врачуя раны солдат после битв с помощью незамысловатых лекарств и пилы, попросту ампутируя несчастным конечности, но по-настоящему его влекло совсем иное занятие. Больше всего Диоскориду нравилось проводить время вдали от криков и стонов раненых, за сбором лекарственных растений. Он по праву считается одним из основоположников ботаники, поскольку пособие «О лекарственных веществах» стало настольной книгой для всех биологов, фармакологов, врачей и историков.

Диоскорид описывал, как кермесовых червецов прямо руками собирают с деревьев, особенно с ветвей дуба, который облюбовали крошечные создания, но при этом он употреблял слово «коккос», которое означает по-гречески «ягода», и ни словом не обмолвился о том, что на самом деле это насекомые. Некоторые считают, что Диоскорид просто не догадывался об этом. У меня же есть несколько иное объяснение. Мне кажется, красота языка в метафоричности. Скорее всего, кермесовых червецов называли «дубовыми ягодками» так долго, что все уже привыкли к этому выражению. Возможно, через пару тысячелетий наши потомки прочитав какой-нибудь шпионский роман, будут смеяться над тем, как мы употребляем слово «жучок»: «О, как наивны были люди прошлого с их анимистическими взглядами! Ну надо же, всерьез верить, что букашка будет подслушивать разговоры, а потом доносить им!» Плиний Старший, живший в то же время, что и Диоскорид, либо тоже запутался, либо же просто использовал метафору, которая была в ходу, когда в «Естественной истории» называл кермесовых червецов ягодками, но при этом в другом сочинении писал, что это маленькие червячки.

Но как бы их ни называли, эти крошечные насекомые были нарасхват. Древние египтяне завозили их из Персии и Месопотамии на верблюдах, и постепенно торговые пути опутали весь мир от Европы до Китая. Римляне даже требовали, чтобы налоги платили в кермесовых червецах. Когда Испания находилась под властью Рима, то и в ней половина налогов собиралась в виде кермесовых червецов, а вторая половина — в виде зерна. Спрос на кермесовых червецов был постоянным, а потому многие семьи занимались их разведением из поколения в поколение. В отличие от кошенильных, кермесовых червецов не убивали, просто высушивая на солнце, вместо этого их травили парами уксусной кислоты или даже окунали в уксус. Это, кстати сказать, не всегда срабатывало. Доктор Гарольд Боэмер, который двадцать пять лет занимался в Турции возрождением ковроделия с применением натуральных красителей, рассказывает, как собрал кермесовых червецов с деревьев, а потом бросил их в уксус, как написано в книгах: «А им даже понравилось, они там плавали, как в бассейне, и выпрыгивали обратно. В итоге у меня был полный багажник живых насекомых».

В средневековой Европе вошло в моду носить одежду из тканей, привезенных из Центральной Азии. Цена зашкаливала — такая ткань стоила раза в четыре дороже обычной. Она называлась «скарлет», то есть «алая», но вообще-то могла быть не только красной, но и синей, зеленой или даже черной, однако в современном английском языке слово «scarlet» связано именно с красным цветом, и причина тому — кермесовые червецы.

В Средние века кермес стал одним из самых дорогих красителей. Художники редко пользовались им, поскольку за пять столетий до того, как Тёрнер сделал свой выбор в пользу кармина, люди уже знали, что краска, полученная из червецов, не отличается особой стойкостью. Зато красильщики просто обожали кермес. Что же еще они могли использовать для самого дорогого текстиля? Да, конечно, красили еще и мареной, стоившей куда дешевле. О ней я узнала, изучая историю оранжевого. Получался приятный оттенок, подходящий для ковров и одежды простолюдинов, но довольно быстро выцветавший; кроме того, это, скорее, был оттенок коричневого, а не красного. Конечно, у зеленых и синих тканей были свои поклонники, но самая дорогая ткань заслуживала самой дорогой краски, и тут кермес выигрывал. Английское выражение «женщина в багрянице» обозначает модницу, а заодно и блудницу, хотя представителей католической церкви и злила подобная аналогия, ведь епископы любили красный цвет не меньше, чем представительницы древнейшей профессии.

В 1949 году советский археолог Сергей Руденко раскапывал могильники на Алтае и сделал поразительное открытие — обнаружил самый древний из известных персидских ковров, сотканный две с половиной тысячи лет тому назад. Это один из тех немногих случаев, когда расхитители могил сделали благое дело. В IV веке нашей эры банда грабителей обнаружила гробницу и забрала оттуда все более или менее ценное. Ковер не взяли, видимо, он показался ворам слишком тяжелым, при этом они оставили дверь в гробницу открытой. В результате ковер замерз, как в холодильнике, и сохранился в первозданном виде до наших дней. На Пазырыкском ковре, который теперь хранится в Эрмитаже, изображены всадники и олени на красном фоне. Ученые считают, что он покрашен так называемой «польской кошенилью» — это насекомое распространено в Западной и Восточной Европе, а также в европейской части России.

С приветом из Нового Света

Первые европейцы прибыли в Америку в 1499 году, через семь лет после того, как Христофор Колумб и его уставшая команда с радостью заметили вдалеке Багамы. Четырнадцать лет спустя, в 1513 году, мечтатель и по совместительству фермер-неудачник Васко Нуньес де Бальбоа пересек Панамский перешеек и первым из европейцев добрался до побережья Тихого океана. Впоследствии он основал там первый европейский город и занялся сельским хозяйством. Официально началась эпоха конкистадоров, хотя запомнился этот исторический период, увы, не архитектурой или достижениями в области земледелия, а перестрелками и алчностью.

Вооруженные до зубов испанцы нашли в Новом Свете золото и серебро, но, кроме того, они обнаружили еще одну драгоценность — красную краску и через пару лет уже контролировали ее производство. Как и римляне много веков назад, испанцы решили взимать налоги кошенилью, так начался самый успешный бизнес по экспорту краски в истории. В Мексике сбором кошенили занимались коренные жители, поскольку именно производство краски было центром их культуры. К примеру, у сапотеков, одного из индейских народов, понятия «красный» и «цвет» обозначаются одним и тем же словом, из чего видно, сколь важную роль играла кошениль в их жизни.

Только в 1575 году в Испанию привезли восемьдесят тонн красного красителя в виде высушенных капсул коричневого цвета. На протяжении следующих двадцати пяти лет ежегодные поставки варьировались от пятидесяти до ста шестидесяти тонн, что составляло несколько триллионов убитых насекомых. Объемы зависели не только от погоды и спроса, но и от состояния здоровья местных рабочих. Как только среди них начиналась эпидемия (из Старого Света постоянно завозили какие-нибудь инфекции), производительность труда тут же падала.

Мода немедленно откликнулась на появление новых материалов. Богатые европейцы буквально выстраивались в очередь за одеждой насыщенно-красного цвета. Женщины сходили с ума по косметическим средствам, которые изготавливали из кошенили. В «Двенадцатой ночи» Шекспира, написанной через пару десятилетий после того, как кошениль впервые привезли в Лондон, есть сцена, в которой графиня Оливия описывает красоту своего портрета, а Виола поддакивает и говорит о красках, что даны самой природой, однако публика, несомненно, понимала, что речь идет о косметических новинках. В XVI веке Венеция стала центром торговли красной краской. Венецианские купцы перепродавали ее на Ближний Восток, где ею красили ковры и ткани, однако их жены требовали, чтобы и им оставили чуть-чуть. Ян Моррис в своей книге «Венеция» приводит следующие данные: в 1700 году в Венеции было около двенадцати тысяч проституток — отличный рынок сбыта для кошенили.

Когда я начала рассказывать истории о кошенили, многие не верили мне и страшно удивлялись, узнав, откуда берется популярная красная краска. Сложно поверить, что ее делают из насекомых. В XVI веке европейцы тоже не верили. Они отчаянно хотели узнать секрет кошенили, но испанцы держали язык на замке. Это было своего рода финансовой алхимией — хранить секрет красной краски, которую успешно превращали в золото. Но вечно так продолжаться не могло. В итоге молодой француз Николя Жозеф Тьерри де Менонвилль отправился на кошенильные плантации в Центральной Америке и потом рассказал о кошенили всему миру, причем поехал он вопреки увещеваниям друзей и близких, заручившись поддержкой правительства в виде небольшой субсидии; правда, за особые заслуги ученому потом присвоили звание придворного ботаника.

Шпион в Мексике

Когда из архива Британской библиотеки мне принесли книгу Менонвилля, на ней стояла особая пометка: «ветхая». Я аккуратно вытащила старинный томик из картонной упаковки, и тут корешок отвалился и книга распалась на странички прямо у меня в руках. Сейчас это раритет, который имеется лишь в нескольких библиотеках и в частных коллекциях, и если бы в начале XIX века английский любитель книг о путешествиях Джон Пинкертон не обнаружил рукопись и не перевел ее на английский, эта удивительная история канула бы в Лету.

Николя де Менонвилль впервые услышал о кошенили еще будучи подростком. Долгое время потребители красной краски и понятия не имели, откуда она берется. В XVI веке многие думали, что кошениль — это орех или фрукт, что угодно, но только не насекомое. В 1555 году британский путешественник Роберт Томсон получил разрешение посетить новые испанские колонии в Америке; по возвращении он объявил, что «кошениль это не червь и не муха, как говорят некоторые, а ягода». Еще примерно через пятьдесят лет французский картограф Самюэль де Шамплейн уверенно писал, что источник кошенили — это небольшой фрукт размером с грецкий орех, в котором полно семечек. Та же путаница наблюдалась и в работах римских ученых, которые за полтора тысячелетия до этого описывали происхождение кермеса. Однако Менонвилль не сомневался, что речь идет о насекомом, правда, не знал точно, как оно выглядит и на каком кактусе живет.

Отец и дед Николя были адвокатами, так что все ожидали, что и юноша пойдет по их стопам или, в крайнем случае, примерит сутану, однако его интересовали совсем другие материи, а больше всего — способы их окрашивания. Все-таки получив диплом юриста, молодой человек перебрался в Париж и начал изучать ботанику. Накануне революции юному Николя внушали, что знание должно приносить пользу народу. Он зачитывался «Историей обеих Индий», написанной аббатом Рейналем: «Кошениль, цена на которую остается высокой, должна особенно интересовать те страны, где выращивают какие-то культуры на американской почве, а также жителей регионов, чей климат подходит для этих насекомых». А еще Рейналь с горечью отмечал, что «в настоящее время эту отрасль с огромным потенциалом целиком контролируют выходцы из Испании». Де Менонвилль воспринял это как призыв к действию и начал планировать гениальную авантюру — выкрасть секрет кошенили.

В январе 1777 года испанцы несколько утратили бдительность, поскольку тринадцать британских колоний начали войну за независимость, кроме того, нужно было обратить особое внимание на Перу и Колумбию, где постоянно вспыхивали восстания, а это грозило утратой главенствующего положения в Южной Америке. Ну а Менонвилль тем временем на борту бригантины «Дофин» добрался до берегов Кубы и высадился в Гаване. Когда корабль отплыл от острова Гаити, находившегося во владении Франции, молодой ученый с трепетом смотрел на крепости и форты и представлял, будто дула пушек направлены на него, чтобы помешать украсть секрет кошенили. С собой у Николя было «несколько платьев, немного еды сухим пайком и большое количество склянок, пузырьков, колб, контейнеров и коробок всех размеров», а также рекомендательное письмо, подтверждающее, что он ботаник и медик («У меня имеется даже диплом практикующего врача», — записал Николя в дневнике), и благословение французского правительства. А вот деньги давали с меньшей охотой, чем благословения: «Вместо шести тысяч ливров, обещанных военно-морским министром, мне дали всего четыре тысячи, объяснив, что в казне не хватает средств».

Следующей задачей было добраться до Мексики, но испанцы сразу же что-то заподозрили, поскольку резонно возникал вопрос — неужто во Франции нет собственных растений, с чего бы молодой ботаник потащился за тридевять земель? Менонвилль объяснил — флора Северной Америки уникальна, поэтому здесь можно найти редкие образцы. А дальше оставалось только ждать. Время для нетерпеливого юноши текло слишком медленно. В итоге он выбрал другую стратегию, которая соответствовала его характеру.

«Я притворился, будто из-за неопределенности своего положения впал в затяжную депрессию, как и положено французам». Испанцы, которые и сами тосковали вдали от дома, помогли Николя оформить заветную визу в Мексику, лишь бы только избавиться от докучливого зануды-француза с его бесконечными охами-вздохами, в который раз убедившись, что не зря они о лягушатниках столь низкого мнения. Еще раз пришлось притворяться дурачком, когда молодой человек покупал билет: «Хозяин пассажирского парохода заломил огромную цену, потребовав сто песо, и я не смог урезонить его. Он был непоколебим в своей жадности и на все мои доводы реагировал по-испански бесстрастно, а потом прикарманил мои денежки, не выпуская сигары изо рта».

В городе Веракрусе, где молодой человек с восторгом открыл для себя ананасовое мороженое, он совершил и еще одно важное открытие — путь к сердцу испанцев в определенном смысле лежит через желудок. В то время особой популярностью в Мексике пользовалось слабительное средство из корня растения ялапа, несмотря на обилие в стране жгучего перца, который вызвал бы тот же самый эффект. Собственно, город Халапа в Мексике назван в честь этого растения. До приезда молодого французского ботаника местные жители привозили ялапу за бешеные деньги из местечка, расположенного в ста километрах, но, к их облечению, в прямом и переносном смысле, Николя подсказал, что ялапа растет буквально у них под носом.

Кстати, в лечебных целях испанцы использовали не одну лишь ялапу. После завоевания Центральной Америки они поняли, что кошениль — это не только краситель и косметическое средство, но и лекарство.

Когда Филипп II Испанский плохо себя чувствовал, то принимал микстуру из перемолотых червецов на основе уксуса, которую ему подносили в серебряной ложечке. Врачи использовали кошениль по-разному: делали припарки на рану, рекомендовали чистить ею зубы и, как писал лечащий врач короля, применяли, «дабы облегчить недуги сердечные, мигрени и желудочные расстройства». Забавно, что сейчас фармацевтическая и пищевая промышленность рассматривают кошениль как безвредный краситель, тогда как он тысячелетиями ценился за лечебные свойства.

Но вернемся к нашему юному французу. После того как Менонвилль стал в Веракрусе буквально героем дня, он воспользовался положением, чтобы продолжить расследование, и выяснил, что центром производства кошенили является городок Оахака. Однако губернатор заподозрил неладное и велел Менонвиллю отплыть на следующем же корабле, и в этот раз страдания уже разыгрывать не пришлось: «Я удалился к себе с разбитым сердцем, долго мерил комнату шагами, то садился, то падал ниц на кушетку, раскачивался из стороны в сторону». Он не переставал ругать себя:

«План, который ты обдумывал четыре года, рушится на глазах, щедрость короля растрачена впустую, ты пошел против воли отца, не послушался совета друзей, и все зря!» Но при этом внутренний голос, возможно голос безрассудства, напоминал, что никаких судов в течение ближайших трех недель не ожидается. Если поторопиться, то можно преодолеть шестьсот километров до Оахаки и вернуться в срок. Николя записал в дневнике: «Ты обязан, сказал я себе, прорваться туда, несмотря на отсутствие паспорта, и вывезти кошениль, даже если путь тебе преградят драконы».

Итак, начались настоящие приключения. В три часа ночи француз перелез через крепостную стену и отправился в путь. Он надел шляпу с широкими полями, в руки взял четки, облачился в костюм поприличнее, чтобы со стороны казалось, будто он просто прогуливается. По дороге Николя обходил стороной заставы, ночевал в поселениях индейцев, постоянно притворяясь, что заблудился, и, желая объяснить странный акцент, говорил всем, что он каталонец и живет на границе с Францией.

Разбитые дороги, ужасная погода, голод и всевозможные опасности — все это Николя преодолел ради крошечного жучка. Сердце ученого дрогнуло лишь один раз — когда в очередном индейском поселении он встретил прекрасную туземку. «Я пытался найти в ней хоть какой-то изъян, но не нашел, и даже тот факт, что она замужем и растит детей, лишь подогрел мой интерес». Николя уже собрался было достать из кармана золотую монету, чтобы купить благосклонность красавицы-скво, но тут снова зазвучал внутренний голос: «Уходи, а иначе ты провалишь свою миссию». «Я уехал, не попрощавшись, не осмелившись даже взглянуть на красавицу в последний раз».

Через пару дней Николя обзавелся лошадью и нашел проводника, а вскоре добрался до небольшого селения, где впервые увидел на листьях кактуса то сокровище, ради которого проделал такой длинный путь и рисковал жизнью. Он спешился, притворившись, что поправляет стремена, и проник на плантацию, а когда подошел местный управляющий, то Николя завел с ним непринужденный разговор. Старательно скрывая волнение, он спросил, для чего используются растения, и индеец ответил — для производства краски. Француз чуть ли не на коленях упросил провести ему экскурсию.

«Я был несказанно удивлен, когда оказалось, что насекомое вовсе не красное, как я ожидал, а белое, словно присыпано пудрой». Неужели он шел по ложному следу? Неужели это не то насекомое? «Меня терзали сомнения. Чтобы разрешить их, я раздавил одну из букашек на листке бумаги. И что же в результате? Из белого тельца брызнула алая жидкость. Опьянев от восторга и радости, я быстро покинул своего собеседника, поспешно сунув ему пару монет за труды, и во всю прыть помчался догонять проводника. Я дрожал от возбуждения, поскольку теперь знал, что красную краску производят из белых насекомых».

Несомненно, в тот вечер молодой ученый мечтал о том, как французы начнут развивать производство кошенили, а ему, Николя Тьерри де Менонвиллю, посвятят исторический роман, при этом фантазии соседствовали с вполне прагматичными соображениями: «Мне нужно вывезти это существо, такое хрупкое, существо, которое, будучи снятым с кактуса, обречено».

Не только Франция отчаянно хотела заполучить секрет киновари. Николя понимал, что если удастся вывезти насекомое и его авантюра увенчается успехом, то можно будет экспортировать кошениль в Голландию и Британию, поскольку этим странам уже порядком надоело покупать краску у испанцев по завышенной цене. В особенно уязвимом положении находилась Британия. Вообще-то англичане производили неплохой хлопок, но куда хуже обстояли дела с покраской тканей. Жители континентальной Европы с удовольствием шутили над английскими красильщиками, точно так же как высмеивали веками английскую кухню. Из трехсот сорока тонн кошенили, которые испанцы привозили в Европу в конце XVIII века, почти двадцать процентов потребляла Британия. Причем большая часть крови насекомых шла на то, чтобы скрыть следы крови человеческой, поскольку кошенилью красили мундиры. А началось все с открытия, сделанного голландцем, обитавшим в Лондоне.

Корнелиус Дреббель вообще-то даже не работал в красильном цеху. В тот памятный день в 1607 году он сидел у себя в лаборатории, смотрел в окно и думал, скорее всего, об аппарате, позволяющем дышать под водой. (Забегая вперед, скажем, что он изобрел-таки первую в мире лодку, которая плавала под водой, пускай и на небольшой глубине. Такую лодку впервые запустили в Темзе, и она под крики и улюлюканье толпы проплыла от Вестминстерского аббатства до Гринвича.) Но это дело будущего, а в тот день, о котором идет речь, ученый случайно опрокинул стеклянный термометр со смесью кошенили и азотной кислоты. Жидкость попала на подоконник и оловянную раму и, к удивлению Дреббеля, окрасила их в красный цвет. Он провел ряд экспериментов и в конце концов вместе со своим зятем организовал красильный цех в Ист-Лондоне. Оливер Кромвель тем временем реформировал армию и в 1645 году ввел красные мундиры, которые надолго стали символом английских военных. Более того, ткань для обмундирования красили кошенилью вплоть до 1952 года, так что в 1777 году кошениль ценилась на вес золота, и для Николя на горизонте замаячили богатство и слава.

Вскоре после первой встречи с драгоценным жучком Менонвилль добрался до места назначения. Он упросил владельца плантации продать ему несколько листов кактуса вместе с жучками, якобы в медицинских целях. «Мне позволили взять столько, сколько нужно, и я тут же выбрал восемь прекрасных веток, на каждой — по семь-восемь сочных листочков, на которых сидело столько насекомых, что листья казались белыми. Я положил образцы в коробки, сверху прикрыл тряпками и дал управляющему один песо».

Менонвилль не мог не думать о том, какое ужасное наказание грозит ему в случае обнаружения ценного груза. Испанское законодательство славилось своей суровостью, и контрабанда жестоко каралась. Молодой человек не знал точно, что с ним сделают, но рассуждал так: если фальшивомонетчиков, к примеру, сжигают на костре, то что тогда положено за кражу драгоценнейшей кошенили? «Мое сердце билось, как у преступника. Казалось, я уношу с собой золотое руно, а за мной по пятам летит охранявший его свирепый дракон». Николя аккуратно запаковал коробки с растениями и пустился в обратный путь, полный приключений.

«Как-то раз я случайно глянул на себя в зеркало и увидел чумазого оборванца. Но это мне было даже на руку. Во Франции меня остановила бы полиция, а в Мексике даже ни разу не спросили паспорт». Через шестнадцать дней после тайного побега Николя вернулся в Веракрус, а все новые знакомые решили, что он провел время где-то на море. Еще через неделю молодой ученый отплыл на родину. Он усыпил бдительность таможенников и увез с собой похищенную драгоценность. «Офицер таможни сделал комплимент моей коллекции растений и не стал заглядывать во все коробки, видимо решив, что моя готовность к обыску есть признак невиновности».

Дорога обратно до Порт-о-Пренса далась нелегко и заняла целых три месяца, но, когда Менонвилль наконец распаковал коробки, трепеща от беспокойства за их содержимое, то с облегчением увидел, что некоторые из червецов живы. Более того, Военно-морское ведомство выплатило ему еще две тысячи ливров, на которые он основал собственную плантацию кактусов в Санто-Доминго. По иронии судьбы однажды, выйдя на прогулку, Николя обнаружил местную кошениль.

Он продолжил публиковать научные труды о кошенили — изучал, имеет ли значение, какими цветами цветет опунция, белыми или красными, какая краска лучше — из мексиканской кошенили или из доминиканской. К сожалению, в 1780 году, не дожив даже до тридцати лет, Менонвилль отошел в мир иной. В заключении о смерти написано, что кончина молодого человека вызвана неким вирусом, но, по словам друзей, Николя умер от огорчения. Король, которому предстояло закончить жизнь на гильотине, присвоил Менонвиллю звание придворного ботаника, но Николя не стал героем, как ему мечталось. Во-первых, ходили слухи, что он добыл кошениль нечестным путем, то есть попросту украл, хотя ученый категорически отрицал это. Кроме того, образцы, которые Николя отправил в подарок королю, канули в Лету, когда затонул корабль, на котором кошениль плыла во Францию. Коллеги тоже его особо не жаловали, дипломатично говоря, что он, конечно, герой Франции, но вот характер подкачал. На плантации в Санто-Доминго, где Менонвилль выращивал кактусы, в итоге выжила только дикая кошениль. Французы разводили кошениль вплоть до 1870 года, когда появились синтетические красители.

Индийский красный

Сам Менонвилль считал, что его затея провалилась, и хотя он нашел-таки свое золотое руно, но, увы, не обогатился. Тем не менее его пример вдохновил других на то, чтобы познакомить Старый Свет с кошенилью. Первые лица Ост-Индской компании загорелись идеей: если удастся самим производить кармин, то продавать его можно будет не только европейцам, но и китайцам, которые вот уже сто лет покупают краску в Америке. Рынок сбыта в Средней Азии практически бескрайний, поскольку ковроделы долго экспериментировали с кошенилью, и к концу XVIII века эта краска вытеснила традиционные красные пигменты.

В 1780-х доктор Джеймс Андерсон из Мадраса заключил пари, что станет кошенильным королем Британской империи. Для начала он выписал несколько разновидностей опунции из Королевского ботанического сада. Дело за малым — раздобыть кошениль. Андерсон буквально засыпал британское правительство письмами, уговаривая предложить денежное вознаграждение любому, кто сможет привезти живых кошенильных червецов в Индию. В 1789 году он отчаялся и написал сэру Джону Холланду в Англию, что из типографии прислали пятьсот экземпляров пособия «Как везти насекомых по морю» и необходимо срочно выделить средства на перевод этих документов на английский, поскольку очевидно, что «французы не смогли сохранить плоды рвения мистера Тьерри».

Все изменилось, когда в 1795 году капитан Нельсон прибыл в порт Калькутты, привезя с собой несколько червецов и очень занимательную историю. За несколько месяцев до этого корабль пришвартовался в Рио-де-Жанейро, и капитан пошел прогуляться по окрестностям. Как обычно, к нему приставили охрану. Он увидел плантацию кактусов, на которых сидели белые насекомые, и вспомнил призывы доктора Андерсона, с которым познакомился в Мадрасе пять лет назад, когда жил в казарме пятьдесят второго полка. Нельсон притворился, что увлекается ботаникой, и выпросил у местных пару образцов. К моменту возвращения в Индию почти все червецы умерли, однако сохранился один листик с десятком крошечных насекомых, и именно этот листик стал надеждой Британии.

Несмотря на то что червецов привезли раз, два и обчелся, руководителям Ост-Индской компании уже вовсю грезились несметные богатства, которые принесет им кошениль. Уильяму Роксбергу, директору Ботанического сада в Калькутте, поручили выходить червецов, а Андерсон снова начал строчить письма. «Только представьте себе, — писал он губернатору, — как можно использовать самые пустынные и бесплодные земли, засадив их кактусами». Через десять лет экспериментов выяснилось, что из Бразилии им привезли насекомых низкого качества, растить их дорого, а краска, которая получается в результате кропотливого труда, значительно проигрывает той, что продают испанцы.

Итак, эксперимент англичан, в результате которого индийский кармин и попал в палитру к Тёрнеру, по большому счету провалился; правда, совершенно случайно, гуляя по развалинам буддийских храмов в Таксиле, столице древнего индийского народа гандхаров, я увидела червецов на листьях дикой опунции, так что процесс заражения идет теперь без участия человека. Единственное место, где прижились червецы из Южной Америки, — это Канарские острова; там начиная с XIX века стали выращивать некоторое количество этих насекомых. Однако Канары принадлежат Испании, так что испанцы сохранили за собой монополию. Хотя в XIX веке это уже не имело значения. Некоторые художники, например Рауль Дюфи, Поль Сезанн, Жорж Брак, время от времени использовали кармин, но к началу 1870-х его уже практически прекратили продавать, а живописцы предпочитали новые, более стойкие красные краски. Кошенили же было предназначено стать красителем в пищевой и косметической промышленности: благодаря ему щеки женщин становятся румяными, а ветчина выглядит более аппетитно.

Дракон и слон

Многочисленные коробки с красками, которые принадлежали Тёрнеру и ныне хранятся в галерее Тейт, в музее Ашмолин, в Королевской академии художеств в Лондоне и в частных коллекциях, наглядно демонстрируют, что в арсенале художников той поры наличествовало огромное количество оттенков красного. Кроме непрочного кармина, который на некоторых картинах все же сохранился в виде темно-малинового цвета, существовала природная красная охра, дававшая коричневатый оттенок, а еще у Тёрнера в палитре мы видим двенадцать сортов марены, которую получали из корня одноименного растения. Правда, марена за редким исключением не отличалась особой стойкостью, как и кармин, потому к началу XX века, менее чем через пятьдесят лет после смерти Тёрнера, в Лондоне продавали лишь два ее сорта. А еще Тёрнер использовал свинцовый сурик, который получается в результате нагревания свинцовых белил. Такую краску называли «миниум», и ее оттенок был ближе к оранжевому. Этот пигмент особенно любили персидские и индийские художники во времена Великих Моголов, поэтому их картины называют «миниатюры», и это название никак не связано с размерами.

Но один из любимых Тёрнером оттенков — это киноварь, которую Плиний описывал как результат битвы дракона со слоном. Дракон нападает на слона внезапно, вонзая в него клыки; слон умирает, но погибает и дракон, раздавленный тяжестью своей жертвы; в итоге, если верить Плинию, из смеси крови дракона и слона и получается настоящая киноварь, а все прочие — подделка. Эта поэтическая метафора прекрасно подходит для описания реакции ртути и серы, результат которой — киноварь.

Римляне любили киноварь и рисовали ею героев-гладиаторов. Женщины приносили свои жизни на алтарь красоты, используя киноварь в качестве губной помады. В Помпеях стенная живопись в основном выполнена красной охрой, но власть имущие заказывали роспись киноварью. В начале XIX века химик Гемфри Дэви обнаружил в Помпеях термы времен Тита, стены которых покрывала киноварь, а это означало, что предназначались купальни для императора. Римляне добывали киноварь и самом большом руднике в Альмадене примерно в двухстах километрах к югу от Мадрида. Даже сейчас, две тысячи лет спустя, это месторождение остается крупнейшим в мире.

Одним туманным осенним утром я отправилась туда. Альмаден окружен холмами причудливых форм, и здесь явственно чувствуется дух истории, особенно рядом с шахтой, где фоном для современного чуть заржавевшего оборудования служат живописные развалины собора XVI века. Экскурсию мне провели два местных инженера, Жозе Мануэль Амор и Сатурнино Лоренцо. По соображениям безопасности в шахту мне спуститься не позволили, но в любом случае современный технологический процесс отличается от того, что было в древности, и меня больше интересовало происходящее на поверхности. Лента конвейера поднимала куски породы на открытый воздух, а дальше они попадали в печи. Вокруг стоял запах серы, напоминающий запах тухлых яиц, а внизу, должно быть, воняло еще сильнее. Среди серых глыб периодически попадались камни красного цвета — это и была природная киноварь с наибольшим содержанием ртути.

В XVI веке тех, кто попал в тюрьму, отправляли либо на галеры, либо сюда, на ртутные рудники, причем гораздо лучше было оказаться в плавучей тюрьме, поскольку за пару лет работы в шахте узник успевал надышаться ртутью так, что вскоре умирал в мучениях. Мануэль де Фалья опубликовал душераздирающий рассказ о цыганах и заключенных, которых заставляли работать в туннелях, пока они могли ходить. Сегодняшним рабочим, а их здесь около семисот человек, повезло куда больше. Они спускаются в шахту всего шесть раз в месяц и проводят внизу по восемь часов за смену, причем трудятся в защитных масках и в оборудованных вентиляцией помещениях, а потому после двадцати лет работы могут надеяться на долгую счастливую старость.

Жозе и Сатурнино, улыбаясь так, словно им известен какой-то секрет, предложили мне поднять двухлитровую бутыль с ртутью, и мне в итоге удалось это сделать лишь обеими руками, потому что ртуть в семнадцать раз плотнее воды. Когда европейцы обосновались в Новом Свете и обнаружили там залежи золота и серебра, то в первую очередь обратились к добытчикам ртути, поскольку именно ртуть лучше всего очищает эти драгоценные металлы. Мне показали ванну, наполненную жидким металлом, и предложили окунуть туда руку. Ну и странное ощущение! Когда я погрузила ладонь в ртуть, мне показалось, что это вода, но чтобы выдернуть руку, пришлось приложить силу. Поистине ртуть — это слон среди химических элементов.

Несмотря на то что природная киноварь дает насыщенный цвет, большинство средневековых художников предпочитали приготавливать раствор из очищенной ртути и серы. В XV веке рецепт был, к примеру, такой: «Возьмите ртуть и серу в равных пропорциях, поместите в стеклянную емкость, обмажьте глиной и поставьте на средний огонь, а горлышко бутыли закройте черепицей. Как только повалит красный дым — киноварь готова». Тёрнер, разумеется, был слишком занят, чтобы колдовать с бутылками и глиной, поэтому покупал киноварь уже в готовом виде. Эта краска привлекала художника еще и тем, что не темнела от времени, если исключить воздействие прямого солнечного света и наносить ее густыми мазками, как любил Тёрнер. Как считает Майкл Скалка, именно долговечностью киновари можно объяснить загадочное название «зеленая киноварь» — это смесь желтого крона и прусской сини. По мнению некоторых специалистов, такое странное название — всего лишь рекламный ход, своеобразный намек, что краска, названная производителем «зеленой киноварью», столь же стойкая, как и обычная киноварь.

В XIX веке проблема выцветания красного цвета беспокоила не только художников, но и, к примеру, Почтовое ведомство. Изначально стоячие почтовые ящики в Британии красили в зеленый, но летом многие жаловались, что налетают на них, не видя в листве, поэтому в промежутке между 1874 и 1884 годами ящики решили перекрасить в ярко-красный, покрыв силикатной эмалью. Однако в архивах Почтового ведомства сохранилось несколько писем, из содержания которых ясно, что выбор оказался не слишком удачным. В 1887 году поступила жалоба, что один из ящиков, установленных в центре Лондона, стал «едва розоватым». Недовольный лондонец подал идею попробовать использовать кармазин. Итак, перед Почтовым ведомством встала насущная проблема — найти такую краску, которая даст яркий оттенок, устойчивый к солнечным лучам и перепадам температуры. В 1919 году один из жителей Ноттингема пожаловался, что крышка ящика выглядит так, словно «присыпана снегом», а в 1922 году некий морской офицер предложил последовать примеру флота и использовать краску пускай и не такую яркую, но зато стойкую, ведь все и так знают, где расположены почтовые ящики. К его совету тогда не прислушались, но проблема исчезла сама собой с появлением синтетических красок. Нужно сказать, что красные ящики стали символом Британии, и когда Гонконг вернулся в лоно Китая, власти заставили почтовых служащих выйти на улицы и перекрасить ящики.

Тёрнер умер в 1851 году, не дожив восьми лет до того момента, когда в палитре художников появились новые краски — анилиновые, которые производили из каменноугольного дегтя, больше ни на что не годившегося. В 1859 году английские химики изобрели еще две краски и назвали их в честь двух городов, где прошли знаменитые сражения австро-итало-французской войны, — маджента и сольферино. Но даже и сам Тёрнер был во многом новатором и успел опробовать несколько новых красок.

В Национальной галерее Лондона хранится одна из самых известных картин Тёрнера, которую он сам именовал «Любовь моя», — «Последний рейс корабля „Отважный“», написанная в 1838 году. Этот пушечный корабль, спущенный на воду в 1798 году, сражался в Трафальгарской битве наряду с «Викторией» адмирала Нельсона. На противоположной стене висит картина Джорджа Стаббса, на которой изображен жеребец в натуральную величину. Но если Стаббс решил обойтись без неба, то Тёрнер уделил ему особое внимание, поскольку небо отражало все настроение полотна. На фоне пламенеющего неба буксир тянет ветерана Трафальгарской битвы в док, где судно превратят в лом. Но и эта картина не дошла до нас в первозданном виде. Дело в том, что, рисуя заходящее солнце над умирающим кораблем, Тёрнер решительно отказался от знакомых красок — киновари, марены, красной охры и даже столь любимого им кармина — в пользу новой, на основе двуокиси йода, изобретенной Бернаром Куртуа, сыном того самого Куртуа, который работал над цинковыми белилами. Друг Тёрнера, уже известный нам химик Гемфри Дэви, продолжил эксперименты с новой краской, хотя с самого начала его и предупреждали о ее нестойкости. В 1815 году он так писал о результатах своих опытов: «Краска изменяет тон под воздействием света». А химик Джордж Филд очень верно подметил: «Нет другой краски, с помощью которой можно получить столь удивительный оттенок, напоминающий лепестки герани, но, к сожалению, он столь же недолговечен, как и цветы».

В момент рисования цвет получался поразительно ярким, и Тёрнер с радостью изобразил на небе коралловые облака, а нам же, увы, остается только представлять себе, какими они были по замыслу великого художника, для которого поиски идеального красного, периодически сопряженные с риском, как и для многих, о ком шла речь в этой главе, продолжались всю жизнь.