Земля. Тайная история красок

Сперва мне показалось лишним включать главу о черном и коричневом в книгу, посвященную истории красок. Ведь с самого начала меня заинтриговали именно яркие оттенки, и, подобно сороке, которая бросается на все блестящее, я начала невероятные путешествия в поисках цвета. В любом случае, полагала я, мало интересного в историях о том, как люди сжигают куски дерева, чтобы сделать угольные карандаши, или собирают грязь для приготовления краски. Но, как выяснилось, я ошибалась. Чем больше я об этом читала, тем больше узнавала увлекательных историй. Вот вам лишь несколько примеров. Черную краску продавали карибские пираты после того, как они закончили свою карьеру в море; карандашный грифель в свое время считался такой редкостью, что вооруженные охранники в Северной Англии обыскивали шахтеров, заставляя раздеваться тех догола; белая краска некогда была отравой, правда невероятно вкусной; раньше бытовало мнение, что коричневые и черные краски якобы получают из трупов (замечу в скобках, что это недалеко от истины).

Поэтому прежде, чем отправиться в путешествия с целью увидеть афганскую лазурь, насладиться закатом оттенка йода и исследовать забытые секреты зеленых селадонов, я поехала в страну теней. Любая форма существования окрашена тенями, именно тени придают свету правдоподобие, в искусстве, пожалуй, это заметно более явно, чем где бы то ни было.

— Прах и разложение, — так высокомерно описала я коричневый и черный в разговоре с подругой.

— Точно, — кивнула она с удовлетворением. — Великолепно подытожено искусство рисунка… Ты когда-нибудь видела, как художник начинает картину?

Увы, этим я похвастаться не могла.

— Ну, так обязательно посмотри, — посоветовала мне подруга.

Что я и сделала. В сельском Шропшире я наблюдала за тем, как иконописец Айдан Харт переносил карандашный набросок Христа на грунтованную доску; в Индонезии видела, как художники прорисовывали углем контуры, прежде чем наполнять красками узоры рисунков на индуистские мотивы; в Китае я познакомилась с каллиграфом, который кропотливо растирал чернила из ламповой сажи вместе с тушью, доставшейся ему в наследство от деда, и только потом начинал выбирать подходящую бумагу; в Национальной галерее в Лондоне я стояла почти в темноте подле этюда Леонардо да Винчи, на котором он изобразил Пресвятую Деву и Младенца вместе со святым Иоанном Крестителем и Анной: этюд этот выполнен угольным, черным и белым мелками, мягкими материалами, оттеняющими плечо младенца Христа и нежность материнского лица.

И всякий раз я восторгалась тем, что многие картины начинаются с долгих часов настороженного внимания и тщательного растирания грязи — земли, слякоти, пыли, сажи или камня — на куске материи, бумаги, дерева или стены. Время ярких красок и полупрозрачных тонов приходит позже, но и тогда яркие тона всегда нуждаются в темных, ибо только они, наравне с четкими контурами и тенями, делают творения художника реалистичными. Часто рисунки даже лучше картин. Так, Джорджо Вазари с пафосом писал о том, что наброски, «рожденные мгновенно из пламени искусства», имеют черты, которых порой недостает законченным работам. Не исключено, что тут все дело в спонтанности, но, возможно, и в том особом эффекте от сочетания черного, серого и белого цветов, которое придает рисунку такую целостность и завершенность. Подобно тому как белый содержит все цвета, так и черная краска — я выяснила это позже — может воплощать весь спектр.

Теория, что «чернота» объекта связана с тем, что он впитывает все цветные световые волны, привела к тому, что многие импрессионисты отказались от черных красителей в пользу смесей красного, желтого и синего. «В природе нет черного» — таким мотивом руководствовались многие из художников XIX века, жаждавшие запечатлеть на своих полотнах мимолетную игру света. Возьмем, к примеру, картину Клода Моне «Вокзал Сен-Лазар». Смоляно-черные локомотивы на этой оживленной станции на самом деле написаны крайне яркими красками, в частности ярко-красной киноварью, французским ультрамарином и изумрудной зеленью, о которых мы поговорим в следующих главах. Из рассказов в Национальной галерее вы узнаете, что, создавая эту картину, Моне почти не использовал черных красителей.

Первый рисунок

Одна из классических европейских легенд гласит, что первой в мире краской была черная, а первым художником, вернее, художницей — некая греческая девушка. Плиний Старший в «Естественной истории», компендиуме всех знаний римлян, и не только римлян, рассказывает о том, что возникновение живописи связано с историей любви. Действительно, разве может найтись более вдохновенный источник искусства, чем страсть? Согласно Плинию, первой художницей стала юная девушка из греческого города Коринф. Дело было так. Однажды вечером бедняжка вся в слезах прощалась со своим возлюбленным-моряком, отправлявшимся в далекое путешествие. И вот между бесконечными объятиями она внезапно заметила на стене его тень. Не задумываясь, девушка схватила уголек из очага и обвела контур тени любовника и заштриховала его. Нетрудно представить себе, как она потом целовала образ, думая, что рисунок, пусть хоть отчасти, физически воплотил душу ее возлюбленного, тогда как его тело находилось далеко в Средиземноморье.

Этот миф о происхождении живописи в разных вариациях пронизывает всю историю изобразительного искусства на протяжении столетий. В частности, он возникает в творчестве художников эпох Георга и Виктории, задавших одновременно моду и на вырезанные из бумаги фигурки-контуры людей, и на неразделенную любовь. В 1755 году шотландский портретист Дэвид Алан написал картину «Возникновение рисунка», на которой изобразил весьма кокетливую девушку, сидящую вполоборота на колене возлюбленного (а тот, заметим, красив, словно кинозвезда) и рисующую его профиль на стене. Ниспадающие одежды соскальзывают с девичьего тела, обнажая безукоризненную грудь, созерцание которой, очевидно, занимает юношу, пока его подруга преуспевает в серьезном деле — создании первого рисунка. Даже если оставить в стороне эффект скользящих одежд, это удивительно вдохновенный образ — использовать то, что сгорело, дабы символизировать любовь, огонь которой должен гореть вечно.

Другие ранние рисунки

Плиний не имел возможности познакомиться с современными теориями о древнейших рисунках, которые свидетельствуют о том, что первые в истории человечества художники вдохновлялись столь далекими от любви вещами, как зимняя скука, техника охоты, священные ритуальные практики или попросту радость оттого, что в рисунке можно фиксировать истории и рассказы. И доказательства тому можно найти повсюду: например, под самыми росписями пещер Ньё, что во Французских Пиренеях, сохранился след сандалий римского центуриона. Это говорит о том, что по крайней мере один человек классической древности мог видеть неолитические рисунки. Но мир европейской науки, конечно, не был готов к восприятию чего-то большего, нежели чарующая смесь анекдота и мифологии, свойственная Плинию, и пещерную живопись доисторической Европы ученые мужи принялись исследовать лишь почти два тысячелетия спустя.

Тем не менее, если бы этот сведущий римский историк древностей стал свидетелем открытия пещер Альтамиры в Северной Испании, я думаю, он бы отнесся к ним критично. В пещерных росписях больше сцен охоты, чем любви, хотя интересно, что более поздние петроглифы в Швеции изображают мужчин со столь впечатляющей эрекцией, что их зарисовщик, Карл Георг Бруниус, был вынужден консультироваться с коллегами о том, готова ли аудитория середины XIX века к созерцанию этих ранних образцов шведского порно. Мнения коллег по этому вопросу разошлись. Но Плиний был прав относительно материалов для рисования. Без сомнения, охра была первой краской, однако даже самые ранние художники обычно предпочитали сначала нарисовать углем контуры, прежде чем их закрасить: часто просто для того, чтобы удостовериться в правильности форм, а иногда для того, чтобы придать рисункам большую выразительность. Уж не знаю, правда ли, что автором первого рисунка была женщина, но именно девочка обнаружила удивительные рисунки из пещеры Альтамиры.

В 1868 году крестьянин по имени Модесто Перес отправился на охоту и, выслеживая птиц или оленей в провинции Сантандера, раскинувшейся между Атлантическим океаном и горами Северной Испании, увидел вход в пещеры. После того как Перес рассказал о них своему землевладельцу, туда отправили несколько любительских экспедиций, в результате чего нашли останки медвежьих костей, а также пепелища — весьма интригующий мусор, оставшийся от обитавших здесь древних людей и животных. Но настоящее сокровище этой длинной прямоугольной галереи открылось миру лишь спустя одиннадцать лет, в 1879 году, то есть через тысячу восемьсот лет после того, как Плиний задохнулся во время самого известного в истории дождя из черного пепла в своем доме в Помпеях.

Судьба распорядилась так, что именно в тот день археологу-любителю дону Марселино Санс де Саутола не удалось найти няню для восьмилетней дочери Марии, так что пришлось ему брать девочку с собой — с полуденного солнца в странную и довольно опасную комнату для игр. Сложись все иначе, это сокровище могли не обнаружить еще несколько десятилетий. Позднее, в самые мрачные моменты жизни, археолог-любитель, должно быть, очень жалел о том, что пещеры стали достоянием общественности.

Де Саутола, которому тогда исполнилось сорок восемь лет, был аристократом, охотником и землевладельцем, но наибольшее удовольствие он находил в коллекционировании всего необычного. Он всегда внимательно смотрел под ноги в надежде обнаружить диковинки, произведенные людьми, а не природой, которые могли бы представить историю мира в новом свете. Де Саутола пришел в необычайное волнение, когда один из его крестьян нашел вход в пещеру. Ему, вероятно, это показалось ниспосланным самим Богом счастливым случаем, возможностью проверить на практике некоторые теории эволюции и гипотезы историков, которые, вне всякого сомнения, он, как и все интеллектуальное сообщество Европы того времени, обсуждал с друзьями и которые горячо отстаивал.

Итак, де Саутола отправился на поиски необычного. И буквально за несколько минут жизнь его переменилась. Сам де Саутола сидел на полу пещеры, озабоченно высматривая останки медведей времен палеолита, пищевые отходы и другие следы древних обитателей. Его дочь — судя по фотографии, хранящейся в музее Альтамиры, прелестное дитя с короткими темными волосами, которая выглядела бы мальчишкой-сорванцом, если бы не длинные серьги, — бегала вокруг и в свете факела выдумывала игры. Внезапно, как гласит широко известная легенда, малышка остановилась и удивленно воскликнула: «Папа, смотри — быки!» Де Саутола встал и, должно быть, тоже закричал (только представьте, как он был изумлен и какие использовал выражения): весь потолок над ними был покрыт изображениями огромных красно-черных бизонов, несущихся по каменному полю.

Угольные рисунки в пещерах Альтамиры написаны широкими уверенными росчерками — простые жирные линии, образующие внешний контур, накладываются друг на друга, создавая эффект тени. Затем контуры заполнялись краской из красной и желтой охры, художники работали кистью или, возможно, кусочком выделанной шкуры. Всего в пещере обнаружено двенадцать законченных рисунков бизонов, два изображения безголовых бизонов (при этом необычайно могущественных, выглядящих скорее так, словно бы их головы исчезли в другом измерении, нежели чем если бы животные были обезглавлены), трех кабанов, трех красных оленей и одной дикой лошади. От этих изображений буквально веет энергией; это свидетельствует о том, что художники писали быстро и без колебаний: например, бизоны, длиной более двух метров, мускулисты и свирепы. Вазари бы одобрил энергию, исходящую из этих набросков.

Де Саутола и его друзья проходили под ними десятки раз, но никогда не смотрели вверх. До того памятного утра на эти рисунки, вероятно, пятнадцать тысяч лет не падал взгляд человека. Творцами были мужчины, но, возможно, и женщины тоже приложили руку: слишком уж отличаются некоторые изображения по стилю. Древние люди рисовали при свете горящих факелов, дававших не только свет, но и тепло. Это был конец ледникового периода в Европе — homo sapiens жил, охотился и, конечно, рисовал в поистине холодном мире.

Я представляю, как в тот жаркий день 1879 года де Саутола дрожал от возбуждения в радостном предвкушении, что совершил одно из величайших открытий в области древнего искусства. Бот интересно, неужели он тогда совсем не почувствовал, что эти рисунки принесут ему несчастье? Бедняга умер девять лет спустя, в возрасте пятидесяти семи лет, совершенно сломленным человеком: его обвинили в мошенничестве и подлоге, поскольку рисунки бизонов, сделанные углем и охрой, показались публике слишком красивыми, чтобы быть творением «дикарей».

Любопытно, что часто артефакты находят лишь тогда, когда сама история готова к этому. После публикации в 1859 году «Происхождения видов» взгляды Чарлза Дарвина на эволюцию буквально пропитали западную мысль. Люди вдруг осознали, что человечество, вероятно, существовало на Земле гораздо дольше, чем библейские четыре тысячи лет, а пережитки прошлого и предыстория занимали тогдашних ученых даже больше, чем динозавры современных детей. Однако все это имело место задолго до изобретения углеродной датировки, а потому после публикации своего любительского отчета о находках в Альтамире де Саутола был вынужден выдержать то, что англоязычный путеводитель по пещерам образно описывает как «настоящий град недоразумений». Ходили слухи, например, что эти рисунки принадлежали немому художнику Ретье, гостившему у де Саутолы некоторое время назад. Неспособность художника высказаться, дабы опровергнуть беспочвенные обвинения, без всяких сомнений, немало мучила и его самого, и его хозяина. Двадцать лет спустя академический мир будет вынужден признать, что рисунки настоящие. Мария, к тому времени уже взрослая девушка, несомненно, находила в этом определенное удовлетворение, хотя, учитывая страдания отца перед смертью, к удовлетворению этому наверняка примешивались и другие, менее приятные чувства.

В XX веке французы обнаружили ряд пещер, из которых наиболее известна Ласко в департаменте Дордонь, открытая в 1940 году детьми, прятавшимися там от грозы и случайно наткнувшимися на древние рисунки. Русские, чтобы не дать обойти себя в холодной войне, также обнаружили в 1959 году на Урале пещеру, полную изображений вымерших мамонтов с бивнями и хоботом, а также чем-то похожим на шляпу на голове. Древние художники использовали уголь и охру, хотя изредка встречаются и более необычные красители — так, пещеры Магура в Болгарии были явно расписаны темно-коричневым с густо наложенными экскрементами летучих мышей.

В 1994 году трое исследователей совершили невероятное открытие в долине реки Ардеш, что в Южной Франции: рисунки на стенах этих пещер по крайней мере вдвое древнее, чем росписи Ласко, Альтамиры или какие бы то ни было в Европе. Это самая древняя пещерная живопись Европы, известная науке, а так называемая Панель Лошадей — образец одного из наиболее поразительных способов применения угля в доисторическом искусстве. В книге «Пещеры Шове: Исследования древнейших рисунков» Жан-Мари Шове захватывающе описывает момент исследования пещеры, которая впоследствии будет названа в его честь, — подъем по крутому наклону из каменных блоков и внезапное пересечение естественного фриза, покрывающего десять метров стены: «Мы взорвались криками радости и разразились слезами, нас охватило безумие и головокружение. Нашему взору предстало множество животных: львы и львицы, носороги, бизоны, мамонты, олени». И вдруг на противоположной стене археологи увидели нависающую фигуру человека с головой бизона: в тот миг она показалась им магом, наблюдающим за происходящим.

Волнение, охватившее первооткрывателей, становится понятным, даже если взглянуть на фотографии. Рисунки еще более выразительны благодаря естественному желтому цвету скал, который создает эффект карамельного водоворота. В других рисунках в пещере Шове первобытные художники применили охру, однако животные с Панели Лошадей полностью написаны углем. В одном из фрагментов рисунка четыре лошади как будто впали в бешенство и готовы пуститься в галоп; их головы искусно затенены углем, а контуры тела лишь слегка намечены. Эта тенденция особой сосредоточенности на передней стороне животных дает ощущение не просто движения, но стремительного бега. На стене поблизости от лошадей Шове увидел то, что он описал как «стилизованные изображения вульвы, на одной из которых, предположительно, нарисован фаллос». Он сам или его издатель решили не включать в книгу иллюстрации этого образчика палеолитической сексуальности, но, возможно, Плиний в конечном счете был прав: вероятно, он несколько смягчил формулировку, когда утверждал, что на той древней стене в Греции девушка нарисовала именно лик возлюбленного.

Непостоянство

Часто ли вглядывалась дева из Коринфа в свой рисунок после того, как корабль возлюбленного исчез вдали? Если да, то интересно, сохранился ли он до его возвращения. Сами по себе, без наблюдателей, смотрящих на них, эти древние угольные пещерные росписи — особенно если красители были смешаны с клеем, жиром, кровью или яйцом — смогли сохраниться на протяжении всего ледникового периода и еще десяти тысяч лет летних дождей. Однако с тех пор, как люди обнаружили их и заинтересовались, рисунки стали блекнуть, как если бы излишнее внимание истощало их. Сохранение труда в целостности — существенная проблема для всех художников, но лишь единицы смеют надеяться, что их работы смогут просуществовать пятнадцать тысяч лет. И эти картины прошлого, не защищенные лаком, но защищенные самой стабильной окружающей средой, становятся уязвимыми, когда эта среда вдруг изменяется. Они писались пеплом и теперь превращаются в прах.

Антрополог Десмонд Моррис писал о том, как он был очарован пещерными рисунками Ласко через несколько лет после их обнаружения и как был разочарован, вернувшись туда четыре десятилетия спустя. Сперва он было решил, что это память сыграла с ним злую шутку, однако впоследствии узнал из отчета, что дело в самих рисунках, начавших тускнеть из-за постоянного присутствия множества людей. В середине 1990-х годов власти закрыли Ласко для посетителей и потратили огромные деньги на создание точных копий пещер, дающих туристам возможность увидеть картины, не причиняя им вреда своим дыханием. Но ведь истинное чудо этих пещер на самом деле не в аккуратных угольных контурах бизонов и даже не в оттенках охры, а в том, что однажды днем (или ночью при свете факелов) пятнадцать тысяч лет назад (а в случае Шове — и все тридцать тысяч лет) этих камней коснулись руки художников. Они говорили на непонятных нам языках, в их сознании было полно образов, ритуалов и правил, о которых мы сегодня можем только догадываться, но все же послания эпохи, предшествующей ледниковому периоду, дошли до нас через эти рисунки. Создание макета пещеры в мельчайших деталях и копирование рисунков современным углем не смогут даже приблизительно передать магию общения через тысячелетия и напомнить о том, что люди рисуют столько, сколько существует человечество.

Уголь

Как было известно той легендарной древней художнице из Коринфа, уголь почти всегда можно найти там, где горел огонь. Но, отправляясь в путешествие на поиски этого древнего красителя, я решила быть более прозорливой и не ограничиваться ближайшим камином. Одним из наилучших образцов этого материала является уголь из ивы, который Ченнини рекомендовал своим читателям еще в XIV веке для создания наброска, поскольку «ничто иное с ним не сравнится». И действительно, глядя на чрезвычайно проработанный этюд Леонардо да Винчи в Национальной галерее в Лондоне, понимаешь, насколько уголь может быть мягким и реагировать на малейшее движение руки мастера, оставаясь при этом предельно твердым для создания четких контуров фрески.

Сегодня тот же сорт угля можно найти в краю яблочного сидра — на равнинах Юго-Западной Англии, где я натолкнулась на историю о коробках печенья, сожженных урожаях и яростной решимости больного человека победить бедность.

Угольная ива отличается от плакучих ив, излюбленной темы древней китайской живописи, или тех деревьев возле рек вавилонских, на которых евреи вешали свои лиры, прежде чем оплакивать родину. То дерево импортировали в Европу и Америку в XIX веке, когда в моду вошел восточный стиль, а в древности из ветвей этого растения жены викингов сплетали корзины, пока их мужья прокладывали новые морские маршруты и занимались грабежом на старых. Они называли их «viker», именно от этого слова и происходят староанглийское «wikan» («сгибать») и современное английское «weak» («слабый»), хотя вообще-то корзины эти невероятно прочны. Когда ива растет в поле, она больше похожа на зерновую культуру, чем на дерево; после «скашивания» она поначалу напоминает оранжевую стерню в рост человека, но узкую, наподобие лозы. Ива засаживается весной, и ранний рост контролируется тем, что она служит кормом скоту. В противном случае мороз остановит рост растений, а прутья завьются сами по себе и будут бесполезны.

Угольный карандаш — известный с древних времен живописный материал, однако главный британский поставщик выпускает угольные карандаши лишь последние сорок лет, да и то их производство возникло лишь благодаря чистой случайности. Или, скорее, двум случайностям. Первая была неприятной: однажды осенью в середине 1950-х годов пожилой Перси Коатс, поскользнувшись, упал. Два месяца он был слаб, как те ивовые прутья, которыми он торговал, и его мучили мысли о том, где бы раздобыть денег. Некогда торговля ивой, упаковочной пленкой своего времени, приносила ему немалый доход, и почти на каждом торговом корабле, покидавшем Ливерпуль или Лондон, груз хранился в ивовых корзинах. Но между двумя мировыми войнами они постепенно вышли из моды. Ивовые корзины вытеснил пластик, и компания оказалась на грани банкротства. Но чем еще прикажете торговать, если здесь растет только ива?!

И вот тут-то мы переходим ко второй случайности. Однажды утром Перси, лежа у камина в беспокойстве и раздражении, вдруг увидел в куче золы то, что изменило его жизнь. Это был кусочек сгоревшей ивы, тонкий и гладкий. Камин в доме Коатсов разжигали, как и многие поколения прежде, ивовым прутиком. Обычно он превращался в золу и смешивался с остальным пеплом.

«Но этот маленький кусочек почему-то уцелел и выкатился из камина», — сказала мне невестка Перси, Энн Коатс.

Перси подобрал его и начал выводить каракули, и так, совершенно случайно, родилась идея основать новое торговое предприятие. По-моему, весьма символично: он должен был сжечь свое дело дотла, чтобы потом возродиться из пепла, словно феникс. Коатс, пока болел, проводил эксперименты по обжиганию кусочков ивы в коробках из-под печенья. В XIV веке Ченнини советовал производителям угля связать ивовые прутья в пучки, положить их в герметичный сосуд (в те времена это было потрясающее новшество). Далее Ченнини рекомендовал следующее: «пойти вечером к пекарю, после того как тот закончит работу, и положить сей сосуд в духовку; пусть остается там до утра. Утром посмотри, хорошо ли эти угли обожжены, достаточно ли гладки и черны».

Шесть столетий спустя так же станет экспериментировать и Перси Коатс: он будет оставлять иву в старой духовке на разное время и проверять, насколько полученный в результате уголь годится для рисования. Все не так просто, как может показаться, и иногда эти коробки из-под печенья завершали жизнь на заднем дворе, выброшенные вон в ярости после неудачного эксперимента. Уголь, предназначенный для художников, имеет ряд хитростей: он должен быть обожжен равномерно по всей длине для получения однородного черного цвета. Но в конечном счете Перси преуспел, и сегодня в Великобритании едва ли найдется школьный класс, в котором нет коробки с угольными карандашами Коатса.

Обольстительная тушь

Плиний не сообщает, что произошло с девушкой из Коринфа после того, как ее покинул возлюбленный. Она сыграла свою мифическую роль в римской легенде, на том и конец. Но однажды, тоскуя по своему собственному возлюбленному, находившемуся на другом краю света, я стала фантазировать о ее дальнейшей судьбе. Изобретя в порыве страсти абсолютно новую форму выражения эмоций, девушка оказалась предоставлена самой себе. Она, очевидно, была творческой натурой, и я вижу, как она коротает долгие часы, проводя все новые и новые эксперименты. Она могла рисовать образы возлюбленного на стене, покуда хватило бы места, а затем на полу или потолке. Часы складывались бы в дни, дни — в недели, и девушка могла свыкнуться с отсутствием любимого. Возможно, она добавила к его изображениям автопортрет или играла с маленькими племянниками и племянницами, очерчивая контуры их ног и рук (наподобие того, что я видела в древних пещерах аборигеннов Австралии). Она могла попробовать рисовать деревья, собак, лошадей и двухэтажные домики, зримо воплощая свои мечты о будущем.

Но что, если первой художнице наскучило использовать одну и ту же краску? Возможно, подумала я, она попыталась смешать новые — черные и коричневые. Захотела бы она, будь такая возможность, использовать то, что заменило уголь, — графитовые карандаши или китайскую тушь? Покрасила бы она свое платье в насыщенный черный цвет или не изменила бы традиции и появлялась бы на людях только в белоснежных классических одеждах? А если ее возлюбленный вернулся в Грецию между путешествиями, использовала ли наша героиня свои знания о красках ради обольщения, накладывая их на лицо?

Я воображала девушку, экспериментирующую с тушью и подводкой для глаз. Сначала она могла использовать свою первую краску, уголь, но он должен был показаться ей очень уж жгучим, если нанести слишком близко к чувствительным глазам. Поэтому позднее наша художница могла попытать счастья с алхимическим металлом, называемым сурьмой. Этот традиционный компонент многих ближневосточных подводок для глаз и по сей день используется косметическими компаниями. Сегодня европейцы применяют сурьму исключительно для красоты, однако в Азии ее также часто используют и как защиту от духов, и как целительное снадобье. В Кабуле, городе движения Талибан, вы всегда можете различить солдат-фундаменталистов по их глазам, подведенным черным. Это придает их внешности некоторую женственность, но цель подводки — показать, что Аллах защищает их. Я однажды наблюдала за тем, как афганец подкрашивал глаза сурьмой своему маленькому сынишке, чтобы защитить мальчика от конъюнктивита, хотя, как он сам объяснил мне, столь прогрессивные люди встречаются редко. Другие родители видят в этом способ отогнать прочь злых демонов. Аллах, кстати, не одобрил бы того, что европейцы сделали с арабским словом, обозначающим сурьму. В 1626 году Френсис Бэкон сообщал, что «турки используют черный порошок, изготовленный из минерала, называемого алкоголь; его они накладывают под веками длинным карандашом». Видя чистоту темно-серого порошка, европейцы ассоциировали его с напитком, который тоже должен проходить очистку: так возникло название «алкоголь», а спиртное, как известно, строго запрещено в исламе.

Если бы выдуманную мной девушку так же, как и искусство приготовления темных красителей, влекли к себе темные искусства, она вполне могла испытать действие черной магии. Среди тысяч и тысяч советов любовникам, содержащимся в «Камасутре», есть один рецепт приготовления невероятно сексуальной туши. Согласно рекомендациям, нужно взять кость верблюда, обмакнуть ее в сок эклипты простертой (которую из-за темно-синего цвета сока называют еще татуировочной травой) и сжечь. После чего следует собрать черный краситель в коробку из костей верблюда, а потом накладывать его на веки карандашом из кости верблюда. В итоге, как обещает не прошедший цензуру перевод индийского руководства по искусству любви, сделанный в 1883 году Ричардом Бертоном, получится краситель, «очень чистый и полезный для глаз», который «поможет покорять сердца». Будем, однако, надеяться, что возлюбленный девушки не читал этого текста. В одном из его разделов мужчинам рекомендуется приготовить порошок из определенных корешков и смешать его с красным мышьяком, а затем добавить в готовую смесь экскременты обезьяны. Если пылкий любовник посыплет этим снадобьем «деву, она не будет выдана замуж за кого-то другого», обещает добрая книга. Ага, интересно, кто захочет взять замуж девушку, от которой несет обезьяньим дерьмом?

Карандаши

Если первым в мире художником была именно женщина, то ей, бесспорно, понравилась бы идея попробовать альтернативные углю красящие материалы. Есть известный анекдот о том, как в 1960-х годах НАСА потратило миллионы долларов на разработку письменных принадлежностей, которые будут работать в условиях невесомости.

— А у вас что? — как-то спросили они своих русских противников, которых этот вопрос несколько ошарашил.

— А у нас простые карандаши, — ответили русские.

Сегодня мы называем графитовый карандаш «простым», однако некогда этот обыденный для нас предмет ценился так высоко, что люди в поисках графита рисковали жизнью. Деве из Коринфа пришлось бы ждать изобретения чего-то, хоть отдаленно напоминающего графитовые карандаши, в Европе вплоть до XVI века; до этого художники, как правило, делали наброски при помощи так называемой «серебрянки» — палочки с кончиком из серебряной проволоки, которая оставляла темные метки на поверхностях, покрытых смолой или костным прахом. Однако, живи наша героиня в Америке, у нее была бы возможность начать рисовать карандашами на несколько тысячелетий раньше. Когда Кортес прибыл в Мексику в 1519 году, он записал, что ацтеки использовали сделанные из серого минерала карандаши (мелки), хотя и не уточнил для чего.

Первым обескуражившим меня результатом исследований стало открытие, что в «графитовых» карандашах вовсе нет графита. Усвоенные в школе правила, запрещающие жевать карандаши, никуда не делись (карандаши не самая полезная для здоровья закуска), но и смертельного ничего не произойдет. В истории изредка случалось, что настоящий графит использовался в рисовании; Плиний сообщает о том, что графитом разлиновывались папирусы (вероятно, для того, чтобы юные переписчики не украшали их каракулями), а первые карандаши итальянских художников в XIV веке иногда представляли собой смесь графита и олова, которая могла, по-видимому, стираться хлебными мякишами, совсем как уголь. Но начиная с XVI века «графитовые» рисовальные принадлежности делались из самых разных материалов, часто не содержащих металла вовсе.

Однажды сбой в работе трамбовочной машины помог установить, что сокровище, скрытое в холмах британского Озерного края, на самом деле не бриллиант, но фактически его двоюродный брат, вещество, известное как графит. Оно не отличалось ни исключительными режущими свойствами, ни ослепительным блеском, оставаясь при этом не менее ценным, однако не как материал для рисования, по крайней мере поначалу. В XVI веке на графите, который тогда назывался плюмбаго, зарабатывали огромные деньги при производстве вооружения. Растирание тонким слоем графита внутренней стороны пушечного дула обеспечивало быстрый и легкий выстрел снаряда: все равно что вынуть приготовленный пирог из смазанной маслом формочки. И только значительно позднее — в конце XVIII столетия — этот маслянистый камень переименовали в «графит» за его свойство оставлять следы на бумаге.

В Кесвике, сердце Озерного края, есть Музей карандашей: его учредили в честь самых известных залежей графита в Британии, прославившейся своими карандашами. Там можно увидеть макет туннеля с фигурами рабочих-рудокопов в натуральную величину, добывающих графит киркомотыгой; кроме того, представлена полномасштабная диаграмма трехвекового ствола калифорнийского кедра, который импортировали в огромном количестве, чтобы сохранить производство на уровне шести миллиардов карандашей в год; здесь же выставлен образец уникальных цветных карандашей, произведенных в Британии в период Второй мировой войны. Карандаши для военных покрывали зеленой краской, в них вкладывали тончайшие шелковые карты, а под ластиком прятали маленький компас. Такими карандашами пользовались летчики во время полетов над вражеской территорией. Кстати, их изобрел не кто иной, как Чарлз Фрэзер-Смит, послуживший прообразом знаменитого персонажа Кью из фильмов о Джеймсе Бонде. В музее полно интересных экспонатов, однако когда дело дошло до местоположения самой шахты, которой не оказалось на моей карте, никто не смог мне помочь.

«Да какой вам смысл туда идти, — отговаривала меня дружелюбная женщина в справочном, — это же всего-навсего только дыра в земле».

Я объяснила, что именно дыра мне и нужна. Сотрудница музея не знала точно, где находится эта самая дыра, так что я поехала на машине к месту, где впервые был обнаружен графит, — в деревушку Ситвейт — и стала осматривать все горные склоны подряд.

Сначала было трудно разглядеть хоть что-нибудь: снег шел все утро, и пейзаж за окном автомобиля казался карандашным наброском — несколько черных линий на белом фоне. Это самый западный населенный пункт в Англии, и среднегодовой уровень осадков здесь составляет три с половиной метра. Я постучала в дверь помещения, летом служащего туалетом, а зимой постоянно закрытого, и женщина по другую сторону домика едва не свалилась со стремянки.

«Шахты там, выше, — показала она, придя в себя, на крутой пик по дороге к соседней деревушке. — Видите те нагромождения шлака? — Странно было бы, если бы я их не увидела: три огромные белые кучи на снегу, выглядевшие так, как будто их навалил гигантский крот. — Будьте осторожны! Оттуда падать долго».

По пути мне попалось перевернутое дерево, и я остановилась, чтобы внимательно осмотреть его корни, между которых рассчитывала увидеть блеск графита. По одной из легенд, сокровища долины открыл в 1565 году некий путешественник, который случайно наткнулся на то, что показалось ему серебряным самородком, застрявшим в корнях поврежденного молнией дерева. Лично я не увидела ничего стоящего, тогда как та находка вызвала просто шквальный интерес в Лондоне. Королева Елизавета I с невероятным энтузиазмом собирала всю информацию о новом открытии в Озерном краю и приказала королевской горнорудной компании начать работы в Кесвике и нанять немецких шахтеров, привычных трудиться в маленьких графитовых шахтах Баварии, для того чтобы пробить туннель в вулканической породе.

Мое внимание привлекла и другая местная легенда, согласно которой графитом стали пользоваться задолго до 1565 года, но не для рисования, а чтобы метить овец. После всего увиденного мне стало интересно, а бывали ли здесь сами писатели, без конца повторяющие эту историю. Потому что когда я наконец оказалась в этой глухой долине, то не смогла удержаться от смеха. Все овцы выглядели так, словно их покрасили серым графитом: он естественным образом покрывал их шкуры стихийными узорами, как если бы Бог думал о чем-то своем, пока разрисовывал животных оттенками серого. Зачем, спрашивается, местным жителям помечать овец графитом, если им были доступы более яркие красители, например из грецкого ореха? Куда проще плеснуть на животное раствором краски, чем держать его, растирая о шкуру тяжеленный черный валун. Да и вообще, зачем раскрашивать овец, если они и так серые от природы? Бесспорно, это шутка, рассказанная легковерному туристу, которую с течением времени стали принимать за чистую монету. Признаться, я и сама вечером попробовала покрасить тапочки из овечьей шкуры маленьким осколком жирного графита, который купила в музее. Это оказалось делом возможным, но очень уж трудоемким, да при этом еще учтите, что тапочки не вырывались из рук.

— У вас тут овцы какого-то странного цвета, — поделилась я с местным фермером.

— Наши овцы не странные, они красивые, — поправил он меня. — Они цвета этих стен, — продолжил мой собеседник, показывая на мшистые стены, ограждающие его владения.

Овцы этой породы, которая называется хердвикской, паслись здесь еще во времена викингов. Но ситуация, как объяснил мне все тот же фермер, в общем-то, трагикомична: ведь на рынке тоже думают, что с овцами что-то не в порядке, и местные жители не могут продать серую шерсть за те деньги, которые окупают стрижку животных.

Чтобы добраться до отвала графитового шлака, мне пришлось перейти множество маленьких ручьев, покрытых снегом, так что, когда я добралась до цели, с правой перчатки стекала ледяная вода, а в левом ботинке хлюпала какая-то коричневая жижа. Но это того стоило: я увидела обещанную дыру в земле, в которую никто не забирался лет сто или даже больше, с того времени, когда иссякли залежи графита. Она не была законсервирована, но лезть туда мне не захотелось. Вход был очень низким — не больше метра в высоту, — очень влажным и вел в горизонтальный туннель. Но когда я кинула туда камень, он гремел так, будто летел в бездонный колодец. Сбоку от шахты расположены две полуразрушенные каменные пещеры. Стоя в одной из них, я пыталась представить, что происходило в этом месте двести пятьдесят лет назад. В XVII и XVIII веках графит стоил сотни тысяч фунтов, и торговля им находилась под протекторатом Казначейства Великобритании: разработки в шахтах велись в обстановке такой секретности, как будто здесь располагались военные базы. Одно время это пустынное место изобиловало тайнами, здесь совершались подвиги и преступления, при том что шахта работала только семь недель в году, чтобы удерживать на высоком уровне стоимость графита на мировом рынке. Вооруженные охранники обычно заставляли рабочих раздеваться в конце каждой смены, чтобы проверить, не пытаются ли те унести ценные самородки. Тонна плюмбаго стоила приблизительно тысячу триста фунтов, и немало людей было готово рискнуть ради таких денег.

Некоторые воры стали легендами еще при жизни. Так некая дамочка, прославившаяся под прозвищем Черная Сэл, была одной из самых многоопытных контрабандисток плюмбаго в Озерном краю, хотя ходят слухи, что ее до смерти затравили волкодавами шахтовладельцы. Или, весьма находчивый Вильям Хетерингтон, который открыл маленькую «медную» шахту в той же горе в 1749 году, из которой секретный проход вел прямо к плюмбаго. Ему повезло — если бы злоумышленника поймали три года спустя, он вряд ли вернулся бы в родные края. В 1751 году произошла особенно жестокая стычка между охранниками и самой отъявленной бандой контрабандистов, которые похищали графита в год на сумму, равную в современном эквиваленте ста пятидесяти тысячам фунтов. На следующий год парламент утвердил закон, по которому всякого, уличенного в хранении незаконного графита, ожидал год каторги или рабство в колониях.

Хотя военная промышленность всегда связана с большими деньгами, некоторые сорта графита использовались исключительно для рисования. Музей Кесвика сообщает о том, что в 1580 году графит местного производства отправили в итальянскую школу искусств Микеланджело (вообще-то Микеланджело умер в 1564 году, но это не помешало школе назваться его именем). Обычно художники оборачивали графит нитками или шерстью, ведь он был чересчур хрупким, чтобы держать его в руках. И вплоть до XVII века никому и в голову не приходило поместить его в полую деревянную палочку. Дело в том, что ко времени наполеоновских войн британская армия использовала для отливки пуль сухой песок, и графит несколько утратил важность. Однако вот парадокс: став более полезным в искусстве, нежели в военном деле, черный графит приводил к конфликтам между Францией и Британией. Это не самый известный эпизод истории, но мне нравится называть его «карандашной войной».

Линии фронта нарисовались, так сказать, в 1794 году, когда француза Николя Конте попросили найти замену английскому карандашу. Изобретатели потратили годы на неизменно провальные попытки положить конец британской монополии на торговлю карандашами, но Конте справился с задачей всего за восемь дней. Он взял низкосортный графит — залежи которого встречаются во Франции — и, придумав способ измельчения его в порошок, смешал с глиной, чтобы готовые карандаши не только проявили себя во всей красе в руках известных французских художников, например портретиста Жака Луи Давида, но также могли иметь различные степени мягкости. По иронии судьбы Конте, в числе изобретений которого были баллоны с горячим воздухом для военной разведки, в лучшем случае остался в памяти потомков как создатель простого карандаша. Хотя, вероятно, ему это польстило бы, ведь до Французской революции 1789 года сам будущий изобретатель занимался рисованием.

Система градаций грифеля появилась позже. Но именно благодаря изобретению Конте мы можем сегодня выбирать карандаши в зависимости от того, сколько глины было использовано при их производстве. В английской традиции эта степень определяется символами Н и В. Н означает твердость, а В — «черноту» карандаша. Более твердые, вплоть до максимума в 9Н, легче стираются. Темные карандаши, особенно 9В, содержат минимум глины и лучше всего подходят для угольных набросков. НВ — золотая середина.

Всего за тридцать лет после изобретения Конте карандашные фабрики открылись по всей Европе. Первая английская фабрика была основана в Камбрии около 1792 года, и ее руководство, должно быть, злилось из-за необходимости закупать сырье в Лондоне, поскольку владельцы шахт поставили условие: весь добытый графит должен проходить через их лондонские торговые дома и затем продаваться на аукционе в первый понедельник каждого месяца.

Следующий неожиданный вызов мировому господству англичан вновь бросили французы, на этот раз в России, неподалеку от ледяной сибирской речки. Дело было так. В 1847 году Жан-Пьер Алибер, французский промышленник, живший в Санкт-Петербурге, искал золото, хотя, скорее, он хотел найти хоть что-нибудь, что могло бы окупить предпринятую им сумасшедшую экспедицию. Мне интересно, что заставило его присмотреться к отшлифованным и округлым черным голышам, намытым вместо золота. Мог ли француз тогда знать, что это редкая порода карбона, и догадываться о цене? Возможно, Алибер узнал его благодаря полузабытым урокам геологии, но мне хочется думать, что тем утром сибирское солнце осветило кромку графита и заблистало на нем, как на драгоценном металле.

Находка определенно внушила незадачливому золотоискателю оптимизм, коль скоро он решился отклониться от первоначального курса на четыреста пятьдесят километров и двигаться по течению реки. Его упорство было вознаграждено. В итоге Алибер открыл богатейшее в мире месторождение графита практически на китайской границе. Английские ученые с тревогой отметили, что этот графит так же хорош, как и их национальная гордость, причем месторождение в Великобритании уже почти полностью выбрано. Французские же ученые пришли к естественному выводу, что он значительно лучше, и американцы с ними согласились.

Внезапно всем понадобились «китайские» карандаши. И нельзя не признать, сколь блестящим оказался, как бы мы сейчас выразились, маркетинговый ход, предпринятый несколькими десятилетиями позднее, когда карандаши, производившиеся в массовом масштабе в Америке, стали красить в желтый цвет. Они копировали цвет имперских мантий маньчжуров, находившихся тогда у власти, и олицетворяли романтику Востока, однако при этом означали, что материал для этих карандашей происходит из знаменитой шахты Алибера, даже если это было не так. Большая часть карандашей, производимых в Соединенных Штатах, до сих пор красят желтой краской, хотя сибирский графит не используется уже многие годы. Алибер все-таки нашел в тот день золотую жилу, пусть и не совсем ту, что искал.

Чернила

Карандаши — это, конечно, хорошо. Однако наша художница из Коринфа могла и не прельститься ими. Она, как мы знаем, нуждалась не в прибылях, но долговечности рисунка и потому искала скорее хорошие устойчивые чернила, а не стирающиеся уголь или карандаш. Чернила стали бы куда более удачным символом вечной любви и, конечно, пригодились бы для составления писем ее моряку.

Дата изобретения чернил неизвестна, однако ученые сходятся в том, что ко второму тысячелетию до нашей эры они уже были распространены в Китае и Египте (и во множестве окрестных земель). Библейский Иосиф был наместником царя Египта около 1700 года до нашей эры. Он мог справляться с неурожаями и преодолевать другие проблемы лишь с помощью целого штата писцов, составлявших и отправлявших послания, написанные «иератическим» письмом, их доставляла адресатам целая армия гонцов. У каждого египетского чиновника было в распоряжении два вида чернил, красные и черные, которые они держали в горшочках, хранившихся в специальных переносных конторках. Черные чернила готовились из сажи, смешанной с камедью для закрепления их на папирусе.

Китайские чернила, по недоразумению более известные как «индийские», тоже по большей части готовились из сажи. Лучшие сорта получались при сжигании бревен сосны, масла, лаковой смолы или даже винного осадка. Один примечательный древнекитайский документ рассказывает о сотнях масляных ламп из глины, для защиты от сквозняка окруженных бамбуковыми экранами. Каждые полчаса рабочие должны были удалять сажу с воронок ламп с помощью перьев. Когда я впервые услышала об этом, то подумала: вот ведь непыльная работенка. На деле же это была настоящая коптильня для рабочих, на легких которых предательски, незаметно и постепенно, оседал уголь.

Если на влажную бумагу попадали такие чернила, то клякса не растекалась многоцветной паутиной, как это происходит с современными авторучками. На самом деле чернила не должны были растекаться вовсе, коль скоро китайские картины натягивались на свитки посредством их намачивания. В концептуальном отношении важно, что для китайских художников тысячу лет назад черные чернила содержали в себе все краски, подобно тому как в философии дзэн зерно риса заключает в себе весь мир. Классический даосский текст «Дао дэ цзин» предостерегает от разделения мира на пять цветов (черный, белый, желтый, красный и голубой), ибо это «ослепляет глаз» и препятствует истинному восприятию. Наша мысль будет куда более ясной, если вовсе не разделять мир на части.

Бесспорно, даосизм был определенной реакцией на строгую концепцию конфуцианцев, деливших все сущее на ясные и продуманные категории. Конфуцианцы определили бы чашку, исходя из того, на что она похожа, тогда как даосы показали бы на пустоту в центре, без которой она не была бы чашкой. Что же касается красок, то величайший из художников должен уметь изобразить павлина радужным, а персик розовым, не прибегая к разным цветам — только так он приблизится к пониманию их истинной природы. Ко времени начала правления династии Тан именно этому пути пытались следовать художники-любители. Краски оставались в ведении исключительно профессионалов, которых элита общества осмеивала за то, что они создают вещи хоть и необходимые, но вульгарные. Черный цвет, с другой стороны, стал цветом благородных художников, которые объединяли в своей работе поэзию и рисунок, стремясь запечатлеть пейзаж в сознании мастера, а не пейзаж видимый. К сожалению, ни одна монохромная картина эпохи НО Тан не дошла до нас, но на протяжении правления династии Южная Сун (XIII век) эта концепция живописи стала господствующей, чему есть множество примеров. Одна из самых замечательных картин хранится в собрании Музея национального дворца в Тайбэе. Это монохромная картина-свиток, написанная в XIII веке знаменитым пейзажистом Ся Гуэем. Она называется «Отдаленный взгляд на реки и холмы»; я люблю ее за то, что, подобно столь многим «картинам ученых», она — больше чем простой пейзаж, это ментальное путешествие. Рассматривая полотно, нельзя быть уверенным в том, что вы действительно смотрите на холмы и потоки с какой-то удаленной выгодной позиции. Пока ваш взгляд скользит по девятиметровому свитку, точка зрения постоянно меняется — иногда вы находитесь на земле, а иногда над ней, как если бы вы парили на крыльях цапли или дев-аспар, китайского варианта ангелов. Здесь цвета не существенны, ведь ангелы (и, возможно, цапли) не разделяют мир на цвета.

Подобную концепцию монохромного мира можно подытожить в анекдоте о Су Дунпо, печально известном ученом-художнике, жившем в XI веке. Он оставил после себя не только удивительные картины и прекрасные стихи, но и целую мифологию, запечатлевшую трогательные несчастья творческой личности. Зачастую рассказы о Су Дунпо — мудрые басни о капризной невинности ребенка. Так, однажды Су критиковали за рисунок, на котором лиственный бамбук был изображен красными чернилами. «Так на самом деле не бывает», — ликующе заявил его критик. «А какой же цвет мне использовать?» — спросил Су. «Черный, конечно».

В другой раз Су Дунпо (который якобы съедал в день триста плодов личжи, а однажды заявил, что ему нравится жить по соседству с коровником: ведь он никогда не заблудится, ибо всегда сможет найти путь домой по коровьим лепешкам) экспериментировал над созданием чернил. Согласно легенде, он настолько увлекся экспериментами (как и употреблением рисового вина), что едва не спалил свой дом. «Сажа поэтов сжигает дома» — вот слова, которыми он мог бы завершить рецепт.

С древнейших времен и персы, и китайцы мечтали о чернилах, которые не только дивно ложатся на бумагу, но и приятно пахнут. Некоторые рецепты чернил напоминают беспорядочное сочетание образов любовной лирики: гвоздика, мед, цикады, отжимание оливок невинными девами, тертый жемчуг, душистый мускус, рог носорога, нефрит, яшма, наряду с неизменным (самой яркой и общей составляющей) осенним дымом костра из сосновых бревен осенью. Из этих роскошных ингредиентов самым необходимым, вероятно, был мускус: иногда связующим веществом служил рог носорога или шкура яка, иногда внутренности рыб (которые используются до сих пор), что в сыром виде должно было невероятно смердеть.

Другой вид средневековых чернил готовили осенью осы. Самка осы создает необычные гнезда в молодых и мягких почках дуба. Дерево реагирует на вторжение, отчего вокруг осиных дыр возникают маленькие похожие на орехи наросты. Именно из них изготавливали очень насыщенную черную краску. Она имела широкое хождение по всей Европе, по крайней мере со Средневековья, а рецепт ее изготовления европейцы, возможно, заимствовали у арабов, которые использовали эти орешки для создания чернил, краски для одежды и некоторых видов туши. Они содержат танин — сильно вяжущее, кислое вещество, которое содержится во многих растениях, но редко в такой концентрированной форме, как в чернильных орешках, — и могут быть заменены чайными листьями. В Музее Прадо в Мадриде есть два рисунка Гойи, выполненные чернилами, которые наглядно демонстрируют различие между чернилами на железной и сажевой основе.

На первом изображена женщина с кувшином воды, явно смущенная заигрываниями кого-то, кто находится за рамкой. А на картине «Торговка яйцами» целеустремленная девушка шагает по стране с корзиной яиц; ее ничто не может остановить, даже бандиты, и уж точно не флирт. Первая картина выполнена железными чернилами: она гораздо мягче, как если бы впитала содержимое кувшина, вторая написана тушью: изображение замечательно рельефно, что характерно, скорее, для рисунка углем, с присущей ему сухостью.

В своем руководстве по подделке предметов искусства Эрик Хебборн сокрушался, насколько трудно в наше время раздобыть железные чернила. Он описывал способ воскрешения этих чудных оттенков чернил, от желтого до насыщенного черного, следуя древнему рецепту, в который входили вода или вино. Хебборн смешивал в жидкости арабскую камедь, чернильные орешки и сердцевину кокосовой пальмы, а затем закрывал крышкой и оставлял емкость на несколько дней под теплыми солнечными лучами. Хебборн добавляет, что если не удастся найти чернильные орешки, то гнилые желуди подойдут почти так же хорошо. А что до вина, то он предпочитал пить его, а не разбавлять им растворы.

Постоянство

Художница из Коринфа поразилась бы, узнав, что идея о возможности преодолеть скоротечность времени, сохранить навсегда преходящие образ или идею будет будоражить умы людей на протяжении тысячелетий. Еще в начале XX века профессор Трейл из Соединенных Штатов был одержим поисками вечных неудаляемых чернил и считал, что ему удалось изобрести такой раствор. Созданное им вещество выдерживало все кислоты и щелочи, с которыми он экспериментировал, а затем ученый разослал свое изобретение для дальнейшей проверки в банки и школы. Многим его чернила казались превосходными, но, увы, один из участников эксперимента, по легкомыслию или наоборот, устроил самый простой тест, провести который профессору и в голову не пришло, а именно: влажной губкой начисто смыл «неудаляемые» чернила; тем самым он положил конец его любительской карьере производителя чернил.

Современные чернила, как правило, производят из анилиновых черных, красных, желтых и фиолетовых красителей, смешанных вместе так, что они впитывают большую часть световых лучей, которые на них попадают, и в результате создается впечатление, что они черные. Однако есть одно примечательное исключение из этого стандартного рецепта, с которым я столкнулась на свадьбе брата. Моя мать была одним из свидетелей, и когда настал соответствующий момент, она вытащила свою авторучку из сумочки и приготовилась расписаться.

«Нет! — воскликнула регистратор, хватая маму за руку. — Ни в коем случае! Вы должны использовать только нашу ручку!»

Позднее она объяснила, что их ручка наполнена специально разработанными чернилами для официальных документов: они не только сохраняются на протяжении жизни многих поколений, но и обладают необычным свойством становиться темнее с течением времени. Их доставляют из Центрального бюро регистраций, причем не в баллончиках, а в чернильницах.

«Откровенно говоря, мы их ненавидим: эти чернила слишком густые для того, чтобы использовать их в обычной авторучке, и если попадают на одежду, то въедаются так, что нипочем не вывести».

Ливерпульская компания по производству чернил «Дорми лимитед» снабжает Центральное бюро регистраций Англии и Уэльса почти половиной тонны регистрационных чернил ежегодно: рождения, смерти, заключение и расторжение браков — все это предполагает много писанины. Химик Питер Тэлфолл, сотрудник этой компании, объяснил, чем их чернила отличаются от всех остальных. По его словам, большая часть чернил для авторучек состоит из красителей и воды; если оставить исписанный листок на подоконнике, на солнце они быстро выгорят. В регистрационных чернилах тоже содержаться красители, и они также выгорают. Но это не имеет значения, поскольку в состав чернил наряду с этим входит смесь химикатов, которые вступают в реакцию с поверхностью бумаги и окисляются, превращаясь в водостойкий черный, не выгорающий на солнце.

«Вы можете расписываться фиолетовыми или красными регистрационными чернилами, неважно, каков оттеночный краситель, на бумаге они все равно станут черными».

Содержащиеся в таких чернилах вещества, заставляющие их въедаться в бумагу, — это дубильная и галлиевая кислоты (сегодня в «Дорми лимитед» используют синтетический аналог природных дубовых чернильных орешков), смешанные с сульфатом железа, более известным как купорос. Забавно, что каждая свадьба в Англии и Уэльсе должна быть узаконена с помощью вещества, символизирующего яд и раздор.

Если вы закажете в Британской библиотеке книгу, которой уже три сотни лет, то можете быть совершенно уверены: чернила там до сих пор достаточно черны, чтобы ее можно было прочесть. Однако этого не знал первый издатель печатных книг, и когда в 1450-х годах немец Иоганн Гутенберг изобрел движущийся печатный пресс, он столкнулся с серьезной проблемой: его первые пробные чернила выцвели и стали коричневыми, хотя он и использовал лучшие из доступных сортов. Не было смысла печатать в массовом порядке книги, которые невозможно прочитать, и Гутенберг понял, что если он собирается изменить мир, то ему первым делом придется изобрести подходящие чернила. И первопечатнику повезло. Несколькими годами ранее фламандский художник Ян ван Эйк стал использовать в качестве связующего вещества для красок масло вместо яиц. Изобретатель печатного пресса обнаружил, что вполне можно использовать ту же технологию и для создания масляных чернил — оставалось лишь испробовать различные комбинации скипидара, масел из льняного семени и грецкого ореха, смолы, ламповой сажи и камеди, дабы найти нужное сочетание. Окончательный рецепт чернил, использованных в Библии Гутенберга, утрачен, но мы знаем, что ее первые читатели были искренне восхищены тем, насколько черным был печатный текст.

Льняное масло было почти совершенным связующим материалом, однако перед использованием его приходилось специально обрабатывать. «Руководство по печатным чернилам», опубликованное в 1961 году, дает замечательный образ печатника XVII века, которому приходилось вместе с подмастерьями тратить целый день на пополнение запасов чернил. Первым делом следовало выйти за город и за пределами городских стен установить огромные горшки для разогревания масла. Когда оно закипало, клейкое вещество отделялось, и подмастерья должны были собирать его, бросая хлеб в чаны. Запах, наверное, стоял, как у нерадивой хозяйки на кухне. Процесс отнимал часы, так что мастер традиционно должен был давать подмастерьям фляги со шнапсом; промочив горло, они закусывали поджаренным хлебом. Ламповая сажа и другие ингредиенты добавлялись в смесь на следующий день, когда «остывали и масло, и головы».

Темные красители

В западной культуре черный цвет часто означает смерть. Чернота есть описание того, что происходит, когда весь свет впитывается и ничего не отражается, так что если вы верите, что из уз смерти нет возврата, то черный цвет — самый подходящий символ. На Западе он также является знаком серьезности; например, когда венецианцев в XVI веке обвинили в излишней фривольности, был принят специальный закон: им предписывалось выкрасить все гондолы в черный цвет, что знаменовало конец разгульного веселья.

Как таковой черный был принят с энтузиазмом — если только эти люди вообще могли делать хоть что-нибудь с энтузиазмом — пуританами, которые появились в Европе в XVII веке.

Для выражения чувств истинного протестанта требовались истинно протестантские черные одежды, что оказалось невероятно сложной задачей для красильщиков. Раньше на такие цвета не было особого спроса, а технология не была рассчитана на спешное производство. Многие ткани окрашивались с помощью чернильных орешков дуба, закрепленных квасцами (важное вещество для красильщиков, о котором я расскажу в главе, посвященной красному), но краска одновременно и выцветала, и въедалась в материю. В другие рецепты включались разные растения — ольха и ежевика, скорлупа грецкого ореха и таволга и др., — но выкрашенные такой краской одежды серели.

Проблема состоит в том, что не существует подлинно черных красок. Да, есть черные красители — уголь, сажа, — но они не обладают свойством растворяться в воде, так что их сложно закрепить на ткани. В действительности часто приходилось окрашивать одежду в чанах с разными красителями — синим, красным и желтым — до тех пор, пока ткань не становилась внешне черной. Однако это было дорого, так что требовалось найти другой способ. И не иронично ли, что одежду наиболее строгих пуритан обрабатывали краской, собранной настоящими безбожниками — отставными пиратами, которую они выменивали на ром и деньги, достаточные, чтобы содержать несколько публичных домов на Карибском побережье?

Уже первые испанские суда, вернувшиеся из Нового Света, привозили кампешевое дерево, или «кампеш». На него был постоянный спрос, поскольку оно было хорошим ингредиентом для черной и красной красок, хотя в Англии практически не использовалось до 1575 года. А затем почти сразу парламент запретил его использование, ибо «краски, сделанные из кампеша, быстро испарялись». Члены парламента утверждали, что сей запрет якобы вызван заботой о здоровье потребителей и не имеет никакого отношения к тому, что торговля кампешевым деревом приносила серьезный доход испанцам, чему нельзя было способствовать. Закон, запрещающий кампешевую краску, приняли в 1581 году, а сражение с Непобедимой армадой произошло в 1588 году.

В 1673 году закон отменили, и теперь парламент утверждал, что причиной тому послужили «изобретения нашего времени, научившие красильщиков Англии искусству закрепления красок, сделанных из кампеша». Циник, наверное, не удержался бы от вопроса: не была ли отмена запрета связана с тем, что британцы неожиданно получили доступ к естественным плантациям кампеша в Центральной Америке и нуждались во внутреннем рынке для его реализации? В 1667 году Англия и Испания заключили мирный договор, по которому испанцы даровали торговые права англичанам в обмен на пресечение последними пиратства. Карибские острова стали безопаснее, однако во всем есть свои минусы — множество пиратов осталось не у дел. Ну а поскольку ни у кого из них не было карты, где сокровища помечены крестиком, вновь выброшенные из жизни пираты брались за любое занятие, лишь бы свести концы с концами. В те дни одним из лучших способов быстро разбогатеть был сбор кампеша — черной краски, которой снова стало можно торговать и на которую в Европе был большой спрос.

В 1675 году молодой человек, которому впоследствии было суждено стать одним из величайших адмиралов Англии (а заодно оставить Александра Селькирка на острове и спустя пять лет подобрать его, вдохновив тем самым Дефо на создание «Робинзона Крузо»), прожил шесть месяцев среди отставных пиратов. Мы должны сказать этому человеку спасибо, ведь его рассказы о жизни на этой дикой отмели красильной индустрии весьма занимательны — одновременно и ярки и ужасны.

Вильяму Дампьеру было двадцать два года, когда ему, уже закаленному путешественнику, впервые пришла в голову идея отправиться на Карибские острова. В конце XVII века они казались землей обетованной для искателей приключений, а по всему выходит, что Дампьер был авантюристом. Он подробно и с мальчишеским волнением рассказывает в своем дневнике, который позднее опубликует под названием «Плавания Дампьера», о том, что в те дни многие острова все еще заселяли «свирепые дикари, которые могли убить родных братьев, если это сулило доход». Люди, занимавшиеся торговлей кампешевым деревом, с которыми Дампьеру довелось встретиться, были немногим лучше. Он покинул порт Рояль в августе 1675 года и несколько недель спустя начал свое невероятное обучение в мангровых топях, обучение, которое даст ему редкостную возможность проникнуть в суть красильной индустрии, наряду с менее желанным знанием ее неприглядной изнанки.

В лагуне, по которой сегодня проходит граница между Мексикой и Белизом, было всего около двухсот шестидесяти англичан. Дампьер присоединился к пяти из них: троим закаленным и жизнелюбивым шотландцам и двоим торговцам средней руки, которые не могли дождаться возвращения домой. У них уже имелась сотня тонн дерева, порубленного в колоды, которые пока оставались в середине мангровой рощи и которые следовало как-то транспортировать к побережью. Нужно было прорубить специальный путь абордажными саблями; люди торопились — корабль из Англии ожидался через месяц-два — и наняли в помощь молодого моряка, пообещав в уплату тонну дерева за первый месяц — это можно было обменять на пятнадцать шиллингов у капитана корабля из Новой Англии.

Лесорубы жили вблизи бухточек, чтобы воспользоваться преимуществами морских бризов, и каждое утро должны были отправляться в болота на каноэ. Они коротали ночи в деревянных строениях, поставленных на метровых сваях, а спать приходилось под тем, что они гордо именовали «шатрами». Мангровые земли благодатны для кампешевых деревьев, но не для человека, а Дампьер провел там весь сезон дождей, которые были здесь худшим из бедствий: настолько обильные, что лесорубы «спускались со своих лежанок в воду двух футов глубиной и продолжали стоять в воде весь день, пока не отправлялись спать».

Эта граница между сушей и морем впоследствии получит название «Берега москитов», и вполне заслуженно. «Я прилег на траву вроде бы достаточно далеко от леса, чтобы ветер отгонял москитов, — описывал Дампьер в типичной записи в дневнике. — Но надежды мои не оправдались, ибо меньше чем через час кровососы настолько доняли меня, что приходилось отмахиваться от них ветками и передвигать лежанку три-четыре раза; но они все так же не давали мне покоя, я не мог уснуть». А уж червей там хватало с лихвой. Одним незабываемым утром Дампьер обнаружил у себя на ноге нарыв. Следуя совету старшего товарища, он прикладывал к больному месту белые лилии, пока не появились два пятнышка. Когда он надавил на них, наружу вылезли два огромных белых червя с тремя рядами черных ресничек. «Я никогда не видел, чтобы такие черви плодились в человеческой плоти», — отметил Дампьер в дневнике с достойным восхищения хладнокровием.

Лучшими деревьями считались старые: в них было мало смолы и их легче рубить. «Смола белая, а сердцевина красная. Сердцевина-то и используется для окраски; поэтому мы соскребали всю смолу до тех пор, пока не добирались до середины… Когда ее обтесываешь некоторое время, она становится черной, а попадая в воду, окрашивает ее, подобно чернилам, и иногда мы пользовались ею для письма». По словам Дампьера, некоторые деревья доходили до двух метров в обхвате. Их нельзя было разрубить на части, достаточно маленькие для переноски, «и поэтому [мы] были вынуждены взрывать их».

Корабль пришел через месяц, и Дампьер был изумлен тем, как лесорубы «стали совершенно бездумно проматывать время и деньги в пьяном загуле и неистовом хвастовстве». Они не забыли старые пиратские кутежи и готовы были тратить тридцать-сорок шиллингов в один присест (напомним, что за месяц труда Дампьер получил всего пятнадцать шиллингов) на выпивку и прочее.

А еще юношу поразило, что у бывших пиратов существовал своего рода кодекс поведения. Щедрых капитанов они хорошо вознаграждали, а скаредных наказывали. «Если капитан корабля свободно угощает всех, кто приходит в первый день, пуншем, его будут уважать более других, и каждый человек станет платить честно за все, что он выпьет потом. Но если капитан поскупится, они отплатят ему наихудшим деревом; обычно у них имелся запас, сделанный как раз для этой цели». И действительно, наиболее скупые капитаны заключали самые невыгодные сделки — экс-пираты наказывали их, подсовывая полые бревна, которые специально набивали грязью и затыкали с обеих сторон деревом, «а после отпиливали так аккуратно, что обнаружить обман было очень непросто». «Скаредные» капитаны, наверное, так и пребывали в заблуждении до конца плавания и только на рынке в Голландии узнавали, что их красящие деревья были никудышными.

Кампеш на самом деле очень легко подделать на всех стадиях производства. Даже если дровосеки посылали запас хорошей сердцевины, дерево часто проходило через руки красильщиков-мошенников в Европе. Посушив раздробленное дерево несколько дней на солнце, его нужно было нанести на материю, окрашенную предварительно синей вайдой или индиго. Чтобы доказать это, на черной одежде обычно оставляли маленький треугольник синего, означающий, что под черной краской нанесен индиго. Но иногда ленивые красильщики просто макали углы в индиго, и бедные пуритане, которые, вероятно, платили высокую цену, в отчаянии понимали, что их провели: через несколько недель черный цвет выгорал и превращался в оранжевый.

У этой истории есть забавный постскриптум. Англия и Испания сражались за мангровые плантации вплоть до 1798 года, когда британцы выиграли сражение при Сент-Джордж Кей и получили права на область, которую впоследствии назовут Британским Гондурасом (ныне Белиз). Одна из главных причин, по которой Британия сто пятьдесят лет стремилась присоединить эту область к империи, были кампешевые концессии. Многие жители Белиза сегодня ведут происхождение от рабов, которых заставляли рубить эти тяжелые красильные деревья — причем только для того, чтобы помочь Европе стать более черной.

Мертвые тела

Черную краску можно сделать из сажи и чернильных орешков, персиковых косточек и виноградной лозы и даже из слоновой кости, столь ценимой Огюстом Ренуаром, если он вообще использовал черный. Однако в XVII веке существовал ингредиент, который пользовался самой дурной славой, а именно так называемая костяная чернь, которую, по слухам, делали из человеческих останков. Легко представить, как подмастерья в студиях художников рассказывали друг другу удивительные истории о черной краске и привидениях, хотя и нет оснований считать, что эти слухи основаны на чем-то большем, чем естественная брезгливость. На самом деле костяная чернь — насыщенный густой сине-черный краситель — обычно готовилась из бедер скота или конечностей ягнят, перетертых и сожженных останков из выгребной ямы скотобойни. А краска, которая действительно иногда делалась из человеческих останков, была вовсе даже и не черной, как могли бы узнать подмастерья у своих более осведомленных коллег. Она была коричневой.

Коричневый издавна вызывал затруднения во всем, что касалось его названия: современное английское слово «drab» («монотонность») означало раньше оттенок между оливковым и красновато-коричневым. А ведь коричневый был любимым цветом Марии-Антуанетты. А как насчет аппетитного названия «саса du dauphin» («кака дофина»)? Даже столь приятное вроде бы название «изабелла» берет истоки в гниении и дурном запахе. Редьярд Киплинг любил это название краски и дважды использовал его в своих книгах. Он сообщает забавный эпизод. Королева Изабелла, якобы заложившая свои украшения, чтобы дать деньги Колумбу на его путешествие 1492 году, решила морально поддержать защитников городка, находящегося в осаде неподалеку от своего родного города Кастилии. Дамы того времени удовольствовались бы тем, что просто молились бы в поддержку осажденных солдат. Но только не Изабелла, большая оригиналка, которая, несомненно, дала самый необычный и, насколько мне известно, единственный в истории обет не менять корсаж до тех пор, пока этот город не будет освобожден. Похоже, она недооценила терпение вражеской армии. Возможно, если бы сама Изабелла — или ее многострадальный супруг Фердинанд — знали о том, что город освободят только через шесть с лишним месяцев, то она воздержалась бы от такого обета.

В иерархии цветов коричневый не знает, куда ему приткнуться. Это определенно цвет — в большей степени, чем черный или белый — но, подобно розовому, он не имеет места в спектре. А ведь действительно было необходимо более точно идентифицировать различные оттенки коричневого, что привело к созданию первого в мире колориметра. Имя англичанина Джозефа Ловибонда останется в веках благодаря двум вещам: его новаторским работам в области цветов и другой истории, которая началась просто ужасно. В ранней юности, только что разбогатев на золотых приисках Южной Австралии, он слишком горячо махал своим друзьям, оставшимся позади на причале, и в результате все деньги перекочевали из его шляпы в воды Сиднейского порта. Снова обеднев, он вернулся домой и стал помогать отцу и братьям, которые были пивоварами. Юноша сразу понял, что различные цвета создаваемых им напитков были отличными показателями их качества, но обнаружил, что не существовало никакого общепринятого способа распределить их по категориям — ему потребовалась своего рода шкала градаций. Джозеф испробовал разные красители, нанося их на картонку и держа прямо над пивом. Но они были ненадежны и быстро обесцвечивались, да и как можно сравнивать жидкость с краской? Вдохновение, обеспечившее повышение мировое качества пива, снизошло на юношу в церкви. Однажды во время службы в кафедральном соборе Солсбери Ловибонд, увидев правильные оттенки света из коричневого стекла витража, неожиданно нашел ответ на мучившую его загадку. Он подумал, что именно стекло может быть стандартом, оценивающим цвет его янтарного пива. Пять лет спустя, в 1885 году, он сработал первый колориметр, имевший шкалу для многих различных оттенков коричневого, и впоследствии адаптировал его — уже в виде шкалы цветности — к измерению трех основных красок, красной, синей и желтой, и тем самым совершил революцию в проверке цветов.

Начиная с XVIII века коричневые чернила часто делались из сепии, темной жидкости, выделяемой в случае опасности каракатицей, но большая часть коричневых красок по-прежнему рождалась в земле. Часто думают, что умбра (и более красная жженая умбра), сорт охры, назван в честь Умбрии, провинции Италии. Но более вероятно, что краска называется так благодаря тому, что она весьма подходит при создании эффекта тени (английское слово «umbrella» («зонт») имеет тот же латинский корень). Наряду с жженой сиеной, которая действительно названа так в честь тосканского города, умбра являлась ключевой краской для художников итальянского Возрождения, стремившихся к передаче ощущения глубины и мягкого перехода от светлого к темному. Британский фальсификатор Эрик Хебборн рассказывал о том, что его первый учитель внес вклад в использование природных красок. Но не потому, что они были изящнее, насыщеннее или попросту лучше, а потому — и тут уже начинается теория Хебборна, — что учитель был шотландцем, а природные краски стоили дешевле.

В европейской истории искусств больше всего споров вызывали две коричневые краски, асфальтум и мумия. Асфальтум — масляный битум, добываемый в Мертвом море, который впервые был использован в XVI веке в качестве блестящей коричневой краски. Но в 1880 году Холман Хант справедливо отмечал в своей вдохновенной и пламенной речи перед Королевским обществом искусств, что современные ему художники уже не помнят, как правильно использовать краски. И даже сто лет тому назад, к тому времени, когда в 1780-х годах. Джошуа Рейнольдс решил применить асфальтум, у него «не было знаний, добытых опытным путем, в результате экспериментов целых поколений, которые могли бы его предостеречь… и именно поэтому большая часть его картин ныне, увы, разрушена».

Асфальтум, если использовать эту краску вместе с другими, ведет себя как патока, заставляя все прочие краски стекать с холста и морща поверхность.

«Она никогда не высыхает, и картины превращаются в месиво, — сказал специалист Вашингтонской национальной галереи искусств, рассказывая о творчестве представителя американской богемы Альберта Пинкхема Райдера, работавшего в 1880-х годах. Райдер — настоящий гуру для художников вроде Джексона Поллока, но его полотна никогда не были задуманы как грязные пятна, в которые они превратились. — Асфальтум невыносим. Но это также и прекрасный полупрозрачный коричневый: я понимаю желание художников прибегать к нему».

Однако самой экстраординарной коричневой краской была «мумия», которую, как ясно из названия, готовили из тел древних египтян. Розамунда Харлей в книге «Краски художников с 1600 по 1835 год» приводит цитату из дневника английского путешественника, который в 1585 г. побывал в захоронении в Египте. Он спустился в яму на веревке и бродил среди тел, освещенных светом факела. Этот англичанин был хладнокровным человеком и описал, как «привез домой головы, руки, кисти и ступни для выставки». Мумия была густым веществом, похожим на битум, и превосходно подходила для наложения теней, хотя не дотягивала до краски на водной основе. Британский производитель красок Джордж Филд так описал «мумию»: «Краска прибыла в смеси, из которой торчали реберные кости и т. п.; сильный запах, напоминающий чеснок и нашатырь; растирается легко; наносится как паста; не подвергается влиянию влаги и нечистого воздуха». Но в то же время краска хорошо себя зарекомендовала: уже в 1712 году в Париже открылась лавка товаров для художников, шутливо называемая «а la Momie», где продавались краски и лаки, наряду с более уместными ритуальными товарами, ладаном и миррой.

Мумификация тела в Египте — трудоемкий и сложный процесс, который включал в себя удаление мозга через ноздри железным крючком, обмывание тела ладаном и, во времена правления более поздних династий, покрывание их битумом и полотном. Египтяне верили, что Ка, или духовный двойник, вернется в тело. В некоторых случаях Ка, наверное, весьма занят, годами мечась между музеями и художественными галереями мира, где выставлены созданные в XVIII–XIX веках картины, по полотнам которых размазаны его земные останки.

Египетская коричневая краска была редкостью, но европейские торговцы всегда могли сделать свою. В 1691 году Вильям Сэлмон, «профессор физики», составил рецепт рукотворной мумии: «Возьми останки молодого мужчины (желательно рыжеволосого), умершего не от болезни, но убитого; оставь его на сутки лежать на воздухе в чистой воде, затем нарежь плоть кусочками, к которым добавь порошок мирры и немного алоэ, настаивай все сутки в винном спирте и терпентине». Это также очень хорошее снадобье для растворения свернувшейся крови и «выталкивания ветра из кишок и вен», добавляет Сэлмон.

Мою любимую историю о мумии рассказывают Айдан Добсон и Салима Иркам в книге «Мумия в Древнем Египте». Они пишут о том, как один художник в XIX веке испытал настоящий шок, узнав, что его краска была смешана из человеческих останков. Бедняга был настолько потрясен, что вынес все тюбики этой краски в сад и «обеспечил им пристойные похороны». Когда я связалась с Иркам, желая узнать подробности, она с сожалением сообщила, что жесткий диск ее компьютера также испустил дух, не оставив ссылки на этот анекдот. Но мне нравится думать, что это был настоящий ритуал, с плакальщицами, свечами и поминками. И еще я полагаю, что безымянный художник был англичанином, ведь это так по-британски.

Путешествие

Но вернемся из Египта в Коринф и спросим: что же случилось с моряком? Тосковал ли он по девушке? Или находил женщин в каждом порту и для каждой был готов перевернуть мир? Присылал ли он своей возлюбленной, зная ее проснувшийся интерес к новому искусству, сувениры из странствий? Сначала это могли быть охра или меловые белила, но потом, поскольку он повидал мир или, по крайней мере, Средиземноморье, моряк мог выбирать и более экзотические дары: симпатичные камушки в стеклянных пузырьках или диковинные красители для одежды. Могли ли ей приносить маленькие посылки с шафраном для изображения волос и малахитом для глаз, насыщая эту первую домашнюю студию неизвестными ароматами и украшая ее невиданными камнями? Могла ли наша художница спустя годы получить пурпурные платки из Ливана, красные рубахи из Турции и ковры цвета индиго из Персии?

Мне хотелось бы так думать. Но еще больше мне нравится такой поворот событий: однажды девушка из Коринфа, независимая душа, утомленная черным и коричневым цветами, прихватив древние аналоги паспорта, кредитки и водительских прав, отправилась в долгое путешествие, чтобы найти для себя другие краски, более жизнерадостные. Так же как и я.