___

~~~

Майя вернулась за две недели до конца летних каникул, за две недели до того, как папа должен был забрать меня домой в Гётеборг, за две недели до того, как мне предстояло пойти в гимназию — в совершенно новую школу, с новыми одноклассниками. Гаттманы возвращались в Стокгольм. Теперь, когда они вновь обрели Майю, все, казалось, должно было вернуться на круги своя.

Но получилось не совсем так. Кое-что изменилось. Гаттманы, раньше относившиеся к Майе как к центру семьи, теперь словно бы сторонились ее. Они смотрели на нее с недоверием и даже прикасались к ней как-то иначе, более осторожно. А она все равно оставалась абсолютно такой же Майей. Иногда мне казалось, что именно отсутствие в ней каких-либо перемен и эта пугающая неуязвимость как будто бы накрывали ее стеклянным колпаком и незримо, но отчетливо отделяли ее от остальных членов семьи.

Майя по-прежнему неотступно следовала за нами с Анн-Мари, куда бы мы ни шли, и у меня сложилось впечатление, что Анн-Мари это стало раздражать еще больше, но вместе с тем она обращалась с Майей приветливее, чем раньше. Обычно Анн-Мари позволяла сестренке ходить за нами, но в те редкие разы, когда она все же просила Майю оставить нас в покое, она больше не отдавала ей резких команд, а мягко и обстоятельно объясняла причины.

Однажды вечером я стала свидетелем того, как Майя увязалась за Оке, когда тот шел от машины к писательскому домику с ящиком купленного в городе вина. Майя следовала за ним по пятам. Когда он останавливался, девочка тоже останавливалась. Они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Он пошел быстрее, но Майя не отставала ни на шаг. Последний отрезок пути Оке, с тяжелым ящиком на руках, уже бежал бегом. Ему удалось открыть дверь локтем. Прежде чем проскользнуть внутрь и захлопнуть дверь, он бросил через плечо быстрый взгляд на Майю. Я только на миг увидела лицо Оке, но это выражение я не забуду никогда. Он явно боялся ее.

Карин кормила малышку и заботилась о ней, но ее бесплодные проявления нежности прекратились. Она лишь иногда мимоходом гладила девочку по черным блестящим волосам.

Раньше, когда мы по вечерам болтали в гостиной, кто-нибудь частенько брал Майю на колени. Она не сопротивлялась, а сидела, откинувшись этому человеку на грудь, словно на спинку удобного кресла, а если ему требовалось встать, с готовностью переползала на другие колени. Теперь же она сидела сама по себе, на бело-синем диване, и с обеих сторон от нее оставалось небольшое пустое пространство.

Майя была словно звереныш, которого человек подержал, а потом вернул матери. Мы побаивались ее, точно от нее исходил запах чужого племени.

Ей подарили темные очки в розовой пластмассовой оправе. Йенс купил их на бензоколонке. Очки были, естественно, паршивого качества, одно из пластмассовых стекол почти сразу же вывалилось, и его так и не удалось как следует закрепить. Но Майе очки очень понравились, и она носила их ежедневно, в любую погоду, на улице и дома. Правый глаз закрывало темное стекло, а левый, наоборот, сверкал в ярко-розовом круге, и выглядело это весьма странно.

Если Майя и обижалась на отчужденное отношение семьи, то проявляла она это так же невыразительно, как и любые другие чувства. Обычно она сидела в углу дивана в темных очках с одним глазом и рисовала свои крылатые фигурки.

Когда я говорю, что Майя не изменилась, это не совсем верно. Одно изменение все-таки произошло, а я чуть о нем не забыла. Возможно, ничего нового в этом не было, просто мы, чисто случайно, обратили на это внимание только через несколько дней после возвращения Майи.

Мы — Анн-Мари, Майя, Йенс и я — пошли на пляж купаться. Майя сидела нагишом на песке с ведерком и лопаткой, а мы, один за другим, нырнули с мостков, перевернулись на спину и стали разговаривать, перебирая в воде ногами. Мы периодически поглядывали на берег, чтобы не выпускать Майю из виду. Вдруг она бросила лопатку, выбежала на мостки и прыгнула. Она плюхнулась в воду на глубоком месте в нескольких метрах от нас, на мгновение скрылась под водой, но ее черная голова почти сразу же снова показалась на поверхности. Двигаясь резко и неуклюже, Майя проплыла по глубокому месту, миновала нас и двинулась к берегу. Она выбралась из воды, села на корточки и продолжила копаться в песке, а с ее хвостиков капала вода. Все это произошло настолько быстро, что мы и опомниться не успели.

— Она спрыгнула с мостков. И поплыла, — с удивлением сказала я.

Раньше никто не видел, чтобы Майя плавала.

— Ну, поплыла — это громко сказано. Она скорее просто барахталась, — возразил Йенс.

Пока мы стояли на пляже у самой воды и обсуждали происшедшее, Майя встала, выбежала на мостки и, прежде чем мы успели ее задержать, повторила все еще раз. Спрыгнула с мостков и своим странным стилем выплыла обратно на берег. Потом Майя стала прыгать в воду каждый раз, когда мы ходили купаться, и все привыкли.

~~~

Дело было после обеда, в один из жарких дней. Мы с Анн-Мари лежали на кроватях и болтали. В мансарде вновь царил порядок, а в кувшине на секретере стояли свежие цветы. Кровати находились на своих изначальных местах.

Анн-Мари только что вымыла свои длинные волосы, расчесала их, и они шелковым занавесом ниспадали на ее обнаженные плечи. Она снова загорела, ее рот сверкал блеском для губ, и от нее приятно пахло дезодорантом. Было почти невозможно представить, что две недели назад она лежала, прижавшись ко мне, потная, с немытыми, растрепанными волосами и ночи напролет плакала, уткнувшись мне в шею.

Комиксы исчезли. Я думала, что Карин их выбросила, поскольку они были слишком липкими и рваными, чтобы читать их с удовольствием, да и вообще они не принадлежали к той литературе, которой увлекалось семейство Гаттманов. Комиксы всегда лежали мертвым грузом в углу под лестницей и извлекались оттуда, только когда не было сил на что-либо более серьезное, например, когда болел кто-нибудь из детей или шли затяжные дожди. Я до сих пор помню истории из этих комиксов. Клетки с черно-белыми картинками на темном фоне и неожиданное развитие сюжета. Мужчины с угловатыми скулами и женщины с большими бюстами. Тени небоскребов над узкими закоулками и полумрак джунглей. Мир во тьме. Я не читала такого рода журналов ни до, ни после, и когда они попадаются мне на глаза, у меня сразу возникает ассоциация с тем временем, когда пропадала Майя.

Шла последняя неделя моей жизни у Гаттманов. Только что позвонила мама и сообщила, что меня приняли в ту гимназию, куда я и хотела, — она располагалась в центре города, так что на большой перемене можно было ходить в какое-нибудь кафе на Авеню. Я поделилась с Анн-Мари своей радостью по поводу того, что попала именно туда.

— Тебя тоже приняли в ту школу, куда ты поступала? — спросила я.

— Да, — ответила она. — Но я не буду там учиться.

— Куда же ты пойдешь?

— Никуда. Возьму академический отпуск.

— Как это? Ты хочешь сказать, что будешь просто сидеть дома?

— Нет, возможно, подберу себе работу.

В то время работу еще «подбирали», а не «искали».

— Или поеду за границу.

— Куда? — поинтересовалась я.

— Не знаю. Может, в Израиль. Поработаю в кибуце, как Эва.

— Но она же просто проводила там летние каникулы.

— Если есть желание, там можно работать и целый год. Возможно, мы поедем туда вместе. Или я отправлюсь в Англию или Францию и поработаю в какой-нибудь семье. Пока еще не решила.

— А Карин с Оке тебе разрешат?

Она засмеялась:

— Они не станут возражать. У меня нет никакого желания ходить в школу. Во всяком случае, изучать естественные науки, как Йенс, по-моему, это просто ужасно. Сплошная зубрежка. Но ему остался всего год, так что он, скорее всего, продолжит учебу.

— Может, академический отпуск это и неплохо, — задумчиво сказала я.

Мне такое и в голову не приходило. Начать учиться в гимназии на год позже и оказаться на год старше всех. Я бы все время думала, что отстаю от остальных. А я очень торопилась. Мне хотелось поскорее получить образование. Гимназия, потом университет. Туда я очень стремилась. Я просто не могла себе представить, что какой-то академический отпуск меня задержит. Мне хотелось повидать мир, но на это ведь есть каникулы.

— Но следующим-то летом мы увидимся? — спросила я.

— Если я буду здесь.

— Ты не собираешься приезжать сюда на следующее лето?

— Откуда мне знать? Может, я буду на другой стороне земного шара. Например, в Австралии.

— Так ты же только что говорила об Англии или Франции? И Израиле? — Она совершенно сбила меня с толку.

— Не знаю, Ульрика. Ничего не могу сказать. В принципе, мне абсолютно все равно. Я просто-напросто хочу куда-нибудь уехать. Мне все безумно надоело.

— Но ведь Тонгевик — самое прекрасное место на свете. И у вас самый замечательный дом.

— Да ну.

Ее презрение меня задело. Я по-настоящему любила их дом.

Однажды, пока Майя еще не нашлась, я в одиночестве прогулялась до своей собственной дачи. Я не заходила туда все лето.

Семейство из Буроса уже успело преобразить наш участок. Они установили на газоне большой надувной бассейн, купили совершенно новую садовую мебель и даже умудрились разбить маленький огород. На столе в саду я увидела знакомую стеклянную оплетенную бутыль, которая обычно стояла где-то дома в углу с засохшими цветами борщевика. Они же превратили ее в аквариум, заполнив зеленоватой водой и водорослями, вероятно, там были и какие-то обитатели.

Новая хозяйка, явно беременная, копалась в огороде, стоя на четвереньках и опустив свой большой живот в морковную ботву. Она была слишком занята и не обратила внимание на то, что я остановилась около забора.

Послышались детские голоса, и из-за угла появились два мальчика. Один из них катил другого в папиной старой тачке и со смехом скинул его на землю около бассейна.

Я задумалась о том, какого труда моим родителям стоило добиться, чтобы на участке что-нибудь росло. Припомнила, как привезенная нами земля исчезала в каких-то невидимых трещинах. А теперь появляется эта семья, выращивает овощи и делает из тачки игрушку. Возможно, эти люди были какой-то другой, более плодоносной расы. А может, просто пустые щели наконец заполнились и они приехали как раз в нужный момент. Меньше чем за два месяца они тут обжились куда лучше, чем мы за все предыдущие годы. Я даже представить не могла, что мы когда-нибудь сюда вернемся.

Мое предчувствие оправдалось. У папы все больше времени уходило на работу, и, купив виллу с садом, родители сочли, что дача нам больше не нужна. Уже следующей зимой они продали ее тому самому семейству из Буроса.

Но тогда, стоя у забора, я еще, естественно, ничего об этом не знала. Чувства у меня смешались. Я испытывала грусть по поводу утраты чего-то, что никогда по-настоящему не было моим. Плюс сухое подтверждение тому, что я и так всегда знала: я к этому непричастна, это не мое место.

Я пошла обратно к Гаттманам, и когда между дубами на горе показался их коричневый дом, у меня в груди потеплело от мысли, что я возвращаюсь домой.

— Но мы ведь все равно сможем переписываться, — сказала я Анн-Мари.

— Да. Хотя ты ведь знаешь, как у меня получается с письмами. Но разумеется, мы будем поддерживать контакт.

Какое гадкое выражение: «поддерживать контакт». Я посмотрела на Анн-Мари. Она лежала на кровати на животе, подложив руки под подбородок, и с улыбкой смотрела на спинку кровати. Но видела она там нечто свое, недоступное моему глазу. Она уже начала от меня отдаляться.

У дома затормозила машина. Это Лис со Стефаном вернулись из города на машине его отца. Они ездили в Гётеборг искать себе жилье и нашли однокомнатную квартиру в доме под снос в районе Горда. В то время именно так и поступали. Просто отправлялись в город и подыскивали себе квартиру или работу. Конечно, это были жалкие квартиры и скучная, грязная работа, но заполучить их было легко. Теперь Лис со Стефаном искали мебель и всякую домашнюю утварь, и Сигрид разрешила внукам забрать комод из их с Туром спальни.

Лис на минутку заглянула к нам, чтобы поздороваться. Они торопились обратно в город, надо было то ли отдать, то ли забрать какой-то ключ. Щеки Лис разрумянились, глаза блестели. Вспоминая об этом теперь, я думаю, что она, вероятно, тогда уже ждала ребенка, хотя, возможно, еще и не подозревала об этом сама.

Мы с Анн-Мари лежали на кроватях и слушали, как они сражаются с комодом этажом ниже. Когда им наконец удалось спустить его по лестнице и вытащить на улицу, из писательского домика появился Оке и предложил помочь. Он был голый по пояс, в перепачканных шортах цвета хаки. Мы наблюдали за ними из открытого окна, и Анн-Мари смеялась. Оке был слишком пьян, чтобы принести реальную пользу. Он только мешал, цепляясь за и без того тяжелый комод, и Лис со Стефаном с огромным трудом дотащили его до машины. Общими усилиями они сумели поднять комод на крышу и привязать его к багажнику, а Оке все это время суетился вокруг и что-то бормотал. Разобравшись с комодом, ребята вскочили в машину, захлопнули дверцы, лихорадочно помахали руками и рванули с места.

В тот момент, когда машина тронулась, Оке как раз прислонился к дверце, намереваясь что-то сказать им через окно, его отбросило в сторону, и он покатился по земле.

Лис со Стефаном не остановились. Возможно, они не успели заметить, что произошло, а возможно, просто решили не обращать внимания.

Оке медленно поднялся на ноги, он был весь в грязи, а ссадина у него на руке кровоточила. Он немного постоял на месте, придерживаясь за дуб. Потом огляделся, нацелился на писательский домик и, спотыкаясь, двинулся туда.

Анн-Мари захохотала. Оке услышал смех и остановился на тропинке между холмов. Он вертелся во все стороны, похоже, не понимая, кто над ним смеется. Потом, пошатываясь, продолжил путь и заперся в своей маленькой крепости.

Через несколько дней за мной приехал папа. Мне удалось попрощаться лишь с некоторыми членами семьи. К Оке накануне заехал какой-то близкий друг. Они вместе отравились кутить в Гётеборг, и Оке все еще не вернулся. Сигрид сидела у постели Тура. Эва искала квартиру в Стокгольме, а Лис уже переехала. Обнять меня на прощанье из дома вышли лишь Карин, Йенс и Анн-Мари.

Майя сидела на лестнице. Она посмотрела на меня правым глазом, не закрытым очками, и я склонилась к ней.

— Пока, Майя. Надеюсь, мы скоро увидимся, — сказала я и поцеловала ее в щеку.

Она вздрогнула, словно я ее укусила, и убежала в дом.

~~~

Я вернулась домой, в Гётеборг, и началась учеба в гимназии. В новой школе мне нравилось. Наконец появилась возможность научиться чему-то настоящему. Тут не было никаких дураков и задир, так что учителя могли посвящать уроки процессу обучения, а не наведению порядка. У меня появилось на удивление много друзей.

В ноябре пришла открытка от Анн-Мари. Из Калифорнии, где она работала по найму в шведской семье. Адреса она не указала, и ответить я не могла. Еще через месяц пришло рождественское поздравление. К этому времени Анн-Мари уже уехала из той семьи и работала в химчистке в Техасе. После этого я ничего о ней не слышала.

Еще несколько лет я пользовалась той же тушью, которую использовала Анн-Мари. Не потому, что верила, что ресницы у меня станут такими же черными и длинными, а в знак верности нашей дружбе. Я носила доставшуюся мне от нее блузку — тонкую, маленькую вещицу из гофрированного хлопка. Она мне особенно нравилась сразу после стирки, поскольку тогда она сжималась и плотно облегала тело. Блузка была вишневой — цвет, который раньше отсутствовал в моем гардеробе, но который часто носила Анн-Мари. Эту блузку я надевала как можно чаще. Зимой, когда в старом здании школы бывало прохладно, я носила ее под вязаными свитерами и толстыми фланелевыми рубашками.

Как я уже сказала, в гимназии мне очень нравилось, и я думала об Анн-Мари не так часто, как в предыдущие зимы. Моя тоска отступила, сделалась менее заметной. Я носила ее, как вишневую блузку, у самой кожи, подо всем остальным.

Когда стало приближаться лето, папа предложил поехать на Майорку. Он впервые решил, что располагает временем и средствами, чтобы поехать в отпуск за границу. Два года он работал не покладая рук, без выходных, не позволив себе ни дня полноценного отдыха. Теперь же он наконец закончил диссертацию о пародонтозе, получил должность, к которой так долго стремился, и решил, что может несколько отпускных недель почивать на лаврах.

По поводу поездки на Майорку я испытывала смешанные чувства. Возможность поехать за границу и собственными глазами увидеть экзотические места, которые я видела только на картинках каталогов туристических фирм, приводила меня в восторг. Но с другой стороны, я хотела быть на месте, на случай, если Анн-Мари вдруг объявится и пригласит меня в Тонгевик. Помимо тех двух открыток я не получала от нее никаких вестей. Я даже не знала, вернулась ли она в Швецию или все еще живет в Америке. Конечно, я могла поднять трубку, позвонить в Стокгольм и узнать. Но ведь существовало неписаное правило, что мы друг другу не звоним. И если Анн-Мари вернулась и хотела со мной встретиться, то позвонить следовало ей. Именно этого возможного звонка или письма я и ждала, и поэтому не проявила ожидаемого энтузиазма, когда папа изложил нам план поездки на Майорку. Он разгадал мои мысли.

— Если ты думаешь о Гаттманах, то тебе не следует питать особых надежд. Оке и Карин разводятся. Он теперь живет здесь, в Гётеборге, у какой-то мадам. Вряд ли они этим летом поедут в Тонгевик. Думаю, при таких обстоятельствах ни Карин, ни Оке этого не захочется, а Сигрид, наверное, не согласится жить там одна, без Тура.

Тур умер зимой, об этом мы прочли в газете. Мы прочли и о том, что у Лис и Стефана родился ребенок. Помимо тех двух открыток от Анн-Мари, до настоящего момента это было все, что я знала о Гаттманах. Развод стал для меня новостью, которую папа прежде держал при себе. (Откуда он, кстати, об этом знал? И где он услышал о женщине Оке? Он ведь никогда не интересовался подобными сплетнями.)

— Думаю, они, скорее всего, продадут свой большой дом. За него много можно выручить. Участок на побережье, пристань и все такое. Хотя, разумеется, они могут его просто сдать.

Так что я отправилась на Майорку, ездила с мамой и папой на экскурсии, ходила на дискотеку с двумя толстыми сестрами из Фалуна, и когда я прогуливалась по пляжу, за мной выстраивался хвост красивых испанских парней. Последнее обстоятельство сильно укрепляло мою уверенность в себе, пока я не обнаружила, что фалунские толстушки тоже являются объектом интенсивных ухаживаний. Даже у мамы, носившей нелепую шляпу от солнца и цветастое махровое платье, завелся поклонник, который был вдвое моложе ее и выкрикивал что-то вдохновляющее по-испански каждый раз, когда она проходила мимо уличного кафе, где он имел обыкновение проводить время.

Однажды вечером, когда мы с родителями сидели в ресторане, где танцевали фламенко, я услышала, что они обсуждают исчезновение Майи. Я повернула стул к танцорам и поэтому сидела спиной к родителям. Играл оркестр, и один из гитаристов пел так громко, что крыша, казалось, вот-вот взлетит, поэтому родители, вероятно, решили, что я их не слышу. Но чтобы перекричать музыку, им приходилось говорить довольно громко, к тому же они уже выпили вина, поэтому, думаю, им сложно было оценить степень громкости собственных голосов. Во всяком случае, я услышала, как мама сказала, что исчезновение Майи было загадочным и странно, что в газетах так мало писали о том, как ее нашли. Папа что-то пробормотал, и я краем глаза заметила, что он бросил взгляд на меня. Я в упор уставилась на танцоров фламенко, притворяясь, что полностью поглощена этим глупым танцем, а сама стала прислушиваться к тому, что ответит папа. Он изложил поразительную теорию о том, что Оке с Карин начали отдаляться друг от друга уже прошлым летом и что исчезновение Майи было связано с какой-то ссорой по вопросу опеки над ней. И якобы вполне вероятно, что Оке прятал девочку у своей любовницы в Гётеборге или Карин скрывала ее у какой-нибудь подруги.

Это казалось такой дикостью, что мне пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не повернуться и не расхохотаться. До исчезновения Майи у Карин с Оке, насколько позволял мне судить мой скромный опыт, был гармоничный, равноправный и во всех отношениях прекрасный брак. Они оба так глубоко скорбели по поводу исчезновения девочки, что сама возможность, что кто-то из них просто разыгрывал спектакль, была абсолютно исключена. Кроме того, папа забыл о том, где именно Майю нашли — на том поразительном скальном уступе на Ракушечном пляже. Неужели настолько опасную ситуацию подстроил кто-то из них? Ради чего?

Мне не пришлось ничего говорить, поскольку мама выразила ту же мысль. Но из тех разрозненных фраз, которые мне удалось уловить, я поняла, что папа не особенно верит в историю про уступ на скале. Он слышал ее только от меня и явно считал, что я все слишком драматизировала.

Само по себе недоверие было унизительным, но меня это не очень-то волновало. Я не могла не согласиться с тем, что в такую историю трудно поверить. Для этого надо было пережить и несчастье, и чувство вины, и тот странный вечер на горе, когда спасатели поднимали Майю наверх. Я ведь при всем этом присутствовала. А папа с мамой нет. И я их простила.

Больше об исчезновении Майи они при мне никогда не упоминали.

Загрузка...