Тайны русской империи

I.1. БИБЛЕЙСКАЯ ТЕОКРАТИЯ. ЦАРЬ КАК БОЖЕСТВЕННАЯ ДЕЛЕГАЦИЯ

Идеал и историческая действительность. Проблема вечного, настоящего и будущего. Прежде чем говорить об идеале империи, необходимо попытаться установить само место идеала в истории и те силы, которые реализуют этот идеал в исторической действительности, а также как соотносятся в истории вечное, настоящее и будущее.

«Служить вечному, — как утверждал один консерватор, — можно только отдаваясь вполне настоящему, и это потому, что историческое настоящее благодаря своей осмысленности и направленности воскрешает в себе прошлое и даст верный залог будущего»^{1}.

Мысль эта, сказанная на языке философии XX столетия, находит свое подтверждение и у библейского Екклезиаста, в книге которого говорится: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее» (Еккл. III, 15), почему, собственно, служение вечному есть служение тому, что имеет возможность к воскрешению.

Эти два богословско-философских определения могут одновременно служить и пониманию того, что мы называем традицией. Смена настоящего будущим и переход настоящего в прошедшее невнимательным наблюдателем всегда определяется как прогресс, то есть как безусловная новизна. Но на самом деле в такой смене нет ничего принципиально нового, потому что сменяемое будущим настоящее никогда не уничтожается бесследно, не замещается им, а как бы включается в новое настоящее, становясь его важной частью.

«Вытесненное настоящим, оно в нем сохраняется, культивируется; но если прошлое сохраняется в настоящем, то, значит, последнее не может быть простым повторением прошлого: присоединяя нечто к старому, оно тем самым оказывается чем-то принципиально новым, небывалым; история, по существу, область обновления, новизны, творчества, и это именно в силу се принципиальной традиционности. Традиция и творчество — соотносительны. Поскольку прошлое уходит в глубину настоящего, постольку оно придает ему творческую силу, силу оригинальности»^{2}.

Идеал, невозможный к абсолютному воплощению в истории, распылен в относительной вечности исторического процесса и в каждый момент времени или приближается (улучшается, развивается) к своему абсолютному воплощению, или отдаляется (ухудшается, деградирует), или топчется на месте. Таким образом, сам идеал не подвластен времени, а потому само течение времени и путь к идеалу могут являться разнонаправленными движениями с разными скоростями и разными векторами направлений. То есть время — величина постоянная, а скорость от или к воплощению идеала может быть совершенно разной, почему, собственно, в достижении идеала в истории в разные времена могут быть подъемы и падения. Таким образом, смысл истории есть стремление к воплощению идеала, и смысл свой история теряет тем более, чем более ослабевает эта устремленность к идеалу. Сила идеала в том и состоит, что достичь его невозможно, но само стремление к нему придает смысл исторической действительности, поскольку ее можно мерить приближением или удалением от самого идеала.

Стремление к идеалу пронизывает всю историю, проходя чрез нее как некий идеальный путь, создающий традицию. Идеал должен быть вписан в историческую действительность, иначе он безжизненная «обманчивая химера». Идеал сам требует движения (этого идеального начала истории), сам его направляет, зная, куда и откуда движется историческая действительность. Но это движение, эта энергия благотворна только тогда, когда она вписана в «огромную тяжесть и косность исторической данности», когда она соотносится с традицией.

Кто же воплощает в исторической действительности сам идеал? Кроме человека, с помощью Божией, с его различными социальными общностями этого сделать некому. Но этот процесс не является ни линейным, ни всеобщим, в смысле наличия некоего «человечества», которое как реальная общность идет к достижению идеала в истории. Нет, «история являет не единство, систему, а множественность, простую рядоположность относительно несправедливых, плохих учреждений, дезорганизацию многих союзов, вечно меняющих свои очертания… Нет единого человечества, двигающегося к единой цели; множество маленьких человечеств, народов, классов, партий вращается вокруг единой, неподвижной точки… Выступление на сцену человечества означало бы конец истории. На исторической сцене могут выступать, без опасности проломить ее, лишь отдельные народы. Нужно проникнуться мыслью, что группы, народности — единственное русло исторической действительности; они тот священный хлеб, в котором совершается таинство пресуществления идеала в действительность»^{3}.

Таким образом, историю делают, то есть воплощают идеал в исторической действительности, только отдельные народы, образованные самим Богом после разрушения Вавилонской башни и уничтожения общего всем языка. Творят историю народы, доросшие в своем духовном развитии до мировых ролей, через свои государственные образования, которые, как и сама человеческая общность, есть также божественные учреждения.

Государство и царская власть как институты Богоучрежденные. Говоря о государстве как институте Богоучрежденном, необходимо задаться вопросом, а каковы по своему принципу власти были первые человеческие государства? Христианские богословы согласно говорят о том, что государственная власть имеет своим началом или прототипом власть главы семьи[1].

То есть первые государства, или тот институт, который, собственно, и был Богоучрежденным, являл собою автократическое или монархическое устройство. А это значит, что можно говорить о богоустановленности автократической, царской власти.

Священные библейские тексты наполнены свидетельствами о богоустановленности царской власти вообще, даже языческих властителей. В таком смысле Священное Писание, например, говорит о вавилонском царе Навуходоносоре и о персидском царе Кире. Так, пророк Даниил, обращаясь к языческому царю Навуходоносору, говорил о его власти: «Владеет Бог Вышний царством человеческим, и ему же восхощет, даст е» (Дан. 4,22). А Иисус сын Сирахов писал: «В руце Господни власть земли, и потребного воздвигнет во время на ней» (Сир. 10,4).

О почитании богоустановленности царской власти известны многие свидетельства. Так, в Четьи минеи св. мученик Понтий Римлянин говорит языческим царям такую речь: «О, добрие царис, от Бога над человеки поставленнии, почто не Тому прсклонете выи ваша. Иже даде вам честь и власть царскую». Там же, в жизнеописании св. мученика Арефы, встречается рассказ о христианах, осажденных неверным царем Дуиааном, которые соглашались открыть ему ворота города, говоря: «Мы христиане, научихомся от Святых Писаний повиноваться царю и покоряться властем». Дунаан, войдя в город, не исполнил обещания не причинять зла и стал мучить христиан. Тогда одна блаженная жена стала ему говорить, что «подобаше тебе, царю, почтить Того, иже тебе даде власть и ту порфиру, и ту диадиму… яко Сын Божий и Бог; ты же неблагодарен явился за таковое благодеяние Его и дерзновенным языком злословиши Благодетеля твоего».

Смысл божественного установления царской власти прекрасно объясняли Святые Отцы. Так, св. Ириней Лионский писал: «Поелику человек, отступивший от Бога, дошел до такого неистовства, что почитал своего единокровного за врага и бесстрашно предавался всякого рода убийству, человекоубийству и жадности, то Бог наложил на него человеческий страх, чтобы люди, подчиненные человеческой власти и связанные законом, достигали до некоторой степени справедливости и взаимно сдерживали себя. Земное правительство установлено Богом для пользы народов, а не диаволом»^{4}.

Священное Писание говорит о превосходстве царской власти над другими принципами властвования: «Превосходство же страны в целом есть заботящийся о стране» (Еккл. V, 8). «Когда страна отступит от закона, тогда много в ней начальников; а при разумном и знающем муже она долговечна» (Притч. XXVIII, 2). «Царь разумный — благосостояние народа» (Прем. V, 26). «Бесспорно, — писал А.А. Сапожников, — что Господь даст Свое освящение и покровительство всякой власти, служащей для установления порядка и законности (Рим. XIII, 1—7); бесспорно, что всякий образ правления может быть угоден Господу, но Слово Божие положительно говорит, что монархический образ правления лучше республиканского»^{5}.

Священное Писание, говоря о царской власти, предписывает ей быть наследственной. Так, Господь обещает Давиду сохранить царскую власть в его роде навеки (2 Цар. VII, 11—16). Моисеевым законодательством было повелено ставить царя но избранию Божию, поэтому в установлении наследственности можно видеть замену Господом непосредственного избрания Им царя.

«По свидетельству Писания, между царем и народом существует таинственная, непонятная для человеческого ума, но тем не менее действительная связь, — продолжает А.А. Сапожников. — За грехи царя наказывается весь народ; разные неустройства в царской власти влекут за собою бедствия для всего народа (1 Цар. XXVIII, 18, 19); поступок Давида с Урией повлек за собою гибель многих израильтян во время восстания Авессалома (2 Цар. XXI, 1; XXIV глава). Точно так же благочестие царя, исполнение им заповедей и повелений господних приносит всякие блага государству и народу (3 Цар. VI, 12,13; 4 Цар. XVIII, 1-8; 2 Пар. XVII, 3-10; XXVI, 4,5,7)»^{6}.

Благочестивым царям Бог дает «храброго вождя и воина, судью и пророка, и прозорливца и старца, пятидесятника и вельможу и советника, и мудрого художника и искусного в слове» (Ис. III, 2,3).

Священное Писание предписывает царской власти быть самодержавной. «Слово царское храни, и это — ради клятвы пред Богом. Не спеши уходить от лица его и не упорствуй в худом деле, потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там — власть; и кто скажет ему: что ты делаешь?» (Еккл. VIII, 2—4.)

В доказательство Библия дает пример из истории Израиля.

Царская власть была дарована Богом израильтянам, когда они перестали надеяться на свои способности к самоуправлению. У древних евреев был свой «республиканский федеративный» период, описанный в Книге Судей и в части 1 Книге Царств Священного Писания. Этот период в истории Израиля был одним из самых беспорядочных времен, в которые происходили кровавые междоусобия, в которых однажды даже было почти поголовно уничтожено одно из колен израильских. Библейское повествование не раз повторяет причину этих бедствий: «В те дни не было царя у Израиля» (Суд. XVII, 6; XVIII, 1; XIX, 1; XXI, 25), «каждый делал то, что казалось справедливым в глазах его» (Суд. XXI, 25).

Израильтяне находились на краю гибели, были одолеваемы соседями и сами были настолько развращены, что большинство потеряло веру в Единого Бога и поклонялось различным языческим идолам.

Дело национального возрождения взял на себя судья и пророк Самуил, заставивший израильтян отказаться от идолопоклонства, сплотивший нацию и победивший в решительной битве филистимлян, врагов Израиля.

«Отправляя должность народного судьи, — писал известнейший библеист профессор А.П. Лопухин, — Самуил своею неустанною деятельностью ко благу народа приобрел огромное влияние на народ, такое влияние, каким еще не пользовался ни один правитель со времен Моисея. Будучи одновременно левитом, назореем, пророком и судией, он сосредоточил в своей личности и духовную, и гражданскую власть в народе, и, как пламенный ревнитель веры отцов, он решил употребить это влияние во благо народа, и не только в настоящем, но и в будущем. С этой целью он, сам будучи пророком и учителем веры, пришел к мысли основать учреждение, которое могло бы навсегда служить источником учительности и просвещения для народа и из которого могли бы выходить просвещенные ревнители веры. Такое учреждение явилось в виде пророческих школ или так называемых “сонмов пророков”… Уже и раньше, во времена судей, когда религиозно-нравственное падение народа достигало наибольших размеров, по местам являлись “люди Божий”, которые своим богооткровенным словом старались пробудить совесть в народе, возбудить в нем дух или укорить за нечестие. Но ко времени Самуила таких ревнителей появилось уже много, и из них-то Самуил и основал правильные “сонмы пророков”, составлявших нечто вроде религиозных братств или школ»^{7}.

Самуил со временем стал стареть, а сыновья его не смогли исполнять его функцию главы нации. Он не был ни полководцем, ни царем, могущим передать свою власть по наследству, а поэтому израильтяне продолжали находиться в ничтожном политическом состоянии.

Старейшины Израиля видели столь плачевное положение нации и пришли к убеждению, «что только вождь во всеоружии царского авторитета может спасти народ от порабощения, явились к Самуилу и потребовали: “Поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов”^{8}.

Самуил сначала сообщил народу, какова обычная на Востоке власть царей. «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет, и приставит их к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие, и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти, варили кушанья и пекли хлебы. И поля ваши, и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим. И от посевов ваших, и виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам и слугам своим. И рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела. От мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами. И возстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда» (1 Цар. VIII, 11—18).

Старейшины, обсудив слова Самуила, решили вновь просить его поставить им царя. «Нет, пусть царь будет над нами; и мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами; и вести войны наши» (1 Цар.).

«Желание иметь царя, — писал А.П. Лопухин, — вызвано было в народе израильском окончательным сознанием своей неспособности к самоуправлению по тем возвышенным началам богоправления, которые изложены были в законодательстве Моисеевом»^{9}.

Бог указал Самуилу на Саула, и Самуил помазал его на царство.

По поводу мнения о небогоустановленности власти царей. Здесь необходимо сказать о том, что в ветхозаветном изложении происхождение царской власти у израильтян имеет для многих кажущуюся несообразность. Без церковного толкования кажется, что одни места Ветхого Завета противоположны другим. В одних Бог говорит о том, что Он поставит во Израиле царя, в других, что Он дал царя «во гневе», как бы не по своей воле.

Вот эти места из Священного Писания: «И сказал Господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам: так поступают они и с тобою» (1 Цар. VIII, 7,8). «А вы теперь отвергли Бога вашего, Который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь над ними» (1 Цар. X, 19). «Но увидев, что Наас, царь Аммонитский, идет против вас, вы сказали Мне: “нет, царь пусть царствует над нами”, тогда как Господь, Бог ваш, — царь вага» (1 Цар. XII, 12); «Не жатва ли пшеницы ныне? Но я воззову к Господу, и пошлет Он гром и дождь, и вы узнаете и увидите, как велик грех, который вы сделали пред очами Господа, прося себе царя» (1 Цар. XII, 17); «И сказал весь народ Самуилу: помолись о рабах твоих пред Господом, Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя» (1 Цар. XII, 20); «И Я дал тебе царя во гневе Моем и отнял — в негодовании Моем» (Ос. XIII, 11).

И одновременно Бог Сам Аврааму и Иакову обещал, что от них произойдут цари в награду за их непоколебимую веру (Быт. XVII, 6; XXXV, 11). Иаков предсказывал Иуде, что в его потомстве царская власть не прекратится до прихода Спасителя (Быт. XLIX, 10). Моисей предсказывал, что у израильтян будут цари. «Когда ты прийдешь в землю, которую Господь Бог дает тебе, и овладеешь ею и поселишься на ней, и скажешь: поставлю я над собой царя, подобно прочим народам, которые вокруг меня: то, говорит законодатель, поставь над собою царя, которого изберет Господь Бог твой» (Втор. XVII, 14 и 15)»

Таким образом, видно, что в самом факте поставления Израилю царей нет ничего противного Божьему Промыслу. Значит, гнев Божий имел другие причины.

На что же гневался Творец?

Можно говорить о двух причинах этого гнева.

1. В первой Книге Царств израильтяне просили Бога поставить им царя из-за неправосудия сыновей Самуила (VIII, 3—5), а также из-за опасения нашествия Нааса, царя Аммонитского (XII, 12). Эти просьбы показывали надежду израильтян более на свои силы, нежели на Бога. Есть слова пророка Осии, подтверждающие эту причину гнева Бога: «Погубил ты себя, Израиль, ибо только во Мне — опора твоя! Где царь твой теперь? Пусть он спасает тебя во всех городах твоих! Где судьи твои, о которых говорил ты: “дай нам царя и начальников”? И Я дал тебе царя во гневе Моем и отнял — в негодовании Моем» (XIII, 9-11).

2. Второй причиной гнева была несвоевременность этой просьбы и нежелание ждать обещанного царя без роптания.

Тонкий исследователь Священного Писания А.Л. Сапожников писал по этому поводу следующее: «Ввиду возможности увлечения и злоупотребления огромной власти царя, весьма важно было, чтобы первым царем был человек исключительных добродетелей, склонный во всем исполнять волю Господа, который не стал бы пользоваться властью для угнетения народа, — словом, такой человек, который во всем мог бы служить образцом для последующих царей. Между тем в то время, как видно из примера Саула, в среде израильтян еще не было такого человека, “мужа по сердцу Божию”, достойного быть вождем народа Господня (1 Цар. XIII, 14).

Вряд ли можно сомневаться в том, что Давид был бы свободен от многих своих недостатков, если бы сделался царем прямо из пастуха овец, а не привык при дворе Саула видеть произвол царя и раболепство придворных. Может быть, он был бы тогда царем, вполне соответствующим библейскому идеалу; а тогда и все последующие израильские цари менее походили бы на восточных владык. Все отношения царя к подданным могли бы быть гораздо более близкими и простыми.

Что просьба израильтян была действительно несвоевременна, это видно из пророчества Иакова, но которому царская власть должна была принадлежать колену Иудину; между тем нетерпеливость израильтян заставила Бога поставить царя из колена Вениаминова»^{10}.

Другой знаменитый православный богослов, недавно прославленный церковью, писал: «Из Библии ясно видно, что поставление царя Израилю было предусмотрено законом, данным от Бога Моисею, и за четыреста лет до своего осуществления уже получило для себя Божественное благословение. “Аще же, — говорил Господь народу израильскому чрез Моисея, — внидеши в землю, юже Господь Бог твой даст тебе в жребий, и приими ю, и вселишися на ней, и речеши: поставлю князя над собою, якоже и прочий языцы, иже окрест мене: поставляя, да поставиши над собою князя, его же изберет Господь Бог твой” (Втор. 17, 14—15)… установленная в Израиле царская власть представляется в Библии фактом положительным, учрежденным от Бога для спасения израильского народа от врагов его, как об этом свидетельствуют слова Господа Самуилу: “и да помажеши его (Самуила) царя над людьми Моими, Израилем, и спасет люди Моя от руки иноплеменничи: яко призрех на смирение людей Моих, яко взыде вопль их ко Мне”» (1 Цар. 9,16)^{11}.

«Израильтяне, — писал профессор Л.П. Лопухин, — очевидно, не вполне уясняли себе великую идею богоправления, по которому они должны были быть исключительно подданными единого небесного Царя Иеговы, должны были управляться только Им, чрез посредство тех особых правителей, которых Он призывал и которые находились под Его особым руководством. Собственно, принцип монархии отнюдь не отвергался законом Моисеевым, но только по этому закону израильтяне должны были подчиняться Монарху небесному, а не земному. Такое правление дано было им в качестве видимой гарантии для вверенной их хранению великой истины единобожия, и для сохранения этой истины они были изолированы от остального мира в св. земле; для постоянного напоминания им этой истины им назначено было только одно место общественного богослужения, и они во всем должны были постоянно чувствовать свою всецелую зависимость от Бога, так что Иегова постоянно наказывал их за преступления, и Иегова же давал им избавление от внешних бедствий. Их единственным главою и вождем должен был быть единый, невидимый Бог. Но эту великую мысль народ никогда не уяснял себе вполне; она была слишком возвышенна для его жестоковыйности и требовала для себя более сильной веры, чем к какой способен был он»^{12}.

I.2. РИМСКИЙ АБСОЛЮТИЗМ И ИМПЕРАТОРСКАЯ ИДЕЯ

Римское государство, безусловно, было одной из мировых вершин государственности вообще. Недаром последующая история человеческих обществ являет собою столько попыток восстановления, продолжения и подражания римской государственности (Византийская империя, империя Каролингов, Священная Римская империя германской нации и т.д.).

Величие римской государственности не только в огромности территории, охватившей своими границами практически весь тогдашний цивилизованный мир. Территория есть лишь следствие мощи или слабости института государственности. Величие Рима произрастало из стремления быть лучшими и сильнейшими в мире, из особого ощущения-призвания римлян быть устроителями мира, дающими этому миру свою национальную систему устроения…

По одному преданию, Рим был основан в 753 году до Р.Х., по другому — в 751-м. Поначалу Римом правили цари, и только после свержения в 510 году до Р.Х. царя Тарквиния Гордого патриции смогли провозгласить Рим республикой. Уже при царях Рим был первым среди латинских городов.

После уничтожения царей Рим стал патрицианской, или аристократической, республикой, в которой шла борьба между патрициями и плебеями за гражданское равноправие, не мешавшая, кстати, этим группам выступать единой гражданской силой во внешних столкновениях. Лициниевы законы (367 г. до Р.Х.) впоследствии законодательно закрепили равноправие двух римских «сословий» и окончательно создали единство «римских граждан», состав которых в дальнейшем, с расширением завоеваний, пополнялся дарованием прав «римских граждан» преданным союзникам Рима.

Несмотря на то что патрицианская аристократия, безусловно, занимала долгое время все ответственные посты в Римском государстве и, по сути, была правящим классом, власть их держалась не столько на законе, сколько на нравственном обаянии, которым они пользовались у плебеев. Плебеи хотели равенства де-юре, но де-факто сохраняли патрициев стоящими у реального управления государством. Власть патрицианской аристократии оставалась лишь властью управительной, то есть ответственной за жизнедеятельность государства, что со славой удавалось исполнять многим поколениям римской знати. Верховная же власть все равно была в руках «самодержавного» римского народа, к которому апеллировали каждый раз, когда надо было решать важнейшие государственные задачи и должностные споры.

Таким образом, верховная власть Римского государства после изгнания Тарквиниев и до императорского периода была основана на принципе демократическом. Этот принцип в Риме служил в качестве законодательного основоположения римского государственного порядка, сглаживавшийся в реальной, практической управительной деятельности «лучшими людьми» — патрициями, которые, собственно, и властвовали. Пока такой порядок сохранялся, Рим был и мог действовать как единый и четко отлаженный общественный механизм.

Борьба плебеев и их народных трибунов за равноправие привела после принятия Лициниевых законов к постепенному вырождению патрицианских гражданских добродетелей, и после Пунических войн (Первая — 264—241, Вторая — 218—201 годы до Р.Х.) Рим стал превращаться, по сути, из республики латинян-римлян в Римскую мировую империю, еще тогда так не называвшуюся, но фактически превращавшуюся все более из национального римского государства во всемирное римское свсрхгосударство, объединявшее под державным римским орлом многочисленные завоеванные народы. После победы над Карфагеном Рим уже не имел достойных его противников и неприкрыто стремился ко всемирному владычеству.

Богатство римской знати стало способствовать падению нравов, а увеличение рабов отучало римских граждан от самостоятельного удовлетворения своих жизненных потребностей и как следствие вело к расслаблению нравственных устоев римского общества. В Риме, как писали историки, все более уходил в прошлое средний класс, а оставались только богатые и бедные. Богатые получали свои огромные доходы с римских завоеваний, а бедные («пролетарии») увеличивались вследствие того, что они не служили в армии.

Земледелие теперь стало жить рабским трудом, и наняться бедняку на работу к богатому стало невозможно. Рим стал все сильнее зависеть от своих провинций, даже хлеб в столицу поступал из отдаленных земель. Сам Рим был наполнен массами пролетариев, которых стало легко подбить на любые беспорядки.

Параллельно с этим процессом значение патрициев, как управляющего класса в римском обществе, надает, и римский народ, как верховная власть Римской республики, остается один на один со становящимися все более продажными чиновниками, правителями провинций, грабящими свои владения, искателями власти из среды полководцев.

Верховная власть, распыленная на миллионы частичек в римских гражданах, не могла сама смотреть за порядком. Начался период упадка республиканского правления и вхождение в силу единоличного властвования. Полководцы Рима стали постепенно осознавать, что власть над Вечным Городом можно получать не только из рук Сената, что легионы, их сила, могут сами создавать власть.

Легионы вследствие частоты и продолжительности войн Римской республики перестали распускаться, как это было раньше, а значит, приобрели статус постоянной военный силы, которая может стать средством в достижении власти над Римским государством. А в Риме всегда было много смелых, волевых и решительных полководцев, которых любили солдаты и за которыми готовы были идти до конца.

Начались междоусобные «гражданские войны».

Первым масштабным столкновением стало противоборство Мария и Суллы, двух полководцев, отличившихся в войнах Рима. Изгнанный из Рима в процессе этой борьбы Марий во время дальнего похода Суллы с толпами пролетариев и рабов захватил Рим и учинил жестокую расправу над аристократическими родами. Но вскоре и сам Марий умирает.

Сулла, победив Митридата, восточного царя, возвращается в Италию, разбивает войско соратников почившего Мария и, вступив в Рим, с не меньшей жестокостью истребляет приверженцев демократической партии Мария. Сулла заставил провозгласить себя диктатором, но через два года снял с себя эти полномочия и удалился в деревню, где через некоторое время также умер.

Следующим этапом борьбы римских полководцев за единоличную власть были войны Помпея Великого и Юлия Цезаря, кончившиеся смертью Помпея и триумфом Цезаря.

Гай Юлий Цезарь, став пожизненным диктатором Рима, воспринимал свою власть как власть победителя над побежденными, называя республику пустым местом и требуя, чтобы римляне считали законом его, Цезаря, слово. Возводя свою родословную по одной линии от царей, а по другой к бессмертным богам, к Венере, Цезарь считал свою власть имеющей божественное происхождение и требовал подобного к себе отношения.

Республиканцы-аристократы не могли смириться с превращением Рима из республики в империю с единовластным управлением и, устроив заговор, убили Цезаря 15 марта 44 г. до Р.Х.

История преподносит массу удивительных промыслительных совпадений. Симптоматично, что республиканское правление начиналось с мятежа Брута против царя Тарквиния Гордого и завершилось убийством Цезаря потомком того же Брута — Юнием Брутом.

Но сути, мученическая смерть Цезаря окончательно решила спор о том, как далее пойдет история Рима, останется ли он республикой, или перерастет в империю. Диктатура Цезаря, его личность, его принципы властвования стали как бы образцом для всех последующих правителей Рима, которые старались подражать Великому Цезарю. Дальнейшая борьба Октавиан а и Антония была уже не борьбой принципов, а борьбой личностей. Победив Антония, Гай Октавиан стал единоличным правителем Римского государства. Приняв имя Август (Священный), Октавиан окончательно оформил появление Римской империи, хотя он не упразднил ни Сената, ни консулов, пи других государственных должностей. По началу своего царствования Август носил лить чисто военный титул — императора.

Идея Римской империи. Идея Римской империи состояла в делегировании Сенатом и римским пародом всей верховной власти императору. Но эта передача была похожа па факт дарения одного поколения граждан власти над собой правителю, власть которого в любое время могла быть отозвана у него. Таким образом, власть Римского императора была временным дарением римского народа в лице его представителей — Сената. Дарением на то время, которое желал римский народ, либо на то время, которое кесарь мог удержать силой свою власть.

Такое положение вещей родилось из постепенного уничтожения значения патрициев в Римской республике в предыдущий период. Республика держалась в Риме на соединении идеи суверенной власти римского народа и служения республике патрицианской аристократии. Народ Рима имел право «назначать» на любые должности, кого он посчитает достойным. Этим нравом часто пытались злоупотреблять народные трибуны, подстрекавшие римский народ уничтожить власть патрициев. Чем более слабела старая римская аристократия, практически всегда честно несшая тяжкое бремя многочисленных государственных повинностей (войны, управления государством и т.д.) и чем более расширялось римское государство, включавшее все большее количество других народов и территорий, тем более ощущалась необходимость единоличной власти. Расширение гражданских прав плебеев, уравнение их с патрициями (после принятия Сенатом Лициниевых законов), дарование гражданских прав кроме латинян другим завоеванным народам привело Римское государство к идее всемирного государства.

Республика была сильна, пока римские граждане делегировали управительную власть над собою сословию патрициев. Когда же римские граждане захотели и сотворили равноправие сословий, Рим погрузился в хаос личных честолюбий, выходом из которых было новое изъятие управительной власти из рук неспособных к самоуправлению римлян и ее передача монарху-императору. Римский император стал соединять в себе прежде всего власть военную, затем в качестве принцепса Сената власть законодательную и по другим должностям государственным власть исполнительную.

I.3. КРЕСТ ВИЗАНТИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. СОЕДИНЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ И РИМСКОЙ ИДЕИ

Как власть римских императоров стала абсолютной?

Как же власть императоров стала абсолютной?

Дело в том, что память о республиканских временах, откуда тянулось это делегирование власти сначала патрициям как сословию, а потом императорам, оставалась только у собственно римлян-латинян, для которых это было своего рода национальной традицией. Для огромного же большинства народов, вошедших в Римское государство вследствие его завоеваний, власть императоров воспринималась как власть самобытная и никем не делегированная, то есть абсолютная. Инородцы Рима никак не собирались поддерживать старые республиканские традиции Рима и принимали власть императоров как власть любого другого царя или владыки. И действительно, власть императоров Рима, по своей неограниченности и основанности на силе оружия, все более становилась похожа на восточные деспотии.

Та божественность, которой императоры пытались освятить свою власть, была очень аморфной в духовном смысле. Божеств, почитавшихся в Риме, было множество, и императору и его противникам могли покровительствовать разные потусторонние силы, поэтому на власть смотрели более всего как на успех, а от этого власть любого императора была всегда под большой угрозой узурпации. Прижизненное личное возведение императоров себя в ранг божества также добавляло не много нравственного влияния на разные нации, населявшие империю, привыкшие к своим национальным богам.

Оставалась одна бездуховная материальная сила, которая не могла находить в нации глубокого, а главное, длительного уважения и разумного подчинения.

Судьбоносная роль св. равноапостольного Константина Великого. Империю и императорскую власть спас от судьбы всех деспотических монархий (подобных державе Александра Македонского и разнообразным восточным деспотиям) Константин Великий, сумевший придать римской власти христианский смысл, то есть понятия делегации власти от Бога и обязанности властителя служить Божьему Промыслу.

Еще при императоре Диоклетиане (284—305) территория Римской империи была им разделена на Западную и Восточную. Восточную Диоклетиан взял себе в управление, а в Западную назначил своего друга Максимиана. Кроме того, он назначил еще двух цезарей в помощники: себе — Галерия на Балканский полуостров, а Констанция Хлора — Максимиану, в Испанию, Галлию и Британию.

После Диоклетиана в государстве началась смута, в одно время на римских территориях было шесть императоров. Константин Великий был наследником Констанция Хлора и вел борьбу с наследником Максимиана — его сыном Максенцием. Константин разбил его легионы под Римом и объединил в своих руках все западные владения Рима. В восточной части империи власть в свои руки взял зять Константина — Валерий Лициний, после упорной борьбы с которым в 324 году по Р.Х. Константин стал единовластным правителем Римской империи.

Еще во время борьбы с Максенцием императору Константину Великому было видение на небе креста с надписью «Сим победишь». С тех пор вместо серебряного орла Константин повелел на знамени своего войска изобразить христианский крест.

В своем Миланском эдикте (313 г.) он провозгласил равноправие христиан в империи, а несколько позже ввел, по сути, господствующее положение христиан в Римском государстве, в том числе и привилегию в занятии государственных должностей.

Ища поддержки у христианской церкви, император Константин заботился и о сохранении христианских истин в их непорочности. Так, им был созван Первый Вселенский Собор в Никее в 325 г. Собор осудил ересь Ария и составил Символ Веры.

Наряду с этими грандиозными духовными реформами в жизни империи Константин перенес и столицу Римской империи из Рима на Восток, основав на месте древней греческой колонии Византии город, который впоследствии стал называться Константинополем. Этот акт, но сути, явился попыткой основать Новый Рим, перенеся центр Римского государства из ветхого Рима, который безнадежно разлагался.

«При многих усовершенствованиях правительственного механизма, вводимых императорами, — писал Л.Л. Тихомиров, — при несомненном величии многих императоров, государство, видимо, чахло, потому что под ним погибало живое общество. А это отчасти, конечно, происходило и оттого, что скудные нравственные основы античного общества не могли удерживать в нем лучших людей. Они все уходили в христианство. От кесарей, Сената и республики они уходили ко Христу Распятому, живя с минуты перехода интересами, не имеющими ничего общего с интересами империи»^{13}.

Итак, в Римской империи появилась христианская церковь или, сообразно римскому юридическому мышлению, Corpus Christianorum (сословие христиан).

До Константина «тысячелетнее государство и трехсотлетняя церковь стояли друг перед другом чуждые, не желавшие и не искавшие друг друга.

Константин, как государственный человек и ученик христиан, умел, однако, понять, что эти две силы не только могут соединиться, но что соединение им обеим одинаково нужно.

В этом и состоит его великая идея, показывающая в Константине одного из тех немногих исторических гениев, которые умеют открыть человечеству новую линию движения и строения…

Империя Римская уже утратила свой идеократический элемент и разлагалась именно оттого, что не могла его почерпнуть в разлагающемся античном мире. Если бы можно было почерпнуть его в новом мире христианства — это было бы спасением империи, возрождением государственности.

Таким образом, при более глубоком анализе взаимных нужд, казалось, церковь и империя могли протянуть взаимно руку… Константин и решился это сделать»^{14}.

Евсевий Памфил — первый историк христианства — в своем «Похвальном слове Царю Константину» так пишет о новом христианском понимании власти: «Миром правит Второе Лицо Троицы — Слово Божие, а от него “заимствует образ верховного царствования сам друг Божий, наш Царь (Константин), и всем, что на земле подчинено его кормилу, управляет, подражая Всеблагому”« (гл. 2). «От этого всеобъемлющего разума он разумен, от этой мудрости — мудр, от причастия этому благу — благ, от общения с этою правдою — праведен, от приятия этой высочайшей силы — мужественен» (гл. 5).

Крест Византийской империи. Эпоха Византии, обнимающая собою свыше тысячелетия (395—1453), получила в западной историографии под влиянием революционно-просветительских идей XVIII века пренебрежительное наименование Средних веков — некоего регрессивного и переходного времени от Античности к Возрождению. Долгое время Византийская эпоха полагалась периодом темным в человеческой истории, и вслед за Гиббоном историю Византии считали лишь историей упадка и разрушения Римской империи, не находя в ней ничего самобытного и отличного от Первого Рима.

Знания о Византии были долгое время столь туманны, что только усилиями таких византинистов XIX — начала XX века, как Финлей, Гопф, Герцберг, Бюри, Гельцер, Гесселинг, Крумбахер, стало возможно изменить восприятие византийской истории. В это же время сложилась и отечественная школа византинистики, представленная именами А.П. Лебедева, А.Л. Спасского, Ф.А. Курганова, Ф.А. Терновского, Н.А. Скабалоновича, В.В. Болотова, И.В. Попова, И.И. Соколова, В.Г. Васильевского, Ф.И. Успенского, А.А. Васильева, Ю. А. Кулаковского и других.

Чем более развивалась византинистика, чем более она углублялась в предмет своего изучения, тем больший интерес вызывала в России империя — наследница великого Рима, ибо Византийская империя почти до самого последнего времени своего существования занимала особое, первенствующее место в культурном мире, распространяя среди варварских племен идеалы христианской жизни.

Эпоха Византии — это время тринитарных споров, выработавших правильное понимание догмата о Святой Троице, Вселенских соборов, защитивших истину православия. Это время формирования новых романо-германских и славянских государств, появления ислама. Это время бесконечных волн восточных завоевателей — начиная с гуннов IV в. и кончая турками века XV. Это время расцвета православной иконописи, храмовой архитектуры, святоотеческого богословия, государственной и военной мысли.

Знаменитый профессор Т.Н. Грановский писал: «Православные подданные православного императора сознавали себя братьями не по происхождению, а по вере. В этом сознании и в нравственной энергии, которую оно сообщало против иноверцев, заключается тайна продолжительного существования Византии при самых неблагоприятных внешних и внутренних условиях. Прибавим к этому образованность, которая служила большею частью для достижения внешних целей и была могущественнейшим рычагом в руках умного правительства, имевшего дело с полудиким врагом» (Сочинения. Т. II. С. 112).

Византийское государство и православная церковь. Идея симфонии властей. Одним из важнейших наследий Византийской империи, безусловно, является идея симфонии властей, соподчиненности и сослужения государства и церкви.

В симфоническом союзе церковь и государство помогают друг другу в лучшем исполнении своих служений в мире, а также взаимоподчиняются друг другу, оставаясь одновременно самостоятельными учреждениями. «Государству требуется помощь со стороны церкви но делам духовным, ради той нравственной силы, которою можно удержать в подданных любовь и стремление к добру, а представителям церкви требуется помощь государства и государственных законов ради большей свободы и облегчения в распространении между людьми христианских понятий о благе и правде. Церковь призывает Божие благословение на представителя государственной власти и молится “о державе, победе, пребывании, мире, здравии и спасении его… наипаче поспешити и пособити ему во всех и покорите под нози его всякого врага и супостата” (См. великую ектению на литургии). Государство с своей стороны защищает интересы церкви и содействует свободному распространению се нравственного влияния на общество, чтобы, благодаря этому, жизнь народов была счастливою»^{15}.

Говоря о православном государстве, об идее православной империи, необходимо определить его отличие от простого светского государства. Это отличие заключается прежде всего в признании священных прав церкви, включение канонических правил в законодательство государства наравне с чисто светскими законами, дух которых должен соответствовать духу церковных канонов. Так, например, Святые Отцы Карфагенского Собора в 104-м (93) каноне записали: «Царскому человеколюбию предлежит попещися, чтобы Кафолическая Церковь, благочестною утробою Христу их родившая, и крепостью веры воспитавшая, была ограждена их промышленисм; дабы в благочестивые их времена, дерзновенные человеки не возгосподствовали над бессильным народом, посредством некоего страха, когда не могут совратити оный посредством убеждения. Ибо известно и многократно законами оглашено, что производят гнусные скопища отщепенцев. Сие многократно и повелениями самих благочестивых самодержцев осуждено было. Посему против неистовства оных отщепенцев просим дати нам божественную помощь, не необычайную и не чуждую святым писаниям. Ибо апостол Павел, как показано в истинных деяниях апостольских, соумышление людей безчинных препобедил воинскою помощию. Итак, мы просим о том, да неукоснительно подастся охранение кафолическим чинам церквей к каждом граде и разных местах прилежащих к каждому владению…»

Такое понимание православной симфонии властей на протяжении веков истории православия многократно подтверждено и в государственных узаконениях, и церковных канонах.

Так, византийский император Юстиниан в 530 году издал закон, по которому все каноны признавались одновременно и законами государства (подтверждены новеллами 542 и 545 it.).

В Шестой новелле св. императора Юстиниана читаем об этом следующее: «Величайшие блага, дарованные людям высшею благостью Божией, суть священство и царство, из которых первое (священство, церковная власть) заботится о божественных делах, а второе (царство, государственная власть) руководит и заботится о человеческих делах, а оба, исходя из одного и того же источника, составляют украшение человеческой жизни. Поэтому ничто не лежит так на сердце царей, как честь священнослужителей, которые со своей стороны служат им, молясь непрестанно за них Богу. И если священство будет во всем благоустроено и угодно Богу, а государственная власть будет по правде управлять вверенным ей государством, то будет полное согласие между ними во всем, что служит на пользу и благо человеческого рода. Потому мы прилагаем величайшее старание к охранению истинных догматов Божиих и чести священства, надеясь получить чрез это великие блага от Бога и крепко держать те, которые имеем».

В «Эпанагоге», сборнике императорских законов (между 879— 886 гг.), идеал церковно-государственного союза был определен так: 4 Император есть законное начальство, благо всех подданных, которых награждает и наказывает без пристрастия. Его задача делать добро. Он должен приводить в действие все предписания Св. Писания, постановления семи вселенских соборов и гражданские законы. В православии, именно в правом веровании во Святую Троицу и в ревности по вере, император должен отличаться перед всеми. В издании законов он должен обращать внимание на существующие обычаи, но никакой обычай, противоречащий канонам, не должен иметь значения. Патриарх есть живой образ Христа, обязанный и словом и делом представлять истину. Его призвание состоит в заботе о спасении душ тех, которые ему вверены. Ему принадлежит право учительства и безбоязненная защита истины и веры пред императором. Император и патриарх, мирская власть и священство относятся между собою, как тело и душа, необходимы для государственного устройства точно так же, как тело и душа в живом человеке. В связи и согласии их состоит благоденствие государства».

Благочестивые императоры Феодосии II и Валентиниан III писали епископам Александрийской церкви, во главе со св. Кириллом Александрийским: «Состояние нашего государства зависит от благочестия, так как между ними много общего и родственного. Они поддерживают одно другое и преуспевают одно преуспеянием другого, так что истинная вера светит правдою, а государство процветает, когда соединяет в себе и то, и другое. И мы, как государи, поставленные Богом быть защитниками благочестия и счастья наших подданных, всегда стараемся сохранить связь между ними нераздельною, служа Промыслу Божию и людям, именно мы служим Промыслу, когда заботимся о преуспеянии государства и, предавшись всецело попечению о подданных, направляем их к благочестивой вере и жизни, достойной верующих, и прилагаем должное старание о том и другом. Ибо невозможно, чтобы тот, кто заботится об одном (государстве), не думал также и о другом (церкви)»^{16}.

В актах VII Вселенского Собора снова звучит идея симфонизации власти: «Священник есть освящение и укрепление императорской власти, а императорская власть посредством справедливых законов управляет земным».

Правило VI Вселенского Собора: «Никому из мирян да не будет позволено входити внутрь священного алтаря: но по древнейшему преданию отнюдь не возбраняется сие достоинству царскому, когда восхощет принести дары Творцу»^{17}.

Глубокие взаимоотношения церкви и государства для христианства — предмет совершенно традиционный. Еще в Ветхом Завете, предвидя судьбы новозаветной церкви, о ней говорится, что «будут царие кормители твои и княгини их кормилицы твои» (Ис. 49,23).

Евангелия повествуют о том, что Христос использовал физическую силу для ограждения Веры, когда изгонял бичом торгующих из храма (Мф. XXI, 12. Лук. XIX, 43).

Первым прямым прибеганием православной церкви к власти государства можно считать обращение апостола Павла к дамасскому тысяченачальнику. Апостол попросил помощи и защиты от преследовавших его сторонников иудейского синедриона, искавших его смерти (Деян. XXIII, 12).

Дальнейшая история церкви, даже в период гонений, содержит множество свидетельств просьб церкви к государству о защите се прав. Так, при царствовании языческого императора Аврелиана церковь просила его помочь в реализации исполнения соборного приговора над еретиком Павлом Самосатским, который не хотел оставлять епископской кафедры и епископского дома. Император внял просьбе и вооруженной силой выгнал еретика. Это очень характерный пример, который безусловно может быть применяем и сегодня. Церковь и сегодня может просить государство помогать в обуздании своих раскольников и еретиков, не подчиняющихся церковным увещеваниям…

После того как императоры приняли православие и стали членами церкви, ее охранение стало почитаться императорами своей важнейшей обязанностью.

Так, святой равноапостольный Константин говорил в своей речи на Никейском Вселенском Соборе: «Беспокойства и нестроения в церкви для меня гораздо важнее всякой другой заботы; не столько внешние дела государства озабочивают меня, сколько дела церковные. Я почитаю моим священным долгом охранять в народе, составляющем церковь православную, единство веры, духа, общение и согласное исполнение обязанностей» и утверждал, что «внутреннее смятение в церкви Божией, по моему мнению, страшнее и тягостнее всякой войны и битвы: это меня печалит более, чем внешние брани»^{18}.

Церковь же со своей стороны во многих своих канонах одобряет прошения но разным церковным вопросам к императорской власти. Правила Карфагенского Собора говорят об этом следующее: «Подобает просити благочестивейших царей да повелят совсем искоренить остатки идолов во всей Африке; подобает просити и о сем: до повелят воспретите от языческого заблуждения привнесенные пиршества и в городах и селах; подобает просити и о сем: да воспретится представление позорищных игр в день воскресный и в прочие светлые дни христианские веры; подобает просити и о сем: аще кто восхощет от некоего игралищного упраждения приступити к благодати христианства, и пребывати свободным от оных нечистот: то да не будет позволено никому склоняти или принуждати нечистот: то да не будет никому склоняти или принуждати такового паки к тем же занятиям; заблагорассуждено такожде просити от славнейших царей, да истребляются всяким образом остатки идолопоклонства не токмо в изваяниях, но и в каких-либо местах или рощах, или древах; рассуждено и сие: да просят посылаемые от честного собора местоблюстители православных царей о всем, что усмотрят полезным противу донатистов и еллинов и суеверий их» (Карфагенского Собора правила 69, 71, 72, 74, 95).

I Вселенский Собор, собранный по поводу осуждения арианства в Никее, отписал императору Константину: «Повели, Государь, чтобы он, оставив свое заблуждение, не восставал против учения апостольского; или — если останется упорным в своем нечестивом мнении, изгони его из общества православной церкви, да не колеблет он более веры душ слабых своими нечестивыми мнениями!»^{19}

В таком же духе просят Святые Отцы III Вселенского Собора в Ефессе императоров Феодосия и Валентиниана об искоренении ереси Нестория: «Умоляем ваше величество, повелите истребить в церквах все его учение и книги его, где какие найдутся, предать огню, так как он посредством них старается уничтожить благодать Бога из любви к нам сделавшегося человеком, считая то не человеколюбием, но унижением божества… если кто презрит ваши распоряжения да устрашится таковый гнева вашего величества»^{20}.

Пана Лев Великий писал императору Льву: «Царская власть сообщена тебе не только для управления миром, но особенно для охранения церкви, чтобы ты, обуздав некоторые дерзости, и добрые постановления защитил и истинный мир восстановил там, где было возмущение»^{21}.

Подобное мнение высказывал и папа Григорий Великий в обращении к императору Маврикию: «На то дана Богом благочестию царей власть над всеми людьми, чтобы стремящиеся к добру имели помощь, чтобы шире отверзался путь на небеса, чтобы земное царство служило небесному».

«Когда отцы церкви, — писал профессор Казанской духовной академии Ф.Л. Курганов, — обращались к императорам с просьбою об утверждении их вероисповедных постановлений и об охранении чистоты веры от неправомыслия еретиков, и императоры давали санкцию их определениям; то и те и другие поступали так вовсе не из сознания того, что истина Божия и связанное с нею истинное богопочтение, рассматриваемые сами по себе без отношения к человеческому роду, имели нужду в санкции и поддержке императорского авторитета: в этом отношении как отцы церкви, так и императоры одинаково были убеждены, что истина в себе самой заключает основу для своего бытия; что бытие ее вечно, как вечен сам Бог, и что скорее небо и земля мимо идут, чем словеса Господни. Идея необходимости утверждения и охранения чистоты веры императорским авторитетом вытекала из идеи устроения временного и вечного благополучия человеческого рода, из того, каким образом образовать временное счастье людей и дать им возможность достигнуть вечного блаженства, как воспитать и возрастить в людях все, что в них есть хорошего и доброго, и, наоборот, подавить в них все зверское и порочное. С этой стороны необходимость императорского авторитета в деле охранения веры сознавалась всеми»^{22}.

Византийские императоры держались правила «приспособляться ко всем (своим подданным) и, подобно врачу, подавать каждому потребное для его спасения, так, чтобы спасительное учение славилось у всех и по всему»^{23}.

Конечно, история знает и еретиков императоров, и незаконные их действия, подрывавшие православие, но покровительствовали ереси они не по злому умыслу, а по убеждению, что они поддерживают православие. В период борьбы за точность и торжество православия византийские императоры, так же как и другие миряне, ошибались, но в них почти всегда было видно стремление защитить истинную веру Христову. «Императоры, несмотря на все свои ошибки, которым они, как люди, подвергались, оказали великое и благотворное влияние как на уяснение Христова учения в среде своих подданных, так и на проявление его вовне, в жизни общественной и частной: их авторитет, простирающийся на всех подданных и почитаемый ими священным… силен и действенен был в том отношении, чтобы заставить очнуться если не всех, то большую часть своих подданных, прийти в себя и посмотреть, что в их желаниях правильного и законного и что покоится на возбуждении страстей, — силен и действенен был в устранении самолюбия и других мелких личных страстей между иерархами и тем самым в сохранении мира и единства церкви. В этом отношении отцы церкви справедливо усвояют авторитету императоров великое значение для церкви, называя их утвердителями православия, охранителями веры и т.п., и нужно иметь крайнее пристрастие, чтобы считать заслуживающим порицания все, к чему так или иначе прикосновенен императорский авторитет»^{24}.

Значение Византии для понимания Русской империи. Для нас, русских, наследие христианского Нового Рима (Византии) несравненно более значимо, нежели наследие языческого Древнего Рима. Византийская история явилась как бы введением в историю России, выработала те религиозные и государственные основы, которые в русской истории были реализованы вновь как православный идеал жизни, но уже на особенной, русской почве. «Наше русское прошлое, — писал знаменитый византинист Ю.Л. Кулаковский, — связало нас нерасторжимыми узами с Византией, и на этой основе определилось наше русское национальное самосознание»^{25}.

Существование православной Византийской империи помогает понять, что Россия — не одинокий сфинкс в истории, не «историческое недоразумение» (как говорили и говорят до сих пор либеральные западники и всевозможные русофобы). При всей самобытности нашей истории мы являемся продолжателями великой исторической традиции в православном мире. Такой взгляд на Россию никогда не был чужд и честным ученым Запада. Так, немец Гельцер в «Очерке византийской императорской истории» писал: «Русский царь сочетался браком с царевной из дома Палеологов; венец Константина Мономаха был возложен в Кремле на самодержца всея Руси. Русское государство представляет собою действительное продолжение Византийской империи. И если св. София будет когда-либо возвращена истинной вере, если Малая Азия будет когда-либо вырвана из рук отвратительно хозяйничающих там турок, то это может быть сделано только русским царем… Константинопольским императором может стать только защитник православной веры, русский царь, поскольку он серьезно проникнется великими обязанностями, связанными с этой задачей». Эти слова были написаны Гельцером во время борьбы Германии за господство в Европе, перед Первой мировой войной… Все последнее десятилетие было отдано нашими современными учеными, историками, публицистами и издателями традиционно-консервативного направления выявлению масштаба нашей самобытности — «русской идее», «русскому самосознанию», «русскому опыту». Сегодня же, как представляется, возникает новое движение «вглубь» — «но вертикали», которое дает особенному духу русской истории прочный и мощный фундамент. Будучи частями общей истории православного мира, Византия и Россия являются следующими друг за другом эпохами в истории этого мира. Православный мир, как говорил знаменитый филолог-славист, академик Ламанский, есть мир «Срединный» — самобытный и непереходящий ни в латино-протестантский Запад, ни в мусульмано-буддийский Восток. Именно поэтому византийская история во многом является «введением» в русскую; именно поэтому главнейшие русские идеалы Веры и Государственности корнями уходят во времена Византии, предшествующей России и передавшей ей тяжелый крест империи.

Чтобы понять всю тяжесть креста власти византийских василевсов, можно указать на биографии самих императоров. По исследованию Сабатье получается, что из 109 византийских императоров — от Аркадия до Константина XI Палсолога — 20 погибли насильственной смертью (умерщвленные своими врагами), 18 претерпели различные мучения (вроде ослепления, лишения кисти руки и т.д.)| 3 погибли голодною смертью, 1 был поражен молнией, 1 умер от раны, нанесенной отравленной стрелой, 2 умерло, лишившись рассудка, 3 были убиты на поле брани, 1 попал в плен, 12 погибло в темнице или в монастыре, и только 12 отреклись от престола и ушли в монастырь добровольно, а 34 императора умерли на своем ложе от старости или болезней^{26}.