Тайны русской империи

IV.1. «ВСЕРОССИЙСКОЕ ВЗБАЛТЫВАНИЕ». РЕВОЛЮЦИЯ И ИМПЕРИЯ

«Революция взвесила все земное, и оно оказалось легким». «Как странно! — писал один русский консерватор, оставшийся в советской России. — Благодаря революции мы приобрели родину. Мы стали крепки земле, крепостные России… Теперь нам не замешаться в европейской толпе, мы везде русские, везде на особом положении… Материальная обеспеченность отрывает от земли, и не все ли равно, где жить, когда мы имели в России источник средств существования. Но, когда Россия перестала являться источником, тогда мы все попадали на нее и почувствовали ее неодолимое притяжение. Когда мы были чем-то, Россия могла быть для нас ничем; когда мы стали ничем, Россия стала всем»^{281}.

Социальная идея революции в 1917 году смогла победить государственную идею империи. Слом революцией имперского мира России на долгие годы поставил перед всеми мыслящими русскими людьми гигантскую по своим размерам проблему осмысления этого исторического факта.

Революция стала тем событием, перед осознанием которого пасовали и продолжают пасовать очень многие умы, стараясь всевозможными интеллектуальными вывертами сгладить грандиозность произошедшего обвала русской жизни и попытаться хоть как-то «вплести» революцию в историческую канву русского существования. «Интеллектуальная трусость» и псевдомиротворчество двигало прежних и нынешних комментаторов исторического процесса в России к «естественному» введению революции в поры русской истории. Глобальность революции многие из них хотят свести лишь к простому акту смены власти в февральские дни 1917 года; революция преподносится лишь как этап эволюции русской истории. Современные ученые испытывают глубокую робость перед метафизической значимостью такого события, как революция, поскольку оно вызывает необходимость выяснения смысла истории вообще и в отношении к России в частности.

Несмотря на то что наша Февральская революция (а именно ее только и можно вполне назвать революцией) как акт захвата власти в государстве свершилась более восьмидесяти лет назад, период, ею открытый, в нашей истории не завершен до сих пор. Революция как идея не замещена в сознании нашего общества идеей столь же значимой.

Необходимо различать революцию в узком смысле слова — как акт захвата власти — и революцию как идею социального переустройства в широком понимании. Революция — не просто разрушительное и кровавое событие в человеческой истории, революция — это прежде всего идея радикального социального переустройства мира. Совершенно не случайно до сих пор демократы нового и новейшего времени клянутся в верности «идеалам Великой французской революции» или «идеалам великого Октября», несмотря на то что эти революционные акты свершились соответственно более двухсот восьмидесяти лет назад. Для них эти идеалы вечны, как и сама идея революции.

Сводить революцию только к непосредственному кульминационно-революционному акту захвата власти значит упрощать и сужать ее значение. Революция не только действие, но и великая по мощи воздействия идея; идея радикального переустройства мира по глубоко субъективным психологическим посылкам. В своем радикальном порыве против реальной действительности идея революции перманентна, то есть не имеет остановки. Революция как идейный призыв к разрушению действительности во имя утопического «социального рая» — всегда возможное действие, и потому революция не имеет конца. Каждый новый человек, решающийся на революционную перестройку мира, будет стремиться к своему субъективному революционному проекту. Здесь нет конца для ломки настоящего во имя очередного «светлого будущего», точнее, нет удовлетворения от любого уже реализованного плана. Стремление к утопическому революционному идеалу абсолютного земного счастья имеет ровно столько путей действия, сколько человек участвует в революции. Каждому видится свое. Отсюда бессчетное количество либеральных, социалистических, анархических и т.п. проектов или путей к этому «социальному счастью», каждый из которых не устраивает абсолютное большинство революционеров, придерживающихся других проектов. Последствие возможной временной победы одного революционного проекта над другими — страшная резня Внутри революционного движения в целом.

Любовь революции к ломке, свержению, осквернению, убийству, насилию и т.п. «утилизационным» действиям наводит на размышление, смысл которого блестяще сформулировал русский консерватор Н.В. Болдырев (1882—1929): «Революция всегда не начало нового, а конец старого, его рассыпающаяся дряхлость; революция есть реактив разложения»^{282}.

Революция в России была концом «освободительных» мечтаний. Воплотившись в кровь и плоть большевизма, она уничтожила множество интеллигентских идолов — гуманизм, парламентаризм, демократию, — которым поклонялись безусловно и абсолютно. Революция показала дряхлость и нежизнеспособность всех этих «прекраснодушных» фетишей и принесла смерть огромному большинству «жрецов» этого культа — интеллигенции. «Бог» (революция) интеллигентского культа «освобождения России» оказался бесконечно кровожаднее, чем ожидали адепты «социальной религиозности», и своим беспощадным ликом он повернулся прежде всего к интеллигенции, более всего взывавшей к его пришествию…

Глубочайшая вера революционного сознания в реальность своего социального идеала способна фанатически беспощадно разрушать историческую действительность. Но историческая действительность не ломается в несколько дней, когда идет собственно смена власти, иначе кровавый революционный террор и дальнейшие революционные «преобразования» были бы не нужны или же ограничивались лишь несколькими днями захвата власти в обществе. Общество, у которого революционерами отнята власть, еще не находится под контролем революционной группировки; взятие власти — это лишь один из первых выигранных революционерами этапов сражения с обществом.

Историческая действительность начинает разрушаться задолго до захвата власти и продолжает разрушаться еще долгое время после. Захват власти разрушает, быть может, какую-то наиболее важную, ключевую точку обороны, после овладения которой сопротивление революционерам отнюдь не прекращается, а гражданское сражение принимает как раз еще более кровавый вид — вид избиения побежденных, но не сдавшихся…

Сущность революции — разрушение данной исторической действительности, и единственно возможное ее полное или относительное оправдание, ее большая или малая правда может заключаться только в совершенной или же частичной негодности старого строя.

«Отрицание, — писал Л.А. Тихомиров о революционном сознании, — как правило, поражает именно несоответствием между действительными недостатками данного строя и беспощадной суровостью произносимого над ним приговора»^{283}.

Абсолютность отрицания и неадекватность его действительному положению вещей в исторической реальности происходит из-за глубоко извращенного представления социальной проблематики в революционном сознании, переносящей в социальную сферу сугубо религиозно-психологические установки. Поэтому требования любой революции к социальной области чрезвычайно завышены и совершенно не поддаются реализации в конкретной жизненной ситуации. Идеи «земного рая», «светлого будущего», «общества социальной справедливости» и тому подобные утопии всеблаженства принципиально неосуществимы в земной действительности, но революционизм не способен согласиться на что-либо меньшее или что-либо менее совершенное, так как верит в социальное переустройство мира и возможность достижения социального идеала абсолютно так же, как верит в загробное блаженство верующий человек. Ни тот, ни другой тип миросозерцания не понимает принципа «икономии» в своих областях.

«Социальная религиозность» революционного сознания принципиально бесплодна в положительном строительстве. Она готова лишь к разрушению действительного мира, неспособного воплотить революционные идеалы, а значит, становящегося из-за этой неспособности все более ненавистным. По поводу социального мистицизма революционной идеи очень точно заметил тот же Л.А. Тихомиров. «Люди могут делать, — писал он, — сколько им угодно революций, могут рубить миллионы голов, но они так же бессильны выйти из социальной неизбежности, как из-под действия законов тяжести»^{284}.

Основную опасность для любого общества представляет «революционное состояние современной личности», возомнившей себя автономной от Создателя и все более покушающейся заместить собою Творца.

Правда большевистской России и правда имперской России. Перед революцией духовные и государственные основы России были, по глубокому замечанию Н.В. Болдырева, «затянуты жиром благополучил» — благополучия прежде всего слоя интеллигентного, не в последней степени из-за этого потерявшего ощущение национальных основ. Это духовное «ожирение», особое «нечувствование Отечества» (выражение Л.А. Тихомирова) при материальном благополучии и образовательной раскалке (в противоположность закалке) национального ума способствовало революционным устремлениям образованных и полуобразованных масс интеллигенции. По-видимому, «ожирение» и ослабление ощущения русских основ достигли столь глубокой стадии, что революция, при всей своей лжи и крови, могла нести в начале XX столетия в себе и крупицы правды. Быть может, эти крупицы правды в революции заключались в насильственном «оголении» основ, в уничтожении жировых отложений, ставших средостением между жизнедеятельными основами и нацией.

«Наше время прекрасно, — парадоксально заявлял Н.В. Болдырев, — и величественно тем, что теперь уже начала не могут быть забыты. Самые глубокие и скрытые начала вдруг оказались на виду у всех, и всем ясно: жизнь определяется тем, что мы кладем в основу, и должен быть сделан выбор этих начал. Правда революции в том, что она показала реальное значение принципов жизни»^{285}.

Революция показала, что такое массы, в которых укрепились идеи гуманизма, идеи самодостаточности и самозначимости человека как главной ценности в мире. Безбожная автономность от Творца уничтожила личность как деятельную фигуру исторической действительности и вывела на историческую арену безликую, недовольную и горделивую массу, способную лишь к разрушению.

Обнищание, обесценивание и упрощение жизни уничтожили все возможные «жировые отложения» старого времени и «оголили» те основы, прежде всего религиозные, которыми русский человек жил многие сотни лет. Еще больший эффект этому «оголению» придало одновременное поругание революцией этих основ. «Живая часть России увидела на позорище свои святыни и уже, видимо, навсегда перед ними преклонилась»^{286}.

Церковь испытала гонения, сравнимые лишь со временами гонений первых веков христианства, сонм православных мучеников пополнился тысячами и тысячами новых убиенных за веру. Имперская государственность была полностью разрушена — большевистская идея федерального союза, искусственно разделившая единую Россию, стала поруганием всех многовековых стараний русских поколений, собиравших воедино земли Российской империи. Монархическая идея через мученическую кровь царской семьи навсегда получила ореол особости и священности в памяти людской. Русские, как нация, испытали все возможные унижения национальной и личной гордости, став реально подопытными образцами в великой «лаборатории» штаба мировой революции. Семья, жизненные призвания мужчины и женщины, воспитание детей — все было извращено революцией и поставлено под контроль большевистской власти.

Для воплощения зла революции, для акта разрушения необходима святыня, нужна традиция. И порою необходимо покушение на разорение святыни, чтобы дремлющее добро в людях, покрытое теплохладным слоем безразличия, «ожирением», от потрясения вышло на поверхность и вновь стало руководящим в жизни человека. Правда революции в том, что она была одним из бичей Божиих на ленивых, «ожиревших» от благополучия, «нечувствительных» к своим святыням.

Революция соскабливает с нации «жир» теплохладности, и чем больший слой этого духовного псевдоблагополучия накапливается на теле нации, тем более кровавое сдирание его происходит в исторической действительности.

Стремление к упрощению, овладевающее торжествующим большинством в революции, «как это ни странно, — пишет Н.В. Болдырев, — легкий и приятный процесс, сопровождающийся чувством бодрости и веселья. Освобождаясь от сверхличного и от служебного положения ему, я получаю вдруг возможность свободной и беспечной жизни за счет капитала, накопленного тяжким трудом сверхличного служения. Это приятное головокружение растратчика, который перестает копить и предается сладостному потреблению благ — до тех пор, конечно, пока этих благ хватит»^{287}.

Революция — бунт против призвания человека служить сверхличному, распад единого целого на сумму индивидуальностей в массе. Революция — освобождение от традиции, растрата накопленного богатства поколений, следовавших традиции: «Целое превратилось в сумму, но сумма не равна целому».

Переход смысла истории и жизни на личность принижает все сверхличные основы — Творца, церковь, государя, государство, нацию, семью — и уничтожает вообще смысл за пределами человеческого тела и его насыщения. Это такой ущербный «смысл», что в реальности он стремится в небытие, стремится к еще большему распаду, атомизации. Усечение смысла до размера индивида уничтожает и самого индивида. «Революция рассеяла мираж гуманизма, — с глубокой радостью пишет Н.В. Болдырев, — и стало совершенно ясно, что человек сам по себе не имеет никакой ценности и никакого интереса»^{288}.

В этом смысле уничтожение революцией большей части нашей старой «освободительной» интеллигенции, бывшей в свою очередь интеллектуальными дрожжами, на которых «подошла» революция, стало определенным этапом в отходе от революционного пути — бродильных элементов становилось гораздо меньше…

Революция удивительным образом явилась не началом нового, а именно концом старого: «Революция взвесила все земное, и оно оказалось легким». Революция несколько раз «взвешивала» русское общество на неких апокалиптических весах — и в 1825, и в 1881, и в 1905 годах, и всякий раз стрелка на весах показывала достаточное (критически достаточное) наличие духовного содержания в русских людях, не позволявшее революции сместить чашу весов в свою сторону. Лишь в 1917 году, вновь «взвесив» все земное в России, революция впервые нашла его столь легким, чтобы перевесить и стать исторической действительностью для России на долгие годы.

Духовная праздность культуры Серебряного века сыграла в этом процессе далеко не последнюю роль. По сути, она стала революцией в культуре, то есть была концом великой культуры XIX столетия.

В культурном мире России XIX столетия наиболее популярными были идеи деизма, рационализма, позитивизма и материализма. К концу XIX — началу XX века неожиданно для многих произошел «духовный переворот» — на русское общество хлынул поток всевозможной языческой мистики в виде спиритических, оккультных, теософских, буддистских, индуистских и прочих учений (Аллана Кардека, Блаватской, Папюса, Штейнера и местных их адептов).

Эти новые «духовные» веяния во многом становятся «духами времени» рубежа веков, теми духами, которыми наполнена культура Серебряного века — со всевозможными фантазиями Андрея Белого, спиритуалистическими сеансами в салонах Мережковского и Гиппиус, «дианисизмами» Георгия Иванова, тангистами[47]и т.д. и т.п.

В одной из своих статей молодой русский философ Д.В. Болдырев (1885—1920) очень удачно определил состояние человека этой культуры: тело его, «как на радениях, бьется в конвульсиях», «язык раздражается глоссолалиями, а глаза уходят в видения»^{289}.

В этом полуобморочном, полубессознательном, фантазийно-возбужденном, материально благополучном и духовно-сонном состоянии находилось русское интеллигентное общество в преддверии «всероссийского взбалтывания».

Особую роль в подготовлении общества к принятию революции сыграла дореволюционная школа, о чем также много говорил Дмитрий Болдырев: «По выражению апостола — “живой камень” (церковь. — М.С.), своего рода конденсатор жизни, вокруг которого, в сущности, не смолкая происходит как бы тихая буря. Все легкое и сухое не может приблизиться к этой буре. Для этого оно прежде всего должно потяжелеть. В противном случае оно обречено носиться по кругу, подобно теням Дантова ада. «Идеализм» — таково имя этого круга, в котором столько лет мучаются души русских интеллигентов. Кто подготовил им этот печальный удел? На это можно ответить одним словом: школа»^{290}.

Именно старая школа, пропитанная идеологией «освободительного движения», старалась заложить в своих выпускниках принципы вненационалыюсти, внеконфессионалыюсти, внегосударственности — из чего выросла особая космополитическая воронья стая — российская революционная интеллигенция.

Ожидание революции в начале XX века действительно более не с чем сравнить, как только с ожиданием Второго Пришествия, когда свыше будет произнесено «Се, творю все новое». Ожидание этого «нового» в революции до того фантастично и до того фанатично, что одна психологическая сила этого ожидания приближала пришествие революции в Россию лучше, чем все митинги и забастовки вместе взятые.

«Конечно, — писал Л.А. Тихомиров, — история наполнена множеством восстаний и переворотов, более или менее внезапных, но это были, так сказать, военные столкновения враждующих партий, где восставшие захватывали для себя место низвергнутых, без дальнейшего превращения революции в систему реформы. Идея революции, быстрого переворота всего мира, имела место лишь в христианском учении о конце мира… процесс порождения революционной идеи из христианства… начал совершаться с отбросом религиозного мировоззрения при сохранении христианской психики»^{291}.

Люди в таком болезненном состоянии духа — состоянии одержимости социальным разрушением — были готовы принять революцию как нечто прекрасное, чудесное, приносящее избавление от всех земных тягот и горестей. К революции не относились как к радикальной социальной реформе, в ней хотели видеть всеобъемлющую реформацию всех сторон земной жизни, или, иначе говоря, установления на земле материалистического подобия Царствия Небесного, райского благополучия.

Когда же революция материализовалась в теле — в образе большевиков — со своей партией, цареубийством, карательной Чека, диктатурой пролетариата, продармиями, расстрелами, заложниками, красным террором, экспроприациями, гражданской войной, брестским мирным предательством, святотатством, гонениями, массовым хамством, классовой враждой и т.д., — нация невольно в ужасе осенила себя крестным знамением, — и все «светлые одежды», видевшиеся или воображавшиеся на образе революции, испарились как бесовский мираж, как наваждение.

В сложившейся исторической реальности осталась неизбежная дилемма выбора — либо покориться перед материальной силой революции (покориться партии), либо вернуться в церковь — последнее прибежище, оставшееся от старого христианского мира империи. Выбор стоял между новой верой в большевистскую партию Ленина или старой верой в Церковь Христову. Революция упростила этот выбор, сократив его до двух реальных сил в обществе — партии и церкви.

Безликая масса, рожденная революцией, пошла громить внешние проявления церкви — церковные здания, имущество и т.д., остальные же не покорившиеся «большевистскому зверю» восприняли церковь глубоко в свои сердца, семьи, квартиры, немногие оставшиеся открытыми храмы, где она пережила многочисленные волны гонений и мученичества от воинствующего атеизма.

Размах атеистического и богоборческого святотатства в России не имел подобных аналогов в цивилизованной Европе, несмотря на то что и там были многочисленные революции. Вопросом об особом феномене радикального безбожия в России после революции задавался и Н.В. Болдырев. «Но чем же объяснить, — вопрошал он, — что именно Россия оказалась носительницей самой гнусной из всех революций? Высота взлета волны равна глубине ее падения. И чем чище и выше была святыня России, тем больше привлекала она к себе нечистую и низкую силу… ведь для того, чтобы святотатство достигло таких, как у нас, размеров, нужно, чтобы святыня, на которую посягают, была не меньшей, чем у нас, святости. Для того чтобы надругаться над мощами и чудотворными иконами, надо прежде всего иметь и то, и другое. Благопристойные немцы и англичане гарантированы от гнусного святотатства за полным неимением предметов святотатства. В Риме они есть, но там их нельзя так профанировать, как у нас, потому что римская церковь сама их несколько профанирует, постоянно погружаясь в дрязги мира и овладевая ими не посредством строжайшей аскезы, а путем обмирщения себя и постоянного компромисса с миром»^{292}.

Политические убеждения Николая Васильевича были ярко выраженным исповеданием империализма. Он видел восходящее солнце вечной православной империи сквозь временный туман большевистской России. «Империализм есть великий и ответственный долг подлинной и великой культуры», — утверждал Николай Васильевич. Идеалом православной России для него была универсальная и империалистическая держава.

Первая мировая и революция, защита Отечества от внешних врагов и разрушение его внутренней смутой духовно отрезвило многих русских интеллигентов предвоенного поколения (представителями этого поколения, наряду с братьями Болдыревыми, могут быть названы и Иван Ильин, и Иван Солоневич, и Николай Захаров, и Антон Керсновский, Михаил Зызыкин и некоторые другие), обратив их внимание на основы русского государства, на имперскую сущность России. Это «привенчивание» лучшей части нашей в целом блудной интеллигенции к Родине и нации, это «открытие» ими для себя имперской красоты в русской государственности произошло для многих в самом начале смуты. И так как революция на самом деле является разложением «старого», а не созданием «нового» (это постулировал и сам Николай Болдырев), то провозвестниками имперского возрождения явились те немногие свидетели смуты, которые в борьбе так называемого «нового» и так называемого «старого» — выбрали всегда присутствующее — «вечное» — великодержавие Отечества.

«Теперь, — писал посреди революционной разрухи, в глухом 1928 или 1929 году Н.В. Болдырев, — великодержавность России понятна для нас как патриотический моральный постулат, как необходимый оттенок нашего сознания России. С идеей России неразрывно связан империализм России, потому что империализм означает мировое, космическое призвание государства. Великие государства не просто фрагменты мира, как средние и малые державы. Мировые империи сознают себя призванными в известный момент всемирной истории вместить весь мировой смысл. Большие проигрыши бывают у тех, кто ведет большую игру; Россия всегда была крупнейшим игроком истории»^{293}.

Это осознание «вечности» (естественно, относительной, поскольку все земное не вечно) России и ее величия во всемирной истории весьма не похоже на «традиционные» стенания российской интеллигенции XIX столетия о России как историческом недоразумении…

Н.В. Болдырев ставит очень важный и опасный для революции в России вопрос о сравнении пути войны (мировой национальной войны, называвшейся второй Отечественной) и пути революции (с кровью самой революции, Гражданской войны и последующих войн партии с различными классами нации в дальнейшие годы). Революция всегда оправдывалась у нас тем, что война якобы довела страну до полного упадка и разрушения и что только революция спасла Отечество. В реальности же смена пути войны на путь революции была проблемой духовной. Поколение, отравленное пацифизмом и либерализмом, не смогшее победоносно закончить Мировую войну, не смогшее пройти путем войны до конца, от своей духовной слабости, от желания простых и легких (как думалось) путей ввергло Россию в многолетнее и бесславное революционное насилие.

«Государство, — говорил Н.В. Болдырев, — не последняя реальность духовного мира, оно должно и может быть слугой высшего начала и заимствовать от этого начала чистейший блеск и ослепительную славу… Война должна быть и может быть крестом отдельной жизни, а поднять крест и найти смысл — одно и то же. Крест войны оказался непосилен поколению, сделавшему революцию, и оно погрузилось в тоскливое насилие, где победа не слаще и не почетнее поражения. Зато война против революции — уже опять крест, а не просто тягостная ноша, и крест, который для нас — лучшая надежда. Или крест войны — или грязь насилия; необходимость этого выбора. Исключенность всякого третьего пути — вот ясное сознание, которое возникает в нас из тьмы революции»^{294}.

Еще более резкий взгляд на борьбу с большевизмом высказывал в своих статьях брат Н.В. Болдырева — Дмитрий, бывший по своему духу настоящим христианским воином. Он был убежден в том, что «большевики… отступники от того, что составляет душу народную, то есть — они не русские в самом главном и основном. Поэтому они нам все равно что иноземцы, мало того — хуже иноземцев, так как они не только не наши, но изменили нам… Мы, борющиеся против большевиков, естественно становимся крестоносцами. Сила креста и есть наша сила, и другой силы в борьбе с большевизмом нет и не будет у нас. Крест есть наша защита от большевистской заразы, ибо мы подвержены ей только через ослабление христианского духа; крест — и наш меч против большевиков, ибо сатанинская сила рассеивается перед силой креста. Крест — наш путь; крест — наше воскресение»^{295}.

В своей борьбе с царской и самодержавной властью императоров революция, как считает Н.В. Болдырев, разрушила только один из этих властных устоев, а именно царскую власть, но не уничтожила самодержавность как властный принцип. При большевиках принцип самодержавности перешел к партии большевиков. Уничтожив принцип единоличности самодержавия, большевики не смогли уничтожить другую необходимую составляющую ее власти — самодержавность, которая стала безлична и коллективна (партийна), но зато осталась принципом.

Здесь мысль Н.В. Болдырева пересекается с размышлениями другого очень интересного консервативного писателя — профессора Василия Даниловича Каткова (1867 — после 1918). О смысле самодержавности как властного принципа В.Д. Катков писал несколько ранее, но практически в том же духе:

«Где нет личного самодержавия, самодержавия императоров, там оно сменяется идеей коллективного самодержавия, самодержавия парламентов, самодержавием организованного народа, или целого государства… При этом автократическое управление прикрывается иногда парламентарными формами… идею самодержавия лелеют даже люди, совершенно отрицательно относящиеся ко всему современному общественному и государственному строю: все они отрицают, все хотят уничтожить, кроме одного… идеи самодержавия под термином диктатуры пролетариата. В скрытом, дремлющем виде эта идея самодержавия живет в груди самого убежденного республиканца, когда сознание огромности задачи, как политического идеала, связывается у него с ясным представлением мизерности настоящих сил для осуществления идеала»^{296}.

Самодержавность власти, следовательно, — принцип общий для всякой власти, претендующей на господство или господствующей.

«Кричать “долой самодержавие”, — пишет тот же профессор В.Д. Катков, — не значит еще, чтобы нравственное сознание кричащего отвергало это начало, когда основным затаенным желанием, может быть, всей его жизни и была та самая власть, из которой и состоит самодержавие. Если бы он был совершенно чужд властолюбия, он никогда бы до этого крика и не додумался. “Долой самодержавие!” значит просто-напросто: “да здравствует самодержавие!”… но не существующее в данную минуту, а то, носителями и опорой которого желает быть кричащий…»^{297}

Все недоверие русского образованного общества к монархии, ко всяческой традиции внушила та внеконфессиональная, аполитичная, безнациональная по своему принципу либеральная дореволюционная школа. Она создала ту обстановку, при которой, по слову Дмитрия Болдырева, «русский ум, — такой здравый, простой и ясный, ныне переживает… пленение. Он верит во “всеобщее избирательное право”, в “республику”, в “равноправие”, в “народ”, в “социализм”, в “международный пролетариат”, в “интернационал”, в “Циммервальд” и в прочие суеверия. Все эти химеры, которыми обсажен наш ум, вытекают из одной главной — из мнения, что человек есть ангелоподобное существо, чистое, бесплотное, так сказать, вполне спиритическое, и поэтому не требующее ни дисциплины, ни насилия, ни принуждения. Вся наша новейшая школьная система построена на этом пагубном мнении»^{298}.

И все же Николай Васильевич Болдырев верил в возникновение новой государственной власти после отхода в небытие большевистской России; он верил в народную «жажду государственного порядка», во все века свойственную русским, в тоску по отеческой власти. Он верил вместе с Карлейлем, что у русских есть гениальный государственный талант — умение подчиняться, и в нем нет ни тени рабства, о чем любит пространно порассуждать большинство иностранцев и наших западников. Государственный дух таланта подчинения не в процессе самого подчинения, а в цели, которой оно способствует. Государственный инстинкт подсказывает русским (каждый из которых лично, в отдельности, зачастую несет в себе элемент анархический, свободолюбивый), что только при самоограничении в своем служении сверхличному государству нация в целом может быть самобытной (внутри) и свободной (вовне), а каждая в отдельности личность может обрести общественную цель и государственный идеал, неся свое служебное «тягло» и выполняя государственные обязанности. Идеалом же русского человека всегда будет полновластный царь, имеющий неограниченную власть творить добро.

Такой мощный идеал может достигаться только тогда, когда подданные верят в особое царское призвание и готовы нести большие жертвы во имя этого идеала. Иначе говоря, словами Н.В. Болдырева, «чем больше я трепещу, чем ниже я во прахе, тем выше во мне государство. Монархия — сознание обратной пропорциональности между мною и государством»^{299}.

Сопротивление революции. При всей отрицательной роли интеллигенции в революции нельзя забывать и тех, кто, принадлежа образованному слою Российской империи, положил все свои силы на противодействие этому «вселенскому погрому». Одним из противоборцев революции были правые консервативные профессора, участвовавшие в так называемом Академическом движении. Оно явилось реакцией на революционно-освободительное движение в высших учебных заведениях, вовлекавших их в несвойственную высшей школе политизацию и революционизацию за счет научного и учебного процесса. Академическое движение выдвинуло лозунг «университет для науки» и под ним стало объединять всех, не разделявших революционную истерию, бойкоты по политическим мотивам преподавателей с консервативными взглядами и стремление к автономии от государства высших учебных заведений.

Первой контрреволюционной реакцией явилась «Телеграмма 24 одесских профессоров», напечатанная 17 февраля 1905 года в газете «Новое время», ставшая ответом на воззвание основателей левого академического союза, приглашавшего профессоров и младших преподавателей принять участие в «освободительном движении», или, иначе говоря, в революционном.

В этой телеграмме впервые прозвучали слова, которые содержали в себе декларацию правого академизма. «Мы, — говорилось там, — не находим достаточно ярких и сильных слов, чтобы выразить горячий протест против вовлечения университетов, имеющих свои высокие задачи, в чуждую им сферу политической борьбы».

Тогда же правые новороссийские профессора, не желавшие примиряться с революцией, царившей в высшей школе, начали путем личных встреч и переписки со своими коллегами искать сторонников идеи академизма, желавших вырвать университеты из рук революционных партий. Первое собрание правых профессоров произошло в С.-Петербурге 5—7 апреля 1906 года в помещении Археологического института. В совещании приняли участие восемнадцать профессоров. Свою задачу совещание сформулировало в двух пунктах: «1. Необходимо стремиться к восстановлению правильного хода научно-учебного дела в России, независимо от политического настроения страны. 2. Допущение политической агитации в стенах университета и вообще в высших учебных заведениях несовместимо с их назначением и научными задачами»^{300}.

Второй съезд правых профессоров состоялся в декабре 1910 года там же, в С.-Петербурге. Среди участников этих съездов и вообще академического движения были такие именитые ученые, как академик, профессор русского языка А.С. Соболевский; академик, профессор математики Н.Я. Сонин; профессор русской истории И.П. Филевич; профессор всеобщей истории В.И. Герье; профессор всеобщей истории П.Н. Ардашев; профессор, историк-славист П.А. Кулаковский; профессор всеобщей литературы И.П. Созонович; знаменитый ориенталист, профессор монгольской словесности А.М. Позднеев; профессор зоологии А.А. Тихомиров; профессор церковного права М.А. Остроумов; профессор русского государственного права Н.О. Куплеваский; профессор международного права П.Е. Казанский; профессор права В.М. Грибовский и многие другие. Так что, говоря о правых академистах, можно констатировать, что это был цвет университетской профессуры.

Со стороны либеральной и социалистической интеллигенции обрушилась жесточайшая обструкция на тех немногих, кто между революциями 1905 и 1917 годов не испугался возвысить свой голос в защиту науки и государственности. «Не один из нас, — писал профессор П.Е. Казанский, — вычеркнул из своей жизни несколько лет ради спасения высшей школы. Не один поплатился здоровьем, преждевременной старостью»^{301}.

Многие правые академисты подвергались оскорблениям, побоям и бойкотам, а после прихода к власти большевиков немалое число их было замучено и расстреляно. «Мы (академисты. — М.C), — писал участник событий профессор П.Е. Казанский, — смотрели на Новороссийский университет как на передовую крепость русской культуры и государственности на инородческой окраине и защищали ее, не щадя себя, как могли, как умели, как защищали наши предки укрепленные твердыни на границах государства. Поймут ли когда-нибудь русские люди, какой гигантский труд пришлось положить на восстановление учебной, ученой и административной жизни нашей школы, совершенно разоренной, разгромленной и опозоренной во время освободительного движения»^{302}.

Параллельно объединению консервативных профессоров стали возникать и правые академические студенческие корпорации в разных высших учебных заведениях.

Так, в октябре 1907 года был открыт отдел Союза русского народа при Императорском С.-Петербургском университете. С этих пор делегатов на монархические съезды встречали и провожали по местам студенты в парадных мундирах и при шпагах.

В октябре 1908 года студенты Императорского С.-Петербургского университета, Горного и Политехнического институтов создали Академический союз с девизом «Наука и Отечество».

С 1908 по 1913 год были созданы 22 академические корпорации. В С.-Петербурге открылся их клуб. В С.-Петербурге, Киеве и Одессе были учреждены Общества содействия академической жизни высших учебных заведений. Председателем этих обществ состояли: жена дворцового коменданта Е.С. Дедюлина, супруга киевского генерал-губернатора Е.С. Трепова и жена одесского градоначальника Л.Д. Толмачева.

В С.-Петербурге в различные правые академические корпорации входило несколько сот студентов. Председатель корпорации Лесного института Г.И. Кушнырь-Кушнерев подсчитал, что в 1910 году столичные корпорации объединяли 468 студентов. По всей Российской империи в разных местах число правых академистов в высших учебных заведениях колебалось от 5 до 10% всего студенчества…

Тема революции безбрежна, как, впрочем, и тема борьбы с нею. Поэтому нам хочется остановиться еще лишь на одной значимой для сопротивления революции фигуре.

Монархический ригоризм имперского зубра. Николай Евгеньевич Марков (1866—1945). Очень немногие политики могут похвалиться тем, что современники и потомки связывают с его фамилией целое политическое направление, целое политическое мировоззрение. Редко кто из идейных деятелей может стать персонифицированным символом, выразителем политических «чувствований», чаяний миллионных масс своих сограждан настолько, чтобы его противники могли обращаться к нему как к олицетворению этих политических принципов. Марков 2-й стал таковым, несмотря на то что о нем не написаны биографические сочинения, не защищены научные диссертации, не оставлены многочисленные воспоминания его современников…

Он был одним из известнейших людей империи начала XX века, фамилия Марков 2-й являла собой один из ярчайших синонимов русского монархизма и особо ревностного, ригористского служения политическому принципу самодержавия. Православное прямодушие, дворянская честь и национальная мощь слились в этом человеке с удивительной степенью концентрации, которая поражала и восхищала, удивляла и страшила его современников, как союзников, так и противников.

Фамилия этого человека стала отображать охранительный принцип как таковой. Марковец — таким именем награждали всякого человека, взгляды которого хотели определить как крайнюю ортодоксальность во взглядах и фанатичную неутомимость в отстаивании традиционных устоев имперского русского государства.

Николай Евгеньевич Марков был многолетним символом сопротивления революции, так называемому освободительному движению, как в России, так и в послереволюционной эмиграции.

Он был высок, массивен, красив, лицом и особенно взглядом похож на Петра I, и об удивительной схожести Маркова Н.Е. с первым русским императором говорили многие видевшие и слышавшие его громогласные речи. Знаменитый русский публицист Михаил Осипович Меньшиков (1859—1918) считал его лучшим оратором Государственной Думы. На его выступления в Государственной Думе ходили как на грандиозные политические события. Его речи были полны красивых образов, тонких сравнений, блестящих проникновений в суть обсуждавшихся проблем, его политические выпады всегда отличались острым сарказмом, что завлекало не только нейтральных слушателей, но даже и политических противников, не раз аплодировавших и кричавших ему: «Браво, Марков!»

При этом он не был тонким государствоведом, любящим дотошно разбирать мелкие частности законодательства, или глубокомысленным философом, могущим часами говорить об отвлеченных понятиях «субъективного» или «объективного».

Он любил Родину «не как государствовед, а как государстволюб» и был в Государственной Думе законодателем, для которого писаный закон никогда не являлся абсолютной аксиомой бытия, должной сохраняться даже ценою разрушения всего русского мира. Высшим смыслом его политической деятельности была целесообразность той или иной меры для поддержания положительных начал жизни русской нации и могущества имперской государственности…

«Дикость», «бездарность» и «мракобесие» лидеров правых дореволюционных партий и союзов является не подвергаемым критике убеждением в сознании людей, принявших на веру «исторические истины», писанные либеральными и коммунистическими исследователями политической истории XX столетия. Порой, при чтении столь глубоко партийно-пристрастных историков и политиков, начинает казаться, что, говоря о правых, они описывают мир зоологии, мир животных, не способных ни на благовоспитанное поведение, ни на научное или просто логическое мышление; порой правым отказывают вообще в общечеловеческом отношении, считая их за не имеющих человеческого образа, за нелюдей.

А между тем в реальной исторической действительности правые не были замешаны ни в терроре, ни в кровавых массовых расстрелах, ни в подрыве государственной власти, ни в измене, ни в получении денег от иностранных правительств и инородных сообществ для достижения своих политических целей, в чем активно участвовали все их политические противники, начиная с октябристов и кадетов и кончая социал-демократами и эсерами. На самом деле «союзники» были теми преданными верноподданными своего государя и добропорядочными гражданами Российской империи, которые с первыми годами XX столетия вдруг ощутили страшную опасность надвигающейся революции, краха всего того образа жизни, которым они жили, разрушения всего того, что было для них свято, значимо, дорого; они были самыми чуткими охранителями тысячелетней традиции православной цивилизации, святыни которой посягала поругать революционная интеллигенции и всевозможная инородчина.

Безусловно, подавляющее большинство правых, монархистов, союзников, черносотенцев составляли крестьяне и мещане, не являвшиеся носителями высокой светской русской культуры XIX века, что, однако, не делало из них бессознательных животных, не имевших человеческого лица. Все это были люди богобоязненные, совестливые, честные, верные Богу и своему государю. Именно этих людей считали наши «народные освободители» за отбросы человеческого общества, относясь к ним с нескрываемым презрением.

Наряду с этими народными черносотенными массами в правых союзах было немало высокообразованных деятелей. Именно к ним революционная общественность применяла самые жестокие способы политической травли, бойкота, доноса, физического давления и общественного шельмования. Революционно настроенная российская интеллигенция, всегда нетерпевшая разномыслия в принципиальных для нее вопросах «освободительного движения», последовательно и жестоко преследовала образованных людей, шедших против «общеинтеллигентского» течения на расшатывание имперской государственности.

Одним из наиболее колоритных представителей противодействия «всероссийскому взбалтыванию» и был Николай Евгеньевич Марков. Он происходил из древнего дворянского рода, отпрыски которого участвовали еще в Куликовской битве. Его дедом был Александр Андреевич Марков — офицер свиты императора Александра I; бабушкой — дочь суворовского генерала Гана. Среди его родственников было немало значительных деятелей русской культуры XIX века. Так, он был в родстве со знаменитым публицистом генералом Р.А. Фадеевым. Вообще, дворяне Марковы были людьми глубоко образованными, некоторые не без успеха занимались литературным и публицистическим трудом. Его родные дяди были заметными писателями. Особо заметную роль в культурной жизни России играл отец Николая Евгеньевича Евгений Львович Марков[48] (1835—1903), бывший крупным публицистом и критиком, выдающимся очеркистом и неплохим художественным писателем, которого знали и Ф.М. Достоевский, и многие другие крупнейшие деятели золотого для русской культуры XIX века.

За свой яркий писательский стиль Е.Л. Маркова называли Златоустом Щигровского уезда. Даже люди, не разделявшие его воззрений, такие как В.Г. Короленко, не могли отказать ему в хлестком стиле и яркости изложения, признавая его заметным явлением в русском пишущем мире. Граф Л.Н. Толстой приглашал Е.Л. Маркова в соредакторы своего журнала «Ясная Поляна», но Евгений Львович относился отрицательно к толстовским педагогическим идеям и отказал великому писателю. В.В. Розанов в некрологе на смерть Е.Л. Маркова отмечал у него «редкое здравомыслие и уравновешенность» («Новое время». 1903.21 марта).

Отец автора «Войн темных сил» проделал довольно долгий путь от взглядов западника-либерала до формирования в нем охранительно-славянофильских убеждений. Ведущую роль здесь сыграл народовольческий революционный террор и особенно цареубийство 1 марта, подействовавшее отрезвляюще и заставившее многих пересмотреть свои политические пристрастия. Эволюцию взглядов Е.Л. Маркова легче всего проследить по сотрудничеству с тем или иным журналом в разные годы его творчества. Начав свой писательский путь в «Русском вестнике» (либерального периода, 1858—1862), он сотрудничал в «Отечественных записках», затем «Вестнике Европы», с 1875 года являлся ведущим публицистом газеты «Голос» органа консерваторов-западников и далее в журнале «Русская речь» (1879—1882). С1882 же года Е.Л. Марков писал почти исключительно в правых изданиях, в журналах «Русское обозрение», «Русский вестник» и «Неделя», в газетах «Новое время» Суворина и «Русь» (1884-1886) Аксакова.

Все вышесказанное о семье Марковых свидетельствует, что лидер Союза русского народа Николай Евгеньевич Марков происходил из высококультурной дворянской семьи, активно участвовавшей в общественной и литературной жизни Российской империи. Его отец, Евгений Львович, умерший от рака, имел от двух браков пятерых детей.

Сам Н.Е. Марков родился 2 апреля 1866 года. Местом рождения был либо Симферополь, где его отец служил директором Симферопольской гимназии и народных училищ Таврической губернии, либо одно из родовых имений дворян Марковых Александровка, Патепник или Богородицкое, расположенные в Щигровском уезде Курской губернии.

Отношения дворян Марковых с крестьянами своих имений были глубоко патриархальными, родственными, каковые хранились и передавались из поколения в поколение как семейная традиция.

Свое среднее образование Николай Евгеньевич скорее всего получил в Курской гимназии. Высшее — в Институте гражданских инженеров.

Вскоре он женится и, по некоторым данным, работает инженером на железной дороге. Несколько позже, унаследовав от своего отца 250 десятин земли в Курской губернии, Н.Е. Марков начинает заниматься сельским хозяйством и становится земским деятелем (гласным губернского земского собрания), как и его отец, по Курской губернии.

Бурный XX век, пустивший русскую историю с места в карьер, быстро нанизывал одно политическое событие на другое: боксерское восстание, студенческие волнения, террористические акты, Русско-японскую войну. Молодой, полный сил и желания действовать дворянин Н.Е. Марков не мог остаться в стороне от событий, происходящих с его Родиной, и при первой возможности включился в политическую борьбу. Еще в декабре 1904 года он составил адрес государю императору от имени Курского земского собрания, с указанием на незыблемость самодержавия. «За принятие моего адреса, — писал позже Н.Е. Марков, — служащие в то время кадетской Губернской земской управы ворвались к нам во время заседания и, угрожая стульями и палками, выгнали наше земское собрание из земского дома и, оставшись победителями, влезли на столы и стали петь рабочую марсельезу.

Возмущенный наглостью революционеров, я вошел в их круг и провозгласил “ура” самодержцу всероссийскому. Мой возглас был поддержан большей частью публики, и испуганное патриотическим порывом народа, разбойничье племя постыдно бежало на улицу» (см. «Ответ Маркова 2-го на статью Жеденева в “Русском знамени”. СПб., 1910).

Уже из этого раннего события в его политической жизни явственно виден мужественный, бесстрашный и прямодушный характер Николая Евгеньевича Маркова.

В разгар революции, в 1905 году, он становится одним из организаторов (вице-председателем) курской «Партии народного порядка» (около 500 членов). Вскоре же Н.Е. Марков организует курское отделение Союза русского народа, и большинство членов «Партии народного порядка» переходит во вновь образованный отдел.

Союз русского народа был массовой монархической черносотенной организацией, возникшей как ответная реакция на революционное движение. Первое организационное собрание Союза прошло 8 ноября 1905 года, и его основателями стали детский врач А.И. Дубровин, художник А. А. Майков, В.М. Пуришкевич, А.И. Тришатный, И.И. Баранов и некоторые другие. Состав Союза русского народа был крайне разнороден: от церковных иерархов (многие в будущем стали св. новомучениками российскими), св. прав. Иоанна Кронштадтского, академика А.И. Соболевского, профессора А.С. Вязигина, профессора В.Ф. Залесского, профессора Б.В. Никольского до простых крестьян и рабочих. Союз русского народа выступал за укрепление господствующего положения в империи православной церкви, незыблемость самодержавия, национальное единство и неделимость России, первенствующее значение русской народности и русского языка, строгое соблюдение частной собственности, ответственность печати по суду, ограничение прав евреев и др.

Официальным органом долгое время была газета «Русское знамя» (1905—1917). Наибольшей численности Союз русского народа достиг в период борьбы с первой революцией в 1905—1907 годах, когда, по словам В.В. Розанова, «начальство ушло», и честный гражданин оказался один на один с разношерстными проявлениями широчайшей революционной деятельности: с бомбометанием, с вооруженными восстаниями, с разгулом красного террора, всевозможными видами святотатства и прочими общественными радостями, несомыми русскому обществу «освободительным движением». Именно черносотенство смогло подставить русской власти, получившей от революции нокаут, свое гражданское «плечо», стихийно соорганизовавшись и выступив но всему революционному фронту с противодействием общественным беспорядкам, пока сама власть не опомнилась и не подавила революционные выступления своей мощью.

Не во всем принимавший позицию крайне правых и не разделявший некоторых из их положений М.О. Меньшиков, один из организаторов Всероссийского национального Союза, признавая их заслуги перед Отечеством, писал в 1911 году: «Непростительно забыть, какую роль сыграл, например, покойный Грингмут в Москве или Дубровин в Петербурге, Дубасов — в Москве или Дурново — в Петербурге, Семеновский полк в Москве или вся гвардия в Петербурге. Что главная осада власти и центральный штурм ее были в Петербурге и в Москве… Инородческая революция пыталась поразить империю в самом ее сердце, — вот отчего в обе столицы понабилось столько мятежников и пристанодержателей бунта. Мы… не принадлежим к Союзу русского народа, но было бы или актом невежества, или черной неблагодарностью забыть, что наши национальные начала были провозглашены еще задолго до возникновения партии националистов — именно такими «черносотенными» организациями Петербурга, каково Русское собрание и союз гг. Дубровина и Пуришкевича. Если серьезно говорить о борьбе со смутой, действительной борьбе, не на живот, а на смерть, то вели ее не киевские националисты, а петербургские и московские монархисты»^{303}.

Открытая революция улиц и площадей, бомб и револьверов вскоре переместилась в созданную Государственную Думу, став там «легальной революцией» антиправительственных речей, антирелигиозных и антигосударственных законопроектов.

Правые, оставившие за собою поле боя с революцией 1905 года в городах и селах Российской империи, увидев новое проявление «темных сил» в революционных атаках на власть в Государственной Думе, пошли противодействовать ей и туда. Этому помогло введение 3 июня нового избирательного закона, по которому была избрана III Государственная Дума.

В это время Н.Е. Марков вел активнейшую борьбу с проявлениями революционного хаоса в Курской губернии. Его влияние там постепенно становилось всеохватным. По его почину были изгнаны из губернского и уездных курских земств все революционеры; курское дворянство вычеркнуло из своих дворянских списков дворян — участников антимонархических партий. Он начал издавать ежедневную газету «Курская быль» (1905—1917), ставшую одним из важнейших звеньев в монархической пропаганде в губернии. Это давало свои положительные результаты — Курская губерния выбрала в III Государственную Думу девять правых монархистов, из одиннадцати депутатов, среди них и Н.Е. Маркова. На момент избрания в III Государственную Думу он имел чин коллежского советника.

В первые же заседания Думы ему пришлось защищать самодержавие от прогрессивных «государствоведов», решивших, что конституционный образ правления уже введен. «Когда нас уверяют, — говорил он с трибуны, — что монарх потерял свою власть только потому, что он доверил нам частицу своей власти, то мы говорим: постойте, это что-то не так. Нам монарх дал действительно часть своей власти, даровал возможность ею пользоваться на благо народу, как суду присяжных, несомненно, даровано монархом право судить и ссылать даже в каторгу. Но разве суд присяжных ограничивает власть монарха? (Возгласы: браво, браво!) Нет, присяжные только пользуются доверенной им частицей монаршей власти и в силу этого, по указу его императорского величества, посылают виновного в Сибирь. Но, конечно, суд присяжных нисколько не умаляет и не ограничивает власти государя императора, власть царская пребывает только еще высшей, еще более мощной, ибо через суд она делается способной наблюдать за правдой и законом. Этот пример мы приводим и к данному случаю. Мы, члены Государственной Думы, не что иное, как суд народной совести, те же присяжные» (речь 13 ноября 1907 года).

Поскольку одним из главнейших направлений деятельности Союза русского народа было укрепление монархической власти, то Н.Е. Марков, да и вся правая фракция Государственной Думы, резко выступал против всяких посягательств думцев на прерогативы царской власти и старался пресекать всяческие попытки оскорбления русской государственности и русского имени вообще. Так, во время III Государственной Думы Н.Е. Маркову пришлось даже стреляться с левым членом Думы Пергаментом…

В июле 1908 года Н.Е. Марков был избран в Главный совет Союза русского народа. Это было время, когда правительство уже перестало остро нуждаться в «союзниках» и желало локализировать (как им мыслилось) все политические споры в стенах Государственной Думы…

При всей национальной чуткости главы тогдашнего русского правительства П.Л. Столыпина, в Государственной Думе он опирался не на правых, а на октябристов (в конце своей деятельности на националистов), одновременно ведя политику на раскол правых организаций.

«П.А. Столыпин, — пишет современный исследователь Ю.И. Кирьянов, — заинтересованный в ослаблении влияния правых на Николая II, способствовал расколу СРН, правых сил, к ослаблению их боевитости. С этой целью им были предприняты шаги к превращению правых партий (или но крайней мере их части) из партий “уличного действия” в сугубо парламентские. К этому следует добавить, что именем царя были распущены дружины. Б.Л. Пеликан писал уже в эмиграции, что “правительство разрушило сильную и деятельную единственную организацию (СРН) и, разрушив ее, не сумело организовать другую” (Пеликан Б. Черносотенство // Русский стяг. Белград. 1926,12 сентября (30 августа). № 14. С. 4). В этом высказывании достаточно верно схвачено то, что воссоздать организацию, которая действовала в 1905—1906 годах, позднее, даже в 1916 году, когда правительство испытывало потребность в этом, не удалось» (Правые партии. Т. 1. М., 1998. С. 52).

В том же духе свидетельствовал на допросе Чрезвычайной следственной комиссии (24 июля 1917 года) и сам Н.Е. Марков.

На вопрос: «В чем выражалось неблагоприятное отношение Столыпина?» — он отвечал следующее: «В том, что он всячески, через своих подчиненных, поддерживал рознь в союзе. Зная совокупность политики Столыпина, как к нам относились на местах, как наших союзников преследовали и выгоняли со службы, можно убедиться в том, что по внешности к нам относились хорошо и даже субсидировали, а в сущности нас уничтожали». А на последующий вопрос: «Что это значит, каким путем министр внутренних дел поддерживал рознь между отдельными организациями?» — отвечал, что «способы мне неизвестны, но известно, что мою идею и идею моих ближайших единомышленников всячески расстраивали, а идея была — создание единого монархического органа».

Исторически раскол выглядел следующим образом. В 1908 году от Союза русского народа отошли сторонники В.М. Пуришкевича, создавшего Русский народный союз имени Михаила Архангела[49].

Союз имел свои отделы во многих городах России. Руководящим органом Союза была Главная палата из 14 членов, избираемая на три года. Русский народный союз имени Михаила Архангела выступал за укрепление и охранение православия, самодержавия и народности, выступал против дарования избирательных прав иудеям и за ограничение представительства Царства Польского и Кавказа.

В черносотенных союзах была практика параллельного членства в разных организациях, поэтому член Русского народного союза имени Михаила Архангела мог состоять и в Союзе русского народа, и в других организациях одновременно. При открытии отделов также существовала практика открывать отдел того монархического союза, который легче было зарегистрировать в этом городе или деревне. Так, например, в Сибири открывалось больше отделов союза М.В. Пуришкевича именно по этой причине.

Изданиями Союза были газета «Колокол», журналы «Прямой путь» и «Зверобой». Лидер Союза В.М. Пуришкевич организовал под своей редакцией многотомное издание «Книги русской скорби» (1908—1914) — биографии убитых революционерами-террористами представителей власти и консервативных общественных деятелей. После Февральской революции отделы Союза были разгромлены революционерами, печатные органы были запрещены, лидеры были арестованы и допрашивались ЧСК Временного правительства. При большевиках многие были расстреляны или преследовались чрезвычайными органами советской власти.

В 1909 году по предложению Маркова 2-го были введены посты почетного и действительного председателя Союза русского народа для активизации союзной деятельности. А.И. Дубровина сделали почетным, а графа Э.И. Коновницына действительным председателем Союза русского народа (избран 21 ноября 1909). Далее раскол продолжил уже сам Дубровин, который скрывался во время процесса об убийстве Герценштейна целых полгода вне С.-Петербурга, вернулся только в декабре 1909 года и, не заходя в Главный совет Союза русского народа, писал письма с требованием удаления графа Э.И. Коновницына и других союзников (в том числе и Н.Е. Маркова). В 1910 году Л.И. Дубровин вышел из состава Главного совета Союза русского народа, создав Всероссийский дубровинский союз русского народа. Во главе Главного совета фактически стал депутат III Государственной Думы Н.Е. Марков.

Раскол произошел главным образом из-за отношения к существованию Государственной Думы. «Марковцы», или «земско-соборники», считали необходимым бороться за свои идеалы в том числе и в Государственной Думе, надеясь постепенно превратить ее в действительно монархическое сословное представительство русского народа перед государем императором, «дубровинцы» же хотели окончательного роспуска этого учреждения и считали ненужной Государственную Думу, призывали к ее бойкоту.

С уходом А.И. Дубровина Союз лишился своей газеты «Русское знамя», поэтому Н.Е. Марков начал издавать «Вестник Союза русского народа», одновременно контролируя и другую свою газету — «Земщина».

Будучи членом Государственной Думы, Н.Е. Марков и в ней проводил установки Союза. Так, он всячески подчеркивал резко отрицательную оценку значения евреев в русском государстве. В своей речи по смете Министерства народного просвещения (08.03.1910 г.) он, например, утверждал, что: «Иудеи суть враги государства, и их нельзя вооружать знаниями, нельзя вооружать дипломами, нельзя ими засорять наши чиновные, судейские и профессорские места. Я вполне уважаю и не позволяю себе относиться отрицательно к тем мнениям, которые развиваются с этой кафедры иудеем, не боящимся признать, что он иудей, членом Думы Нисселовичем. Он защищает свою нацию, свое племя, я же уважаю всякого националиста, всякого человека, принадлежащего к тому или иному племени и защищающего его, ибо он обязан защищать свое племя. И когда говорит здесь член Думы Нисселович, я его уважаю, ибо он говорит то, что его совесть и долг обязывают говорить. Я не распространяю этого чувства на тех русских людей, которые становятся на точку зрения члена Думы Нисселовича, но его мнения я считаю достойными уважения. И не потому я против иудеев, что я их лично ненавижу, вовсе нет; я против иудеев, как племени, вредного для русского государства… у нас они вредны, как таковые, как иудеи, — не как отдельные личности, а как вредный государственный элемент. Иудеи должны быть убраны из тех лабораторий, где подготовляются государственные деятели, то есть из университетов. Если я желаю своему государству блага, если я желаю блага своему народу, я должен устранить с его пути все то, что оному благу вредит» (Стлб. 14—15. Государственная Дума. Созыв 3-й. Сессия III. Стенографические отчеты. Ч. III). И приводил конкретную статистику: «История всех веков показывает, что примесь иудеев в армии — это значит примесь в большой дозе шпионов, людей, предающих тайны своего государства, предателей, изменников, людей, сдающихся в плен, людей трусливых. Цифры последней русско-японской войны свидетельствуют, что всего в нашей армии было около 18 000 иудеев, а когда подсчитали число сдавшихся в плен, то у японцев оказалось 12 000 иудеев, то есть более 70%. Акты говорят совершенно ясно, что иудеи в деле поставок военному ведомству, в деле агитации во время войны среди рабочих на военных заводах, в деле переодеванья в офицерскую одежду и появленья на наших броненосцах, во всех тех гнусных, отвратительных делах, о которых мы недавно с ужасом читали, сыграли подавляющую роль» (Государственная Дума. Созыв 3-й. Сессия 3-я. Стенографические отчеты. Ч. III. Речь 22.03.1910).

В III—IV Государственной Думе Марков 2-й был одним из лидеров фракции правых и признанным ее оратором, выступавшим по большинству главнейших вопросов, обсуждавшихся в думских заседаниях. Выступая за внутреннюю консолидацию правых сил, Марков 2-й резко говорил против ориентации на Англию во внешней политике империи. Он предупреждал, со свойственной многим правым предусмотрительностью, об опасности войны с Германией. «Лучше, — говорил в Думе перед Мировой войной, — вместо большой дружбы с Англией иметь маленький союз с Германией… с Германией мы не воевали… со времени Елизаветы Петровны. У нас нет причин для войны; нужна война между Францией и Германией; нужна война между Англией и Германией, да, но между Россией и Германией не нужна ни для России, ни для Германии, это очевидно» (Стлб. 430—432. Государственная Дума. Созыв 4-й. Сессия II. Стенографические отчеты. Ч. IV).

Являясь с 1915 года членом Особого совещания по обороне государства (от Государственной Думы), Марков 2-й всеми силами пытался образумить обезумевших от жажды власти прогрессивных думцев, разлагавших своими речами фронт и тыл империи. «Господа, — взывал он, — вы не склонны еще понять всего ужаса положения, вы не склонны понять, что творится сейчас, какие опасности грозят России, и вы занимаете время государственного учреждения взаимными распрями, натравливанием одних на других, вы хотите вырвать последнее оружие, которое нас оберегает от неистовых полчищ врагов — германцев, это уверенность там, что сзади не предают. Если вы посеете уверенность, что сзади предают, сверху предают, этот день будет гибелью русского народа, ибо его расхватают на клочки и первые — вы, маленькие люди, погибнете» (Стлб. 200—202. Государственная Дума. Созыв 4-й, Сессия V. СПб., 1917).

«Нет, — говорил он в одной из своих последних думских речей, — если войска потеряют веру в государственную власть, они в атаку не пойдут, а в атаку пойдут немцы, и эту атаку вы подготовляете тем, что вносите в умы народа полное недоверие, полное даже презрение к своему высшему органу управления, государственной власти. Раз этой веры не будет, не будет и войны. Вы пораженцы, ибо вы повели народ и армию к потере веры. Верить перестанут, что сзади управляет благожелательная власть, а не враг, а если враг, то ради врага воевать никто не будет»…

Да, Марков 2-й не был тихим, кабинетным парламентарием, выше всего на свете чтящим законы о своей неприкосновенности. Он был агрессивным политическим практиком, считавшим, что сила, реальная политическая сила выше права и сама формирует последнее.

Большинство современников, даже из числа единомышленников, не принимали его активную и энергичную неустанную нацеленность на борьбу. Смысл его деятельности, направленность всей его жизни не был оценен и понят. О нем высказывали самые разнообразные и, после всего политического опыта уже окончившегося XX столетия, странно звучащие мнения. Так, одно из наиболее развернутых находим в воспоминаниях курского губернатора Н.П. Муратова, испортившего с Н.Е. Марковым отношения и ставшего его личным врагом.

Н.П. Муратов характеризует Маркова 2-го таким образом: «Это был несомненно умный, даже очень умный человек, с большим характером, твердой волей, убежденный, искренний, упорный в достижении цели, но не добрый, не мягкий, а, напротив, злобный и мстительный. Политически развитый, с достаточной эрудицией, доктринер, как всякий парламентский деятель, но не сухой, а с большой способностью к концепции, хороший оратор, с иронией в речах, всегда умных, тонких, порой очень остроумных и всегда интересных, Марков был политическим бойцом первого сорта, и Дума была его сферой… Если бы в наших четырех Думах было побольше деятелей, подобных ему, правое дело не было бы в таком загоне»^{304}.

«Строгий догматик, — продолжал Н.П. Муратов, — он никаких уклонений от догмы не признавал: или союзник, или пошел вон и не просто вон, а с заушением, с улюлюканием. Формула, что все не сочувствующие Союзу русского народа или не разделявшие его исповедания веры — левые или кадеты, было чем-то незыблемым, проводимым в жизнь с неуклонным упорством, достойным лучшего назначения… Этот ригоризм нисколько не смягчался личным отношением Маркова к людям… Марков никогда посторонних политике разговоров не вел… Это было скучно. Он никогда не шутил, не смеялся, даже не улыбался, и если и кривила его красивый маленький рот усмешка, то не веселости, а иронии… Его заметная фигура, его недобрый взгляд, его ригоризм политического сектанта стесняли, становилось не по себе — и скучно, и нудно.

Смотря на Маркова, зорко наблюдая за ним, прислушиваясь к нему, я всегда думал: да, да, все это очень хорошо: и твердость, и непоколебимость, и упорство, и неослабное внимание, и бессменное стояние на посту, но нельзя же без передышки — до бесчувствия»^{305}.

В нем видели фанатика борьбы «без передышки — до бесчувствия». А как можно было бороться с надвигавшейся революцией по-другому, без подобного напряжения всех имеющихся сил? Уговорами либеральных «пристанодержателей бунта» или исправлением и уступками социалистическим «эпилептикам от революции» снасти положение было невозможно. Так что же эта характеристика Муратова, как не близкий к идеальному образ последовательного и целеустремленного политика, находящегося за шаг до катастрофы и отдающего всего себя попыткам предотвратить ее!? Беда, что большинство тогдашних консерваторов Российской империи хотели «бороться» против разлагающего либерализма и погрома революции с размеренными передышками, с сытными банкетами и прочими радостями жизни.

Именно эта духовная расслабленность, подавляющая в массе лояльных граждан Российской империи волю к реакции и сопротивлению, и привела к победе революционных сил над русской государственностью…

После Февральской революции отделы Союза русского народа были разгромлены революционерами, многие лидеры и рядовые члены были убиты или арестованы. Н.Е. Марков был также схвачен и доставлен в Петроград для дачи свидетельских показаний Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, искавшей, да так и не нашедшей, тех громких преступлений и измен «царского режима», о которых кричали «освободители» на каждом перекрестке и в каждом своем собрании до революции. Сам Марков 2-й так писал об этом: «Я был, как никак, свидетель, а не обвиняемый, и в качестве “неприкосновенного” члена Думы находился на “свободе”, правда, под присмотром трех любезнейших, но вооруженных офицеров революции и запертый в просторной и комфортабельной комнате дворца великого князя Владимира Александровича — с прекрасным видом на Петропавловскую крепость»^{306}.

В одной из своих речей, рассматривая возможность борьбы в условиях установления республики, Н.Е. Марков говорил: «Я в республику запросов вносить не буду, — это безнадежное дело было бы, — я буду с ней бороться настоящими средствами» (Правые партии. Т. 2. М., 1998. С. 350). И слова эти не остались сотрясанием воздуха. Уже летом 1917 года, после освобождения, Н.Е. Марков организует в Петрограде подпольную организацию «Великая единая Россия» с первоначальной целью — спасения царя. Она действовала под видом трудовых артелей, для конспирации своей работы. В нее входили такие известные монархисты, как Г.Г. Замысловский (1872-1920), Н.Д. Тальберг (1886-1969), правые депутаты Государственной Думы и гвардейские офицеры. Н.Е. Марков руководил тогда одновременно и конспиративной организацией «Объединенная офицерская организация» с непосредственным возглавлением генералом Е.К Арсеньевым. Входил он и в «Комитет петроградской антибольшевистской организации» (великий князь Павел Александрович, бывший премьер-министр А.Ф. Трепов и т.д.)[50].

В это время он, по своему признанию, «переезжал из Петербурга в Москву и обратно, ночевал по пустым квартирам, каждый день рисковал быть узнанным на улице и арестованным»… вел «полуголодную жизнь, когда проходили целые недели без того, чтобы удалось хотя раз пообедать»^{307}.

О подготовке попытки спасти царскую семью, уже находясь в эмиграции, он писал: «Когда мы приступали к этому подвигу, у нас были надежды на проснувшуюся совесть русских богачей и русских верхов. Людей, готовых жертвовать своей жизнью ради спасения царя и восстановления монархии, было немало. Но все попытки — не только мои, но и всех моих единомышленников, получить на дело необходимые средства потерпели неудачу. Требовались миллионы, а мы с трудом находили десятки тысяч. Постыдное равнодушие, окаменелость и неизжитое недоброжелательство к монархии и к монархистам отталкивали наши обращения за помощью. Мы имели печальное удовольствие видеть, как всего через несколько месяцев после пренебрежительного отказа в помощи на спасение царя все эти холодные себялюбцы были до нитки ограблены большевиками, сейфы и вклады отобраны, и сами они — в большинстве поарестованы, а многие и расстреляны.

С малыми, случайно добываемыми средствами мы вынуждены были вести работу в сокращенных размерах, действовать с перебоями и промедлениями, располагали недостаточными силами, там, где требовались сотни людей, мы имели десятки. Но все же до последнего дня мы добивались и делали все, что было в наших силах, для освобождения государя и его семьи. Но все же большая подготовительная работа была произведена, и спасение их из Тобольска становилось реально исполнимым.

Перевоз в Екатеринбург нанес страшный удар всем нашим планам. Но будь у нас в апреле 1918 года хотя бы один миллион рублей, думается, мы успели бы сосредоточить к Екатеринбургу отряд в 300 смелых людей и сделать решительную попытку для соединения царской семьи с чехословаками.

Миллиона вовремя у нас не оказалось, и государя мы не спасли. В этом мы, монархисты, конечно, виноваты, и в первую голову виноват в этом я, Марков 2-й. Мы виноваты в том, что хотели, пытались, но не сумели спасти нашего царя и его семью.

Но в одном мы не виноваты, — не виноваты в безучастии к судьбе нашего государя. В этом виноваты не мы, а другие…»^{308}

В Петрограде, поминутно рискуя жизнью, Н.Е. Марков оставался до 8 ноября 1918 года. Далее он предпринимает попытки организации вооруженного сопротивления в северо-западных районах России, ведет переговоры с графом Келлером о создании антибольшевистской армии, участвует в деятельности армии генерала Н.Н. Юденича. Под именем Льва Николаевича Чернякова летом 1919 года Марков 2-й был обер-офицером для поручений при военно-гражданском управлении в Северо-Западной Белой армии, издавал в Ямбурге газету «Белый крест» с начала июля 1919 года. Ее распространяли офицеры созданной им организации «Союз верных». Но организацию и газету вскоре, под давлением либеральных деятелей, запретил тогдашний командующий Северо-Западной армией А.П. Родзянко.

Марков всячески пытался организовать пропаганду против красных, писал листовки, обращенные к красноармейцам, но обстановка в руководстве Белого движения (наполненность белых правительств масонами, кадетами, эсерами и прочими революционными неудачниками) не позволяла развернуть широкую пропагандистскую деятельность.

Попав в эмиграцию, со свойственной ему активностью он предпринимает новые попытки объединить монархические силы в единое движение. По его инициативе проходит Рейхенгальский съезд 1921 года, на котором его избирают председателем высшего Монархического Совета (1921—1927). С 1920 года издает журнал «Двуглавый орел», с перерывами просуществовавший до 1930 года, а также «Еженедельник высшего Монархического Совета»…

Революция и эмиграция изменили многое в умах русского интеллигентного общества, но не избавили от разобщенности и политической идеалистичности. В своем письме от 22.03./04.04.1923 известный русский философ и политический мыслитель И.А. Ильин (1883—1954), который оппозиционировал в Берлине Н.Е. Маркову по выборам делегатов на Всезарубежный съезд (1926), писал не менее известному политическому писателю П.Б. Струве (1870—1944): «Марков человек умный, волевой и патриотичный»^{309} и в последующем к письму характерном примечании утверждал: «Имею данные утверждать, что помимо этого у Маркова-Тальберга отношение к нашей белой армии и ее вождям — двуснастное и тактически чревато имеющим однажды вдруг обнаружиться неподдержанием» (с. 122). В том же году в своей «Записке о политическом положении» (октябрь 1923), направленной генералу П.Н. Врангелю, И.Л. Ильин столь же негативно обрисовывает Н.Е. Маркова: «Атмосфера высшего Монархического Совета — есть атмосфера Маркова. Он силен волею и темпераментом, грубо умен и грубо хитер, интрига его топорна; очень властолюбив и малообразован; одержим антисемитизмом и масонобоязнью; в экономике не понимает ничего и творческих идей не имеет; духовная культура за пределами православия для него почти не существует; это не вождь и не строитель, а трибун и демагог с черным блеском в зрачке»^{310}.

Резко критическое отношение к Маркову, кроме личной неприязни, сформировалось у И.Л. Ильина скорее всего из-за ведшейся тогда, с его участием, борьбы за идейно-политическое влияние на эмиграцию (особо на армию и далее РОВС) между направлением высшего Монархического Совета, олицетворяемого Н.Е. Марковым, и политическими деятелями, сгруппированными вокруг газеты «Возрождение» П.Б. Струве.

Эта политическая борьба за влияние над монархической массой эмиграции и армии в идейном плане шла вокруг проблемы следования в борьбе с большевизмом открытому и последовательному монархизму (Марков и последователи) или своеобразного непредрешенчества о форме правления после свержения коммунистов (Струве и последователи). Тогдашнюю позицию Н.Е. Маркова достаточно четко характеризует его письмо 1923 года: «ВМС выражает свое твердое убеждение, что лишь при условии открыто исповедуемого русской армией священного лозунга “За Веру, Царя и Отечество” и при дружном объединении армии со всеми исповедующими этот лозунг русскими людьми только и возможно избавление нашей Родины от тяжкого и позорного ига интернационализма»^{311}.

К сожалению, эмиграция, раздираемая разными мнениями и не менее тщеславными многочисленными кандидатами в вожди, не смогла объединиться и се политический вес и единство сил таяли с каждым годом изгнания.

Николай Евгеньевич резко отрицательно относился к многочисленным религиозно-философским или политико-философским течениям эмиграции — от «софианцев» до «евразийцев», видя в них интеллигентскую мечтательность и адогматичность мысли, ей свойственную. В годы эмиграции Н.Е. Марков постоянно ездил по европейским странам с различными докладами, среди которых были такие темы: «Верховная власть», «Иудо-большевизм», «Церковная смута», «Положение дел в России и в зарубежье», «У рубежа наступающих событий», «События на Востоке», «Восстание русского народа» и многие другие.

С 1935 года Н.Е. Марков жил в Эрфурте, где время от времени переиздавал на немецком языке различные свои доклады и книгу «Войны темных сил», одновременно ведя небольшой монархический журнал. Умер Н.Е. Марков в двадцатых числах апреля 1945 года в городе Висбадене, в Германии. Почил ли он своей смертью, или ему «помогли» сотрудники советских спецслужб, доподлинно неизвестно…

Быть может никто, как Н.Е. Марков, так яростно не вел свою войну с темными антихристианскими силами, будучи бескомпромиссным организатором и деятельным практиком сопротивления надвигавшейся революции, а после се свершения неутомимым борцом с советской властью.

Его политические противники склоняли его имя как при жизни, так и после смерти, как в России, так и в эмиграции. Марков 2-й был неудобен как столп практического монархизма, мощью которого невозможно было пренебрегать ни либералам, ни социалистам, ни всевозможным представителям монархического конституционного обновленчества, сколько ни звучало это на словах.

Его любовь к Отечеству была всегда деятельна, был ли он земским гласным или организатором курской «Партии народного порядка», членом Государственной Думы или действительным председателем Главного совета Союза русского народа, главой подпольной антиреволюционной организации «Великая единая Россия» или председателем высшего Монархического Совета. Будем помнить людей, достойных памяти нации.

IV.2. ТУМАНЫ СЕПАРАТИЗМА И РУССКОЕ СОЛНЦЕ (О НАЦИОНАЛЬНЫХ СЕПАРАТИЗМАХ И ИМПЕРСКОМ ЕДИНСТВЕ)

«Украинский туман должен рассеяться, и русское солнце взойдет». Стремление к единству и неделимости России сегодня требует открыто говорить о сложности и важности национальных проблем, стоящих перед русской нацией. Именно сейчас, во время некоторого политического затишья конца века, явственно необходимо выяснить сущность внутринационального состояния нации, прошедшей испытание интернационалистской и федералистской химерами. Неизбежные в будущем политические действия должны быть осознаны и подготовлены заранее, с тем чтобы, выходя на идеологические ристалища, иметь возможность предложить русскому обществу уже готовые национальные решения проблем, стоящих перед ним. То, что порой у двух русских на сегодня есть три разнонаправленных решения одного и того же вопроса, — это ярчайший признак глубокого разномыслия (к которому привела нацию демократическая идея плюрализма), с которым не может жить имперская нация. Национальная мысль в эти недолгие годы политического затишья должна идти к выработке единства на основе русской правой традиции, стремясь к самобытности в идеологических построениях, резкой непохожести идейных установок имперского самосознания.

У нас любят говорить о катастрофическом материальном положении населения, об упадке промышленности, называя несвоевременной глупостью рассуждение о национальных идеях и национальных перспективах России. Действительно, зачастую речь сегодня идет о физическом выживании нации или даже о потере желания выживать, о своего рода отсутствии инстинкта общественного самосохранения. Существование внутринациональных разнонаправленных социальных движений, формирующих два социальных полюса — приватизирующего меньшинства и не участвующего в этом деле большинства, — провоцируют внутриобщественную борьбу. Борьбу, отвлекающую нацию от ее национальных проблем и заменяющую их социальным противостоянием. На самом деле национальные проблемы в России несравненно серьезнее и важнее социальных, урегулирование которых напрямую связано с решением национальных задач. Отделение огромных территорий с формированием на них зачастую прямо враждебных государственных образований и федерализация оставшихся областей России нанесли несравненно больший экономический урон, нежели все последующие перераспределения финансовых средств.

Если самоопределение народностей ведет уже ко второму витку (с фактическим отделением Чечни) расчленения России, не должны ли русские люди противодействовать этому набравшему силу сепаратизму? Федерация, не спасая от сепаратизма, даст этому движению новые силы, вынашивая и растя новые расколы и будущие проблемы.

Бессмысленно и бесполезно искать некую объективную или центристскую позицию в национальном вопросе. Объективной для нации может быть только национальная позиция. А поэтому необходимо выяснение этой позиции путем разыскания исторических корней той или иной проблемы.

Наибольшей внутринациональной проблемой для русских на сегодня должен считаться «украинский» вопрос. Неразрешенность этого вопроса может привести к подлинной трагедии, размеры которой трудно себе представить. Возможны любые варианты, вплоть до войны но югославскому сценарию. Если русское общество и государство будут бездействовать, признавая свершившимся факт появления на малорусских землях государства «Украина», не стремясь развенчивать всевозможные русофобские мифы, усиленно внедряемые в украинское общество и в сознание малороссов, проживающих на территории России, то через очень небольшой срок наша Родина столкнется, возможно, уже с непреодолимыми проблемами в лице государства «Украина», вступившего в НАТО и готового к войне с Россией в любых коалициях.

Пока не поздно, надо указать всем на историческую правду «украинской» проблемы, беспристрастно отделив от этой правды наслоения «украинской» пропаганды.

Откуда появились «Украина» и «украинцы»: Малая Русь или «Украина»? В 1912 году выдающийся русский юрист, профессор, доктор международного права Петр Евгеньевич Казанский писал: «Мы живем в удивительное время, когда создаются искусственные государства, искусственные народы и искусственные языки».

В наше время снова возвращаются из небытия старые исторические фикции. Одной из наиболее опасных является «украинство», пытающееся дать идеологическое, историко-политическое обоснование расчленения общерусского тела, выделяя из него малорусов, самоопределив их как неизвестных истории «украинцев». Подобные «национальные образования» не имеют этноисторических корней; они — «продукт» нового времени. До революции русская нация была едина, и названия «великорус», «малорус», «белорус» воспринимались как понятия, определяющие географическое место происхождения того или иного русского гражданина Российской империи. Национальные сепаратисты же присваивают им этнографические значения, идя вразрез с исторической реальностью их происхождения.

Появление таких понятий, как Малая Русь, Великая Русь, малорус, великорус и т.п., надо относить ко временам после татарского нашествия. Единая Русь была расчленена врагом на Русь Северную, Владимире- Суздальскую, преобразовавшуюся позже в Московскую, и на Русь Юго-Западную — Галицко-Волынскую, вошедшую затем в Русско-Литовское государство, а после унии Литвы с Польшей — в Речь Посполитую. Но при этом жизнь церковная и политическая расчлененных частей единой Руси не прекратилась. Церковная власть Константинопольского патриархата над Русской православной церковью, которая тогда существовала как епархия этой патриархии, признавалась как в Северной Руси, так и в Юго-Западной. Продолжали существовать и политические сношения обеих частей Руси с византийским императором. Необходимость общения с раздробленной на две части Русью заставила византийских церковных и государственных деятелей в своих письменных документах различать одну Русь от другой, дав каждой определенное наименование. Византийцы применили готовые географические термины классической древности: страна Малая и страна Великая. Эти географические термины обозначают то, что Малой землей называют первоначальную метрополию какого-нибудь народа, а Великой — земли, колонизированные из этой метрополии этим же народом.

В греческом произношении «у» заменялось «о», и поэтому русский народ византийцы называли Росс или россами, а нашу страну — Россией. Исхода из этого, византийские ученые мужи называли Галицко-Волынскую, Киевскую Русь — Малой, а Русь Северную, Владимиро-Суздальскую, Московскую — Великой. Через русских книжных людей эта терминология проникла на Русь и стала естественной как в Малой, так и в Великой Руси. Таким образом, исторические понятия малоросс, Малороссия, великоросс, Великороссия достались нам от Византийской империи как культурное достояние.

Теперь перейдем к историческим корням «украинства». Откуда же появились «украинцы» и «Украина» на месте исторических названий «малоросс» и «Малороссия»?

Начнем с того, что слово «украйна», «украинный» в русских летописях встречается только в значении пограничных, окраинных земель, а не как земли, населенной неведомым «украинским» народом. Слово «украйна» — лишь другая форма слова «окраина».

Исследователи «украинства» относят появление слова «украйна», в значении имени собственного, а не нарицательного, к концу XVII века, когда после Переяславской рады 1654 года и «вечного мира» Русского государства с Польшей, заключенного в 1686 году (по которому Левобережная Малороссия с Киевом отошла в вечное владение Русского государства), поляки поняли, какую реальную опасность несет единоверие и единоплеменность жителей польских украин и Русского государства. Стремясь подавить желание русских людей, живущих в Польше, воссоединиться с Русским государством, польские ученые все свои усилия направляли на доказательство того, что в Польше нет русских, а есть особая «украинская» национальность. В историографии наиболее распространено мнение о польском влиянии в деле отторжения Малороссии от России и формирования украинофильского движения.

Суммируя эти мнения, можно повторить вслед за одним из исследователей этого вопроса, что поляки «взяли на себя роль акушерки при родах украинского национализма и няньки при его воспитании».

Миф о запорожском казачестве. Но это лишь часть правды. Немаловажную роль в формировании «украинства» сыграл миф о запорожском казачестве, которое одни «украинские историки» сравнивают со «средневековыми рыцарскими орденами», а другие полагают «носителями идеи народовластия с его началами всеобщего равенства, выборности должностей и абсолютной свободы». Оба положения ни на чем не основаны, кроме как на подложных источниках типа «Истории Русов».

Жизнь запорожского казачества никак не была похожа ни на рыцарскую, ни на крестьянскую. Казачество было порождено степью — разбойной вольницей. Важным этапом стал «реестр казаков», введенный Речью Посполитой, то есть взятие на польскую службу ограниченного числа казаков. Введение реестра сыграло большую роль в формировании казацкого «протоукраинского» самосознания.

Реестровое казачество, его старшины, в XVII столетии стремились ополячиться; но при всем своем желании они не могли стать равноправными «шляхтичами», что порождало в казачестве желание вооруженным путем добиться равноправия с польским дворянством. Участие казачьих старшин в движении Богдана Хмельницкого было направлено именно на достижение этой цели. Национально-освободительным оно было для малорусского православного мужика, который желал покончить с польским католическим и еврейским гнетом. Верхушка же казачества имела другие планы. Она желала жить в Речи Посполитой и иметь права польского дворянства — отсюда непоследовательность и даже предательство казачьих старшин во время освободительной войны середины XVII века.

Казачество было явлением сторонним для Малороссии. Казаки жили вне ее — в «диком поле». Гетманский режим в Малороссии установился вследствие войны 1648—1654 годов и перехода под московскую руку, когда московская власть укрепила своим авторитетом положение Богдана Хмельницкого. Из предводителя войска, как писал один историк, он стал правителем края. Так Малороссия была «захвачена» запорожскими казаками, и целое столетие (до разделов Польши) казачество было полновластно в этих обширных землях.

Столетие гетманского режима в Малороссии не прошло бесследно. Написанные в этот период хвалебные и столь же легендарные казацкие летописи легли затем во все последующие «Истории Украины», вышедшие из-под пера сепаратистов. Особенно выделялась среди этих «шедевров украинской историографии» упомянутая «История Русов». Она стала историко-идеологическим катехизисом сепаратистов. Автор этой «Истории» (доподлинно неизвестный) приписывает казачеству и гетманству рыцарское и княжеское происхождение, делая их главными действующими лицами малороссийской истории[51].

Так, вслед за вооруженным завоеванием Малороссии казаки и идеологически утверждались солью земли малороссийской.

С уничтожением гетманства при императрице Екатерине II казацкий сепаратизм пошел на спад. Малороссы активно включились в общерусскую имперскую жизнь.

История «украинского движения» в XIX веке. Что же в дальнейшем смогло дать жизнь украинофильскому движению, рожденному казацкими легендами и «думами»? В истории существовали и существуют движения, исходящие не из реалий жизни, но подчиненные воображению. «Не получилось бы никаких всходов, — пишет исследователь “украинства” Н.И. Ульянов, — и на почве увлечения казачьей словесностью, если бы садовник-история не совершила прививку этой отрезанной от павшего дерева ветки к растению, имевшему корни в почве XIX века. Казачья идеология привилась к древу российской революции (выделено мною. — М.С.) и только от него получила истинную жизнь. То, что самостийники называют своим национальным возрождением, было не чем иным, как революционным движением, одетым в казацкие шаровары»^{312}.

Несмотря на раздел Польши, поляки остались господствовать в своих бывших землях. По разделу русские земли Польши были поделены между Российской и Австрийской империями (конец XVIII века). Российская империя получила Белоруссию и правобережную Малороссию. Австрия приобрела Галичину и Буковину к уже имевшейся у нее с XIV века Угорской Руси. С момента разделения Польши мировыми державами начинается большая политика вокруг «украинского» вопроса.

Первую прививку «украинское возрождение» получило от поэтов-декабристов, вроде К.Ф. Рылеева[52], воспевавших вольности казачества.

Его стихи о казаках пользовались не меньшей известностью в среде сепаратистов, чем поэзия Шевченко.

Появление «украинства» также было тесно связано с поляками и с их борьбой за самостоятельность Польши. Первоначально «украинство» как движение зародилось в Уманском кружке польской молодежи — ученых и поэтов, воспитанников Базилианского училища (Северин Гощинский, Богдан Залеский, Михаил Грабовский), которые считали себя «украинцами», но, как чистокровные поляки, писали все-таки по-польски. Кружок после разгрома польского восстания в 1831 году прекратил свое существование, но его идеи были подхвачены другими молодыми людьми, которые в Киеве в 1840-х годах создали тайное общество — Кирилло-Мефодиевское братство. Они бредили древними вольностями запорожского казачества и мечтали о республиканском строе для каждого славянского народа, со всеми демократическими «свободами» без исключения. Главными деятелями братства были Н.И. Гулак, Н.И. Костомаров, П.А. Кулиш (с детства находился под влиянием Грабовского) и Т.Г. Шевченко (бредил польской революционной поэзией). Братство было раскрыто русскими властями, и его деятели отбывали наказание до конца 1850-х годов, после чего их возвратили из ссылки. Некоторые из них не перестали заниматься революционной деятельностью.

Наследницей революционной деятельности «украинского движения» стала организованная в Киеве в середине 80-х годов «Громада». Главными организаторами ее были историки, приват-доценты университета: М.П. Драгоманов (русский полтавец), В.Б. Антонович (поляк) и автор «украинского» гимна (по образцу польского) «Ще не вмерла Украiна» этнограф П.П. Чубинский (русский полтавец).

Таково развитие «украинского движения» в пределах Российской империи.

На землях же, отошедших к Австрии, до 1848 года австрийское правительство признавало за галичанами их русское происхождение и национальное единство с русскими Российской империи. Но после похода русской армии 1848 года в Венгрию, при явном желании государя императора Николая Павловича обменять у Австро-Венгрии Галичину на часть Царства Польского, австрийское правительство сделало крутой поворот в отношении русских галичан. Австрийский губернатор Галиции граф Стадион в 1848 году обратил внимание Вены на опасность называть русскими галичан, после чего австрийские власти стали официально именовать русских галичан рутенами. Известны слова графа Стадиона, сказанные в том же году русской депутации: «Вы можете рассчитывать на поддержку правительства только в том случае, если захотите быть самостоятельным народом и откажетесь от национального единства с народом вне государства, именно в России, то есть если захотите быть рутенами, не русскими.

Вам не повредит, если примете новое название для того, чтобы отличаться от русских, живущих за пределами Австрии. Хотя вы примете новое название, но все-таки останетесь тем, чем вы были». Началось образование антирусской Руси. Усилилась борьба с русским литературным языком, с русскими книгами — распространение того и другого приравнивалось к государственной измене. Много русских патриотов было посажено в тюрьмы. Под покровительством венского правительства возникла «украинская» партия, расколовшая единство русских в Прикарпатье (Галиция, Буковина и Угорская Русь).

Национальной доктриной этого своебразного «украинского Пьемонта»[53] стала русофобия. «Если у нас идет речь об Украине, — писали галицкие украинофилы, — то мы должны оперировать одним словом — ненависть к ее врагам… Возрождение Украины — синоним ненависти к своей жене-московке, к своим детям-кацапчатам, к своим братьям и сестрам кацапам, к своим отцу и матери кацапам. Любить Украину значит пожертвовать кацапской родней»^{313}.

В Австро-Венгрии стал разрабатываться из местных простонародных говоров искусственный язык. Все это было направлено на отделение прикарпатских русских от собратьев в Российской империи и на создание из галичан антирусской силы. Австро-венгерские власти стали применять на практике старый рецепт польского сепаратистского движения — «натравить русского на русского». «Украинское движение» стало играть роль австрийских жандармов и сыщиков, боровшихся против русских галичан.

Здесь уместно привести выдержку из завещания польского революционера генерала Мерошевского, которое звучит так: «Бросим огни и бомбы за Днепр и Дон, в самое сердце Руси; возбудим ссоры в самом русском народе, пусть он разрывает себя собственными ногтями. По мере того как он ослабляется, мы крепнем и растем». Разве это не манифест действия? За счет кого хотели расти и крепнуть поляки, как не за счет малороссов, за счет их сил?

Именно эти предложения поляка, всю жизнь боровшегося с русским народом, были положены в основание политики по отношению к Российской империи сначала Австро-Венгрией, а затем и всеми последующими врагами русского народа.

Весьма заметную роль в «украинском» движении играли евреи. Свою заинтересованность в «украинском» вопросе, между прочим, не скрывал еврейский националист Жаботинский. Он писал: «Вопрос о том, суждено ли российскому еврейству ассимилироваться или суждено развиваться как особой национальности, зависит главным образом от общего вопроса о том, куда ведут пути развития России, — к национальному государству или к государству национальностей? Разрешение же спора о национальном характере России почти всецело зависит от позиции, которую займет тридцатимиллионный украинский народ. Согласится он обрусеть — Россия пойдет по одной дороге, не согласится — она волей-неволей пойдет но другому пути»^{314}.[54]

«Обрусение» и «украинский народ» — это, конечно, политическая риторика, но вот то, что еврейский писатель выразил заинтересованность в расколе русского народа, — эта цитата показывает определенно.

Девяностые годы XIX века стали временем окончательного отречения «украинства» от всего русского, и даже от православия. «Украинство» окончательно связало свою судьбу с восточной политикой Австро-Венгрии, которая сама давно уже двигалась в фарватере большой политики Германии.

Необходимо было «исправить» русскую историю, отыскав в веках «украинцев» и изобретя им «достойный» язык общения.

В это время на политической сцене появляется один из главнейших идеологов «украинства» — Михаил Сергеевич Грушевский (1866—1934), выписанный австрийским правительством по рекомендации В.Б. Антоновича из Киева и приехавший в 1894 году во Львов (тогда принадлежавший Австро-Венгрии). Грушевский преподавал в австрийских учебных заведениях «украинскую историю» и занимался реформированием и организацией «украинского» движения, созданием его идеологии. Он сильно в этом преуспел. До него в среде «украинства» велись споры — каким именем заменить названия малоросс и Малороссия. Именно ему принадлежит «честь» поставления в нем всех точек над «i»: малороссы им были переименованы в «украинцев», а Малороссия — в «Украину», в значении имени собственного, а не нарицательного, как можно было бы употреблять эти слова. На совести Грушевского лежит также большой вклад в изобретение особого «украинского» языка: отказавшись от церковнославянских слов, он заменил их польскими (через польский язык он ввел много латинских, французских и немецких слов), но с соблюдением малорусского произношения. Этим «языком» (о котором Стороженко — его критик — говорил, что это польский язык, в котором польские звуки приспособлены к малорусскому выговору) написана Грушевским десятитомная «История Украины-Руси», пестрящая «украинцами» и «украинскими» князьями. Все деятели «украинства», как и сам Грушевский, по своим политическим убеждениям были социалистами-революционерами и тесно сотрудничали с еврейским мировым революционным движением.

Украинофильская историография и историческая правда. Схема истории «Украины» но Грушевскому противопоставляет Восток и Запад, Византию и Европу, Россию и Украину.

Десятитомный труд «История Украины-Руси» и в названии отражает идеологическую установку Грушевского. Считая слово «Русь» позаимствованным великорусским населением северных княжеств у «украинцев» после упадка их государственности (татаро-монгольского нашествия) — Киевской Руси, он оставляет его в названии. Наряду с этим он признает, что термин «Малая Русь» появляется в отношении Киевской и Галицко-Волынской земли в XIV веке (грамоты Константинопольского патриарха) и что в XII—XIII веках слово «украйна» употреблялось в нарицательном смысле, в значении пограничья, окраины. Несмотря на это признание, он считает, что слово «украйна» становится именем собственным для среднего Поднепровья с XVI века. На чем основано это утверждение — неизвестно.

О реальном, а не вымышленном появлении слов «украйна», «украинный» откровенно пишет сам Грушевский: «Литературное возрождение XIX в. принимает (выделено мною. — М.С.) название “украинского” для обозначения… новой национальной жизни. Для того чтобы подчеркнуть связь новой украинской жизни с ее старыми традициями, это украинское имя употреблялось одно время в сложной форме “Украiна-Русь”, “украiнсько-руський”: старое традиционное имя связывалось с новым термином украинского возрождения и движения. Но в последнее время все шире употребляется и в украинской, и в других литературах простой термин “Украина”, “украинский”, не только в применении к современной жизни, но и к прежним ее фазисам[55], и это название вытесняет постепенно все прочие. Для обозначения же всей совокупности восточнославянских групп, у филологов называемой обыкновенно “русскою”, приходится употреблять название восточнославянской, чтобы избежать путаницы[56] “русского” в значении великорусского, “русского” в значении восточнославянского и, наконец, “русского” в значении украинского (как оно еще и посейчас в полной силе остается в обиходе Галиции, Буковины и Угорской Руси)[57]. Эта путаница подает повод к постоянным неумышленным и умышленным недоразумениям, и это обстоятельство принудило (выделено мною. — М.С.) украинское общество в последнее время твердо и решительно принять (выделено мною. — М.С.) название “Украины”, “украинского”»^{315}.

Налицо явный волевой, самовольный акт «наречения» малорусов неисторическим именем. Примерно так же коммунистическое движение XX века взяло и твердо и решительно нарекло совокупность народов СССР термином «советский народ», ставя перед собою также далеко идущие антинациональные цели, формирование новой общности.

Начало «Украины» видится Грушевскому и его школе «украинских историков» в далекой древности, в IV веке, — с появлением на территории сегодняшнего государства Украина племен антов. Их «украинская» историография считает прямыми предками «украинцев». В начале VII века общность антов распадается, и остатки этих племен соединяются с русами к началу XI столетия.

Создавшаяся русская государственность в Киевской Руси имеет у «украинских историков» название — украинское государство «Украина-Русь», основой которого, естественно, является «украинский народ», подвластный «украинским» же князьям. С XII века складывается следующий центр «украинской» государственности — Галицко-Волынское государство, которое постепенно подчиняется Литовскому, а затем, после унии этого великого княжества с Польшей, — Речи Посполитой.

Особую гордость «украинской» государственности составляет так называемая Христианская Казацкая Республика в Запорожской Сечи, преобразовавшаяся позже в так называемую Гетманщину (XVII век). Мифическо-эпические сказания об этом времени сложили в среде сепаратистов воззрение на это время как на золотой век, к идеалу которого стремились все попытки построения самостийных держав в XX столетии на территории Малороссии.

«Буты чы не буты? — ось-то заковыка», или Об «украiнськом» языке. «Буты чы не буты? — ось-то заковыка»^{316}— так звучат на «незалежной», «отрубной» «украiнськой мове» знаменитые слова шекспировского Гамлета: «Быть или не быть? — вот в чем вопрос»…

Необходимым атрибутом нации должен быть язык — это знают и сепаратисты; поэтому на изобретение «своего», «украинского» языка самостийники положили сил не менее, чем на искажение русской истории.

Создание искусственных языков для Австро-Венгрии не являлось новостью, а было инструментом австрийской национальной политики в отношении ее разношерстного населения. П.Е. Казанский писал по этому поводу следующее: «Особенно прославилось австрийское правительство изобретением новых языков. Когда, например, в период оккупации Боснии и Герцеговины оно находило нужным препятствовать сношениям населения этих областей с сербами королевства, оно изобрело особый боснийский язык; после же присоединения этих областей, когда виды его изменились, одним росчерком пера отменило этот язык и объявило, что в Боснии и Герцеговине местным языком является сербский. К числу подобных же изобретений относится хорватский язык, при помощи которого оно пыталось расколоть сербов-католиков и сербов-православных, и пр.»^{317}.

А когда было нужно отделить русских в Австро-Венгрии от русских в России, продолжаем уже мы процитированного выше автора, австрийское правительство изобрело «украинский» язык. Кстати говоря, как писал известный русский филолог А.С. Будилович, «по своему составу и строю жаргон этот приблизительно так же относится к нашему образованному языку, и даже к речи Шевченко, как жаргон еврейский к языку немецкому»^{318}.

Высказанные знаменитым филологом Антоном Семеновичем Будиловичем мысли о русском единстве и об «украинском» жаргоне сводятся к нескольким утверждениям.

Во-первых, сепаратисты преувеличивают отдельность южных земель в Киевском государстве, а в дальнейшем и в польско-литовской Речи Посполитой. Древнерусский Киев называли «матерью всех русских городов», а малорусские казаки на Переяславской раде в 1654 году порешили: «Волим под царя русского, православного, а не под ляшского или басурманского».

Во-вторых, язык Ломоносова и Пушкина — общерусский язык, так же как язык Данте — общеиталъянский, Лютера — общенемецкий, Кальвина и Мольера — общефранцузский. Русский литературный язык не только великорусский язык, так же как литературный итальянский язык — не только тосканский, испанский — не только кастильский, французский — не только ильдефрансский, немецкий — не только верхнесаксонский.

В-третьих, малорусская разновидность литературного языка Котлярсвского и Шевченко — это областной диалект, по аналогии похожий на нижнесаксонский и швабский в Германии, венецианский и сицилийский в Италии, провансальский и гасконский во Франции. Литературный язык в одном народе может быть только один, поэтому малорусское наречие и не было, и не может быть поставлено рядом с общерусским литературным языком, уже рожденным и развить»! Ломоносовым и великими классиками XIX века.

В-четвертых, «украинский» язык есть искусственно изобретенный жаргон, пропитанный польским языком, особенно в области терминологической и фразеологической. Он является сознательной попыткой увести малорусское население от общерусского языка и от церковнославянских языковых корней вообще.

«Украинское» движение в XX веке, мировая политика и русское единство. «Организм нынешней мощной русской державы, — писал один исследователь “украинства” в начале XX века, — можно уподобить гигантскому, закованному в броню кораблю, вмещающему в себя множество разного объема кают, в которых удобно и безопасно помещаются все народности, входящие в состав Российской империи. Основанием этому кораблю служит один киль, сработанный из одного цельного ствола русского национального дерева. После многовекового вполне успешного плавания корабль этот замедлил несколько, как думают некоторые его пассажиры, свое общее поступательное движение. И вот появились самозваные кораблестроители, которые серьезно твердят, что будет гораздо лучше, если разрубить этот корабль на две части, потому что он уж чересчур громоздок и потому медленно движется вперед. «Давайте, братцы, немецкий топор и польскую пилу, примемся дружно за работу и распилим киль. Стоит нам только перепилить киль, и дело будет в шляпе, потому что тогда корабль сам собою разделится на две части. Меньшая часть будет наша, и мы поплывем на ней самостийно и гораздо шибче»… Такую проповедь возглашают инициаторы малорусского сепаратизма. Может ли быть что-либо сумасброднее такого нелепого проекта?

Всякому здравомыслящему становится очевидным, что если выполнить этот проект, то обе части корабля оказались бы непригодными для плавания по собственному независимому курсу и что именно меньшая его часть сразу потеряла бы свою устойчивость на бурном морс и неминуемо сделалась бы добычей ближайшего другого, совершенно чужого цельного могучего тевтонского корабля, на флаге которого написаны девизы: «Macht geht Recht» («Сила выше права») и «Durch Einheit zur Freihcit» («Через единство к свободе»)»^{319}.

В1899 году «украинская» партия включила в свою программу деятельности образование независимого государства «Украина-Русь» от Карпат до Кавказа. А в 1900 году Грушевскому удалось объединить почти всех деятелей «украинства» в Галиции в национально-демократическую партию с кличем: «Украина без хлопа и пана». После первой революции 1905 года Грушевский занимается активизацией деятельности «украинства» уже в малорусских землях Российской империи, пытаясь соединить силы движения и в Галиции, и в России воедино. Его национально-демократическая партия выдвигает требование еще времен Кирилло-Мефодиевского братства — о федеративном устройстве Русского государства, где бы «украинцы» имели широкую автономию с дальнейшим отсоединением, а также украинский сейм, избираемый всеобщим, равным, прямым и тайным голосованием; они требовали устранения всякой централизации, в том числе и церковного управления, а также «признания всех прав украинского языка».

В 1909 году во Львове прошел «всеукраинский съезд», на котором была выработана докладная записка венскому правительству о возможности, при посредстве агитации галинких «украинцев», отделения всей малорусской части русского народа Российской империи. Своеобразным признанием ценности в этом деле «украинцев» можно считать акт императора Франца Иосифа о будущем открытии «украинского» университета, в котором русское население Галиции официально впервые было названо «украинцами»…

Создаваемая поляками еще в XIX веке для своей национальной цели — борьбы с Российской империей за свою потерянную государственную самостоятельность, «антирусская Русь» под видом украинофильства поменяла в XX столетии многих хозяев. Среди них были и австрийцы, и германцы, и американцы; но цель существования ее, во имя которой ее поддерживали, всегда была одна: расчленение русской нации.

Со своей стороны Австро-Венгрия мечтала о создании союзного ей киевского королевства во главе с какой-нибудь ветвью Гогенцоллернов или Габсбургов. Германия, как более сильная, опережала в своих замыслах расслабленную внутренними нестроениями Австро-Венгрию, думавшую скорее о том, чтобы сохранить уже имевшееся у нее.

Желание Германии оторвать от Российской империи весь юг (донецкий уголь, бакинскую нефть и пр.) сообразовывалось с давними мечтами прорваться на Восток (тут надо вспомнить проект железной дороги Берлин — Константинополь — Багдад, а также выбор союзников для Первой мировой войны — Австро-Венгрия, Болгария и Турция — опять попытка создать линию от Берлина до Багдада). Отсюда и желание насколько возможно ослабить Россию перед решающими мировыми битвами, к которым Германия готовилась не один десяток лет. Так, например, при германском генеральном штабе задолго до Первой мировой войны было организовано отделите, занимавшееся «украинскими» делами. Это отделение осуществляло разработки и организовывало раскол внутри русской нации. Как писал один из исследователей «украинства» князь А.М. Волконский, для Германии «надо было порвать лингвистическую связь малоросса и великоросса, ибо, оторвав культурный класс юга России от русского литературного и научного языка, легче будет навязать стране свою германскую культуру, — (германцы) стали поддерживать искусственную “украинскую мову”. Действовали по-немецки, систематично и не теряя времени. С первого года войны (Первой мировой. — М.С.) пленные малороссы были выделены в отдельные лагеря и там подвергались “украинизированию”; для наиболее восприимчивых было устроено в Кенигсберге нечто вроде “Академии украинизации”. Сотни тысяч распропагандированных пленных, вернувшихся в 1918 году в Малороссию, стали главным орудием распространения украинской идеи в крестьянской среде»^{320}.

Февральский масонский заговор 1917 года не дал государю императору Николаю Александровичу провести весеннее генеральное наступление по всему фронту и окончательно сломить силы выдыхавшегося врага. Германия же смогла после этого через несколько месяцев привести к власти своих ставленников в России — большевиков-ленинцев, а в «самостийной Украине» — «мазепинцев» Грушевского. Тем Германия получила отсрочку своего неизбежного поражения в Первой мировой войне на целый год.

Юг России был жизненно важен для Германии. Маттиас Эрцбергер, германский министр, в учредительном собрании говорил: «Русский вопрос является не чем иным, как частью большого спора, который немцы ведут с англичанами в целях господства над миром. Нам нужны Литва и Украина, которые должны быть аванпостами Германии. Польша должна быть ослаблена. Если и Польша будет в наших руках, то мы закроем все пути в Россию, и она будет принадлежать нам. Для кого не ясно, что только на этом пути лежит будущность Германии?» На этом пути германские деятели действовали совершенно сознательно и планомерно, о чем свидетельствовал и сам германский канцлер Г. Михаэлис в июле 1917 года. «Мы должны быть очень осторожны, — говорил он, — чтобы литература, с помощью которой мы хотим усилить процесс распада России, не достигла прямо противоположного результата… украинцы все еще отвергают идею полного отделения от России. Открытое вмешательство с нашей стороны в пользу независимого украинского государства, несомненно, может использоваться противником с целью разоблачения существующих националистических течений как созданных Германией»^{321}.

Но все колебания были откинуты, когда вопрос о судьбе Германии становится острее. Борьба Германии за жизнь и стремление к мировому господству снова оправдали слова Тацита о германцах. «Племя, рожденное во лжи», готово было на все в своем поиске выхода на Ближний Восток. Отсюда и идея, подкинутая германцами идеологам «украинства», о «самостоятельной Украине от Карпат до Кавказа без хлопа и пана». А уж от Кавказа до Ближнего Востока, считали немцы, они доберутся сами.

Тогда же появились идеи о Черноморско-Балтийском союзе (восстановление Речи Посполитой на новом историческом этапе?) — союзе Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии и Малороссии. Эта возможность и сейчас просматривается в дальнейших планах борьбы с Россией: отделение «азиатской» Москвы от «цивилизованной» Европы стеной «второсортных европейцев»…

Украинский сепаратизм в XX веке становится все более беспринципным: он готов смириться с любым режимом, только бы он был «свой», то есть тем или иным образом поддерживал «украинское» движение. Так, многие самостийники во главе с М. Грушевским оказались в конце концов в стане большевиков, признававших названия «украинец», «Украина» и «украинский язык». В 1923 году, после XII съезда, коммунистами была провозглашена политика «коренизации» — развития всех нерусских или считающихся таковыми народностей, выразившаяся на Украине в украинизации населения, внедрении «украинского» языка начиная с партийно-государственных служащих. Вообще, придя к власти, большевики создали все условия для роста и вызревания «украинства», которое «по смерти» своего опекуна-коммунизма разорвало единство русского народа, грозя со временем стать передовым оплотом антирусских сил в мире.

Современное государство «Украина» занимает во всех проявлениях своей политики последовательно антирусскую позицию. Как и в начале XX века, перед украинским сепаратизмом стоит задача создания нации «украинцев» через формирование идеологической «украинской» элиты, должной сотворить из этнографических отличий малорусского населения разных областей и мифа о казачестве единую нацию. Сотворяется искусственный волевой этногенез в котле государства «Украина». Еще М. Грушевский писал, что «украинство в России должно выйти из рамок этнографической народности, стать политическим и экономическим фактором, приняться за организацию украинской общественности как нации уже теперь, если не желает остаться за флагом и опоздать снова на многие поколения»^{322}.

«Нужно желать быть нацией, необходимо работе в этом направлении посвятить все силы, двинуть все общественные средства, чтобы переработать потенциальную энергию этнографического существования в динамику национального развития. Этнографическая обособленность — это статистика, национальная жизнь — продукт воли, динамической энергии народа. Необходимо для этого желать, необходимо работать, необходимо дерзать»^{323}.

И сепаратисты «дерзали» весь XX век, пытаясь обособить малорусское население и развить его этнографические особенности. Грушевскому вторил в 1905 году другой известный деятель «украинства» — Иван Франко: «Перед украинской интеллигенцией открывается теперь, при более свободных формах жизни в России, огромная действенная задача — создать из громадной этнической массы украинского народа украинскую нацию, цельный культурный организм, способный к самостоятельной культурной и политической жизни»^{324}.

Впрочем, эту мысль «украинские» деятели повторяют до сих пор. Не далее как в августе 1997 года, на II Всемирном форуме украинцев, президент государства Украина Леонид Кучма выразил подобную мысль. Он сказал: «Не только нации создают государства, но и государства — нации».

Наряду с Грушевским в начале XX века появился и вошел в политику другой «апостол» и творец «украинства» — Дмитрий Иванович Донцов (1883-1973)[58].

Направление Дмитра Донцова, ставшее неким новым этапом философии украинского сепаратизма, было более радикальным. В отличие от Грушевского — историка Донцов был идеологом («батька украiнського нацюналiзму»), теоретическим наследием которого жили националисты ОУН (типа Степана Бандеры) и «дышат» сегодняшние «незалежные» самостийники. Он считал Украину типичным образчиком западноевропейской страны, полностью чуждой византийско-татарской Московии, бывшей, по его мнению, деспотической монархией, в отличие от глубоко проникнутой аристократическо-республиканскими тенденциями «Украины». Во многом идеи Донцова были продуктом переработанных в «украинском» стиле философии немецкого национал-социализма и идей «консервативной революции». Так, он развивает идеи о врожденной кастовости населения, существовании в «украинском народе» аристократии, сплоченной подобно духовно-рыцарскому ордену, о внутринациональных расовых типах, которые могут быть сведены в две группы. В первую группу входят тины: «нордийский» (государственно-творческий), «ионтийский» (атаманский) и «динарский» (воин-хлебороб), которые можно назвать «рыцарским» типом. Во вторую же группу попадают «астийцы», или, как он их иначе называет, Санчо Пансы. По его мнению, «остийцы» — преобладающий тип в «украинской нации», и они олицетворяют все те качества «безыдейности» и «неаристократичности», которые необходимо умертвить в будущей «украинской нации». Будучи весьма откровенным автором, он пишет: «Чтобы страна наша и мы жили — Пайса должен умереть»^{325}.

Будучи безусловным русофобом, Донцов еще во время Первой мировой войны видел перед Германией и Австро-Венгрией прекрасное и величавое задание всемирно-исторического значения, как он выражался, — сокрушить мощь России, что не удавалось до той поры лучшим европейским полководцам Европы Карлу XII и Наполеону I. A затем вырезанное из тела Российской империи государство «Украина» будет участвовать в «каждой политической комбинации, острие которой будет направлено против России»^{326}.

Русская история показала, что самые страшные враги для русского народа — это враги внутренние. Русские по своему благодушию не могут до конца[59] поверить, что среди своих могут быть предатели. Поэтому таким важным и является «украинский» вопрос — вопрос внутреннего единства нации и нового собирания земель, ожидающего нашего национально-политического пробуждения. «Як комета, — писал “iдеолог розбрату” (идеолог раздора, смуты), — з'являеться правильне украïнське питания на полiтичному небi Європи кожного разу, коли для Pociï наближаеться критичний момент»[60].

В мире нет ничего принципиально нового, все повторяется с незначительными изменениями в жизни народов. Германия была разбита в Первой и Второй мировых войнах. Вторая мировая еще раз показала, что и в национальной политике разных государств стратегические направления сохраняются на протяжении всей жизни нации как особого психологического организма. Перед борющимися сторонами стояли цели такие же старинные, как и сами нации. Способы достижения этих целей не отличались также большим разнообразием. Как в Первой, так и во Второй мировой войне произошли конфликты германо-французский и германо-английский. Германия разбила континентальную Францию (надорвавшую свои силы еще во времена Великой французской революции и наполеоновских войн) и не смогла достать островную Англию. Так же происходила борьба за Балканы — промежуточную цель Германии в достижении Ближнего Востока (его природных богатств, в особенности нефти); опять была попытка расколоть единство русского народа. Англосаксы (Англия и США) так же, как и всегда, пытались (и успешно) загребать жар чужими руками (к сожалению, русскими); снова еврейский капитал остается наиболее выгадавшей стороной этого конфликта, увеличивая свой финансовый и политический контроль над мировым.

Национальные цели народов, которые доросли до мировой деятельности, всегда направлены к полному господству на своей естественной территории и на влияние на жизненно важные для нации близлежащие земли. Поэтому, с одной стороны, задача нации состоит в определении естественных границ распространения своего господства и в установлении необходимого влияния на жизненно важные для себя соседние районы. С другой же стороны, следует остерегаться идей, подобных идее мирового господства, так как они неизбежно ведут к чрезмерной растрате сил нации и не приводят к желаемому результату.

Для достижения поставленных целей необходимо духовное здоровье и внутреннее единство нации. Первое достигается поддержанием веры в то, что для нации является истиной. Русские люди исповедуют православие — единственно истинную и спасительную веру, поэтому сохранение православной веры есть главная задача как церкви и государства, так и каждого русского человека. Второе достигается правильной организацией и поддержанием государственной, социальной и культурной жизни нации, которую необходимо оградить от вредного влияния извне, особенно если оно направлено, как, например, «украинство», на раскол русской нации.

«Украинство», борющееся с православной церковью, с русской государственностью и с единством русского народа, необходимо удалить из русского тела как вредный вирус, избавившись от того идеологического тумана, мешающего многим русским видеть величайший вред «украинского» движения. Необходимо помочь и людям, втянутым в это движение. Ведь они в своей массе лишь жертвы большой политики великих держав и стоящих за ними масоноеврейских кругов. Этих людей используют как орудие борьбы с единством русской нации. Национально мыслящие русские люди обязаны, ради будущего русского народа, ни под каким видом не признавать нрав на существование за государством «Украина», «украинским народом» и «украинским языком». История не знает ни того, ни другого, ни третьего — их нет. Это — фетиши, созданные идеологией наших врагов. Их существование продолжится до тех пор, пока русские в России не добудут себе религиозную, государственную и национальную свободу.

Закончить хочу утверждением, принадлежащим русскому националисту и исследователю «украинства» А.В. Стороженко: «Украинский туман должен рассеяться, и русское солнце взойдет».

IV.3. СОВЕТСКИЙ ПЕРИОД И ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ КОНЦА XX ВЕКА

Антикоммунистический свидетель. Писательская манера Ивана Солоневича (1891—1953) своеобразна и рационалистична, у него нет схем, систем или других «научных» и книжных атрибутов. Его книги и статьи — это слепки с социальной психологии социалистических, национал-социалистических и просто демократических обществ ему современных, которые он изучал и знал изнутри, живя в них. И.Л. Солоневич в некотором роде социальный испытатель, изучавший не по своей воле социалистические общества России и Германии и знавший их не по книгам, а в их реальной жизни, поэтому в его книгах и статьях нет клеветы или лжи, а есть лишь констатация лично увиденного и лично пережитого, это свидетельство из первоисточника о социализме, каков он есть в его жизненных реалиях.

При этом он имел возможность сравнивать гитлеровский Рейх со сталинским СССР, дореволюционную империю с послереволюционной Россией.

Судьба Ивана Солоневича удивительна, его, редко как еще кого-нибудь, носило по свету, и он попадал в места наибольшего социального движения, как будто бы для того, чтобы оставить о них свои впечатления-свидетельства.

Уникальное время, уникальный свидетель и уникальный писатель. Солоневич, пожалуй, самый современный писатель из классиков русского консерватизма. Он единственный прожил полновесных семнадцать лет в большевистской России, прошел лагерь, прошел семь лет нацизма в Германии — это опыт уникальный и крайне важный для нас сегодня, когда под «национальным возрождением» хотят протащить его суррогат либо в виде национал-социализма, либо под личиной коммуно-социализма.

Эти суррогаты одного социалистического происхождения — стремятся подмять под себя национальное возрождение России. «Настоящая угроза будущему России, — писал Иван Солоневич, — если исключить внешние опасности — заключается только и исключительно в тех последышах ВКП(б), которые под всякими “национальными” и даже “демократическими” восклицательными знаками продолжают нынешнюю традицию ВКП(б)»^{327}.

Унижения, принесенные либеральной демократией России в 90-е годы XX века, как-то начали заслонять события собственно советской истории, чем умело стали пользоваться коммунисты, этакие консерваторы-народники с коммунистическим лицом, а по сути все те же коммунисты, лишь надевшие личину настоящих консерваторов и «патриотов».

Действительно, иной раз, видя либеральные безобразия, живя в гуще этого гнусного болота, вспомнится что-либо светлое и из прошлого «светлого будущего», чаще всего, правда, из личной жизни, а не общественной или государственной.

Эту «грусть» хорошо излечивают книги Ивана Солоневича. Его вообще надо читать и перечитывать всякий раз, как наседает подобная «грусть» по социалистическим временам прошлого. Лекарство это безотказное для всякого здорового человека. Людей же, безнадежно социально-больных, невозможно исцелить уже никаким лекарством, даже Солоневичем…

Он, как здоровый и гармонически развитый человек, желал жить на родине, в семейном кругу и заниматься любимым делом. Все эти естественные желания его были вдрызг разрушены революцией. Его опыт, опыт его поколения вряд ли можно сравнить с опытом любого другого поколения. Все, что можно пережить человеку в этом мире, это поколение пережило, и не по одному разу. Только очень сильные люди, как Иван Лукьянович, могли не погибнуть, не сломаться, да еще и пытаться влиять на события своего уникального времени.

Семипудовый богатырь с добродушной улыбкой, не потерявший благожелательности и вкуса к жизни, Иван Солоневич являет собой особый тип оптимистического политического публициста. Отвергая всякую философию и любые системные доктрины, он подчеркнуто прост и доходчив в своих книгах и статьях. Не будучи балагуром-рассказчиком или писателем-эстетом, для которых основной задачей являлось желание произвести впечатление своими текстами, он своей главной целью ставил необходимость достучаться до читателя. Для Ивана Солоневича публицистический текст — это действенное оружие, всегда направленное своим творцом точно в цель. Он ведет простой разговор с читателем, разговор бывалого и сильного человека, который убежден в своей правоте, проверенной многими испытаниями и многолетней борьбой.

Вероятно, не прошедшему, как Иван Солоневич, все прелести социальных экспериментов трудно понять всю глубину того отвращения, которое он питал ко всяческим революциям и социализмам.

Революцию, как он удачно выразился, чаще всего описывали с «преобладанием романа над уголовной хроникой», всегда пытаясь выдумать какой-нибудь литературный ход, чтобы чистую уголовщину прикрыть благородной идеальной романтикой или хотя бы разбавить кровавую реальность флером вымысла. И.Л. Солоневич называл такой подход бессовестным.

Происходя из крестьянской семьи, будучи спортсменом, человеком прямодушным и физически крепким, Иван Солоневич был трезвым в своих суждениях и оценках, не вынося никакого вымысла и никакого приукрашивания действительности.

Социализм он называл «диктатурой бессовестности». Следуя этому определению, можно ли сказать, что в 90-х годах в своей сути, указанной И.Л. Солоневичем, социализм в России кончился? Думаю, что он лишь сменил одну демократическую вывеску на другую.

Его публицистика не носит научный характер, для него вообще «после научностей Гегелей и Марксов термин научность принимает явно скандальный характер». Критерием его публицистики является здравый смысл.

Главное, и весьма редкое среди писателей, достоинство Ивана Солоневича в том, что свои знания о мире он постигал не столько из книг, сколько из своей сложной жизни. Его знания о мире жизненны, практичны, а не теоретичны и книжны.

Очерки о лагерной жизни Ивана Солоневича, одного из первых, кто бежал из ленинско-сталинского концлагеря, труд безусловно эпохальный в русской политической литературе; он неоднократно переиздавался в эмиграции на русском и еще нескольких десятках языков. «Россия в концлагере» стала целой эпохой в свидетельствовании о советском периоде истории (20—30-е годы). Иван Солоневич, как писатель, гораздо интересней многих, кто писал о СССР в эмиграции, — интереснее тем, что он обладал и огромным советским опытом и одновременно с ним знал и другую, дореволюционную Россию. Он мог сравнивать, как свидетель и того, и другого мира.

Иван Солоневич — внимательный наблюдатель, писатель-фотограф, копиист, смогший снять с коммунистической натуры слепок, не искажая всего разнообразия сложнейшей социальной жизни советской страны.

Попав в среду русской эмиграции, он не мог никак понять и заведомо предполагать, что ему могут не поверить и обвинить в чрезмерном сгущении красок: «Я считал, — пишет он, — и считаю, что ненависть к строю, который отправляет в могилу миллионы людей моей родины, — это не только мое право, но и мой долг»^{328}.

Есть ли действительно у Солоневича какая-то особая ненависть к коммунистам? По отношению к людям это никак не заметно, но к идее коммунизма отношение у него крайне отрицательное.

На чем же оно основано? Да прежде всего на опыте, на опыте семнадцати лет жизни в советской стране, на опыте многочисленных арестов, на опыте разрухи, голода, физического и морального террора. «Жизни нет», — говорит один из его героев книги «Россия в концлагере», и это выражает сущность состояния и самого Ивана Солоневича.

Его героическая и энергическая фигура никак не вписывалась в кладбищенскую тишину советской нормы. Конечно, он не мог терпеть коммунизм, так как был человеком трезвым, образованным и опытным.

Стали ли коммунисты другими в 90-е годы. Вопрос, на который очень важно сегодня ответить для общества в целом, это вопрос, изменились ли коммунисты 90-х, осознали ли они в глубине своего политического сознания, что история советской коммунистической партии — это история геноцида русской нации? Эволюционировали ли они в сторону национального движения или нет, и возможна ли такая метаморфоза в реальности?

Сегодня явственно наблюдается в русском обществе не сочувствие коммунистам и даже не поддержка, а некое сглаживание, забывание, непоминание за коммунистами зла, некая податливость на их «патриотическую» риторику, на их шумную антиельцинскую деятельность.

И либералы, и коммунисты довели страну до полной территориальной, экономической и физической истощенности. Эта ситуация не должна быть упущена, это настроение массы должно быть переформулировано в стройные мировоззренческие установки, в восприятие демократии в любых ее формах как зла для Отечества, как его подтачивание и разрушение. Сейчас очень важно выработать в нации иммунитет к демократии как к болезни, как к национальной опасности.

Почему же многие считают возможным поддерживать и сегодня коммунистов, не имея по сути дела коммунистических убеждений?

Одни говорят, что выбирая между либералами и коммунистами, они выбирают «меньшее зло», то есть сегодняшних коммунистов (не стоящих у власти). Это бездейственное и безвластное «меньшее зло» кажется каким-то безвредным, но кто поручится, что когда оно станет и действенным, и властным, оно не пойдет по следам своих учителей (непогрешимых для них и сегодня) — Ленина, Троцкого, Дзержинского, Сталина, Кагановича, Берии, Хрущева и т.д.

Скорее, можно поручиться со всей исторической основательностью, что, став снова у власти, современные коммунисты не смогут быть другими. Никакой ревизии своей партийной идеологии и восприятия партийной истории они не сделали, вплоть до того, что даже не поменяли у своей коммунистической партии название на менее исторически одиозное.

Не так давно, когда коммунисты собирались восстановить памятник Дзержинскому, нам вновь рассказали одну из самых гнусных политических баек о ликвидированной коммунистами детской беспризорности. Иван Солоневич рассказывает нам, в какой цинготной дыре концлагерей ББК, в приполярных трясинах этих беспризорников ликвидировали коммунисты, спрятав созданную ими же проблему от глаз страны и всего мира.

Это недавнее требование восстановления памятника Дзержинскому на Лубянской площади воочию дало почувствовать, какова будет коммунистическая реставрация и что «ценное» собираются восстанавливать в первую очередь в коммунистически-возрожденной России.

Что нам будет порукой в том, что это чаемое «меньшее зло» не станет вновь красной чумой для нашего Отечества? Никто не даст такой гарантии.

Взгляды современных коммунистов. Можно ли полагаться в политике лишь на сказанные кем-то и когда-то слова, с которыми можно согласиться и национально мыслящему русскому человеку! Этого одного недостаточно, это крайне зыбкая почва для уверенности.

Коммунисты усиленно сколачивают в общие ряды оппозиции всех недовольных либеральным режимом, но стоит ли прикладывать усилия в этом «общем деле», облегчая приход коммунистов к власти? Откуда такая убежденность, что России вновь нужны коммунисты, что они наше спасение от либеральных демократов?

Да, либеральная демократия надоела, да, она крайне ослабила страну, сократила ее территориальные размеры, ее военную мощь и т.д. Но почему же коммунисты станут восстановителями этих размеров и этой военной мощи? Откуда и на чем базируется эта вера в коммунистов?

Говорят, они создали мощное государство — СССР, но разве не они же и подвели под это строение те заряды, которые сдетонировали в 1991 году?

Кто проводил все эти политики «украинизации», «якутизации», создавая толпы выдвиженцев и целевиков, выросших к 1991 году в армию сепаратизма и раскола страны? Никто, кроме коммунистов, в этом не виновен.

Кто создал из единой до революции империи пятнадцать союзных и еще больше национальных республик, краев и областей, растащивших сегодня богатство России по выращенным за годы советского строя местечковым национальным «государствам»? Никто, кроме коммунистов, в этом не виновен.

Раздувается культ Сталина — это как бы внешний культ партии для населения; культ Ленина остался культом внутренним, для партии, им сейчас уже не заинтересуешь массы. Неокульт Сталина — это попытка давить на старшее поколение, поколение Отечественной войны.

В Сталине сегодня очень многие хотят найти поворот к национальному направлению в партии, в нем видят борца с ленинской гвардией, приписывая ему те мотивы борьбы, которые сегодня могут положительно восприниматься обществом. Об этом Иван Солоневич с удивительным пророческим даром писал еще в тридцатых годах.

«На краю своей гибели большевики будут делать отчаянные усилия. Они будут и резать друг друга и вспоминать Суворова. И бросать бомбы в нас, и вопить о русском патриотизме. Будут резать и врать так, как никогда еще не резали и не врали за всю их белоснежную историю. Ко всему этому мы должны быть готовы. Мы должны быть готовы и к тому, что перед окончательной гибелью большевизма многие, очень многие из нас струсят и под лозунгом защиты Родины станут на защиту Сталина…

Мне страшно думать о том лжепатриотическом словоблудии, которое яркими лозунгами прикрывает самое страшное, что было в нашей истории: попытки убить и тело и душу нашего народа.

В рядах коммунистической партии всегда боролись — борются и сейчас две тенденции. Первая — это мировая революция, и вторая — это социализм в одной стране. Победа или поражение одной из этих тенденций не мотивируются и не вызываются никакими принципиальными соображениями. Здесь спор идет только о технической возможности. Возможно или невозможно нести в мир знамена мировой коммунистической революции.

Сталин выбрал компромиссную линию — укреплять на базе крепостного труда и беспримерного обнищания масс военную мощь отечества трудящихся, и в то же время делать все, что только было технически возможно, для мировой революции.

С лозунгами мировой революции или без лозунгов мировой революции большевистская власть в совершенно одинаковой степени является врагом русского народа»^{329}.

Нам нужно уйти от глупого противопоставления: либо коммунисты — либо либералы, либо Зюганов — либо Ельцин, либо социализм — либо капитализм и т.д. Это тупиковые политические дуплеты, ни то, ни другое не является спасением, ни то, ни другое нельзя назвать «меньшим злом», и то, и другое — демократический принцип, разрушающий Россию.

Сделали ли какие-нибудь выводы из XX века коммунисты, лучше всего отвечают труды их современного лидера Зюганова. Зюганова необходимо читать сегодня, чтобы завтра наши дети и внуки не изучали его «труды» в школах и институтах вместе с трудами прочих классиков марксизма-ленинизма.

Вот, например, что они думают сегодня об октябрьской революции:

«7 ноября 1917 в календаре важнейших событий XX века — эпохальная дата: в этот день 80 лет назад свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая дорогу всему человечеству к утверждению общества без войн, насилия и угнетения. Это общество, первоначально родившееся в России, сегодня является целью, к достижению которой стремятся многие народы. Нет сомнения в том, что новое столетие ознаменует жизнь всех стран стремлением к реализации тех светлых идеалов, во имя которых шли в революцию наши отцы, деды и прадеды»^{330}.

Это СССР была страной без «войн, насилия и угнетения»? Или все же «светлые идеалы» были не столь уж белоснежно светлы?

И еще цитата: «Праздник 80-летия Великого Октября… следует рассматривать как праздник российской духовности»^{331}.

Революция как духовность?! Не больше, не меньше… почти так же здорово, как и у либералов, у которых «Великий Октябрь» именуется праздником примирения.

И ведь это совсем свежее коммунистическое творчество, так сказать, новейшее…

Как повествует Зюганов, в СССР, оказывается, не был построен «полный социализм» (новый коммунистический термин и их новая политическая цель), социализм все еще впереди, в будущем. До него чуть-чуть не дошли, помешали плохие дяди… из самой же коммунистической партии. «Еще бы 10—15 лет мирного труда — и советский человек мог бы по праву считать себя самым обеспеченным, свободным и счастливым человеком в мире»^{332}.

В этом заявлении самое интересное слово «считать». Очень по-советски, главное, не быть, а лишь считать, — и все в порядке. Это очень традиционно для коммунистических обещаний.

Книга «Октябрь и современность» вообще очень важный документ нашей эпохи — эпохи попыток реванша. В книге идут все те же бесконечные ссылки (на сакраментальный для социальных статистиков 1913 год) о возросшем за советское время количестве всего, что вообще может возрастать. Рядом с Лениным, который, оказывается, не был апологетом мировой революции, а даже совсем наоборот, у Зюганова соседствует Иван Ильин, евразийцы и т.д. Но все это пересказ старых коммунистических идей другими словами, и обмануть это может только очень недалеких людей.

Все нацелено в конце концов на завоевание власти в стране, а значит, вновь звучат призывы к революции, опять она утверждается как «неизбежность». Призыв к революции пока завуалирован красивыми и туманными фразами, типа такой: «Глубокая модернизация вновь, как и в начале XX века, стала насущной потребностью». Эта фраза из главы с весьма многозначительным названием «Революция как способ модернизации общественной жизни»^{333}.

Но мало-мальски грамотному человеку и здесь все понятно — модернизация через революцию, а значит, снова кровь, снова море крови и снова власть коммунистов.

Люди, надеющиеся на то, что, помогая коммунистам свергнуть либералов, они освободят свою Родину от оккупации, правы лишь сегодняшним днем, т.е. что сегодня Россия в оккупации и что режим либералов проамериканский и губительный для Отечества. Но здесь есть очень немаловажное но… Здесь выбивается один клин, но забивается другой, и отнюдь не менее опасный. Коммунисты, потерявшие власть и вновь ее получившие, находясь во власти, будут снова большевиками-ленинцами, снова будут пытаться реализовать «полный социализм», как выражается сегодня Зюганов. Как он будет выглядеть? Не думаю, чтобы он очень стал отличаться от того, что можно прочитать в книге Ивана Солоневича «Россия в концлагере», только с гораздо большей тотальностью и с современными электронными возможностями слежения за всем и за вся.

Почитайте, что пишут о своих союзниках сами коммунисты.

«Стратегический союз, — пишет Зюганов, — основанный на общей идеологической базе, допустим лишь с теми политическими силами, которые борются за достижение общих с КПРФ конечных целей, то есть за возрождение России на основе социализма»^{334}.

Все остальные, не стремящиеся к возрождению социализма, союзники лишь тактические. Это те, которых можно предать, разменять в ходе политической борьбы; это добровольные бесцельные смертники, которые по своему неразумию желают спасти Отечество от «проамериканского слоя управленцев» путем отдачи власти в руки партии, которая снова будет выжимать все соки из страны, чтобы подкармливать свою анабиозную идеологию «мировой революции».

Стратегически для коммунистов важен и единственно нужен все же социализм, а никакая не великая Россия, и ни за что другое они бороться и не станут. Россия без социализма коммунистам не нужна. Все движения и люди, отдающие свои союзнические силы КПРФ, отдают их не на возрождение России, а на возрождение социализма. Эти люди дарят свою энергию на цель (социализм), к достижению которой они сами не стремятся. Они, добровольные союзники, наконец, должны понять, что им отводится роль тактических союзников, второсортных, с которыми можно поступать, как будет удобно партии. Это ношение из политического огня каштанов для другого — абсолютно бесцельный труд.

Спросите любого коммуниста, что для него важнее: его партия или Россия? И смысл его ответа можно будет сформулировать так: пусть рухнет все, в том числе и Россия, необходимая лишь как гумус для взращивания мировых революций, но пусть всегда будет партия. Партия — это все для настоящего коммуниста, и церковь, и Родина, и семья, и работа, и доходы, и идеи, и просто жизнь…

Они уверены: «Россия будет великой и социалистической! Идеи Октября — непобедимы!»^{335}

Никто из них ничего не переосмыслил, и никто из них ничего не желает, кроме личной и партийкой власти. Власть — это самоцель для коммунистической партии. Так что далеко не всякая оппозиционность на пользу общему национальному делу, и не все равно, с кем идти на врага, чтобы потом не оглядываться все время назад — не всадит ли тебе нож в спину твой «союзник» по оппозиции.

О «неизбежности» революции в России. О неизбежности революции в России пишут еще со середины прошлого века как о факте, не подлежащем ни личному, ни общественному, ни мировому сомнению. Это самая сильная и устойчивая интеллигентско-социалистическая вера, которая имеет письменную и, к сожалению, не только письменную традицию. Могут посетовать на ошибки в руководстве, на «не совсем бескровный» способ проведения революции, обязательно попеняют на Саботаж, предательство соратников, труднейшую международную обстановку и т.д., но се «неизбежность» — это догмат для всех фракций и направлений демократической мысли, и уж, конечно, жизненно важно поддержание этой установки на «неизбежность» для самих коммунистов. И это понятно, они все время твердили и твердят, что революция спасла Россию от гибели.

А если ей не требовалось такое спасение? Если революция была не нужна и всего действительно социально-необходимого можно было добиться эволюционным путем, через взаимное единение парода и государей?

Тогда остается лишь пролитая зря кровь, миллионы загубленных судеб, уничтожение культурного слоя нации и партия, добившаяся политической и экономической власти в разгромленной ею же стране. Тогда остается одна уголовщина, чем, собственно, и была революционная деятельность до, во время и после свершения «великой бескровной».

Но для коммунистов вопрос о «неизбежности революции» вопрос политической жизни или смерти. И они, что естественно для партии, выбирают жизнь и продолжают свои политические заклинания: -«Социалистическая революция в России была для нее не праздным “экспериментом большевиков”, а в огромной мере вынужденным шагом, сделанным народом вопреки незрелости многих “предпосылок социализма”, единственным шансом на национально-государственное выживание в условиях экономического краха, территориального распада и социальной недееспособности правящего буржуазно-помещичьего блока. Именно поэтому Октябрьская революция была принята большинством народа»^{336}.

Сколько нам твердили об этом, сколько об этом понаписано советскими и не совсем советскими писателями. Нас убеждали, что Россия проиграла Первую мировую войну и что только коммунисты спасли страну от развала и оккупации. Но вот цитата из гитлеровского «Майн кампф» о состоянии Германии 1916 года: «Победу России можно было оттянуть — но по всем человеческим предвидениям она была неотвратима»^{337}.

Подобных цитат заинтересованных в ослаблении России людей можно привести немало, но они могут вразумить только идейно не зашоренных и думающих людей.

Перефразируя знаменитое высказывание Ивана Солоневича об интеллигенции, можно сказать так о коммунистах: «Не думаю, чтобы когда бы то ни было и где бы то ни было существовала такая страна, как Россия, которая держала бы своих коммунистов в такой золотой ватке, и были бы коммунисты, которые так гадили бы в эту ватку всеми возможными способами»…

Примерно то же самое, что происходит с «неизбежностью революции», происходит и с «гениальностью и исторической правотой Ленина». Все это незыблемо для коммунистов и до сего дня, несмотря на свою распрекрасно-девственную партийную историю. Вот что говорит товарищ Зюганов о Ленине: «Вся планета, все образованные люди прекрасно понимают, что Ленин — это один из величайших политиков и мыслителей современности. Он в свои пятьдесят четыре неполных года написал пятьдесят пять томов»^{338}.

Количество томов, конечно, довольно редкое, хотя не рекордное в анналах политического словоблудия…

А если вспомнить другой знаменитый социалистический миф о России как «тюрьме народов»? Сравните историю Финляндии и историю Ирландии или историю индейцев Америки и снятия скальпов по пять долларов (детские шли по три доллара) с историей завоевания нами Сибири или Туркестана. Где получится «тюрьма народов» и скорее даже «кладбище народов» — в России или, быть может, все же в Англии и США? До каких пор мы будет жевать всякую политическо-идеологическую жвачку, которую нам подсовывают разные партийные прохвосты?

Есть у Солоневича одна цитата прямо о Зюганове и коммунистических идеологах, готовых пообещать все, что угодно, и оболгать всех и вся, как угодно, только бы достичь вожделенной власти. С царской властью, «с их памятью, — пишет он, — будут бороться все те, кто планирует строить свою власть. И все те, кто против монархии, — есть сторонники своей власти. Во имя своего призрака. Может быть — с нас всех всего этого уже хватит?»^{339}

Все коммунистические идеологические штампы, с уже более чем столетней «бородой», заявляются с той же безапелляционностью, которая звучала в устах и писаниях коммунистических лидеров и до революции, и во время ег, и после ее совершения, и, как видите, звучат и после краха 1991 года. Это уже некая весьма весомая гарантия на будущее, что с коммунистами ни в идеологическом, ни просто в моральном плане и в будущем никаких кардинальных изменений не произойдет. Бессовестность — это секрет успеха на революционном поприще, чем ты более последовательно-бессовестный лгун, разбойник и убийца, тем тебе светит более долгая (в революцию жизнь революционера, как правило, коротка — если не контрреволюционные элементы тебе ее сократят, так уж свои товарищи исправят эту ошибку в дальнейшем путем партийных чисток) и удачная карьера в революции…

Партийная безапелляционность не терпит исключений, а потому все, кто не согласен с партийной линией, глупцы и враги: «Все, кто способствовал слому КПСС как структуры, с моей точки зрения, являются преступниками», — утверждает Зюганов^{340}.

Итак, РСДРП, ВКП(б), КПСС, КПРФ всегда права, все у нее было правильно, сейчас правильно и будет всегда правильно в будущем, победа ее и ее коммунистических идей была, есть и будет неизбежна, — такова коммунистическая вера в ее символическом выражении. «У КПСС были огромные средства, — пишет Зюганов, — были идеи и лучшие в мире идеи гуманизма, братства, справедливости. Лучшего никто из вас не придумает, сколько бы вы ни жили. Этим идеям не 75 лет, им тысячи. Они заложены во всех религиозных трактатах и сегодня реализуются во многих государствах». И все это «правильно», потому что «истинно», или, наоборот, кому как больше нравится (здесь полный плюрализм мнений), «истинно», потому что «правильно». И нет и не будет никакого в том сомнения у настоящих коммунистов. Ну, а у прочих людей сомнений за сто пятьдесят лет существования коммунистических доктрин и чуть более семидесяти лет их реализации накопилось предостаточно для того, чтобы перестать живейшим образом откликаться на коммунистические призывы сесть в очередной, на этот раз уже в «полный» (как обещает Зюганов) коммунистический концлагерь.

«Я коммунист и об этом выборе не сожалею» — говорит Зюганов^{341}.

Как бы нам не пожалеть кровавыми слезами, если следующий «выбор России» будет снова коммунистическим.

Главнейшей опасностью для постсоветской России, о которой говорил Иван Солоневич, была опасность, что после свержения коммунистической власти в России будет лишь «совершенно атомизированная масса, которая если не пойдет за “Веру, Царя и Отечество”, то совершенно неизбежно влипнет в новый тоталитарный режим… только потому, что единственным сырьем для какой бы то ни было “организации” в России окажутся остатки коммунистической партии и советской бюрократии. Если не будет монархии — то тогда к власти придут они»^{342}.

К сожалению, этот пророческий политический прогноз реализовался на наших глазах в совершенно конкретных реальных очертаниях. Опасность эта столь реальна, что не говорить о ней просто нельзя, если не желать очередного попадания России «из огня да в полымя». Необходимо раз и навсегда перестать поддерживать сегодняшнее «малое зло», чтобы оно не стало завтра «Большим Злом», имея, как и Иван Солоневич, путеводной звездой возрождение Русской империи.

«У меня, — пишет он, — нет ни малейшего сомнения не только в том, что монархия лучший выход для России, но что монархия для России — есть также и неизбежность.

Вера в монархию для меня такая же само собой разумеющаяся вещь, как вера в Господа Бога: ни без того, ни без другого — Россия восстановлена быть не может…»^{343}

Идея либерализма в обвале. Размышления о прочитанной книге А.И. Солженицына. Россиян обвале. Наше современное состояние уже многими ощущается как балансирование сильной, но тяжелобольной России между жизнью и смертью — между возможным выздоровлением, выраженным в стремлении к жесткоунитарному, централизованному, имперскому государству, и окончательным торжеством болезни — либеральной идеи, раздробленности, хаоса и позора. Сколько продлится это балансирование, сколько сил в России как живом общественном организме, сколь сильна сама болезнь, поразившая нас? Определить это точно чрезвычайно трудно!

К области бесспорной сегодня можно отнести лишь одно. Все, что происходит сегодня с Россией, является результатом применения либеральных идей к нашей действительности.

По словам Ф.М. Достоевского, в XIX столетии «вся наша либеральная партия прошла мимо дела, не участвуя в нем и не дотрагиваясь до него. Она только отрицала и хихикала». В XX столетии либералы все так же, отрицая и хихикая, свершили февральский погром Российской империи в начале века, а к концу века, уже по выражению Солженицына, вновь расплющили Россию. «…Все соделанное под видом “рыночных реформ”, — говорит А.И. Солженицын, — отнюдь не было результатом поразительного недомыслия, но — хорошо продуманной системой обогащения отдельных лиц» (с. 25).

« Настоящие демократы» (если таковые вообще есть и, в частности, есть в России) должны были бы сильнее и беспощаднее всех критиковать и бороться против уцепившихся за власть демократов. Стремление очистить от накипи тот принцип верховной власти, который ты считаешь наиболее выражающим психологическую сущность нации и строя государственной ее жизни, никак не проявилось в демократической среде. Демократы никак не захотели бороться за идеальное воплощение излюбленного ими принципа власти. Они все посчитали возможным идти за Ельциным и его правительством, что создает убеждение в том, что все демократы считают этот принцип власти выгодным лишь лично для себя и готовы его защищать как личное дело, как личный бизнес. «Своим распоясанным поведением и распорядительством эта правящая группа в короткие годы сделала все, чтобы склонить миллионы людей востосковать об утраченном коммунизме» (с. 58). Вот золотые слова, которые многие русские люди говорили себе не раз последние годы. Не специально ли сделано так, не будет ли затем нового коммунизма с человеческим лицом?

«Россия в обвале» во многом посвящена национальной проблематике, национальным взаимоотношениям: «С конца 80-х годов, — пишет он, — разлившийся в нашей столичной образованности интернациональный восторг едва ли не перехлестнул и ранних большевиков. Российским либералам и радикал-демократам помнилось: распахивается отныне и навеки — счастливейшая эра на нашей планете: теперь и всем населением ее, и всеми государственными деятелями овладеют общечеловеческие ценности, которым, все дружно, мы и будем служить. А посему: какая-либо твердая внешняя политика есть империализм или абсурд, крепкая власть в России — тирания… руководство России всеми усилиями старается не запачкаться в какой-либо уклон к интересам русским, даже обходит старательно само слово “русские” — а всегда “россияне”. Русский этнос демонстративно не взят в опору России» (с. 28,40).

Всевозможные демократические политики в Российской Федерации стремятся иметь союзниками разные национальные автономии. В результате получается гонка за право быть любимцем инородцев. Русские избиратели разделены примерно поровну между демократами и коммунистами, и решающую роль в выборе того или иного кандидата в России играют инородцы. Инородцы растащат Россию, ее богатства, ресурсы, земли и прочее достояние, им не нужна Россия, тем более такая слабая, как демократическая Российская Федерация. Они ее презирают и воспринимают только как добычу в будущем, чаемом ими, великом разделе. На инородцах не построишь великой России, на ней не удержишь даже федерации, которая стремительно на наших глазах фактически и юридически превращается в конфедерацию, — состояние промежуточное между федерацией и распадом единого государства. Интернационализм погубил СССР, он же погубит РФ.

Трудно согласиться с постановкой А.И. Солженицыным проблемы «украинства»: «Не надо, — пишет он, — никак отвечать на их (украинских националистов. — М.С.) накаленную “антимоскальскую” пропаганду. Надо переждать ее как вид душевного заболевания… Их отрезвит сам ход времени, сам многоемкий, своенравный исторический процесс» (с. 81). Подобная позиция мне кажется очень благостным заблуждением, тем более удивительным у борца с коммунизмом. Предложения типа — «переждать, их отрезвит время», мягко говоря, нелогичны. Эти предложения похожи на попытки умиротворить коммунистов в 1917 году перед захватом ими власти или на подобные же действия в отношении национал-социалистов перед началом Второй мировой войны. Украинские националисты загрызут всех подобных миротворцев и воспитают из природных малороссов идеологических «украинцев». Они построят из Малороссии Большую Хорватию и будут не на жизнь, а на смерть бороться с Россией — Большой Сербией.

Украинский национализм и вообще проблема государства «Украина» не политические игрушки, а сложнейшая и опаснейшая проблема для России и для единства русской нации. В самой книге А.И. Солженицына немало очень верных и глубоких мест по этому поводу, например такое: «Америка всемерно поддерживает каждый антирусский импульс Украины. И как не сопоставить: что в огромной дозе Америка прощает Украине (а еще снисходительнее — республикам азиатским: и любое подавление инакомыслия, и любую подтасовку голосования) — того и в малой дозе не прощает Белоруссии, разломно обрушивается на самые робкие попытки объединения ее с Россией. А потому что Белоруссия нарушает общий план и разваливает идею “Черноморско-Балтийского союза”, от Эстонии до Крыма, “санитарный кордон» против России” (с. 32).

В данном вопросе хорошая идея А.И. Солженицына о разделе территории по этническому составу никак не применима. Иначе мы встаем на позицию «украинских» националистов, что русские и украинцы разные нации. Это такой же отказ от политической и государственной борьбы, как и в случае с Чечней, которую Солженицын предлагает отделить от России (исключая лишь казачьи территории левобережья Терека). «Отпуск Чечни, — пишет он, — был бы оздоровляющим отъемом больного члена — и укреплением России» (с. 87). По признаку больного члена сейчас, к сожалению, можно распустить всю страну, в ней более или менее все члены больны. Все больное надо лечить, а не отчленять.

То же и с проблемой Курильских островов (которые, он считает, нужно отдать Японии), так же как и по поводу других земель, сейчас отделившихся от нас. Сегодня мы слабы, завтра все переменится. На основании того, что отданы огромные земли Малороссии и Туркестана, не отдают небольшие Курильские острова. Абсолютно неважно, что напишут историки. «Наши» ли они или «не наши» — по историческим документам абсолютно ничего не значит, если мы можем их отстоять силой. Отдавать не надо ни много, ни мало. Никого уступками в друзья не купишь.

Пафос предлагаемой сегодня Солженицыным национальной политики сродни построениям Михаила Осиповича Меньшикова. «Истинная цель, — писал М.О. Меньшиков, — русского национализма не в том, чтобы обрусить чуждые племена (задача мечтательная и для нас непосильная), но в том, чтобы обезопасить их для себя, а для этого есть одно лишь средство — оттеснить инородческий наплыв, выжать его из своего тела, заставить уйти восвояси… цель русского национализма, как я его понимаю: очистить Россию от инородческих нашествий и водворить маленькие народы на их собственной родине»^{344}.

О том же свидетельствуют данные, приводимые Солженицыным об инородцах в России: «Для русских беженцев, — пишет он, — не было жилья и работы, для “братьев с Кавказа” — все открыто. Одних азербайджанцев, непрерывно мигрирующих в Россию, уже к 1989 было до 300 тыс., а к 1996 — более двух с половиной миллионов (с широким разливом по России). (Переселение имело такую предысторию. По сравнению переписей 1979 и 1989 за тот период в РСФСР численность киргизов увеличилась на 178%, азербайджанцев — на 124, таджиков — на 114, узбеков — на 76, туркмен — на 73)… Страны СНГ объявили себя именно национальными государствами, в этом самоизъявлении есть своя ответственность, и она раскладывается на каждого члена той суверенной нации: твоя страна, а вне ее ты — иностранец. Из объявления своих независимостей надо же делать и выводы. И Россия, особенно в ее нынешнем трагическом и скудном состоянии, не может принимать без ограничений и стеснений всех желающих ехать к нам из зарубежья, «ближнего» или «дальнего». Выходцы из новопровозглашенных государств СНГ могут рассматриваться в России лишь как иностранцы — и, стало быть, с ограниченным статусом и в гражданской и в экономической деятельности» (с. 72—73).

Катастрофический наплыв в Россию граждан новообразованных «суверенных государств» для русской нации стал сильнейшим экономическим и социальным ударом: «В Таджикистане гражданская война—бегут в Россию таджики. Армения и Азербайджан схватились из-за Карабаха — и армяне, и азербайджанцы, и “еразы” (ереванские азербайджанцы) хлынули на русское раздолье. И сколько с деньгами, и каждая этническая группа сплочена в себе… В одной лишь Московской области к 1997 скопилось 400 тысяч мигрантов из разных стран… И сегодня: во скольких русских областях, городах на руководящих должностях состоят нерусские — в том числе, теперь получается, из иностранных государств, грузины, армяне, азербайджанцы, —увидим ли подобное в новообразованных странах СНГ да даже и в автономиях внутри самой России? Нет, и там и здесь русских поспешно вытесняют; вот где ксенофобия» (с. 74—75,114).

Солженицын глубоко заинтересованно переживает разрушительность современного государственного управления Россией и отрицательно оценивает реальное демократическое руководство страны. О пагубности и безнравственности современной представительной системы он пишет: «Такая (современная. — М.С.) избирательная система отталкивает от выборной борьбы людей скромных, достойных, нравственных, духовно развитых, — то есть лучший уровень в народе, тех людей — мы редко увидим в депутатах» (с. 49). Все это правильно, хотя проблема здесь совсем не в системе избирательной, а в системе самого демократического принципа, которому совершенно не нужны лучшие и достойнейшие люди в представительстве. Демократию вообще не интересует качество, сю правит количество голосов, поданных за ту или иную партию. Поиск истины или правильности того или иного решения — это не забота демократии; законным для нее является лишь то решение, за которое выскажется большинство голосовавших, — дальше этого она не стремится. Нравственный стержень, свойственный личности, не понятен математическому поиску больших чисел.

Демократический принцип очень плохо приспосабливается к национальным особенностям стран, в которых существует. Он, если можно так в данном случае выразиться, космополитичен и стремится к унификации того организма, в который попадает, часто не сообразуясь с невозможностью сочетания своего среднестатистического демократического социального шаблона с многогранной, сформированной веками, структурой национального общества. Эту же мысль, но другими словами выразил великий Н.М. Карамзин: «Я хвалю самодержавие, а не либеральные идеи: то есть хвалю печи зимою в северном климате».

Демократия же предлагает нам жить в неком общечеловеческом стандартном для всех социальном мире, некоем социальном прокрустовом ложе, неизбежно калечащем нацию.

Духовная агрессия сектантства. После поражения в политико-экономической холодной войне в России начинает завоевываться и духовное пространство. Опасность протестантских сект осознается даже нашим сонливым обществом. «Православие и протестантизм в России, — пишет отец Андрей Кураев, —…оказались в состоянии прямой конфронтации… Пока наши богословы занимались “богословием мира”, протестантский мир (прежде всего в США) копил силы для броска в разваленный Советский Союз. К двухтысячному году протестанты намерены создать в России 200 000 своих приходов (у Русской православной церкви во всем СССР к 1988 г. было порядка 11 000 приходов, в 1996 г. их столько же на территории России»^{345}.

Такова реальность, грозящая духовным завоеванием нашего Отечества. Протестантские сектанты агрессивны, беззастенчивы, напористы, тоталитарны и прямолинейны. Наше же православие, как правильно пишет о. Андрей, «слишком ненавязчиво, слишком тактично»^{346}.

Сектантская энергичность привлекает многих молодых людей, отходящих от советского атеизма и попадающихся на рекламную риторику примитивных сект.

Рассматривая в своей книге вопросы различий христианских конфессий, обвинения, возводимые протестантами на православных в крещении детей, иконопочитании, Евхаристии, о. Андрей шаг за шагом объясняет без всякого озлобления неправду их вероучения по этим вопросам. Православие, возникшее в век апостольский, говорит на языке этой эпохи, эпохи вочеловечивания Иисуса Христа, высшего развития эллинской культуры и римской государственности. Этот язык непонятен ни католичеству с его средневековым миросозерцанием, ни протестантизму с его языком нового времени. Все непонятное страшит, тревожит, не дает покоя, его хочется сделать ясным, похожим на себя. Современность, которой стремятся соответствовать неопротестантские общины, резко контрастирует с бытом и нравственными требованиями православия. «Любой человек, — пишет автор, — замечает в православии (осуждая или восхищаясь) поразительное нежелание сгибаться под ветром современности и перестраиваться по требованиям газет и мод. Православие и есть протест, сквозь двадцать веков пронесший умение дерзить современности… Чтобы принять, исполнить и применить к себе нормы церковно-православной жизни, веры и аскезы, нужно больше решимости, последовательности, я бы сказал — больше настойчивости и дисциплинированности протеста, чем для того, чтобы бегать на “евангельские” посиделки и капустники в дома культуры»^{347}.

Прогрессисты светские и «духовные» видят в таком противлении «духу времени» опасность для себя. Православие мешает обмирщению общества, его апостасии, с которой легко уживаются протестантские секты.

Краеугольное различие православия и протестантизма заключается в различии отношений к Священному Писанию и Священному Преданию. Из них протестантизм признает духовное значение только за первым, отвергая второе, как человеческое предание. Причем протестанты проповедуют не евангельские учения, а свое понимание евангельских текстов. Такое самостийное восприятие Писания пролило немало крови как в Европе, так и в Америке, что вызывает законное вопрошение отца Андрея: «Где же гарантия, что протестанты, теперь из Америки переезжающие в Россию, будут тактично относиться к туземно-православной культуре? При неверном понимании даже Библия может стать опасной и для самого человека, и для окружающих…»^{348}

Упрощенный взгляд протестантизма на религию, его желание приспособиться к современности любыми средствами сможет дать им лишь временную победу. Тем более что с ним всегда будет бороться другая активнейшая сила сегодняшней духовной войны — оккультизм. Эти два движения, соревнующиеся в отлавливании себе последователей, будут истощать свои силы в борьбе между собою. «От борьбы, — как пишет о. Андрей, — двух активнейших идеологий современной России — протестантизма и оккультизма — со временем выиграет именно православие… В оккультном море, которое заливает Россию, христиане будут консолидироваться вокруг древнейшей из христианских традиций — православия. Кроме того, чем глубже будет укореняться протестантизм в России и чем осмысленнее будет становиться православный инстинкт народа, тем ощутимее станет неизбежный итог религиозной революции 90-х: реформация в России, начавшаяся невиданным миссионерским успехом протестантских сект, все-таки выдохнется. При всей слабости традиционного православия, при максимальной поддержке протестантов зарубежными и отечественными элитами Россия все же не станет протестантской страной. В российской христианской экумене православная контрреформация победит. Протестантам еще придется встретиться с феноменом массового оттока людей от них в православие»^{349}.

Сейчас в основном в протестантские секты и оккультные общества попадают не уходя из православия, а пройдя школу советского атеизма, не зная православного учения. Поэтому, не удовлетворившись примитивизмом секты, русскому протестанту станет легче найти в православии свое новое рождение. Стремление к религии затрагивает самые тонкие и высокие духовные струны человека. Это дает надежду на то, что большинство из сегодня обращенных русских протестантов: баптистов, адвентистов, пятидесятников и т.д., рано или поздно разочаруются в том, куда их, неопытных в религиозных вопросах, смогли заманить западные проповедники. Рано или поздно они ощутят тщетность религиозной системы, которой они поначалу решили отдать свои молодые силы. Желание богословского развития не сможет удовлетвориться внутри секты, чтение русской художественной и философской литературы неизбежно должно пробудить интерес к православию. «А уж раз вы (протестанты. — С. М.), — пишет отец Андрей, — начали читать либерального Бердяева, то рано или поздно дойдете и до Феофана Затворника»^{350}.

Православная контрреформация, о которой вскользь пишет о. Андрей Кураев, похоже, действительно назревает. При сильной инертности русского общества духовную реакцию вызывают (пока не очень сильную) необновленцы (типа о. Георгия Кочеткова) и агрессивность неопротестантских сект. Здесь видно устойчивое неприятие этих антицерковных движений. В этом контрдвижении видны жизненные силы, которые впоследствии способны вырасти в цельную контрреформацию, привести к возрождению господства (как духовного, так и признанного государством юридически) Русской православной церкви в России. Но это может произойти только при извержении из нашей церкви необновленческого движения и при нанесении серьезного поражения неопротестантским сектам.

«Выйдя из мерзлой казармы атеизма, — пишет о. Андрей, — пройдя через притвор протестантского оглашения, научившись ценить и читать Библию, пора возвращаться домой: в Православие»^{351}.