Тайны Удольфского замка. Том 2

ГЛАВА XXVIII

На другой день Монтони вторично послал извиниться перед Эмилией, что чрезвычайно удивило ее. «Как странно!» — думала она про себя. «Совесть подсказывает ему цель моего посещения, и он нарочно откладывает его, чтобы избегнуть объяснения». Она почти решилась подстеречь его где-нибудь, но ее удержал страх. И этот день Эмилия провела так же, как и предыдущий, с тою только разницей, что теперь некоторое тревожное ожидание относительно предстоящей ночи нарушало жуткое спокойствие, овладевшее ее чувствами.

К вечеру вернулась в замок вторая часть отряда, предпринимавшего экскурсию в горы. Когда всадники въехали во двор, Эмилия из своей отдаленной комнаты слышала их грубые возгласы, пьяные песни и ликование, похожее на шабаш фурий по слулчаю какого-нибудь отвратительного жертвоприношения. Она боялась, чтобы они не совершили какого-нибудь варварского преступления, но Аннета скоро успокоила ее, сказав, что молодцы шумно радуются добыче, привезенной ими с собою. Это обстоятельство окончательно убедило ее, что Монтони на самом деле сделался атаманом бандитов и что он, рассчитывает поправить свои расстроенные дела, занявшись ограблением проезжих! Действительно, когда она обсудила со всех сторон его положение — в вооруженном и почти неприступном замке, одиноко лежащем в пустынной горной области, на далекой окраине которой были разбросаны города и местечки, куда постоянно держали путь богатые путешественники, — то пришла к иаключению, что трудно было бы найти положение, лучше приспособленное для хищнических нападений, и у нее укоренилась страшная мысль, что Монтони сделался разбойничьим атаманом. Вдобавок и характер его — неустрашимый, жестокий, безнравственный, предприимчивый — как будто делал его способным для такой роли. Ему нравились треволнения и жизненная борьба; он одинаково был чужд и жалости и страха. Самая храбрость его имела зверский оттенок; это был не тот благородный порыв, который воодушевляет человека против притеснителя в защиту притесняемого, а врожденная зачерствелость нервов, которая неспособна чувствовать и, следовательно, неспособна и к страху.

Но предположения Эмилии, вполне естественные, были, однако, не совсем верны. Как приезжая, она была незнакома с положением края и с обстоятельствами, при которых в Италии пелись частые войны. Так как доходы многих итальянских государств были в то время недостаточны для содержания постоянных войск, то даже в короткие промежутки мира, допускаемые беспокойным нравом правительств и народов, возникал особый класс людей, нам незнакомый и очень смутно очерченный в истории той эпохи. Из солдат, распускаемых после каждой войны, лишь немногие возвращались к безопасным, но невыгодным занятиям мирного времени. Иногда они перекочевывали в другие страны и входили в состав воюющих армий. Иногда же они организовывали из себя разбойничьи шайки и занимали отдаленные крепости, где их отчаянная бесшабашность, слабость правительств, которым они приносили вред, и уверенность, что они могут быть призваны назад в состав армии, когда потребуется, — все это препятствовало слишком усердному преследованию их со стороны властей. Иной раз они примыкали к какому-нибудь популярному вождю, и тот вел их на службу любого государства, какое только соглашалось заплатить им за их услуги. Из этого обычая возникло название кондотьеров — слово, наводившее ужас на всю Италию в продолжение долгого периода, закончившегося в первых годах XVII века, — начало его не так-то легко проследить.

Распри между мелкими государствами имели большей частью характер личных предприятий, и вероятность успеха зависела главным образом не от искусства, а от личной храбрости вождя и солдат. Искусство, требуемое для всяких продолжительных операций, ценилось в то время невысоко. Достаточно было уметь провести войско против неприятеля с соблюдением строгой тайны или увести его назад в полном порядке. От полководца иногда требовалось, чтобы он устремлялся в такую опасность, куда его солдаты — если б не его пример — ни за что бы сами не отважились, а так как противникам никогда не было известно о взаимных силах, то успех дня часто зависел от смелости первых движений. Для подобных услуг кондотьеры были незаменимы; часто за победой следовал грабеж, — вот почему у них выработался характер, представлявший смесь отваги с разнузданностью, устрашавшей даже тех, кому они служили.

В то время, когда они не вели войн, их вождь обыкновенно проживал в своем собственном замке, а солдаты отдыхали и томились в бездействии или в том же замке, или в его окрестностях; в известное время потребности их удовлетворялись за счет населения, зато в другое время дележ богатой добычи избавлял солдат от зависимости; на крестьянах подобных округов обыкновенно отражался характер их воинственных гостей. Соседние государства иногда желали, но редко пытались уничтожить эти военные поселки, во-первых, потому, что это было бы трудно осуществить, а во-вторых потому, что замаскированное покровительство, оказываемое ими наемным войскам, обеспечивало им на случай войны контингент людей, который иначе было бы не дешево содержать, или который обладал бы такими качествами. Полководцы иногда настолько доверялись такой политике государств, что даже посещали их столицы. Монтони встречался с ними в игорных кружках Венеции и Падуи; сперва он сошелся с ними как знакомый, но потом его расстроенные обстоятельства соблазнили его последовать их примеру на практике. Для этого-то и происходили полночные совещания в его венецианском палаццо: на них обсуждались планы его деятельности на будущее время, с участием Орсино и других кондотьеров. Наступила ночь, и Эмилия опять заняла свое обычное место у окна. Было полнолуние; когда луна поднялась над кудрявыми вершинами леса, ее желтый свет озарил пустынную террасу и окружающие предметы более отчетливо, чем при слабом свете звезд, обещая помочь Эмилии в ее наблюдениях, в случае, если бы опять появилась таинственная фигура. Снова Эмилией овладело колебание: она не знала, заговорить ли ей с незнакомцем, — к этому ее тянуло сильное, почти непреодолимое влечение; но по временам страх удерживал ее от такого намерения.

«Если это — лицо, замышляющее что-нибудь дурное против замка, — думала она, — то мое любопытство может обойтись мне очень дорого; а между тем не от него ли исходили и таинственная музыка и жалобные стоны? Если так, то он не может быть врагом».

Тут опять ей вспомнилась судьба несчастной тетки, и она вздрогнула от ужаса и горя; внушения ее воображения овладели ее умом со всей силой действительности, и она стала верить, что виденная ею фигура была призраком. Она вся дрожала, дыхание ее стало затрудненным, холодный пот выступил у нее на лбу, и на мгновение страх осилил рассудок. Тогда мужество покинуло ее, и она решилась, если появится фигура, ни за что не заговаривать с нею.

Так тянулось время, пока она сидела у окна, охваченная страхом ожидания и жуткой полночной тишиной; смутно виднелись при лунном свете лишь очертания гор, лесов, а также группа башен, образующих западный угол замка, и терраса внизу; не слышно было ни звука; лишь от времени до времени перекликались часовые; затем раздались шаги солдат, сменявшихся на карауле. Эмилия узнала их издали на укреплениях по их копьям, сверкавшим при лунном свете, да по кратким возгласам, которыми они обменивались с товарищами. Эмилия удалилась в глубь спальни в то время, как часовые проходили мимо ее окна. Когда она вернулась к окну, кругом все затихло. Пора была поздняя; Эмилия утомилась бодрствованием и стала сомневаться, действительно ли она видела это странное явление прошлой ночью. Но она все-таки продолжала сидеть у окна; чувства ее были слишком взволнованы, сон казался невозможным. Луна сияла ярким блеском, и вся терраса была как на ладони. Но Эмилия видела только одинокого часового, шагающего по ней взад и вперед. Наконец, утомленная ожиданием, она удалилась на покой.

Но впечатление, произведенное на нее музыкой и жалобными стонами, слышанными раньше, а также таинственной фигурой, было слишком сильно: она решила завтра же повторить свои наблюдения.

На другой день Монтони как будто забыл о назначенном свидании с Эмилией; но она более чем когда-либо желала повидаться с ним и послала Аннету справиться, в котором часу он может принять ее. Монтони назначил одиннадцать часов. Эмилия явилась аккуратно в условленный час; она призвала на помощь всю свою твердость, чтобы вынести потрясение встречи с ним и страшные воспоминания, которые он вызывал в ее сердце. Монтони находился в «кедровой» приемной с несколькими офицерами; увидев его, Эмилия остановилась; ее волнение все росло, пока он продолжал разговаривать со своими гостями, как будто не замечая ее прихода. Но вот некоторые из офицеров, обернувшись, увидели Эмилию и у них вырвалось восклицание удивления. Она хотела поспешно удалиться, но Монтони окликнул ее, и она произнесла дрожашим голосом:

— Я желала переговорить с вами, синьор Монтони, если вы можете уделить мне несколько минут.

— Это мои друзья, — ответил Монтони, — они могут слышать все, что вы имеете сказать.

Эмилия, не отвечая, отвернулась от наглых, пристальных взглядов этих офицеров. Тогда Монтони последовал за нею в сени, а оттуда провел ее в маленькую комнату и сердито хлопнул дверью. Взглянув на его потемневшее лицо, она опять подумала, что видит перед собой убийцу тетки; ум ее был так потрясен ужасом, что она не могла сразу собраться с мыслями, чтобы объяснить цель своего прихода, а упомянуть имя г-жи Монтони — на это она ни за что не могла решиться.

Наконец Монтони нетерпеливо осведомился, что она имеет сказать.

— У меня нет времени заниматься пустяками, — прибавил он. — Мне каждая минута дорога.

Эмилия объяснила ему, что она желает вернуться во Францию и нарочно пришла просить его об этом. Он с удивлением взглянул на нее и осведомился, почему она этого просит; она запнулась, еще больше побледнела и чуть не упала к его ногам. Он смотрел на ее волнение с видимым равнодушием и прервал молчание, сказав, что ему пора уходить, Эмилия, однако, собралась с духом и повторила свою просьбу. Монтони отказал наотрез — и тогда только очнулся ее оцепеневший рассудок.

— Мне неприлично долее оставаться здесь, — молвила она. — Позвольте спросить, по какому праву вы задерживаете меня в вашем замке?

— Я хочу, чтобы вы здесь оставались, — отвечал Монтони, взявшись за ручку двери, — для вас этого достаточно.

Эмилия, зная, что с его волей бороться ей невозможно, не пробовала оспаривать его права; однако она сделала слабую попытку убедить его быть справедливым.

— Пока жива была тетя, — начала она дрожащим голосом, — мне можно было здесь жить; но теперь, когда ее не стало, я прошу у вас позволения уехать. Мое пребывание здесь не может принести вам никакой пользы, синьор, а мне будет только тягостно и неприятно.

— Кто сказал вам, что г-жа Монтони умерла?

Монтони устремил на нее пытливый взор. Эмилия колебалась отвечать, потому что никто ей этого не говорил, а она не решалась признаться, что видела те ужасы в комнате над воротами, которые именно и внушили ей уверенность в смерти тетки.

— Кто сказал вам? — повторил он еще более суровым тоном.

— Увы! это мне и так известно. Избавьте меня от ужасного допроса.

Она села на скамью, так как еле держалась на ногах от слабости.

— Если вы желаете ее видеть, — проговорил Монтони, — то можете. Она лежит в восточной башне.

Он вышел из комнаты, не дожидаясь ее ответа, и вернулся в «кедровую» приемную, где некоторые из офицеров, которые ранее не видали Эмилии, стали трунить над ним по поводу сделанного ими открытия. Но Монтони был, видимо, не расположен к шуткам, и они переменили разговор.

Между прочим Монтони обсуждал с лукавым Орсино план предполагаемой экскурсии их отряда; тот посоветовал залечь войскам в засаде, ожидая неприятеля; этому горячо воспротивился Верецци, упрекая Орсино в недостатке мужества, и клялся, что если Монтони даст ему отряд в пятьдесят человек, то он разобьет кого угодно в пух и прах.

Орсино презрительно усмехнулся; на лице Монтони также мелькнула улыбка, но он продолжал слушать. Тогда Верецци начал разглагольствовать с резкими жестами, но вскоре его остановил Орсино каким-то аргументом, на который тот сумел ответить только бранью. Его пылкая натура не выносила хитрой осторожности Орсино — он постоянно препирался с ним и давно уже возбудил против себя глубокую, хотя и молчаливую ненависть противника. Монтони спокойно наблюдал обоих, зная их противоположные характеры и умея искусно приспособить того и другого к достижению своих собственных целей. Но Верецци в жару спора не постеснялся обвинить Орсино в трусости; при этом лицо того вдруг покрылось синеватой бледностью. Монтони, наблюдавший его бегающие глаза, увидал, как он поспешно сунул руку за пазуху. Но Верецци, лицо которого пылало багровым румянцем, представляя контраст с бледностью Орсино, не заметил этого движения и продолжал смело громить трусов, обращаясь к Кавиньи, который хитро усмехался над его горячностью и над немою злобой Орсино — как вдруг последний, отступив на несколько шагов, выхватил стилет, чтобы вонзить его противнику в спину. Монтони остановил его занесенную руку и многозначительным взглядом заставил его спрятать кинжал, никем не замеченный, кроме него самого, потому что большинство офицеров стояли у окна в стороне и спорили насчет лощины, где намеревались устроить засаду.

Когда Верецци обернулся, его поразила смертельная ненависть, написанная на лице его врага, и впервые внушила ему подозрение насчет его намерений; он схватился за рукоятку меча, но вслед затем, как бы опомнившись, обратился к Монтони.

— Синьор, — проговорил он, бросив многозначительный взгляд на Орсино, — мы не шайка разбойников: если вы нуждаетесь в храбрецах, то поручите мне эту экспедицию, я готов пролить кровь до последней капли: если же у вас есть работа для трусов — удержите его, а мне позвольте покинуть Удольфский замок.

Орсино, еще более раздраженный этой колкостью, опять вытащил стилет и бросился на Верецци; тот выступил ему навстречу с мечом, но Монтони и остальные вмешались и разняли их.

—Так ведут себя мальчишки, — обратился Монтони к Верецци, — а не мужчины: будьте умереннее в речах своих!

— Умеренность — добродетель трусов, — возразил Верецци; — они умеренны во всем, исключая страха.

— Хорошо, я принимаю ваш вызов, — сказал Монтони, устремив на него злобный, надменный взор и вынув меч из ножен.

— Согласен, от всей души, — крикнул Верецци, — хотя слова мои предназначались вовсе не для вас.

Он направил удар в Монтони: пока они дрались, подлец Орсино сделал вторичную попытку пронзить Верецци кинжалом, но опять был остановлен.

Наконец сражающихся разняли; после долгого, горячего спора они наконец примирились. Затем Монтони удалился вместе с Орсино и тайно совещался с ним довольно продолжительное время. Между тем Эмилия, ошеломленная последними словами Монтони, позабыла на время о его решении, что она должна оставаться в замке: все помыслы ее были поглощены злосчастной теткой, лежавшей, как он ей сказал, в восточной башне. По ее мнению, Монтони, допуская, чтобы останки его жены так долго оставались не погребенными, проявлял такую жестокость, такое бесчеловечие, на какое она даже не считала его способным.

После долгой внутренней борьбы она решилась воспользоваться его позволением посетить башню и в последний раз взглянуть на свою несчастную тетку; с этим намерением она вернулась к себе и, пока ждала Аннету, которая должна была сопровождать ее, она старалась собраться с силами, чтобы вынести предстояшую тяжелую сцену. Одна мысль об этом бросала ее в дрожь, но она знала, что впоследствии будет мучиться, если не исполнит этого последнего долга по отношению к тетке.

Пришла Аннета, Эмилия сообщила ей о своем намерении. Камеристка всячески старалась ее отговорить, но безуспешно и наконец не без труда согласилась сопровождать барышню до башни; но никакие убеждения не могли исторгнуть у нее обещания войти в комнату, где лежала покойная.

Они вышли из коридора и достигли той самой лестницы, по которой недавно поднималась Эмилия; тут Аннета опять повторила, что ни за что не пойдет дальше, и Эмилия отправилась одна. Увидав опять следы крови, она почувствовала, что ей делается дурно; она принуждена была остановиться отдохнуть на ступеньках и почти решила не идти дальше. Но отдых в несколько мгновений подкрепил ее, и она двинулась вперед.

Подходя к площадке, на которую выходила верхняя комната, она вспомнила, что тогда дверь была заперта, и боялась, что и теперь окажется то же самое. Но она ошиблась: дверь открылась сразу, и она вступила в мрачную, пустоватую комнату; боязливо озираясь, она медленно шла вперед, как вдруг раздался чей-то глухой голос. Эмилия — не в силах произнести ни слова, не в силах двинуться с места, вскрикнула от ужаса. Опять послышался тот же голос; Эмилии показалось, что он похож на голос г-жи Монтони. Тогда, собравшись с духом, она бросилась к постели, стоявшей в отдаленной части комнаты, и отдернула полог. Перед нею лежало на подушке бледное, изможденное лицо. В первую минуту она отшатнулась, потом опять приблизилась и, вся дрожа, подняла иссохшую, как у скелета, руку, лежавшую поверх одеяла; но сейчас же выпустила ее и окинула это измученное лицо долгим, испуганным взглядом. Несомненно, это была г-жа Монтони, но так сильно изменившаяся от болезни, что ее трудно было узнать. Она была еще жива и, подняв отяжелевшие веки, устремила глаза свои на племянницу.

— Где ты была все это время? — спросила она тем же глухим голосом, — я уж думала, что ты покинула меня!

— Так вы живы! — проговорила наконец Эмилия, — или это страшный призрак?

Она не получила ответа и опять схватила насчастную за руку.

— Это живое существо, а не дух!.. — воскликнула она, — но как холодна рука, точно мрамор!..

Эмилия выронила руку.

— Если вы в самом деле живы, так говорите! — прибавила она с отчаянием, — иначе я потеряю рассудок. Скажите, что вы узнали меня!

— Я жива, — отвечала г-жа Монтони, — но чувствую, что скоро настанет мой конец!

Эмилия сжала руку, которую держала в своих, и застонала. Несколько минут обе женщины молчали. Потом Эмилия постаралась успокоить больную и спросила, что довело ее до такого ужасного состояния.

Монтони, переселив ее в эту башню по нелепому подозрению в покушении на его жизнь, приказал людям, переносившим туда его жену, хранить об этом строгую тайну. К этому побуждали его два мотива. Во-первых, он хотел лишить ее единственного утешения — присутствия Эмилии, а во-вторых, желал обеспечить себе возможность тайно покончить с нею, если явятся новые улики, подтверждающие его подозрения: сознавая, какую ненависть он возбуждал в ней, не мудрено, что он верил, будто она сделала попытку покуситься на его жизнь; и хотя подозрения его ничем не подтвердились, он не хотел от них отказаться и продолжал держать свою несчастную жену в заточении, в башне, под строгой стражей. Без малейшей жалости или раскаяния он бросил ее, больную горячкой, пока она наконец не дошла до своего теперешнего состояния.

Кровь, которую Эмилия видела на ступенях лестницы, вытекла из неперевязанной раны одного из людей, несших г-жу Монтони; рану эту он получил только что перед тем в кровопролитной схватке. Ночью стража, заперев дверь комнаты, где содержалась заключенная, сама ушла. Вот почему Эмилия, предприняв свое первое расследование, застала такую тишину и такое безлюдье в башне, в тот раз, когда она пыталась отворить дверь в комнату, тетка ее спала: этим объясняется безмолвие в комнате узницы, еще более укрепившее у Эмилии уверенность, что ее тетки уже нет в живых; однако, если б ужас не помешал ей тогда продолжать звать ее, она, вероятно, разбудила бы г-жу Монтони и избавила бы себя от многих страданий Труп, виденный Эмилией в комнате над воротами и подтвердивший у нее страшное подозрение, принадлежал одному из людей Монтони, убитому в стычке — его же и внесли тогда в людскую, куда забилась Эмилия, спасаясь от суматохи. Человек этот протянул еще несколько после того, как был ранен, и вскоре после его смерти тело его перенесли вместе с койкой, на которой он умер, для погребения в подземелье, через которое проходили Эмилия и Бернардин.

Эмилия, осыпав г-жу Монтони вопросами, касающимися ее самой, наконец оставила ее и отправилась разыскивать Монтони. Чем больше горячего участия она принимала в своей тетке, тем меньше она боялась возбудить гнев Монтони своим заступничеством.

— Г-жа Монтони при смерти, — сказала Эмилия, отыскав синьора; — неужели вы будете преследовать ее своей злобой до последнего издыхания? Позвольте перенести ее из этой тюрьмы в ее прежние покои и доставить ей все необходмые удобства.

— Какая в том польза, если она умирает? — возразил Монтони равнодушным тоном.

— Та польза, что это спасет вас хоть отчасти от тех угрызений совести, какие вы будете чувствовать, когда также очутитесь на смертном одре! — молвила Эмилия, неосторожно дав волю своему негодованию.

Монтони заметил это и указал ей на дверь. Тогда, забыв свой гнев и движимая единственно состраданием к тетке, умирающей без помощи, она стала униженно молить Монтони и пустила в ход все убедительные средства, чтобы заставить его пожалеть умирающую жену.

Долго он оставался нечувствительным ко всему, что она говорила, но наконец святое чувство милосердия, светившееся в глазах Эмилии, казалось, тронуло его ожесточенное сердце; он отвернулся, словно стыдясь своих лучших чувств, полусердясь, полусмягчаясь, наконец согласился, чтобы его жена была переведена в ее прежние апартаменты и чтобы Эмилия ухаживала за нею. Опасаясь, чтобы эта милость не подоспела слишком поздно и чтобы Монтони не вздумал отменить свое позволение, Эмилия поспешно убежала, почти не успев поблагодарить его; затем, при помощи Аннеты, она проворно приготовила постель для г-жи Монтони; больную заставили выпить подкрепляющее лекарство, которое дало бы возможность ее слабому изнуренному телу вынести утомление при перемене места.

Только что успели водворить г-жу Монтони в прежнее помещение, как получено было распоряжение от ее супруга, чтобы она оставалась в башне; но Эмилия, радуясь своей торопливости, поспешила уведомить его о состоявшемя перемещении, прибавив, что вторичное перенесение больной немедленно поведет к роковому исходу; так что волей-неволей Монтони принужден был оставить жену там, где она есть.

Весь день Эмилия не отходила от г-жи Монтони, и отлучалась лишь на короткое время для приготовления питательной пищи, которую считала нужной для поддержания ее сил. Г-жа Монтони со спокойной покорностью соглашалась принимать пищу, хотя она, видимо, знала, что все это не спасет ее от приближающейся кончины, да она как будто и не желала жить. Между тем Эмилия ухаживала за ней с нежнейшей заботливостью; в несчастном существе, лежавшем перед нею, она видела не прежнюю свою властолюбивую, надменную тетку, а сестру своего возлюбленного покойного отца, несчастную женщину, в состоянии, требующем сострадания и ухода.

Когда наступила ночь, она решила провести ее у постели тетки; но та этого ни за что не хотела допустить; она приказала ей идти отдыхать, с тем чтобы Аннета одна посидела возле нее. Действительно, Эмилия нуждалась в отдыхе, и дух ее и тело были одинаково изнурены всем пережитым в течение дня; но она не соглашалась оставить г-жу Монтони до полуночи, — периода особенно критического, по мнению докторов.

Вскоре после двенадцати часов Эмилия, наказав Аннете хорошенько смотреть за больной и позвать ее, если ей станет хуже, печально пожелала г-же Монтони покойной ночи и удалилась в свою комнату. Душа ее была еще более прежнего подавлена жалким положением тетки, на выздоровление которой она почти не смела надеяться. Своим собственным несчастьям она не видела конца: заключенная в уединенном замке, вдали от друзей, — если у нее были друзья на свете, — разобщенная даже с чужими людьми, которые могли бы пожалеть ее, она находилась во власти человека, способного на всякое злодеяние, в угоду своим интересам и своему честолюбию…

Поглощенная печальными размышлениями и такими же печальными предчувствиями, она не сразу легла спать, а задумчиво остановилась у окна. Вид, расстилавшийся перед нею, эти леса и горы, отдыхающие при лунном сиянии, представляли полный контраст с настроением ее духа; но тихий шум лесов и вид дремлющей природы постепенно успокоили ее волнение и вызвали смягчающие слезы.

Долго она плакала, не чувствуя ничего, кроме сознания своего несчастья. Когда она наконец отняла платок от глаз, она увидала перед собой на террасе внизу ту же самую фигуру, которую замечала раньше; фигура стояла молча, неподвижно, как раз против ее окна. Заметив это, она отпрянула назад, и ужас на время превозмог любопытство; наконец она вернулась к окну — фигура стояла все на том же месте; однако Эмилия не имела сил заговорить, как намеревалась прежде. Луна светила ярким блеском, и быть может, волнение чувств мешало Эмилии в точности рассмотреть фигуру, стоявшую перед нею так неподвижно, что ей приходило в голову сомнение, живое ли это существо?

Ее расстроенные мысли пришли теперь в некоторый порядок; она сообразила, что при свете горевшей в ее комнате лампы она подвергается опасности наблюдения с террасы, и уже хотела отступить, как вдруг заметила, что фигура зашевелилась и замахала чем-то — очевидно, рукой, как бы подавая какие-то знаки; Эмилия глядела, оцепенев от страха; в это время фигура повторила свое движение. Тогда Эмилия попробовала заговорить, но слова замерли на ее устах, и она отошла от окна, захватив с собой свечу. В эту минуту с террасы раздался слабый стон. Прислушиваясь, но не смея вернуться к окну, она вторично услыхала то же звук.

«Боже милостивый! что это значит?» — подумала Эмилия. Опять она насторожилась, но стоны прекратились; после долгой паузы молчания, она оправилась от испуга настолько, что могла опять подойти к окну, и увидала тот же смутный образ. Опять он подавал знаки, опять издал тихий стон…

«Этот стон несомненно человеческий! — подумала она. — Я заговорю…»

— Кто там? — крикнула Эмилия слабым голосом. — Кто это бродит в такой поздний час?

Фигура подняла голову, но вдруг шарахнулась в сторону и понеслась прочь, вдоль террасы. Некоторое время Эмилия наблюдала ее, быстро скользившую при лунном свете, но не слыхала шагов, пока мимо не прошел часовой, направляясь с противоположного конца террасы. Часовой остановился под ее окном и, глядя вверх, окликнул ее по имени. Эмилия поспешно отошла; но вторичное обращение заставило ее ответить. Тогда солдат почтительно спросил ее, не видала ли она, не проходил ли кто мимо. На ее ответ, что она видала, солдат ничего больше не сказал и пошел дальше по террасе. Эмилия проследила за ним глазами, пока он скрылся в отдалении. Так как он был на карауле, то она знала, что он не может выйти из пределов укреплений, поэтому решила ждать его возвращения.

Вскоре после этого в отдалении раздался его голос, громко зовущий кого-то; другой, еще более далекий голос, ответил ему — произнесен был пароль и пронесся далее по всей террасе. Когда солдаты торопливо проходили под ее окном, она окликнула их и спросила, что случилось, но они прошли мимо, не обратив на нее внимания.

Мысли Эмилии обратились опять к только что виденной странной фигуре. «Не может быть, чтобы это был какой-нибудь злоумышленник, — думала она: такой человек повел бы себя совсем иначе. Он не отважился бы появляться там, где стоят часовые, не останавливался бы под окном, откуда его могли заметить, а тем менее стал бы он подавать знаки и стонать. Однако это и не пленник: будь он пленником, разве он имел бы иозможность бродить на воле?»

Если б она хоть сколько-нибудь была склонна к тщеславию, она предположила бы, что это кто-нибудь из обитателей замка бродил под ее окном в надежде увидеть ее и признаться ей в любви. Но такая мысль даже не пришла ей в голову, а если б и пришла, она отогнала бы ее, как невероятную, рассудив, что, когда был случай говорить, незнакомец им не воспользовался, и что даже в ту минуту, когда она сама заговорила, он мгновенно скрылся.

Пока она размышляла, двое часовых прошли по укреплениям, горячо о чем-то разговаривая между собой, причем из нескольких отрывочных слов она поняла, что один из товарищей вдруг упал без чувств. Вскоре появились еще трое часовых, медленно идущих в конце террасы, и по временам раздавался слабый голос. Когда они подошли ближе, она убедилась, что это говорил солдат, который шел посредине, причем товарищи поддерживали его под руки. Она спросила, что случилось. При звуке ее голоса они остановились и стали глядеть вверх, а она повторила свой вопрос. Ей отвечали, что с одним из часовых, Робертом, приключился припадок, — он упал и крик его поднял ложную тревогу.

— Он подвержен припадкам? — спросила Эмилия.

— Да, синьора, — отвечал сам Роберт; — но если бы я и не был подвержен, то, что я сегодня видел, могло бы перепугать хоть самого папу.

— Что же ты видел? — вся дрожа спросила Эмилия.

— Не могу даже и объяснить, сударыня, что это такое было и как оно исчезло, — отвечал солдат, вздрагивая при одном воспоминании.

— Не испугало ли вас то лицо, за которым вы гнались по укреплениям? — осведомилась Эмилия, стараясь скрыть свою тревогу.

— Лицо! — воскликнул солдат. — Это было не лицо, а сам черт! не в первый раз он мне являлся.

— Да и не в последний, наверное, ты увидал его, — смеясь заметил один из его товарищей.

— Нет, ручаюсь, что нет, — вставил другой.

— Ладно, ладно, — сказал Роберт, — теперь-то можете хохотать сколько вам угодно; а небось тебе, Себастиан, не очень-то весело шло на ум вчера ночью, как ты стоял на часах с Ланселотом.

— Молчал бы уж лучше Ланселот, — возразил Себастиан, — пусть бы вспомнил, как сам он стоял и дрожал точно осиновый лист, не мог даже произнести пароля, пока черт не скрылся. Если бы человек этот не подкрался к нам так тихонько, я бы схватил его и живо заставил бы сказать, кто он такой!

— Какой человек? — спросила Эмилия.

— И не человек-то он вовсе, сударыня, — вмешался Ланселот, стоявший тут же, — а сам черт — правду говорит товарищ. Кто, если не живущий в замке, мог бы проникнуть ночью в эти стены? Легче мне бы удалось пойти в Венецию и нагрянуть к сенаторам в то время, как они заседают на совете; ручаюсь, что и в таком случае у меня было бы больше шансов выбраться оттуда живым, чем всякому молодчику, которого бы мы изловили здесь после солнечного заката. Кажется, ясно, что это не мог быть кто-нибудь из обитателей замка; если это здешний, то чего ему бояться, чтоб его увидали? Нет, скажу я опять — это сам черт, и Себастиан вот знает, что он не впервые нам показывался.

— Когда же вы видели это явление? — спросила Эмилия с полуулыбкой.

Она находила, что разговор чересчур затянулся, но была так заинтересована им, что не находила в себе сил прекратить его.

— Да так с неделю тому назад, сударыня, — отвечал Себастиан.

— Где же?

— На укреплениях, сударыня, немного подальше.

— И что же, вы преследовали его, когда оно бежало?

— Нет, синьора. Ланселот и я вместе стояли на часах и кругом было так тихо. Вдруг Ланселот и говорит мне: «Себастиан, говорит, видишь ты что-нибудь?» — Нет, говорю, ничего не вижу! — «Тсс… говорит он опять, смотри-ка, вон там у последней пушки на валу!» Я посмотрел, и мне показалось, будто там что-то шевелится. Темно было совершенно, только звезды немножко светили. Мы стояли смирно, наблюдали, и вот видим, что-то такое пробирается вдоль стенки, как раз напротив…

— Что же вы не схватили его сразу? — крикнул солдат, до тех пор молчавший.

— Ну да, зачем вы его не сцапали? — спросил Роберт.

— Жалко, что вас там не было, вы бы и взяли его, — сказал Себастиан, — у вас достало бы смелости схватить его за горло, хотя бы он был сам черт! А вот мы не могли на это решиться, потому что не так хорошо знакомы с нечистым, как вы. Но как я уже говорил, он живо прошмыгнул мимо нас: мы не успели прийти в себя от удивления, смотрим — он уже скрылся. Потом уж было бы напрасно гнаться за ним. Всю ночь мы сторожили, но больше ничего не видали. На другое утро мы рассказали обо всем товарищам, стоявшим на часах в другой части укреплений; но они ничего не видели, да еще посмеялись над нами — только нынче ночью опять появилось видение.

— Где же вы потеряли его след, друг мой? — спросила Эмилия, обращаясь к Роберту.

— А вот, когда я отошел от вас, — отвечал солдат, — и добрался до восточной террасы — тут я и увидел нечто диковинное! Луна светила очень ярко: гляжу какая-то тень мелькнула мимо на некотором расстоянии. Я остановился и обогнул восточную башню, где я только сию минуту видел эту фигуру. — Но ее уже и след простыл! Я стоял и глядел через старую арку, что ведет на восточную террасу и где я видел, что шарахнулась фигура… слышу вдруг какой-то звук, да страшный-престрашный! Не то стон, не то крик или вопль… ничего подобного я отродясь не слыхивал… Он раздался всего один раз, но с меня было довольно: больше я уж ничего не помню: очнувшись я увидал вокруг себя товарищей…

— Однако пойдемте, — сказал Себастиан, — пора на караул, вот и луна заходит. Покойной ночи, сударыня!

— Покойной ночи, храни вас Пресвятая Дева! — отвечала Эмилия.

Закрыв окно, она стала размышлять о странном случае и, найдя в нем связь с происшествием прошлой ночи, старалась сделать из всего этого разумный общий вывод. Но воображение ее воспламенялось, рассудок не находил опоры, и суеверный ужас снова овладел ее чувствами.