Тайны Удольфского замка. Том 2

ГЛАВА XXXI

Утром Эмилию успокоила Аннета, чуть свет прибежавшая к ней.

— Нечего сказать, славные тут дела творятся, барышня! — затараторила она, войдя в комнату. Вы боялись одни оставаться, барышня, небось дивились, куда это я запропастилась?

— Правда, я тревожилась и за тебя и за себя, — созналась Эмилия. — Скажи, что тебя так задержало?

— Вот это самое и я ему говорила, да все напрасно! Право же, я не виновата — не могла вырваться на свободу… Этот проказник Людовико опять запер меня на ключ.

— Запер тебя? — с неудовольствием отозвалась Эмилия. — Как это ты позволяешь Людовико запирать себя?

— Святые угодники! — воскликнула Аннета. — Ну что ж я могу поделать? Коли он запер дверь, а ключ положил себе в карман, не могу же я выскочить из окошка? Положим, я бы и это сделала, но все окна помещаются так высоко, до рамы не достанешь, а если б и могла я достать, все равно, шею бы себе сломала, выскакивая. Но вы, конечно, знаете, барышня, какая сумятица шла у нас в замке всю ночь напролет? Небось слыхали шум?

— Что же — они ссорились между собой?

— Какое, барышня! не ссорились они, не дрались, а выходило еще хуже — все синьоры перепились, даже и дамы эти нарядные все были навеселе! Я же с первого взгляда догадалась, что эти их шелка да кружева и дорогие вуали, — у них вуали-то серебром шиты, барышня, — не к добру! Я знала, что это за птицы!

— Боже милостивый! — воскликнула Эмилия, — что будет со мною!

— Вот это самое сказал про меня Людовико: «Боже милостивый, — говорит, — что станется с тобою, коли ты будешь бегать по всему замку среди этих пьяных синьоров!» О, говорю я, мне нужно только добежать до комнаты моей молодой

госпожи: мне придется пройти по сводчатому коридору, пересечь главные сени, подняться по мраморной лестнице, потом пройти по северной галерее, потом через западный флигель замка, и вот я мигом там. «Ишь ты, — говорит, — какая прыткая! а что с тобой будет, если ты повстречаешься по дороге с кем-нибудь из этих благородных кавалеров?» Ладно, говорю, если ты думаешь, что мне опасно идти одной, так пойдем вместе, — ты защитишь меня: я не боюсь, когда ты со мной. «Как бы не так, — говорит, — я только что поправился от одной раны, с какой же стати я стану лезть в драку? Если встретит тебя кто-нибудь из кавалеров, они затеют со мной драку. Нет, нет, — говорит, — я не пущу тебя сегодня, Аннета! Оставайся здесь, в этой комнате». Я и говорю ему…

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо прервала ее Эмилия, — значит, он запер тебя?

— Ну да, запер, как я ни спорила. Катерина, я и он — все втроем так и просидели всю ночь, не ложась. Не прошло и нескольких минут, как я уже не жалела об этом: синьор Верецци пронесся по коридору, словно бык бешеный; он ошибся дверью, думал, что это каморка старого Карло, и стал ломиться в дверь к Людовико, кричать и требовать еще вина. Все, что им поставили, было осушено до дна, а он, дескать, умирает от жажды… Мы все притихли; пусть себе думает, что никого нет за дверью; но синьор был похитрее нас, он не уходил и все кричал: «Выходи, мой старый герой! Здесь нет врагов, нечего тебе прятаться, выходи, мой храбрый Стюарт!» Тут как раз старик Карло отворил свою дверь и вышел с бутылкой в руках. Как только синьор увидал его, так сразу присмирел и пошел за ним, как собака за мясником. Все это я подсмотрела в замочную скважану. А Людовико и смеется: «Ну, что, говорит, Аннета, не выпустить ли тебя в коридор?» — Ах, нет, говорю, боюсь я…

— Мне необходимо расспросить тебя кое о чем другом, — прервала ее Эмилия, которой наскучила эта болтовня. — Не знаешь ты, нет ли пленных в замке и не заключены ли они в этой половине?

— Я не видала, барышня, как вернулся первый отряд из гор, а второй еще не пришел; я и не знаю, есть ли теперь пленные. Но отряд ожидают сегодня вечером, либо завтра, тогда я, может быть, узнаю.

Эмилия спросила, не слыхала ли она от слуг о пленных.

— Ах, барышня, — лукаво проговорила Аннета, — мне кажется, вы все думаете о мосье Валанкуре и не попал ли он в те войска, которые, говорят, пришли с нашей родины воевать с здешним государством; вы думаете, может, его захватили в плен наши молодцы? О, Господи, то-то бы я обрадовалась, кабы так вышло!

— В самом деле, ты была бы рада? — спросила Эмилия тоном печальной укоризны.

— Да еще бы нет!, сударыня, — отвечала Аннета; а вы-то разве не были бы довольны повидаться с синьором Валанкуром? Лучшего шевалье я и не видывала; я ужасно как уважаю его!..

— Это и видно, что уважаешь, — заметила Эмилия, — коли желаешь видеть его пленником.

— Ну что ж, что пленником! все равно, я рада бы повидаться с ним. Еще намедни он мне приснился, будто въезжает к нам во двор в коляске шестерней, а сам при шпаге и в расшитом камзоле, словно принц: ведь таков он и есть на самом деле!

Эмилия не могла не улыбнуться такому представлению Аннеты о Валанкуре и повторила свой вопрос, не слыхала ли она чего от слуг о пленниках?

— Нет, барышня, не приводилось; за последние дни у них только и разговоров, что о привидении, которое бродит ночью по укреплениям и пугает часовых до обморока. Говорят, оно пронеслось как пламя, все попадали перед ним и лежали, пока не опомнились; а когда оно скрылось, тогда солдаты стали подымать друг дружку, как могли проворней. Вот вы не верили, барышня, когда я показывала вам ту пушку, у которой всегда являлось привидение!

— Охота тебе, Аннета верить глупым россказням! — сказала Эмилия, улыбаясь тому, как раздули происшествие, которое она видела собственными глазами.

— Как же не верить, барышня! да меня никто не разуверит в том, что это сущая правда. Роберт и Себастиан, да еще с полдюжины других солдат попадали в обморок! Разумеется, это вовсе не резон! Я себе подумала, что так делать не годится… Ну, что, если вдруг явится неприятель; хороши они будут, коли все повалятся в обморок! Неприятель-то небось не будет церемониться, как дух, и не скроется, как он, оставив их одних подымать друг друга, а возьмет да искрошит их в кусочки. Нет, думаю я себе, не дело так поступать; положим, я непременно повалилась бы без чувств, но ведь это дело другого рода, я не солдат и не пойду сражаться!

Эмилия старалась побороть суеверную слабость Аннеты, хотя сама не могла удержаться от жуткого чувства; на все ее убеждения Аннета только и отвечала:

— Ну, уж вы, известно, ничему не верите, барышня; вы не лучше самого синьора: тот шибко разгневался, когда ему доложили о случившемся, и поклялся, что первого, кто будет повторять этот вздор, он велит бросить в темницу, что под

восточной башней. Строгое наказание, признаться сказать, за повторение вздора, но, я полагаю, у него совсем другие причины на то, чтобы называть это вздором…

Эмилия нахмурилась и молчала. Размышляя об упомянутом явлении духа, еще недавно так испугавшем ее самое, и вспомнив, что таинственная фигура останавливалась под ее окном, она в первую минуту подумала, что это был Валанкур. Но если так, отчего он не заговорил с ней, когда имел на это случай? Опять-таки, если он состоит пленником в замке, то каким образом он получил возможность ходить на воле по укреплениям? Так она и не могла прийти к выводу, были ли музыкант и виденная ею таинственная фигура одно и то же лицо, и если да, то был ли это Валанкур?.. Все-таки она поручила Аннете справиться, нет ли пленников в замке и как их зовут.

— Ах, милая барышня, — спохватилась Аннета, — я и позабыла передать вам, что я узнала про тех дам, как они себя величают, которые недавно приехали в Удольфо. Эта синьора Ливона — помните, синьор еще приводил ее к моей покойной барыне в Венеции, — теперь она его любовница, да и тогда, вероятно, была ею, смею думать. Людовико рассказывает (но это секрет, барышня), что эчеленца ввел ее к себе в дом к своей жене нарочно, чтобы замазать рты публике, потому что про нее много начали болтать нехорошего. Другие две дамы — возлюбленная синьора Верецци и синьора Бертолини, и синьор Монтони всех их пригласил погостить сюда в замок. И вот вчера у них был пир горой. Все пили тосканское вино и ели всякие сласти, и смеялись и пели, так что стон стоял в замке. Но мне эти звуки показались печальными — подумайте, так недавно умерла моя госпожа! Я подумала, что бы она сказала, если бы услыхала весь этот содом?.. Но она уже ничего не может слышать, бедняжечка!

Эмилия отвернулась, чтобы скрыть свое волнение, потом послала Аннету разузнать, есть ли пленники в замке; но умоляла ее сделать это осторожно и ни под каким видом не упоминать ее имени или имени мосье Валанкура.

— Как я подумала хорошенько, барышня, — молвила Аннета, — так мне кажется, что есть пленные в нашем замке; вчера я слыхала, как слуги синьора толковали про себя что-то такое о выкупах: как, дескать, хорошо, что эчеленца ловит путешественников: это, пожалуй, так же выгодно, как забирать добычу, — ведь за пленников полагается выкуп. А другой слуга принялся ворчать и говорить, что для синьора это, пожалуй, выгодно, а для солдат не очень-то, потому что из выкупов им не выдается положенной доли.

Эти сведения еще усилили нетерпение Эмилии поскорее узнать все подробности о пленных, и Аннета побежала за справками.

Недавнее решение Эмилии о передаче своих поместьев синьору Монтони теперь изменилось, под влиянием новых соображений; возможность того, что Валанкур находится тут же недалеко, подняла в ней бодрость духа, и она решила устоять против угрожающего ей мщения, по крайней мере хоть до тех пор, пока она убедится, что ее возлюбленный действительно находится в замке. Таково было настроение ее духа, когда ей пришли сказать от Монтони, что он просит ее прийти в кедровую приемную. Она повиновалась, дрожа от страха, и, пока шла туда, пыталась поддержать свою твердость мыслями о Валанкуре.

Монтони был один.

— Я послал за вами, — начал он, — нарочно, чтобы еще раз доставить вам случай исправить вашу недавнюю ошибку относительно лангедокских имений. Видите, как я снисходителен — даю вам совет, когда мне стоило бы только приказать. Если вы действительно были введены в заблуждение уверенностью, что имеете какие-то права на эти поместья, то по крайней мере не упорствуйте в этой ошибке — она окажется для вас роковой — вы в этом сами убедитесь, но будет уже поздно. Не пытайте дольше моего терпения и подпишите документы.

— Если я не имею никаких прав на эти поместья, синьор, — возразила Эмлия, — то какая вам будет польза, что я подпишу документы, их касающиеся? А если земли действительно ваши по закону, то вы, конечно, можете владеть ими помимо моего вмешательства или согласия.

— Я не желаю слышать больше никаких доводов, — промолвил Монтони и бросил на нее взгляд, заставивший ее задрожать. — Мог ли я ожидать чего-нибудь путного, рассуждая с ребенком! Но дольше я не позволю шутить над собой: вспомните, как страдала ваша тетка по милости своего упорства и безрассудства: пусть же это будет вам уроком. Подпишите бумаги!

Решимость Эмилии на минуту поколебалась под влиянием страха; она содрогнулась от вызванных им воспоминаний и перед угрозами мщения, но вслед затем в сердце ее проснулся образ Валанкура, который так давно любит ее и, быть может, находится здесь в замке, — этот дорогой образ и природное отвращение ее ко всякой несправедливости внушили ей благородную, хотя и неосторожную смелость.

— Подпишите бумаги! — повторил Монтони еще нетерпеливее.

Никогда, синьор, — отвечала Эмилия, — такое резкое требование доказывает мне несправедливость ваших притязаний, даже если б я не знала своих прав.

Монтони побледнел от гнева; глядя на его дрожащие губы и бегающие глаза, она почти раскаивалась в смелости своих речей.

— В таком случае, пусть все мое мщение падет на вашу голову, — воскликнул он со страшным проклятием. — И не думайте, чтобы я стал откладывать возмездие. Вам не достанутся поместья в Лангедоке и Гаскони. Вы осмелились усомниться в моих правах: посмотрим, как вы дерзнете усомниться в моей власти. У меня для вас припасено наказание, какого вы даже не подозреваете: оно ужасно! Сегодня ночью, не далее как сегодня ночью…

— Сегодня ночью! — отозвался чей-то глухой, точно замогильный голос.

Монтони остановился и полуобернулся назад, но, мгновенно оправившись, продолжал, немного понизив голос:

— Не так давно у вас на глазах был страшный пример безрассудства и упорства; однако его оказалось недостаточно, чтобы проучить вас. Я мог бы привести вам и другие примеры, я мог бы заставить вас дрожать при одном рассказе…

Внезапно его прервал стон, исходивший как будто из-под полу; Монтони окинул взором всю комнату, глаза его загорелись нетерпением и бешенством, однако по лицу его промелькнула как бы тень страха. Эмилия опустилась на стул возле двери; разнообразные волнения, пережитые ею, лишили ее последних сил. Но Монтони вскоре преодолел свое смущение. Овладев своим лицом, он продолжал говорить тихим, но еще более суровым тоном.

— Слушайте, я мог бы привести вам еще другие доказательства моей власти и моей твердости, которых вы, очевидно, не понимаете, иначе вы не стали бы бросать мне вызов. Я мог бы сказать вам, что, когда я что-нибудь решу… Но какая польза говорить с ребенком? Однако я еще раз повторю вам, что как ни ужасны примеры, которые я мог бы привести, но теперь рассказ мой уже не может помочь вам. Хотя бы вы раскаялись и мгновенно прекратили свое сопротивление, это не смягчило бы моего негодования — я хочу мщения, точно так же, как и правосудия.

Опять раздался стон, прерывая речь Монтони.

— Уходите отсюда! — крикнул он, как бы не замечая этого страшного голоса.

Не имея сил молить его о пощаде, Эмилия поднялась, чтобы уйти, но не могла устоять на ногах; ее охватили страх и трепет и она опять опустилась на стул.

— Оставьте меня сию же минуту! — опять прокричал Монтони. — Вы притворяетесь обессиленной от страха, но это не к лицу героине, осмелившейся подвергнуться моему гневу!

— Вы ничего не слышали, синьор? — вся дрожа, спросила Эмилия, все еще слишком слабая, чтобы подняться.

— Я слышал свой собственный голос и больше ничего! — сурово промолвил Монтони.

— И ничего больше? — с трудом произнесла Эмилия. — Вот теперь опять!.. Неужели вы и теперь ничего не слышите?

— Повинуйтесь моему приказанию, — повторил Монтони. — А что касается этих шутовских проделок, то я скоро узнаю, кто им занимается!

Эмилия с усилием встала и вышла. Монтони последовал за нею, но вместо того, чтобы громко позвать слуг и приказать им обыскать комнату, как он делал это в прежних случаях, он прямо прошел на укрепления.

Пробираясь в свой коридор, Эмилия остановилась немного отдохнуть у открытого окна и увидала отряд Монтони: колонна лентой змеилась на противолежащей горе; это зрелище привело ей на память несчастных пленников, которых они, может быть, ведут с собой в замок!.. Наконец, достигнув своей спальни, Эмилия бросилась на постель, удрученная новыми горестями; в голове у нее была сумятица и смятение, она не могла ни раскаиваться в своем последнем поступке, ни одобрить его; она помнила одно: что она во власти человека, который в своей жизни и поступках не признает никаких принципов, кроме своего собственного произвола. Изумление и суеверные страхи, на минуту овладевшие ею, теперь уступили здравым соображениям рассудка.

Наконец она была выведена из своего глубокого раздумья далеким шумом голосов и топотом копыт, вероятно, доносившимся из дворов, в первую минуту у нее мелькнула внезапная мысль, не произойдет ли какой счастливой перемены?., но она тотчас же одумалась, вспомнив про войска, виденные ею из окна; очевидно, это пришел тот самый отряд, который, по словам Аннеты, ожидался сегодня в Удольфском замке.

Вскоре она услышала смутные голоса из сеней и удаляющийся лошадиный топот, потом все затихло. Эмилия с нетерпением прислушивалась к шагам Аннеты в коридоре. Но наступил промежуток полного затишья, вслед затем в замке опять поднялись шум и суматоха: торопливые шаги слышались взад и вперед по коридорам и сеням внизу; на укреплениях раздавался говор оживленных голосов. Подбежав к своему окну, она увидала Монтони с несколькими из его офицеров; они стояли, прислонясь к ограде, и на что-то указывали вдаль; несколько солдат в другом окне террасы возились около пушки. Эмилия напряженно наблюдала их, не замечая хода времени.

Наконец появилась Аннета, но не принесла никаких сведений о Валанкуре.

— Знаете, барышня, — заявила она, — все притворяются, будто ничего не знают о пленниках. Но вот представьте, что у нас творится! Остальная часть отряда только что вернулась; люди прискакали сломя голову и привезли такие диковинные новости! Говорят они, будто неприятель подходит к замку. А я так думаю, что нас будут осаждать судебные чины, — это те страшные с виду господа, которых мы бывало видали в Венеции!

— Слава Богу! — набожно воскликнула Эмилия, — значит, еще не погибла надежда!

— Что вы, барышня? Неужто же вы желаете попасть в руки этих угрюмых людей? Да я всякий раз вздрагивала, как проходила мимо, и ни за что не догадалась бы, кто они такие, если б мне не сказал Людовико.

— Хуже нам не может быть, чем теперь, — неосторожно проронила Эмилия: — но на каком основании ты предполагаешь, что это полиция или судебные чины?

— Да потому, что наши все так перепуганы и встревожены; мне кажется, только боязнь правосудия могла бы оказать на них такое действие. Право, я думала, их ничем не проймешь, — разве что привидение явится; а теперь, глянь-ка! многие попрятались в подземелья под замком. Но вы, пожалуйста, не говорите синьору, я это нечаянно подслушала. Пресвятая Дева! Ну, чего вы так приуныли, барышня? Даже не слышите, что я говорю.

— Слышу, слышу, Аннета, продолжай!

— Ну, так вот, весь замок теперь поставили вверх дном; одни заряжают пушку, другие осматривают большие ворота и стены, стучат молотками и ставят заплаты, точно вовсе и не было ремонту, который тянулся так долго. Но что станется со мной, с вами, барышня, и с Людовико? О, когда я услышу пальбу из пушки, я, кажется, умру с испугу; только бы мне уловть минутку, когда будут отперты большие ворота, я бы уж отплатила им за то, что они так долго держали меня в плену в этих стенах. Больше они меня никогда бы не увидели!

Эмилия подхватила последние слова Аннеты.

— О, если б можно было уловить момент, когда ворота отворены, один только момент! — воскликнула она, — тогда я была бы спасена!

Тяжелый стон, сопровождавший эти слова, и дикость ее взора перепугали Аннету еще более, чем смысл ее речей; она умоляла Эмилию объяснить ей, что она хочет сказать.

У Эмилии вдруг мелькнула мысль, что Людовико может оказать некоторую помощь, если представится возможность бегства; вкратце она повторила Аннете все происходившее между нею и Монтони, но просила никому не говорить, кроме Людовико.

— Может быть, в его власти устроить наш побег, — прибавила она. — Ступай к нему, Аннета, расскажи ему все: и что мне угрожает и как много я уже выстрадала; но упроси его, чтобы он соблюдал тайну и, не теряя времени, попытался освободить нас. Если он согласен взять это на себя, он будет щедро награжден. Сама я не могу поговорить с ним, нас могут заметить, и тогда примут меры, чтобы помешать нашему бегству. Спеши, Аннета, и главное — не проболтайся. Я буду здесь ждать твоего возвращения.

Девушка, честное сердце которой было растрогано рассказом ее барышни, воспылала усердием и сейчас же побежала исполнять поручение Эмилии.

Обдумав известие, принесенное Аннетой, Эмилия пришла в еще большее удивление. «Увы! — думала она, — что могут сделать полицейские силы против такого укрепленного замка? Может ли быть, что они затеяли такое предприятие?» Но, подумав еще, она пришла к заключению, что шайки Монтони, вероятно, нягнали страх на весь окрестный край: теперь жители его взялись за оружие и вместе с полицейскими силами и отрядом солдат идут походом против замка. «Но они не знают, насколько сильно вооружен замок и как много войска в его стенах, — думала она. — Увы, погибли надежды! Только от одного бегства я и могу ждать спасения!»

Монтони, хотя и не был, как предполагала Эмилия, настоящим атаманом бандитов, но он посылал свои отряды в экспедиции не менее смелые и отчаянные, чем те, какие предпринимаются заправскими разбойниками. Его люди не только грабили беззащитных путешественников, но производили нападения с целью грабежа на виллы частных лиц, расположенные в уединенных местностях среди гор и неподготовленные к обороне. В этих экспедициях предводители партии не выставлялись вперед, а люди их, большей частью переодетые, иногда принимались за простых разбойников, а в других случаях за шайки чужеземных врагов, в то время наводнявших край. Но хотя люди Монтони уже разграбили несколько усадеб и привезли домой богатую добычу, однако до сих пор отважились подойти только к одному замку, при содействии других подобных отрядов, но из этого замка они были энергично оттеснены и подверглись преследованию со стороны чужеземных войск, вступивших в союз с осажденными. Войска Монтони поспешно отступили к Удольфскому замку, а противники гнались за ними по пятам, и когда первые достигли высот, лежащих по соседству с замком, и оглянулись назад на дорогу, то увидали, что колонна неприятеля извивается меж скал на расстоянии не больше мили. Тогда они пустились вскачь к замку, чтоб подготовить Монтони к встрече неприятеля; вот их-то прибытие и вызвало такую сумятицу и тревогу в замке.

В то время как Эмилия с нетерпением ожидала вестей снизу, она вдруг увидела в окно целый отряд войск, спускавшийся с соседних высот, и, хотя Аннета ушла лишь недавно и ей было дано трудное, опасное поручение, но Эмилию разбирало мучительное нетерпение: она прислушивалась, поминутно отворяла дверь и выходила в коридор навстречу Аннете.

Наконец она услыхала шаги, приближающиеся к ее комнате; открыв дверь, она убедилась, что это вовсе не Аннета, а старый Карло. Он объявил, что его прислал сам синьор с приказанием уведомить ее, что она должна собраться и тотчас же покинуть Удольфо, потому что замок подвергается осаде; уже приготовлены мулы и провожатые для доставки ее в безопасное место.

— Безопасное место! — необдуманно воскликнула Эмилия. — Разве же синьор так заботится обо мне?

Карло потупил глаза в землю и не отвечал.

Самые разнообразные чувства попеременно волновали Эмилию, пока она слушала старика Карло: радость, печаль, недоверие, страх сменялись в ее мыслях с быстротою молнии. Одну минуту ей представлялось невозможным, чтобы Монтони стал принимать подобные меры исключительно ради ее ограждения; ей казалось вообще странным, что он удаляет ее прочь из замка, и она приписывала это решение намерению привести в исполнение новый план мщения, которым он угрожал ей. Во всяком случае, она сильно обрадовалась перспективе покинуть замок, пока не вспомнила, что, может быть, Валанкур находится здесь в заточении. Тогда ее охватило горе и сожаление и она еще больше прежнего желала, чтобы слышанный ею поющий голос не оказался голосом Валанкура.

Между тем Карло напомнил Эмилии, что нельзя терять времени, — неприятель появился уже в виду замка; Эмилия умоляла его сказать ей, куда она поедет; послe некоторого колебания он объявил, что ему не приказано говорить. Но когда она повторила свою просьбу, он нехотя отвечал, что, кажется, ее хотят увезти в Тоскану.

— В Тоскану! — воскликнула Эмилия, — но почему же именно туда?

Карло отвечал, что больше ничего не знает, кроме того, что ее поместят в деревенской хижине на границах Тосканы, у подножия Апеннин, — на расстоянии одного дня пути отсюда, прибавил он. Эмилия отпустила его и дрожащими руками принялась укладывать небольшой багаж, который намеревалась захватить с собою; пока она этим занималась, вернулась Аннета.

— Ох, барышня, — начала она, — знаете ли, ничего нельзя сделать! Людовико говорит, что новый привратник еще суровее Бернардина: лучше иметь дело с лютым драконом, чем с ним. Людовико еще больше вас тужит все из-за меня, как он уверяет, а я знаю, что не вынесу пальбы, умру с первого же выстрела!

Тут она заплакала, но немного оживилась, когда Эмилия рассказала ей о своем предстоящем отъезде; девушка попросила взять ее с собой.

— С большим удовольствием, — отвечала Эмилия, — но не знаю, позволит ли синьор Монтони.

Ни слова не говоря, Аннета прямо бросилась искать Монтони; он стоял на террасе, окруженный своими офицерами. Она тотчас же обратилась к нему со своей просьбой. Сердитым тоном он велел ей уходить в замок и наотрез отказал. Аннета просила не только за себя, но и за Людовико.

Монтони приказал своим людям поскорее убрать ее с глаз долой.

В отчаянии от понесенной неудачи Аннета прибежала к Эмилии; та не предвидела для себя ничего хорошего из этого отказа отпустить с ней Аннету; вскоре ей доложили, что ее просят в большой двор замка, где мулы уже готовы и провожатые ожидают ее. Эмилия тщетно старалась успокоить плачущую Аннету, которая упорно твердила, что никогда уже больше не свидится со своей милой, молодой госпожой: опасение довольно основательное, как втайне подумала ее госпожа, но она старалась скрыть свое огорчение и с напускным спокойствием простилась со своей преданной служанкой. Аннета проводила ее во двор, битком набитый людьми, готовившимися к встрече неприятеля; смотрела, как ее барышня села на мула и выехала из ворот со своими провожатыми, и только тогда бедная девушка вернулась в замок, заливаясь горькими слезами.

Между тем Эмилия, проехав под массивными подъемными решетками, когда-то поразившими ее страхом и смущением, скоро очутилась вне грозных стен замка; оглядываясь назад на мрачные дворы, уже не пустынные и безмолвные, как в тот день, когда она впервые увидала их, а полные народа, шумно готовящегося к обороне, она испытала, несмотря ни на какие опасения за будущее, чувство узника, вырвавшегося на волю. Под влиянием этого радостного сознания, она не могла отнестись беспристрастно к опасностям, ожидавшим ее за пределами замка, в горах, где поминутно можно наткнуться на враждебные отряды, готовые воспользоваться всяким удобным случаем для грабежа; да и все это путешествие с провожатыми, лица которых отнюдь не внушали доверия, должно было пугать ее. Но в данную минуту она могла только радоваться, что вырвалась из этих стен, куда вступала когда-то с такими мрачными мыслями; и, вспоминая это суеверное предчувствие, она улыбнулась над тем, какое удручающее впечатление оно тогда произвело на нее.

Пока она глядела с этими чувствами на башенки замка, торчавшие высоко над лесом, по которому она ехала, ей пришел на память незнакомец, который, по ее догадкам, томится в неволе за теми стенами; тревога и опасение, не Валанкур ли это, как туча омрачили радость освобождения. Она припоминала все подробности, касающиеся этого неизвестного, с той ночи, когда она впервые услышала его игру и пение песней ее родины; все эти обстоятельства она и раньше обдумывала и взвешивала, не приходя ни к какому определенному выводу; они, как и теперь, только подтверждали ее мысли, что Валанкур находится в плену в Удольфском замке. Возможно, что эти двое людей, сопровождавших ее, могли дать ей разъяснение на этот счет, но она боялась расспрашивать их, думая, что каждый из них будет стесняться говорить в присутствии другого, поэтому она ждала случая поговорить с каждым порознь.

Вскоре раздался издалека слабый звук трубы; провожатые остановились и стали глядеть в ту сторону, откуда слышался звук, но густой лес скрывал окрестную местность; тогда один из эскортирующих взобрался на пригорок, откуда открывался более обширный вид, чтобы убедиться, далеко ли неприятель, приближение которого возвещала труба; другой провожатый остался при Эмилии; к нему-то она и обратилась с расспросами о незнакомце в Удольфском замке. Уго, — так звали этого человека, рассказал ей, что в замке есть несколько пленных; но он не знает их в лицо и не может определить, когда они приехали, следовательно, не может дать ей никаких сведений. Тон его был мрачный, угрюмый, и она заключила, что этот человек ни за что не удовлетворил бы ее любопытства, даже если бы мог.

На ее вопрос, какие пленные были приведены в замок около того времени, как она услыхала музыку, Уго отвечал:

— Всю ту неделю я проходил с экспедицией в горах и не знал ничего, что делается в замке. У нас у самих было дела по горло.

Когда вернулся Бертран, другой ее провожатый, Эмилия не стала больше расспрашивать; он сообщил товарищу о том, что видел, и они продолжали путь в глубоком молчании. По временам сквозь прогалины виднелись части замка высоко на горе — западные башни с бойницами, теперь облепленными стрелками, и укрепления внизу, где бегали солдаты или суетились вокруг пушки.

Выбравшись из леса, путники направились по долине в сторону, противоположную той, откуда подходил неприятель. Теперь перед Эмилией предстал во всей красе Удольфский замок с его серыми стенами, башнями и террасами, высоко громоздясь над пропастями и над темными лесами и местами сверкая оружием кондотьеров, когда лучи солнца, выглянув из-за осенней тучи, озаряли эту часть замка, тогда как остальные части тонули в тени. Эмилия сквозь слезы долго глядела на замок, где, может быть, томился Валанкур; теперь туча пронеслась мимо, и замок внезапно весь засиял при солнечном свете и вслед за тем сразу поблек. Мимоходом сияние солнца озарило верхушки леса, уже тронутые осенней золотистой желтизной. Наконец, замок скрылся из виду за горой, и мысли Эмилии печально обратились к другим предметам. Унылые вздохи ветра между сосен, качавшихся высоко над кручами, отдаленный грохот потока способствовали ее задумчивому настроению и заодно с окружающей дикой природой навевали на ее душу грезы, не лишенные отрады. Как вдруг они были прерваны отдаленным ревом пушки, эхом разнесшимся в горах. Звуки доносились ветром, повторялись сначала громко, потом все слабее и слабее, наконец, замирали слабым шепотом. Пушка подала сигнал, означающий, что неприятель достиг замка; от страха за Валанкура опять сжалось сердце Эмилии. Она обратила тревожный взгляд в сторону замка, но высоты скрывали его из виду; все же она увидала высокую вершину той горы, которая высилась как раз против окон ее комнаты, и на эту вершину она устремила свой взор, как будто она могла поведать ей, что творится у ее подножия. Провожатые два раза уже напоминали ей, что нельзя терять времени, что ехать далеко, но она долго не могла оторваться от интересовавшего ее зрелища. Даже когда они снова двинулись в путь, пока еще виднелся над другими горами заветный голубовытый шпиц, озаренный выглянувшим солнцем.

Пушечная пальба раззадорила Уго, как военная труба кавалерийского коня; этот звук пробудил его пламенную отвагу. Он мечтал очутиться поскорее в огне боя и по временам посылал проклятия Монтони за то, что тот, как нарочно, удалил его из замка; чувства его товарища были, по-видимому, совсем иного рода и были направлены к зверствам, сопровождающим войну, а не к жажде опасностей.

Эмилия неоднократно пробовала узнать, куда собственно ее везут, но ей сумели объяснить только одно — что она едет в Тоскану, где будет жить в деревенском домике. Всякий раз, как она заговаривала об этом, она замечала на лицах своих спутников выражение злобной хитрости, и это ее тревожило.

Наши путники выехали из замка уже после полудня. Несколько часов они ехали по пустынной, уединенной местности, где ничто не нарушало безмолвия: ни блеяние овец, ни лай сторожевой собаки; теперь они отъехали так далеко, что до них не доносился даже грохот пушки. К вечеру они стали спускаться по крутой, обрывистой горе, поросшей темными кипарисами, соснами и кедрами, а лощину, до того дикую и пустынную, что если бы Уединение имело определенное жилище, то здесь был бы ее любимый приют. Эмилия подумала: «вот подходящий притон для разбойников!» и в воображении своем уже видела их, как они выглядывают из-за нависшей скалы, откуда тени их, удлиненные заходящим солнцем, тянутся через дорогу и предупреждают путника об угрожающей опасности. Она вздрагивала при этой мысли, оглядываясь на своих спутников, чтобы убедиться, хорошо ли они вооружены, и вдруг ей казалось, что они-то и есть те самые бандиты, которых она страшится!..

В этой лощине они намеревались сделать привал.

— Скоро наступит ночь, — сказал Уго, — и тогда из-за волков опасно будет останавливаться.

Для Эмилии эти волки были новым поводом к страху, но это тревожило ее все-таки меньше, чем перспектива остаться в этом диком месте одной, с глазу на глаз с подобными спутниками. Ей пришли в голову мрачные, страшные догадки о целях Монтони, пославшего ее сюда в таком обществе. Она пробовала отговорить людей от остановки и с беспокойством спросила их, далеко ли осталось ехать.

— Несколько миль еще, — отвечал Бертран. — Коли вам, синьора, не хочется покушать — это ваше дело! А уж мы-то не прочь сытно поужинать, пока есть возможность. Необходимо подкрепить силы: они нам понадобятся еще до окончания пути. Солнце заходит. Сядем-ка вон там, под скалой.

Товарищ его согласился и, свернув мулов в сторону от дороги, они направились к скале, увенчанной кедрами. Эмилия молча, вся дрожа, последовала за ними. Ее сняли с седла и, усевшись на траву у подножия скалы, вынули из сумки незатейливые припасы. Эмилия старалась съесть хоть немного, чтобы замаскировать свои опасения.

Солнце уже опустилось за высокие горы на западе; золотистая мгла стала разливаться по всей местности, и скоро полумрак окутал окружающие предметы. Эмилия уже без наслаждения прислушивалась к тихому, печальному шепоту бриза, проносившемуся между деревьев, — эти звуки слишком гармонировали с дикой окружающей природой и наводили на нее гнетущую тоску.

Участь пленника, заключенного в Удольфском замке, так сильно беспокоила ее, что, не имея возможности говорить об этом с Бертраном наедине, она повторила свои вопросы в присутствии Уго, но он или в самом деле ничего не знал о незнакомце, или притворялся незнающим. Покончив с этим предметом, он заговорил с Уго о чем-то другом. Разговор случайно коснулся синьора Орсино и того дела, из-за которого он был изгнан из Венеции. По этому поводу Эмилия рискнула сделать несколько вопросов. По-видимому, Уго был хорошо знаком с обстоятельствами этого трагического случая и кстати рассказал некоторые подробности, поразившие и возмутившие Эмилию; ей показалось странным, что этот человек знает такие вещи, которые могли быть известны лишь очевидцам убийства.

— Знатный был вельможа этот убитый, — говорил Бертран, — а то правительство не стало бы трудиться разыскивать убийцу. До тех пор синьору Орсино везло счастье — ведь это уже не первое подобное дело на его душе; разумеется, если дворянину иначе нельзя добиться удовлетворения, так поневоле и на такое дело пустишься…

— Да, конечно, — заметил Уго. — Чем же это средство хуже всякого другого? По крайней мере сразу покончить, и дело с концом! Коли обращаться в суд, то ведь приходится ждать, сколько вздумется судьям, да пожалуй еще проиграешь процесс. Поэтому лучше всего самому оградить свое право и сотворить правосудие собственной рукой.

— Да, да, — подтвердил Бертран, — с судами возня большая, не стоит и мараться. Ну, скажите на милость: если мне требуется хорошенько расправиться с приятелем, как мне это сделать? Держу пари на десять против одного, что его сочтут правым, а меня — виноватым. Или если человек владеет собственностью, которую я считаю своей. Жди, пока закон мне ее присудит, — успеешь околеть с голоду, да и то еще вдруг судье вздумается объявить, что спорная собственность должна принадлежать ему, а не мне. Что тогда? Дело ясное: я должен распорядиться по-своему!..

Эмилия содрогалась, слушая эти речи; ей казалось, что последние слова относились прямо к ней, что эти головорезы получили от Монтони поручение совершить над нею правосудие в таком же духе.

— Возвращаюсь к синьору Орсино, — продолжал Бертран. — Он из таких, что любят действовать, не задумываясь. Помню, лет десять тому назад у синьора произошла ссора с одним кавальеро из Милана. Мне тогда еще рассказали эту историю, а она до сих пор свежа у меня в голове. Повздорили они из-за одной дамы, которая нравилась синьору, а она была настолько лишена вкуса, что предпочитала дворянчика из Милана и даже задумала выйти за него замуж. Это, конечно, взбесило синьора; он уговаривал даму и так, и этак; посылал даже музыкантов к ней под окна играть ей серенады вечером; сочинял ей стихи и клялся, что красивее, ее нет женщины в Милане. Но все это не помогало; никак не удавалось урезонить глупую. И вот она обвенчалась с тем кавальеро. Синьор наш разозлился и решил отомстить. Он стал подкарауливать случай, и недолго ему пришлось ждать: вскоре после свадьбы они поехали в Падую, ни мало не подозревая, что им готовится. Кавальеро воображал, что его не призовут к отчету и торжествовал; но скоро ему пришел конец.

— Разве та дама давала слово синьору Орсино? — спросил Уго.

— Давала слово? И не думала! — отвечал Бертран. — У нее даже не хватило ума уверить его, что он ей мил; она напрямик говорила совсем другое и никогда не обещала полюбить его. Вот это-то больше всего и бесило синьора. Да и не мудрено: кому же приятно слышать, что он противен? А выходило почти что так. Достаточно было высказать ему это в глаза — зачем же было еще выходить замуж за другого?

— Как? Разве она вышла замуж назло, чтобы досадить синьору? — удивился Уго.

— Уж не знаю, но, говорят, она очень любила того другого. А все же ей не следовало выходить за него и злить синьора понапрасну. Могла она подозревать, что ее ожидает, — сама же и виновата. И вот, как я уже говорил, собрались они ехать в Падую — она с мужем, и дорога пролегала по таким же пустынным местам, вот как эти. А синьору это было на руку. Он подкараулил время их отъезда и послал своих людей за ними следом, с приказаниями, что им делать. Они держались поодаль до тех пор, пока не представился удобный случай, и приключилось это не раньше, как на другой день пути. Дворянчик послал своих людей вперед в ближайший город, может быть, заказать свежих лошадей; люди синьора Орсино поспешили и настигли экипаж в ущелье между двух гор, где за лесом люди молодой четы не могли видеть, что делается, хотя они еще не успели далеко отъехать. А мы тут как тут; они нацелили свои tromboni, но промахнулись.

При этих словах Эмилия побледнела; потом у нее мелькнула надежда, что она, вероятно, не так поняла его. А Бертран продолжал свое повествование:

— Молодой муж выстрелил; но его скоро заставили выйти из экипажа. И в ту минуту, когда он повернулся, чтобы позвать своих слуг, — тут его и пристукнули. Такой ловкой, проворной штуки я никогда в жизни не видывал — разом воткнули ему три стилета в спину. Он свалился, как сноп, — и готово дело! Синьора спаслась; слуги услыхали выстрелы и прибежали прежде, чем успели и с нею покончить. «Бертран», — говорит синьор, когда его люди вернулись…

— Бертран! — воскликнула Эмилия, бледная от ужаса: она не пропустила ни единого слова из этого страшного рассказа.

— Разве я сказал: «Бертран»? — смутился человек. Нет, бишь, Джиованни… Но я забыл, на чем остановился. «Бертран», — говорит синьор…

— Опять Бертран! — прервала его Эмилия слыбым голосом. — Почему вы повторяете это имя?

У Бертрана вырвалось ругательство.

— Разве это важно, — продолжал он, — как звали того человека? Ну, Бертраном или Джиованни или Роберто… все едино! Вы уже дважды перебиваете меня. Бертран или Джиованни — не все ли равно? «Бертран, — говорит синьор, — если бы твои товарищи исполнили свой долг так же хорошо, как ты, я не лишился бы моей дамы. Ступай, честный парень, и будь счастлив. Вот тебе награда». Он дал ему кошелек с золотом — довольно маленький, надо сознаться, за такую важную услугу…

— Да, да, — подтвердил Уго, — не больно-то раскошелился!

Эмилия с трудом дышала и от слабости едва держалась на ногах. Когда она впервые увидела этих людей, то их физиономий и связи их с Монтони было уже достаточно, чтобы поселить в ней недоверие; а теперь вдобавок один из них выдал себя и почти признался, что он убийца! Каково же ей было очутиться ночью под его охраной, среди дикой, пустынной местности, в горах, направляясь неизвестно куда! Ее охватил леденящий ужас, тем более нестерпимый, что ей приходилось скрывать его от своих спутников. Она вспоминала злой нрав и угрозы Монтони, и ей представлялось вполне вероятным, что он нарочно отдал ее во власть этих злодеев с той целью, чтобы они зарезали ее и, таким образом, доставили ему возможность без дальнейших препятствий и проволочек овладеть поместьями, которых он так давно и так отчаянно добивался. А между тем, если таков был его умысел, то какая ему была надобность отсылать ее так далеко от замка? Если боязнь разоблачения и удерживала его от совершения убийства в замке, то не трудно было найти поблизости укромное место, где это убийство можно было скрыть. Эти соображения, однако, не сразу пришли ей в голову. У нее было так много поводов к беспокойству, что ей не удавалось совладать с собой и хладнокровно обсудить все дело; но если бы даже она рассуждала хладнокровно, то и тогда оставалось бы много причин, вполне оправдывающих самые ужасные опасения. Она не смела заговорить со своими провожатыми; при одном звуке их голосов она вся дрожала; украдкою поглядывая на них, она видела, что выражение их лиц, смутно различаемое в сумерках, еще более подтверждает ее страхи.

Прошло некоторое время после заката; густые тучи, нижний край которых окрашивался мрачным багрянцем, скопились на западе и бросали красноватый отблеск на сосновый лес, в котором уныло завывал ветер. Его глухие стоны отзывались в сердце Эмилии и придавали еще более мрачный, ужасающий характер окружающим предметам — горам, окутанным вечерней тьмою, сверкающему потоку, ниспадающему вниз с глухим ревом, и глубокой лощине, пересеченной утесами, осененной кипарисами и смоковницами и теряющейся вдали в густых потемках. Эмилия взглянула вдаль тревожным взглядом, и ей показалось, что лощине этой нет конца: нигде не видно ни хижины, ни шалаша; не слышно хотя бы отдаленного лая сторожевой собаки, ни малейшего деревенского звука не доносилось ветром. Дрожащим голосом она осмелилась напомнить своим спутникам, что становится поздно, и спросить еще раз далеко ли осталось до цели? Но они были слишком заняты своей беседой, чтобы обратить внимание на ее вопрос, а она не повторила его, боясь вызвать суровый ответ. Вскоре, однако, люди, окончив свой ужин, собрали остатки в котомку и в молчании двинулись дальше по извилистой долине; тем временем Эмилия опять задумалась о своем путешествии и о побуждениях Монтони, поставившего ее в такое положение. Она не сомневалась, что это было сделано с каким-нибудь дурным умыслом; если он и не имел намерения погубить ее жизнь, чтобы немедленно захватить ее поместья, то он во всяком случае рассчитывает держать ее взаперти в укромном месте, для какой-нибудь еще более ужасной цели, такой, которая удовлетворила бы и его алчность и его злобную месть. В эту минуту воспоминание о синьоре Броккио и его наглом поведении в коридоре несколько дней тому назад подтвердило ее последнюю догадку. Но, спрашивается, зачем было удалять ее из замка, где часто совершались темные деяния под покровом ночи, из покоев, запятнанных полночными кровавыми убийствами?

Теперь страх перед тем, что ей предстоит встретить, дошел до такой степени, что она почти теряла сознание; то и дело ей приходила на ум мысль о покойном отце; и ей думалось, как он страдал бы, если б мог предвидеть странные и ужасные события ее дальнейшей жизни, и как он старался бы избегнуть своей роковой доверчивости, побудившей его отдать свою дочь на попечение женщине такой слабой, какою была г-жа Монтони. Действительно, ее теперешнее положение представлялось самой Эмилии до такой степени романтическим и невероятным, в особенности если сравнить его со спокойствием и безмятежностью ее прежней жизни, что минутами она воображала себя жертвой каких-то страшных видений, овладевших ее больной фантазией.

При этих людях она принуждена была сдерживаться, не давать волю своим страхам; и она впала наконец в немое, мрачное отчаяние. Ужасная перспектива того, что ее ожидало, делала ее почти равнодушной к окружающим опасностям. Теперь она уже без волнения смотрела на дикую ложбину, на темную дорогу, на мрачные горы, очертания которых едва виднелись в сумраке. Эти предметы еще так недавно сильно волновали ее душу и, вызывая страшные картины будущего, придавали им свою собственную мрачную окраску.

Почти совсем смерклось, и путешественники, подвигавшиеся медленным шагом, едва могли различать дорогу. Грозовые тучи тихо ползли по небу и только по временам показывались трепетные звезды; купы кипарисов и смоковниц на вершйнах скал качались от ветра; который проносился по ложбине и устремлялся в далекие леса. Эмилия вздрагивала при каждом порыве ветра.

— Где у тебя факел? — сказал Уго, — становится темно.

— Не так еще темно, — возразил Бертран, — пока можно найти дорогу, лучше не зажигать факела — он может нас выдать, если попадется навстречу какой-нибудь заблудившийся неприятельский отряд.

Уго что-то пробормотал, чего Эмилия не могла разобрать, и они продолжали двигаться в потемках; она почти желала встретиться с неприятельским отрядом, так как хуже своего теперешнего положения она все-таки не могла себе представить.

Пока они медленно шли вперед, ее внимание было привлечено тонким остроконечным пламенем, иногда появлявшимся на кончике пики, которую нес в руке Бертран; оно было похоже на то, которое она наблюдала на копье часового в ту ночь, когда умерла г-жа Монтони; тогда говорили, что это предзнаменование. Так как вслед затем и случилось печальное событие, то предсказание, по-видимому, оправдалось, и это произвело суеверное впечатление на Эмилию, еще более укрепивпшееся теперь, когда она увидала такое же пламя на пике провожатого. Ей представилось, что оно предвещает ее собственную злую судьбу, и она в мрачном безмолвии наблюдала, как огонек то загорался, то пропадал. Молчание наконец было прервано Бертраном,

— Надо зажечь факел, — молвил он, — и спрятаться под защиту деревьев в лесу, там надвигается гроза; смотрите-ка на мое копье.

Он протянул его вперед — с маленьким пламенем, мелькавшим на кончике[1]

— Ну, — конечно; — отвечал Уго, — ты ведь не из таких, что верят в предзнаменования: в замке у нас осталось немало трусов, — вот те побледнели бы от страху, кабы увидали такую штуку. Ну а я не раз видывал то же самое перед грозой— оно предвещает грозу. Смотри, и теперь сбирается гроза. Ишь как несутся тучи…

Этот разговор успокоил Змалию насчет одного из ее суеверных страхов, зато реальные страхи еще усилились. Остановившись и, ожидая, пока Уго отыщет огниво и высечет огня, она наблюдала, как вспыхивала бледная молния, озаряла лес, в который они вступили, и освещала суровые лица ее спутников. Уго не мог отыскать огнива, а Бертран сердился:; в отдалении слышались глухие раскаты грома, молния вспыхивала все чаще и чаще. Порою озарялись то ближайшая чаща леса, то макушки деревьев, или вдруг вспыхивали ярким светом части почвы, причем все остальное тонуло в глубокой тьме под густой листвой деревьев.

Наконец Уго отыскал огниво, и факел был зажжен. Тогда люди спешились, помогли сойти и Эмилии, затем повели мулов к лесу, окаймлявшему ложбину слева, по кочковатой местности, усеянной сухим хворостом и дикими растениями, которые надо было объезжать.

Приближаясь к лесу, Эмилия еще глубже прониклась сознанием своей опасности. Глубокое безмолвие, царившее в чаще, за исключением тех моментов, когда проносился ветер между ветвей; непроницаемая тыла, лишь по временам озаряемая внезапной вспышкой молнии; красноватое пламя факела, от которого окружающий мрак казался чернее, — все это еще более разжигало ее ужасные опасения; ей казалось даже, что теперь лица ее спутников стали еще более зверскими и что на них кроме того замечается лукавая радость, которую они, видимо, старались скрыть. Ее запуганное воображекие говорило ей, что они завлекли ее в лес нарочно, чтобы привести в исполнение замысел Монтони лишить ее жизни. При этой ужасной догадке из глубины ее души вырвался стон, удививший ее спутников, которые резко повернулись к ней; она спросила их, зачем они завели ее в лес, и умоляла продолжать путь по открытой долине, где более безопасно во время грозы.

— Нет, нет, — сказал Бертран, — нам лучше знать, где опасность! Смотрите, как тучи разверзаются у нас над головами… Кроме того, мы можем пробираться под прикрытием леса с меньшим риском быть замеченными на случай, если нам попадутся навстречу отряды неприятеля. Клянусь св. Петром и прочей братией, у меня храбрая душа, я не хуже другого, это мог бы засвидетельствовать не один бедняга, если б был жив о сю пору, но что поделаешь против численного превосходства?

— Ну, о чем ты ноешь? — презрительно отозвался Уго. — Кто этого боится, численного-то превосходства? Пускай себе приходит их сколько угодно, хоть столько, чтобы наполнить весь замок синьоров: я покажу мошенникам, как сражаются! А ты, приятель, лежи себе тихонько в сухой канаве, выглядывай оттуда да наблюдай, как побегут негодяи! Кто говорит, что трусит?

Бертран отвечал с грубой бранью, что он таких шуток не любит; завязалась горячая ссора; спорящих заставил замолчать страшный раскат грома, прокатившийся издалека и грянувший над их головами с такой силой, что, казалось, потряс землю до самых недр ее. Злодеи примолкли и переглянулись. Меж древесных стволов вспыхивала и трепетала голубоватая молния; сквозь листву Эмилия видела вдали горы, по временам облитые с вершины до основания бледно-синеватым огнем. В эту минуту она, быть может, менее страшилась грозы, нежели ее спутники: ее одолевали страхи другого рода. Провожатые остановились теперь под огромным каштановым деревом и воткнули свои пики в землю на некотором расстоянии. Эмилия не раз замечала, как на их железных наконечниках сверкала молния и, поскользнув вниз, пропадала в земле.

— Жалею, что мы не сидим теперь преспокойно в замке у синьора! — заявил Бертран. — Не знаю, зачем послали нас с этим поручением. Ишь ты, как гремит наверху. Право, я готов бы постричься в монахи и начать молиться Богу. У нашего Уго даже и четки есть!

— Нет, — возразил Уго, — предоставляю таким трусам, как ты, таскать с собой четки. А я ношу меч!

— И какая тебе польза в твоем мече, — ведь им нельзя бороться против грозы! — заметил Бертран.

Новый раскат грома, повторенный оглушительным эхом в горах, на минуту заставил их замолчать. Когда он миновал, Уго предоложил идти дальше.

— Здесь мы только время теряем, — сказал он, — густая чаща в лесу защитит нас не хуже, чем это каштановое дерево.

Опять повели мулов вперед, меж стволов, но не по тропинке, а прямо по траве, скрывавшей торчащие, узловатые корни. Поднявшийся вихрь боролся с грозой; он бешено метался между ветвей наверху, раздувал багровое пламя факела, озарявшего лес, и обнаруживал темные закоулки, подходящее убежище для волков, о которых упоминал Уго.

Наконец порывистый ветер как будто развеял грозу, раскаты грома раздавались все дальше, глуше и наконец стали едва слышны. Проплутав по лесу около часу, в течение которого стихии, по-видимому, успокоились, путники, постепенно подымаясь из ложбины, очутились на открытой вершине горы; у ног их расстилалась широкая долина, облитая туманным сиянием луны, а наверху трепетало голубое небо сквозь тонкий слой облаков, еще остававшихся после грозы и медленно опускавшихся к горизонту.

Выйдя из лесу, Эмилия начала понемногу ободряться духом, она соображала, что если этим людям было приказано погубить ее, то они, вероятно, привели бы в исполнение свое злодеяние в том диком, уединенном лесу, откуда они только что вышли, — там оно по крайней мере было бы скрыто от людских взоров. Успокоенная этим размышлением и присмиревшим видом своих провожатых, Эмилия с наслаждением залюбовалась красотой дремлющей долины, куда они спускались, молча пройдя по узкой овечьей тропинке, извивавшейся по опушке леса. Долина представляла разнообразную местность — леса, пастбища, склоны — и была защищена с севера и востока уступами Апеннин, выделявшихся на горизонте изящными, разнообразными очертаниями; на западе и на юге местность смутно сливалась с низменностями Тосканы.

— А вон там и море, — сказал Бертран, точно угадав, что Эмилия наблюдает ландшафт при слабом свете сумерек, — оно на западе, да только еще не видать его!

Эмилия уже замечала перемену в климате после дикой горной дороги, только что оставленной ими; по мере того, как они спускались вниз, воздух сильнее благоухал ароматом бесчисленных и безымянных цветов, рассеянных в траве; аромат был особенно силен после дождя. Такой успокоительной, такой прекрасной была окружающая картина, такой поразительный контраст представляла она с угюмым величием той природы, среди которой она жила все это время, и с нравами людей, окружавших ее, что ей почти казалось, будто она опять попала в свою родимую «Долину». Удивляясь, зачем Монтони прислал ее сюда, она не могла поверить, чтобы он выбрал этот очаровательный уголок для какой-нибудь жестокой цели. Но, по всей вероятности, на его выбор повлияла не сама местность, а люди — ее случайные обитатели, которым он мог безопасно доверить выполнение своих планов.

Теперь она снова попыталась спросить своих спутников, далеко ли еще до места назначения. На это Уго отвечал, что уже близехонько.

— Надо дойти только до той кашатановой рощи, вон там в долине, потом переправиться через ручей, что так сверкает при лунном свете; желал бы я поскорее туда добраться и отдохнуть за бутылкой доброго тосканского вина и куском ветчины!

Эмилия ободрилась, услышав, что путешествие подходит к концу; она уже ясно различала рощу каштановых деревьев на открытой части долины у самой реки.

В скором времени они достигли этой рощи и увидали между листвой огонек, сиявший из окна далекой хижины. Шли еще некоторое время по берегу речки к тому месту, где частые деревья, столпившись над нею, не пропускали лунных лучей, но длинная полоска света из окна хижины вверху перерезала ее темную, колыхающуюся поверхность. Бертран шел впереди; Эмилия услыхала, что он стучится в дверь хижины и громко зовет ее обитателей. Когда она подошла к избушке, маленькое верхнее окошко, где виднелся свет, открылось и показался какой-то человек; он осведомился, кого им нужно, потом сейчас же сошел вниз, впустил их в опрятную деревенскую избушку и велел жене подать путешественникам закусить. Пока человек этот беседовал в сторонке с Бертраном, Эмилия с тревогой наблюдала его. Это был высокий ростом, но довольно хилый крестьянин с желтым цветом кожи и пронзительным, хитрым взглядом. Его лицо не располагало к себе, и в его обращении тоже не было ничего привлекательного, в особенности для свежего человека.

Уго нетерпеливо требовал ужина; таким тоном, как будто сознавал, что здесь признают его авторитет.

— Я ждал вгс с часок тому назад, — сказал хозяин, — вот уже три часа, как я получил письмо синьора, потом мы с женой перестали ждать и улеглись спать. Ну, хорошо ли ехали в грозу-то?

— Неважно, — отвечал Уго, — да и здесь нам, видно, плохо будет, если вы не поторопитесь. Давайте нам побольше вина, да посмотрим, что у вас есть съестного?

Крестьянин поставил перед ними все, что нашлось в его хижине: ветчину, вино, фиг и винограду, такого крупного и ароматного, какой Эмилии редко случалось видеть.

После ужина жена крестьянина отвела ее в маленькую спальню; там Эмилия задача ей несколько вопросов, касающихся Монтони. На эти вопросы женщина, которую звали Дориной, давала сдержанные ответы, говоря, что не знала о намерениях «эчеленцы» прислать сюда Эмилию, но признавалась, что муж ее был извещен об этом. Убедившись, что от нее не добьешься ничего путного, Эмилия отпустила Дорину и удалилась на покой; но бурные события, только что пережитые, и беды, ожидаемые впереди, осаждали ее встревоженную душу и вместе с новизною положения упорно отгоняли сон.