Тайны военной агентуры

«Вы вторгнетесь на Европейский континент и во взаимодействии с войсками других наций предпримете операции по наступлению в глубь Германии и уничтожению ее вооруженных сил». Так гласила директива объединенного командования британских и американских начальников штабов верховному главнокомандующему генералу Дуайту Эйзенхауэру от 12 февраля 1944 года.

Никакими мерами секретности невозможно было скрыть от противника постепенного накопления войск, припасов и кораблей в Англии. Но чтобы вторжение имело шансы на успех, место и дату проведения этой самой крупной в истории десантной операции следовало сохранять в глубочайшей тайне.

Отважные действия обыкновенных людей-патриотов, разведывательная работа людей незаурядных и специально подготовленных, добывание секретов, выслеживание шпионов — все теперь было связано с готовящимся вторжением. Предпринимались разного рода хитрости и обманы для введения противника в заблуждение, распространялись сбивающие с толку сведения. Дезинформацией буквально был пропитан воздух — для отвода «глаз» радаров посылались ложные радиосигналы, ставились помехи. В глубине оккупированной нацистами Франции прежде рассеянные по стране бойцы Сопротивления были спаяны в одну армию, готовую ударить по врагу изнутри.

Наконец в день «Д», 6 июня 1944 года, тщательно разработанные планы были приведены в действие. Восхваляемый Гитлером Атлантический вал был преодолен в считанные часы, и войска союзников устремились в глубь Франции.

Какие планы по отражению этого мощного удара союзников имелись у нацистов? Это стало известным по прошествии нескольких недель.

Наступление дня «Д» и последовавшие за ним серьезные изменения в обстановке на Европейском континенте усилили пессимистические настроения японцев, начавших терять свои островные бастионы на Тихом океане один за другим. Однако к концу года японским армиям удалось надвое разрезать Китай.

Клифтон ДЖЕЙМС Я БЫЛ ДВОЙНИКОМ МОНТИ[21]

Как-то утром поздней весной 1944 года на моем столе в офисе казначейской службы британской армии в Лестере зазвонил телефон.

— Лейтенант Джеймс? — спросил приятный голос.— Это полковник Нивен из армейского кинематографического отдела.

Я узнал голос Дэвида Нивена, кинозвезды, который продолжал:

— Вы не хотели бы поучаствовать в съемках военных фильмов?

— Да, сэр,— ответил я.— Очень.

— Хорошо,— быстро ответил он.— Увидимся, когда вы приедете в Лондон на пробы.

Я медленно положил трубку. Что это — очередной из столь не частых в армии всплесков здравомыслия? Я был актером двадцать пять лет, поэтому когда в 1939 году началась война, я пошел в армию, записавшись как эстрадный артист. Но вместо этого меня определили в казначейскую службу, в которой я ничего не смыслил. Должно быть, теперь, наконец, решили исправить эту ошибку.

Прошло немного времени, и я, испытывая приподнятое настроение, отправился в Лондон. В доме на Керзон-стрит, по назначенному адресу, меня сердечно встретил Дэвид Нивен, который, впрочем, быстро вышел, чтобы оставить меня наедине с человеком в гражданском, представившимся полковником Лестером.

— Джеймс,— сказал он,— я сотрудник «Эм-Ай-Файв» (MI-5), отдела армейской разведки, и я боюсь, что мне придется вас несколько ошарашить. Дело в том, что вы не будете сниматься в фильмах — вам предстоит выступить в роли двойника генерала Монтгомери.

Я знал, конечно, что похож на Монти, мои друзья часто комментировали наше поразительное сходство. Однажды даже моя фотография в берете появилась в лондонской «Ньюс кроникл». озаглавленная:

ВЫ ОШИБЛИСЬ — ЕГО ЗОВУТ ЛЕЙТЕНАНТ КЛИФТОН ДЖЕЙМС. Однако такое обыгрывание нашего сходства, о котором сказал полковник Лестер, обещало быть делом нешуточным.

Несколько секунд полковник молча изучал меня, потом объяснил свой план. День «Д» уже дело решенное, сказал он. Мы подготовили мощные силы вторжения, которые скоро высадятся во Франции и начнут пробиваться к Берлину. Эти приготовления невозможно скрыть от немцев, и они, вероятно, смогут приблизительно догадаться, где мы нападем. Но они не знают дня, когда произойдет высадка, и не могут исключать возможности удара в каком-то другом, неожиданном месте. В соответствии с этим был разработан и одобрен генералом Эйзенхауэром план по введению противника в заблуждение. Его идея заключалась в том, чтобы убедить немцев, будто Монти — вероятный главнокомандующий британских сил вторжения — оставил свой пост в Англии, чтобы вступить в эту должность где-то в другом регионе. Для осуществления этого плана я, после короткой соответствующей подготовки, должен буду стать генералом Монтгомери.

— Вы не должны никому говорить об этом ни слова,— предупредил в заключение полковник Лестер.— У вас есть какие-нибудь вопросы?

Я покачал головой. Мне нужно было либо задать их великое множество, либо уж вообщо ничего не спрашивать. После нашего разговора у меня возникло ужасное чувство волнения перед выходом на сцену. В прошлую войну я был рядовым и все еще сохранил школярский страх перед старшими офицерами — и перспектива моего перевоплощения в образ самого величайшего из них выглядела жестокой шуткой! Впрочем, долго размышлять на эту тему у меня не было времени.

В течение следующих нескольких дней я изучал фотографии в газетах и просматривал кинохроники с Монти. Полковник Лестер и два его младших офицера натаскивали меня по сотням особенностей, связанных с моей новой ролью, а необходимость хранить тайну вколачивалась в меня так настойчиво, что первое время я боялся вообще с кем-либо разговаривать.

— Хотелось бы, чтобы вы смотрели на свою миссию как на спектакль, который мы ставим перед врагом,— сказал как-то полковник Лестер.— Только зрители у нас необычные — мы должны одурачить немецкое верховное главнокомандование.

В ходе моей подготовки к перевоплощению я должен был провести несколько дней среди ближайшего окружения Монти, где я мог бы изучить его вблизи. Во избежание возможных подозрений и затруднительных вопросов я был приписан к штабу генерала в качестве сержанта разведки. Из личного состава штаба в этот план были посвящены только два человека.

В то первое раннее утро явившись в штаб Монтгомери в форме сержанта разведки, я доложил о своем прибытии и предъявил документы, после чего оказался сидящим в джипе, следовавшем прямо за роллс-ройсом генерала. На рассвете наша колонна автомобилей, разделенных четкими интервалами в пять ярдов, остановилась у большого особняка недалеко от Портсмута. Прошли пять минут, проведенные мною в понятном напряжении, потом из дверей особняка через равные промежутки времени один за другим стали появляться адъютанты Монтгомери, и после того, как каждый из них проверил наши личности с ритуальной обстоятельностью, появился сам Монти. Генерал выглядел точно таким, как я его себе представлял. На нем были его знаменитый черный берет и кожаная летная куртка, и я заметил, как он отдает честь своим особенным образом — легким двойным движением руки, больше похожим на приветствие.

Когда вереница автомашин снова тронулась, мой шофер продолжал держаться в пяти ярдах за «роллсом» Монтгомери, и я смотрел на него не отрываясь. Попадавшиеся нам в этот ранний час на сельских дорогах люди останавливались и с любопытством оглядывали кортеж, затем, узнав генерала, начинали улыбаться и махать руками, получая в ответ его дружеский салют.

Когда мы оказались на расстоянии видимости от моря, моим глазам открылось потрясающее зрелище. Шла генеральная репетиция дня «Д»: все море, насколько хватало взгляда, было покрыто линкорами, крейсерами, эсминцами и другими кораблями, из огромных транспортных судов сотнями выгружались танки, бронемашины и пушки, с десантных барж на берег устремлялась пехота, а небо потемнело от самолетов.

Коротко переговорив с другими начальниками союзного командования, следившими за происходящим с крыши гостиницы, Монти снова появился на улице и направился к берегу. Следом за ним тотчас выстроилась небольшая процессия, в которой занял место и я. Наблюдая за генералом, я забывал обо всем. Он шагал, следя за разворачивающимися действиями и как бы возвышаясь над всеми, но не вмешиваясь без необходимости. То и дело останавливаясь, он задавал вопросы офицерам, сержантам и рядовым, что-то выясняя, давал им советы, отдавал приказы. Что он был за личность! Едва появляясь и даже еще не заговорив, Монтгомери мгновенно приковывал к себе всеобщее внимание. Он имел бы огромный успех на сцене, подумалось мне.

За следующие несколько дней я многое узнал о генерале. Он был убежденным не-курильщиком, трезвенником и фанатиком хорошей физической формы. Когда полковник Лестер однажды позвонил ему, чтобы спросить, отличается ли чем-нибудь особенным его еда, чтобы я знал, генерал с некоторым раздражением ответил:

— Конечно, нет. Я ем овсянку без молока и сахара. Это все.

За столом он имел обыкновение беседовать о птицах, зверях и цветах и легонько поддевал ногами за ноги своих офицеров, если находил их несведущими в естественной истории. Я ни разу не слышал, чтобы Монти говорил за едой о войне.

Я следил за ним точно хищная птица, стараясь поймать мимолетное выражение его лица, наблюдал за его характерной походкой со сложенными за спиной руками, за тем, как он щипал себя за щеки, когда погружался в раздумья, за его энергичными жестами, за манерой есть, за привычкой выбрасывать в сторону руку, что-то втолковывая или доказывая. Наконец я уверился, что вполне могу изображать его и голосом, и жестами, и походкой. Но буду ли я — с присущей мне робостью — способен имитировать его уникальную личность, излучать, подобно ему, силу и спокойную уверенность? Я сомневался.

В заключение моего изучения генерала мне была устроена личная встреча с ним. Он сидел за столом и что-то углубленно писал, но, когда я вошел, быстро поднялся и улыбнулся. Монтгомери был старше меня, но наша схожесть была просто невероятной — я словно смотрел на себя в зеркало. Не было необходимости ни в накладных бровях, ни в подкладках под щеки, ни в каком-либо гриме. Он быстро нашел общее между нами, чтобы я мог почувствовать себя свободнее,— я рос в Австралии, а он на соседней Тасмании. Пока Монтгомери говорил, я внимательно слушал, стараясь зафиксировать его несколько пронзительный, высокий голос и то, как он подбирает слова. Он никогда не использовал высокопарных фраз, и некоторые люди даже отзывались о его речи как о сухой и неинтересной.

— Да, на вас лежит большая ответственность,— сказал генерал.— Вы чувствуете себя уверенным?

Я заколебался, и он быстро добавил:

— Все будет в порядке, не беспокойтесь.

В этот момент — такова была его способность внушать уверенность — мое волнение прекратилось.

Явившись несколько дней спустя в военное министерство, я ощутил царившее там напряжение.

— Ну вот, Джеймс,— сказал полковник Лестер,— пришло время поднять занавес. Завтра в 6.30 вечера вы станете генералом Монтгомери. Вас отвезут в аэропорт, и там при стечении народа вы сядете в самолет премьер-министра. В 7.45 утра вы приземлитесь в Гибралтаре. Мы распустим по африканскому побережью слухи, что должен прибыть Монти, чтобы начать формирование англо-американской армии для вторжения в Южную Францию, а вы отправитесь в путешествие по побережью до Ближнего Востока, чтобы эти слухи подкрепить. За всеми вашими передвижениями будут бдительно следить агенты Гитлера. В большей или меньшей степени мы будем говорить вам, что делать, но далеко не все происходит так, как планируется. Так что нередко вам придется действовать самостоятельно. Всегда чувствуйте себя хозяином ситуации и помните: теперь все старшие офицеры — ваши подчиненные, и все восторги и приветствия толпы относятся к вам.

Наступил следующий день, а вместе с ним пришло тягостное чувство приближения часа «Ч», и вог наконец я облачился в полную генеральскую форму и надел знаменитый черный берет с эмблемой бронетанковых войск. Полковник Лестер, который пришел для контрольной проверки, был явно доволен моим видом.

— Осталось последнее,— сказал он и вручил мне несколько носовых платков цвета хаки, помеченных инициалами генерала B.L.M.— Роняйте их, как бы случайно, там где сочтете это подходящим. В нашей игре эта деталь может оказаться очень полезной.

Полковник крепко пожал мне руку, пожелал удачи и ушел. Я поправил берет, придав ему нужный наклон, и спустился по лестнице в сопровождении моих личных адъютантов — бригадного генерала Хейвуда и капитана Мура. На улице стояли три армейские машины, и вокруг той, которая несла вымпел Монтгомери, собралась толпа. С моим появлением раздались восторженные возгласы, под которые я сел в автомобиль, одарив всех лучезарной улыбкой Монти и его знаменитым салютом. Под крики «Старый добрый Монти!» машина тронулась, а я продолжал улыбаться и салютовать, пока мышцы лица не начато сводить, а рука не заболела.

В аэропорту Нортхолт людей собралось еще больше, а около моего самолета стояла внушительная группа высших офицеров, часть которых знала Монти близко. Мое сердце стучало как паровой молот, но я значительным усилием воли заставил себя легко выпрыгнуть из машины и чуть улыбнуться. Сопровождаемый бригадным генералом Хейвудом, я произвел смотр, не торопясь пройдя вдоль шеренги вытянувшихся по стойке смирно офицеров, после чего подошел к экипажу самолета.

— Как поживаешь, Сли,— поздоровался я с пилотом.— Как думаешь, долетим?

Мы обменялись несколькими словами о погоде, и я произвел смотр экипажа. После этого я поднялся по трапу и, отсалютовав всем на прощание, наконец зашел в самолет, испытывая огромное облегчение. Первая сцена была успешно отыграна. (Позднее я узнал, что ни у кого из провожавших меня высших офицеров не возникло относительно меня никаких подозрений; один из них, хорошо знавший Монти, заметил, что «старина выглядит молодцом, но немного устал».)

Следующим утром самолет приземлился в Гибралтаре, и занавес был поднят для начала второй сцены, действие которой происходило на фоне Скалы, служившей в качестве декораций. Меня встречали две группы офицеров, за которыми стоял ряд автомобилей. Среди присутствовавших тут же работников аэропорта виднелись испанские рабочие, один из которых, как было известно, являлся вражеским агентом.

— Нужно, чтобы вас увидело как можно больше народу,— тихо сказал Хейвуд, тут дверь самолета открылась, и, подняв руку в салюте, я на секунду задержался в проеме и быстро спустился в воцарившейся тишине по трапу.

После приветственных церемоний меня повезли по улицам Гибралтара, на которых толпились испанские жители. У здания правительства, куда мы подъехали, также собралась огромная толпа. Когда мы выбрались из машин, солдаты почетного караула у входа отсалютовали, а вышедший навстречу генерал Ральф Иствуд, губернатор Гибралтара и старый друг Монти, заулыбался и протянул руку:

— Хэлло, Монти, рад снова видеть тебя!

Меня подробно проинструктировали относительно этой встречи, и мне было известно, что Монтгомери всегда называл сэра Ральфа его прозвищем.

— Как поживаешь, Расти?[22] — спросил я веселым тоном Монти.— Выглядишь отлично,— и направился вместе с ним в здание, фамильярно взяв его под руку.

Сэр Ральф провел меня в свой кабинет и, выглянув в коридор, плотно закрыл дверь. В наступившей тишине он посмотрел на меня в упор, затем его лицо расплылось в улыбке, и он крепко пожал мне руку.

— Нет, я просто не могу прийти в себя! — воскликнул он.— Ведь вы самый настоящий Монти! Сначала я даже подумал, что он решил изменить план и прилетел сам.

Меня провели в мою комнату, где я в одиночестве позавтракал. Встав из-за стола, я лениво подошел к окну и вдруг заметил какое-то движение на крыше примыкающего дома. Я разглядел примостившегося там рабочего, который наставил на меня нечто, очень напоминающее винтовку. Мгновение я чувствовал себя очень неприятно, но, присмотревшись, понял, что мой страх напрасен,— этот человек не целился в меня из винтовки, он пытался высмотреть меня через тонкую подзорную трубу!

Адъютант опять привел меня в кабинет сэра Ральфа, который описал мне следующие действия нашего спектакля:

— Через двенадцать минут мы пойдем с вами на прогулку в сад позади дома. Два известных испанских финансиста — наши знакомые, которых трудно назвать нашими друзьями,— приглашены посмотреть старинные марокканские ковры, которые тут у нас имеются, и совершенно случайно, подходя к дому, они встретят вас.

Он посмотрел на часы и повел меня в сад, заметив:

— С тех пор как был мальчишкой, еще никогда не чувствовал такого азарта в предвкушении розыгрыша.

Мы вышли под палящие лучи светившего с ясного неба солнца и не спеша двинулись вдоль клумб, то и дело останавливаясь, чтобы обсудить достоинства того или иного цветка. Когда мы свернули на боковую аллею, стали видны левое крыло здания и группа рабочих на лесах, ремонтирующих стену. Один из них пристально смотрел на меня, но, когда я поймал его взгляд, тут же отвел глаза и продолжил работать. Я узнал в нем человека, который наблюдал за мной в подзорную трубу.

Мы продолжали гулять, пока не услышали лязга железных ворот сада. По центральной дорожке к нам шли два человека — два чисто выбритых испанца в темных костюмах.

— Не нервничайте, Джеймс,— хрипло прошептал сэр Ральф,— и не поворачивайте голову.

Делая вид, что не замечаю приближающихся незнакомцев, я заговорил о военном кабинете и «Плане 303». Губернатор коснулся моей руки, как бы предупреждая, и я сразу замолчал на полуслове, изображая удивление от появления посторонних. Сэр Ральф радушно приветствовал подошедших, в свою очередь поклонившихся в своей испанской манере. Я был им представлен, и во время завязавшейся беседы оба испанца смотрели на меня с уважением, граничащим с благоговейным страхом. Я был с ними вежливо холоден и держал руки скрещенными за спиной в характерной манере Монти.

Один из испанцев, который имел зловещий облик, просто как у шпиона из триллера, не отрывал от меня своих змеиных глаз, тогда как второй делал вид, что с интересом слушает сэра Ральфа,— я видел, что и он то и дело переводит взгляд на меня, разглядывая каждый дюйм моей фигуры. Оба слушали с напряженным вниманием мою болтовню о погоде, цветах и истории здания правительства, что выглядело очень смешно.

Когда я решил, что меня с них достаточно, я быстро сказал:

— Что ж, надеюсь, что хорошая погода еще продержится, мне предстоит еще немало полетать,— и полу-отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

Испанцы тут же поклонились, и сэр Ральф повел их в дом.

С начала осуществления нашего плана прошло совсем немного времени, но за этот короткий промежуток уже существенно изменилась судьба этих двух шпионов и, вероятно, решилась судьба многих тысяч наших солдат. Эти испанцы, как я узнал позднее, были одними из самых ловких, подготовленных гестапо агентов Гитлера. Как следствие умело распространяемых MI-5 слухов, они были спешно направлены из Берлина с подложными документами, с тем чтобы, выдавая себя за банкиров, внедриться в испанское общество и обосноваться в Гибралтаре — и все это с целью слежки за мной. Вместе с ними действовали два агента помельче: один изображал рабочего и ремонтировал здание правительства, а второй работал в аэропорту. Каждый из четырех шпионов должен был посылать отдельные отчеты, подробно описывая все, что увидел.

Да, эти испанцы быстро работали. Спустя два часа после того, как они покинули здание правительства, представители Гитлера в Мадриде уже знали, что генерал Монтгомери прибыл в Гибралтар и собирается проследовать в Африку на самолете. Вскоре в Берлин полетела такая настоятельная радиограмма: «Любой ценой выяснить суть «Плана 303». Есть ли у вас какая-либо информация? Крайне важно». Немедленно после этого немецкая контрразведка сосредоточила свои усилия на выяснении этого вопроса.

Мой отлет из Гибралтара очень походил на прибытие. Штыки блестели на солнце, а над аэродромом пролетело звено «Спитфайров», приветственно покачавших крыльями.

Когда обычные прощальные формальности были завершены, я взял сэра Ральфа под руку и стал с ним прогуливаться мимо буфета аэропорта, где работал агент гестапо. Подходя к его открытому окну, я начинал с озабоченным видом обсуждать военные вопросы.

— Теперь об оборонительных сооружениях гавани, Расти,— говорил я.— Я сказал премьер-министру, что С-4 абсолютно надежна. Но мне хотелось бы, чтобы морские концы были завязаны так, чтобы бронетанковые части подвозились без задержек,— и, протянув руку в сторону гавани, продолжал: — В направлении где-то часа на три, справа от мыса, инженерам необходимо произвести переделки в соответствии с «Планом 303».

Я еще некоторое время продолжал нести чепуху в том же духе (при этом мне показалось, что губернатор в какой-то момент мне едва заметно подмигнул), а потом сел в самолет и полетел в Африку.

Следующая остановка была в Алжире, где уже продолжительное время распространяли слухи, что скоро прибудет Монти с важной миссией, возможно с целью формирования англо-американской армии вторжения в Южную Францию. В аэропорту меня встретили офицеры штаба генерала Мейтленда Уилсона, после чего я произвел обычные в таких случаях смотры. Чтобы увидеть генерала Монтгомери, неподалеку собралась разноязычная толпа гражданских, привлеченных разговорами о моем «сверхсекретном» визите.

Среди этих людей находились двое итальянцев, которые напоказ поддерживали союзников, но на самом деле работали на гестапо, и некий французский майор, их непосредственный начальник. Этот майор появился в Алжире неделю назад, представляясь сотрудником французской разведки, но нашей контрразведке было известно, что он является опытнейшим вражеским агентом. Почти сразу по прибытии он выразил желание встретиться с Монтгомери в случае его прилета в Алжир, и теперь было решено удовлетворить его просьбу.

Майора представил мне полковник штаба генерала Уилсона, перед тем как мы покинули взлетное поле. Я редко встречал людей, имевших более зловещий вид: бледное лицо с посверкивающими темными глазами пересекал лиловато-синий шрам, и жесткий рот создавали впечатление, что этот человек способен на все. Мне же, учитывая возможную попытку меня убить, даже нельзя было проявлять осторожность при общении с ним. Но ничего не произошло — мы просто обменялись рукопожатием и несколькими любезными фразами.

Дорогу из аэропорта в город мне предстояло проделать в сопровождении американского полковника. Мы сели в машину с восхитительной блондинкой за рулем, совершенно неотразимой в потрясающе скроенной форме Женского корпуса, которая, отдав честь, немедленно попросила у меня автограф. Предвидя опасность, которой грозили мои контакты с американскими фанатами — любителями автографов, полковник Лестер снабдил меня фотографиями генерала, подписанными его собственной рукой. Поэтому я вынул из кармана одну из фотокарточек и без тени улыбки — антипатия Монти к женщинам на театре военных действий была хорошо известна — протянул ее девушке, холодно бросив:

— Надеюсь, эта подойдет.

Эту поездку из аэропорта я не забуду до самой смерти. Эскортирующим меня американцам было сообщено, что на жизнь Монти возможна попытка покушения, поэтому они не пожалели солдат для охраны всей 12-мильной дороги до Алжира. Было решено ехать на полной скорости и надеяться на лучшее. Поэтому мы вылетели из аэропорта словно ракеты и с воющими сиренами понеслись в город, причем на всем протяжении этой сумасшедшей гонки я должен был спокойно тоном Монти беседовать с полковником — который, разумеется, был в курсе дела — всецело ради удовольствия нашего очаровательного водителя. Когда мы, наконец, въехали в ворота и остановились перед большим каменным особняком, штаб-квартирой генерала Уилсона, я почувствовал очень значительное облегчение. Еще минута — и гостеприимные ворота затворились за моей спиной, а вместе с ними опустился занавес в конце еще одной сыгранной сцены.

Следующие несколько дней прошли словно повторяющийся сон — посадки, официальные встречи, почетные караулы, мнимосерьезные беседы на темы высокой стратегии, толпы населения с затесавшимися в его ряды вражескими агентами, улицы, оцепленные салютующими солдатами. Больше всего меня страшила перспектива общения с высшими офицерами в тесном кругу, так как я едва ли смог бы поддерживать разговор по специальным военным вопросам. Впрочем, MI-5 устроила мое путешествие так, что я принимал пищу всегда в одиночестве и тщательно оберегался от встреч с офицерами, хорошо знавшими генерала.

Вместе с тем, меня постоянно демонстрировали всем встречным вражеским шпионам. Я помню, как бригадный генерал Хейвуд как-то подвел ко мне одного из них — пожилого гражданского, чья козлиная бородка, поношенный черный костюм и широкополое сомбреро делали его похожим на сломленного жизнью трагического актера.

— Прошу прощения, сэр,— обратился ко мне генерал,— профессор Сальваторе X. счел бы за милость, если бы вы позволили ему выразить вам свое уважение,— и, читая недоумение на моем лице, добавил:— он археолог и, конечно, известный. Он итальянец и симпатизирует нам.

Какое-то мгновение я недоумевал, почему я должен тратить время на разговоры с каким-то археологом. Но мне было известно, что Хейвуд уже не первый год сотрудничал с MI-5, что его специально выбрали для выполнения такой деликатной работы и без веской причины он никогда в ходе нашей миссии ничего не предпринимал. Поэтому я обменялся несколькими словами с «профессором» и, когда он отошел и остановился в нескольких ярдах, повернулся к Хейвуду и затеял с ним обсуждение хитроумных «военных планов».

Со временем я вошел в свою роль так, что стал генералом Монтгомери по существу. Я замечал, что продолжаю им быть, даже когда остаюсь наедине с собой

Однажды, когда мы собирались приземлиться на очередном аэродроме, Хейвуд ободряюще спросил:

— Как нервы — в порядке?

Я в точной манере Монти оборвал его:

— Нервы, Хейвуд? Не болтайте чепухи!

— Прошу прощения, сэр,— ответил он, не меняясь в лице.

В конце недели я вернулся в Алжир, зная, что выполнил свою задачу без промашки: насколько нам было известно, ни у кого не возникло сомнений в том, что я — генерал Монтгомери.

До дня «Д» теперь оставалось только несколько суток, и моя работа была окончена. В последнем сиянии славы я приехал в штаб-квартиру генерала Уилсона, переоделся в свою лейтенантскую форму и был тихонько выведен через заднюю дверь. Теперь мое сходство с генералом стало некоторой проблемой, так как до тех пор, пока вторжение не началось, оставалась угроза, что мой секрет раскроется. Поэтому я был скрытно посажен на самолет и отправлен в Каир и где я пробыл, особо не показываясь, до самого дня «Д».

Долгое время я пытался выяснить, насколько полезными оказались мои усилия. Но до самого окончания войны я не знал, что эта уловка помогла ввести в заблуждение противника, который из-за этого отвел на юг танковые дивизии Роммеля, что способствовало успеху вторжения.

Позднее я также узнал, насколько потенциально опасной была эта миссия. Когда новость о намечающейся поездке Монтгомери на Ближний Восток достигла Берлина, германское верховное главнокомандование отдало приказ сбить мой самолет во время перелета, а если бы это не удалось, Монти предполагалось убить где-нибудь в Испании или Африке. Но в последний момент немцы решили удостовериться, что я — это действительно Монтгомери, а когда они решили, что это так, вмешался фюрер, и моя жизнь была спасена. Гитлер распорядился не убивать меня до тех пор, пока не выяснится, где мы намерены начать вторжение. А об этом они узнали только на рассвете 6 июня.

Томас ДЖОНСОН ЗОЛОТОЙ СФИНКС: АРМЕЙСКАЯ КОНТРРАЗВЕДКА

Среди военных во время второй мировой войны была популярной история об одном генерале на Тихом океане, который, когда ему сообщили, что подразделение «Си-ай-си» (CIC) прибыло в его распоряжение, воскликнул:

— Си-ай-си? Что еще за черт!

Такое могло случиться. CIC, или армейская служба контрразведки, долгое время была наименее известной частью G-2 — армейской разведки.

Организованная в 1942 году в качестве преемницы старой CIP (Службы полицейской разведки), CIC быстро превратилась в уникальное формирование солдат — охотников за шпионами. Поймав за время войны тысячи шпионов и диверсантов, сорвав десятки опасных планов противника, CIC сохранила Америке и ее союзникам огромное количество жизней солдат и долларов. Генерал Макартур заявил, что благодаря действиям этой службы война на Тихом океане была сокращена на полгода.

Один филиппинский агент CIC провел три года в Маниле, работая разносчиком. Продавая фрукты японским офицерам, он собирал информацию, которую потом по рации передавал Макартуру. Высадившихся американцев «разносчик» встретил с картой диспозиции войск противника, а потом оторвал одну из подошв своей обуви и предъявил удостоверение CIC.

Это формирование включало в разные времена специалиста по лесному хозяйству, руководителя танцевальной группы, продавца ковров из Сирии, поэта. Одно трудное расследование потребовало человека с тринадцатью особенностями, и среди прочего он должен был быть негром, членом благотворительной организации и говорить по-французски. CIC сумела найти и такого.

В Северную Австралию был отправлен один антрополог, который должен был убедить обитавшие там дикие племена не убивать оказавшихся на земле летчиков союзников и японских пилотов, а приводить их к населенным пунктам. Зная о любви аборигенов ко всяким блестящим штукам, он раздавал им большие металлические подсолнухи с надписью «Голосуйте за Ландона», чем добился полного расположения дикарей.

В Мельбурне действовала шпионская сеть, и удалось установить личность только одного ее члена — хозяина итальянской пивной. В случае его ареста его сообщники исчезли бы, чтобы через некоторое время вновь начать действовать в другом месте. Учитывая это, сержант Френк Колуччи, в гражданской жизни доктор философии, решил внедриться в Маленькую Италию Мельбурна. Неделю о нем ничего не было слышно. Затем полковник CIC, бродивший с целью наблюдения вокруг пивной, увидел своего агента у ее дверей в грязной форме, небритого, воняющего прокисшим вином.

— Ты солдат или пьяный бродяга? — громко с укоризной спросил он, включаясь в ситуацию.

— А кого это колышет? — огрызнулся сержант и ввалился в пивную.

— Я вернусь за тобой с военной полицией, дезертир! — крикнул офицер через открытые двери.

Той же ночью у полковника зазвонил телефон, и знакомый голос тихо произнес:

— Спасибо! Поначалу они на меня подозрительно косились, но после вашей выволочки тут же взяли к себе.

Вскоре Колуччи задействовали в итальянской агентурной сети, и через короткое время все шпионы были выловлены.

В 1943 году у нас имелась большая военно-воздушная база в Эритрее, вокруг которой итальянская шпионская организация развела весьма активную деятельность. Штаб-квартира этой организации располагалась в гостинице, владелец которой, американец итальянского происхождения, получил уведомление, что армия Соединенных Штатов не нуждается в его услугах из-за его симпатии к фашизму. На самом же деле этот человек был агентом CIC, и все номера его гостиницы были начинены микрофонами. Эта шпионская ловушка была настолько удобной, что CIC не захлопывала ее, пока вся шайка не перешла от шпионажа, который CIC ограничивала и направляла, к диверсиям.

Один агент CIC, наблюдавший за возвращавшимися в только что освобожденную Манилу беженцами, остановил толстого босоногого малого, судя по виду — филиппинца.

— Объясни, что у тебя с большими пальцами на ногах,— потребовал он.— Они торчат у тебя так, словно ты совсем недавно носил японскую армейскую обувь с отделенными большими пальцами.

В результате обыска у задержанного были найдены пистолет, граната, специальные спички для осуществления диверсий, а также японский опросник с пустыми местами, чтобы вписывать туда численность американских солдат, количество танков, грузовиков и их мест дислокации. Он также сознался, что должен был связаться с другими пособниками японцев, намеревавшимися убить генерала Макартура.

Все контрразведывательные службы весьма интенсивно использовали радиоперехват. Покидающие африканский Золотой Берег суда с грузом марганца, необходимого американской сталелитейной промышленности, часто топились немецкими подводными лодками. Канал утечки информации удалось установить после того, как британский оператор радиоперехвата зафиксировал передатчик, снабжавший нацистов сведениями из Аккры (Гана). «Засечка» — два поста прослушивания, определяющих точку, откуда велись подозрительные радиопередачи,— указала на дом единственного живущего в Аккре белого дантиста — не любившего англичан ирландца. CIC назначила агента, который пришел к нему вроде бы для проверки своих зубов и как бы между прочим пожаловался на проблемы, которые испытывали американцы с перевозкой руды, и сообщил фальшивые названия кораблей и ложные даты их отправлений. Час спустя операторы радиоперехвата зафиксировали работу запеленгованной радиоточки, передающей нацистам эту информацию. Дантист был арестован, а при помощи сообщений на его коде был устроен сбор подводных лодок в одном месте, где их потопили корабли союзников.

Наиболее сложной задачей в работе контрразведчиков была перевербовка пойманного шпиона. Заставить шпиона посылать ложные сведения, как правило, можно было, лишь убедив его, что его жизнь зависит от его способности дезинформировать прежних хозяев. Его сообщения должны были составляться очень аккуратно и представлять собой хитроумную смесь из безвредной правды и «втираемой» лжи. Перевербованный агент должен был сам посылать их, так как принимавший его передачи оператор обычно знал его «почерк» и сразу же обнаружил бы подмену. Кроме того, перевербованного радиста следовало держать под постоянным наблюдением, чтобы он не передал заранее условленным кодом: «Эти сведения ложные, меня заставляют посылать их!»

Одним из наиболее эффективных по своим последствиям оказался «перевод на другую сторону» итальянского шпиона Альфы Примо, пославшего в мае 1944 года своим прежним руководителям радиограмму о том, что британская 8-я армия в Италии собирается нанести удар вдоль восточного побережья. В результате немцы сосредоточили там резервы, а через несколько дней, 5-я американская армия, подкрепленная британскими частями, развернула широкое наступление вдоль западного побережья и в результате пробилась к Риму.

Обеспечение секретности дня «Д» было, пожалуй, самой тяжелой работой СІС и крупнейшим ее успехом. Нацистам так и не удалось узнать время и место осуществленной в Нормандии высадки, пока она не началась, и американская часть этого большого секрета сохранялась прежде всего усилиями двух тысяч контрразведчиков СІС, действовавших на Британских островах. Они без устали «затыкали» «утечки», прерывая неосторожные разговоры солдат и офицеров в пабах и ночных клубах, перехватили относящиеся к вторжению секретные документы, случайно отправленные какой-то женщине в Чикаго, и даже способствовали негласному изолированию плотника, случайно зашедшего в комнату, все стены которой были увешаны картами вторжения.

СІС одержала немало побед на поле сыскной деятельности благодаря своим операциям по «сбору макулатуры». Этот термин охватывал все: от поисков в японских пещерах важных бумаг до захвата документов в штаб-квартире немецко-итальянской комиссии по перемирию с Францией в Северной Африке, произведенном агентами СІС среди разлетающегося стекла и обломков кирпичей от рвущихся снарядов обстреливающих город американцев и французов. В результате этой операции открылась ценная информация о методах работы немецкой разведки, местах нахождения базовых складов, которые очень пригодились нашей армии, а также стали известны списки французов, сотрудничавших с немцами.

Поблизости от Орана контрразведчики задержали одного совершенно изнуренного, страшного, как труп, немца,

У которого имелись карты всех минных полей, установленных французами-вишистами в Северной Африке. Эта находка сохранила столько американских жизней и так ускорила наше продвижение, что после этого агентам CIC было поручено постоянно сопровождать под огнем наступающие части. В Сицилии контрразведчики захватили карту, на которой были нанесены места расположения всех итальянских частей на Сицилии и в Италии.

На Тихом океане содействие армейской службе контрразведки в «сборе макулатуры» оказывалось прежде всего флотом. Высадившись на удерживаемых противником островах вместе с войсками, имевшими задачу нанесения удара с последующим отходом, агент CIC Барни Страхан добыл документы, открывающие, что их защищает сравнительно небольшая группировка японцев. Просмотрев эти бумаги, генерал Макартур приказал: «Закрепиться!» — и острова были захвачены относительно легко.

Крайне нелегким делом, возложенным на службу контрразведки, было обучение американцев соблюдению секретности. Неженатые офицеры, поверявшие военные секреты хорошеньким партнершам по танцам, создали такую проблему, что CIC, начиная кого-то подозревать, подсылала хорошенькую военнослужащую из Женского корпуса или медсестру, и если офицер начинал болтать, его переводили на менее ответственную должность. Армейская контрразведка также помогала почтовым цензорам, обнаруживая и вымарывая те часто встречающиеся места в письмах, где солдаты без злого умысла пытались сообщить своим женам и подружкам, где они находятся.

Эмблема, которую носили эти неприметные, но столь значительные по результатам своей деятельности парни из армейской службы контрразведки, очень уместно включала золотого сфинкса — символ молчания.

Индро МОНТАНЕЛЛИ (в переработке Эрвина Лесспера) КУМИР САН-ВИТТОРЕ

Моя история началась в марте 1944 года, в тот день, когда его превосходительство генерал делла Ровере, близкий друг маршала Бадольо и технический советник британского генерала Александера, был привезен в тюрьму Сан-Витторе и посажен в камеру напротив моей.

Итальянское подполье в это время пыталось воспрепятствовать движению немецких резервов на фронт на юге, и генерал, как мне сообщили, был захвачен немцами в одной из северных провинций после того, как он высадился на берег с подводной лодки союзников, чтобы принять там командование партизанскими операциями. Аристократическая манера держаться генерала производила такое впечатление, что даже Франц, жестокий тюремный надзиратель, вытягивался перед ним в струнку.

Из всех управляемых немцами «заведений по добыванию признаний» в Италии Сан-Витторе было наихудшим. Сюда доставлялись бойцы итальянского подполья, которые выдержали первичный «рутинный» допрос, и здесь уже за них брался комиссар гестапо Мюллер со своими эсэсовцами, которые при помощи изощренных пыток обычно выбивали нужную информацию даже из самых крепких подпольщиков.

С момента моего ареста прошло шесть месяцев. Меня допрашивали не один раз, и я уже был совершенно измучен и подавлен и прикидывал, сколько еще смогу продержаться. Как-то однажды, к моему изумлению, Серазо, один из охранников-итальянцев, открыл мою камеру и сказал, что генерал делла Ровере хочет меня видеть.

Камера генерала была незаперта, как обычно. Кроме того, в ней стояла койка, тогда как все мы спали на голых досках. Безукоризненно одетый и причесанный, с моноклем в правом глазу, генерал учтиво приветствовал меня:

— Капитан Монтанелли? Я еще до своей высадки знал, что вы здесь. Правительство его величества остро интересовалось вашей судьбой. Мы не сомневаемся, что даже под наведенными на вас винтовками расстрельной команды вы останетесь верны вашему долгу — долгу офицера. Прошу вас, станьте вольно.

Только тут я осознал, что стою в положении «смирно» — каблуки вместе, большие пальцы рук по швам брюк.

— Все мы, офицеры, ведем мимолетную жизнь, не так ли? — заметил генерал.— Становясь офицером, ты идешь в женихи к богине смерти.

Он замолчал, протирая белым носовым платком свой монокль, а мне подумалось, что фамилии часто отражают личности их владельцев. Делла Ровере означает «из дуба», а стоявший передо мной человек был, безусловно, крепкого телосложения.

— Мне уже вынесли приговор,— продолжал он.— А вам?

— Еще нет, ваше превосходительство,— ответил я почти извиняющимся тоном.

— Вынесут,— сказал генерал.— Немцы безжалостны, когда видят, что могут добиться признания, но они и по достоинству относятся к тем, кто отказывается сознаваться. Вы не заговорили — прекрасно! Это означает, что вы будете расстреляны в грудь, а не убиты в спину. Я настоятельно прошу вас продолжать сохранять молчание. Но если вас подвергнут пыткам — я не сомневаюсь в силе вашего духа, но у физической стойкости существует предел — я советую вам назвать только одно имя: мое. Скажите им, что все, что делали, вы делали по моим приказам... Между прочим, какие против вас выдвигаются обвинения?

Ничего не утаивая, я рассказал ему все. Его превосходительство слушал меня как отец-исповедник, не прерывая, и время от времени одобрительно кивал.

— Ваше дело такое же ясное, как мое,— заключил он, когда я закончил говорить.— Мы оба были арестованы при выполнении приказов, и наш последний долг — погибнуть с честью. Нам будет легко умереть достойно.

Когда Серазо запирал за мной дверь моей камеры, я попросил его прислать мне на следующий день брадобрея. А вечером, прежде чем растянуться на своих дощатых нарах, я аккуратно сложил по стрелкам брюки и повесил их на оконную решетку.

В течение нескольких следующих дней я видел многих заключенных, приходивших в камеру генерала, и, когда они выходили, они уже не выглядели подавленными. Шум и беспорядок в нашем изолированном секторе уменьшились. Номер 215, который прежде то и дело сотрясал воздух, взывая к своей жене и детям, теперь сидел тихо и проявил твердость, когда его вызвали на допрос. Серазо сказал мне, что после беседы с генералом почти все просили привести цирюльника и принести расческу и мыло. Ежедневно стали бриться и тюремные надзиратели. Явившийся с инспекцией Мюллер даже был вынужден с неохотой отметить общее повышение дисциплины и чувства собственного достоинства у заключенных.

Но самой существенной переменой было то, что в «заведении» перестали звучать признания. Люди стали упорно молчать. Делла Ровере со своим огромным запасом мужества придал им силы для стойкости. Исходя из собственного опыта нахождения в заключении, он давал им разнообразные ценные советы. «В числе самых опасных часов,— предупреждал генерал,— время сразу после полудня, простое желание отвлечься может вынудить вас к признанию», или «не смотрите на стены, время от времени закрывайте глаза, тогда они перестанут давить на вас». Он также делал замечания по внешнему виду, говоря: «Опрятность укрепляет дух». Генерал знал, что соблюдение им в поведении воинских формальностей повышает у заключенных чувство гордости, вместе с этим он не переставал напоминать им об их долге перед Италией.

По прошествии некоторого времени по тюрьме вдруг начали ходить слухи, что генерал являлся немецким осведомителем. Надзиратели-итальянцы, эти набиравшиеся из отребьев общества приспешники Муссолини, решили, что и той низости, до которой они способны дойти, существует предел, и договорились между собой постоянно следить за ним и в случае если выяснится, что он провокатор,— задушить его.

Следующим утром делла Ровере принимал номер 203 — одного майора, который, как предполагалось, владел важной информацией и которого немцы не заставили говорить. Серазо прильнул к двери камеры, а другие охранники встали поблизости.

— Вас подвергнут жестоким пыткам,— услышали они голос генерала,— но вы ни в чем не сознавайтесь. Держите голову пустой, заставляя себя думать, что вы ничего не знаете. Даже ваши мысли о секретах, которые вы храните, могут развязать ваш язык.

В заключение генерал сказал смертельно побледневшему майору то же, что он сказал мне:

— Если вас все же заставят говорить, скажите им, что все, что вы делали, вы делали по моим приказам.

В полдень извиняющийся всем своим видом Серазо принес его превосходительству розы от лица итальянских охранников тюрьмы. Генерал милостиво принял цветы, совершенно, казалось, не подозревая, что находится под таким серьезным подозрением.

Как-то утром немцы пришли за полковниками П. и Ф., и перед тем, как их вывести на тюремный двор, им разрешили проститься с генералом. Я видел, как они замерли в положении «смирно» на пороге его камеры. Генерал что-то сказал, и оба офицера улыбнулись. После этого он пожал им руки — чего, насколько я видел, он не делал никогда. Затем, словно вспомнив о присутствии немцев, он посуровел и, подняв руку, отсалютовал. Оба офицера тоже отдали ему честь и, повернувшись на каблуках, ушли навстречу смерти. Позднее мы узнали, что, глядя на наведенные на них винтовки, они оба воскликнули: «Да здравствует король!»

В полдень того же дня меня снова вызвали на допрос. Комиссар Мюллер заявил, что моя судьба зависит от того, как я буду отвечать на вопросы, и если я продолжу упорствовать в своем молчании... Я смотрел на него широко открытыми глазами и не слышал, и даже не видел его — перед моим взором стояли лица полковников П. и Ф. и улыбающееся лицо его превосходительства. После двух часов, потраченных немцами впустую, мой допрос закончился. Меня не пытали, но даже если бы и стали, думаю, я был бы в силах все отрицать. По пути в свою камеру я попросил Серазо остановиться у камеры его превосходительства.

Генерал отложил книгу и внимательно посмотрел на меня, стоявшего перед ним с руками по швам.

— Да, именно этого я от вас и ожидал, и вы не могли поступить по-другому,— сказал он, прежде чем я заговорил, и поднялся.— Я не могу выразить словами все, что должен, капитан Монтанелли. Но коль скоро тут нет никого, кто смог бы на нас донести, пусть этот честный итальянский тюремщик станет свидетелем того, о чем мы говорили в наши последние дни. Пусть он слышит каждое слово — я вполне удовлетворен, капитан. Скажу больше, я рад — браво!

В ту ночь я чувствовал себя совершенно одиноким, я ощущал себя совсем одним в целом мире. Но моя любимая страна казалась еще более близкой, дорогой и более реальной, чем когда-либо.

Я больше никогда не видел генерала. О том, что с ним случилось, я узнал уже после освобождения. Об этом мне рассказал один уцелевший заключенный из Фоссоли.

Фоссоли был мрачно известным лагерем смерти, где способы умерщвления людей были весьма разнообразными и затейливыми. Туда и отправили на бронепоезде вместе с сотнями других противников нацистов генерала делла Ровере, продолжавшего сохранять свою величественность. Всю дорогу он сидел на куче заплечных мешков, сложенных для него остальными заключенными, и он не стал подниматься, когда в вагон зашел с проверкой гестаповский офицер, оставшись невозмутимым даже после того, как тот ударил его по лицу, закричав:

— Я тебя знаю, свинья, ты — Бертони!

К чему было объяснять этому немцу, что его имя не Бертони, а делла Ровере, что он корпусной генерал, близкий друг Бадольо и технический советник Александера? Генерал спокойно поднял выпавший монокль и снова вставил его в глаз. Ругаясь, немец удалился.

В Фоссоли генерал уже не пользовался привилегиями, оказываемыми ему в Сан-Витторе. Его поместили в общий барак и он должен был работать вместе со всеми. Товарищи по несчастью старались избавить его от работы, делая ее за него, но генерал никогда не пытался избегать выпавшего на его долю труда, каким бы тяжелым он ни оказался для него, уже немолодого человека. По вечерам он беседовал со своими товарищами, напоминая им, что они не отбывающие наказание каторжники, а офицеры, и, глядя на его поблескивающий монокль и слушая его голос, люди вновь обретали мужество.

Бойня, устроенная в Фоссоли 22 июня 1944 года, была, должно быть, местью за успешные действия партизан под Генуей. По приказу из Милана из 400 человек было выделено 65 для расстрела. Построив заключенных, лейтенант Тито принялся зачитывать их фамилии, и обреченные люди стали выходить из строя. Когда он выкрикнул имя Бертони, шага вперед никто не сделал. «Бертони!» — снова закричал он, глядя на делла Ровере,— его превосходительство не шелохнулся.

Тут Тито, то ли решив проявить снисхождение к приговоренному человеку, то ли по какой-то иной причине, вдруг улыбнулся и сказал:

— Ну ладно, ладно, делла Ровере, если вам так больше нравится.

Все затаили дыхание, глядя на генерала, а он вынул из кармана- монокль и спокойно вставил его в правый глаз, поправив лейтенанта:

— Генерал делла Ровере, будьте любезны,— после чего присоединился к остальным вышедшим из строя.

Шестьдесят пять человек связали по рукам и поставили у стены. Потом всем завязали глаза за исключением его превосходительства, который наотрез отказался, и его желание было удовлетворено. Пока четыре пулемета готовили к стрельбе, его превосходительство, гордый и величавый, вышел вперед.

— Господа офицеры! — обратился он твердым и звучным голосом.— Перед лицом своей последней жертвы обратим наши мысли к нашей любимой родине. Да здравствует король!

— Огонь! — крикнул Тито, и по шеренге у стены ударили пулеметы.

Настоящая история генерала делла Ровере, которую я узнал после его смерти, история о перевоплощении и героизме, звучит почти неправдоподобно. Дело в том, что кумир Сан-Витторе не был генералом. Ни Бадольо, ни Александер его не знали, даже никогда не слышали о нем, и имя его было не делла Ровере.

Его звали Бертони, и был он уроженцем Генуи, вором и мошенником с длинным тюремным стажем. Немцы арестовали его за какое-то мелкое преступление и во время допроса увидели, что этот человек был просто прирожденным актером. Они решили, что бессовестный, беспринципный жулик, обладающий великолепным талантом, может быть им полезен в качестве агента для выведывания информации у пленных партизан.

Бертони выразил готовность сотрудничать за привилегированное положение в тюрьме и досрочное освобождение. Немцы придумали историю делла Ровере и соответственно его натаскали. Оказавшись в Сан-Вит-торе, Бертони попросил некоторое время для завоевания доверия людей, которых ему предстояло предать. Но этот человек оказался гораздо хитрее, чем о нем думали немцы,— он решил обмануть их самих!

После этого произошло поразительное превращение: играя роль генерала делла Ровере, Бертони стал делла Ровере. Он поставил себе сверхчеловеческую задачу — сделать Сан-Витторе тюрьмой молчания, а ее узников достаточно твердыми духом, чтобы достойно встретить свою судьбу. И он добился своего, внушительной внешностью, безупречной опрятностью, мужественным словом снова возвращая самообладание брошенным туда несчастным.

Но он понимал, что его время подходит. Комиссар Мюллер становился все более и более нетерпеливым: где сведения, где признания? Когда «делла Ровере» разговаривал со мной в тот последний день в своей камере и просил тюремщика быть свидетелем, он делал это, понимая, что все закончилось и что это единственный способ отправить на волю его настоящую историю, единственный способ сделать так, чтобы Италия узнала, что он исполнил свой долг перед ней.

22 июня 1945 года, в первую годовщину расстрела в Фоссоли, я стоял в соборе в Милане и наблюдал за кардиналом-архиепископом города, освящавшим гробы героев Фоссоли. Кардиналу было известно, чье тело лежало в гробу с надписью «Делла Ровере». Но он также знал, что никто не имел больше прав на звание генерала, чем тот человек, чье тело в нем покоилось,— бывший вор и тюремная пташка Бертони.

Дэниэл ГЭЛЛЕРИ, контр-адмирал ВМС США КНИГИ КОДОВ ИЗ ОКЕАНСКИХ ГЛУБИН[23]

Как командующий атлантической оперативной группой, в 1944 году, я принимал участие в захвате германской подводной лодки. Ни разу, начиная с 1815 года, американским военным кораблям не удавалось взять на абордаж и захватить вражеское боевое судно в открытом море. Это событие было настолько беспрецедентным, что первые сообщения о нашей удаче были встречены в Вашингтоне с недоверием, особенно когда там услышали, что мы везем наш приз привязанным к концу буксирного троса.

Мы шли на «Гуадалканале», в легком, в 11000 тонн водоизмещением авианосце, прозванном «Сап Do» («Есть!»). На его мостике были нарисованы четыре маленькие свастики как символы одержанных нами побед, последняя из которых означала самую значительную на тот момент — немецкую подлодку U-515.

Во время боя с U-515mh обратили внимание на одно обстоятельство: в критической ситуации ее команда не пыталась отбиваться до последнего и не взорвалась вместе с лодкой — немецкие подводники думали только о том, как спасти свои жизни. Учитывая это обстоятельство, мы спросили себя: почему бы нам не захватить подлодку, которую удастся заставить всплыть? Почему бы старинному кличу «На абордаж!», который не слышали в современных ВМС, не прозвучать над морями снова?

Порой поврежденная подводная лодка, всплыв на поверхность, продолжает бой, а иногда сразу открываются люки, и из них начинают выскакивать маленькие черные фигурки и бросаться в воду. Но ведь вы не можете просто стоять и ждать, когда противник начнет переговоры о сдаче — ваши эсминцы устремляются к нему на полной скорости, двигаясь зигзагами и ведя огонь из всех орудий, а самолеты пикируют на него, строча из пулеметов. Во всплывшую подлодку со всех сторон летят глубинные бомбы, ракеты, бронебойные реактивные снаряды, мчатся торпеды. Возможно, ее команда всплыла, чтобы сдаться, но вы не можете позволить себе сидеть сложа руки и ждать, когда это выяснится, — ошибка будет оплачена слишком дорого.

Подбитая субмарина, находящаяся в пяти милях от вас, очень опасный зверь. Ее торпеды, выпущенные в тот момент, когда команда покидает лодку, могут превратить прекрасный корабль в пылающий ад. Поэтому мы прекрасно понимали, что захват вражеской подводной лодки будет делом рискованным. Но, учитывая такую добычу, как книги с кодами, стоило попытать счастья. В случае успеха служба военно-морской связи в Вашингтоне получила бы возможность настраиваться на частоту немецких субмарин и узнавать передаваемые им оперативные приказы. Это было бы равносильно тому, чтобы забраться во время матча в самую гущу игроков противной команды во время их совещания на поле. Все радисты в военно-морском штабе в Берлине станут тогда агентами американской разведки!

На совещании, посвященном нашему отплытию, я ознакомил присутствовавших офицеров со своим планом. Специалисты из штаба встретили мое предложение скептически, но в конце концов мы пришли к соглашению, что нет необходимости обрушивать смертоносный шквал на подводную лодку после того, как она всплыла,— немцы сами «выдернут пробку» из нее. А мы, согласно плану, сметем команду с палубы лодки пулеметным огнем, после чего проникнем в нее и вставим «пробку» кингстонов на место.

Утром в воскресенье 4 июня мы находились в 100 милях от мыса Кап-Блан Французской Западной Африки, когда из радиорепродуктора вдруг раздалось: «U.S.S. «Шатлен»[24] командующему оперативным соединением. Похоже, я установил звуковой контакт». Ко всем сообщениям о звуковых контактах относились с большим вниманием, и два ближайших к «Шатлену» эсминца устремились к нему на полной скорости, тогда как «Гуадалканал» поспешил в другую сторону: приход авианосца в район обнаружения подводной лодки равнозначен явлению пожилой дамы в бар во время драки — ему там делать было нечего.

Вскоре капитан «Шатлена» передал: «Объект контакта оценен как субмарина. Начинаю атаку». Два палубных истребителя «Уайлдкэт», улетевшие на помощь «Шатле-ну», кружились в воздухе, пока не заметили темную тень идущей под водой подлодки. Сориентировавшись по ним, «Шатлен» развернулся и выпустил серию глубинных бомб. Через короткое время из динамиков на «Шатлене» раздался возбужденный голос энсайна Дж. Кейбла, проследившего со своего «Уайлдкэта» за их погружением:

— Есть! Вы ее достали! Лодка всплывает!

Ровно через двенадцать с половиной минут после первого сообщения о подводной лодке из воды зловеще возник ее длинный черный корпус. Едва субмарина всплыла, «Шатлен», «Пиллзбери» и «Дженке», в соответствии с планом, открыли по ней огонь — только из мелкокалиберных зенитных пушек, а сверху на нее спикировали истребители, прошивая ее палубу струями раскаленной стали из своих 0,5-калиберных пулеметов. Нарушением давления внутри корпуса лодки этот огонь не грозил.

Позднее мы узнали, что немцы как раз сели обедать, когда взрывы глубинных бомб бросили их на пол, а следом за ними и тарелки с едой. После того, как их оглушенный капитан дал приказ к всплытию, немцы, уверенные что судно тонет, бросились к выходному люку и стали покидать лодку. Они все были выловлены из воды и финальную сцену поимки субмарины хмуро досматривали уже с палубы «Шатлена».

Как только подлодка всплыла, я взял микрофон, и из громкоговорителей на кораблях впервые за многие десятилетия раздалась команда: «Абордажные команды — вперед!» Наш авантюрный план удался вполне. Немцы покинули лодку, даже не выключив двигателей, и она стала двигаться по кругу со скоростью восемь узлов. На воду были спущены вельботы, и вскоре лейтенант А.-Л. Дэвид с «Пиллзбери» первым взобрался на борт вражеского судна.

Дэвид и его люди имели все основания ожидать, что, когда они начнут спускаться в люк, их встретят пулеметные очереди. Им также было известно, что на немецких подводных лодках обычно стояли 14 взрывных зарядов с часовыми механизмами для самоуничтожения, а они не умели определять время по этим немецким часам. Тем не менее, они спустились в люк боевой рубки, готовые отстреливаться, но к своему некоторому удивлению обнаружили, что лодка абсолютно пуста и находится в их полном распоряжении — если только она не взорвется! (Впоследствии Дэвида наградили медалью «За доблесть», и он стал вторым из двух получивших эту награду за боевые действия в Атлантике. Другие моряки из его группы получили военно-морские кресты.)

В отсеке, где помещался главный пункт управления, абордажная команда обнаружила струю воды диаметром в шесть дюймов, хлеставшую из открытого отверстия кингстона и грозившую через несколько минут утопить лодку, и, быстро найдя клапан, остановили течь.

С «Гуадалканала» была передана команда: «Остановите двигатели, мы возьмем ее на буксир». Как только винты перестали вращаться, лодка стала погружаться кормой. Мы, не тратя времени, медленно двинулись вдоль корпуса лодки и бросили парням, находившимся на ней, трос. При этом ее отвратительная морда с четырьмя заряженными торпедными трубами едва коснулась борта нашего корабля.

— Боже! — с чувством произнес я.— На этой субмарине хозяйничает ватага любознательных ребят. Я тебя умоляю, не дай никому из них побаловаться с пусковыми кнопками торпед!

Как только мы потащили наш приз за собой, корма субмарины снова показалась из воды. Тем временем абордажные команды, действуя быстро и четко, отсоединили провода на взрывных устройствах, осмотрели лодку на предмет мин-ловушек и собрали все важные бумаги, так чтобы у нас было что показать, на случай если мы ее потеряем.

Хотя наш «мустанг» был заарканен и теперь надежно привязан, он еще не был обуздан — подлодку, которая должна была смирно идти за кормой, постоянно сносило вправо. Я подумал, что у нее, должно быть, заклинило руль, и это обстоятельство, вместе с сообщением ребят с лодки о том, что они обнаружили мину-ловушку, побудило меня отправиться на нее самому. Мне не терпелось ее осмотреть, и теперь, как самоназначенный «офицер, отвечающий за мины-ловушки», я мог это сделать. Обнаруженная ловушка была прикреплена к водонепроницаемой двери, ведущей в торпедный отсек. Нам нужно было проникнуть в этот отсек, чтобы добраться до ручного рулевого устройства. Инструкция по обезвреживанию бомб требовала удаления всех с судна во время этой операции, но времени было мало, а кроме того, подобную работу хорошо делать в компании. Поэтому ловушку я снимал при энергичном содействии двух ребят из абордажной группы, неудержимо помогавших мне многочисленными советами, и вскоре под широкие улыбки, озарившие наши сосредоточенные физиономии, дверь была открыта.

Когда я снова выбрался из люка на воздух, моим глазам предстал наш художник, стоящий у рубки с кистью в руках, и большие красные буквы нового имени подводного корабля: «Сап Do, Jr.» — «Кэн Ду, младший». Скоро мы его сократили, и он стал для всех просто «Младший».

На «Гуадалканале» мы подняли на топ-мачте традиционную метлу (военно-морской сигнал, означающий: «Полная победа!») и взяли курс на Бермудские острова. В Вашингтоне на переданные нами сообщения наложили гриф сверхсекретности. Обратившись к команде с речью относительно предмета этой секретности, я заметил, что если нам удастся его сохранить, возможно, мы будем способствовать наступлению одного из переломных этапов войны на море. Мы везли на буксире пять акустических торпед противника, от которых сильно страдали наши корабли, и наши специалисты теперь сумеют разработать меры противодействия. Но даже важнее этого был захват немецких книг с кодами, и теперь представлялось необходимым скрыть этот факт, так как, узнав об этом, немцы, естественно, сразу изменят коды.

— И в заключение замечу,— сказал я,— что нет никакого смысла держать сувенир, если ты не можешь им хвастаться и всем показывать. Поэтому завтра все, кто их имеет, должны их сдать.

На следующий день старший помощник был буквально завален огромной кучей всевозможных предметов, и я совершенно не представляю, когда ребята успели собрать все эти штуки — все эти вентили, проволоку из часовых мин и массу всякого другого барахла. При этом я знал, что большинство из них скорее отдало бы свою правую руку, чем свои люгеры, бинокли, фотоаппараты и офицерские фуражки.

19 июня мы прибыли на Бермуды, где наше оперативное соединение получило ожидаемое объявление благодарности приказом президента. Наибольшую гордость после возвращения в Штаты я испытывал от того, как мои парни хранили нашу тайну — умалчивая, наверное, о самой впечатляющей истории в жизни каждого из нас. Этот секрет на самом деле так хорошо сохранялся, что до сих пор в некоторых исторических трудах о той войне о нем даже не упоминается.

Когда книги с кодами с U-505 оказались в Вашингтоне, наши радиоспециалисты смогли настраиваться на частоты немецких подводных лодок и потом читать их радиограммы так, словно они передавались на чистом английском. У нас в руках находились все карты, вся документация, общий приказ и книги кодов, которые имела выходящая в море немецкая подлодка. И хотя нацисты время от времени меняли свои коды, проблем это у нас не вызывало^ так как ключи к этим изменениям также имелись. С точки зрения морской разведки это была величайшая удача в войне.

Уильям БРУГЕР, бригадный генерал армии США в отставке «МЕШКОВАТЫЕ ШТАНЫ»

Было два часа ночи июня 1944 года, когда наш барак неожиданно залило светом. В то же мгновение вокруг нас засновали японские охранники и офицеры: начался очередной обыск — внезапно, чтобы мы не успели спрятать, уничтожить или еще куда-нибудь деть все то, что считалось запрещенным или было нам тайно принесено. Пока они рылись в наших пожитках, забирая все найденные записи и книги, мы, сонные, стояли покачиваясь, с руками, вытянутыми по швам.

Я был сильно встревожен. На протяжении двух лет, прошедших со дня моего пленения, я вел записи событий, мыслей и чувств, составлявшие уже несколько записных книжек. Я даже сложил из отдельных листков целую книжечку стихов, внешне совершенно безобидных, но отражающих, по сути, переживания и мрачный опыт жизни в заключении. Писать стало моим главным занятием, моим всепоглощающим интересом; писание держало мои руки при деле, а разум постоянно занятым. В жалких условиях плена, так способствующих деградации, это был мой способ сохранения нормальной психики.

Но писать в лагере было рискованным занятием. Генерал Джонатан Уэйнрайт, содержавшийся здесь же, предупредил меня об опасности, которой я подвергаюсь, доверяя свои мысли бумаге. Японцы совершенно нетерпимо относились ко всему, что мы делали или говорили против них, и эта нетерпимость часто принимала форму жестоких репрессий. Естественно, что в моих излитых на бумагу переживаниях они могли найти для себя мало лестного.

Увидев, как они вытащили и унесли мои записные книжки, я подумал, что для меня наступают тяжелые времена. С этого момента я стал вздрагивать каждый раз, когда замечал коменданта лагеря или его заместителя, которого мы звали «Мешковатые Штаны».

Мешковатые Штаны служил для нас воплощением всего ненавистного, что отличало существование за колючей проволокой — скверной пищи, грязи, наказаний и, прежде всего, самой унизительности положения нахождения в плену. Это был крупный грузный японец с шаркающей походкой и мешковатыми брюками, заправленными в ботинки. Он довольно хорошо говорил по-английски, и мы подозревали, что он знал о данной ему кличке.

Прошло немного времени после обыска, и японцы стали вызывать военнопленных, у которых были найдены записи. С присущей им методичностью они начали с людей, чьи фамилии начинались на букву А, потом перешли к букве В. Британский бригадный генерал, в рукописях которого японцам что-то не понравилось, был посажен в одиночное заключение на хлеб и воду на три дня, а одного американского полковника жестоко избили, приказав являться еще несколько дней для того же самого. Скоро должны были добраться и до меня.

Чтобы унять волнение, я проводил все свободное время в крошечном садике-огородике, который мне было разрешено возделывать на территории лагеря. Размером всего лишь 20 футов на 10, этот огородик был моим единственным развлечением и источником гордости. Двенадцать росших на нем помидорных кустов имели восемь футов в высоту и отяжелели от спелых плодов, а мои белая редиска и капуста кольраби наверняка получили бы призы на окружной выставке в Штатах.

Как-то днем разрыхляя землю между помидорными кустами, я услышал позади себя шарканье и вслед за ним голос:

— Васа фамилия Бругер?

Мешковатые Штаны! Я был уверен, что пришел мой черед идти на расправу и, бросив тяпку, прижал руки к швам и склонился, как нам было велено. Мешковатые Штаны держал в руках большой конверт и выражение его лица было очень серьезным.

— Да, я Бругер,— был мой ответ.

— У меня тут васы книзки,— как все японцы, вместо «ш» он говорил «с».— Я их читал.

Он вытащил из конверта одну.

— Вы писэте стихи?

Подобное начало для ожидаемого мною разговора было чем-то новым.

— Так,— осторожно ответил я,— пытаюсь иногда.

— Вы давно писэте стихи? — продолжал свой странный допрос Мешковатые Штаны.

— Ну,— ответил я, стараясь казаться несерьезным,— нельзя сказать, что регулярно, но я занимаюсь этим большую часть жизни.

Он открыл книжку и подошел поближе.

— У вас есть очень красивые четверостисья. Вас считают великим поэтом в Америке?

Я пытался уловить издевательские нотки в его голосе, мимолетную усмешку на губах, но не мог — Мешковатые Штаны был совершенно серьезен.

— О, нет,— уверил я его,— я не поэт. Я солдат. Так просто, слагаю иногда шутки ради. Вы в самом деле читали мои вирши?

— Да, да, я читал их много раз.

К чему все это? Чего он хотел? Я понимал, что подставляюсь, но не задать вопрос, с которым обращается каждый, кто считает себя поэтом, к тому, кто читал его творения, было выше моих сил, и я спросил:

— И вам... вам понравилось?

— Да,— ответил Мешковатые Штаны,— и некоторые стихи очень. Вообсе-то, я не знаток поэзии, но мне понравилось.

Уже забыв, что я должен стоять перед ним с руками по швам и сомкнутыми пятками, я заглянул через его плечо в свою записную книжку.

— Какие места вам запомнились?

Суровое лицо Мешковатых Штанов постепенно совсем смягчилось.

— Больсэ всего мне понравилось стихотворение, по-свясенное васэй зэне,— ответил он, улыбнувшись.— И то, где вы писэте о семье. Его я — как это вы говорите — полозыл на память?

Он открыл страницу, на которой было написано маленькое, всего в 38 слов, стихотворение и, не глядя в текст, начал читать его. Сентиментальность стихотворения несколько теряла из-за его особенного английского, но, прочитав несколько строк, он замолчал и вручил книжку мне.

— Мой английский недостаточно холос для декламации. Позалуйста, прочитайте его для меня.

Моя настороженность совершенно исчезла — я был поэтом с благодарной, внимающей мне аудиторией! Никогда еще я не испытывал такого глубокого волнения, как тоща, когда стоял среди помидорных кустов и капусты в своем блекло-коричневом одеянии военнопленного и читал свое сочинение:

Когда начинает смеркаться, и тишина зовет

К вечерней молитве,

Из полумрака возникают и окружают меня

Милые образы.

Их мягкие руки оплетают мои,

Я чувствую на лице их губы —

И исчезает расстояние, времени больше не существует,

Когда души сливаются.

— Холосо! Холосо! — зааплодировал Мешковатые Штаны.— Я тозе давно не видел своей семьи. Мне нравятся васы стихи.

— Вы любите поэзию? — спросил я, все еще озадаченный.

— О, да-да! Мы, японцы, любим поэзию. Стихи писэт нас император. После себя оставили стихи многие великие японцы.

— Это очень интересно,— сказал я, поглощенный предметом нашего разговора, и, уже совершенно не думая о мрачной причине его прихода, спросил: — Может быть, вы и сами что-нибудь написали?

Потупившись, Мешковатые Штаны залился румянцем, словно стеснительный школьник.

— Д-да, я пытаюсь,— признался он, заикаясь,— я пытаюсь, но у меня не очень получается. У меня не получается таких хоросых стихов, как у вас. Я плохой поэт.

— Может быть, вы прочитаете что-нибудь? — попросил я, забыв уже о всякой осмотрительности.

— Почитать мои стихи? — переспросил Мешковатые Штаны, широко раскрыв глаза и застенчиво улыбнувшись.— Но они плохие, плохие. Но, может быть, вы поправите их перелозэние на английский?

Он подал мне листок бумаги, на котором было напечатано несколько строчек. Я прочитал вслух:

Высоко в синем небе — луна,

Ее свет — словно серебряный снег на траве.

Мое тело устало от непосильной борьбы,

Моя душа — покойна.

Когда я произнес последнюю строку, мой голос дрогнул.

— Послушайте, Мешк...— начал я и тут же осекся.

Он засмеялся:

— Месковатые Станы! Да, я знаю, о’кей, о’кей, Месковатые Станы, пусть,— и, пожав плечами, посмотрел на свои брюки. Потом он взглянул на меня.

— Вам понравились мои стихи?

— Прекрасно! — искренне ответил я.— Не надо ничего поправлять.

— Спасибо, спасибо,— он бережно сложил листок, положил его обратно в свой карман и вручил мне конверт с моими конфискованными книжками.

— Васы записи, генерал.

Произнося мое звание, он инстинктивно дернулся, чтобы вытянуться и отдать честь, потом повернулся и пошел прочь, но через несколько шагов остановился и вернулся.

— У вас выросли чудесные овоси,— сказал он.— Мы, японцы, любим красивые садики. Красивые растения, чудесные стихи. Позмете руку?

Я ничего не имел против этого. И я пожал.

Аллан МИЧИ КОЗНИ В ЭФИРЕ

Со времени неудачной высадки под Дьеппом в 1942 году немцы не переставали хвастаться, что они поступят так же с любым новым десантом союзников. Однако 6 июня 1944 года 6000 судов союзников невредимыми подплыли к берегам Нормандии и начали высаживать войска прежде, чем даже немцы об этом узнали. В этот критический час операторы вражеских радаров были введены в заблуждение, решив, что мы будем вторгаться через Па-де-Кале, в 220 милях вверх по побережью от настоящего места высадки. Это хитроумно осуществленное в день «Д» дезинформирование противника было кульминационным эпизодом войны в эфире — сверхсекретной радиовойны, которая велась на протяжении четырех лет параллельно с непрекращаю-щейся битвой между военно-воздушными силами союзников и германскими люфтваффе.

Скоротечность воздушных сражений во второй мировой войне ставила обе стороны в полную зависимость от радиосвязи, которая была необходима для формирования и направления бомбардировочных флотов, так же как и для ведения истребителей на перехват вражеских бомбардировщиков. Кроме того, радар являлся опорой и германской, и британской противовоздушной обороны, засекая приближающиеся самолеты. Вследствие всего этого целью радиовойны было нарушение радиокоммуникаций противника и уничтожение его радиолокационных установок.

Радиотехнические меры противодействия, на официальном жаргоне RCM (radio counter-measures), стали без лишней рекламы применяться с осени 1940 года, когда бомбардировщики Геринга ходили в ночные рейды на британские города. Экипажи вели свои машины к целям по узким радиолучам, посылаемым из пунктов наведения во Франции и Бельгии, которые в определенных местах пересекались лучами, идущими из Голландии и Норвегии, и точка пересечения означала сигнал о приближении к объекту бомбардировки.

Британцы решили вмешаться в эту систему и начать подавать свои сигналы. Поскольку немцы нередко включали лучи за несколько часов до начала рейда, британские операторы имели время для их обнаружения и «корректировки». Таким образом, они могли ретранслировать эти лучи и, постепенно их «изгибая», отводить от города-цели. Двухступенчатого отклонения было достаточно, чтобы увести неприятельские бомбардировщики от объекта на 9 миль на 250-мильном курсе и заставить их сбросить свой смертоносный груз на пустынную местность.

После того, как немцы спохватились и перестали использовать лучевую систему наведения, заменив ее радионаведением из центров в Германии, британцы добавили к своему радиовоенному арсеналу новый прием. Когда штурман немецкого бомбардировщика запрашивал по рации пеленг для ориентировки, встревал британский радист, работающий на той же частоте, и давал ему неправильные данные. Часто немецких летчиков так запутывали аэронавигационными сообщениями, что, пролетав всю ночь, они садились при свете дня где-нибудь в Южной Англии, полагая, что это Франция.

Немцы первыми добились успеха в создании радиопомех на радарах. В феврале 1942 года германские боевые корабли «Шарнхорст», «Гнейзенау» и «Принц Ойген» выскользнули из Бреста и вошли в Ла-Манш. Британские операторы береговых радиолокационных станций увидели на своих экранах помехи, сначала совсем слабые, но постепенно увеличивающиеся по интенсивности. Ко времени, когда германские корабли достигли Дуврского пролива, помехи не исчезли, поэтому британские наблюдатели ничего не увидели и не послали на их перехват свои корабли и самолеты, и они благополучно миновали Ла-Манш и прошли в Северное море.

Примерно в то же самое время и британцы открыли, что на радарах можно вызывать помехи. Вдоль южного побережья Англии были установлены мощные радиопередатчики, которые стали мешать работе вражеских радаров раннего оповещения. Вместе с этим королевские ВВС стали заглушать жизненно важные для летчиков радиопереговоры «земля — воздух» германских люфтваффе.

В этой эфирной войне не было ни дня затишья. Для перехода на новые длины волн немцы часто модифицировали либо перемещали свои радары и радиопередающее оборудование, но почти сразу, как только новая установка начинала функционировать, британцы запускали свои новые радиоустройства для их глушения.

Одним из таких устройств, разработанным после почти непреодолимых технических трудностей, был бортовой передатчик помех, достаточно компактный, чтобы его можно было поместить в бомбардировщике. Эта глушилка, носившая кодовое название «Бортовая сигара», оказалась настолько эффективной, что немцы были вынуждены прибегать к сверхмощному передатчику для радиотелефонных переговоров с экипажами своих ночных бомбардировщиков. Тогда британцы оборудовали мощную радиостанцию для вещания на той же частоте, и «призрачные голоса» начали засыпать вопросами контролирующих полеты с земли немецких радиооператоров и передавать противоречащие инструкции и ложную информацию экипажам немецких ночных истребителей. Эти «призраки» не только использовали в своей речи немецкие идиомы, но еще и научились в совершенстве подражать интонациям немецких радиооператоров.

Этот прием, получивший название «операция Корона», впервые был применен в ночь с 22 на 23 октября 1943 года, когда бомбардировщики королевских ВВС предприняли массированный налет на Кассель. Во время этого рейда немцы почувствовали неладное, и британские операторы радиоперехвата услышали, как неприятельский радиооператор с земли сказал своим пилотам ночных истребителей «берегитесь чужих голосов», и предупредил их, чтобы они «не дали противнику ввести себя в заблуждение». После особенно бурной вспышки ругательств немецкого оператора «призрачный голос» сказал: «Англичанин чертыхается». После чего немец заорал: «Да это не англичанин чертыхается, а я!» В конце концов немецкие летчики были настолько сбиты с толку, что принялись злобно кричать друг на друга.

Специалисты по RCM предчувствовали, что немцы могут попытаться избавиться от «призрачных голосов», посадив к микрофону женщину. Поэтому были подготовлены три говорящие по-немецки девушки из числа военнослужащих военно-воздушных сил, которые стали постоянно находиться на дежурстве. Спустя неделю или чуть позже немцы действительно привлекли женщину-диктора. Одна из англичанок быстро научилась копировать ее голос, и летчиков люфтваффе продолжили так же водить за нос, как и прежде.

Одной из наиболее эффективных и эффектных мер радиотехнического противодействия было использование полосок алюминиевой фольги, известных как «уиндоу» (пассивные помехи радиолокационным средствам), для обмана немецких радаров. Специалисты из военно-воздушных сил открыли, что большое количество сброшенных с самолета полосок фольги, летящих близко друг к другу, создает на экране радара изображение, подобное самолету. Сбрасываемые через определенные интервалы кипы полосок «ослепляют» радары или вызывают столько эхо-сигналов, что оператор оказывается не в состоянии отличить «эхо» от фольги и от самолета.

Впервые «уиндоу» были применены в первом из четырех массированных авианалетов союзников, в результате которых был практически разрушен Гамбург, в конце июля 1943 года. В ту ночь каждый из 791 бомбардировщика, следуя заданным курсом к цели, сбрасывал каждую минуту по две тысячи полосок фольги. Эхо-сигнал от каждой такой облаком разлетевшейся блестящей охапки держался пятнадцать минут, и в течение этого рейда экраны радаров противника указывали на приближение 12 500 самолетов! Эффект от этого «фольгирования» эфира был незамедлительным и фатальным для немцев. Экипажи бомбардировщиков сообщили, что управляемые с радаров прожектора слепо шарили по небесам где-то в стороне, а направляемый с радаров же заградительный огонь зениток — предполагаемый огонь по исчисленным данным — велся наугад в направлении, откуда шли бесчисленные эхо-сигналы. Ночные истребители немцев, которые полагались на наземный радар в определении общего направления полета и на бортовой радар непосредственно при перехвате, оказались совершенно беспомощными. В ту ночь было потеряно всего 12 бомбардировщиков — только 1,5 процента от вылетевших в рейд — случайно сбитых зенитками или наткнувшимися на них истребителями.

С «отключением» посредством «уиндоу» их радарной системы наведения ночные истребители люфтваффе вернулись к тактике индивидуальных перехватов, при которых они корректировались с земли наблюдателями, определявшими местонахождение бомбардировщиков визуально и по звуку с использованием осветительных бомб и прожекторов, направляемых с шумопеленгаторов. Организованная таким образом система обороны была примитивной по сравнению с той, что существовала до появления «уиндоу», и ее слабая эффективность позволила главному маршалу авиации сэру Артуру Харрису, командовавшему бомбардировочной авиацией Королевских ВВС, начать налеты на главную цель войны — Берлин.

К весне 1944 года немцы были так сдавлены стеной создаваемых англичанами и американцами радиопомех, что их операторы, инструктировавшие с земли пилотов, посылали им сообщения одновременно на двадцати длинах волн в надежде, что хотя бы одно из них будет услышано.

Решающего успеха вся кампания по применению RCM добилась в критические перед часом «Ч» часы дня «Д». Хотя предварительные воздушные атаки значительно ослабили эффективность береговой радиолокационной системы немцев, в канун вторжения многие из более чем 100 известных радарных установок, расположенных между Шербуром и дельтой Шельда, все еще действовали, и для гарантии успеха нашей высадки было необходимо «ослепить» или обмануть дежуривших на этих радарах операторов. В районе десантирования радары следовало ослепить, так как первоначальный успех вторжения зависит, в первую очередь, от фактора неожиданности, в других же местах, наоборот, немцы должны были увидеть на своих экранах картину приближения огромных сил.

В соответствии с этим специалисты по RCM разработали сложную систему радиообмана и радиомаскировки, которая была задействована в ночь с 5 на 6 июня одновременно с началом движения флота вторжения через Ла-Манш к полуострову Котантен. Немцы были уверены, что союзники попытаются высадиться где-нибудь выше Гавра, возможно по берегу пролива Па-де-Кале, и с учетом этого и был составлен план операции. Восемнадцать небольших судов Королевских военно-морских сил на скорости семь узлов двинулись к Кап д’Антиферу, мысу чуть выше Гавра, чтобы создать впечатление, будто высадка будет производиться в этой зоне французского побережья. Каждый корабль тащил за собой несколько низко летящих аэростатов, дающих на экранах радаров эхо-сигнал как от больших судов. Ввиду того, что вражеские операторы могли быстро оценить ограниченность этих сил, ежеминутно двенадцать самолетов сбрасывали над ними фольгу, что давало на экранах радаров картину медленно приближающегося к берегам Франции большого конвоя. На борту каждого самолета работал передатчик помех, исключая всякую возможность обнаружения обмана с фольгой. Была необходима тщательная скоординированность по времени и следование запланированному графику, согласно которому самолеты в течение трех с половиной часов непрерывно находились в воздухе, облетая зону площадью 8 на 12 миль.

Одновременно с этим было предпринято такое же маскирующее движение в направлении Булони, а между этими двумя пунктами мнимых высадок летали 29 «Ланкастеров» к побережью и от него на протяжении четырех часов с целью отвлечения ночных истребителей противника от мест настоящих высадок. Кроме того, эти бомбардировщики глушили неприятельские радары восемьюдесятью двумя бортовыми постановщиками помех. Их курсирование имело еще один дополнительный смысл: немцы могли подумать, что эти самолеты служат воздушным прикрытием для «сил вторжения».

В то же самое время осуществлялась другая операция для отвлечения внимания немцев от высаживающихся в Нормандии воздушных десантов. Перед самой выброской парашютистов над французским побережьем чуть выше Гавра появилось небольшое соединение британских самолетов, которые сбросили на парашютах несколько десятков манекенов, рассеявшихся по местности вокруг Фекана. Одновременно с ними другое соединение самолетов спустило на парашютах еще одну группу мане-кенов-десантников на полуостров Котантен за Шербуром, на правом фланге готовящейся настоящей выброски парашютистов. При этом было скинуто достаточное количество «уиндоу», чтобы встревоженные операторы немецких радаров увидели на своих экранах картину ложного парашютного десанта в двадцать раз более многочисленного, чем он был на самом деле.

Тем временем настоящая армада кораблей вторжения скрывалась от радаров противника плотной стеной интенсивных помех. Двадцать четыре британских и американских бомбардировщика, оборудованных передатчиками помех, летали взад и вперед на высоте 18000 футов в 50 милях от побережья, заглушая работу немецких радиолокационных станций на полуострове Котантен. Этот шквал помех скрывал не только бомбардировочные эскадрильи союзников, приближающиеся к Нормандии для нанесения в последние минуты перед высадкой удара по береговым укреплениям противника, а также транспортные самолеты и планеры с десантниками, но и сам флот вторжения. Оказывающиеся в зоне досягаемости корабли тоже подключались к глушению.

Маскировка удалась полностью. Немцы приняли движение у Булони за главную угрозу и, включив прожектора, открыли огонь из всех имеющихся орудий. На перехват предполагаемого огромного конвоя устремились торпедные катера. Большую часть своих ночных истребителей немцы послали к 29 «Ланкастерам», полагая, что они прикрывают флот вторжения. Таким образом, эта оказавшаяся той ночью самой важной демонстрация отвлекла самолеты противника от Нормандии, куда направлялись уязвимые транспорты и планеры с десантниками. Ложные парашютные десанты также вынудили противника на немедленные меры, и пока немцы разыскивали деревянных парашютистов, настоящие парашютисты закреплялись на восточном и западном флангах плацдарма приближающейся высадки. Мощное и непрерывное комбинированное глушение с самолетов и кораблей привело радиолокационную систему немцев в состояние полного «бесчувствия». И только после того, как они своими глазами увидели вдруг появившиеся бесчисленные союзные суда, они узнали, где и когда началось вторжение.

Корнелиус РАЙЯН САМЫЙ ДЛИННЫЙ ДЕНЬ[25]

В то сырое июньское утро деревушка Ла-Рош-Гайон, простоявшая тихо и спокойно в большой излучине, Сены, на пол пути между Парижем и Нормандией, уже почти двенадцать веков, была погружена в свою обычную тишину. Многие годы она была только местом, через которое люди просто проходили, следуя по своим делам куда-то еще, и ее единственной достопримечательностью был замок герцогов Ла Рошфуко.

Теперь же эта деревня обрела иную примечательность. Пасторальный облик Ла-Рош-Гайон скрывал настоящий военный лагерь — она стала самой оккупированной деревней во всей оккупированной Франции, так как на каждого из пятисот сорока трех ее жителей приходилось по три немецких солдата. Одним из этих солдат был фельдмаршал Эрвин Роммель, командующий группой армий «Б» — самой сильной немецкой группировкой на Западном фронте. Его штаб размещался в замке, откуда Роммель предполагал осуществлять руководство самой отчаянной битвой в своей карьере — отражением вторжения союзников, которое должно было начаться — о чем ему было неведомо — через сорок восемь часов. Наступило воскресенье 4 июня 1944 года.

Под командой Роммеля находилось более полумиллиона солдат, располагавшихся на оборонительных рубежах вдоль береговой линии длиной более 800 миль — от дамб Голландии до омываемых водами Атлантики берегов Бретани. Его главная сила, 15-я армия, была сконцентрирована у Па-де-Кале, у самого узкого места пролива между Великобританией и Францией. Самолеты союзников бомбили этот район каждую ночь, и уставшие от бомбежек ветераны 15-й армии желчно шутили, что на побывку для отдыха следует отправляться в места дислокации 7-й армии — в Нормандию: туда не упало еще ни одной бомбы.

Солдаты Роммеля провели в ожидании вторжения месяцы, защищенные минными полями и нагромождениями прибрежных железобетонных заграждений, но сине-серые воды Английского канала оставались пустынными — вражеские корабли не появлялись. Ничего не происходило. Из Ла-Рош-Гайон этим унылым и спокойным воскресным утром все еще не было заметно никаких признаков приближающегося вторжения.

Роммель сидел один в своем кабинете на первом этаже и работал при свете настольной лампы. Хотя фельдмаршал выглядел старше своего 51 года, он оставался таким же неутомимым, как всегда. Этим утром, как обычно в четыре часа, он был уже на ногах и теперь с нетерпением ждал наступления шести часов, когда должен был состояться завтрак с членами его штаба, после которого ему предстоял отлет в Германию — его первый отпуск домой за многие месяцы.

На плечах Роммеля лежала ответственность за отражение нападения союзников в момент его начала. Гитлеровский Третий рейх уже качался, неся одно поражение за другим, день и ночь тысячи союзнических бомбардировщиков совершали рейды на Германию, советские войска вторглись в Польшу, английские и американские войска стояли у ворот Рима. Повсюду вермахт нес тяжелые потери и отступал, но Германия была еще далека от разгрома. Сражению с армиями союзников, которые вторгнутся во Францию, предстояло стать решающим, и никто не понимал это лучше, чем Роммель.

Однако этим утром фельдмаршал собирался отбыть домой. Уже несколько месяцев он рассчитывал провести три-четыре дня в Германии в начале июня, а кроме того, хотел увидеться с Гитлером. Вообще-то, существовало много причин, по которым он, как ему казалось, должен был уехать, но главной из них — хотя в этом фельдмаршал никогда бы не признался — была отчаянная необходимость в отдыхе. Только один человек действительно понимал, в каком напряжении постоянно пребывал Роммель — это была его жена Люси-Мария, с которой он делился всеми своими проблемами. Меньше чем за четыре месяца он отправил ей более сорока писем и почти в каждом из них предсказывал скорую высадку союзников.

6 апреля фельдмаршал написал: «Напряжение здесь растет с каждым днем... Осталось, вероятно, лишь несколько недель».

6 мая: «Все еще нет никаких признаков приближения британцев и американцев... С каждой неделей, с каждым днем... мы укрепляемся... Я смотрю на предстоящие боевые действия с уверенностью... Возможно, они разгорятся 15 мая, может быть, в конце месяца».

19 мая: «Прикидываю, как бы выделить несколько дней в июне, чтобы уехать отсюда. Пока нет никакой возможности».

Наконец такая возможность появилась. Одним из оснований для принятия Роммелем решения об отъезде теперь были его собственные соображения относительно намерений союзников. Сейчас перед ним на столе лежал еженедельный отчет штаба группы армий «Б», который следовало переправить в штаб-квартиру фельдмаршала Герда фон Рундштедта в Сен-Жермене, рядом с Парижем, а оттуда в ставку Гитлера. В отчете Роммеля говорилось, что союзники находятся в «высокой степени готовности», что «возрос поток передач французскому Сопротивлению», но, что, «основываясь на предшествующем опыте, нельзя с уверенностью утверждать, будто есть признаки планирования вторжения на ближайшие дни». Роммель опять ошибался.

Теперь, после того как май уже прошел — а этот месяц был наиболее подходящим союзникам для нападения — Роммель сделал вывод, что вторжения не будет еще несколько недель. Теперь он заключил — также как и Гитлер, и германское верховное главнокомандование — что нападение произойдет, скорее всего, одновременно с летним наступлением Красной Армии или вслед за ним. Они знали, что русские не смогут начать свои атаки в Польше раньше окончания распутицы, и делали вывод, что наступление начнется где-то в последних числах июня.

На западе уже несколько дней стояла плохая погода, и ожидалось, что она еще ухудшится. В пять часов утра прогноз на 4 июня обещал усиление облачности, сильный ветер и дождь. Уже в этот час канал продували ветры со скоростью 20—30 миль в час, и Роммелю казалось крайне маловероятным, что союзники отважатся на нападение, по крайней мере, в течение ближайших дней. Он открыл дверь кабинета и вышел к своим офицерам на завтрак. На улице со стороны деревушки послышался бой колокола — в церкви святого Самсона звонили к молитве святой Богородице, и каждый издаваемый колоколом звук боролся за свое существование с сильным ветром. Наступило шесть часов утра.

Атлантический вал — система оборонительных сооружений вдоль французского побережья — явился очередным «грандиозным замыслом» Гитлера. До 1941 года победа казалась фюреру и его зазнавшимся генералам столь очевидной, что никому и в голову не приходило строить береговые оборонительные сооружения. После разгрома Франции Гитлер ждал, что британцы попросят мира. Они не попросили. А с течением времени военная и политическая ситуации стали быстро меняться. С помощью Соединенных Штатов Британия стала медленно, но уверенно укрепляться, и Гитлер, глубоко увязший в войне, после нападения на Советский Союз в июне 1941-го, увидел, что побережье Франции больше не является плацдармом для дальнейшей экспансии, теперь оно стало слабым местом в его обороне. А в декабре 1941 года, после вступления Америки в войну, фюрер громко объявил миру, что «от Киркинеса до Пиренеев протянется полоса мощных фортификационных сооружений и опорных пунктов... и мое непоколебимое решение — сделать эти укрепления неприступными для любого врага». Замах был колоссальным — длина этой береговой оборонительной линии превышала 3000 миль.

В 1942 году, когда ход войны стал меняться не в пользу немцев, Гитлер, собирая своих генералов, кричал, что вал должен возводиться с максимальной быстротой. На строительстве укреплений день и ночь работали тысячи насильно согнанных иностранных рабочих, туда уходили тысячи тонн бетона — и во всей оккупированной нацистами Европе его уже нельзя было достать для каких-то иных нужд. В неимоверных объемах требовалась сталь, но в этом материале ощущалась столь острая нехватка, что инженеры часто были вынуждены обходиться без него. К концу 1943 года Атлантический вал, над сооружением которого трудилось более полумиллиона человек, все еще был далек от завершения.

То, что Роммель увидел во время инспекции оборонительной линии, ужаснуло его. Возведение оборонительных сооружений было завершено лишь в некоторых местах, в других же работы еще и не начинались. Хотя даже в таком состоянии Атлантический вал являлся грозной преградой, ощетинившейся на построенных участках стволами тяжелых орудий. По мнению Роммеля, этого было совершенно недостаточно. На его критический взгляд вообще весь этот проект был пустой и нереальной затеей, и он отзывался об Атлантическом вале как о «несбыточном мечтании из Wolkenkuckucksheim (мира грез) Гитлера».

Фон Рундштедт искренне согласился с таким уничтожающим определением Роммеля (наверное, это был единственный раз, когда мнения этих двух военачальников совпали). Старый мудрый фон Рундштедт никогда не верил в стационарные оборонительные линии. В 1940 году он осуществил прорыв во Францию в обход линии Мажино, завершившийся ее поражением. Для него Атлантический вал был «грандиозным блефом... действующим больше на немецкий народ, чем на противника», и мог лишь «на время задержать» продвижение союзников, но не остановить их. Ничто, полагал фон Рундштедт, не сможет воспрепятствовать высадке, и, по его плану, для отражения вторжения следовало отвести войска от побережья и остановить союзников после того, как они выгрузятся.

Роммель же с такой тактикой был совершенно не согласен. Он был убежден, что есть только один способ отразить нападение: встретить его в самом начале; потом уже не будет времени для подтягивания подкреплений, которые, к тому же, скорее всего, будут уничтожены бомбардировками с кораблей и с воздуха или артиллерийским огнем. Все части, по его мнению, от пехоты до танковых дивизий, должны находиться в состоянии постоянной готовности на побережье или в некотором удалении от него.

Капитан Гельмут Ланг, его тридцатишестилетний адъютант, хорошо помнил тот день, когда Роммель вкратце изложил ему суть своей стратегии. Они вышли тогда к пустынному берегу, и Роммель, невысокий и коренастый, в своей кожаной шинели и старом кашне на шее прогуливался по песку взад и вперед, помахивая «неуставным» фельдмаршальским жезлом — черной двухфутовой палочкой с серебряным навершием и красной, черной и белой извивающимися полосами. Указав им на песок, он сказал:

— Война будет выиграна или проиграна на побережье. У нас есть только один шанс остановить противника: постараться сделать это, пока он находится на воде и пытается выбраться на берег. Резервы не смогут подоспеть к разгару сражения, и на них даже глупо рассчитывать. Все, что у нас есть, мы должны держать на побережье. Поверьте мне, Ланг, первые двадцать четыре часа вторжения будут решающими... Для союзников, так же как и для немцев, это будет самый длинный день».

Гитлер в целом одобрил план Роммеля, и с этого момента фон Рундштедт оставался главнокомандующим лишь номинально. В течение нескольких казавшихся такими короткими месяцев Роммель внес в существующую систему обороны некоторые дополнения, существенно изменившие общую картину. На всех участках побережья, где, как он считал, была возможна высадка, он приказал установить антидесантные препятствия. Эти препятствия — стальные треугольники с рваными краями, зазубренные куски железных конструкций наподобие ворот, деревянные столбы с железными остриями, бетонные конусы — расставлялись между самой высокой и самой низкой приливными отметками, и к каждому из них прикрепляли взрывной заряд. Такие заграждения (большую часть которых Роммель спроектировал сам) были одновременно простыми в изготовлении и опасными для высаживающегося противника. Их назначение состояло в том, чтобы протыкать днища загруженных солдатами десантных судов и топить их или задерживать настолько, чтобы береговые батареи успели пристреляться. Всего вдоль побережья было установлено более полумиллиона таких смертоносных железяк.

Но Роммель еще не был удовлетворен. Повсюду — в песке, на обрывах, в оврагах, на идущих с берега тропинках — он приказал установить мины всех типов, от больших, размером с огромную сковороду, способных разорвать гусеницу танка, до маленьких S-мин, которые подскакивали на уровень живота, после того как на них наступали, и взрывались. Теперь побережье было засеяно более чем пятью миллионами мин, и к началу вторжения Роммель хотел довести их количество до пятидесяти миллионов.

Из-за минных полей за горизонтом наблюдали солдаты Роммеля, укрывшиеся в дотах, бетонных бункерах и ходах сообщения, окруженных рядами колючей проволоки. Стволы всех имевшихся в распоряжении фельдмаршала орудий смотрели в море и на прибрежный песок, уже пристрелянные и готовые обрушить на десантников противника шквал огня.

Роммель использовал также всю имевшуюся у него сравнительно новую военную технику и военные изобретения. Там, где не хватало пушек, он ставил батареи ракетных установок или многоствольных минометов, а в одном месте у него даже имелись миниатюрные танки-роботы, носившие название «Голиаф». Эти машины, способные нести на себе более полутонны взрывчатки, управлялись дистанционно и могли, выехав из укреплений, спуститься к берегу и взорваться среди высаживающихся солдат или десантных судов.

История войн еще не знала более смертоносных оборонительных систем, чем та, что была подготовлена на побережье Франции против готовящихся к вторжению войск союзников. Однако Роммель все еще был не удовлетворен. Он хотел еще больше дотов, больше прибрежных заграждений, больше мин, больше пушек и солдат. Но больше всего фельдмаршалу были нужны сильные танковые дивизии, которые стояли в резерве далеко от побережья. В эти напряженные дни ожидания вторжения фюрер настоял, чтобы эти танковые части остались в его личном распоряжении, Роммель же хотел иметь у берега хотя бы пять из этих дивизий, и был только один способ получить их: ему следовало увидеться с Гитлером. Роммель часто говорил Лангу: «Человек, который видит Гитлера последним, выигрывает игру». Этим хмурым утром, готовясь отправиться в Германию, фельдмаршал был более чем когда-либо настроен на выигрыш.

В штабе 15-й армии, располагавшемся у бельгийской границы, в 125 милях от Ла-Рош-Гайон, в своем кабинете за столом сидел подполковник Гельмут Майер и тупо смотрел в пространство. Майер занимался нервной, изматывающей работой — он возглавлял единственное на всем противостоящем вторжению фронте контрразведывательное подразделение. Его ядро составляла группа радиоперехвата в составе 30 человек, в чьи обязанности входило только прослушивание радиоэфира. Каждый из этих людей был радиоспециалистом, владеющим тремя языками, и редкое переданное точками и тире сообщение союзников ускользало от их ушей.

Майер знал свое дело. По нескольку раз в день он просматривал кипы перехваченных радиопосланий, выискивая среди них подозрительные, необычные — даже неправдоподобные. Этой ночью его люди перехватили одно такое неправдоподобное сообщение. Переданное по высокоскоростному газетному кабелю сразу после наступления темноты, оно гласило: «Срочно. Пресс Ассошиэйтед Н-Йк ШтКв Эйзенхауэра объявляет высадке союзников Франции».

Майер был ошеломлен. Первым его порывом было оповестить штаб-квартиру — но он сдержался и успокоил себя: должно быть, сообщение было ложным. На это указывали два обстоятельства. Во-первых, наблюдалось полное отсутствие какого-либо движения на всей линии ожидаемого вторжения (о любом появлении противника подполковник узнал бы немедленно). Во-вторых, еще не была передана вторая часть сигнала, о котором в январе ему сообщил адмирал Канарис, в то время шеф германской разведки, и которым, по его словам, союзники должны были предупредить подполье о начале этой операции.

Канарис предупредил, что за предшествующие вторжению месяцы союзники передадут несколько сотен радиограмм, но действительно иметь отношение к дню «Д» будут лишь немногие из них. Остальные же будут фальшивыми, посылаемыми специально, чтобы их обмануть и сбить с толку. Канарис тогда дал указание, чтобы он перехватывал все радиопослания, чтобы не упустить важные. Поначалу Майер был настроен скептически, ему казалось ненормальным всецело полагаться только на одно послание-сигнал. Но вечером 1 июня его операторы перехватили первую часть послания союзников — точно такого, как его цитировал Канарис. Оно ничем не выделялось из сотен других закодированных предложений, передаваемых для подполья в ежедневных радиопередачах Би-би-си. Большая часть этих предложений, произносимых на французском, голландском, датском и норвежском языках, были бессмысленными, типа: «Троянская война продолжаться не будет», «Черная патока завтра превратится в коньяк» или «Джек носит длинные усы».

Но фраза, переданная в девятичасовом выпуске новостей Би-би-си вечером 1 июня Майеру была очень хорошо понятна. «Теперь пожалуйста послушайте несколько персональных сообщений,— сказал диктор по-французски и после паузы произнес: Les sanglots longs des violons de l’automne»[26]. Это были именно те слова, о которых ему говорил Канарис, и они являлись первой фразой стихотворения Верлена, которое служило сигналом. Передача второй части этого предложения — «Blessent mon coeur d’une langueur monotone»[27] — будет означать, по словам Канариса, что вторжение начнется в течение 48 часов.

Майер незамедлительно проинформировал о радиоперехвате начальника штаба 15-й армии бригадного генерала Вильгельма Хоффмана.

— Первая часть сигнала передана,— сказал он.— Теперь что-то должно произойти.

Генерал отдал по армии приказ о боевой готовности. Майер тем временем отправил телетайпом сообщение в ставку Гитлера, затем позвонил в штаб-квартиры фон Рундштедта и Роммеля. В ставке Гитлера сообщение передали генералу Йодлю, начальнику штаба оперативного руководства войсками, но оно осталось лежать у него на столе. Йодль не поднял тревоги. Он подумал, что это сделал фон Рундштедт. А фон Рундштедт решил, что в штабе Роммеля уже получили соответствующий приказ (Роммель, должно быть, знал об этом сообщении, но, имея собственное мнение относительно намерений союзников, видимо, не придал ему значения).

В результате на всем северном побережье только одна армия была готова к отражению вторжения: 15-я. В 7-й армии, охранявшей побережье Нормандии, ничего не знали о перехваченном сигнале, и приказ о боевой готовности там отдан не был.

Следующие две ночи, 2 и 3 июня, по радио снова передавали первую часть стихотворения-сигнала. Не прошло и часа после его повторения вечером Зиюня, как была перехвачена «молния» АП об объявлении о высадке союзников во Франции. Если предупреждение Канариса было верным, рассуждал Майер, то сообщение АП — «утка». «Молния», похоже, является изощреннейшей «утечкой» секретной информации. На самом деле той ночью оператор телетайпа Ассошиэйтед Пресс в Англии занимался с бездействующим пока аппаратом, пытаясь увеличить скорость его работы, и в какой-то момент вдруг запустилась перфорированная лента с обычным ночным коммюнике для русских. Через тридцать секунд аппарат остановили, но слова уже вылетели.

После первоначального замешательства Майер решил положиться на Канариса. Теперь он чувствовал себя сильно уставшим, но вместе с тем в приподнятом настроении. Приход рассвета и продолжающаяся тишина по всему фронту занимаемых армией позиций говорили о том, что он был прав. Теперь оставалось просто подождать еще некоторое контрольное время.

Тем временем командующий группой армий «Б» готовился отбыть в Германию. В семь часов утра автомобиль фельдмаршала, сидевшего рядом с шофером, проехал через деревню и свернул к ведущему на Париж шоссе. Отъезд из Ла-Рош-Гайон воскресным утром 4 июня очень устраивал Роммеля — лучшего времени для этого просто быть не могло. Рядом с ним на сиденье лежала картонная коробка с парой серых замшевых туфель ручной работы размера пять с половиной для его жены. На то была особая, чисто человеческая причина, по которой он хотел оказаться рядом с ней во вторник 6 июня,— это был день ее рождения.

Между тем в Англии, где было уже восемь часов утра (существовала разница в один час между британским двойным летним временем и немецким центральным временем), в мокром после дождя лесу около Портсмута в жилом прицепе после напряженной ночной работы спал генерал Дуайт Эйзенхауэр, верховный главнокомандующий союзными войсками.

Эйзенхауэр и его командиры сделали все возможное для того, чтобы быть уверенными, что высадка осуществится с использованием всех возможных шансов на успех и с минимальными людскими потерями. Теперь, после всех перипетий ее политической и военной подготовки, операция «Оверлорд» — кодовое название операции вторжения — зависела от причуд стихии. Погода установилась плохая, и все, что Эйзенхауэр мог до сих пор делать,— это только ждать и надеяться на ее улучшение. Но сегодня, в воскресенье 4 июня, наступил день, когда он должен был принять окончательное решение: начать или отложить вторжение.

17 мая генерал решил, что днем «Д» станет 5, 6 или 7 июня. Метеорологические исследования показывали, что два крайне необходимых для высадки погодных условия в эти дни в Нормандии ожидаются: поздно восходящая луна и отлив вскоре после наступления темноты.

Парашютистам и высаживающимся с планеров десантникам был нужен лунный свет, но неожиданность их появления на вражеской территории зависела от темноты до момента их прибытия к месту выброски. Поэтому поздно восходящая луна была нужна и им.

Высадку с моря следовало осуществлять во время малой воды, когда становились видны прибрежные железяки Роммеля. От этого отлива и будет зависеть хронометраж вторжения. Кроме того, что еще больше усложняло метеорологические расчеты, высадка второй волны войск должна также осуществляться во время отлива — и до того, как начнет светать.

Эти два критических фактора — лунный свет и отлив — сильно связывали Эйзенхауэра в действиях. Лишь один отлив уменьшал число подходящих для высадки дней в каждом месяце до шести — а из них только три были безлунными. Но это было еще не все, существовали и разные другие факторы. Во-первых, всем участникам операции были необходимы дневной свет и хорошая видимость в течение длительного времени. Свет был нужен для того, чтобы различить побережье и сориентироваться, морякам и летчикам — чтобы заметить свои цели и чтобы уменьшить риск столкновения в ситуации, когда масса кораблей начнет маневрировать почти борт о борт. Во-вторых, требовалось спокойное море, так как помимо урона, который мог нанести флоту шторм, существовала угроза морской болезни, способной сделать солдат небоеспособными еще до того, как они ступят на берег. В-третьих, был нужен слабый, дующий к берегу ветер, который очистил бы побережье от дыма так, чтобы были видны цели. И наконец, союзникам требовались еще три спокойных дня после дня «Д» для быстрого наращивания сил и средств в зоне высадки.

Из трех пригодных для вторжения дней Эйзенхауэр выбрал 5-е. Сегодня же, в воскресенье 4 июня, в пять часов утра — примерно в то же время, когда Роммель поднялся ото сна в JIa-Рош-Гайоне — он принял важное решение: в связи с непригодными погодными условиями вторжение союзных войск откладывается на 24 часа. В случае если погода улучшится, днем «Д» станет вторник 6 июня.

Тем вечером, 4 июня, незадолго до 21.30, старшие командиры Эйзенхауэра и их начальники штабов собрались в библиотеке Саутуик-Хауса[28]. В ожидании начала совещания офицеры, собравшись небольшими группами, тихо беседовали. У камина начальник штаба Эйзенхауэра генерал-майор Уолтер Беделл Смит беседовал с курившим трубку заместителем верховного главнокомандующего, главным маршалом авиации сэром Артуром Теддером. Рядом с ними стоял командующий союзной авиацией, главный маршал авиации сэр Траффорд Ли-Мэллори, а чуть поодаль сидел вспыльчивый командующий союзным флотом, адмирал сэр Бертрам Рэмзи.

Среди сих блиставших многочисленными наградами и знаками отличия членов верховного командования лишь один офицер был одет не по уставу, вспоминает генерал Смит. Энергичный Бернард Jloy Монтгомери, которому предстояло возглавить вторжение в день «Д», был в своих обычных вельветовых брюках и свитере с высоким, плотно прилегающим к шее воротником. Всем этим людям предстояло привести приказ о нападении в действие, после того как его отдаст Эйзенхауэр, и теперь эти командиры и их начальники штабов — всего двенадцать старших офицеров — ожидали начала решающего, совещания, которое должно было начаться с минуты на минуту.

Точно в 21.30 дверь библиотеки открылась, и вошел Эйзенхауэр, представительный и стройный в своей темно-зеленой полевой форме. Во вступительном слове необходимости не было: каждый из присутствующих понимал всю важность предстоящего решения. Почти сразу вслед за Эйзенхауэром в помещение вошли три старших занимавшихся подготовкой операции «Овер-лорд» офицера, возглавляемые полковником авиации Дж.Стэгтом из Королевских ВВС.

В воцарившейся тишине Стэгг открыл брифинг. Он быстро описал состояние погоды за предыдущие 24 часа, затем осторожно сказал:

— Джентльмены, в ситуации произошли некоторые неожиданные и существенные изменения...

Все взоры немедленно обратились на Стэгга, слова которого обещали Эйзенхауэру и его военачальникам слабый луч надежды.

Замечен новый воздушный фронт, стал рассказывать полковник, который достигнет канала через несколько часов и принесет прояснение над зонами высадки. Это улучшение погодных условий будет продолжаться весь следующий день и продлится до утра 6 июня. После этого погода снова начнет портиться. В течение этого периода будет дуть ощутимый ветер, и небо очистится — в достаточной степени, чтобы бомбардировщики могли действовать в ночь с 5-ю на 6-е и до утра. Днем облачные слои опять сгустятся, и небо затянется. Короче говоря, присутствующие были проинформированы, что период более или менее сносных погодных условий будет длиться чуть дольше 24 часов.

Эйзенхауэр и его командиры погрузились в раздумья, продлившиеся четверть часа. Напряженность момента, связанная с необходимостью принятия быстрого решения, была усугублена адмиралом Рэмзи, напомнившим, что контр-адмирала Алана Дж. Кирка, командующего американскими военно-морскими силами, обеспечивающими высадку, следовало оповестить в течение получаса, в случае если «Оверлорд» будет назначен на вторник, чтобы он успел подготовиться.

Эйзенхауэр стал просить собравшихся одного за другим высказываться. Генерал Смит полагал, что нападение следует осуществить 6-го числа — это был риск, но на него следовало пойти. Теддер и Ли-Мэллори боялись, что прогнозируемая облачность окажется все же слишком сильной, чтобы авиация могла действовать эффективно, а это означало, что высадка будет осуществляться без необходимого прикрытия с воздуха, и считали, что она обещает оказаться «рискованной». Монтгомери придерживался того же мнения, которое он высказал предыдущей ночью, когда было решено отложить день «Д» с 5 июня. «Я говорю — вперед!» — были его слова. Наконец пришел черед высказаться Айку. Наступил момент, когда он должен был принять решение. В те долгие минуты, когда Эйзенхауэр взвешивал все «за» и «против», в комнате стояла полная тишина. Генерал Смит вспоминает, что на него тоща произвела сильное впечатление «какая-то недосягаемость и одинокость» верховного главнокомандующего, когда он сидел, сложив перед собой руки и неподвижно глядя на стол.

Наконец Эйзенхауэр поднял глаза и медленно произнес:

— Я абсолютно убежден, что мы должны отдать приказ... Мне это не нравится, но тем не менее... Я не вижу никаких иных путей действия.

Он поднялся. Айк выглядел уставшим, но прежде напряженное выражение его лица теперь разгладилось. Вторнику 6 июня предстояло стать днем «Д».

Опускалась темнота, и солдаты сил вторжения по всей Англии готовились вновь провести ночь в бездеятельном ожидании. Взвинченные месяцами тренировок, они были готовы немедленно выступить, и откладывание операции заставляло их нервничать. Войска еще не знали, что до дня «Д» осталось всего 26 часов, пока было рано сообщать эту новость. Поэтому той штормовой воскресной ночью люди ждали — в щемящей тоске, тревоге и тайном страхе — что что-нибудь, наконец, произойдет. Они не знали точно, насколько им придется тяжело, что именно потребуется от человека в таких обстоятельствах, и думали о своих семьях, о своих женах, детях, подругах и все говорили о предстоящих боях. Что будет представлять из себя побережье, на которое им придется высаживаться? Будет ли высадка таким трудным делом, как это каждому думалось? Никто не мог сказать, что собой будет представлять день «Д», и каждый готовился к нему по-своему.

Понедельник 5 июня 1944 года был спокойным и не отмеченным никакими особенными событиями для немцев. Погода была такой плохой, что в Париже, в штабе люфтваффе, полковник профессор Вальтер Штебе, возглавлявший метеорологическую службу, сказал штабным офицерам, что они могут расслабиться,— он сильно сомневался, что самолеты союзников поднимутся в этот день с аэродромов. Расчетам зенитных орудий было приказано оставить дежурство и идти отдыхать.

Затем Штебе позвонил в штаб-квартиру фон Рундш-тедта в Сен-Жермене. Фельдмаршал в этот день спал, как обычно, долго, и уже почти наступил полдень, когда он встретился со своим начальником штаба и прочитал и одобрил подготовленную его штабом «Оценку намерений союзников», которую после этого следовало отправить в ставку Гитлера. Эта оценка являла собой другой пример совершенно неправильных предположений. Она гласила: «Систематическое и отчетливое усиление воздушных налетов показывает, что противник достиг высокой степени готовности. Вероятным фронтом вторжения по прежнему остается сектор от Шельды до Нормандии... и нельзя исключить, что этот фронт может захватить и северное побережье Бретани... [но]... еще не ясно, на каком именно участке этой протяженной линии будет осуществляться вторжение. Сосредоточенные воздушные атаки на береговые укрепления между Дюнкерком и Дьеппом могут означать, что главные силы союзников будут высаживаться здесь... [но]... признаков того, что вторжение произойдет в ближайшие дни, не замечено...» Удовлетворившись столь общим анализом, охватывающим 800 миль побережья, фон Рундштедт отправился вместе с сыном, молодым лейтенантом, в свой любимый ресторан «Кок Харди», находившийся поблизости, в Бугивале. Было уже около часа дня, до дня «Д» оставалось 12 часов.

Все германское командование от полковников до фельдмаршалов воспринимало затянувшуюся плохую погоду как успокаивающее обстоятельство. В штабах были абсолютно уверены, что в ближайшее время нападение произведено не будет, и эта уверенность основывалась на тщательном анализе погодных условий, которые наблюдались во время высадки союзников в Северной Африке, на Сицилии и в Италии. Данные варьировались, но метеорологи отметили, что союзники никогда не начинали десантные операции, если прогноз не обещал благоприятной погоды — прежде всего чтобы иметь прикрытие с воздуха. И для методичною немецкого ума здесь все было однозначно: союзники могут напасть только в том случае, если установится хорошая погода. Погода же была плохой.

В штабе Роммеля в Ла-Рош-Гайон работа шла своим обычным чередом, как будто фельдмаршал никуда не уезжал. При этом начальник штаба, генерал-майор доктор Ганс Шпайдель, счел обстановку достаточно спокойной, чтобы можно было устроить небольшой званый обед. Он пригласил несколько человек и среди них Эрнста Юнгера, философа и писателя. Интеллектуал Шпайдель ожидал предстоящий обед с нетерпением: он надеялся побеседовать на свою любимую тему,— о французской литературе. Появилось и еще кое-что, что требовалось обсудить,— двадцатистраничная рукопись, набросанная Юнгером и тайно переданная им Роммелю и Шпайделю. Последние оба придавали его труду большое значение и сильно рассчитывали на него: это был проект заключения мира — после того, как Гитлер будет осужден немецким судом либо убит.

В Сен-Лo, в штабе 84-го корпуса, начальник разведки майор Фридрих Хайн занимался подготовкой праздничного ужина, посвященного дню рождения командующего корпусом генерала Эриха Маркса, который приходился на 6 июня. Генерал должен был днем уехать в Бретань, в город Ренн, и его офицеры решили устроить вечеринку-сюрприз. Марксу вместе со всеми остальными старшими командирами дислоцированных в Нормандии войск предстояло принять участие в тактических играх на большой карте, которые должны были начаться во вторник утром. Каждый из приглашенных ожидал, что Kriegsspiele будут интересными: их темой ожидалось теоретическое «вторжение», ожидаемое в Нормандии.

Предстоящие учения беспокоили начальника штаба 7-й армии — бригадного генерала Макса Пемзеля. Представлялось очень скверным, что старшие офицеры его стоявших в Нормандии и на полуострове Котантен частей будут отсутствовать все одновременно. Но то, что их не будет всю ночь, было просто опасным — Ренн находился от большинства из них довольно далеко, и Пемзель боялся, что кое-кто решит отправиться туда до рассвета. Генерал считал, что если вторжение будет предпринято в Нормандии, то оно начнется с первыми лучами солнца, и решил предупредить всех отьезжающих. Переданный по телетайпу приказ гласил: «Командующим генералам и остальным, принимающим участие в учениях Kriegsspiele, не уезжать в Ренн до рассвета 6 июня». Но было поздно: некоторые уже отбыли.

Один за другим старшие командиры покидали фронт в самый канун вторжения. Каждый из них имел на то причину, но это выглядело так, будто они выполняли предначертание судьбы. Во всем этом чувствовалась какая-то предопределенность: офицер оперативного отдела штаба группы армий «Б», полковник Ганс Георг фон Темпельхофф, был в отъезде; генерал-майор Хайнц Хелльмих, командовавший 243-й дивизией, оборонявшей одну сторону полуострова Котантен, отбыл в Ренн, как и генерал-майор Карл фон Шлибен, возглавлявший 709-ю дивизию; бригадный генерал Вильгельм Фолей, командующий сильной 91-й авиадесантной дивизией, которую только что перебросили в Нормандию, к отъезду готовился; полковник Вильгельм Майер-Детринг, начальник разведки фон Рундштедта, был в отпуске, а начальник штаба одной из дивизий уехал на охоту со своей французской подругой.

(С наступлением дня «Д» такое совпадение этих многочисленных отлучек сказалось на немецкой обороне столь пагубно, что велись серьезные разговоры о необходимости проведения расследования, чтобы выяснить, не приложила ли к этому руку британская разведка! Сам Гитлер, который находился в своей резиденции в Берхтесгадене в Баварии, оказался не более готовым к вторжению, чем его генералы. Фюрер в этот день поднялся поздно, провел свое обычное военное совещание и в четыре часа сел обедать. Кроме его подруги, Евы Браун, за столом сидело еще несколько высокопоставленных нацистов и их жен. Вегетарианствующий Гитлер прокомментировал присутствующим фрау свою безмяс-ную диету своим обычным предобеденным замечанием: «Слон — самое сильное на земле животное, и он тоже не ест мяса». После обеда все перешли в сад, где фюрер любил пить липовый чай. Между шестью и семью он вздремнул, в 23.00 провел еще одно военное совещание, после чего, уже слегка за полночь, фрау были приглашены послушать пару часов Вагнера, Легара и Штрауса.)

В это же время, когда высшие командиры, отвечавшие за оборону плацдарма от надвигающегося десанта, разъезжались по всей Европе, германское верховное главнокомандование решило убрать с побережья Нормандии последние остававшиеся во Франции эскадрильи истребителей. Летчики пришли в ужас. В качестве главной причины их передислокации объявлялась необходимость защиты рейха, который уже несколько месяцев день и ночь подвергался постоянно усиливающимся интенсивным бомбардировкам союзников. В таких обстоятельствах верховному главнокомандованию казалось просто неразумным оставлять столь жизненно необходимые самолеты на открытых взлетных полях во Франции, где их уничтожали истребители и бомбардировщики противника. Когда-то Гитлер пообещал своим генералам, что в день высадки союзников их атакует на побережье тысяча самолетов люфтваффе. Теперь это, очевидно, уже было невозможным. На 4 июня во всей Франции оставалось только 183 дневных истребителя. Из них около 160 считались в исправном состоянии, из которых 124 машины — 26-й истребительный авиаполк — в этот самый день с побережья оттягивали.

Из миллионов французов, с нетерпением ждавших по всей стране начала вторжения союзников, лишь около десяти мужчин и женщин действительно знали, что оно произойдет со дня на день. Но эти люди продолжали вести свою работу хладнокровно и осторожно, как обычно,— хладнокровие и осторожность входили в их обязанности: они были руководителями французского подполья.

Большая часть главных подпольщиков находилась в Париже. Отсюда они осуществляли руководство обширной и сложной организацией и были так законспирированы, что нередко знали друг друга лишь по условным именам, а одна подпольная группа почти никогда не представляла, чем занимается другая.

В последние дни высшие лидеры подполья получили через передачи Би-би-си сотни закодированных сообщений, в том числе первую фразу из стихотворения Верлена. Основная же масса подпольщиков ждала сигнала союзного командования для начала проведения диверсий по заранее разработанному плану. Этим сигналом явились бы две фразы: «В Суэце — жара», означавшая, что нужно взрывать железнодорожные пути, паровозы и вагоны, и «Кости лежат на столе» — сигнал к разрушению телефонных линий и телеграфных кабелей. Этим вечером, в понедельник, в канун дня «Д», в 6.30 Би-би-си передала первую фразу. Диктор объявил: «Кости лежат на столе... Шляпа Наполеона находится в круге... Стрела не полетит». Вторая ожидаемая фраза была произнесена несколько минут спустя.

Участники Сопротивления узнавали долгожданную новость от своих непосредственных командиров. Каждая группа имела собственный план и точно знала, что делать. Альбер Оже, начальник железнодорожной станции в Кане, и его люди должны были сломать станционные водяные насосы и испортить паровые инжекторы на локомотивах; Андре Фарину, владельцу кафе из Ле-Фонтена, что неподалеку от Изиньи, предстояло нарушить связь в Нормандии: его команда из 40 человек должна была перерезать массивный телефонный кабель, идущий из Шербура; Иву Грасселину, шербурскому бакалейщику, была поручена очень трудная задача: его людям нужно было взорвать железнодорожные ветки между Шербуром, Сен-JIo и Парижем. По всему побережью от Бретани до Бельгии люди стали готовиться к вторжению.

Незадолго до 9 часов вечера у французских берегов появилась дюжина небольших судов. Они шли вдоль побережья так близко от него, что моряки могли отчетливо видеть домики Нормандии. Корабли сделали свою работу и незамеченными ушли обратно. Это был отряд минных тральщиков — авангард мощнейшего в истории десантного флота.

А позади, у побережья Британии, уже рубила винтами неспокойные серые воды канала фаланга кораблей, устремившихся к берегам покоренной Гитлером Европы,— словно наконец спущенная с тетивы гнева и материализовавшаяся мощь свободного мира. Они шли строго и непоколебимо, линия за линией—всего 10 рядов в 20 миль шириной — 2727 судов всех типов и назначений. Здесь были новые скоростные боевые транспорты и тихоходные проржавевшие грузовые суда, небольшие океанские лайнеры и речные пароходы, госпитальные суда и потрепанные всеми океанскими ветрами танкеры, каботажные суда и целая туча суетливых буксиров. С ними шли бесконечные колонны десантных судов с небольшой осадкой — большие неуклюжие посудины почти 350 футов длины. Многие из этих и более тяжелых транспортов везли на себе небольшие десантные боты для первой высадки на берег — всего более двух с половиной тысяч.

Впереди транспортов шли процессии тральщиков, судов береговой охраны, установщиков буев и моторных катеров, над ними висели дирижабли, выше, под облаками, проносились эскадрильи истребителей. А окружал эту фантастическую кавалькаду кораблей, набитых солдатами, пушками, танками, автомашинами и снаряжением, громадный эскорт из более чем семисот боевых кораблей.

В их числе был тяжелый крейсер «Огаста», флагман контр-адмирала Кирка, ведущего к секторам побережья «Омаха» и «Юта» американские оперативные силы в составе двадцати одного конвоя. По соседству, величественно дымя, осененные всеми своими развевающимися на ветру боевыми флагами, шли британские линкоры «Рамийи» («Рэмиллис») и «Уорспайт» и американские «Техас», «Арканзас» и горделивая «Невада», которую японцы топили в Перл-Харборе и сбросили со счетов.

Тридцать восемь британских и канадских конвоев, которые шли к секторам побережья «Суорд», «Джуно» и «Голд», вел английский крейсер «Сцилла», флагман контр-адмирала сэра Филипа Виана, который участвовал в выслеживании «Бисмарка». Близко к нему шел один из самых известных крейсеров Королевского флота «Аякс», который вместе с двумя другими крейсерами поймал в гавани Монтевидео «Графа Шпее». Тут также находилось и много других знаменитых крейсеров, в их числе американские «Тускалуза» и «Куинси», британские «Энтерпрайз» и «Блэк Принс», французский «Жорж Легю» — всего двадцать два.

По краям рядов транспортных судов шли разные другие корабли: сторожевики, корветы, канонерские лодки — в их числе голландский противолодочный патрульный корабль «Сумба» — быстроходные патрульные торпедные катера и шустрые вездесущие эсминцы. Помимо десятков американских и британских эсминцев там были и канадские «Капель», «Саскачеван» и «Ре-стигуш», норвежский «Свеннер» и даже «Пиорун» — вклад военно-морских сил Свободной Польши.

Медленно, тяжело эта великая армада пересекала канал. При этом поразительным образом соблюдался поминутный график невиданного доселе морского движения. Суда выходили из британских портов и, двигаясь вдоль побережья двумя конвойными линиями, входили в зону сбора к югу от острова Уайт. Здесь они перераспределялись и перестраивались в соединения, направляющиеся к одному из пяти секторов побережья, к которому они были определены. Покидая зону встречи, символически названную «Площадь Пикадилли», корабли уходили вдоль линий буев в сторону Франции. По мере приближения к Нормандии эти пять путей расходились, точно сеть хайвэев, так что к каждому сектору подходило по два «шоссе» — одно для быстроходных судов, другое для тихоходных. Впереди, у этих развилок, но позади передового отряда тральщиков, линкоров и крейсеров, находились суда командования — пять штурмовых транспортов, ощетинившихся радиоантеннами и локаторами. Этим плавучим командным пунктам предстояло стать нервными центрами вторжения.

Корабли были повсюду, и для находившихся на них людей эта историческая флотилия была «самым впечатляющим и незабываемым зрелищем», которое им когда либо приходилось видеть. Оказавшиеся наконец в пути солдаты почувствовали себя гораздо лучше — несмотря на качку и ожидающую впереди смертельную опасность. Люди по-прежнему находились в напряжении, но вместе с тем ощущали некоторое облегчение, теперь каждый просто хотел поскорей взяться за выполнение возложенной на него задачи и покончить с ней. На десантных судах и транспортах люди писали последние письма, коротали время за бесконечными карточными играми и разговорами, а капелланы, как вспоминает майор Томас Даллас из 29-й дивизии, «шли нарасхват».

Прошло не так уж много времени с начала плавания, когда многие солдаты, которые прежде проводили часы в беспокойстве, прикидывая свои шансы уцелеть, уже потеряли терпение и не могли дождаться, когда они ступят на берег. Морская болезнь, словно эпидемия, поразила 59 конвоев, особенно тяжелые, грузно раскачивающиеся на волнах десантные суда. Впрочем, каждый солдат был снабжен таблетками против укачивания, а в его снаряжение входил элемент, обозначенный в списках необходимых для десантника вещей с характерной армейской лаконичной конкретностью: «Пакет рвотный, один».

Некоторые пытались читать книги — книги, которые в своем большинстве представлялись в тех обстоятельствах чудными и странными, не имея с ними ничего общего. Капеллан Лоренс Дири из 1-й дивизии, находившийся на транспортном судне «Эмпайр Энвил», был удивлен, увидев британского офицера, читающего «Оды» Горация на латыни. Сам Дири, которому предстояло высаживаться в секторе «Омаха» в первой волне вместе с 16-м пехотным полком, пробел этот вечер за чтением «Жизни Микеланджело» Саймондза. На соседнем десантном судне капеллан Джеймс Дуглас Гиллан, канадец, открыл томик, строки которого имели смысл для каждого этой ночью, и чтобы успокоить свои нервы и нервы своих товарищей—офицеров, открыл библию на 23-м псалме и прочитал вслух: «Господь — мой пастырь; я не хочу...»

Было чуть больше четверти одиннадцатого вечера, когда подполковник Майер, начальник контрразведки 15-й армии, выскочил из своего кабинета — в руке он держал, наверное, самое важное сообщение из тех, что немцам удалось перехватить за всю войну. Майер знал теперь, что втбржение начнется в ближайшие 48 часов. Он вбежал в столовую, где генерал Ганс фон Зальмут играл в бридж в компании своего начальника штаба и еще двух офицеров, и выпалил:

— Герр генерал! Послание, вторая часть... вот оно!

После секундного размышления фон Зальмут приказал объявить по 15-й армии полную боевую готовность.

Вместе со своими товарищами — парашютистами рядовой 82-й воздушно-десантной дивизии Артур «Голландец» Шульц готовился к погрузке в самолет, которой они ожидали на взлетном поле: на нем был перетянутый ремнями десантный комбинезон, парашют не был надет и висел на правой руке, его лицо было зачернено угольной пылью, голова выбрита, за исключением узкого хохолка, идущего от затылка ко лбу, который делал его похожим на ирокеза. В назначенное время кто-то крикнул: «О’кей, поехали!» Грузовики тронулись и повезли их к ожидающим самолетам.

Воздушно-десантные части союзников грузились на самолеты и планеры по всей Англии. Самолеты с парашютистами команд наведения, которым предстояло первым выброситься в районы десантирования, чтобы подать сигналы остальным, уже улетели. В Ньюбери за выруливающими на взлетные полосы транспортными самолетами из окна штаб-квартиры 101-й воздушно-десантной дивизии наблюдал генерал Эйзенхауэр вместе с небольшой группой офицеров и четырьмя корреспондентами. Он только что провел целый час, беседуя с парашютистами, беспокоясь о воздушно-десантной операции больше, чем о любой другой фазе вторжения. Кое-кто из подчиненных ему командиров был убежден, что парашютно-планерный десант понесет до 75% потерь.

Эйзенхауэр стоя смотрел, как самолеты один за другим разгонялись и, медленно отрываясь от земли, набирали высоту. Над полем они начинали делать круги, становясь в воздушный строй. Засунув руки глубоко в карманы, Эйзенхауэр стал неотрывно смотреть в ночное небо. Коща огромное соединение транспортников последний раз проревело над аэродромом и взяло курс на Францию, «Рыжий» Мюллер из Эн-би-си посмотрел на главнокомандующего и увидел в его глазах слезы.

Несколькимй минутами позже на идущих через канал кораблях флота вторжения тоже услышали постепенно усиливающийся рокот самолетов, которые волна за волной стали появляться в небе и уходить в сторону Нормандии. Потом гул моторов начал затихать. Стоявшие на палубах судов люди продолжали вглядываться в темноту. Никто не мог произнести ни слова. А вскоре после этого к плывущему внизу флоту из-за облаков стали пробиваться первые желтоватые лучи солнца, мигнувшего тремя точками и одним тире, что на азбуке Морзе означало «V» — «Победа».

На командные посты 7-й армии со всей Нормандии стали поступать сбивчивые и противоречивые сообщения. Разбирающие их офицеры узнавали, что где-то видели какие-то смутные фигуры, в другом месте слышали выстрелы, а еще где-то обнаружили висевший на дереве парашют. Что-то явно затевалось — но что? Сколько парашютистов приземлилось — два или двести? А может, они были просто выбросившимися с парашютами экипажами подбитых бомбардировщиков? Или это серия нападений, устроенных французским подпольем? Никто ни в чем не был уверен, и на основании поступающей информации никому в штабах 7-й армии и 15-й в районе Па-де-Кале не хотелось поднимать боевую тревогу — тревогу, которая позднее могла быть признана ложной. Драгоценные минуты продолжали пропадать впустую.

Появление парашютистов на полуострове Котантен было знаком того, что день «Д» начался, но немцы этого не поняли. Эти первые американские десантники — 120 человек — были сброшены в район десантирования для того, чтобы сориентировать выброску основных сил парашютистов. Они обучались в специальной школе, основанной бригадным генералом Джеймсом «Прыгающим Джимом» Гэвином, заместителем командира 82-й воздушно-десантной дивизии, и их задачей было отметить «зоны выброски» на территории в 50 квадратных миль на полуострове позади сектора «Юта» для массированного нападения парашютистов и десантников-пла-неристов часом позже. «Когда вы приземлитесь в Нормандии,— сказал им Гэвин,— у вас там будет только один друг — Бог».

Трудности у десантников-сигналыциков начались сразу. Огонь немецких зениток был таким интенсивным, что самолеты были вынуждены сойти с курса, и из ста двадцати человек только тридцать восемь приземлились в своих зонах — остальные оказались за несколько миль от них. Очутившись на земле, десантники стали разыскивать ориентиры и, осторожно передвигаясь от одной живой изгороди к другой, нагруженные оружием, минами, фонарями и флюоресцирующими сигнальными полотнищами, поспешили к местам встречи. У них был всего лишь один час для того, чтобы обозначить зону приземления для массовой выброски американских десантников.

В пятидесяти милях от них, на восточной границе нормандского театра будущих военных действий, над побережьем появились шесть самолетов с британскими парашютистами-сигналыциками и шесть бомбардировщиков Королевских ВВС с планерами на привязи. Небо озарилось вспышками бешеного заградительного огня, и когда началась выброска, в темном небе повсюду висели призрачные облачка от разрывов зенитных снарядов.

Два британских парашютиста спустились с ночного неба прямо на лужайку перед домом, где размещалась штаб-квартира генерал-майора Йозефа Райхерта, командующего 711-й дивизией. Райхерт в это время сидел за карточным столом и, когда послышался гул самолетов, он вместе с другими офицерами выбежал из дома и увидел двух приземлившихся британцев. Трудно сказать, кто изумился больше — немцы или парашютисты. Ошарашенный Райхерт смог только выдавить из себя:

— Откуда вы взялись?!

На что один из британцев ответил с самоуверенностью наглеца, явившегося без приглашения на званый ужин:

— Мне чертовски жаль, старина, но мы приземлились тут совершенно случайно.

Райхерт поспешил обратно в дом и, схватив телефонную трубку, закричал:

— Соедините меня со штаб-квартирой 15-й армии!

Как раз в то время, когда он ждал связи, засветились сигнальные огни, обозначавшие зоны выброски и в американском, и в британском секторах, зажженные добравшимися до них десантниками-сигналыциками.

Для большинства парашютистов эта выброска осталась в памяти на всю жизнь. Лейтенант Ричард Хилборн из 1-го канадского батальона вспоминает, что один парашютист пробил крышу оранжереи, «подняв невообразимый шум и рассыпая вокруг себя горы разбитого стекла», но он выбрался из нее и исчез прежде, чем осколки перестали падать. Другой попал точно в колодец, но, с большим трудом подтянувшись по стропам, вылез из него и пришел к месту встречи как ни в чем не бывало.

Меры, предпринятые Роммелем для противодействия парашютному десанту в британском секторе, сработали: он велел затопить долину Дива, и образовавшиеся стоячие воды и болота стали для парашютистов смертельными ловушками. Никто так и не узнал, сколько людей там погибло. Уцелевшие рассказывали, что эти топи были покрыты сетью канав семи футов глубины и четырех футов ширины, дно которых устилал вязкий ил. Угодивший в такую канаву человек, отягощенный оружием и снаряжением, оказывался совершенно беспомощным, и многие утонули всего лишь в нескольких ярдах от твердой земли.

До Сен-Мер-Эглиз отчетливо донеслись недалекие взрывы бомб, и Александр Рено, городской мэр и аптекарь, даже ощутил, как содрогается земля. Он проводил свою жену и троих детишек в домашнее бомбоубежище — укрепленный массивными бревнами коридор, ведущий в гостиную. Было 0.10 — он запомнил это время, потому что в тот момент раздался энергичный и настойчивый стук в наружную дверь, но еще до того, как ее открыть, Рено увидел что случилось — стоявший через площадь дом мсье Эрона пылал. За дверью стоял начальник пожарной охраны города, великолепный в своем блестящем, доходящем до плеч медном шлеме.

— Я думаю, что в него угодила шальная зажигательная бомба,— сказал он.— Вы не могли бы связаться с комендантом, чтобы отменить комендантский час? Нам нужна помощь, чтобы организовать цепочку для тушения пожара.

Мэр сходил в располагавшуюся по соседству немецкую комендатуру и получил требуемое разрешение, после чего вместе с другими людьми обошел близлежащие дома, стуча в двери и созывая на помощь жителей. Вскоре более 100 мужчин и женщин встали в две длинные шеренги и начали передавать из рук в руки ведра с водой. Вокруг них оцеплением встали тридцать немецких солдат, вооруженных винтовками и «шмайссерами».

В разгар суматохи, вспоминает Рено, послышался гул самолетов, идущих прямо на Сен-Мер-Эглиз. Гул становился все громче, постепенно превращаясь в рокот, вместе с ним приближался грохот от зениток, когда батарея за батареей, засекая идущий над ними строй самолетов, открывали огонь. Наконец стрельбу начали пушки, которые имелись у немцев в самом городе, и самолеты, волна за волной, шли сквозь шквал перекрестного огня. Передовые отряды парашютистов крупнейшей из когда-либо предпринимавшихся воздушно-десантной операции — 882 машины с 13 000 солдат 101-й и 82-й американских дивизий — направлялись к шести зонам десантирования, отстоящим на несколько миль от Сен-Мер-Эглиз.

Наконец началась выброска. Подхваченный сильным потоком ветра рядовой Джон Стил увидел, что вместо подсвеченной зоны на земле его несет к центру города, который горел. Потом он разглядел метавшихся между домами французских жителей и немецких солдат, и ему показалось, что большинство их смотрит на него. В следующее мгновение Стил почувствовал, «будто в ногу ткнули острым ножом» — в его ступню угодила пуля. Потом парашютист увидел нечто такое, что встревожило его значительно сильнее, чем внезапное ранение: быстро приближающуюся церковь — его, раскачивающегося на стропах и неспособного поменять направление, несло прямо на нее, стоящую на краю площади. Его парашют зацепился за крышу церкви, и Стил беспомощно повис высоко над землей. Он слышал крики и стоны и видел на площади и на улицах бешено палящих друг в друга немцев и американцев. А еще парашютист заметил на крыше, всего лишь в нескольких ярдах от себя, немецких пулеметчиков, которые поливали огнем всех, кто попадал в поле их зрения, и решил, что его единственный шанс уцелеть — прикинуться мертвым. Стил притворился так натурально, что капитан Уиллард Янг из 82-й дивизии, в разгар боя пробегавший мимо, запомнил «свисающего с церкви на стропах мертвого парашютиста». Стил пробыл в таком состоянии два часа, после чего был взят немцами в плен.

Авангард вторжения — почти 18 000 американцев, британцев и канадцев — укрепился на флангах будущего театра военных действий в Нормандии. Между ними лежали пять условных секторов побережья, к которым из-за горизонта уже приближалась первая часть — более 5000 судов, включая транспортные — гигантского флота вторжения,

А немцы все еще ничего не понимали. Этому существовало много объяснений. Погода, плохая разведка (за последние недели в район зоны выгрузки посылались всего несколько самолетов, и все они были сбиты), упорная уверенность в том, что вторжение будет осуществляться через Па-де-Кале, ближайшую к Британии часть французского побережья,— все это играло свою роль. В ту ночь их не смогли предупредить даже радары, ослепленные полосками фольги, которые сбрасывали летавшие вдоль побережья самолеты союзников. Только с одной радиолокационной станции прислали отчет, сообщив об «обычном движении через канал».

Со времени появления первых парашютистов прошло целых два часа, когда немецкие генералы в Нормандии начали сознавать, что происходит что-то серьезное: к ним стали поступать первые сообщения.

Генерал Маркс, командующий 84-м корпусом, все еще находился на праздновании своего дня рождения, когда зазвонил телефон. На проводе был генерал-майор Вильгельм Рихтер, командовавший 716-й дивизией, занимавшей побережье выше Кана.

— Восточнее устья Орна выброшен парашютный десант,— встревоженно сообщил он.— Где-то в районе Бревиля и Ранвиля.

Это было первое официальное донесение о нападении союзников, которое достигло ушей немецкого командования. Было уже 2 часа 11 минут. Маркс немедленно связался с генерал-майором Пемзелем, начальником штаба 7-й армии, который, в свою очередь, разбудил командующего 7-й армией генерала Фридриха Дольмана.

— Господин генерал,— сказал он,— я полагаю, что это вторжение. Не могли бы вы прибыть в штаб немедленно?

Пока Пемзель ожидал Дольмана, из 84-го корпуса поступило новое донесение: «Парашютные десанты у Монтбурга и Маркуфа... войска ведут бои», и он проинформировал о происходящем генерал-майора Шпайделя, замещающего Роммеля его начальника штаба.

В штабе Роммеля потекли странные и непривычные минуты замешательства. Донесения начали поступать отовсюду и во множестве — неточные, плохо понятные и противоречивые. Из штаб-квартиры люфтваффе в Париже сообщали, что «50—60 двухмоторных самолетов появились» над полуостровом Котантен и что парашютисты приземлились «около Кана». Из штаба адмирала Теодора Кранке пришло подтверждение выброски британского парашютного десанта и уточнение, что «часть парашютистов оказалась соломенными чучелами». Спустя несколько минут после своего первого сообщения штаб люфтваффе также известили о высадке вражеских парашютистов около Байе. На самом же деле там никто не высаживался. В других донесениях утверждалось, что воздушные десанты были просто «манекенами, наряженными как парашютисты».

Последнее наблюдение было отчасти верным. Союзники осуществили выброску сотен имитирующих парашютистов резиновых кукол южнее зоны приближающегося вторжения. К каждой из них было прикреплено по несколько шутих, которые взрывались после их приземления, создавая видимость стрельбы из ручного оружия. Часть этих кукол сыграла позже днем свою роль в сражении за побережье «Омаха» — они ввели в заблуждение генерала Маркса, который решил, что его атакуют сзади. В результате он отвел войска, занятые обороной приморского плацдарма, на юг для отражения предполагаемого нападения.

В штабе Роммеля отчаянно пытались поставить диагноз сыпи красных точек, покрывших штабные карты. Если это вторжение, то что является его целью — Нормандия? А может, все эти высадки — просто диверсии для отвлечения внимания от настоящего вторжения? Совершенно не сориентировавшись в ситуации, немецкие офицеры пришли к заключению, которое в свете того, что происходило на самом деле, кажется невероятным. Когда майор Дуртенбах, исполнявший обязанности начальника разведки в штабе фон Рундштедта, позвонил в штаб-квартиру Роммеля за отчетом, ему сказали, что «начальник штаба смотрит на ситуацию спокойно» и что «существует вероятность, что парашютисты, о которых сообщалось, это просто летчики сбитых бомбардировщиков».

В 7-й армии складывающуюся ситуацию воспринимали значительно серьезнее. В три часа утра Пемзель связался со Шпайделем и известил его, что на морской станции в Шербуре звукоулавливающая аппаратура зафиксировала приближающиеся к побережью корабли. Шпайдель же сообщил в ответ, что «завязавшиеся бои носят ограниченный характер и не могут рассматриваться как крупномасштабная операция».

Вероятно, самыми озабоченными в Нормандии в эту ночь были 16 200 закаленных солдат 21-й танковой дивизии — некогда части прославленного Африканского корпуса Роммеля[29]. Занимая все окрестные леса, селения и деревушки в 25 милях к юго-востоку от Кана, главной цели британцев, они оказались почти в самом пекле разыгравшихся боев. После сигнала начала воздушной тревоги танкисты завели моторы и встали у своих машин, но больше никаких команд не последовало, и они продолжали ждать, испытывая возрастающее нетерпение и злость.

Уже почти наступил рассвет, к которому отчаянно пробивались 18 000 парашютистов. Менее чем за пять часов воздушно-десантные части привели в замешательство противника, перерезали его коммуникации и удерживали теперь оба края плацдарма вторжения, блокируя подход вражеских подкреплений.

В британской зоне прилетевшие на планерах десантники жестко закрепились на жизненно важных канском и орнском мостах, которые они захватили смелой атакой сразу после полуночи, а парашютисты заняли господствовавшие над Каном высоты. К рассвету пять удерживаемых немцами переправ через реку Див были разрушены, таким образом, главная задача британцев была выполнена, и пока они удерживали остальные магистрали, контратаку немцев можно было считать задержанной или вообще остановленной.

На другом краю зоны вторжения американцы также хорошо выполнили свою задачу. Солдаты трех союзных воздушно-десантных дивизий вторглись на континент и обеспечили защиту флангов плацдарма для начала высадки с моря. Теперь они ожидали прибытия основных сил, чтобы вместе с ними двинуться освобождать покоренную Гитлером Европу. Ждать часа «Ч» — 6.30, времени высадки с моря — американцам оставалось ровно 1 час 45 минут.

Повсюду люди ждали начала рассвета, но никто не испытывал такого беспокойства, которое переживали немцы. Дело в том, что в потоке постоянно поступающих в штабы Роммеля и Рундштедта похожих одно на другое донесений стали попадаться новые и очень тревожные. Морские радиолокационные станции адмирала Кранке стали фиксировать шумы приближающихся к побережью от Котантена до Мервиля кораблей, причем не единиц, а десятков. В течение часа лавина подобных сообщений стремительно нарастала. Наконец почти в пять часов утра генерал-майору Шпайделю позвонил генерал-майор Пемзель и сказал:

— Корабли концентрируются между устьями Вира и Орна. Должна вот-вот начаться высадка войск противника для полномасштабного нападения в Нормандии.

Фельдмаршал фон Рундштедт в своей штаб-квартире в пригороде Парижа уже тоже пришел к подобному заключению, только по его мнению надвигающаяся высадка была всего лишь «диверсией», а не вторжением. Тем не менее, он все же начал действовать энергично, приказав двум сильным танковым дивизиям, 12-й СС[30] и учебной, стоявшим в резерве под Парижем, отправляться к побережью. Формально эти дивизии нельзя было трогать без особого разрешения фюрера, но фон Рундштедт решил рискнуть. Ему не верилось, что Гитлер может отменить в данной ситуации его приказ; официальный запрос на резервы он послал задним числом.

В резиденции Гитлера в Берхтесгадене, в целительном, умиротворяющем климате южной Баварии, его рапорт был положен на стол генерала Йодля. Йодль еще спал, и его штабные решили, что ситуация не настолько критична, чтобы его будить,— рапорт мог подождать.

А в трех милях от них, в «Орлином гнезде», в горном убежище Гитлера в Оберзальцберге, также спали фюрер и Ева Браун. Гитлер отошел ко сну, как обычно, в 4 часа утра, и его личному врачу, доктору Морелю, пришлось дать ему дозу снотворного (без которого он уже не мог засыпать). Примерно в пять часов морской адъютант Гитлера адмирал Карл Еско фон Путткамер был разбужен звонком из штаба Йодля. Звонивший сообщил, что «во Франции произошла какая-то высадка». Точно ничего пока не известно, сказали Путткамеру, «первые донесения очень неопределенны». Думал ли адмирал, что фюрера следовало бы проинформировать? Как бы то ни было, переговорив со звонившим офицером, он решил его не будить. Путткамер вспоминает, что «у нас было не так уж много, что ему сообщать, и мы оба боялись, что, если я потревожу его в это время, он может впасть в одну из своих длительных истерик, которые часто заканчивались принятием совершенно диких решений». В конце концов он решил, что эти новости будет лучше сообщить Гитлеру утром.

А во Франции генералы в штабах Роммеля и фон Рундштедта продолжали ждать. Они привели в состояние боеготовности свои войска и вызвали танковые резервы — теперь оставалось только выступить на союзников. Никто не мог оценить размеры близящегося нападения. Никто не знал — и не мог даже предположить — размеры союзного флота. И хотя все поступающие сведения указывали на Нормандию, никто не был до конца уверен, где будет осуществлено главное вторжение. Немецкие генералы сделали все что могли, теперь все зависело от частей, занимавших береговые укрепления, где солдаты рейха вглядывались в море, гадая, была ли это учебная тревога или наконец действительно что-то началось.

Майор Вернер Плюскат, сидевший в бункере, возвышающемся над побережьем, которое входило у союзников в сектор «Омаха», начиная с часа ночи не получал от своего начальства никаких указаний. Конечно, уже сам факт, что телефон молчал всю ночь, был хорошим признаком — это могло означать, что ничего серьезного не происходит. Но что означали эти парашютисты и внушительное количество самолетов противника в боевых порядках в небе? Плюскат начал снова медленно рассматривать горизонт в бинокль. Все, казалось, было спокойно. За его спиной тихо переговаривались офицеры Вилькенинг и Тин.

— Ничего не видно,— повернулся к ним майор.— Думаю, можно заканчивать.

Решив все же напоследок еще разок оглядеть морскую даль, он поднял бинокль и стал снова с левого края, не спеша, проверять горизонт. Дойдя взглядом до середины залива, Плюскат вдруг замер и начал всматриваться.

Из разбросанных вдоль горизонта тонких клочков тумана словно по волшебству стали появляться корабли. Это были корабли всех размеров и назначений, которые произвольно маневрировали и лавировали туда и сюда, будто находились тут уже несколько часов. Казалось, их были тысячи, они походили на армаду кораблей-призраков, взявшихся ниоткуда. Плюскат смотрел на них не отрываясь, не в силах поверить своим глазам и вымолвить хоть слово, испытывая потрясение, которого у него никогда еще не было. В эти мгновения честному солдату Плюскату стало казаться, что весь мир начал разваливаться. Позднее он признался, что в эти секунды четко и твердо осознал, что «это конец Германии».

Майор повернулся к Вилькенингу и Тину и со странным спокойствием просто сказал:

— Это вторжение. Посмотрите сами.

Затем он снял трубку и позвонил майору Блоку в штаб 352-й дивизии.

— Блок,— сказал Плюскат,— тут на подходе не менее десятка тысяч кораблей,— и тут же почувствовал, до чего неправдоподобно прозвучали его слова.

— Возьмите себя в руки, Плюскат! — одернул его Блок.— У американцев вместе с англичанами не наберется столько судов. Столько кораблей не наберется ни у кого!

Неверие Блока вывело Плюската из оцепенения.

— Если вы мне не верите,— вдруг закричал он,— приезжайте сюда и убедитесь сами! Это невероятно! Просто фантастично!

Наступила короткая пауза, после чего Блок спросил:

— Куда направляются корабли?

Плюскат, не выпуская трубки из руки, посмотрел в щель бункера и ответил:

— Прямо на меня.

Нормандские берега еще не видели подобных рассветов. В бледном, сером утреннем свете громадный флот союзников разделился на пять потоков и двинулся к районам высадки. Залив Сены заполнился кораблями, боевые вымпелы и флаги колыхались на ветру по всему горизонту от края сектора «Юта» на полуострове Котантен до сектора «Суорд» у устья Орна. Оттененные светлеющим небом, быстро увеличивались в размерах силуэты огромных линкоров, грозных крейсеров, быстрых, словно гончие, эсминцев. Позади них шли ощетинившиеся лесами антенн приземистые командные суда, а за ними двигались конвои заполненных войсками транспортных судов и десантных кораблей, глубоко сидящих в воде и неповоротливых. Ожидая сигнала идти к берегу, вокруг передних транспортов, раскачиваясь на волнах, кружило множество небольших и быстроходных десантных ботов, набитых солдатами-ударниками, которым предстояло высадиться самыми первыми.

Число штурмовых ботов у транспортов постоянно увеличивалось, так как все время подходили новые. Выгрузка на берег при высокой волне была сложной и рискованной операцией. Промокшие и измученные морской болезнью солдаты, которым предстояло проложить путь в Нормандию, были так нагружены снаряжением, что едва могли двигаться. На них были резиновые спасательные пояса, оружие, вещевые мешки, шанцевый инструмент, противогазы, санитарные сумки, фляжки, ножи, коробки с пайками и большое количество гранат, взрывчатки и патронов — часто до 250 штук. Кроме этого, многие были отягощены еще и специальным снаряжением, которого требовала их особая миссия. По оценкам некоторых солдат, коща они выбирались на палубы, чтобы подготовиться к выгрузке, они тащили на себе почти 300 фунтов.

Войскам первой волны десанта подернутые туманом нормандские берега видно еще не было: до них оставалось не меньше девяти миль. Некоторые боевые корабли уже начали дуэль с немецкими береговыми батареями, но стрельба слышалась где-то в отдалении впереди и напрямую солдат первой волны не касалась — в них пока никто не стрелял, и самым серьезным противником по-прежнему оставалась морская болезнь.

На флагманском тяжелом крейсере «Огаста», вставшем в некотором удалении от американских секторов высадки, генерал-лейтенант Омар Брэдли заткнул уши ватой и навел бинокль на устремившиеся к берегу десантные суда — его войска, солдаты 1-й американской армии, пошли в огонь. Брэдли был чрезвычайно встревожен. Несколько часов назад стало известно, что части сильной, испытанной в боях 352-й немецкой дивизии были передвинуты на позиции в секторе «Омаха». Эта информация поступила слишком поздно, чтобы ударные части могли ее как-то учесть, и теперь генерал молился, чтобы бомбардировка с моря, которая должна была вот-вот начаться, облегчила их задачу. Было 5.50 утра. Британские корабли обстреливали берега своих секторов уже двадцать минут. Теперь дошла очередь до американцев, и весь район вторжения охватил ревущий огненный ураган. Ужасающий грохот стеной ходил туда и обратно вдоль побережья, пока большие корабли залп за залпом посылали снаряды в заранее указанные им цели.

У сектора «Омаха» огромные линкоры «Техас» и «Арканзас», вооруженные в сумме десятью 14-дюймовыми, двенадцатью 12-дюймовыми и двенадцатью 5-дюймовыми орудиями, выпустили шесть сотен снарядов по позициям береговых батарей на Пуан-дю-Ок в ходе всеобщей попытки помочь батальонам рейнджеров взобраться на крутые 100-футовые утесы. У секторов «Суорд», «Джуно» и «Голд» британские линкоры «Уорспайт» и «Рамийи» обрушили тонны стали из своих 15-дюймовок на мощные батареи немцев у Гавра и устья Орна. Маневрирующие крейсера и эсминцы осыпали снарядами доты, бетонные бункеры и цитадели.

В шум канонады вкрался новый звук. Слабый гул, словно жужжание гигантского шмеля, постепенно нарастал мощным крещендо: к флоту приближались бомбардировщики и истребители крыло к крылу, эскадрилья за эскадрильей — всего 11 000 машин. Через короткое время «Спитфайры», «Тандерболты» и «Мустанги» стали проноситься над головами плывущих в десантных судах солдат и с явным пренебрежением к граду сыпавшихся на побережье с кораблей снарядов стали расстреливать с бреющего полета немецкие позиции, в конце резко взмывая вверх и разворачиваясь для нового захода.

Над истребителями пересекающимся курсом шли средние бомбардировщики В-26 9-й американской воздушной армии, а еще выше — невидимые за густыми облаками «Ланкастеры» Королевских ВВС и «Фортрессы» и «Либерейторы» 8-й американской воздушной армии. Казалось, что небо не сможет их все вместить.

Длинная покачивающаяся на волнах линия штурмовых ботов находилась уже менее чем в миле от побережья секторов «Омаха» и «Юта». Для американцев первой волны до часа «Ч» оставалось 15 минут.

Тем временем флот продолжал интенсивный обстрел побережья, прикрывая десантников гигантским «зонтик-ком» раскаленной стали, а с берега доносился грохот взрывов бомб авиации союзников, накрывшей немецкие позиции сплошным смертоносным «ковром». Ко всеобщему удивлению, пушки германского Атлантического вала молчали. Солдаты вглядывались в простирающуюся перед ними береговую линию и гадали, почему же противник не встречает их огнем. Может быть, думалось многим, все же удастся высадиться без особых трудностей?

Десантные боты подходили все ближе и ближе... 500 ярдов до берега... 450... Противник молчал. Суда теперь раскачивались на 4—5 футовых волнах, и обстрел с кораблей перенесли на цели дальше от побережья. Передние боты находились уже в 400 ярдах от берега, когда немцы, из которых, как казалось, мало кто уцелел под шквальной бомбардировкой с моря и с воздуха, открыли огонь. Сквозь шум пальбы пробивались наиболее неприятные, вызывающие озноб звуки — звон попадающих в стальные носы ботов пулеметных пуль, потом загремели разрывы снарядов и мин — на протяжении всех четырех миль побережья сектора «Омаха» немцы начали обстреливать приближающиеся десантные суда.

Так наступил час «Ч».

Десантникам было не позавидовать. Они высаживались с адскими трудностями и с адским же упорством (позже сектор «Омаха» прозвали «Проклятой Омахой»). Часть ботов двинулась вдоль побережья в поисках менее защищенных участков, другие упрямо пытались подойти точно к назначенным местам и получали такие повреждения, что люди были вынуждены прыгать за борт, где их настигали пулеметные очереди.

Высаживающихся в секторе «Омаха» преследовали неудача за неудачей. Солдаты обнаруживали, что их выгрузили не в тех местах, некоторые из них оказались почти в двух милях от своей зоны высадки. Морские и армейские инженеры-взрывники, задача которых заключалась в прокладывании проходов через прибрежные заграждения, оказались не только сильно рассеянными по побережью — в самые критические минуты они отстали от графика. Совершенно подавленные, они принимались за свою работу в тех местах, где оказывались. При этом действовавшим в страшной спешке взрывникам мешали на каждом шагу — пехотинцы, спрыгивая в воду, бродили между ними и укрывались за препятствиями, которые они должны были подрывать, а десантные боты, поднимаемые волнами, нависали почти над самыми их головами.

Наступило семь часов утра, и к месту побоища, в которое превратилось побережье сектора «Омаха», прибыла вторая волна войск. История повторилась — под кинжальным огнем противника солдаты зашлепали по воде к берегу, а десантные суда стали пополнять ряды своих изуродованных предшественников, превращаясь в разбитые и горящие остовы. Каждая волна постоянно подходящих штурмовых ботов вносила свой кроваввд вклад в набегающий на берег прибой, и скоро все побережье усеялось обломками вторжения. Из воды торчали искореженные корабельные корпуса, повсюду плавали и валялись части снаряжения, среди заграждений лежали на боку бульдозеры, горящие танки испускали в небо густые вьющиеся клубы черного дыма.

Среди хаоса, смятения и смерти к берегу подошла третья волна — и остановилась. Люди залегли, прижавшись плечом к плечу в песке, камнях и глине, скорчились за заграждениями и укрылись за мертвыми телами. Прижатые к земле вражеским огнем, который, как они рассчитывали, должен был быть подавлен, растерявшиеся из-за выгрузки не в том месте, озадаченные отсутствием воронок чтобы укрыться, которые, как они ожидали, должны были остаться после бомбардировки, и потрясенные зрелищем царящего вокруг разгрома и гибели, люди застыли в неподвижности на берегу. Всех словно охватил паралич. Но шок длился недолго — понимая, что оставаться на месте означает верную смерть, то тут, то там солдаты начинали подниматься и продвигаться вперед.

А в десяти милях от них, на побережье сектора «Юта», ситуация была совсем иной. Там солдаты 4-й дивизии генерал-майора Реймонда Бартона быстро прорвали позиции противника и двинулись дальше, и третья волна атакующих во время высадки встретила совсем незначительное противодействие. Значительным фактором в обеспечении успеха высадки были плавающие танки. Но имелась еще и другая причина, по которой войска в «Юте» испытали столь слабое сопротивление. По счастливой ошибке, они выгрузились совсем не в том месте. Сбитый с толку дымом, окутывавшим побережье после бомбардировки с моря, захваченный сильным течением экипаж ведущего бота привел первую волну атакующих к берегу более чем в миле к югу от назначенного места. Вместо того, чтобы вторгнуться на побережье напротив «выходов» 3 и 4 — двух стратегически крайне важных дамб, к которым пробивались десантники 101-й дивизии,— плацдарм, на котором высадились войска, оказался напротив «выхода» 2.

Вместо предписанной атаки заранее указанной позиции 4-я дивизия двинулась через этот единственный проход в глубь вражеской территории, захватывая все попадающиеся по пути укрепленные пункты и объекты. Теперь все зависело от быстроты продвижения — нужно было отнять у противника как можно больше территории, прежде чем он оправится от шока.

В секторах побережья «Суорд», «Джуно» и «Голд» высаживались британцы и канадцы. На протяжении почти 15 миль — от Уистреама у устья Орна до деревушки Ле-Амель на западе — береговая линия была уставлена десантными судами, выгружающими войска. Штурмовые боты постоянно прибывали волна за волной и уже буквально начали громоздиться друг на друга. Вообще говоря, высаживающиеся британские и канадские части встретили меньше сопротивления, чем американцы на «Омахе». Их час «Ч» наступил позднее, и корабли имели больше времени для обстрела береговых оборонительных сооружений, поэтому солдаты без особых трудностей высыпали из десантных судов и устремлялись вглубь территории. Британцы и канадцы значительно продвинулись в день «Д», но они не смогли занять свою главную цель — Кан. Оборонявшаяся там 21-я танковая дивизия отбивала их атаки на этот важный нормандский город еще пять недель.

В это раннее утро Берхтесгаден был погружен в тишину и покой. Гитлер и его окружение еще почивали. Но в двух милях от него, в ставке фюрера, генерал Йодль приступил к изучению донесений, связанных с вторжением в Нормандию. Он все еще не думал, что ситуация сколько-нибудь серьезная.

Позвонил заместитель начальника оперативного отдела штаба генерал Вальтер Варлимонт.

— Фон Рундштедт запрашивает резервные танковые дивизии,— сообщил он.— Он хочет перебросить их к зоне вторжения как можно быстрее.

Йодль задумался, и наступила длительная пауза.

— А вы сами уверены во всем этом? — наконец спросил он.— Мне не думается, что это вторжение. И мне не кажется, что пришло время трогать резервы... Мы должны подождать, пока ситуация окончательно не прояснится.

Варлимонт был поражен буквальной интерпретацией Йодлем приказа Гитлера, касающегося контроля над этими танковыми частями. Как он позднее вспоминал: «Йодль принял решение, которое, как он был уверен, принял бы фюрер». Теперь разрешение на выдвижение танков зависело от прихоти одного человека — Гитлера; и в этот день, когда отражение вторжения союзников зависело от быстрой концентрации сил, это разрешение пришло слишком поздно — оно задержалось на восемь с половиной часов.

А тем временем человек, который предвидел именно такую ситуацию и надеялся поговорить на эту тему с Гитлером, находился не так далеко от него — менее чем в часе езды от Берхтесгадена. Фельдмаршал Эрвин Роммель пребывал в своем доме в Херлингене, близ Ульма. Было 7.30 утра. В педантично заполняемом военном журнале штаба группы армий «Б», о содержании которого продолжали докладывать фельдмаршалу, записей о высадке в Нормандии все еще нет.

Даже теперь, коща вторжение шло полным ходом уже семь с половиной часов, в штабах фон Рундштедта и Роммеля все еще не могли оценить масштабность нападения союзников. Широкая сеть коммуникаций вдоль всего фронта была выведена из строя — парашютисты отлично выполнили свою работу. Как это описал начальник штаба 7-й армии генерал Пемзель, позвонив в штаб Роммеля: «Я управляю боевыми действиями примерно так же, как это, должно быть, делал Вильгельм Завоеватель — руководствуясь лишь ушами и глазами. Мои офицеры звонят и сообщают: «Я слышу шум и вижу корабли». Но истинной и полной картины ситуации они мне дать не могут».

Впрочем, офицеры штаба 7-й армии, располагавшегося в Ле-Ман, были настроены вполне оптимистично. Оборона стойкой 352-й дивизии в районе сектора «Омаха» создавала впечатление, что высадка отбита. На самом деле боевой дух оборонявшихся был так высок, что когда из 15-й армии пришло послание с предложением подкреплений, офицер оперативного отдела штаба отклонил его, сказав, что «мы в них не нуждаемся».

В штабе Роммеля, в старом замке герцогов Ла Рошфуко в Ла-Рош-Гайон, царило то же бодрое настроение. Полковник Леодегард Фрейберг вспоминает, что «у всех было ощущение, что союзники будут сброшены обратно в море к концу дня». Вице-адмирал Фридрих Руге, морской адъютант Роммеля, разделял общий энтузиазм, однако он обратил внимание но одно примечательное обстоятельство: слуги и домочадцы герцога стали тихо ходить по замку и снимать со стен бесценные гобелены.

Тем временем в Англии генерал Эйзенхауэр всю ночь провел на ногах, с нетерпением знакомясь с каждым новым сообщением. Было уже 9.30 утра, и ни у кого не оставалось сомнений, что плацдарм на континенте захвачен и его удалось удержать. Хотя эта территория была небольшой, необходимости в оглашении заявления, которое генерал в одиночестве составил ровно 24 часа назад, явно не было. Учитывая возможность неудачи союзного вторжения, он написал: «В ходе наших высадок на побережье от Шербура до Гавра не удалось обеспечить необходимого плацдарма, и я отвел войска. Мое решение осуществить нападение в это время и в этом месте было основано на выводе об их наибольшей пригодности, исходя из всей имеющейся информации. Солдаты, летчики и моряки, действуя со всем мужеством и верностью долгу, сделали все, что в этой ситуации было возможно. Всю ответственность за неудачу и ошибочность, которая может быть приписана этой попытке, несу я один».

Вместо этого в 9.33 (3.33 по нью-йоркскому времени) миру было передано совсем другое сообщение. Оно гласило: «Под руководством генерала Эйзенхауэра морские силы союзников при сильной поддержке авиации сегодня утром начали высадку союзных войск на северном побережье Франции».

В 10.15 в доме Роммеля в Херлингене зазвонил телефон. На проводе был его начальник штаба генерал-майор Шпайдель. Он сообщил первую полную сводку о вторжении, которую Роммель выслушал с упавшим сердцем.

Стало очевидным, что это не был рейд типа «дьеппского». Наступил именно тот день, которого он ожидал — и о котором сказал, что это будет «самый длинный день». Роммелю, реалисту, было совершенно ясно, что, хотя бои могут продлиться еще месяцы, игра, по сути, была уже проиграна. Была лишь середина утра, но «самый длинный день» по существу уже завершился. По иронии судьбы, во время решающего сражения войны этот выдающийся немецкий военачальник оказался не на месте, и все, что Роммель мог сказать, когда Шпайдель закончил, было: «Какой глупец! Какой же я глупец!»

Дороти Камерон ДИЗНИ ВОПРОС МУЖЕСТВА

На одном полуофициальном завтраке в Англии, куда были приглашены военные и где никто никого не знал, я оказалась сидящей рядом с американским парашютистом из 101-й воздушно-десантной дивизии — одним из героев Бастони. Ему было всего лет двадцать, но на его груди орденских ленточек было больше, чем мне приходилось видеть у любого другого военного рангом ниже генерала. Поначалу он стеснялся и был не очень разговорчив, но постепенно его скованность пропала, и он рассказал мне свою историю. Вот она.

В день «Д» минус один — за двадцать четыре часа до начала вторжения во Францию — в Нормандию были заброшены отборные десантники, и среди них этот юноша. К несчастью, он приземлился на значительном удалении от назначенного места сбора. Рассвет только едва занимался, и он не мог разглядеть никаких ориентиров, которые были ему подробно описаны перед вылетом. Никого из товарищей видно не было, и юноша подул в полицейский свисток, который должен был им помочь собраться вместе. Никто не ответил, и парашютист понял, что дела его плохи, что он оказался совсем один на занятой противником территории.

Было необходимо где-то немедленно укрыться. Парашют опустил его у каменной ограды красивого аккуратного сада, и невдалеке он увидел выступающий из предрассветной мглы небольшой дом с красной крышей и рядом с ним ферму. Знать заранее, сочувствовали ли его хозяева союзникам или они поддерживали немцев, конечно, было нельзя, но это был шанс, который следовало испытать. Парашютист побежал к дому, перебирая в уме несколько французских фраз, которым их обучили специально для таких случаев.

На его стук вышла француженка лет тридцати — «ее нельзя было назвать хорошенькой и особо улыбчивой, но у нее был прямой взгляд и добрые глаза». Перед тем как открыть дверь, она занималась приготовлением завтрака у большого кухонного очага, ее муж и трое детишек — самый маленький был посажен на высокий стул — с удивлением смотрели на раннего гостя из-за обеденного стола.

— Я американский солдат,— сказал парашютист.— Вы меня спрячете?

— Да, конечно,— ответила женщина и пропустила его внутрь.

— Торопитесь! Вы должны спешить! — быстро заговорил муж. Он втолкнул американца в большой деревянный буфет рядом с очагом и закрыл дверцы.

Спустя несколько минут появились эсэсовцы. Они видели опускающийся парашют, а этот дом был единственным, который стоял поблизости. Быстро и со знанием дела обыскав дом, немцы почти сразу нашли и вытащили из буфета парашютиста. Французский фермер, виновный в укрывательстве врага, суду не подлежал, поэтому его схватили и без лишних формальностей потащили во двор. Он попытался что-то сказать жене, но один из эсэсовцев ударил его по лицу, и слова замерли у него на губах. Во дворе его немедленно расстреляли. Женщина застонала, один из детишек расплакался.

Эсэсовцы знали, что делать с французским гражданским, осмелившимся спрятать у себя солдата противника, но относительно того, как поступить с пленным, у них возник спор. В конце концов они решили пока посадить его в сарай во дворе фермы и запереть там.

На задней стене этого сарая имелось маленькое оконце, из которого был виден лес, близко подходивший к ферме. Парашютист сумел пролезть через него и, оказавшись на свободе, побежал к деревьям. Услышав стук его ботинок, немцы обежали сарай и бросились за ним, стреляя на ходу. Пули свистели мимо, но теперь попытка спастись казалась безнадежной. В лесу— тщательно ухоженном французском лесу с маленькими аккуратными кустиками— едва ли можно было спрятаться, а голоса преследователей, перекликавшихся между собой, слышались со всех сторон. Они рассеялись и теперь методично прочесывали этот участок леса, вопрос поимки был теперь только делом времени — у него не было никаких шансов.

Хотя один слабенький шанс все-таки у него был. Парашютист собрался с духом и решил рискнуть. Повернувшись, он побежал обратно, перебегая от дерева к дереву, и, выскочив из леса, бросился к ферме. Миновав сарай, американец вбежал во двор, где все еще лежал убитый фермер, и снова тихонько постучал в дверь молчавшего дома.

Женщина вышла очень быстро. Наверное, секунду они стояли молча, француженка — ее лицо было бледным, в глазах стояли слезы — смотрела не на тело своего мужа, до которого она еще не осмелилась дотронуться, она смотрела в глаза молодого американца, появление которого сделало ее вдовой, а ее детей сиротами.

— Вы спрячете меня? — спросил он.

— Да,— не колеблясь ответила женщина.— Быстрее!— и возвратила его в буфет рядом с очагом.

Эсэсовцы не вернулись на ферму. Им в голову не пришло снова обыскивать дом, так как они были не способны понять тот тип людей, с которыми им тут приходилось иметь дело. По-видимому, они не могли даже вообразить, что человек способен подняться до таких высот духа. Им противостояли два типа мужества, перед которыми они оказались бессильны: мужество американского парня, сохранившего самообладание и перехитрившего их, и мужество вдовы-француженки, которая без колебаний дала ему второй шанс. Три дня спустя эта часть Нормандии была освобождена, и парашютист смог присоединиться к своей дивизии.

Что касается меня, то я была совершенно очарована главными героями этой потрясающей истории и потом часто думала о них. Я много раз рассказывала эту историю группам американских солдат во Франции и Италии. К сожалению, я не обладаю даром рассказчика, мне не хватало красноречия, чтобы полно выразить свои чувства в отношении этих двух замечательных людей. Но после прихода Победы в Европу, уже собираясь домой, я встретилась с генералом ВВС, который точно выразил словами то, что я чувствовала.

— Молодой парашютист имел мужество отчаяния,— сказал он.— Оказавшись в ловушке, он увидел и решился на единственный путь из нее. Смелый и смышленый парень. Женщина же проявила мужество, которое есть в вас всегда и которое не дает вам пасть. Счастливая женщина.

— Счастливая? — я посмотрела на него с удивлением.

— Да, счастливая,— повторил генерал.— Она знает, во что верит.

Капитан Рикихэй ИНОГУЧИ и капитан 3-го ранга Тадаси НАКАДЗИМА бывших японских императорских военно-морских сил (в переводе капитана 3-го ранга Мае атаки ЧИХАИ и Роджера ПИКО) СМЕРТЬ НА ЛЕТУ

17 октября 1944 года, когда Филиппины еще удерживались японцами, американцы высадились на расположенных у входа в залив Лейте небольших островах. К этому времени самолеты с американских авианосцев уже поражали свои цели на всем пространстве от Лусона до Минданао. Впереди японцев ожидало четырехдневное сражение в Филиппинском море, в результате которого главные силы японского флота были разгромлены, а морская авиация значительно ослаблена. После этого стало уже совершенно очевидным, что от поражения японцев могло спасти только чудо.

19 октября, когда над аэродромом Мабалакат на Лусоне сгустились сумерки, перед командным пунктом 201-й японской авиагруппы остановился черный седан, и из него вышел Такихиро Ониси. (Командующий 1-м воздушным флотом, он считался представителем передовых идей по ведению войны в воздухе.) Собрав офицеров штаба 201-й группы, адмирал сказал следующее:

— Нынешняя ситуация настолько тяжела, что теперь судьба всей империи зависит от успеха защиты Филиппин. Морским силам под командованием адмирала Ку-риты предстоит проникнуть в залив Лейте и уничтожить высадившиеся там войска противника. Первому воздушному флоту поручается поддержать эту акцию путем выведения из строя вражеских авианосцев, по крайней мере, на неделю. Но наше положение таково, что мы больше не можем придерживаться обычных методов ведения военных действий. По моему мнению, противник может быть остановлен только массовым пикированием на взлетные палубы его авианосцев истребителей «Зеро», несущих 250-килограммовые бомбы.

Речь адмирала наэлектризовала слушающих, по лицам которых скользил его пронизывающий взгляд. Было очевидно, что целью его визита является организация атак пилотов-самоубийц.

Когда адмирал Ониси закончил, капитан 3-го ранга Тамай, начальник штаба части, спросил позволения поговорить по столь серьезному вопросу со своими командирами эскадрилий. Он был уверен, что большинство пилотов будут готовы принести себя в жертву в качестве людей-бомб, когда услышат об этом плане.

— Они говорили мало,— доложил он позже,— но их глаза со всей ясностью выдавали их горячее желание умереть за страну.

Было решено, что первую атаку возглавит лейтенант Юкио Секи. Этот человек незаурядного характера и выдающихся способностей был выпускником военно-морской академии в Этадзиме. Когда Тамай сообщил ему о его назначении, Секи облокотился о стол и, закрыв глаза, уткнул голову в кулаки. Совсем недавно этот молодой офицер женился, как раз перед отправкой с родины. Несколько секунд он сидел неподвижно, лишь сильнее сжимая побелевшие пальцы, затем поднял голову и, пригладив назад волосы, произнес спокойным чистым голосом:

— Я готов возглавить эту атаку.

20 октября, вскоре после восхода солнца, адмирал Ониси собрал 24 пилота-камикадзе, что значит «божественный ветер», и обратился к ним дрожащим от волнения голосом:

— Япония оказалась в тяжелейшем кризисе. Спасение нашей страны не по силам министрам, генеральному штабу и командирам более низкого звена, таким, как я. Теперь дело за молодыми и пылкими людьми, такими, как вы. Я прошу вас сделать все, что в ваших силах, и желаю вам успеха.

Это были его последние слова, и, когда он их произносил, в его глазах стояли слезы.

Такой же набор камикадзе проводился и на других воздушных базах. На острове Себу всех летчиков собрали 20 октября в 6 часов вечера.

— Каждый доброволец, желающий вступить в отряд «особой атаки»,— сказал командир,— должен написать свое имя и звание на листе бумаги, вложить его в конверт и запечатать. Если вы не хотите быть добровольцем, положите в конверт чистый лист. Для серьезного обдумывания этого вопроса у вас есть три часа.

Точно в девять часов летный старшина забрал конверты и отнес их командиру части. Из более чем двадцати пилотов только двое вернули чистые листки.

25 октября была проведена первая успешная атака камикадзе: шесть самолетов вылетели на рассвете из Давао, с южного побережья Минданао, и нанесли повреждения, по меньшей мере, трем эскортным авианосцам американцев. В то же самое утро лейтенант Секи поднял свои самолеты со взлетного поля Мабалакат.

Один из летчиков четырех истребителей сопровождения составил потом отчет о проведенной атаке:

«Приблизившись к вражескому соединению из четырех авианосцев и шести других кораблей, лейтенант Секи спикировал на один из авианосцев и успешно протаранил его. В этот же корабль врезался еще один самолет, и из него повалил густой столб черного дыма. Серьезные повреждения противнику нанесли также еще два пилота, один из которых поразил авианосец, а второй — легкий крейсер».

Новость об успехах камикадзе быстро облетела флот. Целых 93 истребителя и 57 бомбардировщиков, осуществлявших в этот день обычные атаки, не нанесли американцам никакого урона. Превосходство самоубийственных атак было очевидным, и адмирал Ониси не сомневался в необходимости и неизбежности применения этой варварской тактики. Он высказал свое мнение вице-адмиралу Фукудомэ, главнокомандующему 2-м воздушным флотом, заметив:

— Нас может спасти только широкомасштабное применение особых атак. Пришло время вашему воздушному флоту тоже принимать эту тактику.

Времени, однако, уже не оставалось. День ото дня ситуация вокруг острова Лейте становилась все более безнадежной, и с увеличением напора вторжения увеличивались интенсивность и количество атак камикадзе. Но поставки самолетов сокращались, и 5 января была проведена последняя крупная самоубийственная атака с Филиппин. По силам вторжения в заливе Лингаен ударили 15 штурмовиков, которые повредили один крейсер и четыре транспорта[31].

После потери Филиппин быстро последовал ряд других поражений. В феврале 1945-го противник крупными силами вторгся на Иводзиму, а в апреле — на Окинаву, взяв Японию за горло. В результате последовал новый, еще более широкий размах применения камикадзе, и на этот раз были использованы даже учебные самолеты.

После этого было изобретено новое самоубийственное оружие. Им явились 1800-килограммовые ракеты, которые крепились к бомбардировщику-«матке». В поле видимости цели ракета запускалась и устремлялась к ней, управляемая пилотом-самоубийцей. Отряд пилотов, которые обучались управлению этим оружием, носил название «Дзинрай Бутай» («Удар божественного грома»). Среди союзников же оно получило прозвание «бака-бомба» — дурацкая бомба.

Бака-бомбы были применены во время крупной атаки на Окинаву 12 апреля. Пилот ракеты, которой предстояло первой ударить по противнику, был абсолютно спокойным. В свободные от полетов часы этот человек выполнял функции надзирателя за помещениями, которые занимали младшие офицеры, и его последними словами перед тем, как погрузиться в бомбардировщик, были:

— Проследите за новыми соломенными татами, которые я заказал для ваших комнат.

Во время следования к Окинаве он безмятежно дремал, так что к началу его полета в вечность этого пилота пришлось будить.

Только в боях за Окинаву было совершено более 1800 самоубийственных полетов, а ко времени капитуляции Японии число пожертвовавших собой военнослужащих императорских военно-морских сил составило 2519 человек.

Спустя несколько часов после обращения императора 15 августа 1945 года с призывом к немедленному прекращению войны командующий 5-м воздушным флотом адмирал У гаки выбрал для себя ту же смерть, на которую он отправил многих своих летчиков. Он содрал знаки отличия со своей формы и обратился к собравшимся офицерам и младшим чинам:

— Я собираюсь пойти в атаку-таран на противника на Окинаве. Тех, кто хочет последовать за мной, прошу поднять руки.

Желающих оказалось больше, чем имеющихся в наличии самолетов. Из одиннадцати поднявшихся в воздух пилотов семеро, включая адмирала, потом радировали, что «пикируют на цель».

Вечером того же дня адмирал Ониси, который теперь стал бывшим начальником генерального военно-морского штаба в Токио, написал записку: «Душам моих прежних подчиненных я выражаю высочайшую признательность за их доблестные подвиги. Перед смертью я хочу извиниться перед этими храбрыми людьми и их семьями». После этого он вспорол себе живот самурайским мечом. Отказавшись принять медицинскую помощь и удар милосердия, адмирал Ониси промучился в агонии до шести часов следующего вечера. Его решение претерпеть долгие страдания, очевидно, было принято во искупление своего участия в осуществлении одного из самых диких в истории войн способа ведения боевых действий.

Джон Хереуард АЛЛИКС ЧАСТНОЕ ПЕРЕМИРИЕ

После горячки и напряжения дня «Д» и нескольких последующих за ним недель в 1944 году перевод моей эскадрильи бомбардировщиков из Англии на побережье залива Лох-Фойл в Северной Ирландии казался настоящим отпуском. Выполнение возложенной на нас задачи — ночное патрулирование с большим радиусом с целью поиска немецких подводных лодок — обещало быть однообразным и скучным, шансы обнаружить субмарину были невелики.

Вскоре после прибытия в новый район дислокации мой экипаж был приведен в состояние боевой готовности. Это означало, что мы должны были спать в комбинезонах и взлетать через 30 минут после оповещения. Одной такой ночью, где-то часа в три, я был разбужен связным, прибежавшим с командного пункта — противник объявился у самого нашего порога! Через пять минут моя команда — шесть зевающих и протирающих глаза парней — собралась в комнате для проведения инструктажей, а еще через двадцать минут мы были уже в самолете. Ведя свой тяжелый «Веллингтон» в сторону моря, я увидел в западном направлении яркую вспышку, превратившуюся в красное зарево объятого пламенем торпедированного судна. Очень скоро следом за ним загорелись еще два.

Я больше ни о чем не мог думать, кроме как о том, как «добыть» эту лодку. Но всплывать она не стала, и один из наших кораблей, ловя гидролокатором ее эхо-сигналы, преследовал субмарину до тех пор, пока она не скрылась в нейтральных водах Ирландской республики — возле устья JIox-Суилли, узкого морского залива, уходящего глубоко в земли графства Донегал. После этого, хотя эти воды непрерывно патрулировались, неприятельская лодка стала регулярно приплывать, производить торпедную атаку и снова прятаться в своем нейтральном убежище.

Через несколько недель мой экипаж был сменен, и я оказался временно свободным от летного дежурства. Я взял отпуск на два дня и отправился через ирландскую границу в Банкрану — маленький городок на побережье JIox-Суилли. Конечно, было «незаконно» для офицера вооруженных сил Его Величества «вторгаться» в Ирландию, но почти все наши военнослужащие из располагавшихся у границы частей делали это — в гражданской одежде и с молчаливого согласия пограничной стражи обеих сторон. В Ирландии было полно еды, ее потребление никто не ограничивал, а спиртное было дешевле. Ощутить такую перемену было просто здорово.

Прибыв в Банкрану, я отправился в бар гостиницы, чтобы чего-нибудь выпить перед ужином. Все столики оказались свободными, за исключением одного, за которым с бутылкой крепкого портера сидел светловолосый человек с трубкой в зубах. Я тоже заказал себе портеру и подсел к нему поболтать. Нам следовало вести себя в Банкране осторожно, так как в случае выяснения нашего статуса нас могли интернировать. Мой светловолосый собеседник тоже держался с осторожностью, и мы избегали упоминания названий наших частей, замечаний о войне и вообще спорных тем.

С ним оказалось приятно, легко и интересно разговаривать, однако я ощущал в этом человеке нечто особенное. Я инстинктивно чувствовал, что он был не из Королевских ВВС, не мог себе представить, чтобы он служил во флоте или вообще в британской армии. Закончив с портером, мы поиграли с ним в дартс, и все это время мысли относительно того, кем же он мог быть, не выходили у меня из головы. Его английский создавал впечатление, будто он обучался в Оксфорде или Кембридже, а одежда — твидовая куртка и широкие брюки из шерстяной фланели — была хорошо сшита, правда, я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь так одевался в Англии. Ну и что из этого следовало? Его было приятно иметь в компании, и я предложил ему поужинать вместе. Он согласился.

— Между прочим,— заметил я,— мы до сих пор незнакомы. Меня зовут Джон Стюарт.

Мне подумалось, что будет разумно не называть своей настоящей фамилии.

Секунду поколебавшись, он протянул руку и представился:

— Чарльз Гамильтон.

За столом я задал ему ряд наводящих вопросов, на которые он отвечал вполне естественно. Судя по всему, он довольно хорошо знал центр Лондона, а Оксфорд еще лучше. Однако его знания об Англии казались устаревшими, а при упоминаниях о произошедших за время войны переменах он начинал нервничать. Я уже совершенно определенно чувствовал в нем что-то подозрительное, и наконец мои подозрения оформились: судя по всему, он был немцем.

После прихода к такому открытию дальнейшие умозаключения было делать уже легко. Он мог быть одним из представителей германского посольства в Дублине. Но если это так, то что он тогда делает в Банкране? Тут я подумал о той подводной лодке. Конечно, он здесь из-за нее! Это мелкий служащий посольства, которого прислали сюда, чтобы обменяться кодами с этой лодкой. А может, это член команды? Сам командир?

Тут я заметил, что Чарльз смотрит на меня как-то странно, и сообразил, что не слушаю его.

— Прошу прощения,— сказал я,— что вы говорите, Карл?

Вообще говоря, не в моей привычке действовать столь топорно, но эффект от произнесения немецкой версии имени «Чарльз» был сногсшибательным — у него отвисла челюсть, а кровь отлила от лица. Я сам был так удивлен его реакцией, что мой разум тут же отказался воспринять очевидное подтверждение собственной, на первый взгляд, нелепой догадки, и я, должно быть, выглядел таким же растерянным, как и он. В данной ситуации это было, пожалуй, наиболее уместным, так как румянец постепенно снова вернулся на его лицо, и он даже сумел улыбнуться.

Голосом как можно более естественным я сказал:

— Довольно глупая шутка. Извините, я сожалею.

— Да нет, все именно так. Вы правы,— проговорил он.— Что вы теперь собираетесь делать?

Я не знал и поэтому ничего не ответил. Мой новый знакомый вернул свое самообладание быстрее, чем я, и прежде чем мне удалось привести в порядок свои мысли, он дружелюбно усмехнулся и проговорил:

— Начинаю понимать — вы тоже!

— Да,— подтвердил я,— мое положение не лучше, чем ваше. Нас обоих могут интернировать.

Ситуация выглядела настолько забавной, что я рассмеялся.

— Полагаю, вы являетесь командиром подводной лодки, которая сейчас стоит в заливе? — были мои следующие слова.

Он едва заметно вздрогнул и быстро спросил:

— О чем вы говорите?

— Это совершенно очевидно. Дело в том, что я являюсь командиром противолодочной эскадрильи, и мы вот уже несколько недель жаждем вашей крови.

Он снова расслабился.

— Вы опять попали в точку. Думаю, нам нужно выпить по этому поводу. Вы не против?

Мне требовалось некоторое время, чтобы обдумать, как поступать дальше, поэтому в ожидании, пока принесут выпивку, я медленно подошел к очагу и сделал вид, что разглядываю висевшую над ним картину, одновременно набивая свою трубку. Должен ли я вызвать полицию и способствовать аресту Карла? Но в этом случае они могут потребовать документы и у меня, и тогда, скорее всего, мы оба окажемся в заключении до конца войны. Или мне следует считать, что эта нейтральная территория дает нам временную неприкосновенность, подобно храмам в прошлом?

Предположим, я сообщу полиции, кем является этот человек, и нас обоих лишат возможности сражаться дальше. Мое служение моей стране окончится. Что же касается Карла, его место займет помощник, и лодка продолжит свои набеги. Я решил, что буду соблюдать право убежища, которое давала нам эта нейтральная земля.

Вернувшись к Карлу, я сказал, что не вижу оснований для взаимной неприязни только потому, что в нескольких милях отсюда при других обстоятельствах нам приходиться стараться уничтожить друг друга. Он согласился.

Взяв выпивку с собой, мы вышли на улицу и сели на лавочку под каштаном. Там я узнал, как Карл выучился так хорошо говорить по-английски. Его отец возглавлял представительство одной германской фирмы в Лондоне, и Карл проходил обучение в нашей частной школе, а потом в Оксфорде. В Германию он вернулся лишь за год до начала войны. Я спросил, как он добрался до берега, и Карл рассказал, что прошлой ночью подводная лодка всплыла на поверхность и двое членов его команды доставили его на резиновой лодке к побережью и высадили в двух-трех милях отсюда. Они вернутся за ним после полуночи.

— Все утро я покупал яйца на фермах на фунтовую банкноту, которую сохранил как сувенир,— сказал он.— Еда на лодке очень однообразная, люди не ели свежих яиц уже несколько месяцев. Я устроил у дороги в папоротнике целый продуктовый склад.

Когда почти стемнело, Карл сказал, что должен идти. Я прогулялся с ним до конца деревни и у последнего дома остановился.

— Надеюсь, вы уцелеете, Карл.

— Я тоже,— сказал он, криво улыбнувшись.— Желаю вам того же.

— Тогда вам лучше не оказываться у меня на пути. Мне не хотелось бы пустить вас ко дну.

— Не беспокойтесь,— ответил он.— У вас нет никаких шансов! — И медленно пошел прочь.

А я еще некоторое время постоял, вслушиваясь в затихающий шорох его шагов по ведущей к морю песчаной ирландской дороге, испытывая очень смешанные чувства.

Эдвин МЮЛЛЕР АМЕРИКАНЕЦ, КОТОРЫЙ ТОРГОВАЛ С ГИММЛЕРОМ

Еще в самом начале войны Эрик Эриксон из Стокгольма был занесен союзниками в черный список, будучи обвиненным в торговле с врагом и пособничестве военным усилиям Германии. Разведка союзников сообщила, что Эриксон занимался торговлей немецкой нефтью, совершал частые поездки в Германию и что он был в дружеских отношениях с высшими чинами гестапо.

Разоблачение вызвало в окружении Эриксона шок. Его старые друзья, симпатии которых были исключительно на стороне союзников, теперь, издали завидев его, переходили на другую сторону улицы, а его жена подверглась остракизму. Хотя Эриксон был гражданином Швеции, он родился и вырос в Бруклине, обучался в Корнельском университете и теперь начал получать от своих родственников в Соединенных Штатах письма, полные негодования. Но ничто не могло его остановить.

«Рыжий» Эриксон принадлежал к числу коммерсантов американского типа. Он занялся нефтью потому, что этот бизнес захватывал и давал возможность добиться успеха. «Нефтяная толпа» в 20—30-х годах была интернациональной по своему составу и роду деятельности. В этом году вы встречали человека в Шанхае, в следующем — в Лондоне, а еще через год—в Тегеране. Один год вы могли вести с ним безжалостную конкурентную борьбу, а на следующий оказаться в одном деле. Американцы, англичане, голландцы, немцы — все они жили в атмосфере рискованных предприятий и сделок, нити которых тянулись через границы государств. Через некоторое время Эриксон уже был представителем компании «Техас» в Швеции, а затем стал шведским гражданином и основал собственную компанию по импорту американских нефтепродуктов.

Вскоре после начала войны он нашел возможность начать бизнес с нацистами. Германия тогда имела нефть на продажу, и было еще совершенно абсурдным предположить, что союзники когда-нибудь смогут серьезно помешать своими бомбардировками поставкам. Так Эриксон начал налаживать связи с германскими бизнесменами, вступил в Германскую торговую палату в Стокгольме. Он лишился большей части своих старых друзей, но установил хорошие отношения с принцем Карлом Бернадоттом, племянником короля Швеции.

Эриксону было известно, что окончательные решения по нефтяным торговым соглашениям выносит шеф гестапо Генрих Гиммлер, поэтому надежды на успех в своем новом бизнесе он связал с герром Финке, главным представителем Гиммлера в Швеции и фанатичным нацистом. Финке, выбравшийся из низов невзрачный человечек, испытывал раболепное преклонение перед всем, что было связано с монархией, и особенно перед членами королевской семьи, и принц Карл помог Эриксону наладить с ним контакт. Вскоре он уже стал принимать Финке в своем шведском доме. Завязывание же дружбы с другими полезными Эриксону нацистами удавалось плохо, особенно это относилось к герру Людвигу — торговому атташе германского посольства, который явно не испытывал к нему симпатии. Но, несмотря на неприязнь герра Людвига, Эриксон все же получил разрешение посетить Германию в сентябре 1941 года, везя с собой рекомендательные письма от Финке и некоторых других влиятельных особ.

Самолет на Берлин, отправляющийся с аэродрома Бром-ма под Стокгольмом, был задержан, а Эриксон и его багаж были подвергнуты тщательному и бесцеремонному досмотру шведской полицией. Ничего изобличающего найдено не было, и ему позволили улететь. В Берлине Эриксона встречала служебная машина, на которой его отвезли в главное управление гестапо. Там его уже ждали два человека, которые летели вместе с ним. После совместных размышлений было решено, что инцидент в аэропорту Бромма был делом рук представителей союзников.

Эриксону удалось наладить контакты с немецкими нефтепромышленниками, причем особенно успешно у него пошли дела в Гамбурге. Он посетил там нефтеперегонные заводы, побеседовал с директорами, обсудил условия контрактов, которые хотел бы заключить. Кроме этого, он попытался отыскать кого-нибудь из своих знакомых по «нефтяной толпе». Первым ему встретился некий прусский юнкер, который вместе с ним проходил обучение в Англии и некоторое время был связан с «Шелл Ойл». Эриксон надеялся сохранить свои сделки в тайне, поэтому переговоры с юнкером проводил очень скрытно. Еще один контакт он установил с герром фон Штюркером, нефтяным банкиром из старинной гамбургской семьи. Налаживая эти связи, Эриксон прилагал все усилия, чтобы ни один из этих людей не видел его в компании с другим.

Вскоре после его возвращения в Швецию начались первые поставки немецкой нефти. Именно после этого союзники внесли Эриксона в черный список, а вскоре пришло и полное отчуждение его прежних друзей. Кое-кто из них, когда он приходил в ресторан, даже демонстративно поднимался и уходил. От всего этого сильно страдала его жена-шведка, которая по-прежнему относилась к нацистам с неприязнью, но оказывалась вынужденной принимать новых друзей мужа.

В последующие месяцы Эриксон совершил еще несколько поездок в Германию, где продолжал заводить себе друзей в гестапо. Они приглашали его к себе домой, и он дарил их женам джемы, кожаные пальто и разные другие презенты из Швеции. При этом он продолжал заключать сделки, хотя доставлять нефть из Германии становилось все труднее из-за усиливающихся бомбардировок союзников. Однажды после осмотра большого нефтеперегонного завода возглавляющий его директор попросил Эриксона остаться на обед. Тот заколебался, но нашел трудным отклонить приглашение. Стол был накрыт в директорском кабинете. Обед, плавно перешедший в ужин, закончился перед самой полуночью, а сразу после полуночи начался авианалет. Когда он закончился, от завода ничего не осталось — только что заключенная Эриксоном сделка с противником была аннулирована летчиками союзников.

Разрушение союзниками германской нефтяной промышленности осуществлялось все более эффективно, однако во второй половине 1944 года значительная ее часть все еще функционировала. Восстановление происходило быстрее, чем предполагали союзники, а кроме того, часть нефтеочистных сооружений была так хорошо укрыта, что до сих пор оставалась нетронутой.

Осенью 1944 года войска союзников неудержимо продвигались к Рейну, и Эриксону, чтобы обделывать свои дела, нужно было действовать весьма энергично. Он уже давно пытался устроить себе ознакомительную поездку по всем германским нефтяным предприятиям, чтобы получить представление о нефтяной промышленности страны в целом. Теперь для этого пришло время. Эриксон решил, что наступает один из тех моментов, когда коммерсант должен встретиться с человеком, стоящим на самом верху. В данном случае это был Генрих Гиммлер.

Эриксон задумал грандиозную «большую сделку» — соглашение того типа, к которым питают слабость бизнесмены, любящие оказывать впечатление на партнера. Он решил предложить немцам построить в Швеции гигантский рафинировочный завод синтетической нефти совместно на шведский и германский капитал, который должен был составить 5 000 000 долларов. Этот проект мог оказаться заманчивым для немцев по двум причинам. Во-первых, у них появлялся источник нефти в нейтральной стране, недоступный ударам союзнической авиации, а во-вторых, это давало возможность поместить в нейтральной стране деньги партии на случай поражения Германии.

Эриксон подготовил проспекты и вручил их Финке, который пришел в восторг. Живой интерес к проекту проявили и нацистские бонзы в Берлине. Скептически был настроен только один человек — все тот же герр Людвиг, который утверждал, что Эриксон их обманывал. Но по роду службы Людвиг принадлежал к министерству иностранных дел, являвшемуся ведомством Риббентропа, которое находилось в постоянных раздорах с гестапо, а другими словами — с Гимлером. Как правило в этих стычках рейхсфюрер одерживал верх, так же произошло и в случае Людвига — Эриксона. Гестапо выразило последнему доверие, и у него появилась возможность встретиться с Гимлером.

Был октябрь 1944 года. Эриксон в очередной раз отправился на аэродром Бромма и сел в самолет, который через серые воды Балтики и мрачные равнины Северной Германии доставил его на аэродром Темпльхоф. Его поселили в одном из лучших отелей Берлина, еще не разрушенном авиацией союзников, а наутро у подъезда остановилась большая черная машина, и за ним в номер явились гестаповцы.

— Мы слышали о вас много хорошего от герра Финке,— тепло встретил Эриксона в своем кабинете Гиммлер.

Они подробно обсудили проект создания нового предприятия и необходимость ознакомления Эриксона, в качестве первого шага в их совместном деле, с работой германских заводов. После этого они стали беседовать на другие темы.

— Что произойдет,— неожиданно спросил рейхсфюрер,— если вермахт вторгнется в Швецию?

— Шведы будут драться как черти,— ответил его собеседник.

Эриксон решил, что для того, чтобы произвести впечатление на Гиммлера, не следовало быть подобострастным, и он был прав. Результатом их разговора стал уникальный документ, позволявший ему ездить повсюду и осматривать все, что было связано с нефтяной промышленностью. Кроме того, ему предоставили автомобиль и возможность свободной заправки бензином.

Эриксон исколесил всю Центральную Европу от Кельна до Праги, побывал на крупнейших предприятиях Лойны, Аннендорфа, Галле, и везде он разговаривал с руководителями, выясняя, как у них идут дела и каковы их планы на будущее. Как коммерсант, осваивающий новый рынок, он старался получить общую картину и, добившись своей цели, отправился обратно в Швецию.

Когда война закончилась, американская дипломатическая миссия в Стокгольме устроила в честь «Рыжего» Эриксона официальный обед, на который были приглашены все его прежние друзья. Там под бесчисленные тосты и поздравления миру была открыта правда об этом человеке.

Приглашенным было рассказано, как вскоре после начала войны его пригласил к себе представитель разведки союзников и как Эриксон дал свое согласие стать разведчиком, но отказался брать какие-либо деньги за свою деятельность; что по его собственному предложению он был занесен в черный список, а принц Карл Бернадотт, с которым он сотрудничал, тоже был агентом союзников. Присутствующие узнали, что нефть, которую он вывозил из Германии, потом передавалась «Вакуум Ойл» или «Бритиш Петролеум» и, в конечном счете, использовалась в войне с нацистами; что ему пришлось выдать фон Штюркеру и другим своим немецким партнерам бумаги за своей подписью, подтверждающие их тайное сотрудничество с союзниками, для предъявления после победы. Каждый такой документ становился новым дамокловым мечом над его головой, и можно представить, как ему спалось по ночам во время поездок в Германию в постоянном ожидании стука в дверь, означавшего приход гестапо и, соответственно, смерти.

Информация, которую добывал Эриксон и его партнеры по рискованному «бизнесу», активно использовалась союзниками. В месяцы, предшествовавшие битве за Рейн, удары по немецким нефтяным центрам достигли максимального размаха. Наши пилоты знали точное местонахождение всех нефтеочистных предприятий — и больших, и малых; им было известно расположение взлетных полос истребителей, зенитных батарей и установок дымовых завес, которые защищали каждый нефтеочистной завод. Разбомбив один из них, они точно знали, сколько времени будет длиться его восстановление, и в день, когда предприятие должно было возобновить выпуск продукта, они прилетали снова. Теперь горючее поступало в вермахт и люфтваффе очень тонкой струей, и когда началось наше последнее крупное наступление, много лишенных топлива немецких танков остались беспомощно стоять в полях, а самолетов — на аэродромах.

Союзники выполнили обещания, данные Эриксоном фон Штюркеру и другим, герр Людвиг же оказался в тюрьме, где получил достаточно времени для размышлений относительно обоснованности своих суждений об Эриксоне. Через несколько месяцев был арестован и Финке, скрывавшийся в Дании под чужим именем. Что же касается Эриксона, то он, завершив свою полную рискованных контрактов и вояжей «коммерческую» деятельность, зажил со своей женой спокойной жизнью в Стокгольме.