ПОБЕДА ЗА ЛИНИЕЙ ФРОНТА 1945

Ощущая все более жестко сдавливающее кольцо наступающих со всех сторон союзных армий, «тысячелетний рейх» Адольфа Гитлера отчаянно отбивался. Теснимые во Франции, его войска предприняли яростную контратаку, возглавляемую мнимыми «американскими» частями. В самой Германии спешно завершали секретную операцию по разорению Британской империи путем наводнения ее огромным количеством фальшивых денег и продолжали лихорадочную гонку по созданию секретного атомного оружия, в которой, как были уверены немецкие ученые, они далеко обогнали союзников.

Союзники также активно прибегали к «негласности» в своей борьбе с нацистами, неожиданно беспокоя и атакуя их повсюду — от морских глубин, где действовали пловцы-подводники из элитных подразделений американских военно-морских сил, до горных альпийских перевалов, на которых оперировали агенты из Управления стратегических служб.

Укрывшись в своем берлинском бункере, Гитлер отдавал приказы сражаться до последнего солдата. Но пришел день, и под грохот рушащейся столицы отправился на тот свет и сам фюрер, и война в Европе закончилась. После этого союзники смогли уделить все свое внимание тихоокеанскому региону, где их ждала перспектива долгих и очень кровопролитных военных действий, предшествовавших захвату японских островов.

Но тут из Потсдама был передан ультиматум народу Японии: капитуляция или «быстрое и полное уничтожение». Пока еще лишь немногие знали, что ученые союзников покорили атом. Реакции на ультиматум не последовало, и в ход было пущено самое грозное оружие этой войны, которое потрясло мир,— плод секретного труда 600 000 человек.

Несмотря на колоссальный урон, нанесенный японцам первой атомной бомбой, их военные лидеры все еще продолжали обсуждать вопрос о капитуляции, Вторая бомба заставила их поторопиться с решением.

— Величайшая трагедия завершилась,— заключил генерал Макартур, верховный главнокомандующий союзными силами.— Величайшая победа одержана. Небеса больше не будут орошать землю смертоносным дождем... На земле наступил мир.

Все секреты, все тайные планы второй мировой войны, наверное, никогда не станут известными. Так же как и все истории о шпионах и диверсантах не будут написаны. Однако то, что уже увидело свет, воссоздает по частям захватывающую картину тайных операций высочайшего мастерства и бесстрашия, которых в той войне было с избытком.

Эдвин МЮЛЛЕР ЛЮДИ-ЛЯГУШКИ

Каждый день на тихоокеанском побережье у Коронадо в Южной Калифорнии можно было видеть группу загорелых мускулистых парней в плавках, которые, на первый взгляд, просто купались и резвились в свое удовольствие. Они ныряли в буруны прибоя, делали длинные заплывы под водой, качались на гребнях волн. Чем сильнее был прибой, тем, казалось, для них было лучше — все это выглядело как спорт. На самом деле эти молодые люди занимались особым сложным видом боевой подготовки. Все они состояли в UDT[32] — командах взрывников-подводников американских военно-морских сил — и были известны как «фрогмэны» — люди-лягушки.

Во время второй мировой войны фрогмэны составляли сверхсекретное подразделение, в их функции входило проведение предварительных работ по подготовке морского десанта — подбираться к побережью, разведывать его, планировать высадку, очищать берег и прибрежные воды от мин и заграждений.

Осознание необходимости создания подразделений UDT возникло в кошмаре кровопролитнейшей высадки на Тараву. На подходах к этому острову японцы установили ряды стальных ежей из рельсов, и наши десантные суда, устремившись к берегу, одно за другим стали натыкаться на них и тонуть. Толпившиеся на палубах морские пехотинцы оказались совершенно беспомощными перед косившим их с берега пулеметным огнем. В конце концов Тарава была захвачена, но добившимся победы солдатам пришлось переступить через мертвые тела сотен своих товарищей. Командование военно-морских сил решило, что впредь одерживать подобным образом победы оно позволить себе не может.

24 июня 1945 года к берегам Борнео приблизилось 8-е амфибийное соединение 7-го флота, доставившее десант для захвата острова. В 7.30 утра американцы начали бомбардировку, а в 8 часов семь небольших катеров с пловцами в ластах и подводных масках отделились от кораблей и на полной скорости понеслись к побережью. Три катера были повреждены огнем японской артиллерии, но строй не покинули.

В пятистах ярдах от берега катера повернули и пошли вдоль него. С каждого из них на воду опустили резиновый плот и потащили у скрытого от берега борта на привязи. По сигналу фрогмэны по двое перебирались на плот и через каждые 50 ярдов скатывались в воду и направлялись к побережью.

Пловцы преодолели небольшое расстояние до линии прибрежных препятствий: четырех рядов толстых, 10-дюймовых в диаметре, свай, воткнутых в коралловое дно, по верхам которых, едва выглядывающим из воды, тянулась колючая проволока.

Каждой двойке фрогмэнов была отведена зона в 50 ярдов, каждый из них имел плексигласовую пластину и карандаш, привязанные на шее. Глубоко ныряя, они оставались минуту под водой, потом всплывали, наносили рисунок заграждения на пластину и снова ныряли. В разгар работы японцы открыли минометный огонь, затем появились фонтанчики от пулеметных очередей, и, пережидая очередную смертоносную волну, пловцы оставались под водой так долго, как могли.

Наконец разведка была закончена, и фрогмэны направились в море. На полной скорости подошли катера, таща с собой резиновые плотики, пловцов одного за другим стали вытаскивать из воды, и вскоре штабные офицеры на кораблях уже изучали мокрые исчерченные куски плексигласа.

Теперь предстояло уничтожить заграждения. И снова вперед пошли катера. На этот раз вслед каждой паре спрыгивающих с плотиков фрогмэнов в воду спускалась взрывчатка — 100 фунтов по пять упаковок, каждая из которых крепилась на надувной резиновой камере. Буксируя за собой плавающие тяжелые связки, пловцы осторожно двинулись в сторону берега: близкий разрыв японской мины мог подорвать и их. Достигнув линии препятствий, фрогмэны стали действовать быстро и четко. Они прикрепляли взрывчатку к основанию свай под водой и соединяли ее с пентритовым детонирующим шнуром, который магистралью протягивали по их верхушкам. За полчаса они заминировали полмили заграждений и направились к катерам — все, кроме двоих, кому предстояло запалить шнур. Подождав пятнадцать минут, они последовали за остальными, осуществив, вероятно, самый быстрый заплыв в этой войне. Раздался оглушительный взрыв, и высоко в воздух взлетело полмили песка, воды и бревен.

Высадка состоялась 1 июля. При массированной поддержке корабельных орудий и катеров UDT многочисленные десантные суда устремились к берегу, который вскоре был взят[33].

Захват Борнео был типичной среди дюжины главных десантных операций, подготовленных и возглавленных UDT. У Гуама основным препятствием был коралловый риф в 300 ярдах от берега, покрытый сверху где одним, где тремя футами воды. Пловцы UDT, израсходовав 10 000 фунтов взрывчатки, проделали в нем широкий безопасный проход. С началом высадки шедшие в первой волне морские пехотинцы — все в поту, некоторые в крови — пригибаясь от густо летящих с берега пуль, увидели установленный на рифе шест с объявлением — первым среди тех, которые стали столь известными на флоте: «Морские пехотинцы, добро пожаловать на Гуам! Побережье открыто благодаря любезности UDT. USO — два квартала влево»[34].

Самые тяжелые потери фрогмэны понесли при высадке в Нормандии в секторе «Омаха». 18-футовый прилив наступал так быстро, что от него надо было убегать рысцой. Между самой низкой и самой высокой его границами немцы установили три ряда столбов, оплетенных колючей проволокой. Они рассчитывали, что первые десантные суда подойдут во время отлива, а после этого быстро прибывающая вода скроет заграждения и остальные суда застрянут. В результате успевшие высадиться на берег солдаты окажутся в смертельной ловушке.

Пловцам из UDT не позволили произвести рекогносцировку побережья Нормандии — это могло выдать всю готовящуюся грандиозную операцию. Но они все же имели довольно точную информацию о береговой обороне из донесений французского подполья, из аэрофотоснимков воздушной разведки и фотографий, сделанных через перископы подводных лодок.

Фрогмэны шли вместе с первой волной десанта и преодолевали волны прибоя на надувных лодках. Берег встречал их жесточайшим огнем 88-миллиметровых зенитных пушек, от которого то здесь, то там взлетали на воздух лодки, в которых пловцы везли взрывчатку. Едва они достигли побережья, как начался прилив. Обгоняя его, фрогмэны бросились к первой линии столбов с проволокой, сопровождаемые разрывами снарядов и фонтанчиками песка от пуль. То один, то другой из числа тех, кто нес на себе взрывчатку, исчезали во взрывах.

На одном участке фрогмэны взорвали ряд за рядом все три линии заграждений за 45 минут. В эту высадку потери фрогмэнов убитыми и ранеными составили 41 процент.

Сегодня команды взрывников-подводников снова стали сверхсекретным формированием, и среди самих фрогмэнов лишь немногие знают, для какого конкретно типа десантных операций их готовят. Но все они понимают, что на какой бы враждебный берег ни были призваны высадиться американские войска, впереди должны идти те, кто расчистит им путь.

Уильям УАЙТ[35] ИЗ ЗАСАДЫ

В ночи слышалось гудение спускающегося из подне бесья большого самолета. После четырех часов полета с базы в Бари на юго-востоке Италии он оказался в трехстах милях за линией фронта, проходившей к юго-востоку от Болоньи. Это была первая после Рождества 1944 года ночь. Три человека, которым в ближайшие минуты предстояла выброска, всматривались в темноту, стараясь увидеть сигнальный костер, разожженный партизанами в условном месте неподалеку от деревни Тричиана у подножья итальянских Альп, и, когда самолет пошел на вираж, заметили крошечный огонек на снегу.

Первым прыгал старший в тройке — капитан Хауард Чаппелл двадцати шести лет из Управления стратегических служб (УСС), выпускник Огайского государственного и Уэстернрезервского университетов[36]. Американец прусского происхождения, он говорил по-немецки, хотя итальянского не знал. Сержант Фарбрега, его переводчик, разговаривал и на итальянском, и на нескольких других языках. Радист сержант Силзби, участник двух миссий УСС в Югославии, выбрасывался последним. Но сначала были скинуты большие парашютные контейнеры, набитые винтовками, патронами и униформой для партизан.

После приземления капитан Чаппелл встретился с группой из трех десятков партизан, облаченных во всевозможные нелепые комбинации немецкой и итальянской военной формы. Остальные пошли разыскивать контейнеры — нужно было успеть до рассвета, чтобы их не забрали немцы. Больцано, где располагался штаб войск СС в Италии, находился всего лишь в шестидесяти километрах от них, а во всех крупных городах по соседству стояли большие гарнизоны. В этой области находилось много немецких частей, так как за ней лежали два больших горных прохода: перевал Бреннер и еще один, восточнее, который вел к Вене. Только по этим дорогам снабжались сражавшиеся в Италии немецкие армии и только через перевалы они могли эвакуироваться. Миссия Чаппелла состояла в организации партизан для блокирования этих путей отступления противника.

У близлежащего города Беллуно уже действовал один агент УСС — капитан Беннуччи, и вновь прибывшая тройка пять дней пребывала у него. Они обучали партизан изготовлению мин-ловушек, которые надо было оставлять в казармах, гостиницах или тавернах, часто посещаемых немцами.

— Моим первым заданием,— рассказывает Чаппелл,— было попытаться добраться до Кортины, где мы хотели подготовить выброску еще двенадцати американцев для обучения и организации партизан. Мы знали, что снег был очень глубоким и дорогой нам так или иначе придется держаться шоссе, на которых у немцев стояло много постов, и решили, что поедем на грузовике совершенно открыто. Чтобы сделать все более правдоподобным, партизаны дали нам в сопровождающие двух австрийцев-пе-ребежчиков из 20-й авиаполевой дивизии, которые все еще носили свою форму. В наших документах, напечатанных в подпольной типографии в Беллуно, значилось, что мы являемся рабочими, перевозимыми на строительство германских укреплений на перевале Бреннер, а австрийцы, которые, как нам сказали партизаны, были на нашей стороне, будут как бы нас охранять.

В это время 20-я авиаполевая дивизия была передислоцирована в наш район, и я заметил, что оба перебежчика стали вести себя вызывающе и вместе с тем скрытничать. Я сказал сержанту Фарбреге, чтобы он не спускал с них глаз. Австрийцы не знали, что сержант говорил по-немецки, и очень скоро он выяснил, что дезертиры заскучали по своей части и теперь, когда она оказалась поблизости, решили вернуться и выдать нас, чтобы получить награду. Пришлось от них избавиться.

Поездку в Кортину я решил пока отложить, а сам тем временем переговорил с капитаном Брайетчем, британским секретным агентом, который действовал в этой местности, и мы условились поделить территорию между собой. Мне предстояло взять под начало две бригады партизан, так называемую дивизию «Нанетт».

Данное подразделение оказалось коммунистическим. Я обнаружил, что мне придется командовать дивизией одних начальников — она состояла сплошь из разного рода командиров, их заместителей и политических комиссаров; простых же, рядовых партизан, которые бы выполняли тяжелую и опасную работу, было мало. Вообще говоря, многие коммунисты, занявшие ключевые посты в подполье, были только на двадцать процентов заняты борьбой с нацистами, а на восемьдесят — деятельностью, диктуемой интересами Советской России. Вскоре мы обнаружили, что они прячут захваченное у немцев оружие, чтобы пустить его в ход после того, как война закончится и американцы уйдут. То, чем займутся итальянцы после войны, было их внутренним делом, но мы присылали партизанам оружие для того, чтобы сохранить жизни как можно большему числу американцев, освобождавших Италию от нацистов, и я хотел, чтобы оно использовалось именно для этой цели.

Впрочем, многие из числа рядовых партизан были славными и смелыми ребятами. Одна девушка-коммунистка, чье имя было Мария, стала моим личным ординарцем; подвергая себя опасности, она проносила сообщения для меня через немецкие посты в своих трусиках и бюстгальтере. Марии было велено следить за мной, однако она, проникнувшись ко мне симпатией, предупредила меня, когда «американца» было решено убить.

Каждую ночь я связывался по рации с базой УСС в Бари и докладывал о местах расположения складов боеприпасов и горючего, которые следовало разбомбить нашей авиации, говорил о том, какие немецкие части передвигались по шоссе и через перевал Бреннер, и сообщал, что удавалось узнать о состоянии морального духа немцев, а также об их снабжении провиантом.

Я обучал партизан осуществлению диверсий, и одним из самых замечательных средств, которые у нас имелись для этих целей, были стальные дорожные колючки с четырьмя остриями, одно из которых всегда торчаао вверх. Эти штуки разбрасывать по шоссе могли даже дети. Из-за постоянных налетов наших пикирующих бомбардировщиков немцы осуществляли все свои перевозки по ночам и пропарывали шины автомашин этими колючками. Мы также натягивали поперек дороги черную проволоку, соединенную с минами, и прятали мины в лошадином навозе посреди дороги. Своими ловушками мы доводили немцев до бешенства, так что они даже пытались пускать впереди собак. Но, удавалось ли вам когда-нибудь добиваться от собаки, чтобы она бежала по дороге только по прямой вперед?

Днем мы скрывались, живя с партизанами или прячась в заброшенных домах и стогах сена, или забирались в свои спальные мешки, укрытые в кустарнике.

Всего в нашем районе действовало четыре группы британцев и американцев, снабжаемых по воздуху. Мы отыскивали сбитых американских летчиков (всего их оказался двадцать один человек) и возвращали их по каналам подполья так быстро, как только могли.

После того, как они выпрыгивали с парашютом, мои партизаны спешили найти их прежде немцев и фашистов, которые нередко убивали наших пилотов прямо на месте приземления. В связи с данным обстоятельством последние обычно выхватывали свои револьверы едва поднявшись на ноги, и партизанам, среди которых лишь немногие могли что-то сказать по-английски, было иногда трудно дать знать им, что они — друзья. Один раз они привели летчика, который рассказал, что когда он увидел двух крепких парней, бежавших к нему через поле, то вытащил свой револьвер 45-го калибра и уже был готов подстрелить обоих, когда один из них принялся выкрикивать английские ругательства, имена, названия сигарет и сленговые слова, после чего он сунул «пушку» обратно в кобуру.

Немцы время от времени забрасывали в наш район на парашютах своих шпионов, изображавших сбитых американских летчиков, поэтому мы не верили никому, пока, передав на нашу базу по рации названные нам имя и личный номер, не получали подтверждение, что такой пилот не вернулся на базу.

Как-то нам стало известно, что немцы засекли некоторые из парашютных выбросок, осуществленных в нашем районе, и, следовательно, в ближайшее время следовало ожидать прочесывания. Нам было трудно спрятать так много летчиков, и я отправил их вместе с партизанами чистить старое футбольное поле, на которое, как я надеялся, мог бы сесть большой С-47 и забрать их. Я радировал на базу, что мне нужно больше людей, особенно медиков с соответствующим снаряжением. Мы не могли отправлять раненых в местные больницы, так как пулевые ранения выдали бы их, и немцы бы их убили. За два дня до начала нашего окружения фашистами ко мне прибыло подкрепление: Эрик Бучхардт из медицинской службы,

Чарлз Чикконе, специалист по вооружению, и Джин Делани, подрывник. Последние двое в совершенстве владели итальянским, а Бучхардт привез с собой сульфамидные препараты, морфий, йод, марлю и медицинские инструменты. В зоне наших действий — примерно 60 миль в длину и 20 в ширину — он устроил сеть амбулаторных пунктов, которыми заведовали немного сведущие в медицине партизаны.

Работа на взлетно-посадочной полосе была сделана наполовину, когда мне передали, что фашисты начали обширное прочесывание местности. Это означало, что пришло время уходить в холмы — и делать это быстро. Я послал часть своих летчиков к капитану Брайетчу, британскому агенту, чтобы он отправил их по спасательному маршруту через Югославию. Однако получилось так, что из-за пронесшейся пурги маршрут стал непроходимым, а передвигаться по шоссе или пробираться через холмы по сугробам высотой пятнадцать футов они не могли, поэтому остаток войны так и провели с Брайетчем.

Собранные фашистами для прочесывания войска были вооружены тяжелыми пулеметами, минометами и винтовками, поэтому нам пришлось перебираться в другую долину и окапываться на вершине одной из гор.

Наша подпольная организация в городе работала очень хорошо: что бы там ни затевали фашисты, нам становилось известно об этом в течение пяти часов. Через короткое время нам оттуда передали, что фашисты послали в маленький городок у подножья нашей горы сто двадцать милиционеров, которые выбрали для своей штаб-квартиры магазин, где мы запасались хлебом, маслом, вином и сыром. Припасы у нас уже кончались, и я решил произвести нападение.

Взяв два десятка партизан, я спустился с ними в полночь в город, где мы окружили фашистский гарнизон. Партизаны были вооружены пистолет-пулеметами «Стэн», имели с собой два ручных пулемета и базуку. Для начала мы выстрелили в окно из базуки, после чего закричали, чтобы милиционеры сдавались. После этого в дверях показался один из фашистов, чтобы спросить, каковы наши условия. Но когда мой человек направился к нему для переговоров, он открыл огонь из пистолет-пулемета, и тогда мы выпустили в дом из базуки все оставшиеся заряды. Я уверен, что спастись не удалось никому. Утром мы выяснили, что уничтожили восемьдесят человек.

Наша акция имела свои последствия. Это был первый случай, когда в этом районе применили базуку, и теперь фашисты захотели побыстрей убраться отсюда, а боевой дух партизан стал стремительно расти. Двадцать человек, принимавших участие в нападении, стали героями, о которых знали во всех Нижних Альпах, и теперь очень многие горели желанием присоединиться к нам.

Вместе с тем нам угрожала серьезная опасность. Всего лишь в трех километрах стоял немецкий гарнизон, на вооружении которого имелись бронеавтомобили, и я знал, что немцы не оставят нашу акцию без внимания. Поэтому я взял своих американцев, включая оставшихся шестерых пилотов, продовольствие и боеприпасы и в сопровождении трех десятков партизан отправился на самую высокую в окрестностях гору — Кол де Муа, поднимающуюся на 3000 футов над долиной реки По. На вершине мы расположились в трех пастушеских хижинах й затаились.

Прошло не очень много времени, и на петляющей горной тропинке появились сто двадцать фашистов, с трудом волочивших ноги. Мы скосили двадцать из них из пистолет-пулеметов, после чего остальные обратились в бегство. Тут появился партизан-связной, который пробрался по оврагам через вражеские цепи, чтобы сообщить нам, что окрестности прочесывают три тысячи фашистов, которые постепенно со всех сторон приближаются к нам. Я сказал Силзби, чтобы он передал по рации на базу, что мы окружены, что нам нужны мясные консервы, пять автоматических винтовок, два американских пулемета и 47-миллиметровая пушка. Спустя два часа Силзби снова связался с базой, и ему сообщили, что капитан Маттерацци из нашей штаб-квартиры в Бари уже упаковал заказанное и загрузил в самолет. Именно такого рода взаимодействие давало нам возможность эффективно действовать в полевых условиях, мы знали, что нас всегда поддержат.

Ближе к вечеру на дороге за пять километров от нас появилось несколько грузовиков с фашистами. Мы позволили первой машине въехать в короткий тоннель сквозь соседнюю гору, оба выхода которого нами простреливались, а когда первый грузовик стал выезжать из него, дали очередь из пулемета, так что он заехал задним ходом обратно. Около часа мы играли в кош-ки-мышки, посылая очереди всякий раз, когда грузовик пытался выехать из тоннеля вперед либо назад, пока, наконец, не повредили его так, что он остался там, перекрыв узкую горную дорогу.

Но уже опускалась темнота, а нас, окруженных на горе, была всего лишь горстка — если у противника хватит нервов атаковать нас ночью, удастся ли нам отбить нападение? Я отправил посланца в деревню к Марии, которая знала альпийские тропы не хуже горной козочки и могла отвести пилотов в безопасное место. (Той ночью она прошла с ними по горам тридцать миль и привела к капитану Брайетчу).

Однако скоро выяснилось, что фашисты встревожены наступающей темнотой еще больше, чем мы, и поспешили убраться. Тогда мы погрузили оружие на сани и перешли на другую гору — за пятнадцать миль от первой. Фашисты же решили, что с них достаточно. Наши шпионы передали, что они обратились за помощью к немцам, но были посланы к черту.

Ориентируясь на это сообщение, мы послали на базу запрос на «черную» пропаганду, и нам прислали бумагу, сделанную так, будто ее выпустили немцы, в которой говорилось, что все фашисты трусы, и будет лучше их всех как можно скорее отправить на фронт. Мы распространили ее копии среди фашистов, и это вызвало массовое дезертирство из их рядов. В другой бумаге, якобы изданной фашистами, заявлялось, что немцы бросают итальянцев на произвол судьбы. Кроме распространения этих листовок, мы прекратили всякую иную партизанскую деятельность, затаившись на нашей новой стоянке. Я хотел, чтобы все успокоилось, чтобы можно было принять новых людей с базы.

Фарбрега, Силзби, Бучхардт, Чикконе, Делани и я жили в двух пустовавших каменных домах вместе с тремя партизанами. Это были Портос, 22-летний парень из Больцано, чьи родители погибли в американской бомбежке, а братья были застрелены немцами; Виктор, который потом предал нас, и мальчонка, прозванный «Брауни» («домовой»), чьих родителей убили немцы и который был из них самым храбрым. Как-то Брауни отправился с одним из партизан в Белл у но, заприметил на оружейном складе два немецких пулемета, разоружил охрану, уложил пулеметы в немецкий грузовик, четыре раза сходил на склад за другим оружием и был таков, приведя грузовик к нам в горы.

Фарбрега приступил к устройству тайников, куда мы могли бы спрятать запасную рацию, бензин, масло, продукты, одежду и патроны, на случай если придется быстро спасаться.

Одним из наших лучших агентов в Беллуно был итальянец с боевым именем «Сетте», который работал шофером в штабе частей СС. Через цепь связников он постоянно информировал нас, что делают немцы со взятыми ими заложниками, когда они планируют провести операцию против нас и так далее, и здорово нас выручал. Много раз этот человек был очевидцем расстрелов наших партизан во дворе немецкой штаб-квартиры, он видел, как отводили на казнь людей, с которыми ему перед этим приходилось работать. Иноща они встречались взглядами, и Сетте ободряюще подмигивал, давая понять обреченному, что его смерть будет отомщена. Ни один человек его не выдал.

В один из дней мы получили от Сетте известие, что генерал-фельдмаршал Альберт Кессельринг отправился в инспекционную поездку и должен прибыть следующим утром в Тричиану, находившуюся в шести километрах от нас. В результате Делани, Брауни и я провели большую часть того проклятого дня в рыскании по окрестным холмам с двумя автоматическими винтовками в попытке взять на мушку Кессельринга. И даже если бы мы знали, что его вот-вот должны назначить главнокомандующим Западным фронтом, мы не смогли бы выслеживать его более упорно. Однако наше передвижение затруднялось глубоким снегом, и Кессельринг постоянно чуть-чуть опережал нас.

Тем же вечером я встретился с капитаном Беннуччи в таверне Сан-Антонио поблизости от Тричианы, и мы просидели с ним до трех утра, обсуждая наши планы. После этого я пригласил его к себе, чтобы спрятать на ночь, соблазняя по дороге рассказами об индюшке, которую удалось раздобыть партизанам,— мы уже несколько дней жили на кукурузной муке и теперь собирались съесть ее на следующий день.

Утром я поднялся рано и, приглядывая за готовящейся на огне индюшкой, стал пить чай. Силзби как раз начал настраивать радиостанцию, готовясь передать наши сообщения, как раздался стук в дверь — прибежала одна из крестьянских девочек, которые обещали Брауни предупредить его в случае опасности.

— Немцы! — прошептала она.— Вас окружают!

Я велел Силзби быстро упаковать рацию и спрятать ее, Беннуччи бросился будить остальных. Приказав Фар-бреге убрать все запасы в тайники, я взял две автоматические винтовки и поспешил вместе с Беннуччи на возвышенность около одного из домов в дозор. Мне подумалось, что, должно быть, в конце концов, против нас прислали войска СС, и это в самом деле было так: их было больше тысячи во главе со штурмбаннфюрером Шредером.

Беннуччи навел бинокль на тянувшийся невдалеке горный кряж и воскликнул:

— Они уже там!

Я взял бинокль и всмотрелся в приближающихся немцев: было похоже, что нас взяли в сплошное кольцо, которое постепенно сужалось. Оставаться здесь, естественно, становилось небезопасным, поэтому девочка ушла. Пришло время давать тягу и нам. Закончив сборы мы снялись и побежали по руслу ручья по колено в воде. Мы уже находились в поле зрения немцев, но нам удалось отдалиться от домов почти на тысячу ярдов, когда раздалась пулеметная очередь, показавшая, что нас заметили. Шедший в числе последних Фарбрега упал. Я окликнул его, но ответа не последовало, и я побежал дальше по сделавшему изгиб руслу.

Тут я увидел брошенный кем-то из партизан ручной пулемет Браунинга и, подобрав его, несколько раз выстрелил в немцев, чтобы они держались подальше. Бросив его, я пробежал еще четыреста ярдов и увидел совершенно выдохшихся Бучхардта и Силзби, а также двух немцев — один стрелял с другого берега ручья, а второй взбирался на бугор в двадцати пяти ярдах от нас.

— Капитан,— тяжело дыша произнес Бучхардт,— мы попались...

Я взял его за руку и, протащив дальше по ручью, подсадил на верх невысокого водопада.

— Дальше давай сам,— велел я и вернулся к Силзби.

Теперь в нас стреляли оба немца, а Силзби был не

в состоянии даже подняться, чтобы идти дальше, поэтому я закричал:

— Kamerad!

— Капитан, уходите,— горячо заговорил Силзби,— не оставайтесь со мной!

У меня был при себе мой кольт 45-го калибра, но я не мог отстреливаться, потому что они обязательно бы застрелили Силзби. Один немец двинулся к нам, а второй остался на расстоянии, держа нас под прицелом. Я быстро сунул под камень имевшиеся при мне швейцарские франки и золотые луидоры на сумму тысяча долларов. Я решил соврать немцем, что я всего лишь несчастный сбитый летчик. Я не смог бы объяснить, откуда у меня столько денег.

Подошедший немец забрал мой пистолет, велел поднимать Силзби на ноги и идти с ним по дороге в Тричиану. В этом городке, до которого было три мили, стоял немецкий гарнизон из восьмисот солдат, и оказаться там означало оставить всякую надежду на побег.

Постепенно Силзби восстановил свое дыхание. Определив по знакомому повороту дороги, что до Тричианы уже недалеко, я шепнул ему, что нам нужно попытаться бежать и как можно скорее. Тут я увидел конюшню с двумя воротами — одни выходили к дороге, а другие были с задней стороны. За конюшней проходил овраг. Я тихонько сказал Силзби, чтобы, как только мы поравняемся с конюшней, он бежал к передним воротам и выскакивал через задние, а я побегу вокруг и нападу на солдата, который выбежит следом за ним.

Едва мы дошли до конюшни, я крикнул: «Давай!» — и рванул в сторону. Я не услышал за спиной топота Силзби, поэтому вбежал в ворота конюшни и, выскочив сзади, нырнул в овраг. Мне повезло, потому что солдат, боясь упустить Силзби, держал его на мушке и не мог стрелять в меня. Я пробежал ярдов четыреста, еще милю прошел шагом, потом спрятался за валуном у ручья и просидел там до темноты, гадая, что же произошло с остальными.

Как стало известно позднее, после того как я подтолкнул Бучхардта на водопад, он побежал дальше вверх по ручью, пока не нашел какую-то нору, где и спрятался. Чикконе, Делани и Беннуччи тоже нашли укрытия и дождались темноты. Фарбреге, который оказался живым, не так повезло. Его, спрятавшегося в кустах, нашли немцы и, посадив в грузовик, доставили в штаб СС в Беллуно для допроса. Там он увидел Силзби. Через Сетте Силзби предупредил его, чтобы он придерживался версии, будто они просто сбитые пилоты. Сетте постоянно ходил мимо них, пользуясь полной свободой: немцы полностью доверяли ему. Фарбрегу пытали, но ничего от него не добились.

Потом привели двоих наших партизан, Портоса и Виктора. Портос ничего не сказал, но Виктор рассказал о нас все и даже отвел немцев к пещере, куда мы сложили наше снаряжение. После этого он был повешен вместе с Портосом.

Узнав от Виктора, что Фарбрега был не пилотом, а сержантом спецслужбы, возглавлявшим оперативный отдел партизанской группы, и что он понимал все, о чем они говорили, немцы снова стали его бить, пытаясь узнать, где он спрятал радиостанцию. Но Фарбрега так ничего и не сказал. Наконец они сообщили Фарбреге, что он будет отправлен в тюрьму Больцано. Надев наручники, его посадили на заднее сиденье автомобиля. Везти его вызвался Сетте.

— Время действовать,— сказал он.— Вы должны спастись. Я открою дверцу, и мы оба убежим в холмы и присоединимся к партизанам.

Фарбрега покачал головой.

— Почему нет? — спросил Сетте.

— Вы гораздо ценнее для нас здесь, в штабе немцев, чем в горах у партизан,— последовал ответ.

Это было правдой, но, чтобы сказать такое, нужно было обладать большим мужеством.

А с Брауни произошло следующее. Убегая вверх по ручью, он заметил пятнадцать обшаривавших кусты немцев и подстрелил около десяти из них из своей автоматической винтовки. При этом он сам был ранен в руку и ногу и уже не мог ни стрелять, ни бежать, поэтому был захвачен другими подошедшими солдатами. Эту историю рассказали местные крестьяне, которые больше его не видели.

Выбравшись после наступления темноты из-за валуна, я зашел в ближайший дом. Жившие там люди сочувствовали нам (как и все негородские жители), и они меня накормили. После этого я отправился в дом, где обитал партизан по имени Чербро, и, пока он перевязывал мою ногу, я услышал, что Силзби и Фарбрега содержатся в здании школы в Сан-Антонио. Для получения сведений о Бучхардте, Чикконе и Делани я отправил четырех помогавших партизанам девочек, у которых имелись велосипеды.

Около полуночи я одолжил у Чербро пистолет, проник в город и три часа кружил вокруг школы, пытаясь подобраться поближе, чтобы устроить друзьям побег. Но все подходы к зданию оказались перекрытыми, и мне пришлось ни с чем отправляться в предгорья. Около четырех часов утра я толкнулся в маленький хлев, где прятались двенадцать партизан, и устроился на ночлег, причем мои глаза закрылись прежде, чем я успел упасть в сено.

Около шести часов я был разбужен взрывом смеха — итальянцы потешались над глупостью немцев: мимо строения прошел патруль из тридцати солдат, которые даже не удосужились заглянуть внутрь. Один из итальянцев медленно приоткрыл ворота и высунул наружу нос — тут же раздался выстрел, и он отпрянул. Оказалось, что «глупые» немцы догадались, что мы здесь и, в то время, как одна половина подразделения демонстративно промаршировала мимо, вторая стала осторожно подползать к хлеву. Итальянцы выскочили наружу и бросились что есть мочи бежать, при этом двоих немцам удалось уложить.

Подождав, пока итальянцы отбежали ярдов на двести, и полагая, что все свое внимание немцы обратили на них, я тихонько выскользнул из ворот и, прижавшись спиной к стене, осторожно обогнул угол. Поворачиваясь, я почувствовал, как что-то твердое уперлось в мой бок. Глянув через плечо, я увидел стоявшего за моей спиной одного из «глупых» немцев с пистолетом. Он велел мне отвернуться и спускаться к ручью.

Будучи инструктором в Форт-Беннинге, я обучал офицеров—кандидатов в парашютисты приемам обезоруживания противника с пистолетом. Вы неожиданно хватаете его за запястье, резко дергаете его руку вверх и вперед, и он, изумленный, перелетает через ваше плечо и падает на землю. Я уверенно объяснял, что этот прием вполне эффективен в применении, гадая про себя, действительно ли он работает. Оказалось, что так: немец упал на свои плечи замертво, сломав при этом шею.

Поблизости на бугре находилось еще несколько немцев, которые видели, как мы спускались к ручью, и если они не увидят кого-нибудь на другом берегу, они могут заподозрить неладное. У меня не было никаких шансов где-нибудь спрятаться, поэтому я решил действовать внаглую. Я носил армейские брюки и куртку британской полевой формы, безо всяких знаков отличия конечно, так что, спрятав свою меховую горную шапку под куртку и взъерошив соломенные волосы, чтобы больше походить на немца, я взобрался на другой берег ручья и, не обращая внимания на стоявших на бугре солдат, которые, как я чувствовал, смотрели на меня, неспешно двинулся вдоль него, посматривая то налево, то направо, как будто был одним из участников прочесывания. Прошагав у них на виду ярдов двадцать, я отправился к ближайшему дому, до которого было ярдов тридцать, открыл дверь, как будто квартировал в нем, и зашел внутрь.

У очага сидели старая женщина и две девочки, которые пряли шерстяную нить. Узнав, что я американский капитан и ищу, где бы укрыться, они ничуть не удивились и продолжали заниматься своим делом так, будто американские капитаны являлись к ним на завтрак каждое утро. Мне сварили вкрутую несколько яиц, дали с собой хлеба, и одна из девочек отвела меня к оврагу, где, как она считала, я буду в безопасности.

Просидев там, скрючившись во льду и снегу, до десяти вечера, я отправился к Чербро, чтобы выяснить, есть ли какие-нибудь новости у четырех девочек с велосипедами. Узнав, что Делани и Чикконе находятся у партизан, я передал им указание не высовываться, пока все не утихнет. Я также узнал, что Бучхардт спрятан в доме одного патриота в Сан-Антонио и Беннуччи тоже в безопасности.

Мне требовалось как следует отдохнуть, однако было нужно возвращаться к работе. Я вспомнил, что у деревни Дюсуа есть пещеры, где возможно без опасности встретиться, и послал Бучхардту записку, чтобы он прибыл туда. Я также попросил помощи у лидера коммунистов по имени Бруно.

Ночью я отправился в Дюсуа. Добравшись до пещер, я встретился там с местными партизанами и договорился, чтобы они принесли еды, а на следующее утро один из них привел Бучхардта, который рассказал, что произошло после того, как мы с ним расстались у водопада. Из окна дома, в котором он скрывался, он видел, как солдаты штурмбаннфюрера Шредера повесили Виктора на площади Сан-Антонио.

Вскоре в пещеры прибыл Бруно с тремястами хорошо вооруженными и обученными людьми и познакомил меня с италъянцем-радистом, который должен был заменить Силзби. Его звали Джи-джи. Теперь мы снова были готовы действовать и решили перебраться к Фельтре, в область, где партизан почти не было. Эта зона была стратегически важной, так как по ней через перевал Бреннер шла главная дорога в Австрию.

Через короткое время я уже передавал на нашу базу координаты немецких складов взрывчатых веществ, расположенных вокруг Фельтре. У них имелись три подземных склада и два дома, набитых взрывчаткой, которой они собирались, отступая, разрушить мосты. Мою информацию передали в штаб ВВС, и скоро все эти хранилища были разбомблены.

Я послал людей за Делани и Чикконе и получил груз снаряжения для новобранцев, прибывающих к нам толпами. С этим грузом прислали дорожные колючки, термитные взрыватели и наждачную пыль. Эту пыль я передал партизанам, чтобы они подсыпали ее в буксы локомотивов в Больцано и Инсбруке; проходящие через эти города поезда после этого стали ломаться.

Думаю, мы действовали достаточно эффективно, потому что 1 апреля пришло известие, что на этот раз немцы перебрасывают целую дивизию (хотя и укомплектованную лишь наполовину), чтобы выкурить нас. Мы уже устали бегать по холмам, поэтому решили уйти в город и переждать, пока немцы будут вытаптывать окрестности, разыскивая нас. Когда же эта дивизия передислоцировалась в Нижние Альпы, мы принялись за старое.

Поначалу в этой области существовало четыре ключевых моста, соединявших Италию с рейхом, потом наша авиация разбомбила два из них, оставив лишь мосты в Буше и Видоре. Теперь партизаны взорвали видорский мост, и Буше остался у немцев последней переправой через Пьяве. Движение через этот город было очень интенсивным, и наши военно-воздушные силы уже неоднократно пытались разбомбить мост, но каждый раз неудачно. Наступил черед действовать партизанам.

На разрушение видорского моста мы израсходовали почти всю нашу взрывчатку, поэтому пришлось позаимствовать еще двести фунтов у другой бригады, действовавшей в двадцати километрах от нас. Два дня спустя ужасным взрывом партизаны подняли бушеский мост в альпийское небо почти на сотню ярдов. После этого немцам пришлось совершать объезд в шестьдесят километров до конца войны, и когда их фронт начал распадаться, возникла гигантская и плотная, бампер к бамперу, транспортная пробка.

Я устроил свой командный пункт совсем рядом с Фельтре — им стало служить подземное убежище, которое мы выкопали на берегу ручья. По ночам мы притаскивали с холмов старые парашютные контейнеры, раскрывали их, делая плоскими, и мастерили потолок, накладывая сверху дерн и куски почвы с папоротниками. Входом стал маленький деревянный люк на кожаных петлях, прикрытый прикрепленным проволокой дерном, который мы то и дело поливали водой, чтобы он оставался зеленым. Вокруг, чтобы закрыть щели, мы насыпали листьев. В этом тайном убежище я обитал вместе с Бучхардтом, Делани, Чикконе и Джи-джи.

По ночам мы выбирались наружу, чтобы встретиться с Бруно и другими командирами Мессинской бригады. Теперь под его началом было уже пятьсот человек, занимавшихся проведением диверсий. Когда делать особо было нечего, они бросали по ночам гранаты и взрывчатку в окна немецких казарм, что держало немцев, которые не знали, какой из взрывов означал начало нападения, в постоянном напряжении, усиливая их смятение. Каждую ночь партизаны подбивали две-три немецкие машины из базук или при помощи мин-ловушек, так что немцы, опасавшиеся дневных поездок из-за наших авианалетов, стали почти так же опасаться передвигаться и ночью. После каждой своей акции партизаны отходили миль на пятнадцать и пережидали, потом наносили новый удар.

20 апреля после ожесточенных боев наши главные силы прорвали фронт и безостановочно двинулись к долине По, но я понимал, что, если немцы отступят через зону наших действий в Верхние Альпы и к перевалу Бреннер, потребуется не один месяц, чтобы их оттуда выбить. Лучше всего было бы зажать их между нашими наступающими частями и партизанами. Беннуччи и Мессинская бригада под командой Бруно осуществляли свои операции южнее Альп четко и эффективно и больше в моей помощи не нуждались, поэтому я решил войти в контакт с Этторе, командиром партизан храброй бригады Валь-Кардеволе, действовавшей в Верхних Альпах, и усилить ее.

Чтобы попасть в Верхние Альпы, предстояло миновать три немецкие дорожные заставы, так как железные дороги были взорваны, а иных путей в эти отвесные, как утесы, горы не существовало. На нашу удачу, я познакомился с оказывавшей нам помощь итальянской маркизой, которой принадлежали обширные владения в этом районе. Блондинка, едва за тридцать, она не казалась особенной красавицей, но имела фигурку школьницы. Кроме того, эта женщина обладала большим мужеством. Она представлялась особенно нам полезной, потому что, как говорили, маркиза была в хороших отношениях с доктором Шмидтом, немецким гражданским управителем этого района; во всяком случае, она могла поехать на своей машине куда бы ни пожелала. При этом маркиза сотрудничала с подпольем, помогая деньгами и едой и пряча у себя сбитых американских и британских летчиков до тех пор, пока не появлялась возможность переправить их через фронт.

Замечательная женщина раздобыла машину, которая должна была довезти нас, по крайней мере, до Кортины. Было раннее утро 24 апреля. Моросил дождь. Мы явились на виллу маркизы. В закрытом дворике ожидал приготовленный для нас транспорт — большой тяжелый грузовик. Нас угостили завтраком — великолепной яичницей с ветчиной и эрзац-кофе — и, выкурив по последней сигарете, мы прошли к грузовику. Задняя часть его кузова была доверху заставлена большими, фута по три длиной, ящиками, сбитыми вместе, а в передней стенке, за сиденьем водителя, имелась дыра, через которую мы забрались внутрь. После этого к ней тоже прибили ящик и все затянули брезентом. Потайное пространство было рассчитано на двоих, однако Делани, Чикконе, Джи-джи и я втиснулись туда со всем снаряжением.

Мы выехали вскоре после рассвета и, трясясь по дороге, принялись оценивать свои шансы избежать три грозившие нам опасности: 1) обыск грузовика, который могли устроить немцы, 2) выстрел из базуки, которым нас могли встретить устроившие засаду партизаны, и 3) очередь 20-миллиметровой пушки спикировавшего на нас американского штурмовика. К счастью, висел туман и шел мелкий дождь, поэтому авианалеты исключались.

На всех трех постах машину останавливали, и мы с замирающими сердцами слушали, как наш водитель объяснял, что его послали в Беллуно за месячной нормой сигарет для немецких дорожных рабочих, но там табака не оказалось, и он возвращается с пустыми ящиками. Если бы он сказал, что везет ящики с сигаретами, солдаты могли захотеть взять часть себе и обнаружили бы нас.

Миновав третий, как мы полагали последний, пост, мы стали дышать свободнее, как вдруг грузовик опять затормозил и остановился. Солдаты велели водителю снять брезент, чтобы они могли все осмотреть. Слушая, как скрипят развязываемые веревки и шуршит стаскиваемый брезент, мы лежали тихо и неподвижно, как мертвые. По ящикам застучали дождевые капли, и мы ясно услышали, как водителю сказали, что их нужно отодрать. Скрючившись между ящиками, мы даже не имели возможности отстреливаться и, имея с собой две радиостанции, не смогли бы выдать себя за невинных летчиков.

Один из немцев забрался в кузов и дернул за один из ящиков — тот, конечно, не сдвинулся с места. В этот момент порывисто задул ветер, хлынул проливной дождь, и другой солдат снизу нетерпеливо сказал:

— Да пусть едет. Пойдем, пока совсем не промокли.

Было слышно, как первый солдат спрыгнул и, хрустя гравием, вместе с тремя другими зашагал к стоявшему в нескольких ярдах от дороги дому.

Через полчаса мы уже сидели в кафе маленького итальянского селения Маресон в одной из альпийских долин вместе с Этторе за добрым обедом, который он для нас заказал.

Пока мы подкреплялись, Этторе рассказал, что контролирует со своими партизанами всю территорию от места, где мы находились, до Меццаканала, где стоял немецкий гарнизон в 700 солдат. Я решил произвести нападение на Меццаканал следующим утром.

Партизаны Этторе были хорошими парнями, и я заметил, что никто из них не занимался интригами, которые разъедали коммунистические бригады. Той ночью я отправил двадцать из них, вооруженных автоматическими винтовками, пулеметами, гранатами и базукой, на гору за Меццаканалом, чтобы они заняли господствующие над селением позиции. Утром, на рассвете, я поехал к Меццаканалу на школьном автобусе вместе с Чикконе, Этторе и двумя десятками других партизан. Согласно моему плану, засевшие за селением бойцы должны были неожиданно открыть огонь по немцам после того, как они, выйдя из укрытия, двинутся вдоль дороги на нас.

Жители Маресона не любили немцев, которые в тяжелое военное время сидели у них на шее, квартируя в их домах, кормясь у них и забирая самых здоровых людей в трудовые лагеря. Поэтому, когда они увидели своих партизан собранными, хорошо вооруженными и под командой американцев, более ста стариков и подростков, вооружившись косами, дубинами, ножами для разделки туш, старинными ружьями, кузнечными молотами и тому подобным, двинулись следом за нашим автобусом. Я велел Этторе держать эту компанию позади на безопасном для них расстоянии. Когда до Меццаканала осталось около пятисот ярдов, мы высадились и начали стрельбу. Немцы попытались выбраться из селения с другой стороны, и тогда сидевшие на утесе партизаны открыли по ним огонь. Гарнизон сдался. Захваченное оружие мы распределили среди партизан.

После этого у меня появилась идея. Русские уже были в Вене, а генерал Паттон подошел с северо-запада к австрийской границе, так что проходящая через перевал Бреннер дорога контролировалась нами. Поэтому я решил выдать этим немцам пропуска с разрешением вернуться домой, в Германию, подписанные мной, капитаном американской армии, и командиром Валь-Кардевольской бригады, и отпустить их. После этого все произошло так, как я и ожидал: эти солдаты стали показывать пропуска другим немцам, которые еще были готовы сражаться, и многие из них бросали оружие и тоже отправлялись домой.

В результате проведенной нами очистки района путь с юга к перевалу Бреннер оказался перекрытым. 28 апреля мы узнали, что к перевалу движутся отступающие немецкие части, которые уже находятся в Фельтре. Этторе взорвал мост к северу от города и организовал рабочую группу, которая нарубила деревья и сложила бревна поблизости, чтобы американцы, когда подойдут, могли быстро его восстановить.

Мы расположили отряженных для засады партизан вдоль дороги, а Этторе с десятью бойцами засел у моста. Когда подошедшие немцы начали его восстанавливать, люди Этторе открыли огонь, и они были вынуждены вернуться в Каприле, унося с собой 120 убитых. От одного из раненых я узнал, что мы устроили ловушку для 3000 пехотинцев, 600 солдат 504-го танкового батальона и 300 эсэсовцев под командой штурмбаннфюрера Шредера.

Глядя на Каприле с окрестных скал, поднимающихся на шестьсот ярдов, я увидел, что эсэсовцы выводят из домов жителей и загоняют их в церковь. Спустившись вниз, мы вместе с Этторе отправились в стоявшую в долине маленькую деревушку, и довольно скоро на дороге появилась немецкая машина под белым флагом. В машине сидел священник из Каприле и немецкий фельдфебель, который сообщил нам категоричный ультиматум штурмбаннфюрера Шредера: если мы не позволим пройти всем немецким солдатам, все гражданские в Каприле будут казнены. На это Этторе ответил, что если кто-то из гражданских пострадает, у немцев не останется никаких шансов сдаться в плен. Тут священник разрыдался и начал умолять его пожалеть невинных жителей, но Этторе остался непоколебимым, что потребовало изрядной воли. Я поддержал его, после чего делегация уехала

Вскоре после этого Шредер прислал предложение о встрече, и стало ясно, что он понял, что находится в западне, из которой не может ни пробиться вперед, ни отступить назад.

Штурмбаннфюрер прибыл вместе с капитаном Хаймом, приятной наружности офицером, который командовал танковым батальоном. Я предложил Шредеру высказаться, и он повторил свою угрозу относительно того, что собирался сделать с гражданскими. Я ответил, что в этом случае сделаю с немцами то же самце.

После этого заговорил Хайм. Не проявляя никаких намерений убивать жителей, он прямо сказал, что ему больше всего хотелось бы дать нам добрый бой, но у него почти не осталось ни танков, ни боеприпасов, и он не сможет смотреть, как его люди начнут погибать, будучи не в состоянии отстреливаться. «Что касается моего подразделения,— заключил он,— то мы сдаемся».

Шредер заявил, что прежде, чем принять решение о капитуляции, он должен знать, кому он сдается.

— Капитан Хауард Чаппелл из Управления стратегических служб,— представился я.

После этого штурмбаннфюрер сказал, что не может не заметить, что я выгляжу как настоящий пруссак: высокий, голубоглазый и светловолосый. Он также, признался, что неоднократно слышал о моей храбрости и почти рад сдаться лично мне, так как я офицер, похож на пруссака и, следовательно, человек чести и буду обходиться с ним и с его семью офицерами-эсэ-совцами так же, как он обходился бы со'мной, попади я к нему в плен.

Я ответил, что в этом он может быть совершенно уверен.

На следующий день Чикконе, Этторе, Джи-джи и я вместе с одним батальоном партизан двинулись на север к австрийской границе и пленили в одном местечке немецкий гарнизон в 600 человек. Там были и солдаты, отпущенные из Меццаканала, которые показывали свои подписанные мною пропуска. Солдаты гарнизона тоже решили, что будет лучше отправиться домой.

Сразу за этим населенным пунктом находилось Коль Фаско, альпийское селение, где в резерве стояли 3500 немецких солдат, которые сдались нам весьма охотно. Через Коль Фаско проходили все телефонные линии и линии радиосвязи, соединяющие Италию с Берлином. Теперь весь путь с предгорьев Альп к австрийской границе был открыт в ожидании подхода американских войск.

Я позаимствовал у немцев машину и, поехав в Беллуно, провел в дороге всю ночь. З мая я встретил командира 339-го пехотного полка и сообщил ему, что дорога до самой австрийской границы удерживается партизанами, которые ждут его, сказал, что снег очень глубокий, поэтому для его грузовиков нужны цепи, и дал разную другую полезную информацию. После этого я отправился в Фельтре, в штаб 85-й дивизии.

Я не стригся уже пять месяцев и теперь походил больше на партизана, чем на военнослужащего. В ожидании полковника, возглавлявшего G-2 (армейская разведка), я пролистывал номер «Старз энд Страйпс», узнавая, что происходило в мире, как вдруг кто-то резко произнес:

— Какого черта вы тут делаете? Кто вы вообще такой?

Вопрошающим был генерал-майор, поэтому я поднялся и сказал:

— Капитан Чаппелл, сэр, Управление стратегических служб.

— Вы солдат или кто? Станьте как полагается! Выйдите из помещения!

Я вышел и уже совсем собрался отправиться обратно, к себе в горы, когда появился полковник из G-2. Он очень обрадовался, выслушав мое сообщение. Наступающие части всегда рады видеть нас и получать от нас свежую информацию, но порой высшие начальники не желают признавать, что им еще кто-то оказывал помощь.

Я вернулся в Альпы и передал УСС 7500 наших пленных, грузовики, оружие и разные предметы снабжения. Затем, передав нашим офицерам всю информацию о ситуации, которая была мне известна, я отправился вместе с Этторе и Сетте на поимку военных преступников.

Мы не хотели допустить, чтобы хоть кто-то ускользнул. Мы все хорошо помнили, например, случай со Стивом Холлом, американцем, выполнявшим миссию, подобную нашей, у Кортины. Стив в одиночку отправился на лыжах в Кортину, чтобы взорвать там гидроэлектростанцию, снабжавшую энергией железную дорогу. Он оказался захваченным снежной вьюгой и, по свидетельству очевидцев, был найден на следующее утро без сознания у церкви и помещен немецкой полицией в тюрьму. Некто по имени Телль, шпионивший в пользу немцев, опознал Стива как американского агента, и его казнили в Больцано. Мы отыскали Телля, и он написал признание, подтверждающее, как он втерся в доверие к Стиву, а потом выдал его.

Было очень здорово снова увидеть сержанта Фарбрегу. Он вместе с Силзби был отправлен в тюрьму СС в Больцано. Когда война была уже близка к завершению, он выбрался из тюрьмы и явился в Мерано, іде находились высшие чины СС. Заявившись в казармы СС, он представился «капитаном» американской армии Фарбрегой и объявил, что по его приказу все обязаны оставаться в пределах казарм. Он умел говорить убедительно, и его блеф сработал. Подошедшая 10-я американская дивизия благодаря одному американскому сержанту смогла сразу занять город.

Сетте оказался в сложном положении. К концу войны гестапо стало подозревать, что он работал на нас, вместе с тем многие партизаны, которые не знали правды, но видели, что он водил немецкую машину, хотели до него добраться. В конце концов я нашел для него работу в контрразведке, и он содействоват разоблачению многих военных преступников.

Маркиза? Последнее, что я о ней слышал — один американский полковник, квартировавший по соседству, стал частенько парковать свой джип у ее дома: яблочный штрудель у маркизы получался совершенно изумительно, одна слоеная корочка чего стоила!

Майор американской армии Дж. МАКНАЛЛИ и Фредерик СОН ДЕРН-младший НАЦИСТЫ КАК ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИКИ

Через несколько дней после капитуляции гитлеровской Германии в мой кабинет в союзной штаб-квартире во Франкфурте позвонил офицер американской контрразведки в Австрии и возбужденно сообщил, что какой-то немецкий капитан сдал целый грузовик, груженный английскими банкнотами. Огромное количество валюты, добавил он, также плавает по реке Инн; местные жители и союзные солдаты теперь заняты ее выловом.

Изумленный и озадаченный, я помчался, чтобы увидеть немецкого капитана с его грузовиком. Моим глазам предстали двадцать три прочных ящика, каждый размером с гроб, набитые пачками денег. Быстрый подсчет с учетом прикрепленных внутри каждого ящика листков с описью показал, что там было в общей сложности не менее двадцати одного миллиона фунтов стерлингов!

Я был не в состоянии определить, даже под большим увеличительным стеклом, подлинными были эти банкноты или нет, поэтому я пригласил во Франкфурт моих британских коллег, и через короткое время мне позвонили из Английского банка. Когда я описал находку, с другого конца провода послышался сдавленный вздох изумления, и вскоре из Лондона приехал представитель банка — высокий, угловатый и немногословный господин по фамилии Ривз.

Мы провели Ривза в усиленно охраняемое помещение, куда были перенесены миллионы, и он принялся шелестеть купюрами, переходя от ящика к ящику. Наконец он остановился, некоторое время молча смотрел в пространство, потом начал медленно и безостановочно ругаться — печатно, но с чувством.

— Я прошу прощения,— сказал в заключение своей тирады англичанин,— но молодчики, которые изготовили эту дрянь, попортили нам немало нервов.

С этого момента Ривз, три детектива из Скотланд Ярда и я стали сотрудничать, складывая в единое целое все, что удавалось узнать о грандиозной и коварной операции нацистов «Бернхард».

Перво-наперво мне рассказали, что в течение 1943 года угрожающее количество фальшивых английских банкнот пришло в Лондон из Цюриха, Лиссабона, Стокгольма и некоторых других нейтральных столиц. Они поступали пачками по 100000 фунтов и более. Экспертам банка стало ясно, что купюры изготавливаются мастерами высокого класса и распространяются хорошо организованной группой. Затем в Эдинбурге был задержан немецкий шпион, который был доставлен к шотландскому побережью гидросамолетом и добрался до суши на резиновой лодке. Имевшийся при нем чемоданчик был набит лучшими фальшивыми деньгами, которые когда-либо видели в Английском банке.

Теперь в банке поняли, что это дело рук самого германского правительства и что опасность угрожает британскому кредиту в целом. Десятилетиями банки по всему миру относились к банкнотам Банка Англии почти как к золоту, откладывая их про запас на черный день. Теперь же сотни и тысячи фунтов поддельных британских денег начали циркулировать за пределами Соединенного Королевства. Если подлинность этих банкнот в нейтральных и союзных странах станет вызывать сомнения, особенно в разгар войны, последствия не только для Британии, но и для союзников вообще могут оказаться фатальными.

Весь финансовый мир вздрогнул, когда банк объявил, что изымает из обращения свои банкноты всех достоинств и будет обменивать их на 5-фунтовые купюры нового образца — через определенный срок все старые деньги перестанут считаться законным платежным средством. Впавшему в замешательство парламенту министр финансов осторожно объяснил, что одной из причин этой акции было широкое распространение фальшивых денег. Никаких подробностей он не открыл, а британскую прессу предостерегли от возможных расследований. На самом же деле, за три года нацисты отпечатали неисчислимое количество поддельных английских банкнот, из-за которых ломались судьбы, приходила в беспорядок работа банков и предприятий и которые стоили британскому казначейству миллионы фунтов стерлингов.

Основываясь на этой информации, мы приступили к поискам людей и оборудования, связанных с операцией по изготовлению фальшивок.

Благодаря случаю, обнаружение этого оборудования оказалось делом несложным. Немецкий капитан, который привез ящики с банкнотами, сказал нам, что получил их от одного эсэсовского офицера, чей грузовик сломался у селения Редль-Ципф. Это было все, что он знал, и мы отправились в Редль-Ципф... и неожиданно обнаружили там один из входов в подземную сеть коридоров, складов и цехов Альпийского редута — вырубленной в горах цитадели, из которой нацисты собирались сделать свой последний оплот. Там, в галерее № 16 — 200-футовом тоннеле, тянущемся от большой шахты в глубь горы,— мы нашли денежные печатные прессы и другое оборудование. Но ни матриц, ни бумаги, ни каких-либо регистрационных записей там не оказалось.

— Все, что нам теперь остается делать, парни,— заключил Ривз,— это найти тех субчиков, которые тут орудовали.

Наведение справок о Редль-Ципфе помогло выяснить, что все люди, которые работали на подземной фабрике, за несколько дней до капитуляции были отправлены в концентрационный лагерь в Эбензее, который находился в 40 милях от этого места. Мы немедленно поехали в Эбензее, но не застали там ни одного фалыпивомонет-чика: когда концлагерь освободили, они просто двинулись по домам. На нашу удачу, регистрация в лагере велась с обычной немецкой скрупулезностью даже в самые последние, сумасшедшие для разваливающегося рейха дни, и мы узнали имена и места рождений членов этого своеобразного рабочего коллектива. После этого начались их розыски, продлившиеся несколько месяцев и бросавшие нас во все углы бывшей нацистской империи.

Постепенно, одного за другим, мы отыскали сорок человек участников процесса изготовления фальшивых банкнот и от них узнали, что главным бухгалтером этой операции был чех по имени Оскар Скала, политический узник нацистов. С помощью чехословацкой полиции мы нашли его мирно продающим пиво в маленьком городке неподалеку от Пльзеня. Скала нам не просто помог — человек методичный, он держал при себе маленький блокнот, в котором делал ежедневные записи о работе «фальшивого» производства. Последние недостающие эпизоды фантастической истории операции «Бернхард» встали на свои места.

В начале войны шеф СС Генрих Гиммлер создал организацию, задачей которой было разрушение экономики Великобритании путем массового выпуска ее фальшивых денег. Проект достиг планируемого уровня в 1942 году, когда его руководителем стал штурмбаннфюрер Бернхард Крюгер. Молодой изобретательный нацист, Крюгер вскоре выяснил, что одной из трудностей в осуществлении этого плана является подбор высококвалифицированного персонала, необходимого для обслуживания большого цеха по изготовлению фальшивых банкнот. Специалисты в Рейхсбанке и типографии рейха, большую часть которых составляли старые, строгих нравов прусские гражданские служаки, приходилй в негодование при одной только мысли о возможности печатания денег другой страны, хотя бы и в военное время. И Крюгер принял решение: многие выдающиеся специалисты печатного дела Германии находились в концентрационных лагерях из-за своего расового происхождения — этих людей следовало употребить в работу и в то же время заставить хранить молчание.

Вскоре нужные люди из числа заключенных были отобраны, им пообещали хорошее лечение и отправили всех в Заксенхаузен, концентрационный лагерь у Ораниенбурга, недалеко от Берлина (некоторые из них там уже сидели). В изолированном строении, известном как блок № 19, окруженном изгородью с проволокой под током, с отборными охранниками-эсэсовцами из подразделений пресловутой «Мертвой головы», давшими клятву хранить тайну, операция «Бернхард» вошла в свою практическую фазу. Все осуществлялось по последнему слову печатного дела. Матрицы гравировались с максимальной тщательностью. Германский производитель прессов был вынужден остановить выпуск военной продукции, чтобы изготовить необходимое точное оборудование, а известный бумажный концерн добился успеха в производстве светлой бумаги, подобной бумаге Английского банка с ее особенными водяными знаками. Первые пачки продукта «Бернхард» были посланы для эксперимента представителям гестапо в германских посольствах и консульствах в Турции, Испании, Швейцарии и Швеции с инструкциями попробовать их в местных банках. Большая часть банкнот была принята без вопросов. Гиммлер ликовал.

После того как банкноты выходили из под прессов, их тщательно осматривали и классифицировали. Первая категория, лучшая, предназначалась для вкладов в нейтральных странах и для снабжения самых важных шпионов Гиммлера и диверсантов за рубежом. Банкноты категории «Два», имевшие незначительные изъяны, отправлялись в отделения гестапо в оккупированных странах для покупки информации и субсидирования коллаборационистов, которые охотно брали банкноты Банка Англии, на всякий случай. Фальшивые деньги категории «Три», которые имели дефекты, но все же были очень хорошими подделками, собирались и складывались про запас для различных небольших дел и нужд.

Одной из самых известных жертв банкнот Крюгера первой категории стал пресловутый «Цицерон» — албанский шпион, дворецкий и слуга британского посла в Анкаре во время войны, который, получив от германской разведки сумму в «английских» фунтах, эквивалентную 1 000 000 долларов за украденные из сейфа посла секреты, посчитал себя самым высокооплачиваемым шпионом в истории. Более же типичной жертвой фальшивок был швейцарский бизнесмен, который получил от одного имевшего безупречную репутацию и не имевшего дурных намерений турецкого банкира «британских» фунтов на сумму в четверть миллиона долларов. Эти деньги были помещены в швейцарский банк, а оттуда через ряд других нейтральных стран — в главное отделение Английского банка на Треднидл-стрит. Там продукция штурмбаннфюрера Крюгера и была распознана бдительным кассиром. Обнаружение тайного места, где содержался Муссолини после его ареста итальянцами в 1943 году, стало возможным благодаря большим взяткам. Ко времени, когда гауптштурмфюрер СС Отто Скорцени доставил Муссолини в безопасное место на территории рейха, около 50000 фальшивых английских фунтов обрели новых, ничего не подозревающих хозяев.

Операция «Бернхард» набрала обороты и пошла полным ходом, но тут Крюгера охватило беспокойство. Дело в том, что его производство выпускало по 400000 купюр в месяц, и назначенная Гиммлером сумма должна была скоро набраться. В связи с этим штурмбаннфюрер сговорился со своими десятниками замедлить работу прессов и забраковать большое количество первоклассных фальшивок как неудачные.

— Если мы не снизим темпы,— сказал он своему бухгалтеру и первому заместителю,— то меня отправят на фронт, а вас расстреляют. Это было бы большой глупостью.

Английскому банку крупно повезло, что у Крюгера возникли такие мысли. По его приказу несколько сотен тысяч фальшивок первой категории, которые вполне можно было пускать в обращение, скрытно упаковали в большие ящики.

Чтобы поддерживать операцию «Бернхард» на должном уровне интенсивности, Крюгер решил начать другой проект, который он тоже должен был осуществить по возможности: подделку американских долларов. Его спецы нашли эту задачу значительно более тяжелой. Бумагу, использовавшуюся для печатания валюты США, никогда не удавалось успешно подделать, и лучшие бумажные фабрики Германии после долгих и упорных экспериментов смогли предоставить лишь грубое факсимиле. Более того, самые умелые из его людей выяснили, что они не в состоянии изготовить ни требуемые чрезвычайно сложные матрицы, ни цветные краски.

А ведь где-нибудь в Германии или в одной из оккупированных стран, стал размышлять Крюгер, наверняка имеется хотя бы один профессиональный фальшивомонетчик с опытом подделки американских банкнот, который может помочь им выйти из безвыходной ситуации. Гестапо и другие тайные службы Гиммлера принялись за поиски и в одной из германских тюрем отыскали некоего Солли Смольяноффа, первоклассного фальшивомонетчика. Солли никогда не был в Соединенных Штатах, но он специализировался на изготовлении «американских» банкнот настолько высокого качества, что они неоднократно привлекали внимание американских спецслужб. За их производство он сидел в тюрьмах нескольких стран.

Солли нашел блок №19 настоящим раем.

— Вы только осмыслите,— говорил он своим коллегам,— фальшивомонетное предприятие охраняется властями!

К концу 1944 года он изготовил 50- и 100-долларовые банкноты, которые эксперты из рейхстипографии нашли в высшей степени удовлетворительными, и было решено перейти в ходе операции «Бернхард» на производство этих купюр.

Однако к этому времени ход войны уже совершенно переменился. Берлин с каждым днем бомбили все сильнее, и Заксенхаузен тоже находился в зоне бомбардировок. Гиммлер решил прекратить операцию «Бернхард», но Крюгер убедил своего шефа позволить ему переместить его оборудование и людей в подземные цеха цитадели в Австрийских Альпах. Переезд из Заксенхаузена занял несколько месяцев, и уже наступил апрель 1945-го, когда с установкой прессов в галерее №16 под Редль-Ципфом операция «Бернхард» была готова к продолжению. Но к этому времени американцы были уже совсем близко, и Солли Смольяноффу так и не пришлось использовать матрицы, которые он с такой любовью изготовил.

От Гиммлера поступил приказ: все следы операции «Бернхард» уничтожить — все записи, фальшивые банкноты и неиспользованную денежную бумагу сжечь, матрицы и штампы утопить в самой глубокой части близлежащего озера Топлиц, а всех сто сорок исполнителей отправить в концентрационный лагерь Эбензее. Главный фальшивомонетчик Крюгер исчез, и с тех пор о нем так и не было ничего слышно, несмотря на усиленные попытки полиции разных стран его отыскать.

Три дня офицеры СС и заключенные, участники операции «Бернхард», загружали большой мусоросжигатель учетными журналами и низкосортными фальшивками. Другие топили в озере Топлиц печатные матрицы и многочисленные ящики, заполненные фальшивыми банкнотами. Однако самые лучшие фальшивки — те, что Крюгер велел спрятать, чтобы избежать перепроизводства,— эти люди заставить себя уничтожить не смогли. Как позднее сказал один из фальшивомонетчиков, «они были так прекрасны!» Набитые ими ящики, напоминавшие размерами гробы, были погружены на грузовики, водителям которых было приказано закопать их в подходящих местах поблизости, откуда их можно было бы достать в будущем.

Один из этих грузовиков и передал нам немецкий капитан. Часть остальных просто исчезла, другие были затоплены в Инне в спешке спасавшимися эсэсовцами, которые мечтали побыстрее переодеться в гражданскую одежду и скрыться. В бурной альпийской реке, раздувшейся от весенних потоков, эти ящики с банкнотами категории «Один» разбились о камни, и жившие по соседству люди с удовольствием принялись вылавливать всплывшие бумажки. Много поддельных матриц и ящиков с банкнотами были подняты со дна озера Топлиц в июле 1959 года.

В конце нашего расследования мы смогли сделать подсчет всей продукции, произведенной в ходе операции «Бернхард». Итог был ошеломляющим. Согласно записной книжке Оскара Скалы и подтверждающим свидетельствам других рабочих Крюгера, предприятие штурмбаннфюрера выпустило почти девять миллионов банкнот Английского банка на общую сумму приблизительно 140 миллионов фунтов стерлингов, что являлось эквивалентом 564 миллионов американских долларов! Из них 6 миллионов долларов были отправлены в Турцию и на Ближний Восток, 12 миллионов распространены во Франции и странах Бенилюкса, 30 миллионов немцы выплатили в Испании, Португалии, Швейцарии и Скандинавских странах. Еще 250 миллионов избежали сожжения в Редль-Ципфе и были выловлены из Инна австрийцами, русскими, американцами и британцами либо остались спрятанными для использования в будущем.

Еще долгое время после этого вытащенные из водной могилы и не сданные шедевры Крюгера появлялись на британских ипподромах, европейских черных рынках и даже в нью-йоркских пунктах обмена валюты.

Новые британские пятифунтовые банкноты — со сквозной металлизированной полоской, настолько защищенные от подделок, насколько только возможно,— сменили старые деньги. Без преувеличения можно сказать, что и для британцев, и для нас, американцев, операция «Бернхард» имела крайне серьезные последствия. И кто может поручиться, что такого не случится опять?

Джон ГЮНТЕР[37] ЗАГАДОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК—«АТОМНАЯ БОМБА»

Как-то в 1942 году один американский полковник, представлявший наш сверхсекретный атомный проект, зашел в нью-йоркский офис бельгийского шахтовладельца по имени Эдгар Сенжье и спросил, не мог бы он помочь Америке достать в Бельгийском Конго некоторое количество урановой руды. Данная просьба, пояснил офицер, имеет жизненно важное значение для дела союзников.

Мсье Сенжье вежливо его выслушал и попросил предъявить удостоверение личности. Удовлетворившись, он сказал, что да, он может доставить необходимое количество этой руды. Когда она потребуется полковнику?

— Она нужна нам прямо сейчас,— ответил тот.— Но я понимаю, что это, конечно, невозможно.

— Напротив,— сказал Сенжье.— Руда находится здесь, в Нью-Йорке. В количестве одна тысяча тонн. Я вас давно жду.

Безусловно, Эдгар Сенжье принадлежит числу самых значительных людей нашего времени, оставшихся при этом в тени. Хотя он посетил Соединенные Штаты более сорока раз, его приезды и отъезды ни разу не отмечались в прессе. Такая анонимность удивительна, потому что без Сенжье не было бы атомной бомбы — во всяком случае, к лету 1945 года, когда атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки положили конец войне с Японией. Сенжье не только поставил смертоносный и совершенно необходимый уран для тех первых атомных бомб, но еще многие годы после этого все производимые в Соединенных Штатах атомные бомбы — все те, что были взорваны в Неваде или в Тихом океане,— делались на уране, добытом в рудниках его компании в Конго.

История Эдгара Сенжье не рассказывалась некоторое время по определенным причинам. Во-первых, это желание самого Сенжье держаться в тени. В 1953 году, когда я обедал с ним в Париже, он сказал:

— Если вы станете писать обо мне, постарайтесь обойтись без меня.

Он, конечно, имел в виду, чтобы я не акцентировал его персональную важность и не создал бы из него образ тщеславного человека, каким он не был.

Второй причиной была секретность. Многие сведения об уране из Конго и после войны остались закрытыми.

Я услышал о Сенжье, когда, готовясь писать книгу об Африке, занялся изучением Конго. В Верхней Катанге, в юго-восточной части Конго, имелись урановые залежи и обширные месторождения самой богатой на земле медной руды. Добычу этих и других полезных ископаемых осуществляла компания «Union Miniere du Haut-Katanga», и Сенжье, являясь председателем ее исполнительного комитета, оказывался, по существу, в числе наиболее могущественных людей мира.

Сенжье родился в Бельгии в 1879 году и получил образование инженера. Это был предприимчивый, решительный, способный брать на себя ответственность человек, чрезвычайно яркий как личность. Когда ему было около тридцати, он отправился в Африку, и этот континент сыграл в дальнейшем огромную роль в его жизни. К 1939 году Сенжье стал президентом «Union Miniere».

(В музее Элизабетвиля, столицы Катанги, я увидел на стенде кусок урановой смолки — урановой руды. Он был большим, размером с поросенка, черного и золотистого цвета и выглядел так, как будто был покрыт зеленой накипью. Его привезли из Шинколобве, шахты в Катанге, а подпись под ним гласила: «Внимание, экспонат радиоактивен!» Фотографирующих предупреждали не подходить слишком близко, иначе их пленка засветится.)

Сенжье добывал урановую руду в Шинколобве с 1921 года. Но тогда никто не думал, что содержащийся в руде уран имеет какую-нибудь ценность, интерес тогда вызывал только радий. Но в 1939 году все изменилось. Тогда в обстановке строжайшей секретности состоялся разговор между Сенжье и одним британским физиком, который рассказал ему о работе германских ученых в области расщепления атомного ядра и, возможно, изготовления атомной бомбы на основе урана. Поэтому стало исключительно важно, чтобы уран не попал в руки врага.

Сенжье, опасаясь вторжения нацистов в Конго, организовал отправку морем более тысячи тонн богатой урановой руды в Соединенные Штаты.

— Я сделал это,— пояснил он мне,— не сказав никому ничего.

Руда прибыла в Америку в 1940 году и была сложена в стальные цилиндрические контейнеры на одном из складов Нью-Йорка. После этого, до момента конечного использования руды в Манхэттенском проекте, произошло следующее.

Сенжье, сохраняя строжайшую секретность, сообщил соответствующим американским органам о прибывшем уране. Это произвело на государственный департамент такое впечатление, что там сразу же решили переместить смертоносный груз на хранение в Форт-Нокс для большей надежности. Но из-за многочисленных проволочек прошло больше года, прежде чем американское правительство попыталось воспользоваться результатами проявленной Сенжье предусмотрительности. К этому времени бывшие в курсе дела люди уже забыли, где находится руда.

Тогда, как было упомянуто выше, американский полковник обратился к Сенжье со своей исторической просьбой. Через час офицер вышел из его офиса, унося с собой проект соглашения о передаче руды, немедленно составленный Сенжье на первом попавшемся под руку листке какой-то желтой бумаги и заверенный его подписью. Уран, необходимый для осуществления атомного проекта, фактически уже стал собственностью Соединенных Штатов.

Когда Сенжье посетил Америку в 1946 году, генерал Лесли Гроувз в присутствии президента Трумэна наградил его медалью «За заслуги». Он был одним из немногих гражданских не-американцев, чьи заслуги отметили этой наградой, и он гордился ею.

Основание для награждения хранилось в секрете, а свидетельство осталось в Белом доме. Оно специально написано в обычных терминах, я видел текст — там просто сказано о заслугах Эдгара Сенжье «в военное время в области сырья».

На бельгийца не произвели особого впечатления оказанные ему почести, но одним он был действительно польщен: новая найденная руда, состоящая из смеси урана, ванадия и меди, была названа «сенжьерит».

Сенжье умер во Франции 27 июля 1963 года в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Томас ДЖОНСОН МОЛЧАНИЕ ШЕСТИСОТ ТЫСЯЧ

Работы по разработке и производству атомной бомбы охранялись уникальным в своем роде разведывательно-контрразведывательным формированием, сотрудники которого на протяжении почти четырех лет уберегали бомбу и от американцев, которые могли выдать ее секрет из-за своей болтливости, и от не в меру пытливых иностранцев. Помимо этого, они разведывали секрет программы атомных исследований нацистов.

В январе 1942 года доктор Джеймс Конант сообщил строго конфиденциально одному офицеру из военной разведки о проводящемся грандиозном эксперименте и его важности.

— При этом отдел научных исследований и разработок обеспокоен,— сообщил он,— что кто-нибудь из сотрудников может сказать на стороне лишнее. Отправляйтесь в Беркли и проверьте, как там обстоят дела с секретностью[38].

Майор (позднее подполковник) Джон Ланздейл переоделся в штатское и придумал себе подходящую «легенду». Он начал «исследовательскую работу» в Калифорнийском университете, познакомился с несколькими занятыми в атомном проекте учеными и заставил их разговориться, проник в лабораторию, посетил циклотрон и узнал, что связанные с атомным проектом работы ведутся и в Чикаго. После этого он надел свою форму и собрал сотрудников.

— Теперь представьте,— обратился к ним майор,— что я бы оказался шпионом.

— Проделайте то же самое во всех остальных наших лабораториях и на объектах,— поручил Ланздейлу генерал-майор Лесли Гроувз, которого в сентябре назначили ответственным за проект.— Сделайте молчание главным правилом для всех участвующих в Манхэттенском проекте.

В Чикаго, Окридже и кое-каких других местах десятки тысяч энергичных общительных американцев занимались работой, которую было необходимо сохранять в глубочайшей тайне. Под девизом «защитим проект» Ланздейл при содействии майора Уильяма Консодайна начал грандиознейшую в истории кампанию по обеспечению секретности. Он организовал особое секретное подразделение из молодых парней и женщин под названием «Лазутчики». Офицеры в нем были большей частью юристами, обучившимися секретности в военном министерстве, агенты пришли из армейской контрразведки и военной полиции. Как результат их работы — в ходе осуществления нашего атомного проекта не было зафиксировано ни одного вражеского диверсионного акта.

Они запретили употреблять слова «атом», «уран», а также название секретного оружия. Все занятые в проекте люди, постановили «лазутчики», должны использовать условные слова, которые необходимо постоянно менять. Атомы стали называться «Топе», бомба— «Бот». «Лазутчики» грсвериггл должностных лиц и владельцев акций всех связанных с проектом корпораций, включая сотни подрядчиков. В целях большей конспирации и как мера от возможных бомбардировок связанные с проектом исследования и производство осуществлялись в разных местах: в Окридже (Теннесси), в JIoc-Аламосе (Нью-Мексико), в Хэнфорде (Вашингтон) и др.[39]

Каждый секретный документ копировался, если его брали больше чем на неделю, все копии регистрировались. Каждый вечер во всех помещениях производилась проверка на предмет неубранных бумаг и незапертых столов. Сотрудникам постоянно говорилось о необходимости хранить молчание. Президенту Рузвельту регулярно посылались письменные отчеты, которые военный министр Генри Стимсон приносил в Белый дом, ждал, когда он их прочитает, затем уносил обратно.

Каждый из шестисот тысяч человек, которые были заняты в Манхэттенском проекте, давал подписку о соблюдении секретности. Из них за почти четыре года было выявлено около двух тысяч болтунов. Участвовав-шиє в проекте военнослужащие, которых по каким-либо причинам освобождали, направлялись в такие места, где они не могли попасть в плен, а гражданских увольняли очень тактично, чтобы они не испытывали раздражения и не разговорились.

Наиболее тревожную проблему представляли ученые. Узнай немцы, где работали все наши известные физики-ядерщики, они, конечно, сделали бы правильный вывод, поэтому ученым были даны условные имена. Доктор Артур Комптон стал А. Комасом, доктор Энрико Ферми — Генри Фармером, и каждый из них имел телохранителя. Большинство ученых вело себя осмотрительно, но один из них выложил кое-что из секретных сведений на лекции, другой оставил свой кейс с важными данными в поезде — шесть агентов всю ночь искали его и, в конце концов, нашли — нетронутым.

Перед самым началом войны нацисты послали в Америку двух своих самых выдающихся ученых, чтобы выяснить, как у нас обстоят дела в области атомных исследований. После начала работы над проектом нашими службами были перехвачены послания, спрятанные в письмах в виде точек, изготовленных способом перефотографирования, от шпионов, пытавшихся войти в контакт с нашими учеными.

Базой для некоторых шпионских рейдов за секретами производства атомной бомбы, как оказалось, послужила Канада. Там британский физик Алан Нунн Мэй передал агентам советской разведки урановые образцы и частичные отчеты о работе на канадском предприятии в Чок-Ривер и в нашей Чикагской лаборатории, где он побывал три раза. Мэй хотел приехать еще, но у наших «лазутчиков» появились подозрения, и генерал Гроувз сказал «нет». Арестованный британскими властями Мэй во всем признался и получил 10 лет тюрьмы.

С появлением слухов о «секретном оружии» Гитлера над нами навис зловещий страх, что им может оказаться и атомная бомба. Работы по проекту были ускорены. В западное полушарие прибыли ученые нескольких других наций. С помощью британской разведки из Дании убежал всемирно известный физик-ядерщик Нильс Бор, который потом проработал два года в проекте под именем Николас Бейкер.

Затем появились сведения, что немцы ускоряют выпуск продукции единственного в Европе крупного производителя тяжелой воды — завода «Норшск гидро» в Веміфке, Норвегия. Высаженные с воздуха норвежские коммандос взорвали часть предприятия и уничтожили большое количество тяжелой воды. Немцы попытались переправить то, что осталось, на корабле, но норвежцы, взорвав, утопили его.

В феврале 1944 года в Лондон прибыл майор Хорас Калверт, чтобы совместно с британцами приступить к сбору информации об атомном проекте немцев, который они тоже, естественно, пытались сохранить в полной секретности. Первым делом следовало проверить источники урана немцев. Нацисты захватили большой очистительный завод около Антверпена, но бельгийское подполье следило, чтобы отгружаемый уран уходил не туда, куда его отправляли немцы. Чешский агент докладывал о руде, добываемой в шахте в Йоахимстале. Все предприниматели, занимавшиеся до войны ураном и торием, были взяты на заметку, так же как и металлические очистительные заводы, силовые станции и другие подозрительные сооружения.

В поисках предполагаемых лабораторий Гитлера, где шли работы по созданию атомной бомбы, разведгруппы из Лондона устанавливали местонахождение немецких физиков, способных проводить подобные исследования. Аэрофотосъемка показала, что в некой необычной лаборатории в Далеме, недалеко от Берлина, активно ведутся работы. Эту информацию подтвердили словоохотливые немецкие ученые, сообщив в ходе осторожных опросов, что их коллеги уехали на какие-то новые исследования.

Затем британской разведке стало известно, что один пронацистски настроенный швейцарский ученый участвует в работах по созданию нового взрывчатого вещества в секретной лаборатории в Южной Германии в городке Бизинген, расположенном в области Гогенцоллерн[40]. После этого американский цензор перехватил письмо, отправленное в Южную Америку, автор которого работал в «исследовательской лаборатории — Д». На конверте стоял штамп Эхингена, городка, расположенного в трех милях к северу от Бизингена, а в нем, согласно сообщению одного дружественного швейцарского ученого, проживал доктор Вернер Гейзенберг, германский физик-ядерщик № 1. После опроса всех ученых-атомщиков из союзных стран, а также многих из нейтральных на предмет того, кто из числа нацистских ученых мог там работать, были получены пятьдесят фамилий. Вскоре «лазутчики» уже имели характеристики внешности, адреса и фотографии многих из них и даже запись голоса одного. Были «с пристрастием» допрошены все немецкие военнопленные родом из той местности и получены описания зданий, в которых могла размещаться лаборатория.

Весной 1945 года союзники прорвались в Германию, и Ланздейл, уже подполковник, распорядился:

— В Гогенцоллерн — и как можно скорее! Нужно захватить ученых со всеми их секретами, пока они не разбежались.

Для поиска атомных секретов и ученых была создана особая группа, насчитывавшая более ста человек, из отборных солдат, специалистов-офицеров и команды ученых во главе с профессором Сэмюэлом Гоудсмитом из Северо-западного университета, которая получила кодовое название «Алсос». Эту группу возглавил полковник Борис Паш, человек безрассудной дерзости, и одной из первых и самых секретных ее задач стал розыск ведущего французского ученого-атомщика Фредерика Жолио-Кюри, зятя Марии Кюри и будущего руководителя Комиссариата Франции по атомной энергии. Лабораторией Жолио пользовались нацисты, поэтому Гоудсмит предположил, что он должен много знать об их работе. Чтобы помешать возможному похищению нацистами этого французского ученого с приближением наших войск, полковник Паш вместе с полковником Калвертом и двумя агентами Си-ай-си двигались вместе с передовыми французскими танками и вместе с ними вошли в Париж. Встретившись с Жолио, они узнали, что его лабораторией распоряжались двое немецких ученых, проводивших работы в области ядерной физики. Однако им не удалось сколько-нибудь близко подойти к созданию атомной бомбы.

Группа «Алсос» двинулась дальше, к границам Германии, и ее сотрудники находились среди войск, отбивших у немцев Страсбург. Там в университете ученые и военные нашли ценные записи, бесспорно указывающие на то, что германский атомный центр находится где-то в Гогенцоллерне.

Внезапно возникло сильнейшее со дня «Д» волнение: новая фотосъемка с воздуха показала лагеря, в которых трудились заключенные, протянувшиеся линии электропередач и огромную промышленную стройку, продвигающуюся с невероятной быстротой у городка Бизинген, а вскоре после этого берлинское радио объявило, что у немцев уже есть атомная бомба!

В отчаянном стремлении поскорее узнать истину ученые и военные ринулись в Бизинген. Там их ждало разочарование и одновременно огромное облегчение: новый большой завод не был предназначен для производства атомных бомб, а лишь для получения масла из сланца. Они поспешили к другим объектам. В расположенной рядом деревушке Тальфинген в лаборатории за своим столом сидел Отто Ган, первооткрыватель явления ядерного деления; с ним находилось десятка два других ученых. Эти люди стали отрицать, что они пытались создать атомную бомбу и сказали, что все их бумаги с выкладками уничтожены. Но один ученый приветствовал американцев словами: «Я ждал вас»,— и вручил им краткий отчет о своей работе[41]

Потом из сточного колодца были извлечены другие ценные бумаги, сложенные в бочку из под масла. В конце концов несколько немецких ученых убедили остальных все рассказать, и они открыли запасы своей лаборатории: немного тяжелой воды, спрятанной на старой мельнице, некоторое количество окиси урана, закопанной в поле, и, наконец, большой, уходящий в горный склон тоннель — их «реактор».

Посте пережитого напряжения открывшееся реальное положение дел выглядело просто смешным. Их «урановая машина», или «реактор», была настоящей липой. Она не могла ни запускать, ни поддерживать на нужном уровне цепную реакцию. Немцы не умели вырабатывать плутоний и не считали возможным выделение урана-235 из урана-238 (мы знали три способа как это сделать). У них имелся один циклотрон, у нас — более тридцати. Лучшие ученые-атомщики Германии не продвинулись дальше экспериментальной стадии.

При этом, уже находясь в наших руках, они продолжали считать, что мы так сильно отстаем от них, что можем воспользоваться результатами их «бесценной» работы. Проведенная «лазутчиками» секретная кампания оказалась успешно завершенной.

Флетчер Кнебель и Чарлз Бейли 2-й СЕКРЕТ, КОТОРЫЙ ПОМОГ ВЫИГРАТЬ ВОЙНУ

Американский тяжелый крейсер «Огаста» на большой скорости шел через Атлантику в западном направлении. Было уже почти за полночь и, хотя время еще продолжалось военное — дело было 5 августа 1945 года — но Германию уже победили, война шла в другой половине Земли, и военный корабль, не опасаясь, светился огнями.

В кают-компании, где за кофе сидели офицеры крейсера, царило волнение и любопытство: перед ними только что была слегка приоткрыта завеса будущего.

Этим вечером офицеры «Огасты» устраивали прием в честь президента Трумэна, который возвращался с ними домой после конференции с британскими и советскими союзниками в Потсдаме. За десертом и кофе разговор пошел об этой встрече, и капитан-лейтенант Уолтер Берберич, корабельный врач, задал вопрос, волновавший всех: были ли в Потсдаме приняты какие-либо обязательства, по которым Советский Союз вступит в войну на Тихом океане, чтобы ускорить разгром Японии?

Президент ответил заявлением, которое произвело сильное впечатление на его слушателей, навсегда оставшись у них в памяти. Нет, сказал он, ничего подобного не было. Но возникшие с русскими трудности в Потсдаме не играют никакой роли, потому что Соединенные Штаты имеют теперь новое оружие такой природы и силы, что в помощи русских нет необходимости — как и в помощи какой-либо другой страны.

— Оно такое мощное,— поделился президент,— что один боеприпас эквивалентен 20 000 тонн тринитротолуола.

Трумэн открыл офицерам «Огасты», что это новое оружие создавалось в глубочайшей секретности, что оно уже испытано и что при помощи него можно будет положить конец войне.

— Это крупнейшая ставка в истории,— сказал он в заключение.— На него уже потрачено два миллиарда долларов, и окончательный ответ о его эффективности мы получим в ближайшие дни.

В то время как президент Трумэн ужинал в офицерской кают-компании «Огасты» на Марианских островах[42] в западной части Тихого океана, уже наступило утро следующего дня, и находившиеся там «морские пчелы», как называли военнослужащих морских десантных военно-строительных частей, уже вовсю трудились аж с трех часов, как и во все остальные дни недели на протяжении месяца. Они являлись последним звеном в цепи снабжения фугасными и зажигательными бомбами, поддерживавшегося с невероятным напряжением 20-м бомбардировочным командованием. Бомбардировщики В-29 генерал-майора Кертиса Лемэя сбросили в июле на японские города 40000 тонн бомб, а в четверг 2 августа его летчики отметили годовщину военно-воздушных сил армии Соединенных Штатов, сбросив в один день рекордное их количество: 6632 тонны.

В то воскресенье на Гуаме находился Уильям Лоуренс, репортер нью-йоркской «Таймс», передавший такую телеграмму в свою газету:

«Тут имеется на удивление много людей, так же как и в Соединенных Штатах, которые думают, что японцев можно принудить к безоговорочной капитуляции, не прибегая даже к частичному вторжению. Существование такого мнения здесь более важно, потому что большинство людей, которые его высказывают, носят звезды на погонах и, следовательно, можно предполагать, знают, о чем говорят».

Лоуренс также признался в своем сообщении, что он не разделяет эту точку зрения, и побился об заклад в десять долларов с одним «однозвездным офицером», который утверждал, что война продлится не дольше трех месяцев.

В 13-м американском полку морской пехоты из состава 5-й дивизии морской пехоты, пополняющейся и пересос-редотачивающейся на Гавайях, подобных пари не заключали. Выведенная в марте с Иводзимы после кровопролитных боев, дивизия была готова к новому делу: высадке на Кюсю, самом южном из японских островов, и данная перспектива несколько мешала солдатам 13-го наслаждаться прелестями островов в полной мере.

Третьим батальоном командовал майор Уильям Миллер, который сражался с японцами и на Гуадалканале, и на мысе Глостер. Теперь он принимал участие в планировании вторжения, при котором оценка начальных потерь в 100 тысяч казалась ему сильно заниженной.

Всего в операции должны были принять участие 750 тысяч человек.

На радиолокационной станции, оснащенной 181 мощным радиопередатчиком, которая размещалась на редисочном поле за чертой Токио, несла круглосуточную вахту команда радиотехников из японских военно-морских сил. Они принадлежали к подразделению «Яматода» войск связи и должны были засекать и записывать все радиосигналы американских передатчиков. В этот день, ранним утром 6 августа, проработавшие ночную смену люди опять перехватили позывной, который они впервые услышали почти три недели назад. Было установлено, что передатчик находится на острове Тиниан и, слушая этот позывной почти каждый день всю вторую половину июля, радиооператоры стали условно обозначать его как «Новое оперативное подразделение». Криптографы в Токио не могли взломать код, но операторы-радиоперехватчики, как опытные радисты, сразу узнавали по индивидуальности почерка посылающего в эфир свои точки и тире американского оператора.

И вот теперь они снова поймали этот позывной. Для японцев он был просто одним из многих перехваченных сигналов, который надо было внести в журнал и доложить о нем. Они тогда не могли знать, что «Новым оперативным соединением» на самом деле была 509-я бомбардировочная авиагруппа, чьей конечной миссией предполагалось завершение войны сбрасыванием первой атомной бомбы.

За три сотни миль к востоку от Тиниана в сторону восходящего солнца двигалось мощнейшее ударное соединение кораблей. Еще двадцать четыре часа назад 3-й американский флот спешил к указанным ему целям в Южной Японии, но потом вдруг был получен приказ разворачиваться и уходить обратно в океан. Его адмиралы были раздосадованы и рассержены. Контр-адмирал Спраг, командовавший 2-м авианосным дивизионом, собрал у себя во флагманской кают-компании на «Тай-кондероге» своих офицеров тактической разведки.

— Что, черт возьми, за странный способ ведения войны? — раздраженно вопрошал он, размахивая приказом. — Что вообще происходит? И для чего существует моя разведка?

Приказ из штаба Тихоокеанского флота гласил:

«Является крайне важным не создавать помех действиям 509-й бомбардировочной авиагруппы. В соответствии с этим всем приказывается не посылать самолеты в полеты над Кюсю и западным Хонсю до поступления специальных распоряжений».

У офицеров Спрага не было ответов на вопрос начальника. Совещание закончилось тем, что каждый из присутствовавших положил в общую кучу один доллар и запечатанную записку со своим предположением о происходящем, чтобы вскрыть потом. Лейтенант Эдвин Стивенс из Нью-Йорка вспомнил одну беседу на коктейле в 1941 году со своим другом-физиком, который поведал ему, что ученые заняты тем, что пытаются расщепить атомное ядро, чтобы научиться высвобождать огромное количество энергии, и теперь он нацарапал на своем листке что-то о «ядерной энергии».

Другой офицер, лейтенант Джеймс Роу-младший, перед войной был помощником Рузвельта в Белом доме, и он написал, что, возможно, делаются попытки положить конец войне путем переговоров, которые, вероятно, сейчас идут, и планируемый удар был отложен по этой причине.

В какой-то степени были правы и Роу и Стивенс, но банк сорвал не Роу. Он ошибся со временем: попытки переговоров имели место, но к 6 августа 1945 года они уже закончились.

18 июня Высший военный совет Японии согласился с предложением, сделанным через нейтральные страны, что должны быть предприняты усилия для заключения мира. Такую готовность никак нельзя было назвать решением о капитуляции, но она представлялась началом.

В тот же самый день в Вашингтоне также состоялось секретное заседание военных советников президента Трумэна, но прямо противоположной направленности. В конце совещания президент одобрил, поставив свою печать, план «Олимпик» — план вторжения на Японские острова; его предполагали осуществить в ноябре.

Война, однако, была не единственным пунктом в повестке дня Гарри Трумэна на 18 июня. Соединенные Штаты, готовясь к последнему сражению, так же как и Япония, тоже искали пути к заключению мира. В этот же день с Трумэном в частном порядке встретился помощник государственного секретаря Джозеф Грю. Он стал убеждать президента дать Японии шанс сохранить ее императора в случае капитуляции, аргументируя тем, что такое предложение значительно облегчит ее принятие. Грю посоветовал, чтобы Трумэн выпустил обращение с призывом японцев к сдаче и обещанием сохранить тогда микадо на троне. (Этот вариант также поддерживал и военный министр Генри Стимсон.) Трумэн ответил Грю, что ему нравится идея, но он хочет сначала переговорить с союзниками в Потсдаме, и попросил выступить его с этим предложением на заседании Большой тройки.

В Потсдаме 24 июля состоялась пятнадцатиминутная беседа Трумэна с военным министром Стимсоном. Последний узнал от государственного секретаря Джеймса Бирнса, что в ультиматуме, который был одобрен Трумэном и Черчиллем, было решено специально не упоминать об императоре; сочли уместным ограничиться заявлением, что форму государственного правления Японии будет выбирать японский народ.

На следующий день Трумэну, как президенту, предстояло принять важное решение — 25 июля он одобрил приказ о применении атомной бомбы, в случае если японцы откажутся подчиниться Потсдамскому ультиматуму. Приказ был подписан в Вашингтоне, затем переправлен через Тихий океан на остров Тиниан.

26 июля Соединенные Штаты и Великобритания вместе с Китаем, поставившим свою подпись, и выразившим свое одобрение Советским Союзом, без которого, конечно, было никак нельзя обойтись, издали Потсдамскую декларацию.

В Японии, как и предупреждали Стимсон и Грю, немедленно возникло беспокойство, связанное с тем, что в ультиматуме никак не оговаривался будущий статус императора. Высший военный совет и кабинет министров не могли принять его в том виде, как он был составлен, и кабинет после долгих обсуждений решил не отвечать на него и просто проигнорировать, или «мокузацу» (буквально «тихо убить»), ультиматум.

Трумэн принял свое решение вскоре после того, как Сталин сообщил ему, что предложения японцев о посредничестве продолжают рассматриваться Советским Союзом как «слишком неопределенные», чтобы быть принятыми к рассмотрению. Такое отношение Сталина вместе с докладом, что Япония решила проигнорировать Потсдамский ультиматум, оставили президента в убеждении, что теперь у него нет иного выбора, кроме как сохранить приказ, который он отправил на Тиниан 25 июля, в том виде, в котором он был составлен. А тем временем на этом крошечном островке уже вовсю шла подготовка события, которому предстояло смести все дипломатические и политические тонкости и ухищрения одним адским ударом.

Первые шаги, которые привели к этому событию, были сделаны шесть лет назад.

В январе 1939 года американские газеты опубликовали новость, что германские ученые добились успеха в расщеплении атома. Посвященным было ясно, что теперь Гитлер в принципе может получить в свои руки оружие небывалой мощности. Лео Сциллард, выдающийся венгерский ученый, оставивший свои эксперименты в лабораториях Германии и уехавший из страны с приходом к власти Гитлера, отправился со своим другом-физиком, тоже венгром, к Альберту Эйнштейну, проживавшему в своем летнем доме на Лонг-Айленде. Выступая от целой группы ученых, они решили убедить Эйнштейна предупредить президента Рузвельта об имевшем место в Германии атомном прогрессе. Эйнштейн не был связан с последними ядерными исследованиями, но его помощь представлялась крайне необходимой. Он согласился написать Рузвельту письмо. После этого венгерские физики заручились поддержкой нью-йоркского финансиста Александра Сейчса, являвшегося неофициальным советником президента (своего рода Бернардом Барухом второго эшелона[43]), который пообещал вручить это письмо лично.

Франклин Делано Рузвельт сидел один за завтраком в кабинете на втором этаже Белого дома, когда пришел Сейчс.

— Какая блестящая идея вас привела ко мне на этот раз? — весело спросил президент.

— Вспомнилась одна история,— ответил Сейчс и рассказал ему об утерянных возможностях Наполеона Бонапарта. Для его планов завоевания Англии серьезное препятствие представляли приливы и отливы Ла-Манша, затруднявшие действия флота вторжения. Молодой американский изобретатель Роберт Фултон предложил, чтобы Франция построила флот из паровых судов, который преодолел бы Ла-Манш с легкостью. Наполеон отверг эту идею как чересчур фантастическую. Как, спросил Сейчс, могла бы измениться история Европы, если бы Наполеон послушал Фултона? А в мире 1939 года кто первый создал условия ученым-атомщикам для их поисков путей создания оружия неизвестной доселе разрушительной силы?

Пока Рузвельт слушал, его лицо постепенно озаряла его знаменитая широкая улыбка. Вызвав бригадного генерала Эдвина «Па» Уотсона, служившего у него секретарем, он вручил ему все имеющиеся по этому делу сведения.

— Па,— сказал президент,— нам необходимо действовать.

С этого момента у правительства Соединенных Штатов появился интерес к атомной бомбе.

В течение двух лет дела в этом направлении шли ни шатко ни валко, несмотря на то, что Гитлер тем временем захватил Европу, а японские армии покатились по Индокитаю. Нескоординированные атомные исследования проводились в нескольких американских университетах, при этом энтузиасты-ядерщики страдали от нехватки денег и тупой инертности вашингтонских чиновников. Только летом 1941 года в Национальном комитете по исследованиям в Вашингтоне был сформирован «урановый отдел», и лишь в конце того же года правительство оказало ему реальную поддержку. Тогда Ванневар Буш, председатель Управления научных исследований и разработок, доложил президенту Рузвельту о достигнутых на тот момент успехах и получил обещание о предоставлении ему новых людей и денег под исследования. 6 декабря Буш объявил своим коллегам о начале нового напряженного этапа работы, и их энергичные усилия не оказались преждевременными: на следующий день самолеты с японских авианосцев бомбили Перл-Харбор, и Соединенные Штаты объявили войну странам Оси.

То, как продвигались дела на атомном исследовательском фронте, было исключительно американским чудом. Нация, добившаяся в промышленности множества достижений, теперь в строжайшей секретности приступила к самому необыкновенному научно-промышленно-военному предприятию, когда-либо затевавшемуся человеком. Даже годы спустя многие из тех, кто играл в нем ведущие роли, все никак не могли свыкнуться с мыслью, что все это действительно состоялось.

К концу лета 1942 года «инженерам проекта Манхэттен», как условно назывались разработчики атомной бомбы, был присвоен приоритет ААА. В сентябре руководство работами взял на себя бригадный генерал

Лесли Гроувз, 46-летний военный инженер из Вест-Пойнта, и принялся — не представляя себе ни технологии, ни материала и не имея проектов — превращать невидимую систему из теории, уравнений и научной веры в практическое военное средство.

Размах «манхэттенских» работ был просто ошеломляющим. Так как никто не мог однозначно сказать, какой из трех способов разделения U-235 (урана-235) был лучшим, разработки велись по всем трем. Каждый из них требовал немалых денег и каждый постоянно порождал различные проблемы. Хотя к лету 1945 года было выработано менее 100 фунтов расщепляемого материала, необходимых для производства трех бомб, платежная ведомость участвовавших в проекте, когда он был в пике, и в смежных работах людей включала более полумиллиона фамилий, что было равносильно по численности тридцати пехотным дивизиям.

«Проект Манхэттен» стал плавильным котлом американской науки. Такие отечественные гении, занятые в новой области, как Роберт Оппенгеймер, объединились с физиками английской атомной программы и учены-ми-беженцами из Италии, Германии и Венгрии. Докторов наук было больше, чем клерков, а нобелевские лауреаты выступали просто целыми шеренгами.

Уже через несколько месяцев после учреждения Манхэттенского проекта была достигнута историческая победа. В полдень 2 декабря 1942 года на корте для игры в скуош под футбольными трибунами Чикагского университета ученые провели первую управляемую человеком цепную реакцию. Аппарат эксперимента был грубым по современным стандартам, но уже до наступления темноты физики знали, что осуществленный ими процесс деления со временем может быть положен в основу оружия колоссальной мощности.

При этом возникли трудноразрешимые практические проблемы. Ученые рассчитали, что фунт U-235 (кусочек размером с мячик для гольфа) высвободит энергию, эквивалентную, примерно, 9000 тонн тринитротолуола. Однако самого по себе одного фунта этого вещества было недостаточно для получения цепной реакции. Для производства взрыва его требовалось определенное количество, так называемая критическая масса, вес которой еще известен не был; компоненты же этой массы ученые должны были держать раздельно друг от друга, так как их соединение означало мгновенный атомный взрыв.

Для разрешения таких проблем в ходе Манхэттенского проекта была построена бомбовая лаборатория в пустынных столовых горах недалеко от Лос-Аламоса в Нью-Мексико, ее научным руководителем назначен Оп-пенгеймер. Установленные там правила по соблюдению секретности, как и в других научно-исследовательских центрах, были очень строгими. Как следствие этого, лишь немногие из граждан Америки имели подозрение, что в стране разрабатывается новейшее оружие.

Тем временем генерал Гроувз уже пестовал другой проект в другой пустыне. С тем чтобы надежно обеспечить сбрасывание пока не существующей атомной бомбы на вражеские цели, 1500 офицеров и нижних чинов были собраны в отдельную 509-ю смешанную авиагруппу, ставшую единственным полностью укомплектованным и обеспеченным подразделением в военно-воздушных силах. 509-й было предоставлено все необходимое для боев и функционирования: самолеты, боевые технические средства, транспорт, средства технического обслуживания и ремонта и продовольствие, а люди туда отбирались очень тщательно.

Для выполнения главного задания генерал Генри «Хоп» Арнольд, командующий ВВС армии США, выбрал полковника Пола Тиббетса-младшего. 29-летний, приятной наружности летчик Тиббетс показал себя первоклассным пилотом-бомбардировщиком в Европе, где ему также пришлось перевозить генерала Марка Кларка, а затем Эйзенхауэра из Англии в Гибралтар, когда осуществлялось вторжение союзников в Северную Африку.

В течение часа после своего назначения Тиббетс чувствовал себя так, как будто внезапно очутился на планете другой цивилизации. Его посвятили в тайну расщепленного атома, рассказали, что ожидают получить от этого в военном плане, и сообщили, что если атомная бомба будет сделана, он станет пилотом, который сбросит первую. Ему также поручалась организация летных ядер 509-й авиагруппы и выбор тренировочного поля по его усмотрению. Когда Тиббетс отправился на своем В-29 на его поиски, его первой остановкой стал У эндовер в штате Юта, и дальше он уже не полетел. Уэндовер был обширным пустынным регионом, лежавшим в 125 милях от Солт-Лейк-Сити.

509-я с самого момента своего основания отличалась от других авиационных групп. Тиббетс обязал своих старших офицеров соблюдать секретность, не проинформировав их, что именно они должны скрывать. Тренировочные летные операции новой авиагруппы не походили ни на одну из тех, в которых пилотам приходилось участвовать прежде. Бомбометание проводилось неизменно с высоты 30000 футов, и каждый самолет постоянно сбрасывал только одну 10000-фунтовую бомбу. При этом отрабатывалось, главным образом, визуальное бомбометание, что немало озадачивало ветеранов-бомбардиров, так как ясные дни, необходимые для такого бомбометания, были в такое время года редкостью при ведении воздушной войны над Европой и обещали быть редким явлением над Японией.

Для посвященных в манхэттенские секреты, конечно, все было понятно. Тренировки с одиночными бомбами имитировали предстоящий атомный полет с единственной загруженной в бомбовый отсек бомбой стоимостью сотни миллионов долларов. В такой ситуации мы просто не могли позволить себе промахнуться мимо цели, а бомбометанию по радару полностью доверять было нельзя.

После сбрасывания своих имитационных бомб пилоты практиковались в совершении уже совсем необычного маневра. Чтобы не попасть под взрыв и избежать последующих ударных волн, сбросивший бомбу самолет, как подсчитали ученые, должен был находиться за восемь миль в тот момент, когда она взорвется 43 секунды спустя. Поэтому пилоты делали резкий разворот на 158 градусов и начинали резко пикировать, чтобы набрать скорость. Чтобы максимально облегчить свои самолеты, они снимали с них все вооружение, за исключением пулеметов в хвосте. Последнее обстоятельство особенно сбивало с толку не посвященных в атомный секрет летчиков.

Тем временем не ослабевали титанические усилия по созданию атомной бомбы. К 30 декабря 1944 года Гроувз посчитал возможным объявить конкретные сроки. «Первая бомба будет готова приблизительно к 1 августа 1945 года»,— написал он в докладной записке начальнику штаба генералу Джорджу Маршаллу. Так как уже поздно было использовать бомбу против Германии, где нацистский режим приближался к своему концу, Гроувз предложил, чтобы озаботилось тихоокеанское военно-морское командование: 509-й авиагруппе требовалась база, откуда самолеты могли бы достигнуть Японии. Генерал Маршалл, Стимсон и Рузвельт дали свое добро.

Для базирования 509-й авиагруппы был выбран остров Тиниан в удерживаемом американцами Марианском архипелаге. Ровная известняковая поверхность около шести миль в ширину посередине и тринадцати миль в длину делала остров идеальным стоявшим на якоре авианосцем, а его малые размеры как нельзя лучше отвечали требованиям секретности.

5 апреля военное министерство одобрило кодовое название «Centreboard» для операции сбрасывания атомной бомбы на Японию. А в конце апреля люди Тиббетса, у которых имелось уже пятнадцать «разоруженных» В-29, стали перебираться за океан.

Почти сразу после своего прилета на Тиниан 509-я стала островной достопримечательностью. Радио «Роза Токио» немедленно, правда без упоминания цели этой передислокации, поздравило ее состав с прибытием, но это были последние «официальные» известия, которые получили летчики других бомбардировщиков об этой странной авиачасти. Собственная военная полиция 509-й авиагруппы быстро обнесла колючей проволокой зону ее расположения и установила по периметру пулеметы. Чтобы пройти за эту ограду, даже генерал должен был показывать пропуск.

Наибольшее же удивление у экипажей других В-29 вызывали полеты 509-й. Ни Тиббетс, ни его люди не принимали участия в массированных авианалетах — и не смотрели потом с тоской на опустевшие койки невернувшихся товарищей. Вместо этого они отправлялись в самостоятельные полеты, бомбили при случае отдельные удерживаемые японцами острова или совершали перелеты за 3000 миль к японским городам, чтобы сбросить на них всего по одной бомбе — во всяком случае, такие слухи ходили в штабе авиакрыла.

Указанный генералом Гроувзом срок создания атомной бомбы — 1 августа — был определен с поразительной точностью. Местом, которое выбрали для ее испытания, явилась обширная зона бесплодной земли в Нью-Мексико, в пятидесяти милях от Аламогордо, время —

5.30 утра 16 июля. В этот день со вспышки, осветившей небеса на 250 миль вокруг, с эпицентром, горевшим ярче тысячи солнц, началась новая атомная эра. Гигантская огненная сфера с темно-фиолетовыми и оранжевыми разводами растянулась на целую милю, земля вздрогнула, мощнейший порыв раскаленного воздуха понесся во все стороны всесокрушающей волной. 100-футовая башня, на которой была помещена бомба, испарилась. До отнесенных на десять миль наблюдательных постов страшный грохот, последовавший за мгновенно произошедшей цепной реакцией, дошел многие секунды спустя. Вертикально вверх поднялся огромный столб белого дыма, превратившийся затем в гриб высотой 40 000 футов. По всему Юго-Западу местные жители слышали «удар грома и видели какое-то странное солнце, которое, казалось, взошло, а потом опять село». Находящаяся за мили от взрыва слепая женщина закричала, что она увидела свет.

Для правдоподобного объяснения такого сверхъестественного явления газетчикам в Альбукерке был вручен пресс-релиз, который приготовили заранее:

«Ранним утром на удаленной воздушной базе Аламогордо взорвался склад боеприпасов, вызвав яркую вспышку, которую, как сообщили, было видно даже в Гэллапе, в 235 милях к северо-западу».

Ученые переживали полный триумф. «Результаты испытания превзошли все наши самые оптимистические надежды»,— написал генерал Гроувз в своем конфиденциальном докладе, переданном министру Стимсону в Потсдаме. Выделившуюся при взрыве бомбы энергию оценили как эквивалентную 20 тысячам тонн тринитротолуола, как и предсказывалось.

Через несколько дней после испытания генерал Карл Спаатс был вызван из Европы в Вашингтон. В связи с его новым назначением командовать стратегической авиацией на Тихом океане генералу были даны устные приказы, которые он наотрез отказался принять.

— Послушай, Том,— сказал он генералу Томасу Хэнди, занимавшему должность начальника штаба, пока генерал Маршалл находился в Потсдаме,— если мне предстоит убить тысячи людей, я не стану делать это по устным приказаниям — хотелось бы иметь их на листе бумаги.

Хотя это шло вразрез с принятыми правилами (чем меньше писанины, тем меньше шансов для нарушения секретности), Спаатс получил свою бумагу.

Решение сбросить атомные бомбы на Японию имело немало противников и сопровождалось месяцами душевных терзаний и переоценок ценностей. С самого начала Манхэттенского проекта часть ученых втайне надеялась, что их исследования не увенчаются успехом, и когда атомная бомба все-таки была создана, многие из них стали писать страстные обращения и петиции с просьбой не использовать ее.

Среди военных лидеров адмирал Уильям Леги даже не пытался скрывать своего отвращения к атомной бомбе, а контр-адмирал Льюис Страусс и генерал Хэп Арнольд высказывались за ее применение лишь со значительными оговорками. Генерал Дуайт Эйзенхауэр говорил об этом вопросе в Потсдаме, надеясь, что бомба не будет использована против Японии. Однако большинство военных руководителей считало, что применение новой бомбы не поднимает никаких новых этических вопросов, по существу ничем не отличаясь от фугасных или зажигательных бомб, учитывая, что массированная бомбежка гражданского населения стала во второй мировой войне обычным делом. (В ночь на 9 марта, например, зажигательными бомбами было сожжено шестнадцать квадратных миль Токио, при этом погибло 78 000 жителей.)

Временный комитет, назначенный президентом Трумэном, рекомендовал, чтобы бомба была сброшена на Японию как можно скорее безо всякого особого предупреждения. Чтобы след от взрыва получился максимально четким, было решено взорвать атомное средство над городом, который сравнительно мало пострадал от бомбардировок. К этому времени таких городов в Японии осталось совсем немного, и подлежащий рассмотрению список включал всего четыре названия: Киото, Кокура, Ниигата и Хиросима (Нагасаки включили в последний момент). В конечном итоге число городов-целей первой очереди было уменьшено до одного. 2 августа на Гуам был послан сверхсекретный приказ, предписывающий, чтобы бомба была сброшена 6 августа, основная цель — городская промышленная зона Хиросимы.

Хиросима была известна в Японии как место, где росли исключительно красивые ивы. Этот большой портовый и промышленный город, который был приговорен теперь к смерти, на протяжении трех с половиной лет войны сотрясали разрывы всего двенадцати вражеских авиабомб. Но жители города отдавали себе отчет, что военная ситуация уже давно складывается не в их пользу. В доках, где производилась погрузка почти всех солдат, отправляющихся сражаться на юго-западный тихоокеанский театр военных действий, над большими портовыми сооружениями висела мертвая тишина. Гай-зенкан, «Зал Триумфального Возвращения», ще солдаты выслушивали последние инструкции и наставления, теперь был пуст. В городе, прежде кишевшем направляющимися за моря войсками, которых постоянно в нем находилось не меньше 100 тысяч, теперь стояла только одна дивизия, причем она предназначалась не для нападения, а для обороны. Включая части поддержки, в Хиросиме находилось около 24 тысяч солдат. Прежде постоянно загруженная гавань тоже пустовала. Американские самолеты сбросили так много мин в воды Внутреннего моря, что до Хиросимы смогло добраться лишь несколько судов.

Понедельник 6 августа 1945-го в Хиросиме немногим отличался от других понедельников этого года дефицитов, поражений, эвакуаций и принудительных работ. Почти в каждом доме женщины готовили завтрак на маленьких угольных горелках, которые служили японцам в их домах и кухонными плитами и обогревателями. Занятые многочисленными обыденными утренними делами, многие жители города не обратили особого внимания на сигнал воздушной тревоги, прозвучавший в семь часов девять минут. Те, кто посмотрел в небо в направлении слабо доносившегося гудения, увидели, если их зрение было достаточно острым, одинокий, очень высоко летевший В-29. Вероятно, это был самолет разведки погоды, один из тех, что часто появлялись по утрам. Он дважды пролетел над городом и в 7.25 направился в сторону моря. В 7.31 был дан сигнал отбоя.

Этот одиночный В-29 действительно был разведчиком погоды. Он назывался «Страйт Флэш», и приказ, которым самолет был послан на облет Хиросимы, значился как «Особое бомбардировочное задание №13». На такие же задания посылались семь из тринадцати бомбардировщиков Тиббетса.

4 августа семь экипажей этих бомбардировщиков были собраны в хижине, где проводились инструктажи, и капитан I ранга Уильям Парсонз, который должен был подготовить бомбу к сбрасыванию, показал им кадры атомного испытания в Аламогордо. После просмотра этого жуткого и величественного зрелища каждый из присутствующих понял, почему пилотов заставляли практиковаться в умении резко отваливать в сторону, разворачиваться и на большой скорости уходить. Парсонз также предупредил летчиков, чтобы они не пролетали через облако гриба из-за опасности радиоактивного облучения, и честно сказал, что никто не может быть уверен в том, что именно произойдет.

Следующий день, 5 августа, был очень жарким, от неумолимо палящего солнца в хижине-бомбосборочной 509-й авиагруппы собрались ученые, техники, чины военной полиции, агенты контрразведки и высшие офицеры ВВС, чтобы с благоговением последний раз глянуть на висевшую там на цепях атомную бомбу.

Около четырнадцати футов в длину и пяти футов в диаметре бомба весила чуть меньше 10 000 фунтов. Расщепляющаяся начинка составляла менее половины процента этого веса и была упакована внутри, как однажды заметил Оппенгеймер, «подобно маленькому бриллианту в огромном куске ваты». Взрыватель должен был быть установлен на 1850 футов. Когда падающая бомба достигнет этой высоты, детонатор воспламенит взрывной заряд, который бросит маленький кусочек U-235 co скоростью 5000 футов в секунду к куску U-235 большего размера со встречной вогнутой конической поверхностью. В момент их соединения и произойдет атомный взрыв.

(Этот главный кусок-мишень урана на Тиниан доставили два специальных курьера в свинцовом цилиндре размером с банку из-под картофельных чипсов. Данный им перед отправлением приказ однозначно гласил: ни при каких обстоятельствах не спасать свои жизни, прежде чем не будет спасен U-235. Если бы корабль начал тонуть — это был тяжелый крейсер «Индианаполис»— U-235 следовало погрузить на первую же спущенную на воду моторную лодку или спасательный плот. Крейсер вышел на Тиниан из Сан-Франциско и, остановившись лишь на несколько часов в Перл-Харборе для дозаправки, 26 июля доставил свой важный груз на остров[44]. Три более мелких куска и-235были привезены на Тиниан по воздуху тремя разными самолетами, и каждый из них сопровождал занятый в Манхэттенском проекте агент-контрразведчик.)

6 августа, примерно в полночь, капеллан 509-й авиагруппы произнес короткую молитву за успех предстоящей миссии. После этого члены семи экипажей позавтракали, и в 1.37 три самолета полетели на метеоразведку к Хиросиме, Кокуре и Нагасаки. (В случае если бы над Хиросимой оказался туман, в качестве цели выбрали бы один из двух другох городов.)

Спустя час с лишним — это было в 2.45 — тяжело нагруженный бомбардировщик Тиббетса «Энола Гэй» (названный так в честь его матери) побежал по взлетной коралловой полосе и, оставив до ее конца лишь несколько ярдов, оторвался от земли. Вслед за ним с двухминутными интервалами взлетели два других В-29: один чтобы измерить силу взрыва и радиацию, другой для фотографирования. Четвертый В-29, который должен был ожидать на Иводзиме и быть готовым повезти бомбу дальше, в случае если бы у «Энолы Гэй» случились какие-нибудь поломки, отбыл ранее. Особое бомбардировочное задание №13 вступило в главную стадию.

Поднявшись в воздух, «Энола Гэй» столь стремительно взмыла вверх, что ее корпус задрожал от натуги. Члены экипажа облегченно вздохнули, когда Тиббетс набрал необходимую высоту и креном влево выровнял курс на Иводзиму, лежавшую в 622 милях к северу. На четырех тысячах футов Тиббетс сбавил скорость до крейсерской. Парсонз выбил погасшую трубку и, спустившись в передний бомбовый отсек, приступил к постановке бомбы на боевой взвод. Его работа заняла около 25 минут.

Помимо того, что это оружие, теперь полностью снаряженное и готовое к применению, имело совершенно новую, ядерную природу, оно имело хитроумнейшую электронную начинку. После его сбрасывания на 15 секунд включался целый ряд сложных запирающих таймеров, с тем чтобы взрывное устройство случайно не сработало за это время. Другой ряд устройств предохранял бомбу от взрыва выше 10 000 футов. После 15 секунд падения барометрические датчики запускали радиозапалы на высоте 1850 футов. Было установлено четыре таких запала, по крайней мере два из которых должны были сработать точно на нужной высоте, чтобы произошла детонация. Все эти устройства осуществляли свои действия в течение рассчитанных 43 секунд с момента сброса бомбы, после чего должен был произойти взрыв.

Чтобы застраховаться от каких-либо механических поломок, с помощью радиолокационного бомбардировочного прицела на борту самолета осуществлялся контроль электрических цепей внутри бомбы. Каждые полчаса во время полета происходила их проверка, и каждый элемент цепей должен был постоянно высвечиваться на панели прицела, в противном случае бомбу следовало привезти обратно на Тиниан.

В 4.55, как раз после наступления рассвета, «Энола Гэй» встретилась над Иводзимой с двумя В-29, которые должны были ее сопровождать, и, выстроившись широким клином и сохраняя полную радиотишину, три огромных самолета взяли курс на северо-запад в направлении японского острова Сикоку. После этого Тиббетс вызвал всех членов экипажа по селекторной связи. С этого момента, сказал он, каждый из них должен постоянно находиться у своего аппарата, а когда они достигнут берегов Японии, все селекторные переговоры будут записываться.

— Это для истории,— пояснил Тиббетс.— Так что следите за своим языком. Мы несем первую атомную бомбу.

Это был первый раз, когда большинство членов команды услышало это фразу.

В 7.09 далеко впереди них самолет разведки погоды «Страйт Флэш» достиг пригородов Хиросимы. Над Японией, насколько хватало глаз, стояла сильная облачность. Однако несколько минут спустя над городом небо прояснилось, и он стал хорошо виден. С той точки, откуда «Энола Гэй» должна была сбросить свой смертоносный груз, город внизу был так хорошо виден, что летчики могли разглядеть зеленые пятна растительности. Десятимильный просвет в густых облаках был словно знаком судьбы, обрекающей город на уничтожение.

В 7.25 со «Страйт Флэш» передали по радио сообщение о ситуации с заключением: «Совет: бомбить как основную цель». Расшифровав радиограмму, Тиббетс повернулся к стоявшему рядом штурману Теодору Ван Кирку и сказал: «Хиросима».

В 7.50 «Энола Гэй» пересекла черту побережья Сикоку, и экипаж облачился в свои защитные противозенитные костюмы. На пульте мониторинга было видно, что все электрические контуры бомбы находятся в порядке и какие-либо радиопомехи со стороны японцев отсутствуют.

К 8.09 в просвете между облаками обозначились очертания Хиросимы.

— Сейчас начнем заход на цель,— объявил по внутренней связи Тиббетс.— Как только услышите звуковой сигнал, не забудьте надеть очки на время вспышки.

Все члены экипажа имели специально изготовленные защитные очки на кристаллах хины, которые пропускали только один цвет, лиловый.

Лежавшая внизу Хиросима, открытая и беззащитная, предстала глазам бомбардира майора Тома Фереби, смотревшего на нее через бомбовый прицел с высоты 31 600 футов, уже знакомой по снимкам аэрофоторазведки. Точка прицеливания — центр главного моста через самый широкий рукав реки Ота — приближалась к кресту нитей прицела.

— Я поймал ее,— наконец сообщил Фереби и приступил к установлению автоматической синхронизации взрывного устройства бомбы, до сбрасывания которой теперь осталась только одна минута. Через сорок пять секунд он передал по связи звуковой сигнал, означавший, что через пятнадцать секунд произойдет бомбосбрасывание.

В 8.15 плюс семнадцать секунд створки бомбового отсека раскрылись, и самолет, мгновенно облегченный на десять тысяч фунтов, дернуло вверх. Тиббетс накренил машину вправо на шестьдесят градусов и стал резко разворачиваться на сто пятьдесят восемь градусов. Вираж был таким крутым, что фюзеляж бомбардировщика заскрипел.

Торопливо предупредив Боба Карона, хвостового стрелка, чтобы он сообщал обо всем, что увидит, Тиббетс начал мысленный отсчет сорока трех секунд. Каждое мгновение казалось бесконечным.

— Уже видно что-нибудь? — спросил он стрелка примерно через тридцать пять секунд.

— Нет, сэр,— послышалось из динамика.

Первый лейтенант Моррис Джеппсон, сидевший за пультом, с которого велся контроль за электрическими контурами бомбы, начал собственный отсчет и теперь уже был близок к концу: 40... 41... 42... Джеппсон остановился. «Не взорвалась»,— мелькнуло у него в мозгу.

В тот же самый момент мир перед глазами Боба Карона обратился в лиловую вспышку. Его глаза непроизвольно зажмурились под очками. Я, должно быть, ослеп, подумал он. Даже когда он смотрел через очки прямо на солнце секундой ранее, его было видно совсем слабо.

Карон был слишком потрясен в первые мгновения, чтобы сообщать что-то по внутренней связи. Он продолжал смотреть на взрыв, который за промежуток времени слишком короткий, чтобы его можно было измерить секундомером, превратился в огненный шар 1800 футов в диаметре и с температурой в центре сто миллионов градусов.

Хиросимы больше не существовало.

Сигнал отбоя в Хиросиме, прозвучавший 6 августа в 7.31 утра, мало что изменил в темпе жизни города. Большинство людей были слишком заняты, или слишком ленивы, чтобы уделять тревоге внимание. Удаление одинокого высоколетящего В-29 — самолета метеоразведки — вызвало среди населения не больше движения, чем его появление 22 минуты назад.

В 8.15 те немногие люди в Хиросиме, которые заметили появление новых, летевших клином самолетов, увидели, как в небе раскрылись три парашюта — с самолета-лаборатории сбросили приборы, которые должны были измерить и передать интенсивность и радиоизлучение вспышки. Глядя на парашюты, японцы оживились, думая, что с вражескими самолетами что-то не в порядке, и их экипажи начали спасаться.

Три четверти минуты в ясном небе над городом висели лишь три белых парашюта. Затем внезапно, безо всякого звука, над Хиросимой не стало неба.

Те, кому удалось пережить первое мгновение атомного взрыва над Хиросимой, вспоминали очень яркий и чистый свет, ослепляющий, поражающий воображение и внушающий благоговейный ужас красотой и многоцветием. Один очевидец описывал вспышку, которая из белой, увеличиваясь и распускаясь, стала розовой, а затем голубой. Другим казалось, что они видели «пять или шесть ярких цветов». Некоторые увидели просто «золотые вспышки» среди белого света, что вызвало у них ассоциацию — и это было, наверное, наиболее распространенным описанием — с огромной фотографической лампой-вспышкой, полыхнувшей над городом. Все впечатления были зрительными. Если и был какой-то звук, то его никто не запомнил.

Тысячи же людей вообще ничего не увидели. Они просто были обращены в пепел на том месте, где стояли, лучистым жаром, превратившим центр Хиросимы в гигантскую печь. Тысячи других жили дольше них, наверное, на секунду или две, чтобы быть изрезанными битым оконным стеклом, осколки которого неслись взрывной волной, или погибнуть под стенами, балками, каменными обломками или другими частями рухнувших строений, оказавшись на их пути.

Из-за определенных факторов и их сочетания произошли большие разрушения, чем рассчитывали ядерные эксперты. Во-первых, это точность бомбометания. Майор Фереби осуществил прицеливание почти совершенно: несмотря на то обстоятельство, что ее сбросили с быстролетящего самолета за три мили, если мерить по земле, и почти за шесть миль по воздуху, бомба взорвалась на расстоянии чуть больше двухсот ярдов от установленной точки прицела.

Затем — время взрыва. По всей Хиросиме тысячи печурок были полны горящих углей из-за готовящегося завтрака, и почти каждая печка, опрокинутая мощной взрывной волной, превращала в факел построенный из дерева и бумаги дом. Оппенгеймер предполагал, что большинство жителей будет находиться в бомбоубежищах, и оценил предстоящие потери японцев в 20 000 человек. Но специальной тревоги не прозвучало (небольшие соединения самолетов много раз пролетали над городом, не сбрасывая бомб), и большинство людей спокойно продолжало заниматься своими делами. Как следствие этого, число жертв составило более 70 тысяч человек.

За начальной вспышкой последовал целый ряд смертоносных эффектов. Сначала возник жар. Он длился всего лишь мгновение, но был таким сильным, что плавилась черепица на крышах, выжигались кристаллики кварца в гранитных блоках, на расстоянии почти двух миль обуглились обращенные в сторону взрыва поверхности телеграфных столбов, а находившиеся поблизости люди превратились в черные силуэты на асфальте и каменных стенах.

В десяти милях от города мэр Кабэ, стоя в своем саду, отчетливо ощутил на лице жар, а кожа обгорала даже за две с половиной мили от эпицентра. А в полутора милях на оказавшейся под тепловыми лучами странице с типографским текстом с белой бумаги полностью выжглись все черные буквы. На сотнях женщин выгорели темные части их кимоно, светлые же остались необожженными, а на коже четко отпечатались, точно татуировки, цветные узоры с них.

После жара от огненного шара с силой дующего со скоростью пятьсот миль в час ветра понеслась ударная волна. Выдержать ее смогли только конструкции, которые оказывали ее напору минимум сопротивления,— перила на мостах, трубопроводы, вспомогательные мачты. Остались стоять стены нескольких учреждений, которые возводились с расчетом противостоять землетрясениям, но вокруг них все было усыпано булыжником. Взрывом разрушило все водопроводные магистрали, так что уцелевшие пожарные Хиросимы — две трети из них сразу погибли — оказались беспомощными в борьбе с начавшимися за несколько секунд тысячами пожаров. Совместно ударная волна и огонь уничтожили все отдельно стоящие дома на площади почти пять квадратных миль.

После жара, ударной волны и огня население Хиросимы ждало новое жуткое испытание. Через несколько минут после взрыва с неба пошел очень странный дождь. Дождевые капли были очень большими — как детские стеклянные шарики — и они были черными. Это вселяющее ужас явление стало результатом испарения влаги у огненного шара и конденсации ее в облако с последующим выпадением. Этого «черного дождя» было недостаточно, чтобы потушить полыхающий город, но вполне хватило, чтобы усилить панику среди и так совершенно потерявших головы людей.

После дождя начался ветер. Мощный «огненный ветер», который дул по направлению к центру катастрофы, постепенно усиливаясь оттого, что воздух над Хиросимой из-за пожаров становился горячим. Этот ветер был таким сильным, что вырывал с корнем огромные деревья в парках, где собирались уцелевшие, и поднимал в реках высокие волны, в которых утонули многие из тех, кто искал в воде спасения от жара и пламени.

Тиббетс был предупрежден, что ударная волна, вероятно, догонит самолет примерно через минуту после взрыва бомбы. В ожидании этого он поднял нос самолета вверх, чтобы набрать высоту, и сбросил скорость — приемы, которые по вычислениям специалистов-аэродинамиков должны были ослабить удар.

Из своей хвостовой турели Боб Карон увидел стремительно приближающуюся к самолету мерцающую линию. Она напоминала тепловую волну, которую можно увидеть вдалеке на асфальтовом хайвэе в жару, только она тянулась длинной дугой, подобно кругам на воде от брошенного в нее камня. Она была видимой благодаря вакууму, возникающему следом за сильно сжатым воздухом, в котором мгновенно конденсировался пар, образуя кольцо быстро перемещающегося тумана. Ударная волна неслась за самолетом со скоростью двенадцать миль в минуту, и, хотя о ее вероятной силе говорилось на инструктажах, ее реальная мощь потрясла команду.

— Зенитки! — от неожиданности воскликнул Тиббетс, когда бомбардировщик тряхнуло. То же самое представилось и Парсонзу — было такое ощущение, будто в двадцати футах от них разорвался большой зенитный снаряд.

— Приближается еще одна,— предупредил по внутренней связи Карон, и самолет встряхнуло ударной волной, которая отразилась от земли, после чего опасности для бомбардировщика закончились. В группе с двумя сопровождающими самолетами «Энола Гэй» взяла направление на юг, через предместья Хиросимы, и экипаж мог теперь посмотреть на результаты своей миссии.

Над всем городом поднималась пыль и, свиваясь в длинные серые столбы, устремлялась к центру, где возникла поразительно правильная по форме гигантская колонна белого дыма. В ее основании виднелись красные и оранжевые вкрапления, а сверху она раздулась в почти совершенный по виду гриб. Ножка этого странного облакоподобного образования напомнила кому-то огромный надгробный памятник. За несколько минут облако гриба поднялось вверх почти на четыре мили.

Противоречивые чувства охватили летчиков, когда они пролетали над уничтоженным городом. Одни испытывали эмоциональный подъем оттого, что бомба сработала, и надеялись, что это положит конец войне. Другие разрывались между чувством гордости и смятением. Третьи просто не могли воспринять то, чго предстало их глазам, как реальность.

Капитан Роберт Льюис, второй пилот Тиббетса, обрел дар речи одним из первых.

— Боже,— едва шевеля губами, произнес он.— Что мы сотворили?

Тиббетс велел послать открытым текстом радиосообщение на Тиниан, что «Энола Гэй» произвела бомбардировку своей основной цели визуально, с хорошими результатами и при отсутствии истребителей и зениток противника. После этого, когда они легли на курс на Тиниан, начав долгое возвращение, в закодированном виде была отправлена такая радиограмма: «След четкий. Успех во всех отношениях. Визуально эффект значительнее, чем от Тринити (первая атомная бомба, испытанная в Нью-Мексико)».

Едва «Энола Хэй» вернулась, не успели ее отбуксировать на место стоянки, как под ее крыльями столпилось около двух сотен офицеров и нижних чинов. Приветственная делегация включала генерала «Туи» Спаатса, нового командующего стратегической авиацией; генерала Натана Твиннинга, нового командующего авиацией на

Марианских островах; бригадного генерала Джона Дейвиса. командира 313-го авиакрыла — всего больше генералов и адмиралов, чем большинство членов экипажа когда-либо видело.

Генерал Дейвис скомандовал: «Смирно!», Спаатс выступил вперед и приколол на грудь Тиббетсу, прямо на его грязный летный комбинезон «Крест за выдающиеся заслуги». Тиббетс, небритый, с красными от недосыпания глазами, был застигнут врасплох. Он торопливо зажал трубку в левой руке, спрятав чубук в рукав, а Спаатс пожал ему правую руку, и вокруг них снова образовалась толпа. Каждый летчик с «Энолы Гэй» оказался в центре круга людей, которые принялись наперебой задавать им вопросы.

Для всей 509-й авиагруппы был устроен вечер с пивом и жареными «хот-догами». Экипажу «Энолы Гэй», впрочем, пришлось выдержать обстоятельный служебный опрос, длившийся два часа, и когда они явились на вечеринку, последняя сосиска уже была съедена и последняя банка пива выпита. Позднее все принимавшие участие в миссии летчики были награждены.

Было 8.16 утра, когда оператор за пультом контроля Японской радиовещательной корпорации заметил, что телефонная связь с радиостанцией в Хиросиме пропала. Он решил ее восстановить, но установил, что не может дозвониться до города вообще. Через двадцать Минут работающие в Токио на железнодорожном узле связи люди обнаружили, что магистральный телеграф перестал функционировать. Было похоже, что разрыв произошел где-то к северу от Хиросимы. Вскоре с ближайших к Хиросиме станций стали поступать сообщения, что в этом городе произошел какой-то взрыв, железнодорожные связисты передавали эти сообщения в генеральный штаб. Было уже почти 10 часов, когда Рюгену Хосокава, ведущему редактору токийской газеты «Асахи», позвонили домой из редакции и сообщили, что Хиросима «почти полностью уничтожена» в результате бомбардировки вражеских самолетов.

В это же время в генеральном штабе в Токио находился майор Тосаку Хирано, офицер из штаба 2-й армии. Прибывший неделю назад из Хиросимы, чтобы доложить об имеющихся в порту города военных припасах, он в воскресенье должен был вернуться, однако, отложив свой отлет, все еще находился в столице, и теперь ему позвонили из центральной штаб-квартиры в Осаке, находившейся в расположении 2-й армии, и сообщили, что связь со штабом армии в Хиросиме и другими, лежавшими западнее, пунктами пропала.

Генеральный штаб в Токио несколько раз пытался связаться с центром связи в Хиросиме, но безуспешно. Объяснений этому никаких найти не могли. Последовательно поступающие сообщения с радиостанции, железнодорожного узла связи, редакции «Асахи» и из Осаки указывали на то, что случилось что-то серьезное, но никто не мог сказать, что именно. Затем, сразу после часу дня, генеральный штаб получил известие от 2-й армии. Донесение было коротким, но ошеломляющим: «Хиросима уничтожена одной бомбой, и пожары продолжают распространяться». Оно пришло из армейского склада, расположенного в порту Хиросимы, оказавшегося за областью взрыва.

Сообщения продолжали поступать одно за другим. К середине дня военные уже знали, что над Хиросимой было только три вражеских самолета, когда взорвалась бомба. Было также сообщено, что два из них бомб не сбрасывали. В середине дня ведущие редакторы трех крупных токийских газет были собраны в офисе правительственного агентства информации и разведки, и офицер, отвечающий за связь с прессой, сказал им следующее:

— Мы полагаем, что бомба, сброшенная на Хиросиму, отличается от обычной. Мы собираемся сделать по этому поводу заявление, когда будет получена точная информация. А до тех пор помещайте сообщения об этом ударе не на первых полосах ваших газет, а как об обычном воздушном налете.

Другими словами, было велено держать произошедшее в секрете. У военных уже появилось сильное подозрение, что хиросимская бомба может быть атомным оружием (военно-морская разведка японцев докладывала в конце 1944 года о работе в Соединенных Штатах над бомбой, отмечая заинтересованность американского правительства в скупке всей доступной урановой руды). Но армия, заинтересованная в продолжении войны, с тем чтобы вступить в открытую рукопашную с американцами на японской земле, решила хранить этот факт в тайне от японского народа так долго, как только будет возможно.

Однако правде о Хиросиме предстояло открыться очень скоро. В префектуре Сайтама за пределами Токио полуофициальное агентство «Домэй» владело большой станцией радиоперехвата, где работало пятьдесят человек, среди которых было много девушек-нисеи — родившихся в Соединенных Штатах японок — которые слушали американские радиопередачи. Примерно в час ночи 7 августа (полдень 6-го в Вашингтоне, округ Колумбия) Хидэо Конишита, отвечавший за работу комнаты прослушивания, был разбужен юношей, оставшимся за главного в этой комнате на ночь, который сообщил, что американские станции передали заявление президента Трумэна, известившего о сброшенной на Хиросиму «атомной бомбе».

Выслушав сообщение, Конишита, в свою очередь, сразу же позвонил своему начальнику Сайдзи Хосогава. Хосогава понятия не имел, что такое «атомная бомба», но поспешил прийти в свой офис. Просмотрев поступающие со станции в Сайтаме тексты расшифровок, он позвонил Хисацунэ Сакомидзу, главному секретарю кабинета министров.

Сакомидзу тут же связался с премьер-министром Кантаро Судзуки, вместе с которым он предпринимал усилия по заключению мира. Они сразу поняли, как он сказал позднее, что «...если это заявление было правдой, ни одно государство на месте Японии не могло бы продолжать войну. Не имея, в свою очередь, атомной бомбы, никакая страна не может противостоять стране, которая такую бомбу имеет. Наступил шанс положить конец войне. Теперь не нужно было критиковать и изобличать военных, промышленников или еще кого-нибудь как виновников продолжения войны — появилась атомная бомба. Это было хорошим аргументом».

Военные, однако, не желали принимать новую реальность. Генералы, присутствовавшие на экстренном заседании кабинета министров, собранном 7 августа, стали говорить, что бомба была не атомной, а обычного типа, только реактивной и очень большой. Они наотрез отказались согласиться с предложением министра иностранных дел Шигэнори Того немедленно принять к рассмотрению возможность капитуляции в рамках Потсдамского ультиматума и стали настаивать на том, чтобы скрывать «атомное» заявление Трумэна от японского народа до тех пор, пока военные не произведут осмотр Хиросимы.

Ко времени заседания японские военные уже предприняли шаги по организации такого исследования. Майор Хирано, офицер из штаба в Хиросиме, чье желание провести в Токио еще пару вечеров спасло ему жизнь, связался с Ешио Нисина, видным отечественным ученым-ядерщиком. Он сообщил Нисина о заявлении Трумэна и попросил его отправиться с ним в Хиросиму на самолете связи, чтобы прояснить этот вопрос на месте. Ученый дал свое согласие.

Было уже почти семь часов вечера, когда маленький самолет Хирано появился в небе над Хиросимой и, снизившись, полетел над городом. Точнее над тем, что от него осталось — было еще довольно светло, и открывшаяся его взору картина, как он потом вспоминал, ошеломляла своей неожиданностью:

«Я был солдатом, и к этому времени мои глаза уже привыкли к зрелищу бомбежки. Но здесь было совсем иное. На открывающемся нашему взгляду пространстве не было дорог — таково было мое первое впечатление. После обычного воздушного налета дороги всегда остаются, их по-прежнему видно. Но в Хиросиме все сровнялось с землей и все дороги были скрыты под обломками».

Когда Хирано выбрался из своего самолета, первым, кого он увидел, был офицер ВВС, вышедший на взлетную полосу, чтобы встретить прибывших. Его лицо было наполовину обезображено, причем разделение проходило точно посередине. Одна половина была гладкой и совершенно неповрежденной, вторая, оказавшаяся обращенной к взрыву, была сожженной, покрытой волдырями, почерневшей.

Исследователи пробрались по городу к развалинам штаб-квартиры 2-й армии. Там никого не оказалось. Отправившись на поиски, они нашли всех, кто остался от штаба: нескольких офицеров, спрятавшихся в пещере в холмах. Прилетевшие из Токио люди узнали правду о Хиросиме еще до того, как было начато формальное расследование следующим утром. На самом деле, Хирано узнал ее уже в тот момент, когда он увидел то, что осталось от города, со своего самолета, так же как Боб Карон в 8.16 предыдущего дня, коща он смотрел на него с улетающей «Энолы Гэй».

В Вашингтоне было решено, что новость об атомном ударе будет сообщена широкой публике немедленно. Корреспонденты и газетчики сразу же набросились на то, что они определили как одну из величайших новостей всех времен. После выпуска официальных сообщений, касающихся атомной бомбы, известие облетело весь мир. Для большинства людей эта информация была недоступной для понимания, но почти каждый чувствовал, что она имеет чрезвычайную важность. Потом Белый дом издал первое официальное коммюнике, в котором после описания природы и мощности нового оружия говорилось:

«Изданный 26 июля в Потсдаме ультиматум имеет своей целью уберечь японский народ от полного уничтожения. Его лидеры ультиматум отвергли. Если они не примут наши требования, они могут ожидать такой смертоносный дождь с небес, подобного которому еще свет не видел».

Чтобы ускорить капитуляцию империи, Вашингтон решил развернуть интенсивную пропагандистскую кампанию, сбросив шестнадцать миллионов листовок на сорок семь японских городов. Вместе с тем было решено перенести второй атомный удар с 11 августа на 9-е, исходя из того соображения, что более короткий промежуток между бомбардировками убедит японских руководителей, что Хиросима не была жертвой каприза природы.

Второй рейд с атомной бомбой, не в пример первому, прошел не так гладко. Эта бомба была плутониевой, такой же, что была взорвана в Нью-Мексико. (Хиросимская бомба была урановой, и этот тип не испытывался.) Повез ее майор Чарльз Суини на самодете, который обычно пилотировал другой летчик. Основная цель, Кокура, была так затянута облаками, что даже после троекратного облета города они не смогли обнаружить хотя бы маленькой дырки. Отправившись к Нагасаки, альтернативной цели, Суини обнаружил, что она тоже скрыта облаками. Командир самолета Ф.Эшу-орт, готовивший бомбу к сбрасыванию, распорядился в случае необходимости бомбить по радару, взяв на себя ответственность за отмену приказов Вашингтона из-за нехватки горючего. В результате заход на цель был произведен по радару, и, хотя в последнюю минуту бомбардир заметил просвет, он промахнулся в точку прицеливания на три мили. Несмотря на это, последствия были ужасными.

На следующий день японский кабинет министров вынес решение отправить через Швейцарию послание с признанием требований Потсдамского ультиматума при «договоренности», что император останется на троне. Исключая формальности, можно было считать, что война окончилась.

Боннер ФЕЛЛЕРС, генерал-полковник американской армии в отставке БОРЬБА ХИРОХИТО ЗА КАПИТУЛЯЦИЮ

Боннер Феллерс, бригадный генерал штаба генерала армии Макартура, возглавлял ведение психологической войны против Японии до самого дня «VJ»победы над японцами. После этого на протяжении семи месяцев он был генеральным секретарем в Союзном совете. Изучая результаты своей психологической кампании, Феллерс имел беседы с членами японского кабинета министров и другими высокопоставленными японцами.

Как-то в один из осенних дней 1945 года, когда я стоял в дверях великолепного здания американского посольства в Токио, у обочины дороги напротив остановился черный лимузин. Из него вышел нервный очкастый японец в довоенной визитке и высоких туфлях с гетрами на пуговицах. Я жестко отдал ему честь, и когда моя рука опустилась, он, подойдя уже совсем близко, поймал ее и крепко пожал. Мы обменялись приветствиями и прошли вместе в посольство. Так я, как военный секретарь генерала Макартура, официально встречал Хирохито, императора Японии. От него и от членов его кабинета я начал узнавать почти неправдоподобные факты, связанные с капитуляцией Японии.

Эти факты неоспоримо говорили о том, что СССР замял не одну попытку японцев обратиться с мирными инициативами к союзникам за шесть месяцев до капитуляции. СССР был решительно настроен занять доминирующее положение на Востоке и территориально, и политически, в соответствии с чем планировал вступить в войну в наиболее удобный для себя момент.

Личное решение императора капитулировать и его первая попытка заручиться посредничеством Советов относится к 14 февраля (после вступления войск Макартура в Манилу, почти за полгода до первой атомной бомбардировки). Тогда он и принц Фумимаро Каноэ — троекратный премьер-министр Японии и умеренный пацифист — встретились во дворце для совещания. Шагая взад и вперед, взволнованный Хирохито откровенно заявил, что он уверен, что поражение неизбежно, но милитаристы хотят продолжать сражаться. При этом они утверждают, что прием требования союзников о безоговорочной капитуляции будет означать упразднение императорской власти.

Коноэ сказал Хирохито, что он не верит, что Америка будет продолжать воевать только для того, чтобы положить конец императорской династии. Хирохито согласился с ним, после чего заметил, что милитаристы контролируют все средства связи и установить прямой контакт с американцами будет невозможно. Император захотел узнать, будет ли Коноэ помогать ему в налаживании переговоров о капитуляции, на что тот с готовностью дал согласие.

После этого Хирохито стал давить на военных с небывалой решимостью. Император указывал им, что они распространяют преднамеренную ложь относительно хода войны, сообщив даже войскам о высадке на Западном побережье Америки и заявив о потоплении такого количества линкоров противника, которое Соединенные Штаты даже не имеют.

В апреле 1945 года премьером был назначен седой, непреклонный, 77-летний Кантаро Судзуки, политик умеренных взглядов, расстрелянный и принятый за мертвого во время так называемого восстания молодых военных в 1936 году. Это назначение было расценено многими как сигнал союзникам, что Япония хочет мира. Судзуки и император были друзьями всю жизнь, и теперь, впервые с начала войны, Хирохито имел лидера, которому он мог довериться. На закрытых совещаниях Хирохито говорил Судзуки, что он не верит своему имперскому штабу и не может понять, почему они слепо продолжают вести безнадежную войну. Дальнейшая потеря жизней, заявил император, является преступлением.

Но, к удивлению Хирохито и Судзуки, никаких предложений переговоров от союзников не последовало. С каждым днем желание Хирохито положить конец войне становилось сильнее. В результате одного налета В-29 на Токио погибло 185 000 человек, и в сброшенных американцами листовках, одну из которых император подобрал, в унынии прогуливаясь у дворца, обещались новые бомбежки. Милитаристы же продолжали твердить, что, когда начнется вторжение, они выиграют войну на побережье.

Все же они, хотя и очень неохотно, согласились, чтобы экс-премьер-министру Коки Хирота было поручено начать неофициальные мирные переговоры через советское посольство в Токио в надежде, что посредничество Советов послужит гарантией их ненападения в Маньчжурии. Однако Яков Малик, советский посол, отнесся со странной холодностью к попыткам Хирота, предложившего заключить соглашения относительно территорий и поставок сырья, нащупать почву для заключения мира.

В то время как император и Судзуки вырабатывали приемлемую формулу капитуляции, американские бомбы методично разрушали крупные города. Император сообщил своим приближенным, что он намеревается остановить войну вне зависимости от того, что после этого будет с ним самим. Наконец 18 июня после сильного сопротивления Высший совет согласился, для пробы, напрямую обратиться к Москве на предмет заключения мира. Но после этого члены совета не могли заставить себя фактически начать реальные переговоры. Для встревоженного, обеспокоенного Хирохито эта задержка оказалась последней каплей.

22 июня японские радиостанции передали его заявление, которое с восточной витиеватостью в затейливых выражениях информировало, что микадо намерен принять личное руководство страной через голову японского парламента и без какого-либо контроля со стороны армии и флота.

Сам император между тем уже знал, что СССР без интереса отнесся к их мирным предложениям и, хотя и не находился в состоянии войны с Японией, не хочет обсуждать никаких вариантов, кроме безоговорочной капитуляции.

Из-за жесткого контроля военными всех коммуникационных средств, исключающего установление непосредственной связи с Соединенными Штатами, Хирохито дал 7 июля указание Коноэ сделать Советам запрос на разрешение послать в Москву своего личного эмиссара. Император уже выбрал для этой миссии Коноэ и предоставил ему полную свободу действий в деле заключения мира любой ценой, даже через безоговорочную капитуляцию перед союзниками — после чего император публично одобрил бы достигнутый вариант прежде, чем милитаристы узнают об этом.

Но и этот план не сработал. Радиопослание советскому правительству с просьбой принять Коноэ было отправлено 10 июля, но проходил день за днем, а ответа из Москвы не поступало. Через четыре дня после получения послания, прошедших в непонятном молчании, Сталин с Молотовым уехали в Потсдам. Наконец 22 июля из Москвы поступил запрос «сообщить более определенно цели миссии Коноэ». Император ответил, что Япония ищет русского посредничества для заключения мира, но на это второе послание не последовало никакого отклика.

26 июля была выпущена Потсдамская декларация. Для императора и всех не связанных предрассудками японцев она явилась подходящим условием для капитуляции, однако Высший совет продолжал стоять на своем. Потом были взрывы 6 и 9 августа и объявление войны Советским Союзом. 9 августа Высший совет постановил принять потсдамские требования с четырьмя оговорками: что императорская династия будет сохранена, что Япония не будет оккупирована, что она сама проведет отвод и разоружение своих войск и самостоятельно разберется с лицами, ответственными за начало войны.

Хирохито был совершенно уверен, что из-за этих требований не прекратятся даже бомбардировки союзников, поэтому он велел членам Высшего совета снова собраться перед самой полночью в его временной резиденции — небольшом дворце, построенном над одним из самых глубоких бомбоубежищ в Японии.

Здесь в разбомбленном и обгоревшем Токио, освещаемом только коптящими факелами, горящими день и ночь, состоялись самые важные в истории страны дебаты. Эта ночь второй половины лета была жаркой и влажной, москиты из стоячей воды окружающего дворец рва вились над столом, за которым сидели покрытые испариной, растерянные и дрожащие лидеры Японии. Присутствовали император, шесть членов Высшего совета и барон Киитиро Хиранума, президент тайного совета.

Один за другим три главных милитариста в совете — военный министр Корэтика Анами, начальник штаба сухопутных сил генерал Есидэиро Умэдзу и начальник военно-морского штаба адмирал Соэму Тоеда — высказались против капитуляции. Их обычная сдержанность и стоическое спокойствие исчезли — все плакали. Капитулировать для них было немыслимо — продолжать сражаться! Их глаза горели безумием, когда они срывающимися голосами умоляли об отсрочке. Не допускающим возражений тоном пожилой премьер-министр Судзуки с трясущейся от волнения и усталости головой потребовал слова. Нося в себе две пули пытавшихся его убить почти десять лет назад военных экстремистов, он знал, что губительный фанатизм милитаристов может легко вылиться в переворот, сопровождаемый истреблением всех, кто станет им противостоять. Тем не менее, Судзуки высказался однозначно, в своем бескомпромиссном духе. Вслед за ним один за другим стали вставать и заявлять свое мнение остальные присутствующие.

Три милитариста остались настроенными решительно против капитуляции и ее условий за исключением того, что они были готовы разоружить свои войска сами и соглашались, что Япония должна остаться неоккупиро-ванной. Четверо из семи — Судзуки, министр иностранных дел Шигэнори Того, военно-морской министр Мицу-маса Енаи и барон Хиранума — высказались за капитуляцию при одном условии: сохранении императорской династии.

По непреложному обычаю, никогда еще не нарушавшемуся, решение совета должно было быть единогласным, и теперь император, который все это время хранил молчание, начал говорить. Спокойно но твердо он указал, что с самого начала войны планы военных были плохо согласованы с реальной ситуацией.

— Принимая во внимание истинное положение дел,— продолжал он,— можно определенно сказать, что продолжение войны ценой жизней и материальных ценностей бесполезно. Я выслушал тех, кто против окончания войны. Но я не изменил своего мнения: я верю союзникам и готов принять их требования в таком виде, в каком они изложены.

Он сделал паузу, затем тоном приказа — первого приказа, который услышал Высший совет от своего микадо, заключил:

— Мне хотелось бы, чтобы вы все согласились со мной в этом.

По щекам слушавших Хирохито со склоненными головами членов Высшего совета текли слезы. Совещание длилось уже почти три часа.

Воцарившуюся тишину прервал военный министр Анами. Упав на колени, он пополз к Хирохито, который надменно отвернулся.

— Умоляю, у нас есть план, вы не должны капитулировать! — почти закричал Анами. Он подполз еще ближе и дотронулся до мундира императора, но Хирохито с презрением отстранился.

— Мне хотелось бы,— повторил он,— чтобы вы все со мной согласились.— И вышел из комнаты.

На рассвете оставшиеся одни члены Высшего совета исполнили требование императора, отправив телеграмму в Швецию и Швейцарию для ее передачи Соединенным Штатам, Великобритании, Китаю и Советскому Союзу. В телеграмме сообщалось о безоговорочном принятии Потсдамской декларации в случае подтверждения сохранения двора Его императорского величества и прав независимости.

Однако борьба с милитаристами — при временной победе, одержанной благодаря благоговению перед императором — еще не закончилась. Через три дня союзники ответили, что «окончательный состав японского правительства будет определяться свободным волеизъявлением японского народа». В Высшем совете начались яростные дебаты, военный министр и начальники штабов армии и флота снова стали требовать продолжения войны, утверждая, что ответ союзников означает уничтожение императорской власти. Тем временем американские самолеты разбрасывали по Японии листовки с текстом Потсдамской декларации и ответом японского правительства.

Маркиз Коити Кидо, хранитель малой государственной печати и одно из доверенных лиц императора, принес одну листовку Хирохито. У обоих возникли серьезные опасения, что войска, дислоцированные большей частью вдоль побережья и потому ничего не знавшие об ужасном разрушении городов, могли восстать, узнав, что страна собирается капитулировать. Офицеры-фанатики могли даже заявить своим солдатам, что принятие императором этих требований является уловкой, и понудить их сражаться дальше. Вместе с тем, Хирохито знал, что народ устал от бомбежек, что население давно знает истинную картину войны из сбрасываемых с воздуха листовок и будет приветствовать капитуляцию. Поэтому для предотвращения опасных беспорядков следовало немедленно передать по радио императорский указ о прекращении войны.

Утром 14 августа Хирохито созвал Высший совет. Оба начальника штабов и военный министр опять стали яростно возражать против капитуляции, тогда император грозно взглянул на них и сказал:

— Решение о принятии Потсдамского ультиматума далось мне нелегко. И оно не может быть изменено. Если войну не остановить сейчас, то окажется уничтоженным не только государственное устройство Японии, но и весь ее народ. В будущем Япония будет совершенно лишена средств ведения войны и, таким образом, сможет в полной мере наслаждаться миром. Чтобы быть понятым моим народом, я приготовил проект императорского указа. И я требую,— тут он снова грозно посмотрел на милитаристов,— чтобы все присутствующие были со мной согласны.

К вечеру указ был окончательно готов. В 11 часов император закончил его запись, и посыльный уже собрался отнести ее в студию радио Токио, когда у дворца собралась почти тысяча недовольных капитуляцией военнослужащих. Прежде чем они проникли внутрь, запись была заперта в сейф Хирохито.

Шесть раз мятежные солдаты вторгались во дворец, разыскивая запись и маркиза Кидо, которого они намеревались убить за ту роль, которую, как они считали, он сыграл в принятии решения о капитуляции. Кидо в это время прятался в потаенном подземном коридоре, как и император, скрывавшийся в другой части дворца и тоже опасавшийся убийства. Тем временем другие мятежники сожгли дотла дом Судзуки.

На следующий день, в четыре часа пополудни, военный министр Анами, потрясенный попыткой переворота и собственным противостоянием императору, совершил самоубийство. Вскоре после восьми вечера прибыл генерал Шидзуити Танака из командования восточной линией обороны и убедил солдат разойтись. Два офицера из их числа застрелились, а следом за ними на своей квартире застрелился и генерал Танака. Наконец по радио стали передавать указ императора, и японцы услышали голос самого Хирохито, сообщившего о безоговорочной капитуляции страны.

Как номинальный правитель Японии, император, конечно, формально разделял вину лидеров государства за развязывание войны. Однако это не умаляет трагичности положения символической фигуры микадо, который осмелился осадить своих милитаристов-фанатиков, посягнуть на их власть и огромным напряжением воли заставить капитулировать.

Томас ДЖОНСОН ТЕПЕРЬ ОБ ЭТОМ МОЖНО РАССКАЗАТЬ

Поток историй, которые «теперь можно рассказывать», о действиях секретных служб во время войны, может создать впечатление, что наша тайная война была одной непрерывной процессией от победы к победе. Правда же заключается в том, что при всех блестящих успехах мы пережили и много неудач и провавдв — частью не неизбежных — стоивших нам немало жизней, денег и времени.

И успехи, и провалы были одинаково поучительны. Впечатляющие результаты четкой работы разведки ясно показывали, насколько она была важна. Наши неудачи, большая часть которых приходится на начало войны, демонстрировали, чем может оборачиваться неподготовленность и неграмотное импровизирование.

Просто поразительно, насколько слабо мы были информированы на тот момент, когда грянул Перл-Харбор. Помощник государственного секретаря Дин Ачесон признал, что техника сбора сведений, применяемая государственным департаментом, по своей сути мало отличается от той, что существовала в дни войны за независимость. Военно-морская разведка ничтоже сумняшеся приняла неправильные оценочные данные о местонахождении японских авианосцев: там считали, что эти корабли пребывают в своих территориальных водах. Из нескольких наших служб, собирающих информацию,— армейской, военно-морской, государственного департамента и других — ни одна не делала свою работу грамотно, и ни в одной из них не знали, чем занимаются другие, а сотрудничали они редко.

После Перл-Харбора в каком-то сейфе были обнаружены инструкции офицерам военно-морской разведки относительно того, как им улучшить свою работу,— которые лежали нераспечатанными.

Один дипломат протестовал:

— Изменить мой код?! Зачем, ведь он вполне хороший! Я пользуюсь им уже двадцать лет!

На раскодирование в государственном департаменте сообщений и рассылку их по ста двадцати семи различным конторам уходили дни. Центра по сбору и переработке информации не существовало. Объединенное разведывательное бюро, создание которого было санкционировано за три месяца до Перл-Харбора, начало функционировать лишь через три дня после рокового утра — как раз когда мы расшифровали несколько японских посланий, перехваченных шестью днями ранее, которые раскрывали планы врага.

Хотя война на Тихом океане явно назревала уже давно, все, что мы знали о некоторых удерживаемых японцами островах, были их широта и долгота. Государственный департамент полагал, что разведывательная деятельность может вызвать раздражение у «дружественной державы», и до Перл-Харбора препятствовал попыткам флота исследовать их. А после нападения военно-морская разведка стала лихорадочно опрашивать всех — бичкомберов (белых жителей тихоокеанских островов), ловцов жемчуга, китобоев, миссионеров — кто видел хоть какие-нибудь японские острова вне зависимости от того, как давно это было.

Мы сосредоточили наши корабли и войска у Кыски после того, как японцы оттуда уже ушли. На Гуадалканале наши морские пехотинцы были вынуждены ориентироваться по захваченным у противника картам. Японцы годами практиковались в ведении боевых действий в джунглях и научились многим хитростям, мы же ничего этого не умели.

В Африке мы потерпели наше первое поражение отчасти из-за того, что, когда рейнджеры перехватили вражеский приказ, касающийся контрудара Роммеля через перевал Фаид, в штабе не нашлось никого, кто бы смог его перевести. Наши тщательно обученные специалисты из разведки оказались очень далеко от мест боевых действий, и это был дорогой урок. Самолеты доставили оперативников из Кэмп-Ритчи (Мериленд) в Африку, и с этого момента фронтовая разведка стала работать близко к передовой — и с превосходными результатами.

Мы почти ничего не знали об уязвимых для бомбардировок объектах противника ни в Европе, ни в Азии. Семьдесят процентов японских авиационных моторов производилось на двух заводах, о местонахождении которых американцы не имели представления. Воздушная разведка сообщила, что германскую систему энергоснабжения невозможно нарушить бомбардировками электростанций, поэтому мы и не пытались. Позднее стало известно, что это возможно и должно быть сделано.

Наша скупость в отношении сбора разведывательных сведений теперь казалась просто немыслимой. «Дальневосточная разведывательная секция», сфера интересов которой включала Японию, Китай, Юго-Восточную Азию и Сибирь, состояла из одного офицера и женщины-клерка. Один офицер разведки, заплативший 500 долларов за схемы аэродромов враждебной страны, получил упрек за расточительность. Вашингтон вынудил военного атташе в Берлине платить из собственного кармана за закодированную телеграмму с предупреждением, что Гитлер собирается ввести войска в Прагу.

Государственный департамент, армия и военно-морские силы собирали информацию в основном самым дешевым способом — через открытых аккредитованных дипломатических и консульских представителей и случайных добровольцев-патриотов. Но понятно, что наши атташе, в общем, видели и слышали только то, что им позволяли. Более того, некоторые послы даже сами запрещали атташе путешествовать или искать сведения в библиотеках, чтобы не вызывать подозрения в шпионаже.

Мы с благодарностью принимали работу добровольцев, но она была эпизодической и осуществлялась людьми неответственными. Один шпион-любитель сообщил о новой японской субмарине с 16-дюймовой пушкой, которая на самом деле оказалась краном, другие извещали, что видели столько японских военных судов, сколько в действительности у Японии не было.

После Перл-Харбора британцы и французы сделали свою разведывательную информацию доступной для нас, и мы заменили бытовавший произвольный сбор сведений систематизированной работой собственной разведки. Мы привлекли к работе ученых и аналитиков, также как и обычных здравомыслящих людей, которые собирали доступную информацию. Топографические и метеорологические данные об Алеутских островах были получены в библиотеке Конгресса. Картинка в каком-то немецком журнале дала представление о новой 40-миллиметровой зенитной пушке. Фотография в германской газете самолета, стоявшего на фоне завода, показала, где производились летательные аппараты этого типа. Фотоснимок тоннеля-автобана в немецком путеводителе мог означать подземную фабрику, и воздушная разведка подтвердила ее существование.

Разведка работала усердно и кропотливо. В результате изучения грузовых тарифов и железнодорожных погрузок, и коносаментов удалось установить местонахождение германских нефтеперегонных заводов для нанесения бомбовых ударов. Справочники по Токио давали рабочие адреса металлургов и химиков, которые, сопоставленные с данными воздушной разведки, открывали расположение замаскированных военных заводов. Систематический анализ некрологов немецких офицеров в местных немецких газетах позволил установить приблизительную численность германских вооруженных сил.

Пленный немец помог разгадать одну из хитроумнейших уловок, применявшихся для спасения подводных лодок — Pillenwerfer. В воду за кормой субмарины сбрасывались химикаты, от которых поднимались пузыри, издававшие шум, который улавливался акустическими приборами наших кораблей. Пока мы поражали глубинными бомбами эти пузыри, подводная лодка уходила!

Таким образом нас дурачили до апреля 1942 года, когда после взрыва глубинной бомбы на поверхность всплыли ярко-красные пузыри. Офицеры разведки взяли пробы и произвели химический анализ неизвестного вещества.

Вскоре был взят в плен командир одной подводной лодки, и офицер разведки при его допросе как бы между прочим бросил:

— В этот раз пузыри не сработали.

Немец посмотрел на него с изумлением. И американец, заметив:

— Да, нам все известно об этом,— описал детали этого немецкого метода, воссозданные большей частью по догадкам, что произвело такое впечатление на немца, что он все рассказал.

Эксперименты показали существенные различия между звуками, которые издавали пузыри и субмарина, и мы обучили наших охотников за подводными лодками его подмечать.

Один немецкий генерал, взятый в плен в Тунисе в 1943 году, квалифицированно «раскрученный» на допросе, похвастался, что видел первые эксперименты с ракетами Фау-2. Вскоре после этого острый глаз Констанс Бэбингтон-Смит, специалиста по прочтению аэрофотоснимков из британско-американской воздушной разведки, разглядел на фотографии крошечную белую буквочку Т — маленькую взлетную полосу рядом с масштабными земляными работами и какими-то сооружениями в Пенемюнде. Пенемюнде бомбили, и 735 человек, включая большое число работавших там ученых и технических специалистов, были убиты. Германские работы по созданию новых видов оружия были замедлены на шесть месяцев. Некоторые считали, что Британия была спасена, а война выиграна благодаря этой шестимесячной задержке.

На Тихом океане около четырех тысяч японо-аме-риканцев, рискуя быть схваченными и подвергнутыми пыткам, вели разведывательную работу на линии фронта, в результате которой было добыто два миллиона депеш, приказов, карт и дневников, взятых у убитых и захваченных в плен японцев, а также в их расположении. Один листок копировальной бумаги после тщательного изучения дал информацию о передвижении кораблей противника, текущей численности полков и средствах лечения малярии, а карандашный набросок показал маскировочную раскраску транспортных судов.

При всех наших высадках в Европе первую волну войск всегда сопровождали офицеры разведки, которые сразу же после захвата вражеских штабов взламывали сейфы и вытаскивали ценные военные бумаги. Таким образом была найдена карта минных заграждений у Сицилии, а Шербур был захвачен быстрее и меньшей ценой потому, что американские секретные агенты добыли план системы его оборонительных укреплений. Уже один этот факт полностью оправдывал специальную подготовку армией ее разведчиков.

Наши ученые и испытатели не прекращали исследований, направленных на создание разных новых устройств и приемов, полезных в деле разведки. Значительный прогресс был сделан в области радио и радиолокации, в системах перехвата и декодирования посланий противника, а также в деле предсказания погоды. У нас был разработан триметрогон — трехобъективный аэрофотоаппарат, позволявший во всех деталях фотографировать землю под тем углом, под которым ее видел пилот, что давало возможность повысить точность бомбометания и разведки. После этого были впервые составлены полные карты многих обширных территорий.

Была признана огромная ценность шпионов, которые забрасывались на парашютах за линию фронта и сразу же начинали передавать оттуда информацию с помощью коротковолновых передатчиков.

Управление стратегических служб было сформировано не только для обучения шпионов, но и для осуществления других видов разведывательной деятельности, а также боевых действий и диверсий в тылу противника. Достижения УСС были порой — эффектными, часто — важными, нередко — одновременно теми и другими. Для поддержки движений подполья в шестнадцати странах УСС сбросило 27 000 тонн вооружения и предметов снабжения и тысячи агентов. Агенты спасли более пяти тысяч американских летчиков. Потери УСС, составившие около ста человек, нельзя посчитать чрезмерной платой за успехи, одержанные в самых крупных в американской истории тайных операциях.

Пожалуй, не менее замечательной была работа «Saco», Совместной американо-китайской организации партизан и радистов обеих наций, действовавших на побережье Китая и большей части его внутренних районов. Ею руководил генерал Тайли, начальник разведслужбы Чан Кайши.

Среди агентов «Saco» были американские радисты из флота и морской пехоты, которые, переодетые китайцами и охраняемые китайскими партизанами, проникали в расположения японских войск и посылали о них донесения, взрывали военные склады, мосты, выводили из строя локомотивы. Но самой важной частью деятельности «Saco» были радиосообщения о погоде и о передвижениях японских судов, которые были необходимы для блокады и удушения Японии.

В конечном итоге, мы создали самую лучшую и самую обширную разведывательную службу, которая у нас когда-либо имелась. Это уберегло нас и наших союзников от поражения. С тех пор мы никогда не допускали, чтобы наши дипломаты встречались с иностранными коллегами будучи информированными хуже них, и не позволяли, чтобы наши генералы и адмиралы подверглись неожиданному нападению нации, чьи намерения и возможности мы бы не разгадали и недооценили.

Чем сильнее разведка страны, тем в большей безопасности может чувствовать себя нация.

Загрузка...