Тайный брак

I

— С днем ангела, барышня! Дай вам Бог здоровья, счастья, жениха красавца писаного, богатого да доброго, чтобы любил вас да нежил! — выпалила скороговоркой затверженное наизусть приветствие горничная Стеша, входя в спальню Людмилы Алексеевны, младшей дочери сенатора Дымова.

Хорошенькая девушка, крепко спавшая на кровати за ширмами, раскрыла большие карие глаза под тонкими бровями и лениво потянулась.

— Восьмой час, барышня! Макар Андреевич давно дожидается. Обедня в Невском монастыре заказана. Карете приказано к восьми часам стоять у подъезда. Маменька изволили одеться, чай кушают. — Говоря таким образом, Стеша подняла шторы и отодвинула ширму.

— День-то какой для вашего ангела выдался, барышня! — радостно воскликнула она.

— Погода хорошая? Солнце? — все еще с трудом преодолевая дремоту, спросила Людмила.

— Сами извольте взглянуть, на небе ни облачка, — ответила Стеша, распахивая настежь окно; со двора повеяло утренней свежестью.

— Вставайте скорее, барышня, бабинька уже два раза изволили за вами присылать.

Эти слова заставили Людмилу мигом очнуться.

— Сейчас, сейчас. Скажи Макарке, чтобы ждал, я побегу к бабиньке. Одевай меня скорее, давай умываться, — торопливо повторяла она, протягивая беленькие ножки.

Стеша натянула ей ажурные чулки и надела открытые сафьяновые башмачки золотистого цвета на высоких каблуках. Но не успела она завязать ленточки у последнего башмака, как на лице ее выразилось изумление, и, не поднимаясь с колен, она повернула голову к окну и стала прислушиваться.

Насторожилась и барышня с полуоткрытыми от недоумения губами, устремив взгляд в ту же сторону. А между тем поднявшийся вокруг шум и суматоха все усиливались: ворота скрипели, колеса въезжавшего экипажа громыхали по щебню широкого двора, захлопали в доме двери и по всем направлениям раздались торопливые шаги.

— Приехал как будто кто? Посмотри, Стеша! — сказала барышня, срываясь с постели и не переставая прислушиваться.

Стеша стремглав выбежала в коридор и снова вернулась с выражением испуга на миловидном лице.

— Молодой барин приехал! — сообщила она, таинственно понижая голос, хотя в комнате, кроме них двоих, никого не было.

— Что ты?! — побледнев, воскликнула Людмила.

— Ей-богу, правда! Малашку встретила я в коридоре, бежала барыне доложить. А дальше мне Семен Яковлевич попался, шел комнату молодого барина отпирать. Уж и вещи их несут. Слышите?

Людмила с испугом оглянулась на стену, у которой стояла ее кровать, и услышала за нею глухую возню: растворяли двери и окна, вносили тяжелым сундуки, и, хотя разобрать слов разговаривающих между собою людей было невозможно, Людмиле показалось, будто она различает голос брата. Смущение ее с минуты на минуту усиливалось, и она растерянно проговорила:

— Как неожиданно он собрался! Уехал на полгода, раньше Рождества мы его не ждали… и письма не прислал, что едет.

— А вы, барышня, извольте скорее одеваться, — сказала Стеша, приглашая барышню подойти к столику с тазом и прочими принадлежностями для умывания. — Братец, как приберутся, так к маменьке пройдут и вас, чего доброго, туда вызовут.

— Мне надо сперва повидать бабиньку. Макарке прикажи ждать, — прибавила она, накидывая на плечи пудермантель и поспешно выбегая в коридор, который вел к винтовой лестнице на антресоли.

Тут было помещение той, которую все звали старой княгиней. Оно состояло из нескольких комнат с отдельным ходом с парадного крыльца для знакомых княгини. Она и хозяйство вела отдельно от семьи внука, занимавшей весь остальной дом, в котором другого внутреннего сообщения, кроме вышеупомянутой лестницы, не было.

— Можно к бабиньке, Марья Ивановна? — спросила Людмила у старушки, отворившей ей дверь, обитую войлоком.

— Можно, можно, барышня, пожалуйте. С ангелом вас, красавица, позвольте ручку поцеловать, — проговорила с неподдельной нежностью в голосе старшая горничная княгини, вводя Людмилу в длинную светлую комнату с диваном и стульями, обитыми черной кожей, вдоль стен и большим киотом, наполненным образами, с горящей перед ними лампадой.

Тут пахло ладаном, потолки были низки, а окна с крошечными стеклами из зеленоватого стекла, вставленными в олово, выходили на тихий пустырек, поросший густой травой. На белом некрашеном полу постланы были половики из домашнего холста, и все носило отпечаток чего-то древнего и домашнего.

Перед тем как войти в соседнюю комнату, девушка остановилась и шепотом спросила у своей спутницы:

— Бабинька знает, что братец приехал?

— Знают-с, я им докладывала, — ответила Марья Ивановна.

Людмила хотела еще что-то спросить, но властный голос из соседней комнаты заставил ее смолкнуть на полуслове:

— Кто там? это ты, птичка?

— Я, бабинька. Можно к вам?

— Можно, можно.

Девушка вбежала в большую комнату, тесно обставленную множеством предметов, старинной мебелью, странной формы стульями и столами с интересной резьбой и следами позолоты на ножках и спинках, изображающих птиц и зверей. В углах чернели окованные железом сундуки, пузатые комоды с фигурными замками, лари с инкрустациями из фольги, серебра и перламутра. Но самое замечательное в этой комнате было зеркало в простенке между окнами: небольшое, овальной формы, в точеной, грубой работы, рамке из простого дерева, оно было вставлено в другую раму, широкую и густо позолоченную с целью предохранить первую, убогую, от действия времени.

Вещь эта была историческая. Императрица Елизавета, при которой княгиня Майданова, вернувшись из добровольной ссылки в деревню, снова появилась при дворе, приезжала любоваться этой рамкой, а также и царствующая императрица Екатерина II, когда была еще цесаревной, интересовалась этим зеркалом и, навещая его владелицу, подолгу расспрашивала ее про великого человека, подарившего ей эту вещь в рамке своей работы.

Это было много лет тому назад. С воцарением императрицы Екатерины II княгиня перестала являться ко двору, но в царской семье ее помнили и на знаки благоволения к ней не скупились: в скромных антресолях, где она проживала у внука, сына единственной дочери, давно умершей, можно было встретить важных гостей. Сам наследник цесаревич с супругой навещал иногда старую княгиню, а также те из вельмож, которым отцы и деды рассказывали про роль, выпавшую на долю их сверстницы, княгини Людмилы Николаевны Майдановой, при дворе великого Петра.

Приезжали к ней не одни любопытствующие повидать и послушать очевидицу странных и ужасных событий, перешедших уже в область истории, а также с жалобами и сетованиями, за нравственной поддержкой и советами такие, от которых все бежали, как от зачумленных. Этих она принимала особенно радушно, и Марье Ивановне приказано было впускать их во всякое время. Для несчастных старая княгиня безропотно прерывала и скромную трапезу, и послеобеденный сон, а на нарекания за участие к недостойным у нее был один ответ:

— Стара я, милые, чтобы человека судить; сама каждую минуту Божьего суда жду.

Невзирая на множество вещей, загромождавших комнату, в которой старушка проводила всю жизнь и из которой ее выносили в карету для того только, чтобы везти в церковь, здесь было так уютно и дышалось так легко, что, раз войдя в нее, не хотелось выходить. В каком бы нравственном удручении ни находился человек, он, проникнув сюда, чувствовал себя отрезанным от остального мира, в убежище, настолько далеком от житейских дрязг и миросозерцания, что волей-неволей его скорбь притуплялась на время и то, что за минуту перед тем терзало его душу, представлялось в ином, менее безнадежном свете.

В то время, когда происходило описываемое событие, хозяйке этого своеобразного жилища было около девяноста лет; она родилась с веком, но ей удалось сохранить не только память и умственные способности, а также слух и зрение; говорить с нею можно было не возвышая голоса, и она читала без очков древнюю книгу в потертом кожаном переплете, с серебряными застежками и множеством закладок; заслышав шаги любимой правнучки, она отложила книгу на столик, стоявший рядом с ее креслом, в котором она сидела выпрямившись, как молоденькая, не прикасаясь к высокой жесткой спинке, обитой кожей.

У старой княгини было замечательное лицо: тонкие черты, точно выточенные из слоновой кости, пожелтевшей от времени, и темные большие глаза производили впечатление оживленной каким-то чудом мумии; такой разительный контраст представляли мертвенность высохшей кожи и неподвижность всего лица с блеском и выразительностью глаз. Тело княгини там высохло и съежилось, что переносить ее с кровати на кресло и обратно (княгиня уже лет десять как перестала владеть ногами) было не трудно; но тем не менее между этими живыми мощами, облеченными в узкий шелковый халатик темного цвета, с белым шлыком на голове, и цветущей молодостью и красотой молодой девушки, которая вбежала к ней с распростертыми объятьями и жизнерадостной улыбкой на пурпуровых губках, было что-то общее, какое-то неуловимое сходство, по которому тотчас же можно было догадаться, что они происходят от одного корня.

— Бабинька, милая, драгоценная! Поздравляю вас с ангелом и желаю, чтобы вы еще долго-долго прожили с нами! — проговорила девушка, прерывая свою речь поцелуями.

Она опустилась на колени перед старушкой и, не выпуская высохшей фигурки из своих полных, обнаженных выше локтей рук, влажным от сердечного умиления взглядом смотрела ей в глаза.

— Спасибо, спасибо, ласточка! Поздравляю и тебя, да хранит тебя Господь милосердный! — ответила княгиня на приветствие правнучки. — Заспалась ты, птичка.

— Мы вчера поздно от сестрицы вернулись, бабинька.

— Знаю! Добрые люди к заутрене собирались, когда карета ваша во двор въехала. Весело было?

— Может, другим и весело было, бабинька, а мне нет.

Бледные губы старушки сложились в лукавую усмешку.

— Что же так? — спросила она, но не дождалась ответа.

— Князь был? — проговорила она, озабоченно сдвигая брови.

— Был.

— И опять с тобой танцевал?

— Он ни с кем не танцевал, — краснея от смущения, ответила девушка.

— Что же еще? Чего краснеешь?

— Мне стыдно вспоминать про это, бабинька, — вымолвила Людмила, пряча смущенное личико в коленях прабабки.

— Опять к тебе приставал? Да? Как же мог он наговорить тебе глупостей, когда ты с ним не танцевала? Я наказывала тебе не отходить от матери между танцами.

— У меня, бабинька, после менуэта башмак развязался…

— С кем танцевала менуэт?

— С Плавутиным.

— Где же могла ты с тем-то наедине очутиться?

— Мне Варенька Мещерская предложила пойти в уборную, а там, пока девка пришивала ленточку к башмаку, она ушла, и я должна была одна вернуться в зал, через боскетную. Князь там был и загородил мне дорогу. Уйти некуда было, он стал перед дверью. Я, бабинька, чуть не расплакалась, у него были такие страшные глаза!

— Негодяй! — вырвалось у старухи. — Что же дальше? Он, я надеюсь, не осмелился дотронуться до тебя?

Девушка порывистым движением откинула назад голову, и глаза ее сверкнули.

— Я бы закричала, бабинька, если бы он позволил себе дотронуться до меня! Будет и того, что он позволяет себе уверять меня в любви… уж и это так оскорбительно… К счастью, вошел Василий Карпович, и я могла убежать в зал.

— Спасибо доброму человеку, что выручил, — со вздохом заметила княгиня.

— Светловы оба ко мне очень добры, добрее родных. Надежда Александровна ждала меня у двери, и я весь вечер от нее не отходила. Маменька играла в карты, а сестрица Елизавета Алексеевна ко мне неласкова. — И вдруг, вспомнив про приезд брата, о котором она забыла, Людмила изменилась в лице и прибавила дрогнувшим голосом: — Братец приехал, бабинька! Вот беда-то!

— Слышала, доложили уж мне. Пожаловал! И конечно, не для того, чтобы нас с тобой с ангелом поздравить, — прибавила старуха с усмешкой. — Ну, чего всполошилась? — поспешила она ободрить побледневшую от испуга девушку. — Нечего заранее труса-то праздновать, робостью ничего не возьмешь. Смелым-то Бог владеет, а Бог не выдаст — свинья не съест. Так-то, птичка!

— Бабинька, не выписала ли братца сестрица Елизавета Алексеевна, вот я чего боюсь, — заметила сквозь слезы Людмила. — Недаром грозилась она на Владимира Александровича ему пожаловаться.

— А что Левка за начальство Владимиру Александровичу?

— Он может наделать ему много неприятностей, бабинька, вы братца знаете, — заметила, опуская глаза и краснея, Людмила.

— Знаю, что Левка на всякую мерзость способен, но и Владимира Александровича знаю как человека, который в обиду себя не даст. Не бойся за него! Такие, как он, не пропадают.

— Быть беде, бабинька, золотая! Недаром сердце у меня ноет! — все не успокаивалась девушка.

— Перестань, не будь дурой, я этого не люблю! — властным тоном отрывисто вымолвила старуха. — Встань, вытри глазки, перестань плакать и будь умницей, такой, какой я учила тебя быть, чтобы и самой быть счастливой и чтобы твой суженый не пожалел никогда, что на всю жизнь тебя избрал.

Людмила повиновалась, поднялась с колен, вытерла слезы и, усилием воли подавив рыдания, рвавшиеся из груди, с улыбкой устремила умоляющий взгляд на прабабку.

— Вот так-то лучше! Теперь с тобой можно как со взрослой говорить, — сказала, смягчаясь, старуха. — Теперь можно тебе передать привет от одного человечка.

Людмила опять зарделась, но на этот раз не от обиды покрылось румянцем ее личико, а от радостного волнения.

— Вы его видели, бабинька? — спросила она, снова опускаясь на колени перед старухой и устремляя на нее восторженный взгляд.

— Видела.

— Бабинька!

— А ты, птичка, очень-то не радуйся! Ничего нового не произошло, и как стояло ваше дело с весны, так и до сих пор стоит. Мудреное ваше дело, вскорости его не оборудуешь, и много вам придется еще вытерпеть, прежде чем родители вас благословят. А потому я и говорю: молиться надо, чтобы Господь вас подкрепил претерпеть до конца; все в его святой воле!

— Я не увижу его сегодня? — спросила Людмила.

— Увидишь, птичка, увидишь: он придет ко мне во время вечерни. Я ему от дома не отказывала, — прибавила старуха с усмешкой. — А теперь ступай одеваться, сейчас к обедне ударят, а у тебя и куафюра еще не сделана. И вот тебе мой подарочек, — прибавила она, вынимая из бархатной розовой коробочки бриллиантовое колье и подавая его своей любимице.

— Бабинька, это уж слишком, я не стою! — воскликнула девушка.

— Это тебе в приданое, — заявила старая княгиня.

Людмила кинулась обнимать ее.

— Так вы думаете?.. Вы, значит, уверены? Мы можем надеяться? Они согласятся? — проговорила она прерывающимся от радостного волнения голосом.

— Молись Богу, птичка! Не хотела я тебе до поры до времени говорить, да уж, так и быть, нельзя тебя ради праздника не обрадовать: его вчера опять во дворец требовали.

— Опять? Да неужто?

— Да. Рисунок его царице понравился, и она другой ему заказала. Расспрашивала про его родных, про состояние, дивилась, что он при скудных средствах изрядное воспитание получил, великому князю Александру Павловичу в пример его ставила, спрашивала, не желает ли за границей побывать. Ну иди теперь, ничего больше я тебе не скажу, иди! — повторила княгиня так настойчиво, что внучка опрометью выбежала из комнаты, в восторге забыв про драгоценное колье.

Пред светлым лучом надежды, сверкнувшим в ее душе от сообщенного известия, все бриллианты в мире должны были померкнуть.

Старая княгиня взяла забытый на ее коленях подарок и с задумчивой улыбкой вложила его обратно в футляр из выцветшего бархата, в котором он более пятидесяти лет покоился без употребления.