Тайный брак

II

А в противоположном конце дома, в просторной, светлой и убранной по-модному комнате, служившей спальней супругам Дымовым, происходило свидание между матерью и сыном.

Оно было неожиданно. Льва Алексеевича раньше Рождества никто не рассчитывал увидеть в Петербурге, и немудрено, что к радости, с которой Дарья Сергеевна узнала о приезде сына, примешивались испуг и беспокойство.

Лев Алексеевич был молодой человек с умным, смелым и пронизывающим взглядом и выдающимся, как у матери, подбородком на продолговатом, худощавом и старообразном лице. Голос у него был громкий и резкий, движения порывисты, и природная строптивость нрава, хотя и смягченная воспитанием и служебной дисциплиной, просвечивала беспрестанно в его словах и движениях сквозь напускную сдержанность.

Впрочем, со своими домашними (за исключением отца, перед которым он всегда выставлял себя почтительным и покорным сыном) Лев Алексеевич не стеснялся, и едва успела остановиться у крыльца его бричка, как уже его повелительный голос стал раздаваться по всему дому. Растерявшаяся и сбитая с толку бесчисленными приказаниями челядь забегала по коридорам и лестницам. В мезонине же, в комнате рядом с комнатой его сестры, таскали вещи молодого барина, сновали взад и вперед казачки и лакеи с принадлежностями блестящего мундира, в котором Лев Алексеевич должен был явиться во дворец. Суетясь и хлопоча, люди обменивались между собой отрывистыми фразами шепотком, с тревогой во взгляде и с боязливой осторожностью в движениях, старательно избегая попадаться на глаза молодому барину и обращаясь с приказаниями и донесениями к его камердинеру, молодому парню с наглыми глазами, которого в доме величали Александром Григорьевичем.

Лев Алексеевич вошел к матери свежий и надушенный, в щегольском халате, без всяких следов усталости от долгого пути. Видя его таким бодрым, трудно было поверить, что он целых две недели скакал с быстротою фельдъегеря, день и ночь, по тряским и ухабистым дорогам, останавливаясь лишь для того, чтобы перепрягать лошадей.

Почти тотчас же, наскоро ответив на излияния нежности, которыми встретила его Дарья Сергеевна, он заговорил о причине, вызвавшей его неожиданный приезд в Петербург.

— У вас тут новости? Пановы пошли в гору, светлейший часто у них бывает в доме, чтобы встретить нашу Людмилу? — спросил он, притворив предварительно все двери и заглянув за обитую штофом перегородку, за которой стояла двуспальная кровать его родителей.

— Ах, Левушка, как хорошо, что ты приехал! Я просто не знаю, что и делать. Как между двух огней. С одной стороны Лизанька, — ты знаешь, какая она отважная и вечно с прожектами, а с другой стороны папенька! — жалобно протянула Дымова, сухопарая желтолицая женщина с беспокойно бегающими глазами. — Чистое наказание! Папенька на меня гневается, вторую неделю я от него ласкового слова не слышу; таким он медведем смотрит, что хоть сквозь землю провалиться! — прибавила она плаксиво, поднося платок к сухим глазам.

— Так правда, значит, что Людмила серьезно приглянулась князю? До меня такие слухи дошли, будто уже в городе про это говорят.

— У нас, известное дело, разве оставят в покое? Как узнали, что папеньке дали аренду, так весь город у меня перебывал с расспросами. Гагарина со злости чуть не заболела. Князь за ее дворюродной сестрой волочился, да, говорят, скоро она ему надоела: мужу командировку приказал дать, брату — чин не в очередь, а самой-то — парюр из рубинов с бриллиантами.

— Для такой дуры и этого достаточно, — с раздражением прервал мать молодой человек. — А мы парюром не удовольствуемся. Много сватается женихов за сестру?

— Да только двое декларацию делали.

— Кто да кто?

— Рославлев…

— Ну про этого не стоит и говорить: весь в долгах и дурак. А другой кто?ъ

— Гревсен.

— Ему давно хочется быть воеводой, знаем мы это. И этого побоку. Совсем отказали?

— Обоих папенька благодарил за честь и сказал, что Людмила слишком молода, чтобы выходить замуж.

— Ну понятно, она не такую может сделать партию. А только долго прохлаждаться нечего: с Турцией дело расклеивается, а здесь Зубовым светлейший поперек горла стоит; того и гляди на юг наш покровитель укатит, тогда всему конец. Надо ковать железо, пока горячо. У папеньки никого нет на примете?

— Не думаю, Левушка. Со мной он про это не говорит, а Лизаньке объявил намедни в сердцах, что думает для прекращения толков Людмилу в деревню отослать.

— А Лизанька ему что на это ответила?

— Она совсем с ума сошла, с нею и говорить-то про это дело тошно; такую несет околесицу, уши вянут слушать. Вот увидишь ее, сама тебе скажет.

— Мне надо знать прежде, чем я ее увижу, маменька, — произнес молодой человек, останавливаясь перед матерью.

— Она уверена, что князь женится на Людмиле.

— Ну, это — вздор, Лизанька слишком уже далеко занеслась в своих фантазиях.

— Не правда ли? — с живостью подхватила Дымова. — Я тебе говорю, что вся эта история совсем вскружила ей голову. А муж ее тем временем не зевает…

— И если бы я не приехал, кончилось бы, пожалуй, тем, что всю выгоду из каприза князя к Людмиле извлекли бы одни Пановы, — угрюмо заметил Лев Алексеевич. — Папенька не сумел даже напомнить, что аренда обещана ему была пять лет тому назад и что он достоин большего.

— Что же делать, когда он просить не умеет? Уж так воспитали, — с горькой усмешкой заметила мать.

— Так не мешай другим дело делать. Я сестре жениха нашел, — прибавил Лев Алексеевич отрывисто. — Вы Плавутина помните?

— Про него-то я и забыла сказать тебе. В доме он у нас не бывает, а за Людмилой заметно волочится везде, где встречает ее. Но только я должна предупредить тебя, что Лизанька терпеть его не может.

— Еще бы! Чует, что он у всех ее претендентов отобьет невесту. Елизавета — баба не промах и, конечно, не для нас о судьбе сестры хлопочет. Ей довериться, так ни при чем останешься. Когда князь виделся в последний раз с Людмилой?

— Вчера у Лизаньки. Но он только на одну минуту показался в гостиной, прошел в кабинет с приезжим французом, которого ему представили, и вскоре уехал с ним, ужинать не остался. Все это заметили, и Лизанька была в отчаянии. Накинулась на меня с упреками: «Это вы все, маменька, наделали, — говорит. — Кабы сами не приезжали, а прислали сестру к нам одну, он дольше у нас пробыл бы, и я уж нашла бы случай оставить ее с ним наедине». Он, оказывается, просил ее об этом, и она нарочно вечеринку устроила, чтобы дать ему возможность объясниться.

— Насчет чего? — спросил Лев Алексеевич.

— Ах Боже мой, Левушка, да я же говорила тебе, что Лизанька ждет от него форменной декларации. Ведь женился же Орлов на Зиновьевой, а Мамонов — на Щербатовой. Наш род не хуже.

— Полно вздор говорить, маменька! Князь на сестре не женится, за это я вам чем угодно могу поручиться. И как же вы сами не понимаете, что он не искал бы случая оставаться с нею наедине, да еще в чужом месте, если бы желал сделать из нее законную супругу? Он тогда сватов заслал бы, таких, что об отказе и подумать нельзя было бы. Князь имеет совсем другие виды на Людмилу, и, пока каприз его не удовлетворен, только до тех пор он на все пойдет, чтобы угодить и ей, и нам. Значит, еще раз повторяю вам: надо ковать железо, пока горячо; пропустим время — все потеряем, и Людмила больше всех; когда князь к ней охладеет, ей от клеветы не спастись — так ее перепачкают злые языки, что никто на ней не женится.

— Как же быть-то, Левушка?

— Скорее отдать замуж, пока все уверены, что князь влюблен в нее и ничего не пожалеет, чтобы заручиться снисходительностью ее мужа…

— Но Людмила — не из таковских, она ни за что не изменит мужу, даже в том случае, если не будет любить его.

— Уж это — не наше дело. Ведь мы не с тем будем выдавать ее, чтобы прямо от венца светлейший ее к себе взял.

— Оно так-то так.

— Ну, значит, нечего на себя чужую заботу и брать. Сегодня что у вас?

— Семейный обед.

— Значит, и Елену с мужем увидим. Я, признаться сказать, не хочу у них быть раньше, чем не получу приглашение.

— Не знаю, пожалует ли Андрей Романович, но Елена будет. А кроме того, назвался на обед к крестнице граф Александр Алексеевич. На вечер думаем пригласить кое-кого из молодежи. Если много соберется, потанцуют.

Наступило молчание. Дарья Сергеевна в своей плюшевой стеганой душегрейке на вате, но уже нарумяненная, с мушками, и причесанная, с напудренными и приподнятыми над головою волосами, подложенными пучками пакли, сидела нахохлившись, избегая встречаться взглядом с сыном и мысленно спрашивала себя: «Как сделать, чтобы все остались ею довольны: и муж, и сын, и дочь Лизанька, и светлейший князь?» Задача была не из легких, особенно если прибавить к этому городские сплетни, страх, чтобы эти сплетни не дошли раньше времени до императрицы, и полнейшее недоверие к виновнице всей суматохи — к глупенькой, бестактной Людмиле.

— А Людмила как себя ведет? — спросил Лев Алексеевич, точно угадывая мысли матери.

— Вот именно про нее-то я и хотела сказать тебе. Пожури ты ее, ради Бога, заставь ее пользу свою понять. Она держит себя невозможно с князем. Когда он к ней подходит, на лице ее выражаются такой страх и отвращение, что надо только дивиться, как ему давно не надоест волочиться за нею. Лизанька уверяет, что в этом я виновата — зачем не журю Людмилу за глупость; но не могу же я, в самом деле, объяснить ей, что она от счастья своего отказывается, отвертываясь от князя, — плаксиво протянула Дарья Сергеевна. — Ведь она может отцу пожаловаться, и тогда я же буду в ответе.

— Но почему у нее такое отвращение к светлейшему? Вы не догадываетесь? Надеюсь, что с Рощиным все кончено и что она забыла про него?

— Не знаю, голубчик. Одно только могу сказать тебе — Рощину и у нас, и у Лизаньки отказано от дома, но Людмила встречается с ним во дворце и на больших балах в посольстве. Вот, например, у английского посла был праздник в августе месяце. Рощин там был, его теперь всюду приглашают, но он держит себя с большим тактом и избегает даже находиться в одной комнате с нами.

— Что это значит, что его даже у посланников стали принимать?

— Он в последнее время очень выдвинулся, его и государыня отличает.

— И вы мне этого до сих пор не сказали! — воскликнул Лев Алексеевич с досадой. — Да за что государыня обратила на него внимание?

— Да, видишь ли, императрица затеяла строить лабиринт в саду, и никто не мог нарисовать ей план. А тут случился наш Андрей Романович, он и скажи, что Рощин — мастер и по рисованию, и по архитектуре и что фантазия у него богатейшая.

— Этот дурак вечно суется, куда его не спрашивают! И Елена тоже дура дурой?

— Не столько она дура, сколько равнодушна к семье и готова скорее подгадить, чем помочь. Я в последнее время совсем мало ее вижу, все боюсь, как бы она в наше дело не вмешалась. Из злобы к Лизаньке она может все расстроить.

— Я слышал, она все болеет, — заметил Лев Алексеевич.

— Не знаю. Отец к ним ездит, но со мной ничего не говорит.

— И что же Рощин?

— Говорят, будто он очень полюбился государыне.

— Ну, как бы он ей ни полюбился и что бы из этого для него ни произошло, а мужем моей сестры ему не быть! Я обид никогда не прощаю.

— Само собой разумеется. Впрочем, Лизанька уверена, что ему долго в фаворе не удержаться: не таковский он, чтобы воспользоваться случаем.

— И я тоже уверен, что он всю жизнь дураком останется, и как вошел во дворец нищим, так нищим и выйдет из него. Но все же за Людмилой надо смотреть в оба и скорее выдать ее замуж. А что бабушка?

— Я и с нею очень редко вижусь. Кроме неприятностей, от нее ничего не дождешься. Раньше она наговаривала на меня вашему отцу и добилась-таки того, что я потеряла его доверие, а теперь восстанавливает против меня Елену с мужем и всех, кто у нее бывает.

— А кто да кто ее теперь из знати навещает?

— Да все те же: Гагарина княгиня, Воронцовы, граф Александр Андреевич. С месяц тому назад цесаревна фруктов ей прислала из павловских оранжерей, а сегодня, наверно, и императрица вспомнит про день ее ангела. Она каждый раз спрашивает Людмилу про здоровье бабушки.

Торопливые шаги по коридору заставили Дымову смолкнуть на полуслове и устремить тревожный взгляд на дверь, у которой кто-то энергично зацарапал.

— Войдите, кто там? — сказал Лев Алексеевич.

— От светлейшего князя посланец в карете приехал с двумя лакеями, — доложил старый дворецкий.

— От князя? — с изумлением повторил Лев Алексеевич, не веря своим ушам.

— Что это значит, Левушка? — выпучив от страха глаза, спросила его мать.

Вместо ответа сын обратился к дворецкому:

— Куда провели вы посланца светлейшего?

— В зал. За ним лакеи внесли что-то такое, не то корзину, в бумагу обернутую, не то…

Его нетерпеливо прервал Лев Алексеевич:

— Доложи посланному от его светлости, что именинница сию минуту сама к нему выйдет.

Дворецкий вышел.

Оставшись с матерью наедине, Лев Алексеевич сказал в восхищении, потирая себе руки:

— А вы еще опасались, что князь перестал за Людмилой волочиться? Этот презент в день ее ангела — прямое опровержение ваших догадок. Пошлите сказать ей, чтобы она торопилась сойти вниз: надо, чтобы она лично передала посланцу князя свою признательность за внимание.

— Сумеет ли она это сделать, Левушка? Застыдится, пожалуй, и ни слова путного не выговорит.

— Неужели же вы думаете, что я оставлю ее с ним одну? — с раздражением возразил Лев Алексеевич. — А при мне она скажет все, что я велю ей сказать! Пошлите только сказать ей, чтобы не прохлаждалась: посланца такой особы нельзя долго заставлять ждать.

С этими словами он поспешно повернулся к двери, но у порога остановился и тревожно произнес:

— Батюшка бы нам только не помешал!

— Не бойся, он собирается ехать на заседание и готовит доклад, никто не посмеет к нему с россказнями сунуться, — поспешила успокоить его Дарья Сергеевна.

Она чувствовала себя совсем другим человеком после разговора с сыном и, сознавая в нем могущественную поддержку, совсем перестала тревожиться за будущее. Будет так, как захочет ее ненаглядный, разумный Левушка, а он плохого для семьи не придумает, она знала это по опыту, с тех пор как он стал проявлять свою волю в доме.