Тайный брак

VI

Праздничный день окончился у Дымовых танцами. Гостей съехалось столько, что на кухне с ног сбились повара, стряпая ужин.

Челядь, теснившаяся в дверях ярко освещенного зала с хорами, на которых играл оркестр приятеля-вельможи, с любопытством следила за тем, как волочился Плавутин за их барышней. Подходил он ее приглашать почти на каждый танец, и она, бедняжка, отказывать ему не смела.

Новый претендент на руку Людмилы не отличался ни изяществом манер, ни деликатностью чувств и нрава. Это был недоросль из дворян, росший на псарне родового поместья лет до пятнадцати, а затем отданный в полк под команду родственника и всюду видевший одно только баловство и поблажку скверным привычкам, пустившим такие глубокие корни в его душе, что трудно было разобрать: от природы ли он самодур или сделался им от безобразного воспитания.

Людмила понравилась ему с первой минуты, как он увидел ее, и мысль привезти в родные степи такую прелестную жену, да еще снабженную покровительством могущественнейшего вельможи в России, не могла не улыбаться ему.

Эта мысль была так соблазнительна, что Плавутина уже начинали разбирать нетерпение и беспокойство. Но — увы! — Людмилу нельзя было, как крепостную, скрутить силой и увезти к себе в деревню, чтобы безнаказанно наслаждаться ее прелестями; волей-неволей приходилось проходить через искус светских условностей и ждать. Всего неприятнее было то, что Лев Алексеевич, приехавший сюда по его вызову и оказавший ему любезность в тот же день, представив его родителям, избегал затрагивать с ним вопрос о сватовстве, ссылаясь на то, что об этом еще не время говорить и что торопливостью можно только испортить дело. Раньше он был другого мнения.

Но раньше Лев Алексеевич еще не виделся с сестрой Елизаветой, и в мыслях его еще не успел свершиться переворот, заставлявший его теперь смотреть иначе, чем он смотрел до сих пор. Елизавете Алексеевне удалось заразить его своими честолюбивыми замыслами, и он уже не находил ничего невозможного в мысли о браке между Людмилой и светлейшим. Свершались события чуднее этого, и Елизавета Алексеевна была права, припоминая при этом случае браки Орлова и Мамонова [2]. У него тоже теперь эти два примера не выходили из ума.

— Так ты думаешь, что со сватовством Плавутина надо повременить? — спросил он сестру, внимательно выслушав подробности о том, что произошло в последние две-три недели.

— Храни Бог подать князю мысль, что Людмила может выйти замуж за кого бы то ни было, кроме него! На наше счастье, он влюблен в нее слишком страстно, чтобы допустить мысль о разделе, а она, сама того не подозревая, разжигает его чувство своим глупым страхом и отвращением. Опасен был больше всего Рощин.

— Рощин? Но разве с ним еще прошлой зимой не покончено? — сердито спросил Лев Алексеевич. — Я был уверен, что никогда ничего не услышу про него.

— Ты ошибся. Мне известно из достоверных источников, что он не теряет надежды жениться на Людмиле, влюблен в нее по-прежнему, и она отвечает ему тем же.

— Дура!

— Большого ума она никогда не проявляла. Я с тобой согласна. К счастью, я позаботилась о том, чтобы положить конец этому глупому роману: Рощина посылают в Гишпанию! Этот сюрприз выхлопотал ему один из претендентов его возлюбленной, князь Лабинин, — с усмешкой объяснила Панова.

— Помог тут, верно, и Плавутин — он с канцлером в родстве. Как бы то ни было, но довольно смешно, что оба претендента, освобождаясь от опасного соперника, играли в руку четвертому, самому опасному, и, точно по заказу, расчистили ему дорогу, — заметил Лев Алексеевич.

— Да, все это вышло очень кстати, но, признаюсь тебе откровенно, я тогда лишь успокоюсь, когда узнаю, что Рощин за границей. До тех пор я не перестану дрожать, чтобы светлейший не догадался о том, что Людмила любит другого.

— Как же может он узнать это, когда даже мы, ближайшие родственники, не желаем это знать? — высокомерно спросил Дымов.

— Болтунов в Петербурге всегда было много. Ну да все это — вздор; с отъездом Рощина все моя опасения исчезнут.

— Неужели ты так уверена в успехе?

— Князь без ума влюблен в Людмилу, — уклончиво повторила его сестра.

Разговор происходил в спальне последней и при затворенных кругом дверях, однако, прежде чем продолжать, она поднялась с места и заглянула в коридор.

— На чем же вы, однако, остановились с ним? — продолжал свой допрос Лев Алексеевич. — Просить императрицу благословить его на законный брак — светлейшему неудобно. Как там ни говори, а его ни к Орлову, ни к Мамонову приравнять нельзя, персона слишком важная.

— Он хочет обвенчаться с ней тайным браком, — прошептала чуть слышно Панова.

На лице Льва Алексеевича выразилось удовольствие, смешанное с недоумением.

— Он сам до этого додумался?

— Сам. Я только одобрила это намерение. Он просил, чтобы эта тайна осталась между ним и мною, и я дала ему слово никого, даже мужа, не посвящать в нее. Понимаешь теперь, как надо быть осторожным?

— Он значит, намеревается похитить Людмилу? — спросил Дымов. — А чем он докажет вам, что обвенчается с нею, когда она будет в его власти?

— Его любовь.

— Рассказывай это другим, а меня такими глупостями не проведешь, — прервал сестру Дымов. — Я требую большего. Я требую с ним личного объяснения.

Елизавета Алексеевна слишком хорошо знала брата, чтобы пытаться поколебать его решение.

— Хорошо, — произнесла она после небольшого колебания, — я скажу ему, что без вашего соизволения не могу решиться исполнить его желания.

— И это будет чистейшая правда, — сказал Лев Алексеевич. — А когда думаете вы действовать?

— Когда светлейший найдет возможным отлучиться из города на несколько дней, не возбуждая подозрений. За ним следят.

— Еще бы! Я знаю многих, которые дорого дали бы, чтобы знать то, что мы с тобой знаем! Знаю и таких, которые свое приплатили бы, чтобы нам способствовать.

— Но ты не беспокойся, — поспешил он прибавить, заметив тревогу, выразившуюся на лице сестры. — Никого я в наш заговор не посвящу. Надеюсь, ты все это сумеешь объяснить светлейшему, я же постараюсь повлиять на Людмилу.

— Ты хочешь сказать ей? — с испугом воскликнула Панова.

— Мне кажется, что не мешает предупредить ее об ожидающей ее судьбе. Хотя бы для того, чтобы она глупым испугом не поставила светлейшего в затруднительное положение.

— Ах, не надо, не надо! Пусть уж он сам, как хочет, объясняется с нею! Он сумеет, не беспокойся; ему не в первый раз, и, когда Людмила очутится одна с ним, вдали от своих, в незнакомой обстановке, — шелковою будет, вот увидишь. Уж ты мне поверь, я ее хорошо знаю. Главное — не надо, чтобы она что-либо подозревала, раньше чем узнает про отъезд Рощина.

Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.

— Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, — запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.

— Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.

— Кого же ты в этом подозреваешь?

— Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?

— И ты думаешь, что они там видятся?

— Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!

— А мой совет — этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.

Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.